и не спеша в тишине завязал на затылке шелковые тесемки. Повязка
накрахмаленной паранджой закрыла ему нос, рот и бороду, но и в ней он
остался красив. Домовые, незаметно отодвинувшиеся от Георгия Николаевича,
бросились теперь к Данилову, и каждого из них Данилов оделил марлевой
повязкой.
- А мне? - жалостливо попросил Георгий Николаевич.
- А вам не надо, - сказал Данилов.
Георгий Николаевич опустился на стул и заплакал.
- Что же вы плачете? - сказал Данилов. - Вам лечиться надо.
- У меня друг погиб... растворился там, - Георгий Николаевич пальцем
вверх указал, - мне тяжело, а вы надо мной издеваетесь...
- Какой, простите, друг?
- Ваня... Иван Афанасьевич... Мы с ним юность вместе провели на
Третьей Мещанской за церковью Филиппа Митрополита... Мы в жмурки вместе
играли... Он под конец жил неправильно... Я ему правду в глаза говорил...
И все равно он мне был другом. А вы надо мной издеваетесь... Стыдно вам
потом будет...
- Полно, Георгий Николаевич, - сказал Данилов. - Не были вы другом
Ивану Афанасьевичу. Оттого его нет, что вы никому другом быть не можете.
Тут Георгий Николаевич вскочил, со злыми, сухими уже глазами бросился
к Данилову, ручищами своими схватил Данилова за суконные отвороты фрака и
дернул их так, что нитка, хоть и была от хорошего портного, все равно
затрещала, а в иных местах и поехала.
- Выдал! Выдал себя! - кричал Георгий Николаевич. - Из-за него, из-за
слюнтяя этого весь спектакль затеял! Ничего ты мне не сделаешь! Я -
правильный домовой! Я и тебя за сегодняшнюю вольность скручу в бараний
рог!
- Уберите руки, - сказал Данилов, и Георгий Николаевич отлетел
мгновенно к стене напротив, опрокинув при этом стол для бриджа.
- Я на тебя управу найду! - все еще кричат Георгий Николаевич. - Раз
ты к нам, к мелким тварям, ходишь, значит, ты из демонов разжалованный!
Наказали тебя, и я уж узнаю за что!
Не был Данилов способен на мелкую месть, а тут взволновался, не смог
сдержать себя, и Георгий Николаевич сейчас же, прямо у стены, заболел
австралийским гриппом. Он начал чихать, температура в Георгии Николаевиче
подскочила до предельной черты, брожение сделалось в крови и во всякой
прочей жизненной жидкости, газообразные вещества стали оседать в нем
голубыми кристаллами, а из носа потекло.
Еле нашел в себе силы Георгий Николаевич удалиться из общества в
спасительную конуру, обернулся на пороге и прошептал:
- Это тебе дорого обойдется...
Данилов тихонько развязал тесемки на затылке, сложил повязку
аккуратно и торжественно, словно японские офицеры в присутствии императора
флаг на закрытии зимних игр в Саппоро, и убрал ее в чемодан. И все домовые
поснимали повязки. Один Велизарий Аркадьевич, стесняясь, сказал, что хотел
бы поносить материю еще неделю.
Не то чтобы все повеселели, а как-то просветлели, словно путы какие
скинули с затекших рук. Подходили поодиночке к Данилову, говорили шепотом:
"Спасибо вам... Вам-то можно было его оконфузить..." Шалопаи из блочных
домов на электрогитарах заиграли композиции Маккартни и Леннона. И скоро в
разговорах стало выясняться, что если бы сегодняшнее не произошло, то
через день, через два Георгия Николаевича из собрания бы непременно
выгнали. Шалопаи говорили, что они этого консерватора Георгия Николаевича
рассчитывали завтра же отправить в плавание по системе канализации
двадцать пятого дома. Жизнерадостный нахал Василий Михайлович, тот прямо
заявил: "Я-то чуть-чуть замешкался, а то уж сейчас же бы, через две минуты
этого неверного друга под зад бы коленом! Сменную обувь бы на месяц послал
его протирать в соседнюю школу!" Артем Лукич и даже Константин Игнатьевич
с Таганки, домовой в собрании случайный, но как бы и свой, смотрели на
Данилова дружелюбно, словно он с них кружевной перчаткой, как клопа, снял
ответственность.
