счастлив. "Все, - говорил он себе, - все!" Теперь он уже ощущал себя
истинным хозяином альта Альбани. Да что там хозяином! Он ощущал себя его
повелителем! Это были великие мгновения. Он плясать был готов от радости.
Потом, будучи повелителем инструмента, он уже без прежней робости,
хотя и с волнением, рассмотрел все пленительные мелочи чудесного альта,
ощупал его черные колки, нежно, словно лаская их, провел пальцами по всем
четырем струнам, тайные пылинки пытался выискать в морщинах завитка,
убедился в том, что и верхний и нижний порожек, и гриф, и подставка из
клена крепятся ладно, а после - сухой ладонью прикоснулся к декам из
горной ели, покрытым в Больцано нежно-коричневым лаком, ощутил
безукоризненную ровность обегающего верхнюю деку уса, сладкие выпуклости
обечайки и крепкие изгибы боковых вырезов. Все было прекрасно! Во всем
была гармония, как в музыке! Данилов закрыл глаза и теперь прикасался
пальцами к инструменту, как слепой к лицу любимого человека. Все он
узнавал, все помнил! Данилов опять сыграл пьесу Мийо, а потом достал из
шкафа большой кашмирский платок. Платок этот был куплен в Токио на всякий
случай, чтобы ублажить им бывшую жену, однако она, разбирая чемоданы
Данилова, отчего-то проглядела его. Данилов завернул инструмент в платок,
уложил его в футляр. Позже именно в кашмирском платке он и держал
инструмент.
Но радость радостью, искусство искусством, а инструмент был еще и
материальной ценностью. Данилов сразу же застраховал его. Он и представить
себе не мог, что когда-либо расстанется с инструментом, но надо было иметь
и какие-то гарантии. К бумажке страхового полиса он относился с
презрением, чуть ли не с брезгливостью, однако взносы платил исправно. А
ведь весь был в долгах. Велика ли зарплата оркестранта, хоть и из хорошего
театра! Причем деньги Данилову приходилось отдавать приятелям по
эстафетной системе - у одних он брал и тут же нес казначейские знаки
поджидавшим их кредиторам. Иногда в движении долга случались заминки, с
трудом Данилов добивался у знакомых пролонгации ссуд. Теперь же он срочно
должен был вернуть Добкиным семьсот рублей, а раздобыть их нигде не мог.
Как ни мучил его стыд за пожар в Планерской, а сегодня он уж точно
собирался зайти к Муравлевым - и чтобы просто отдохнуть у них в доме, и
чтобы обсудить с ними, как быть дальше. Благо, что вечернего спектакля у
него не было.
Однако Муравлевы ждали его в тот день напрасно. И лобио напрасно
жарилось на газовой плите.
С утра Данилов заскочил в сберегательную кассу и, выстояв очередь,
произвел коммунальные платежи. В кассе было душно, неграмотные старушки
именно Данилова просили заполнить вместо них бланки и квитанции - такое
доверие он рождал в их душах. Данилов выпачкал пальцы чернилами, а подымая
от бланков глаза, упирался взглядом в грудастую даму на плакате с
жэковскими книжками в руках - над дамой медными тарелками били слова:
"Красна изба не кутежами, а коммунальными платежами!" Данилов сам платил,
укоряя себя: уж больно много он нажег за месяц электричества. Потом
Данилов пошел сдавать стеклянную посуду, а возле пункта приема стояла
очередь с колясками и мешками. Однако тут Данилову повезло, приемщица,
важная как императрица на Марсовом поле, ткнула в него пальцем и сказала:
"Парень, ну-ка иди нагрузи машину ящиками, а то мы закроем точку.
Пальтишко-то сними, не порть!" Данилов исполнил справедливое распоряжение
приемщицы и меньше чем через сорок минут заслуженно сдал свои бутылки с
черного хода. В химчистку за брюками он не успел забежать, решив, что уж
ладно с ней, с химчисткой. Да и с брюками тоже, к ним ведь еще и пуговицы
следовало пришивать.
В одиннадцать Данилов появился на улице Качалова в студии
звукозаписи, там он с чужим оркестром исполнил для третьей программы радио
симфонию Хиндемита. И музыка была интересная, и платили на радио сносно.
