жажда к тому, что ты принял за свою земную суть. Ты-то, Данилов, знаешь, в
чем моя земная суть... А я трусил, трусил, боялся рисковать, боялся нести
ношу не по плечу, боялся, что от этой ноши мне не станет лучше, боялся
жертвовать собой и потому предавал... Все... Я не верующий человек, но
слова Иоанна Богослова меня поразили: "Любовь изгоняет страх... Боящийся
не совершен в любви..." Ты понял? А я боялся, легко оправдывая свою
боязнь, и жил легко, я боялся и был не совершен в любви - и к музыке, и к
женщине, и к самой жизни. И теперь я не то что не люблю, я просто ненавижу
себя, жизнь, музыку! Хотя нет, музыку я еще совсем не разлюбил... Тут у
меня остался единственный шанс... Я еще смогу... Ты помнишь, что говорил о
моих способностях профессор Владимирский?" Данилов не помнил, но кивнул на
всякий случай. А Мише и кивка не надо было. Он сразу же стал говорить о
том, что ходит теперь к тренеру-культуристу. Тот задает ему особые
упражнения для мышц и сухожилий плеча, предплечий, кистей рук и пальцев, и
он, Миша, в последние месяцы почти добился того, что задумал. "Вот смотри!
- сказал Миша. - У Паганини руки и пальцы были длиннее, но я теперь
компенсирую это тем, что у меня..." Однако Миша не докончил, а взглянул на
Данилова с подозрением, как на лазутчика, в глазах его появилось трезвое
выражение испуга, будто он выдавал теперь государственную тайну. "Ну
ладно, - сказал Миша, - мне надо идти", и он быстро, с неким жужжанием,
словно изображая полет шмеля, покинул пивной буфет Марьинских бань. Лишь с
последней ступеньки крутого порога, как с пьедестала или кафедры, бросил
Данилову, минуя звуком кружки и запретные стаканы: "Помни! Боящийся не
совершен в любви!" И исчез.
Нервные Мишины излияния тогда расстроили Данилова, но, если
разобраться по совести, он остался к ним глух. Данилов знал уже свою
дорогу в музыке, Мише он мог только сочувствовать, но что тому - его
сочувствие. А через полчаса заботы дня заставили Данилова забыть о Мишиных
волнениях. Заботы те были из долгов, из общественных поручений, из
бездарного проигрыша "Динамо" на последних минутах "Спартаку". Теперь
Данилов вспомнил слова Коренева, и они озарились для него иным светом.
- Скрипка никому не нужна?
Немытый опухший инвалид в мятом кителе железнодорожного проводника
расталкивал занятых пивом людей и раздражал их ущербным предложением.
Небритый волос его был бел и мягок, лежал на щеках пивной пеной. Инвалида
гнали тычками, оберегая свои драгоценные кружки, без всякого к нему
сочувствия, как и полчаса назад, когда он, крича, что в его вагоне Геринга
везли на процесс, лез без очереди к пивному крану.
- Скрипка никому не нужна? А? За бутылек отдам!
- Какая еще скрипка?
- А я почем знаю, какая. Скрипка, и все. Со струнами. В футляре.
Большая скрипка. Футляр - дрянь, а скрипка вся лаком покрытая. Четыре
рубля, и больше не надо.
- А на кой, дед, мне скрипка-то? Или вот ему?
- Сыну купи, о детях-то думай, не все пей! Бантик ему на шею надень и
пусти в школу. Или можешь этой скрипкой гвозди в стену вколачивать, она
крепкая. А то можешь на струнах сушить платки или кальсоны.
- Дед, сознайся, спер ты скрипку-то!
- Упаси бог! Я Геринга на процесс в вагоне возил. Никогда не ворую. В
своем дворе нашел, на Цандера, на угольной куче. Так и лежала. Я во дворе
обошел всех музыкантов. Кто на баяне играет, кто на губной гармонии, кто
на электричестве, а скрипка никому не нужна. Я ведь недорого прошу.
Поллитру, и все. Но уж не уступлю ни рюмки. Лучше разобью дрыну-то эту с
футляром.
- Иди-ка, дед, отсюда, здесь не подают.
- Простите, - сказал Данилов, - а где, собственно, ваша скрипка?
Инвалид осмотрел Данилова, оценил, видимо, его тихую, интеллигентную
натуру и сказал:
- А за дверью. Здесь с ней не протолкаешься.
