не пускает, ни лифтом, ни ногами, он подозрительный и несамостоятельно
одетый.
Подозрительный человек тем временем встал с третьей ступеньки
лестницы и сделал шаг в сторону Данилова. Шаг робкий, неловкий, при этом
человек пошатнулся. Был он лет двадцати семи, худ и высок, хорошо выбрит,
серую кепку держал в руке, а пальтишко имел действительно незавидное,
осеннее.
Якобы по причине теплого воздуха возле лифта Данилов распахнул пальто
и взглянул на индикатор. Нет, и теперь голая рубенсовская женщина в
красных сапогах не осветилась внутренним светом. А озорник Кармадон,
однокашник Данилова, мог ведь именно с серой кепкой возникнуть из эфира и
в непохожем на себя виде. Хотя бы и погорельцем с ребенком в руке.
- Владимир Алексеевич, - сказал молодой человек, - я отниму у вас
минуту, не больше. Фамилия моя Переслегин, но это не имеет никакого
значения. Я пишу музыку. То есть я неизвестно что пишу, но я хотел бы
писать музыку... То есть это я все зря... Вы меня поймите... Вы меня не
знаете... Я кончил консерваторию лет через десять после вас... У меня есть
одна мысль, то есть не мысль, а надежда, одно предложение к вам... Один
разговор... Я был на вашем концерте в НИИ, я оказался там случайно... Я
две ночи потом не спал... Но я не решусь на разговор с вами, пока вы не
посмотрите это...
Переслегин выдернул из-под мышки папку, на которую Данилов вначале не
обратил внимания, папку конторскую с коричневыми тесемками, тесемки
разошлись сами собой, и Переслегин протянул Данилову стопку нотных
листков.
- Хорошо, - сказал Данилов растерянно, - я посмотрю.
- Сделайте одолжение, - сказал Переслегин. - Если найдете эти бумаги
хоть в чем-то интересными вам, если посчитаете, что я могу быть вам
полезен, вызовите меня открыткой, я вложил ее, она с адресом, а телефона у
меня нет. Если же, прочитав ноты, вы разведете руками, разорвите их и
киньте в мусоропровод...
Переслегин, воротник подняв, двинулся к двери, привратница Полина
Терентьевна, движением души удлинив шею, глядела ему вслед, Данилов чуть
было не пустился за Переслегиным вдогонку.
- Постойте, куда вы, если у вас есть ко мне разговор, так зачем
предварительные условия?..
- Нет, нет... Вы сначала посмотрите!
И дверь за Переслегиным закрылась.
- Этот не подозрительный, - сказала Полина Терентьевна. - Этот
хуже...
- Вы так думаете? - спросил Данилов.
- Я не думаю, я вижу, - сказала Полина Терентьевна.
В лифте Данилов посмотрел, что это за листки. На титульном было
написано: Переслегин. Симфония номер один. "Э, нет, - подумал Данилов, -
что же я так, на ходу, потом будет время, потом и посмотрю". Его
обрадовала мысль о том, что вот хоть один музыкант, а посчитал его игру на
устном журнале в НИИ хорошей. Хорошей? Наверное. Если бы посчитал дрянной,
подумал Данилов, то разве стал бы он узнавать его адрес, да и рисковать
достоинством или еще чем, догадываясь о Полине Терентьевне. Не мог же он
не догадываться о Полине Терентьевне! А вот пришел.
Данилов даже решил, что несколько дней он вообще не будет смотреть
ноты - вдруг музыка Переслегина окажется бездарной! Сразу же и его радость
развеется. Вот, значит, кому нравится его игра!
Чернила Кудасова были хорошие. Данилов долго оттирал номер "217",
применял пемзу и наждачную бумагу. Данилов был домашний умелец, не раз
открывал двери соседям, когда у тех ломались ключи или в замках,
естественно - английских, коварно заскакивали собачки, и в хозяйстве своем
имел много полезных вещей. "Эко я вляпался с Клавдией! - думал Данилов. -
До душевных откровений дело дошло... Наверняка она в связи со своей
достаточно сумасшедшей идеей имеет виды и на меня... На двадцатую роль -
посыльным быть или подставным лицом или на шухере стоять - но имеет...
Нет, следует решительно послать эту даму подальше!"
