научаются. На староязе это прямо называют "покорение
действительности". На новоязе - двоемыслием, хотя двоемыслие
включает в себя и многое другое.
Двоемыслие означает способность одновременно держаться
двух противоположных убеждений. Партийный интеллигент знает, в
какую сторону менять свои воспоминания; следовательно,
сознает, что мошенничает с действительностью; однако при
помощи двоемыслия он уверяет себя, что действительность
осталась неприкосновенна. Этот процесс должен быть
сознательным, иначе его не осуществишь аккуратно, но должен
быть и бессознательным, иначе возникнет ощущение лжи, а
значит, и вины. Двоемыслие - душа ангсоца, поскольку партия
пользуется намеренным обманом, твердо держа курс к своей цели,
а это требует полной честности. Говорить заведомую ложь и
одновременно в нее верить, забыть любой факт, ставший
неудобным, и извлечь его из забвения, едва он опять
понадобился, отрицать существование объективной
действительности и учитывать действительность, которую
отрицаешь, - все это абсолютно необходимо. Даже пользуясь
словом "двоемыслие", необходимо прибегать к двоемыслию. Ибо,
пользуясь этим словом, ты признаешь, что мошенничаешь с
действительностью; еще один акт двоемыслия - и ты стер это в
памяти; и так до бесконечности, причем ложь все время на шаг
впереди истины. В конечном счете именно- благодаря двоемыслию
партии удалось (и кто знает, еще тысячи лет может удаваться)
остановить ход истории.
Все прошлые олигархии лишались власти либо из-за
окостенения, либо из-за дряблости. Либо они становились тупыми
и самонадеянными, переставали приспосабливаться к новым
обстоятельствам и рушились, либо становились либеральными и
трусливыми, шли на уступки, когда надо было применить силу, -
и опять-таки рушились. Иначе говоря, губила их сознательность
или, наоборот, бессознательность. Достижение партии
заключается в том, что она создала систему мышления, где оба
состояния существуют одновременно. И ни на какой другой
интеллектуальной основе ее владычество нерушимым быть не
могло.
Тому, кто правит и намерен править дальше, необходимо
умение искажать чувство реальности. Ибо секрет владычества в
том, чтобы вера в свою непогрешимость сочеталась с умением
учитья на прошлых ошибках.
Излишне говорить, что тоньше всех владеют двоемыслием те,
кто изобрел двоемыслие и понимает его как грандиозную систему
умственного надувательства. В нашем обществе те, кто лучше
всех осведомлен о происходящем, меньше всех способны увидеть
мир таким, каков он есть: В общем, чем больше понимания, тем
сильнее иллюзии; чем умнее, тем безумнее. Наглядный пример -
военная истерия, нарастающая по мере того, как мы поднимаемся
по социальной лестнице. Наиболее разумное отношение к войне -
у покоренных народов на спорных территориях. Для этих народов
война - просто нескончаемое бедствие, снова и снова
прокатывающееся по их "делам подобно цунами. Какая сторона
побеждает, им безразлично. Они знают, что при новых
властителях будут делать прежнюю работу и обращаться с ними
будут так же, как прежде. Находящиеся в чуть лучшем положении
рабочие, которых мы называем пролами, замечают войну лишь
время от времени. Когда надо, их можно возбудить до
исступленного гнева или страха, но, предоставленные самим
себе, они забывают о ведущейся войне надолго. Подлинный
военный энтузиазм мы наблюдаем в рядах партии, особенно
внутренней партии, В завоевание мира больше всех верят те, кто
знает, что оно невозможно. Это причудливое сцепление
противоположностей - знания с невежеством, циничности с
фанатизмом - одна из отличительных особенностей нашего
общества. Официальное учение изобилует противоречиями даже
там, где в них нет реальной нужды. Так, партия отвергает и
чернит все принципы, на которых первоначально стоял социализм,
- и занимается этим во имя социализма. Она проповедует
презрение к рабочему классу, невиданное в минувшие века, - и
одевает своих членов в форму, некогда привычную для людей
физического труда и принятую именно по этой причине. Она
систематически подрывает сплоченность семьи-и зовет своего
вождя именем, прямо апеллирующим к чувству семейной близости.
Даже в названиях четырех министерств, которые нами управляют,
- беззастенчивое опрокидывание фактов. Министерство мира
занимается войной, министерство правды - ложью, министерство
любви - пытками, министерство изобилия морит голодом. Такие
противоречия не случайны и происходят не просто от лицемерия:
это двоемыслие в действии. Ибо лишь примирение противоречий
позволяет удерживать власть неограниченно долго.
По-иному извечный цикл прервать нельзя. Если человеческое
равенство надо навсегда сделать невозможным, если высшие, как
мы их называем, хотят сохранить свое место навеки, тогда
господствующим душевным состоянием должно быть управляемое
безумие.
Но есть один вопрос, который мы до сих пор не затрагивали.
Почему надо сделать невозможным равенство людей? Допустим,
механика процесса описана верно - каково же все-таки
побуждение к этой колоссальной, точно спланированной
деятельности, направленной на то, чтобы заморозить историю в
определенной точке?
Здесь мы подходим к главной загадке. Как мы уже видели,
мистический ореол вокруг партии, и прежде всего внутренней
партии, обусловлен двоемыслием. Но под этим кроется исходный
мотив, неисследованный инстинкт, который привел сперва к
захвату власти, а затем породил и двоемыслие, и полицию
мыслей, и постоянную войну, и прочие обязательные
принадлежности строя.
Мотив этот заключается...
