испуг. Что-то угадала она в судьбе Данилова, всплеснула птичьими рукавами
кимоно и вскрикнула.
Сразу же, руки вытянув прямо перед собой, она отступила на несколько
шагов в глубь пещеры, там и замерла в забытьи. Потом, вернувшись из
ниоткуда, она тихонько ударила ладошкой о ладошку - и в руках ее оказалась
лопатка оленя. У ног Химеко вспыхнул ровный синий огонь, а чуть поодаль
возникла большая каменная чаша с ледяной водой. Химеко осторожно опустила
лопатку оленя в синий огонь, а сама встала перед костром на колени. Некий
таинственный, но мелодичный звук возник в пещере. Данилов так и застыл,
свесив ноги с лежанки, придерживал дыхание, не шевелился, боясь помешать
гаданию Химеко. Но вот лопатка оленя раскалилась, нежными своими пальцами
Химеко подняла ее, задержала на мгновение в воздухе и тут же бросила кость
в чашу с ледяной водой. При страшном шипении и новых таинственных звуках,
теперь уже не мелодичных, а нервных, пещеру заволокло паром, у Данилова
потекли слезы и уши защипало, но Химеко бросила в чашу лепешку кагамимоти
вместе со змеей, менявшей кожу. Шипение стихло, пар исчез, оставив камни
пещеры влажными. Молча смотрела теперь Химеко на лопатку оленя, в
извилинах возникших на ней трещин читала судьбу Данилова - и вдруг
пошатнулась, швырнула кость на камни, в ужасе взглянула на Данилова,
вскричала "Дзисай!" - и исчезла.
- Постой! Не надо! Не делай этого! - Данилов, вскочив с лежанки,
крикнул вослед Химеко.
Данилов и прежде с иронией относился ко многим предрассудкам Химеко,
к ее наивным приемам, уж больно не вязались они с нынешним веком, но вслух
ей ничего не говорил - и нежная Химеко была упряма, и сам он уважал чужие
заблуждения. Но сейчас-то из-за него, Данилова, мог погибнуть его Дзисай,
или несущий печаль! По древнему обычаю Химеко одного из своих
родственников, находившихся у нее в услужении, чтобы оградить любезного ей
Данилова от бед и напастей, сделала Дзисаем Данилова. Все печали Данилова,
по мысли Химеко, обязаны были теперь стекать в него. Этот бедный Дзисай,
как, впрочем, и Дзисай по иным поводам, не должен был уже ходить в баню и
парикмахерскую, отобрали у него и электрическую бритву "Филипс", было ему
категорически запрещено ловить на себе насекомых, не ел ничего он мясного,
даже и из консервных банок, а на женщин глядеть он и вовсе не имел права.
Но худшее его ждало впереди. Если какая беда свалилась бы на Данилова или
бы он опасно занемог, сейчас же Химеко должна была бы объявить Дзисая
виноватым и убить его, полагая, что тем самым она облегчит участь
Данилова. Значит, теперь Химеко унеслась убивать кривым самурайским мечом
его Дзисая, а он, Данилов, как бы ни желал воспрепятствовать этому
варварскому обычаю, ничего изменить не мог. Он слишком ясно знал это и
сидел в пещере печальный.
"Дела мои, стало быть, плохи, - пришло ему на ум, - может, и выхода
нет..."
Но снова послышалось хриплое мурлыканье - и возник кот Бастер,
покровитель Музыки и Танцев.
- Я потихоньку посижу, - сказал Бастер.
- Сидите, - кивнул Данилов.