И все же Данилов думал с любопытством: "Что же это за идея такая
замечательная?" Клавдия ведь прямо вся дрожала, когда говорила о ней.
Теперь она небоскребы будет сдвигать на Новом Арбате, коли они ей
помешают, а идее даст ход. Дама неугомонная!
С запасным альтом в руке Данилов направился было к двери, но тут
зазвонил телефон. Данилов поднял трубку и услышал Екатерину Ивановну.
- Володя, вы, наверное, меня не узнали? - спросила Екатерина
Ивановна.
- Ну как же, Катенька, - обрадовался Данилов, - неужели я могу вас не
узнать!
Хотя он уже опаздывал и понимал, что ему придется теперь ловить
такси, он действительно обрадовался звонку Екатерины Ивановны. Данилов
сразу почувствовал, отчего она ему позвонила. Сначала поговорили о том о
сем, о Муравлевых, о сыне Екатерины Ивановны Саше, страдальце
художественной школы, слившем вчера в туалет с досады на тяжелые уроки
весь имевшийся в доме шампунь, а заодно и дезодорант, о том, что муж
Екатерины Ивановны, также приятный Данилову Михаил Анатольевич, опять
находился в отъезде, посетовали на недостаток времени - закрылась выставка
коллекции Зильберштейна, а они на ней не были. И тут Екатерина Ивановна
сказала все еще шутливым тоном:
- А вы, Володенька, хороши были в нашем НИИ, хороши... И играли
замечательно... И вообще... Меня потом все расспрашивали, откуда я вас
знаю...
- Нет, серьезно? - смутился Данилов.
- А одна моя знакомая, та и вовсе... Вы на нее произвели большое
впечатление.
- Катя, я понимаю, о ком вы говорите... И Наташа произвела на меня
большое впечатление...
Теперь Данилов уже не знал, как ему продолжать разговор - прежними ли
легкими словами или же словами серьезными. На всякий случай он поднес к
трубке индикатор, сейчас, в беседе с Екатериной Ивановной, это движение
показалось ему неприятным, чуть ли не подлым, но рисковать Наташиной
судьбой он не имел права - мало ли на какие шутки были способны порученец
Валентин Сергеевич и его наставники! Индикатор и по звуку мог учуять
демонические усилия. Однако рубенсовская женщина и теперь не ожила.
- Вы знаете, Володя, - сказала Екатерина Ивановна, и Данилов
почувствовал, что сейчас она говорит серьезно, - может быть, я все это
зря, и, может быть, вы посчитаете меня дурным человеком, но я решилась вам
позвонить и сказать, что Наташе теперь плохо.
Екатерина Ивановна замолчала, но и Данилов молчал.
- Нет, она не больна, - опять отважилась Екатерина Ивановна. - Но я
чувствую, что ей очень плохо. И я не знаю, чем ей помочь. Володя, я
понимаю, что мой звонок глупый. Наверное, бестактный. Я не вправе
вмешиваться во что-либо подобное... И вас, Володя, к чему-то будто бы
обязывать... Но вот я не удержалась и позвонила...
- Я вас понимаю, Катя... - сказал Данилов. И тут же спросил: - А что
же с Наташей?
- Просто плохо ей, - сказала Екатерина Ивановна. - Я и сама не знаю
отчего... Она гордая. Она ничего не скажет ни мне, ни вам. И как будто бы
она боится чего-то, словно бы ей что-то угрожает...
- Вся-то моя беда, Катя, состоит в том, - сказал Данилов, - что
свободен я бываю либо рано утром, либо ночью.
Не успела Екатерина Ивановна ему ответить, а Данилов уже ругал себя в
отчаянии: ему бы сейчас же, забыв обо всем на свете, о театре, об альте, о
музыке, о тихой необходимости сидения в оркестровой яме, забыв о
собственной жизни и собственной погибели, забыв, забыв, забыв, нестись к
Наташе и быть возле нее, а он мямлил в трубку жалкие слова. "Экий подлец!"
