А я не могу... Я давно не видел "Серенаду солнечной долины"... Это ведь
музыкальный фильм.
- Ну да. Поезжайте... - засопел с тоской Кудасов. - Без вас они
выставят на стол всякую дрянь...
Обиженный, он отсел от Данилова, двигался неуклюже, карманы его
пиджака распирали образцы шоколадных конфет "Волки и овцы".
Потихоньку, не дожидаясь конца дискуссии, явно ведшей к посрамлению
человеческой музыки, Данилов со стулом отъехал к кулисам и был таков. В
пустынном (если не считать очереди у буфета) фойе он уложил укутанный
платком инструмент в футляр, обернулся и увидел Наташу.
- Это вы... - растерялся Данилов. - А где же Екатерина Ивановна?
- Она в зале, - сказала Наташа. - А мне показалось, что вы сейчас
уйдете и я вас больше никогда не увижу. Я и вышла. Спасибо вам за
музыку!..
- Вам понравилось?
- Очень! Я давно так не чувствовала музыку...
- Вы знаете, - застенчиво улыбнулся Данилов, - отчего-то у меня
сегодня получилось...
- А мы вам с Катей место держим... Вдруг вы решите остаться на
"Серенаду".
Помолчав. Наташа вдруг спросила:
- А Миша Коренев? Отчего он не пришел? Ведь он должен был играть эти
пьесы, я слышала...
- Вы знаете Мишу Коренева? - удивился Данилов.
Но тут в зале кончили петь электрические гитаристы, растрогавшие
публику словами о желтой любви, двери в фойе распахнулись, и Наташа
увлекла Данилова в зал, кино, по ее словам, должно было тут же начаться.
Свет погас, Данилов сидел уже между Екатериной Ивановной и Наташей, милый
сердцу инструмент держал на коленях, словно уснувшего младенца. Фильм был
хороший, как любое доброе воспоминание детства. Однако на экран Данилов
смотрел чуть ли не рассеянно, и даже громкие, счастливые мелодии Глена
Миллера, словно и не подозревавшие о неминуемой и скорой гибели маэстро в
военном небе, не заставили забыть Данилова, что он сидит рядом с Наташей и
это главное. "Что происходит-то со мной? - думал Данилов. - Разве прежде
так складывались мои отношения с женщинами? Они были легки. Беспечны и
азартны, как игры. Если ж и случалось мне робеть, так это - в первые
мгновенья. А сейчас все во мне трепещет - эвон! - уже целый вечер! И не
видно этому трепетанию конца... И хорошо, что не видно! Неужели это -
наваждение? А вдруг интрига какая?" Но нет, эту гадкую мысль Данилов тут
же отбросил.
Данилов уже не был уставшим и опустошенным, как на сцене, после
музыки. Наоборот, он чувствовал теперь, что в него возвращается тонкая
серебряная сила, и возвращается именно с левой сердечной стороны, то есть
с той самой стороны, где сейчас находилась на земле Наташа.
Кончился фильм, Екатерина Ивановна попрощалась и пошла к трамваю,
выглянул из-за угла последней надежды Кудасов и, все поняв, скрылся в
досаде, а Данилов остался в тишине черно-белой улицы с Наташей.
- Я живу у Покровки, - сказала Наташа, - в Хохловском переулке.
- Это же мои любимые московские места, - честно обрадовался Данилов.
- Переулки в Старых Садах. А уж ночью взглянуть на них - одна радость.
- Вы проводите меня? - подняла голову Наташа.
- За честь сочту, если разрешите.
Шли они берегом Яузы, а потом пересекли бульвар и голым, асфальтовым
полем Хитрова рынка добрели до Подкопаевского переулка и у Николы в
Подкопае свернули к Хохлам. Справа от них тихо темнели палаты Шуйских и
выше - длинный, голубой днем, штаб эсеров, разгромленный в августе
восемнадцатого и ставший нынче детским садом, а в кривом колене
Хохловского переулка их встретила ночным гудом нотопечатня Юргенсона, ныне
музыкальная типография, каждый раз обжигавшая Данилова памятью о Петре
Ильиче, приносившем сюда свои теплые еще листы. Наташа молчала, Данилов
ничего не говорил ей о своих любимых местах, о путанице горбатых
переулков, он отчего-то был уверен, что Наташа чувствует сейчас все, что
чувствует и он. У Троицы в Хохлах, блестевшей и в ночи кружевным золоченым
цветком свежего креста, они остановились. Налево убегала знакомая Данилову
проходная тропинка в Колпачный переулок, к палатам гетмана Мазепы.