Когда Данилов уже укутывал инструмент в кашмирский платок, к нему подошел
гобоист Стрекалов и что-то начал рассказывать про хоккеиста Мальцева.
Данилов болел за "Динамо", слушать про Мальцева ему было интересно, однако
он нашел в себе силы произнести: "Извини, Костя, опаздываю в театр!" На
ходу он успел перекусить лишь фруктовым мороженым, но в театр не опоздал.
Репетировали балет Словенского "Хроника пикирующего бомбардировщика",
дважды Данилову приходилось играть поперек мелодии, а то и прямо против
нее, но и сам он собой, и дирижер им остались довольны. В перерыве Данилов
стал отыскивать гобоиста Стрекалова, однако тут же вспомнил, что играл со
Стрекаловым в другом оркестре. "Фу-ты! - расстроился Данилов. - Ведь мог
же дослушать про Мальцева и успел бы!.." Он побежал в буфет, но по дороге
встретил Марию Алексеевну из книжного киоска, он был ее любимец, она
шепнула Данилову, что достала ему монографию Седовой о Гойе и пропущенную
Даниловым Лондонскую галерею. "Мария Алексеевна! Волшебница вы наша!" -
шумно обрадовался Данилов. Сейчас же к нему подошла в костюме Зибеля
женщина-боец Галина Петровна Николева, отвечавшая за вечернюю сеть. "А
вот, Володя, - сказала Николева, - план шефских концертов. Это не наш
сектор, но и для тебя, сочли, тут есть работа". - "Хорошо, - сказал
Данилов, взяв бумагу, - я с охотой". Он совсем уж было приблизился к
буфету, но тут его подхватил под руку Санин, один из летучих
администраторов. "Пойдем, пойдем, - сказал Санин. - Тебе звонят, звонят, а
я должен бегать за тобой по всему театру".
Звонил Сергей Михайлович Мелехин, старый знакомый Данилова.
- Володенька, - нервно заговорил Мелехин, - я редко о чем-то прошу,
но сегодня не прошу, а умоляю...
Мелехин заведовал клубной работой в богатом НИИ и умолял Данилова
часто.
- Что надо-то? - спросил Данилов.
- Устный журнал, сыграть-то всего несколько опусов, у нас платят, ты
знаешь, хорошо, нынче вечером...
- Сегодня вечером не могу... Меня люди ждут...
- У тебя нет спектакля! А тут всего-то сыграть, ты к людям успеешь...
У нас платят хорошо, у нас же наука, не то, что у вас, искусство...
Выступающие без тебя зазря приедут... Профессора, искусствоведы... Десять
персон... А ты пьесы сыграешь и человеческие, и какие машина написала...
Для сравнения... Тебе же самому интересно сыграть будет... Опусы-то
написаны специально для альта...
- Для альта? - удивился Данилов.
- Для альта! - почуяв, что клюет, воодушевился Мелехин. - Машина для
альта писала, ты представь себе! Десять персон профессоров явятся из-за
одного альта. А не будет музыканта, выйдет скандал, меня выгонят! И будешь
ты жить с мыслью, что из-за тебя человеку судьбу порушили! А каково это
тебе, с твоей-то совестливостью? Выручай, милый, а деньги я тебе прямо в
белом конверте вручу...
- Я подумаю... - сказал Данилов неуверенно.
- Что думать-то! Ровно в семь будь у меня, ноты посмотришь, сыграешь
и успеешь к своим людям.
- Ну ладно...
- Вот и хорошо! Ты меня спас! А то уж я хотел было голову на
трамвайные рельсы класть. Этот негодяй, кстати твой знакомый, Мишка
Коренев неделю обещал, а в последнюю минуту, мерзавец, отказался... В семь
жду!
Мелехин энергично положил трубку, не дав Данилову ни опомниться, ни
засомневаться в чем-либо. А Данилов стоял у телефона и думал: "При чем тут
Миша-то Коренев? Миша и альта-то в руки не берет, Миша Коренев - скрипач
из эстрадного оркестра..." Однако соображения эти были уже лишние.