- говорил себе Данилов. Но, с другой стороны, что он мог сказать теперь
Екатерине Ивановне? Плохо ли, мерзко ли было сегодня Наташе, а уж он-то,
Данилов, завтра принес бы ей беду куда большую. Так что же было ему делать
сейчас? Отречься от Наташи, раз и навсегда закончить их отношения, заявив
Екатерине Ивановне решительно, что он тут ни при чем, мало ли у него
подобных знакомых? Так, что ли? Он и себя старался уверить впопыхах, что
его чувство к Наташе - блажь, возникло под влиянием минуты и, наверное,
уже улетучилось, оставив в душе его некую тень или пусть даже боль. На все
эти мысли ушли мгновения, Екатерина Ивановна ждала от него слов, и Данилов
вместо решительной фразы, сам себя упрекая в безволии, произнес:
- Ладно, Катя, я что-нибудь придумаю...
А что же он мог придумать? Повесив трубку, одетый, в шапке и пальто,
сидел он у телефонного столика. Бороду теребил. Нет, думал Данилов,
обманываю я себя. Не улетучилось чувство, быльем не поросло. Наоборот,
стало оно очевидней. Вся его натура рвалась к Наташе. Свои-то мысли и
желания он мог смирить, да и должен был смирить их, но вот и впрямь, может
быть, сейчас же следовало отвести от Наташи печали и напасти? Вдруг в сие
же мгновение требовалась Наташе помощь, а потом было бы поздно! Может,
теперь, как к альту несколько дней назад, и к Наташе подбирался бочком,
бочком и на цыпочках пронырливый порученец Валентин Сергеевич, а за ним и
незримые его хозяева?
Данилов вскочил, нервно стал ходить по комнате.
Теперь он уже знал, что нарушит правило договора, хоть это и будет
мгновенно учтено. "А-а! Пусть! - махнул рукой Данилов. - Была не была!"
Иных возможностей он не имел. Он перевел себя в демоническое состояние,
настроился на Наташину душевную волну. Перенестись в Наташину жизнь
невидимым существом или хотя бы заметной глазу пылинкой он не захотел. То
есть такое ему и в голову не пришло, иначе случилась бы гадость, словно бы
он тайно стал подглядывать за Наташей. Он жаждал ее видеть. Но не мог. Он
остался дома у телефонного столика и возбудил аппарат познанья. Он мог
теперь увидеть всю Наташину жизнь насквозь, вглубь и ввысь, но и это было
бы дурно, он не имел никакого права знать Наташино сокровенное без ее
нужды. А уж открывать для себя ее будущее он и вовсе боялся. Оттого
Данилов в аппарате познанья взвинтил лишь систему избирательных точек,
надеясь получить верные сведения только о том, что касалось его нынешней
заботы. И он получил их, но не тотчас же, как полагалось бы, а минуты
через две. Данилов был нетерпелив, рассчитывал почти всегда на себя,
аппаратом познанья пользовался редко, и он в Данилове не то чтобы
заржавел, но, наверное, был плохо смазан, чуть поскрипывал. А Данилов и
забыл, каким маслом смазывать его в условиях Земли - касторовым или
репейным.
Добытые Даниловым сведения несколько его успокоили. Пока Валентин
Сергеевич и его командиры Наташу не осадили: то ли пожалели, то ли
оставили ее про запас. Причины сегодняшнего состояния Наташи были
внутренние, человеческие, а потому Данилов и не стал в них вникать.
Теперь, зная главное, Данилов задним числом даже отругал себя: разве
можно было ему в ожидании времени "Ч" нарушать правила договора! Впрочем,
он часто ругал себя задним числом... Данилов вздохнул: что теперь
жалеть-то! Он уверил себя в том, что пока опасность со стороны Валентина
Сергеевича Наташе не грозит. Они, враги его, видно, не слишком верят в
серьезность его чувств к Наташе (не то что к альту), держа его за
ветреника, а если и верят, то ждут, чтобы он вовсе увяз в этих чувствах и
себе на горе наделал дел. Значит, время у них с Наташей пока было - и
следовало им воспользоваться. А там будь что будет, решил Данилов, а там
что-нибудь придумаю, как-нибудь выкручусь и уж не поставлю Наташу под
удар! После депеши о Кармадоне Данилов опять стал беспечным и гулял, как с
воздушными шарами в майский день, с надеждами на то, что его дружба с
Кармадоном и вовсе отменит время "Ч". Да и без Кармадона, полагал Данилов,
