способности спорить и рассуждать. Подлинным их оружием был
безжалостный многочасовой допрос: они путали его, ставили ему ловушки,
перевирали все, что он сказал, на каждом шагу доказывали, что он лжет
и сам себе противоречит, покуда он не начинал плакать - и от стыда и
от нервного истощения. Случалось, он плакал по пятьшесть раз на
протяжении одного допроса. Чаще всего они грубо кричали на него и при
малейшей заминке угрожали снова отдать охранникам, но иногда вдруг
меняли тон, называли его товарищем, заклинали именем ангсоца и
Старшего Брата и огорченно спрашивали: неужели и сейчас в нем не
заговорила преданность партии и он не хочет исправить весь причиненный
им вред? Нервы, истрепанные многочасовым допросом, не выдерживали, и
он мог расплакаться даже от такого призыва. В конце концов сварливые
голоса сломали его еще хуже, чем кулаки и ноги охранников. От него
остались только рот и рука, говоривший и подписывавшая все, что
требовалось. Лишь одно его занимало: уяснить, какого признания от него
хотят, и скорее признаться, пока снова не начали изводить. Он
признался в убийстве видных деятелей партии, в распространении
подрывных брошюр, в присвоении общественных фондов, в продаже военных
тайн и всякого рода вредительстве. Он признался, что стал платным
шпионом Остазии еще в 1968 году.
Признался в том, что он верующий, что он сторонник капитализма,
что он извращенец. Признался, что убил жену, хотя она была жива и
следователям это наверняка было известно. Признался, что много лет
лично связан с Голдстейном и состоит в подпольной организации,
включающей почти всех людей, с которыми он знаком. Легче было во всем
признаться и всех припутать. Кроме того, в каком-то смысле это было
правдой. Он правда был врагом партии, а в глазах партии нет разницы
между деянием и мыслью.
Сохранились воспоминания и другого рода. Между собой не связанные
- картинки, окруженные чернотой.
Он был в камере - светлой или темной, неизвестно, потому что он не
видел ничего, кроме пары глаз. Рядом медленно и мерно тикал какой-то
прибор. Глаза росли и светились все сильнее. Вдруг он взлетел со
своего места, нырнул в глаза, и они его поглотили.
Он был пристегнут к креслу под ослепительным светом и окружен
шкалами приборов. Человек в белом следил за шкалами. Снаружи раздался
топот тяжелых башмаков. Дверь распахнулась с лязгом, В сопровождении
двух охранников вошел офицер с восковым лицом.
- В комнату сто один,- сказал офицер.
Человек в белом не оглянулся. На Уинстона тоже не посмотрел; он
смотрел только на шкалы.
Он катился по гигантскому, в километр шириной, коридору, залитому
чудесным золотым светом, громко хохотал и во все горло выкрикивал
признания. Он признавался во всем - даже в том, что не умел скрыть под
пытками. Он рассказывал всю свою жизнь - публике, которая и так все
знала. С ним были охранники, следователи, люди в белом, О'Брайен,
Джулия, мистер Чаррингтон - все валили по коридору толпой и громко
хохотали. Что-то ужасное, поджидавшее его в будущем, ему удалось
проскочить, и оно не сбылось. Все было хорошо, не стало боли, каждая
подробность его жизни обнажилась, объяснилась, была прощена.
Вздрогнув, он привстал с дощатой лежанки в полной уверенности, что
слышал голос О'Брайена. О'Брайен ни разу не появился на допросах, но
все время было ощущение, что он тут, за спиной, просто его не видно.
Это он всем руководит. Он напускает на Уинстона охранников и он им не
позволяет его убить. Он решает, когда Уинстон должен закричать от
боли, когда ему дать передышку, когда его накормить, когда ему спать,
когда вколоть ему в руку наркотик. Он задавал вопросы и предлагал
ответы. Он был мучитель, он был защитник, он был инквизитор, он был
друг. А однажды - Уинстон не помнил, было это в наркотическом сне, или
просто во сне, или даже наяву,- голос прошептал ему на ухо: "Не
волнуйтесь, Уинстон, вы на моем попечении. Семь лет я наблюдал за
вами.
