боялся за Наташу и намерен был честолюбивого шахматиста Валентина
Сергеевича в усердиях упредить. Но соображение о Валентине Сергеевиче было
коротким и как бы нейтральным ("чтобы за нами никто не подглядывал..."),
даже и в мыслях сейчас, рядом с Наташей, Данилов не хотел напоминать себе,
что он не во всем человек...
- Тут, по Колпачному, - сказал Данилов, - когда-то с холма бежал
ручей Рачка, а вокруг сады были Василия Третьего. Оттого палаты гетмана к
Колпачному стоят торцовой стеной, и, видите, наличники тут скромные, а вся
красота во дворе...
Палаты гетмана были в лесах, реставраторы с левого бока вели
уступчатый карниз большемерным кирпичом, а на первом этаже, справа,
большемером же обозначили два давно уж сбитых наличника палаткой. Наташа
непременно захотела увидеть здание со двора, они и прошли с Даниловым под
арку. Луна и фонари от студии "Диафильм", а прежде польского костела,
высветляли двор, однако Наташа споткнулась о брусы тесаного белого камня,
и Данилов поспешно подхватил ее за руку. От прикосновения к Наташиной руке
он разволновался, как отрок. И во дворе палаты были в лесах. В полумраке и
между досками Данилов все же показал Наташе первые полуколонки, недавно
выведенные реставраторами, и роскошные, с разорванными фронтонами,
наличники верхних окон. На временной двери, обитой войлоком, виднелась
табличка: "Посторонним вход запрещен. Строительные работы". Наташа дернула
дверь, она открылась.
- Сейчас я спички достану, - сказал Данилов.
Он зажег газету и осветил подвал. Стены его были из белого камня.
Наташа решительно сошла вниз по дощатым мосткам и там, где быть полу,
возле носилок с застывшим раствором, остановилась.
- Чудо-то какое! - сказала Наташа. - Вот и Мазепа спускался сюда со
свечой в руке, тут было где прятать тайные мысли или вызывать их. Или
смотреть добро в ларцах. Гетман! Мазепа! Где ты! - крикнула на всякий
случай Наташа.
Данилов осторожно ступал по мосткам, хотел сказать Наташе, что
Мазепа, может, и никогда не жил в этих палатах, вопрос тут спорный, и еще
хотел похвалить Петра Ильича за ариозо Мазепы из второго акта "О,
Мария...". Однако сейчас же отругал себя: "Ну и зануда я сегодня!" Газета
догорала, тесаные белые камни стен теряли очертания, покачивались,
кривились.
- Вон, вон, Мазепа спускается, словно сейчас нам скажет! Как Кочубею!
- воскликнула Наташа.
- Где?
- Уже исчез, - рассмеялась Наташа. - Истек позором в Полтаву...
Данилов отбросил истлевающий остаток газеты, в черноте обнял Наташу,
и опять, как неделю назад, губы ее были добрыми и не отошли в сторону.
- Ничего не говорите, Володя, теперь, - прошептала Наташа, -
ничего...
От палат к Наташиному дому дворовой тропинкой идти было минуты две. А
они еще час, может быть, и два пробродили переулками у Покровки.
- Наташа, - сказал Данилов, - вы, наверное, обиделись, что я не
позвонил вам после похорон Коренева...
- Я не обиделась, - сказала Наташа. - Просто мне было скверно... И
хотелось на кого-то опереться... По слабости, наверное, и от дурных
чувств... Это я вам не в упрек... Вы же ни о чем не знали...
- Должен был бы знать, - сказал Данилов. - И я обещал позвонить вам.
Нет у меня никаких оправданий. Одна суета...
- Вот вы, Володя, не знали, а Мишу Коренева я любила, восемь лет
назад это было, а любила... Я вам тогда сказала, что я из дому убежала в
Пермь с любимым человеком и там познакомилась с Мишей. Это неправда. Я
убежала с Мишей. Он и был любимым человеком...
- Вы все же на устный журнал, - сказал Данилов осторожно, - пришли
из-за Миши?
- Нет, Володя. То все прошло. И с болью прошло... А Мишу мне было
жалко. Не думала, что он сможет убить себя. Для этого ведь сила нужна, а у
него силы не было... Я закурю, Володя?