Сам же Данилов был опечален оттого, что взволновался и не смог
сдержать себя. И само по себе это было нехорошо, но главное - даже мелкий
жест его должен был принести теперь беды ни в чем не повинным существам, а
приостановить что-либо Данилов был уже не в силах. С ним это случалось. Не
так давно Муравлевы отправились на выходные дни в Планерскую, в хороший
дом отдыха. Но в Планерской Муравлеву не понравилось, он ругал жену,
заманившую его за город редкими путевками, ругал местную кухню, а ночью,
почувствовав сердечным боком пружину матраца, пробормотал в полудреме:
"Чтоб он сгорел, этот дом отдыха!" Данилов находился далеко, но он был
вольный сын эфира и принимал любую звуковую и душевную волну. И слова
Муравлева тотчас дошли до него мольбой приятеля освободить его от
незаслуженных мук. Подумать Данилов ни о чем не успел, но от одного лишь
его сострадания Муравлеву флигель в Планерской вспыхнул. Муравлев в ужасе
спасал припасенную на завтра бутылку "Экстры", сын его Миша дрожал, прижав
к груди казенные лыжи, а жена Тамара мужественно швыряла в чемоданы
семейные вещи и припасы. Всю ночь погорельцы провели на снегу, теперь
Муравлев ругал не только жену, но и пьяных электриков, работавших днем на
чердаке флигеля. Данилов страдал, но флигель восстановить уже не мог.
Вот и теперь он не ждал добра. И точно, австралийский вирус,
возникший в Георгии Николаевиче, оказался таким сильным, что весь двадцать
пятый дом назавтра заболел. И гипсовая Грета в Останкинском парке, девушка
с лещом под мышкой, предмет тайной страсти Георгия Николаевича, стала
чихать, распугивая публику, да так, что в шашлычной напротив шампуры
подпрыгивали в электромангалах и гнулись. Домовые в собрание на
Аргуновскую приходили уже в повязках и смазав носы пироксилиновой мазью,
усиленной порохом. Велизарий же Аркадьевич, по мнительности и начитавшись
газет, решил месяца на два под видом степной черепахи впасть в спячку и
переждать эпидемию.
Данилов опять страдал и не знал, что делать. К Муравлевым после
пожара в Планерской он стыдился заходить, а они ни о чем и не подозревали.
Звали его, но он отказывался, находил причины. Думал: "Нет, все! Это в
последний раз! Неужели я не умею властвовать собой! Ну осадил бы Георгия
Николаевича, а зачем устраивать чих и кашель!" Он даже подбросил ценные
пилюли Георгию Николаевичу, какие могли помешать австралийскому вирусу. А
это было противу правил. Но и когда грипп стих, Данилов не успокоился.
И тут в собрании на Аргуновской появился новый домовой, присланный в
двадцать первый дом на пустовавшее три месяца после улета Ивана
Афанасьевича место.
3
Звали его Валентин Сергеевич, он носил пенсне на платиновой цепочке,
в разговоре, удивляясь каким-либо словам собеседника, например о том, что
рыба протоперус, выйдя из аквариума, может зарезать среднюю кошку,
откидывал, голову назад и произносил пронзительно: "Це! Це! Це! Це!" В
звуках этих действительно было удивление, но имелось и еще нечто, что
пугало или по крайней мере настораживало. Шалопаи, получавшие
телевизионное образование, поначалу из-за пенсне прозвали его меньшевиком,
но потом отчего-то стали попридерживать язык. Старожилы Валентину
Сергеевичу указывали на то, что приходить в собрание должно в клубном
кафтане, а не в немодной куртке, но Валентин Сергеевич будто бы этих слов
не слышал, и разговоры про его куртку затихли.