Настал переломный час. Я спасу вас, я сделаю вас совершенным". Он
не был уверен, что голос принадлежит О'Брайену, но именно этот голос
сказал ему семь лет назад в другом сне: "Мы встретимся там, где нет
темноты".
Он не помнил, был ли конец допросу. Наступила чернота, а потом из
нее постепенно материализовалась камера или комната, где он лежал.
Лежал он навзничь и не мог пошевелиться. Тело его было закреплено в
нескольких местах.
Даже затылок как-то прихватили. О'Брайен смотрел на него сверху
серьезно и не без сожаления. Лицо его с опухшими подглазьями и резкими
носо-губными складками казалось снизу грубым и утомленным. Он выглядел
старше, чем Уинстону помнилось; ему было, наверно, лет сорок восемь
или пятьдесят. Рука его лежала на рычаге с круговой шкалой,
размеченной цифрами.
- Я сказал вам,-обратился он к Уинстону,-что если мы встретимся,
то - здесь.
- Да,- ответил Уинстон.
Без всякого предупредительного сигнала, если не считать легкого
движения руки О'Брайена, в тело его хлынула боль. Боль устрашающая; он
не видел, что с ним творится, и у него было чувство, что ему причиняют
смертельную травму.
Он не понимал, на самом ли деле это происходит или ощущения
вызваны электричеством; но тело его безобразно скручивалось и суставы
медленно разрывались.
От боли на лбу у него выступил пот, но хуже боли был страх, что
хребет у него вот-вот переломится. Он стиснул зубы и тяжело дышал
через нос, решив не кричать, пока можно.
- Вы боитесь,- сказал О'Брайен, наблюдая за его лицом,- что сейчас
у вас что-нибудь лопнет. И особенно боитесь, что лопнет хребет. Вы
ясно видите картину, как отрываются один от другого позвонки и из них
каплет спинномозговая жидкость. Вы ведь об этом думаете, Уинстон?
Уинстон не ответил. О'Брайен отвел рычаг назад. Боль схлынула
почти так же быстро, как началась.
- Это было сорок,- сказал О'Брайен.- Видите, шкала проградуирована
до ста, В ходе нашей беседы помните, пожалуйста, что я имею
возможность причинить вам боль, когда мне угодно и какую угодно. Если
будете лгать или уклоняться от ответа или просто окажетесь глупее, чем
позволяют ваши умственные способности, вы закричите от боли
немедленно. Вы меня поняли?
- Да, - сказал Уинстон. О'Брайен несколько смягчился. Он задумчиво
поправил очки и прошелся по комнате. Теперь его голос звучал мягко и
терпеливо. Он стал похож на врача или даже священника, который
стремится убеждать и объяснять, а не наказывать.
- Я трачу на вас время, Уинстон,- сказал он,- потому что вы этого
стоите. Вы отлично сознаете, в чем ваше несчастье. Вы давно о нем
знаете, но сколько уже лет не желаете себе в этом признаться. Вы
психически ненормальны. Вы страдаете расстройством памяти. Вы не в
состоянии вспомнить подлинные события и убедили себя, что помните то,
чего никогда не было. К счастью, это излечимо. Вы себя не пожелали
излечить. Достаточно было небольшого усилия воли, но вы его не
сделали. Даже теперь, я вижу, вы цепляетесь за свою болезнь, полагая,
что это доблесть. Возьмем такой пример. С какой страной воюет сейчас
Океания?
- Когда меня арестовали, Океания воевала с Остазией.
- С Остазией. Хорошо. Океания всегда воевала с Остазией, верно?
Уинстон глубоко вздохнул. Он открыл рот, чтобы ответить,- и не
ответил.
Он не мог отвести глаза от шкалы.
- Будьте добры, правду, Уинстон. Вашу правду. Скажите, что вы, по
вашему мнению, помните?
- Я помню, что всего за неделю до моего ареста мы вовсе не воевали
с Остазией. Мы были с ней в союзе. Война шла с Евразией. Она длилась
четыре года. До этого...
