или поздно это произойдет - сила превратится в сознание. Пролы
бессмертны; героическая фигура во дворе - лучшее доказательство. И
пока это не произойдет - пусть надо ждать еще тысячу лет, - они будут
жить наперекор всему, как птицы, передавая от тела к телу жизненную
силу, которой партия лишена и которую она не может убить.
- Ты помнишь, - спросил он, - как в первый день на прогалине нам
пел дрозд?
- Он не нам пел, - сказала Джулия. - Он пел для собственного
удовольствия.
И даже не для этого. Просто пел.
Поют птицы, поют пролы, партия не поет. По всей земле, в Лондоне и
НьюЙорке, в Африке и Бразилии, в таинственных запретных странах за
границей, на улицах Парижа и Берлина, в деревнях на бескрайних
равнинах России, на базарах Китая и Японии - всюду стоит эта крепкая
непобедимая женщина, чудовищно раздавшаяся от родов и вековечного
труда, и вопреки всему поет. Из этого мощного лона когда-нибудь может
выйти племя сознательных существ.
Ты - мертвец; будущее - за ними. Но ты можешь причаститься к этому
будущему, если сохранишь живым разум, как они сохранили тело, и
передашь дальше тайное учение о том, что дважды два - четыре.
- Мы - покойники, - сказал он.
- Мы - покойники, - послушно согласилась Джулия.
- Вы покойники, - раздался железный голос у них за спиной.
Они отпрянули друг от друга. Внутренности у него превратились в
лед. Он увидел, как расширились глаза у Джулии, Лицо стало
молочно-желтым. Румяна на скулах выступили ярче, как что-то отдельное
от кожи.
- Вы покойники, - повторил железный голос.
- Это за картинкой, - прошептала Джулия.
- Это за картинкой, - произнес голос. - Оставаться на своих
местах. Двигаться только по приказу.
Вот оно, началось! Началось! Они не могли пошевелиться и только
смотрели друг на друга. Спасаться бегством, удрать из дома, пока не
поздно, - это им даже в голову не пришло. Немыслимо ослушаться
железного голоса из стены.
Послышался щелчок, как будто отодвинули щеколду, зазвенело
разбитое стекло. Гравюра упала на пол, и под ней открылся телекран.
- Теперь они нас видят, - сказала Джулия.
- Теперь мы вас видим, - сказал голос.- Встаньте в центре комнаты.
Стоять спиной к спине. Руки за голову. Не прикасаться друг к другу.
Уинстон не прикасался к Джулии, но чувствовал, как она дрожит всем
телом.
А может, это он сам дрожал. Зубами он еще мог не стучать, но
колени его не слушались. Внизу - в доме и снаружи - топали тяжелые
башмаки. Дом будто наполнился людьми. По плитам тащили какой-то
предмет. Песня женщины оборвалась. Что-то загромыхало по камням - как
будто через весь двор отшвырнули корыто, - потом поднялся галдеж,
закончившийся криком боли.
- Дом окружен, - сказал Уинстон.
- Дом окружен, - сказал голос.
Он услышал, как лязгнули зубы у Джулии.
- Кажется, мы можем попрощаться, - сказала она.
- Можете попрощаться, - сказал голос. ,.
Тут вмешался другой голос - высокий, интеллигентный, показавшийся
Уинстону знакомым:
- И раз уж мы коснулись этой темы: "Вот зажгу я пару свеч - ты в
постельку можешь лечь. Вот возьму я острый меч - и головка твоя с
плеч".
Позади Уинстона что-то со звоном посыпалось на кровать. В окно
просунули лестницу, и конец ее торчал в раме. Кто-то лез к окну. На
лестнице в доме послышался топот многих ног. Комнату наполнили крепкие
мужчины в черной форме, в кованых башмаках и с дубинками наготове.
Уинстон больше не дрожал. Даже глаза у него почти остановились.
Одно было важно: не шевелиться, не шевелиться, чтобы у них не было
повода бить!