Валентин Сергеевич оказался егозой. Мелким скоком он перебегал от
одной компании к другой, играя в карты или шашки, все время ерзал и смущал
противника напористым своим: "Це! Це! Це! Це!" Да и вообще садиться с ним
за стол или за доску выходило делом скверным, все он выигрывал. История
жизни Валентина Сергеевича останкинским старожилам была неизвестна,
выяснили только из личного дела, что новичок раньше служил где-то возле
Колхозной площади. А там был дом Брюса. Генерал-фельдмаршал Петра Великого
Брюс Яков Вилимович числился же, как известно, чернокнижником и алхимиком,
у него и в июльскую жару гости катались на коньках, а запахи и флюиды от
Брюсовых тиглей и посудин могли протушить на долгие века ближайшие к его
дому кварталы. Как бы и от Валентина Сергеевича не пришлось увидеть
странностей. А вдруг чего и похуже. Может, и цепочка-то к пенсне досталась
Валентину Сергеевичу от тех алхимий. Призадумались на Аргуновской умные
головы. Неспроста, решили, появился Валентин Сергеевич в их мирном
собрании.
Данилов долго не ходил в собрание домовых, ему хватало людских забот.
Но однажды зашел и сразу почувствовал, что между ним и Валентином
Сергеевичем возникла некая связь. "А ведь он имеет что-то ко мне", -
сказал себе Данилов. Он не подходил к Валентину Сергеевичу, полагая, что
тот сам не выдержит и обнаружит себя. Но Валентин Сергеевич, видно, был
натурой терпеливой и волевой, а может, и не сам он управлял своими
поступками. Он вертелся, скакал невдалеке от Данилова, но к Данилову будто
бы приблизиться не смел, как титулярный советник к генеральской дочери.
Однако в его взгляде Данилов иногда замечал и уверенность в себе, и чуть
ли не сознание превосходства. "Экий гусь!" - думал Данилов. Теперь он уже
считал, что Георгию Николаевичу указал на дверь не зря. Теперь, пожалуй,
Данилов был сердит, и не то чтобы азарт, а некое будоражащее душу ожидание
приключения поселилось в нем.
Наконец Валентин Сергеевич подошел к нему, предложил сыграть в
шахматы. "А то меня почему-то все стали побаиваться..." - сказал он, как
бы смущаясь. Данилов сел с ним за стол и скоро понял, что игрок Валентин
Сергеевич - сильный. Данилов даже засомневался: играть ли ему против
Валентина Сергеевича в силу домового или взять разрядом выше. И все же он
решил играть в силу домового, посчитав, что иначе они с Валентином
Сергеевичем будут не на равных. Но ходов через десять Данилов понял, что
Валентин Сергеевич может выступать и лигой выше. Данилов поднял голову и
посмотрел на соперника внимательно. Стеклышки пенсне Валентина Сергеевича
излучали удивительный зеленоватый свет, отчего в голове у Данилова
начиналось выпадение мыслей. "Ах вот ты как! - подумал он. - Да тебе эдак
против Фишера играть... А я вот против твоих световых фокусов включу
контрсистему..." Он включил контрсистему и двинул белопольного слона
вперед.
Раздался электрический треск, Валентин Сергеевич запрыгал на стуле,
ладонями застучал по краю стола, и Данилов понял, что поставит мат ястребу
останкинских шахматных досок на тридцать шестом ходу.
- Здесь принято играть в силу домовых, - сказал Данилов. - Нарушение
вами правил может быть превратно истолковано.
- Вы... вы! - нервно заговорил Валентин Сергеевич. - Вы только и
можете играть в шахматы и на альте. Да и то оттого, что купили за три
тысячи хороший инструмент Альбани. С плохим инструментом вас бы из
театра-то выгнали!.. А на виоль д'амур хотите играть, да у вас не
выходит!..
Данилов улыбнулся. Все-таки вывел Валентина Сергеевича из себя. Но
тут же и нахмурился. Какая наглость со стороны Валентина Сергеевича хоть
бы и мизинцем касаться запретных для него людских дел!
- Что вы понимаете в виоль д'амур! - сказал Данилов. - И не можете вы
говорить о том, чего вы не знаете и о чем не имеете права говорить.
- Значит, имею! - взвизгнул Валентин Сергеевич.
Он тут же обернулся, но домовые давно уже забились в углы невеселой
нынче залы, давая понять, что они и знать не знают о беседе Данилова и
Валентина Сергеевича.
- Вы нервничаете, - сказал Данилов. - Так вы получите мат раньше, чем