- В том большом доме я и живу, - сказала Наташа.
- Вот ведь судьба! - сказал Данилов. - А я часто тут бываю. Брожу по
холмам, когда устану.
- А вы не знаете, - спросила вдруг Наташа, - отчего Миша Коренев
отказался играть?
- Я не знаю. Вы из-за него пришли?
- Нет. Я и так бы пришла. Но он мне какое-то странное письмо прислал
сегодня. Что-то о Паганини и еще...
- Вы с ним дружите? - спросил Данилов, он уже испытывал ревнивое
чувство к Кореневу.
- Да... мы... дружили... - замялась Наташа. - Я его давно знаю. Мы с
ним были в Перми... Я тогда сбежала из дома, из Москвы, с любимым в ту
пору человеком, в театр, девчонкой была, мечтала стать актрисой...
- Теперь вы актриса?
- Нет. Я - лаборантка. Мы с Катей - в одном НИИ. Как это давно было и
как грустно кончилось!..
Она повернулась резко и пошла к своему тяжелому сумрачному дому.
Данилов спешил за ней, думал: "Что же нравится-то мне в ней? Да все! И
волосы, и глаза, и руки, и плечи, и колени, и голос... Я и не знаю ее
совсем, я не знаю, глупа она или умна, совестлива или бесчестна, добрая
душой или мелочна... Я не знаю... Да и все мне равно... Разве могу я
теперь исследовать свое чувство... Тогда и чувство-то исчезнет... Нет, я
знаю уже: она хороший и добрый человек... Она по мне человек... А впрочем,
какое это имеет сейчас значение..."
- Вот все, мой подъезд.
- Я теперь буду искать встречи с вами, - выдохнул Данилов.
- И я, - серьезно сказала Наташа.
Данилов правой рукой (левой он удерживал инструмент) коснулся
Наташиных рук. Он почувствовал их доброту и, робея, но и решительно,
привлек к себе Наташу, поцеловал ее. Она ответила ему, и не было холода в
ее ответе.
Потом они стояли на лестнице у Наташиной квартиры и долго не могли
отпустить друг друга. Время стекало в глиняный кувшин и застывало в нем
гречишным медом. Наконец Наташа отстранилась от Данилова, взглянула на
него серыми прекрасными своими глазами пристально и серьезно, выскользнула
из его рук, легким английским ключом отворила дверь и тут же ее за собой
захлопнула.
"Эдак и голову потерять можно!" - подумал в волнении Данилов. Он
опустился на ступеньку столетней лестницы и тут понял, что инструмента при
нем нет.
Он бросился по лестнице вниз, оглядывая тщательным образом, будто
собака Карацупы, все марши и площадки. Нигде инструмента не было.
Он выскочил на улицу. Осматривал, чуть ли руками не ощупывал все
места, где они шли и стояли с Наташей и где, как он помнил, инструмент еще
был с ним, однако поиски его были тщетными.
Инструмент исчез.
6
Утром Данилову позвонил флейтист Бочаров из эстрадного оркестра и
сказал, что вчера днем покончил жизнь самоубийством их приятель по
консерватории Миша Коренев, панихида завтра в двенадцать на улице
Качалова, а похороны в Бабушкине, в два.
- То есть как? - прошептал в трубку Данилов.
Флейтист Бочаров сказал, что он сам толком ничего не знает, его дело
обзвонить теперь знакомых, известно ему лишь только то, что Миша Коренев
выбросился из окна своей квартиры, а она на пятом этаже кооперативного
дома возле метро "Щербаковская". Оставил он записку "Прошу никого не
винить..." на обрывке газеты. Смычок его валялся на полу, скрипка лежала
на столе, на пюпитре же были ноты Двадцать первого каприса Паганини. У
тех, кто вошел в квартиру первыми, создалось впечатление, что Миша играл,
а потом отшвырнул скрипку и бросился прямо к окну.
- Он вроде женат был? - спросил Данилов.