Задумчиво покачивая в двух пальцах дубинку, перед ним Остановился
человек с тяжелой челюстью боксера и щелью вместо рта. Уинстон
встретился с ним взглядом. Ощущение наготы оттого, что ты стоишь,
сцепив руки на затылке, а лицо и тело не защищены, было почти
непереносимым. Человек высунул кончик белого языка, облизнул то место,
где полагалось быть губам, и прошел дальше. Опять раздался треск.
Кто-то взял со стола стеклянное пресс-папье и вдребезги разбил о
камин.
По половику прокатился осколок коралла - крохотная розовая
морщинка, как кусочек карамели с торта. До чего маленький, подумал
Уинстон, до чего же он маленький! Сзади послышался удар по чему-то
мягкому, кто-то охнул; Уинстона с силой пнули в лодыжку, чуть не сбив
с ног. Один из полицейских ударил
Джулию в солнечное сплетение, и она сложилась пополам, как
складной метр.
Она корчилась на полу и не могла вздохнуть. Уинстон не осмеливался
повернуть голову на миллиметр, но ее бескровное лицо с разинутым ртом
очутилось в поле его зрения. Несмотря на ужас, он словно чувствовал ее
боль в своем теле - смертельную боль, и все же не такую невыносимую,
как удушье. Он знал, что это такое; боль ужасная, мучительная, никак
не отступающая - но терпеть ее еще не надо, потому что все заполнено
одним: воздуху! Потом двое подхватили ее за колени и за плечи и
вынесли из комнаты, как мешок. Перед Уинстоном мелькнуло ее лицо,
запрокинувшееся, искаженное, желтое, с закрытыми глазами и пятнами
румян на щеках; он видел ее в последний раз.
Он застыл на месте. Пока что его не били. В голове замелькали
мыслн совсем ненужные. Взяли или нет мистера Чаррингтона? Что они
сделали с женщиной во дворе? Он заметил, что ему очень хочется по
малой нужде, и это его слегка удивило: он был в уборной всего два-три
часа назад. Заметил, что часы на камине показывают девять, то есть
двадцать один. Но на дворе было совсем светло. Разве в августе не
темнеет н двадцати одному часу? А может быть, они с Джулией все-таки
перепутали время - проспали полсуток, и было тогда не двадцать
тридцать, как они думали, а уже восемь тридцать утра? Но развивать эту
мысль не стал. Она его не занимала.
В коридоре послышались еще чьи-то шаги, более легкие. В комнату
вошел мистер Чаррингтон. Люди в черном сразу притихли. И сам мистер
Чаррингтон как-то изменился. Взгляд его упал на осколки пресс-папье.
- Подберите стекло, - резко сказал он.
Один человек послушно нагнулся. Простонародный лондонский выговор
у хозяина исчез; Уинстон вдруг сообразил, что это его голос только что
звучал в телекране. Мистер Чаррингтон по-прежнему был в старом
бархатном пиджаке, но его волосы, почти совсем седые, стали черными. И
очков на нем не было. Он кинул на Уинстона острый взгляд, как бы
опознавая его, и больше им не интересовался. Он был похож на себя
прежнего, но это был другой человек. Он выпрямился, как будто стал
крупнее. В лице произошли только мелкие изменения - но при этом оно
преобразилось совершенно. Черные брови казались не такими кустистыми,
морщины исчезли, изменился и очерк лица; даже нос стал короче. Это
было лицо настороженного хладнокровного человека лет тридцати пяти.
Уинстон подумал, что впервые в жизни видит перед собой с полной
определенностью сотрудника полиции мыслей.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Уинстон не знал, где он. Вероятно, его привезли в министерство
любви, но удостовериться в этом не было никакой возможности.
Он находился в камере без окон, с высоким потолком и белыми,
сияющими кафельными стенами. Скрытые лампы заливали ее холодным
светом, и слышалось ровное тихое гудение - он решил, что это
вентиляция. Вдоль всех стен, с промежутком только в двери, тянулась то
ли скамья, то ли полна как раз такой ширины, чтобы сесть, а в дальнем
конце, напротив двери, стояло ведро без стульчака. На каждой стене
было по телекрану - четыре штуки.