В семь Данилов, кляня свою слабохарактерность, подъехал к стеклянному
с алюминиевой плиссировкой под козырьком крыши клубу НИИ. Народ уже гудел
в зале и фойе, в конце устного журнала обещали показать "Серенаду
солнечной долины", взятую в фильмофонде. В комнатах за сценой дымили
участники журнала, люди все солидные и уверенные в своих мыслях. Один из
них был в черной маске, чуть-чуть дрожал, все оглядывался. Среди прочих
Данилов увидел и Кудасова. Кудасов наседал на Мелехина, говорил, что
опаздывает, и требовал начинать. Однако заметил Данилова и чуть ли не
застыл Лотовой женой. Придя в себя, подплыл к Данилову, сказал:
- И вы тут? А у Муравлевых еда стынет! Ну и чудесно, поедем вместе. -
И он втянул в ноздри воздух, приманивая запахи далекой волнующей душу
кухни.
Мелехин взглянул на Данилова косо, будто не он тремя часами раньше
стоял на коленях возле телефона, а Данилов напросился к нему в устный
журнал. Мелехин подошел к Данилову, взял его под руку, отвел в пустую
комнату, вручил ноты и сказал, глядя сквозь стену куда-то в служебные
хлопоты:
- У тебя, Володя, есть часок, тут всего-то шестнадцать пьес, восемь
от людей-композиторов, восемь от машины, можешь их посмотреть, а можешь и
вздремнуть, ты у нас и Стравинского играешь с листа... А Мишка-то Коренев
какой стервец!
Тут дверь в комнату открылась, вошли две барышни. И сейчас же
хрустальная стрела судьбы тихо и сладостно вонзилась Данилову под левую
лопатку.
- Вот, Володя, знакомься! - обрадованно сказал Мелехин. - Знакомься,
Екатерина Ивановна Ковалевская, активистка нашего журнала, а я побегу...
Екатерину Ивановну Данилов знал хорошо, она была приятельницей
Муравлевых и к тому же, сама того не ведая, огненным столбом ворвалась в
жизнь домового Ивана Афанасьевича. Екатерина Ивановна обрадовалась
Данилову, но в глазах ее Данилов уловил непривычную для Екатерины Ивановны
печаль.
- А это, Володя, моя подруга по работе, - сказала Екатерина Ивановна,
- Наташей ее зовут.
- Володя, - протянул Данилов руку, и прикосновение Наташиной руки
обожгло его, будто восьмиклассника, явившегося на первое свидание под
часы.
Глаза у Наташи были серые и глубокие, а смотрела она на Данилова
удивленно, с трепетом, как Садко на рыбу Золотое перо. Данилов хотел было
сказать легкие, лукавые слова, какие он обычно говорил женщинам, но он
произнес смущенно и даже резко:
- Вы извините меня, я ноты вижу в первый раз, и надо бы их
прочитать...
- Хорошо, хорошо, - сказала Екатерина Ивановна, - мы не будем тебе
мешать.
А Наташа ничего не сказала, а только поглядела на Данилова, и у
Данилова вновь забилось ретивое.
"Что это со мной? - думал Данилов. - Отчего я так смущен и
взволнован? Неужели явилась эта тонкая женщина с прекрасными серыми
глазами - и все в моей жизни изменилось?.. Ведь выпадают же иным людям
чудные мгновенья, отчего же и мне чудное мгновение не испытать... Она и не
сказала ни слова, и я ничего не знаю о ней, а вот вошла она - и стало и
легко, и торжественно, и грустно, будто я уже где-то высоко-о-о... Нет,
нет, хватит, и нечего думать о ней..." Данилов запретил себе думать о
Наташе, однако все вспоминал ее глаза и то, как она смотрела на него,
вспоминал и еще нечто неуловленное им сразу в ее облике... Однако ноты не
ждали. Данилов с усилием воли развернул поданные Мелехиным бумаги и
обомлел. Схватил инструмент и выбежал в большую артистическую. Мелехин был
тут и исчезнуть не имел возможности.
- Сергей Михайлович, что это? - воскликнул Данилов.
- Что? Где? - искренне удивился Мелехин.
- Вот это! Ноты!
- Это ноты, Володенька!
- Я и сам вижу, что ноты! - вскричал Данилов. - Но написаны-то эти
пьесы не для альта, а для скрипки! Что же вы меня дурачили-то!
- Тише, тише, Володенька, - взмолился шепотом Мелехин. - Ну виноват.
А еще больше виноват стервец Мишка Коренев. Неделю обещал, а сегодня утром
прислал какое-то нервное письмо: мол, не может и еще черт знает что!..