Уинстон ощутил тишину, как ощущаешь новый звук. Ему показалось,
что Джулия давно не шевелится. Она лежала на боку, до пояса голая,
подложив ладонь под щеку, и темная прядь упала ей на глаза. Грудь у
нее вздымалась медленно и мерно.
- Джулия.
Нет ответа.
- Джулия, ты не спишь?
Нет ответа. Она спала. Он закрыл книгу, опустил на пол, лег и
натянул повыше одеяло - на нее и на себя.
Он подумал, что так и не знает главного секрета. Он понимал как,
он не понимал зачем. Первая глава, как и третья, не открыла ему, в
сущности, ничего нового. Она просто привела его знания в систему.
Однако книга окончательно убедила его в том, что он не безумец. Если
ты в меньшинстве - и даже в единственном числе, - это не значит, что
ты безумец. Есть правда и есть неправда, и если ты держишься правды,
пусть наперекор всему свету, ты не безумец. Желтый луч закатного
солнца протянулся от окна к подушке. Уинстон закрыл глаза. От
солнечного тепла на лице, оттого, что к нему прикасалось гладкое
женское тело, им овладело крепкое, сонное чувство уверенности. Он в
безопасности, и все хорошо. Он уснул, бормоча: "Здравый рассудок -
понятие не статистическое", - и ему казалось, что в этих словах
заключена глубокая мудрость.
Х
Проснулся он с ощущением, что спал долго, но по старинным часам
получалось, что сейчас только двадцать тридцать. Он опять задремал, а
потом во дворе запел знакомый грудной голос:
Давно уж нет мечтаний, сердцу милых,
Они прошли, как первый день весны.
Но позабыть я и теперь не в силах
Былых надежд волнующие сны!
Дурацкая песенка, кажется, не вышла из моды. Ее пели по всему
городу.
Она пережила "Песню ненависти". Джулия, разбуженная пением, сладко
потянулась и вылезла из постели.
- Хочу есть, - сказала она. - Сварим еще кофе? Черт, керосинка
погасла, вода остыла. - Она подняла керосинку и поболтала. - Керосину
нет.
- Наверное, можно попросить у старика.
- Удивляюсь, она у меня была полная. Надо одеться. Похолодало как
будто.
Уинстон тоже встал и оделся. Неугомонный голос продолжал петь:
Пусть говорят мне - время все излечит,
Пусть говорят - страдания забудь.
Но музыка давно забытой речи
Мне и сегодня разрывает грудь!
Застегнув пояс комбинезона, он подошел к окну. Солнце опустилось
за дома - уже не светило на двор. Каменные плиты были мокрые, как
будто их только что вымыли, и ему показалось, что небо тоже мыли - так
свежо и чисто голубело оно между дымоходами. Без устали шагала женщина
взад и вперед, закупоривала себе рот и раскупоривала, запевала,
умолкала и все вешала пеленки, вешала, вешала. Он подумал:
зарабатывает она стиркой или просто обстирывает двадцать - тридцать
внуков? Джулия подошла и стала рядом: мощная фигура во дворе
приковывала взгляд. Вот женщина опять приняла обычную позу - протянула
толстые руки к веревке, отставив могучий круп, и Уинстон впервые
подумал, что она красива. Ему никогда не приходило в голову, что тело
пятидесятилетней женщины, чудовищно раздавшееся от многих родов, а
потом загрубевшее, затвердевшее от работы, сделавшееся плотным, как
репа, может быть красиво. Но оно было красиво, и Уинстон подумал: а
почему бы, собственно, нет?
С шершавой красной кожей, прочное и бесформенное, словно гранитная
глыба, оно так же походило на девичье тело, как ягода шиповника - на
цветок. Но кто сказал, что плод хуже цветка?
- Она красивая, - прошептал Уинстон.
- У нее бедра два метра в обхвате, - отозвалась Джулия.
- Да, это красота в другом роде.
Он держал ее, обхватив кругом талии одной рукой. Ее бедро
прижималось к его бедру. Их тела никогда не произведут ребенка. Этого
им не дано. Только устным словом, - от разума к разуму, передадут они
дальше свой секрет. У женщины во дворе нет разума - только сильные
руки, горячее сердце, плодоносное чрево. Он подумал: скольких она
родила? Такая свободно могла и полтора десятка. Был и у нее недолгий
расцвет, на год какой-нибудь распустилась, словно дикая роза, а потом
вдруг набухла, как завязь, стала твердой, красной, шершавой, и пошло:
стирка, уборка, штопка, стряпня, подметание, натирка, починка, уборка,
стирка - сперва на детей, потом на внуков, - и так тридцать лет без
передышки.
И после этого еще поет. Мистическое благоговение перед ней как-то
наложилось на картину чистого бледного неба над дымоходами, уходившего
в бесконечную даль. Странно было думать, что небо у всех то же самое -
и в Евразии, и в Остазии, и здесь. И люди под небом те же самые -
всюду, по всему свету, сотни, тысячи миллионов людей, таких же, как
эта; они не ведают о существовании друг друга, они разделены стенами
ненависти и лжи и все же почти одинаковы - они не научились думать, но
копят в сердцах, и чреслах, и мышцах мощь, которая однажды перевернет
мир. Если есть надежда, то она - в пролах. Он знал, что таков будет и
вывод Голдстейна, хотя не дочел книгу до конца. Будущее за пролами. А
можно ли быть уверенным, что, когда придет их время, для него,
Уиистона Смита, мир, ими созданный, не будет таким же чужим, как
мир партии? Да, можно, ибо новый мир будет наконец миром здравого
рассудка. Где есть равенство, там может быть здравый рассудок. Рано