Он чувствовал тупую боль в животе. Заболело еще тогда, когда
Уинстона запихнули в фургон и повезли. Ему хотелось есть - голод был
сосущий, нездоровый. Он не ел, наверное, сутки, а то и полтора суток.
Он так и не понял, и скорее всего не поймет, когда же его арестовали,
вечером или утром. После ареста ему не давали есть.
Как можно тише он сел на узкую скамью и сложил руки на колене. Он
уже научился сидеть тихо. Если делаешь неожиданное движение, на тебя
кричит телекран. А голод донимал все злее. Больше всего ему хотелось
хлеба. Он предполагал, что в кармане комбинезона завалялись крошки.
Или даже - что еще там могло щекотать ногу? - кусок корки. В конце
концов искушение пересилило страх; он сунул руку в карман.
- Смит! - гаркнуло из телекрана.- Шестьдесят - семьдесят девять,
Смит У. Руки из карманов в камере!
Он опять застыл, сложив руки на колене. Перед тем как попасть
сюда, он побывал в другом месте -не то в обыкновенной тюрьме, не то в
камере предварительного заключения у патрульных. Он не знал, долго ли
там пробыл - во всяком случае, не один час: без окна и без часов о
времени трудно судить. Место было шумное, вонючее. Его поместили в
камеру вроде этой, но отвратительно грязную, и теснилось в ней не
меньше десяти-пятнадцати человек. В большинстве обыкновенные
уголовники, но были и политические. Он молча сидел у стены, стиснутый
грязными телами, от страха и боли в животе почти не обращал внимания
на сокамерников - и тем не менее удивился, до чего по-разному ведут
себя партийцы и остальные. Партийцы были молчаливы и напуганы, а
уголовники, казалось, не боятся никого. Они выкрикивали оскорбления
надзирателям, яростно сопротивлялись, когда у них отбирали пожитки,
писали на полу непристойности, ели пищу, пронесенную контрабандой и
спрятанную в непонятных местах под одеждой, и даже огрызались на
телекраны, призывавшие к порядку. С другой стороны, некоторые из них
как будто были на дружеской ноге с надзирателями, звали их по кличкам
и через глазок клянчили у них сигареты. Надзиратели относились к
уголовникам снисходительно, даже когда приходилось применять к ним
силу. Много было разговоров о каторжных лагерях, куда предстояло
отправиться большинству арестованных. В лагерях "нормально", понял
Уинстон, если знаешь что к чему и имеешь связи. Там подкуп, блат и
всяческое вымогательство, там педерастия и проституция и даже самогон
из картошки. На должностях только уголовники, особенно бандиты и
убийцы - это аристократия. Самая черная работа достается политическим.
Через камеру непрерывно текли самые разные арестанты: торговцы
наркотиками, воры, бандиты, спекулянты, пьяницы, проститутки. Пьяницы
иногда буянили так, что остальным приходилось усмирять их сообща.
Четверо надзирателей втащили, растянув за четыре конечности, громадную
растерзанную бабищу лет шестидесяти, с большой вислой грудью; она
кричала, дрыгала ногами, и седые волосы ее, собранные в узел,
рассыпались от возни. Она все время норовила пнуть надзирателей, и,
сорвав с нее ботинки, они свалили ее Уинстону на колени так, что чуть
не сломали ему ноги. Женщина села и крикнула им вдогонку: "За....цы!"
Потом, почувствовав, что сидеть неудобно, сползла с его колен на
скамью.
- Извини, голубок,-сказала она.-Я не сама на тебя села-паразиты
посадили. Видал, что с женщиной творят? - Она замолчала, похлопала
себя по груди и рыгнула.- Извиняюсь. Сама не своя.
Она наклонилась, и ее обильно вырвало на пол.
- Все полегче,- сказала она, с закрытыми глазами откинувшись к
стене.-
Я так говорю: никогда в себе не задерживай. Выпускай, чтоб в
животе не закисло.
Она слегка ожила, повернулась, еще раз взглянула на Уинстона и
моментально к нему расположилась. Толстой ручищей она обняла его за