Инструмент положив на тротуар, Данилов ладонями задержал ветер у
Наташиных щек.
- Он тогда из дома ушел, из оркестра, все хотел бросить и все начать
сначала. Уехал в Пермь. Стал работать в театре, в музыкальной части,
комнату снимал на Мотовилихе в деревянном доме, я у него и жила. Но он не
из-за театра уехал. Была возможность создать молодежный ансамбль старинной
музыки, струнные, деревянные духовые и клавесин, хотели они играть музыку
барокко, и даже Монтеверди, наших забытых композиторов. Мишу прочили в
руководители. А мне было семнадцать, я, дуреха, мечтала о театре,
провалилась в Щепкинское, Миша сказал, что там он устроит меня в театр, а
дальше пойдет... Он устроил, да не пошло... А ансамбль у них получался, но
много было мытарств, хождений по инстанциям, недоумений, к чему бы тут
барокко и Монтеверди. И прочего, сами можете представить. Миша маялся,
страдал, полтора года жил надеждой, а он ведь горячий, нетерпеливый, и вот
после одного разговора в отделе культуры или еще где-то он все ходил,
ходил по комнате и повторял: "Тупик! Тупик! Ужас! Провинция!" И уехал
ночным в Москву. А я не поехала. Я уж чувствовала, что я ему в тягость,
хоть он и не разлюбил... Хозяйка смотрела на меня, как на брошенную
содержанку... У меня ребенок должен был бы быть, но вот нет его... На
сцене я уж не играла, актриса из меня плохая, но за театр я держалась, или
он держал меня, работала в костюмерном и хорошо шила, с удовольствием... А
потом, когда Миша уехал, как-то все стало мне безразлично, опустила я
руки... И надолго... Если не навсегда...
Наташа замолчала. Старосадский переулок сворачивал вниз, а там за
углом и налево опять был Колпачный.
- Миша мне однажды сказал, - заговорил Данилов, - "Помни, боящийся не
совершен в любви".
- Он и мне написал это. И еще написал что-то странное... Я только
догадываюсь, что он имел в виду... Что-то мучило его в последнее время,
какая-то тайна...
Данилов и не сомневался, что в Мишиной истории было нечто странное и
тайное. В последние дни Коренев не раз приходил ему на ум, и Данилов хоть
и впустую, но силился отгадать причину Мишиного порыва. Да где уж было
ему! Теперь он подумал, что потом, когда-нибудь, непременно расспросит
Наташу о последнем письме Коренева.
- Вот как все вышло, - сказала Наташа. - Это ведь я тогда была готова
броситься в Каму. Я и могла... Он в Москве часто слал мне письма, уверял,
что любит... Но во мне все прошло... А ансамбль тот получился хороший, его
даже посылали за границу... Но получился без Миши.
- Я слышал, - кивнул Данилов.
- Потом я вернулась в Москву, - сказала Наташа. - Со стариками у меня
вышло нехорошо... Вроде бы и не говорили они ничего, а вот молчком
осуждали... В НИИ устроили лаборанткой, чтобы хоть при деле была... Чужая
я им стала, непонятная... Я уж в НИИ комнату получила в коммунальной
квартире, одна и живу... А Мишу мне жалко... И нехорошо на душе... Будто
еще должно случиться что-то дурное...
Данилов ничего не сказал, хотя в ином случае он бы нашел какие-нибудь
невесомые успокоительные слова, от которых и Наташе и ему стало бы легче.
Он просто молча шел с Наташей. Теперь они направлялись к ее дому. После
Наташиных слов отчуждение возникло между нею и Даниловым, они даже шли
сейчас на расстоянии друг от друга, и в тихой пустоте отчуждения был вовсе
не Миша Коренев, нет, нечто иное разделило их, на мгновение или навсегда.
У каждого из них была своя судьба и своя жизнь, эти жизни находились
сейчас так же далеко одна от другой, как месяц назад, когда Данилов не
подозревал о Наташином существовании. "Да что это я иду-то с ней? Зачем?
Сейчас провожу ее до подъезда, - думал Данилов, - и домой, на такси,
может, высплюсь..."
Однако уже возле дома Наташа предложила Данилову зайти к ней, и
Данилов, хотя из вежливости и упомянул про поздний час, приглашение Наташи
принял, до того просто и с полным к нему доверием она позвала.