Только что Данилов был в воспоминаниях о Кореневе и разговоры
инвалида воспринимал рассеянно, краем уха. Теперь он шел за ним в
волнении, почти наверняка знал, что ему покажет инвалид. На воздухе
инвалид поманил Данилова за угол бани, тут на мерзлой земле, дурно к тому
же пахнущей, Данилов увидел свой альт.
То есть сначала он увидел старый потертый футляр, но инвалид неловко
открыл футляр, альт и обнаружился.
- А платок где? - заикаясь, спросил Данилов.
- Какой платок? Какой еще платок? - удивился инвалид, но отвел глаза.
- Там платок был, - сказал Данилов, стараясь говорить спокойнее.
- Никакого платка! Никакого платка! - сердито забормотал инвалид. -
Не хочешь скрипку брать - не бери!
Было ясно, что инвалид завладел платком, но теперь он, ворча, стал
закрывать футляр, да и о платке ли стоило беспокоиться Данилову! А он не
знал, что ему делать. Заявить инвалиду, что это его, Данилова, инструмент
и, выхватив альт из рук отставного проводника, уйти с ним или убежать?
Инвалид сейчас бы поднял крик, и публика из пивного буфета, не
разобравшись, в чем дело, бросилась бы с удовольствием за Даниловым и его
самого, несомненно, помяла бы, и альт, уж точно, искалечила бы до потери
звука. Вести же инвалида в милицию, в пятьдесят восьмое отделение, что
возле магазина "Диета", тоже было предприятием неверным - инвалид с альтом
мог утечь по дороге. Оставалось - альт выкупать.
- Сколько вы за него просите? - сказал Данилов.
- За кого - за него?
- Ну, за нее...
- Сколько, сколько! Сколько стоит. Поллитру.
- Ладно, - сказал Данилов.
Он стал рыться в карманах и нашел рубль с мелочью. "У меня же были
деньги, - растерянно думал Данилов. - Я же с деньгами вышел..." И тут он
вспомнил: да, деньги у него были, но он их отдал вдове Миши Коренева.
- Вы знаете, - в волнении сказал Данилов, - четыре рубля у меня не
набираются...
- Ну хорошо, - сжалился инвалид. - Гони три шестьдесят две, и ни
копейки меньше. И так без закуси остаюсь.
- У меня всего рубль с мелочью...
- Ну нет! - возмутился инвалид, поднял инструмент и держал его теперь
под мышкой. - За такую-то большую скрипку! Это на самый дерьмовый
портвейн! Сам и пей!
Данилов взял инвалида под руку, заговорил ласково:
- Знаете что, поедемте ко мне домой. Тут всего-то дороги на полчаса.
Я вам на десять поллитр дам...
Подозрения, возникшие, видно, в инвалиде, теперь укрепились и
разрослись, он отодвинулся от Данилова подальше в уверенности, что этот
хитрый бородач заманивает его в гибельную ловушку.
- Другого дурачь! - зло сказал инвалид. - Нету четырех рублей - ну и
иди гуляй.
- Я вам через сорок минут привезу! - взмолился Данилов. - Вы только
подождите.
- Если я через десять минут стакан не приму, меня врачи не поправят.
Организм ослаблен после вчерашнего. Я эту скрипку через десять минут
крушить стану.
И инвалид, повернувшись, пошел с инструментом к двери в пивной буфет.
- Постойте! - вскричал ему вослед Данилов.
Но инвалид был непреклонен.
"Что же делать? Что же делать?" - судорожно думал Данилов. Не хотел
он, ох как не хотел нарушать свой принцип и демоническим образом
возвращать альт, знал, что потом долго будет корить себя за слабость, и
теперь чуть ли не кричал на себя, малодушного, чуть ли не топал на себя
ногами, но услужливое соображение: "на мелочь нарушишь, только на четыре
рубля и нарушишь-то!" - все же осилило. Данилов, закрыв глаза, перевел на
браслете пластинку со знаком "Н" вперед, поймал в воздухе две мятые
бумажки. Кинулся вдогонку за инвалидом, нашел его в буфете, инвалид пил
пиво.
- Вот! Держите! - вскричал Данилов.
- А уж я загнал! - рассмеялся инвалид, разжал левый кулак, и на его
ладони Данилов увидел трешку и рубль.