- Да, - сказал Бочаров. - У него жена и две девочки. Если сможешь,
завтра приходи.
- Хорошо, - сказал Данилов. - Я отпрошусь.
Долго он не мог подняться. Потом вздохнул и встал, рубашку надел. Ему
надо было идти теперь в милицию, а затем в страховое учреждение.
"Он и Наташе написал что-то о Паганини! - вспомнил Данилов. Но тут же
подумал: - А была ли Наташа-то?" Он и раньше хотел было позвонить
Екатерине Ивановне и справиться о Наташе, но что-то удержало его. Да ведь
и Екатерина Ивановна могла появиться вчера поддельная.
В милиции он подал заявление о пропаже альта, попросил инструмент
отыскать. И страховое учреждение он поставил в известность о своей беде.
Был он в бюро находок, осматривал и вещи, найденные в метрополитене, но
инструмента нигде не обнаружилось.
В театре Данилова сразу же вызвали к телефону, и он услышал голос
Муравлева.
- Вова, - сказал Муравлев, - мы снесли шубу в комиссионный. Так что в
ближайшее время сможешь получить рублей пятьсот, отдать их Добкиным за
свой альт.
- Спасибо, Витя! И Томе передай, пожалуйста, мою благодарность, -
растроганно сказал Данилов. - Вы уж извините, что я вчера вас так подвел.
- Да ладно, - сказал Муравлев великодушно.
В оркестровой яме явление Данилова с дешевым, разжалованным было
альтом вызвало удивление. В яме Данилова любили и муки его при осаде вдовы
альтиста Гансовского принимали близко к сердцу. В звуках настраиваемых
теперь инструментов внимательное ухо могло заметить некую нервозность и
лишь иногда легкую высокую дрожь иронии.
Данилову было скверно, ему хотелось рассказать коллегам об
исчезновении Альбани, но он смолчал, боясь назвать правду и ею спугнуть
надежду на то, что инструмент вот-вот вернется к нему. Надежда эта и так
уж трепетала последним осиновым листом. В милицию Данилов подал заявление
на всякий случай, для душевного успокоения. Да и страховые люди послали бы
его подальше, кабы он им сказал, что в милицию не ходил. Иногда ему все же
казалось, что какие-то тени мелькали в тот вечер в Хохловском переулке и
будто кто-то следил за ним и Наташей из-за угла. В одно мгновение Данилов
подумал: а вдруг это электрические гитаристы, разглядев его альт, потеряли
голову? Но нет, Данилов отогнал это подозрение как нелепое и мелкое: ведь
и парни с кружевными манжетами были музыканты. "Эх, если бы действительно
какой жулик украл мой альт!" - мечтал Данилов. Уж тут-то бы альт сыскался
- в милицию Данилов верил. Однако мечта о жулике была хоть сладостной, но
ложной, и Данилов это понимал. Он почти наверняка знал, что если и
случился тут жулик, то уж жулик особенный. Не честолюбивому ли шахматисту
Валентину Сергеевичу, неделю назад вручившему ему, Данилову, лаковую
повестку с багровыми знаками, опять выпало деликатное поручение?
Если снова его дразнили или испытывали в приближении времени "Ч", то
Данилову следовало проявить теперь выдержку и терпение. В этом Данилов
убедил себя с большим трудом. Что-что, а уж терпение всегда было для него
делом мучительным. Конечно, окунись сейчас Данилов в демоническое
состояние, он бы сумел, используя свои связи и способности, отыскать следы
инструмента. Но Валентину-то Сергеевичу, а главное, тем, кто за ним и над
ним стоял, это только и надо было. Уж они-то теперь, наверное, и к
служебным занятиям своим относились рассеянно и все ждали, когда Данилов
отчается и проявит свою нервозность.
Не хотел Данилов теперь переводить себя в демоническое состояние еще
и потому, что он постановил быть в музыке на Земле только человеком. А то
ведь мало ли какие чудеса он мог явить миру. Явить-то он бы явил, но
оказался бы с людьми не на равных, а таких условий игры, хотя бы и на
альте, Данилов принять не желал. Ни в одной мелочи не был он намерен
отступать от своего решения.
"А может, оно и к лучшему, - подумал вдруг Данилов, - что Альбани мой