Дом спал, спали Наташины соседи; раздевшись, Данилов в прихожей возле
вешалки оставил альт. В Наташиной комнате было тепло и чисто. По привычке,
как всегда в чужих домах, Данилов первым делом подошел к книжным полкам.
Книг Наташа имела немного, но все они были Данилову знакомые и приятные, а
двум - "Сомову" и "Грюневальду" - Данилов позавидовал, он их ловил уже
год. На столе стояла швейная машинка.
- Я много шью, - сказала Наташа. - Есть хорошие модельерши, даже
художницы из Домов моделей, с именами, им ведь тоже нужен приработок, они
своим заказчицам сочиняют платья или костюмы и кроят. Им нужна швея, чтобы
сшить вещь, вот я и шью с удовольствием, у меня выходит... Смешно -
называют мастером... Я сейчас чай поставлю... А может, кофе?
- Пожалуй, лучше чай, - сказал Данилов.
Отчуждение, черной пустотой разделившее их в Старосадском переулке,
теперь исчезло, Данилов не мог и представить себе, что Наташа когда-то
жила далеким, посторонним для него человеком, прошлого не было, не было
Коренева, ничего не было в судьбе Данилова, а была Наташа и была всегда.
Он смотрел сейчас на нее, на легкие движения ее тонкого музыкального тела,
каждое это движение волновало Данилова. А потом, когда Наташа принесла с
кухни чай, Данилов взял ее руки в свои и не выпустил их более.
12
Утром Данилов с ужасом вспомнил о Клавдии и хлопобудах. Телефон в
Наташиной квартире стоял в коридоре, звонить оттуда Клавдии Данилов
постеснялся. Про Клавдию Наташе он все же сказал. Тут же он поспешно и как
бы себе в оправдание произнес слова о том, что, видно, в детдомовском и
интернатском детстве он до того истосковался по простой домашней жизни с
родственниками и близкими, что сразу же, глаза закрыв, кинулся в Клавдиев
уют. Данилову стало стыдно. "Нет, я ни о чем не жалею, - быстро добавил
он, - Клавдию ни в чем не виню, мы с ней до сих пор находимся в
приятельских отношениях..." Помимо всего прочего, Наташа могла подумать,
что он дает ей понять, что и теперь его тоска по семейной жизни не прошла.
Как все дурно получилось! Но Наташа будто и не услышала его слов, и
Данилов был ей за это благодарен. Он ей за все был теперь благодарен. За
счастье нынешнее и за спокойствие - в особенности! И за музыку, какая
звучала в нем сейчас!
Как трудно было Данилову на Покровском бульваре выйти из своего
счастливого состояния и войти в телефонную будку. Вместо Клавдии ему
ответил профессор Войнов.
- Клавдию Петровну, - заикнулся Данилов.
- Сейчас, сейчас! Клава-а-а! Тебя...
- Данилов, это ты? У меня нет времени! - энергично сказала Клавдия,
но и как бы снисходя к просьбе Данилова: - Через час на квартире
Ростовцева. И прошу тебя, прими жалкий вид. Или зловещий. Вроде ты
проходимец...
"Фу-ты, - с досадой подумал Данилов, - скоро, что ли, я развяжусь со
всей этой хлопобудией!" И тут он вспомнил о Кармадоне.
Вот уже часов четырнадцать он не имел Кармадона в виду!
Данилов прошел в сквер и сел на холодную лавочку, альт положил рядом.
На той же лавочке двое пенсионеров играли в шахматы. Было еще темно, лишь
фонари светили, а в партии уже стоял полдневный час. "Притрусили сюда
спозаранку, - подумал Данилов, - или сидят со вчерашнего?" Индикатором он
проверил пенсионеров на демонизм, старики оказались непорочные. Дальний от
Данилова игрок двинул ладью вперед, принося ее в жертву. Ближний старик
ойкнул, ладони потер, но при этом поглядел на Данилова. Ища поддержки или
подсказки. Он подмигнул Данилову: мол, нас с тобой не проведешь, а потом
протянул руку к наиболее хищной своей пешке. В это мгновение Данилов
сдвинул пластинку браслета и увидел Мадрид. Синего быка Мигуэля в городе