- Кому? - ужаснулся Данилов.
- А леший его знает! Маленький такой в кроликовой шапке. Он мне сразу
четыре рубля отвалил. И на кружку дал. А ты жмотничал, деньги прятал...
- Куда он пошел?
- Куда пошел, туда и пошел. Мне-то что! Хоть бы и в Африку. Я вот в
магазин!
Кинулся Данилов на улицу, в одну сторону пробежал, в другую - нигде
не было человека в кроличьей шапке и с инструментом. Да ведь и в ста
направлениях можно было уйти от Марьинских бань! Тот уж человек с покупкой
сел, наверное, в троллейбус или трамвай. Данилов остановился в отчаянии.
Одно лишь было у него приобретение - на некий туманный след он мог указать
уголовному розыску. И тут из-за кирпичного угла Марьинских бань высунулась
радостная и мерзкая рожа честолюбивого шахматиста Валентина Сергеевича,
вручившего Данилову в собрании домовых лаковую повестку с багровыми
знаками, высунулась, показала Данилову красный язык и исчезла.
"Вот оно что! - понял Данилов. - Дразнят меня! И дразнят-то глупо, а
вот провели как ребенка! Им только и надо, чтоб я ответил. Терпи, Данилов,
терпи. Как друга прошу, терпи. И так уже вляпался, хоть и на мелочь, хоть
и на четыре рубля, а все втравился в их развлечение. И не то плохо, что
они получили удовольствие - пусть их тешатся, а то плохо, что я в
нетерпении изменил принципу. Нет, все. Альт для меня должен перестать
существовать. Нет Альбани - и все. И не было. И не будет..."
Однако Данилов посчитал, что все же не лишним будет зайти к
следователю в милицию и рассказать ему про инвалида и про покупателя в
кроличьей шапке. А вдруг останкинская милиция окажется сильнее и
расторопнее порученца Валентина Сергеевича?
Вечером играли "Лебединое". Данилов думал о Наташе. Были мгновения,
когда душа его так сливалась с музыкой Петра Ильича, что Данилов
чувствовал себя принцем Зигфридом, а Наташа виделась ему бедной
заколдованной лебедью, и Данилову хотелось пойти и разрушить в прибрежных
камышах злые чары. Когда партия альта в партитуре по желанию Петра Ильича
отсутствовала, Данилов доставал из кармана клочок с телефоном Наташи и
рассматривал его. Но вот злой гений был сломлен, утих перьями на
подметенном в антракте полу, музыка воссияла финалом. Зажглись и
электрические огни. Чуткий на ухо дирижер за сценой подошел к Данилову,
сказал ему: "Спасибо!" Данилов удивился, он был смущен, он чувствовал, что
играл хорошо, но от дирижера одобрения не ожидал. "Ваш инструмент сегодня
украшал наш оркестр", - добавил дирижер, поклонился и пошел по коридору.
"Он-то, наверное, думает, что при мне Альбани..." - пришло в голову
Данилову. Отрадно было то, что слов дирижера никто не слышал...
Банное явление альта все вернуло на свои места. Что Данилову было
дорого - по тому и били. Пока были довольны альтом, а узнали бы про
близкого человека - и человека этого тут же бы смяли ради своих холодных
забав. Даже если сейчас Наташе плохо, даже если он ей нужен, все равно
оттого, что он окажется рядом с ней, ей же в конце концов станет хуже. Он,
Данилов, человек, но он еще и демон на договоре. И рисковать будущим
Наташи, а то и жизнью ее, он не имеет права. Ему уже сообщено о времени
"Ч", оно ему еще не названо, но где-то определено с точностью до
микросекунд и может быть объявлено ему в любое мгновение. Судьба его
взвешена и просеяна в ситах, что же ему теперь-то морочить Наташе голову и
ранить душу, коли завтра он станет вдруг никем, утеряет свою сущность и
даже не перейдет ни в какое вещество! Но это ладно, это его жизнь. А как
бы не пострадала Наташа оттого, что он, Данилов, был теперь влюблен в нее,
как бы не сгубила ее его земная любовь.
Данилов в троллейбусе разорвал клочок с телефоном Наташи и сунул
бумажки в ящик для использованных билетов. Однако облегчения не испытал -
номер телефона он помнил.
Обычно после "Лебединого" Данилов, успокоенный, просветленный,