О'Брайен остановил его жестом,
- Другой пример,- сказал он.- Несколько лет назад вы впали в очень
серьезное заблуждение. Вы решили, что три человека, три бывших члена
партии - Джонс, Аронсон и Резерфорд, казненные за вредительство и
измену после того, как они полностью во всем сознались,- не повинны в
том, за что их судили. Вы решили, будто видели документ, безусловно
доказывавший, что их признания были ложью. Вам привиделась некая
фотография. Вы решили, что держали ее в руках. Фотография в таком
роде.
В руке у О'Брайена появилась газетная вырезна. Секунд пять она
находилась перед глазами Уинстона. Это была фотография - и не
приходилось сомневаться, какая именно. Та самая. Джонс, Аронсон и
Резерфорд на партийных торжествах в Нью-Йорке - тот снимок, который он
случайно получил одиннадцать лет назад и сразу уничтожил. Одно
мгновение он был перед глазами Уинстона, а потом его не стало. Но он
видел снимок, несомненно видел! Отчаянным мучительным усилием Уинстон
попытался оторвать спину от нойки. Но не мог сдвинуться ни на
сантиметр ни в какую сторону. На миг он даже забыл о шкале. Сейчас он
хотел одного: снова подержать фотографию в руке, хотя бы разглядеть
ее.
- Она существует! - крикнул он.
- Нет,-сказал О'Брайен.
Он отошел. В стене напротив было гнездо памяти. О'Брайен поднял
проволочное забрало. Невидимый легкий клочок бумаги уносился прочь с
потоком теплого воздуха: он исчезал в ярком пламени, О'Брайен
отвернулся от стены.
- Пепел,-сказал он.-Да и пепла не разглядишь. Прах. Фотография не
существует. Никогда не существовала.
- Но она существовала! Существует! Она существует в памяти. Я ее
помню. Вы ее помните.
- Я ее не помню,- сказал О'Брайен.
Уинстон ощутил пустоту в груди. Это - двоемыслие. Им овладело
чувство смертельной беспомощности. Если бы он был уверен, что О'Брайен
солгал, это не казалось бы таким важным. Но очень может быть, что
О'Брайен в самом деле забыл фотографию. А если так, то он уже забыл и
то, как отрицал, что ее помнит, и что это забыл - тоже забыл. Можно ли
быть уверенным, что это просто фокусы? А вдруг такой безумный вывих в
мозгах на самом деле происходит? -. вот что приводило Уинстона в
отчаяние. О'Брайен задумчиво смотрел на него. Больше чем когда-либо он
напоминал сейчас учителя, бьющегося с непослушным, но способным
учеником.
- Есть партийный лозунг относительно управления прошлым,- сказал
он.- Будьте любезны, повторите его.
- "Кто управляет прошлым, тот управляет будущим: кто управляет
настоящим, тот управляет прошлым",- послушно произнес Уинстон.
- "Кто управляет настоящим, тот управляет прошлым",- одобрительно
кивнув, повторил О'Брайен.- Так вы считаете, Уинстон, что прошлое
существует в действительности?
Уинстон снова почувствовал себя беспомощным. Он скосил глаза на
шкалу.
Мало того, что он не знал, какой ответ, "нет" или "да", избавит
его от боли: он не знал уже, какой ответ сам считает правильным.
О'Брайен слегка улыбнулся.
- Вы плохой метафизик, Уинстон. До сих пор вы ни разу не
задумывались, что значит существовать. Сформулирую яснее. Существует
ли прошлое конкретно, в пространстве? Есть ли где-нибудь такое место,
такой мир физических объектов, где прошлое все еще происходит?
- Нет.
- Тогда где оно существует, если оно существует?
- В документах. Оно записано.
- В документах. И...?
- В уме. В воспоминаниях человека.
- В памяти. Очень хорошо. Мы, партия, контролируем все документы и
управляем воспоминаниями. Значит, мы управляем прошлым, верно?
- Но как вы помешаете людям вспоминать? - закричал Уинстон, опять
забыв про шкалу.- Это же происходит помимо воли. Это от тебя не
зависит. Как вы можете управлять памятью? Моей же вы не управляете?
О'Брайен снова посуровел. Он опустил руку на рычаг.