Но тут произошло сотрясение воздуха, все в пещере осветилось,
запрыгало, заходило ходуном, вежливый кот Бастер, не дожидаясь. Когда
бурное движение воздуха обернется видимой и плотной материей, истек тихим
фиолетовым дымом, а перед очами Данилова предстала и сама по себе
сверкающая, но и вся в дорогих камнях демоническая женщина Анастасия,
смоленских кровей, роскошная и отважная, прямо кавалерист-девица, схожая с
Даниловым судьбой, однако удачливее его, предстала, засмеялась от
удовольствия, теперешнего или будущего, сказала красивым низким своим
сопрано: "Вот ты где, ненаглядный мой Данилов! Что же ты теперь со своим
браслетом прячешься-то от меня?" И, не дожидаясь ответных слов Данилова,
крепкими полными руками обняла его и прижалась к нему, робея. Данилов
хотел было отстранить от себя Анастасию, но, взглянув в ее счастливые и
верные оранжевые глаза, ощутив ее сладкое, жаркое тело, понял, что не
прогонит Анастасию, да и глупо было бы делать это, пошло бы все прахом,
рассудил он, и в тот же миг забыл обо всем на свете. А вскоре в районе
Карибского моря, несмотря на все предосторожности Данилова возник не
предсказанный учеными ураган, он стремительно пронесся над Флоридой и
двинулся на запад, срывая на ходу железные крыши, катя изящных форм
автофургоны по хлопковым полям Луизианы. От службы погоды он тут же
получил акварельное имя "Памела". Среди знакомых Данилова, случайных и
далеких, действительно была Памела, но к нынешнему урагану она не имела
никакого отношения.
5
В дверь позвонили. То есть звонок у Муравлевых был музыкальный, за
семь рублей, и он закурлыкал по-журавлиному.
Муравлев, ворча и подтягивая мятые польские джинсы, пошел открывать.
На пороге стояла жена его Тамара, держала в руках авоськи, тяжелые,
как блины от штанги Алексеева.
- Ну проходи, - сердито буркнул Муравлев. - Любишь ты эти магазины.
Часами готова в них бродить.
- Что же делать? - вздохнула Тамара.
Муравлев рассмотрел покупки, пиво было "Жигулевское" и с сегодняшней
пробкой, и был кефир, жена ни о чем не забыла, но Муравлев сказал на
всякий случай:
- Пива могла бы взять и больше.
Он проследовал за женой, тащившей сумки на кухню, на ходу извлек из
авоськи круглую булочку за три копейки и, откусив от булочки половину,
сказал:
- Данилов звонил.
- Он каждый день звонит, - сказала Тамара, - да все заехать нет
времени.
- Сегодня заедет.
- Надо же! - обрадовалась Тамара. - Я точно предчувствовала, фасоли
зеленой давно не было, а сегодня захожу в кулинарию, смотрю: стоит. Я и
подумала: вот бы Данилов пришел к нам на лобио.
- Придет, придет, - дожевывая булочку, сказал Муравлев. - Ты
хозяйничай, а у меня работы много.
Отдышавшись, Тамара заглянула в комнату своего сына Миши, склонного к
глубоким раздумьям, с намерением увидеть страдания пятиклассника над
домашними заданиями. Но Миша спал, прямо за столом, положив голову и руки
на лист ватманской бумаги. Вскоре Миша был разбужен, и, пока он тер глаза,
Тамара разглядела, что на ватман наклеена вырезка со статьей
проницательного профессора Деревенькина, громившего легенды о пришельцах,
а вокруг статьи были нарисованы ножи, пушки и кулаки, грозившие и
профессору и статье.
- Да, Витя, а как у Данилова с деньгами? - вспомнила Тамара.
Муравлев, лежавший с журналом "Спортивные игры" на диване, отозвался
не сразу:
- С деньгами? Да все так же... Даже хуже, по-моему.
- Он сказал?
- Ничего он не скажет, ты же знаешь Данилова...
- Что же нам делать?
- Я не знаю, - сказал Муравлев. - У меня будет приработок... И ты
хотела решать с шубой...
- Да, - вздохнула Тамара, - с шубой надо решать.
Шуба у Муравлевых была роскошная, колонковая, с черными полосками
судьбы на коричневой глади, купленная за шестьсот трудовых рублей у
Тамариной сослуживицы Инны Яковлевны Ольгиной. Деятельность семьи
Муравлевых в последние полгода оправдала покупку шубы, Муравлевы гордились
ею, сам Виктор Михайлович Муравлев даже и в жаркие дни с охотой выгуливал
шубу на балконе, проветривая и ее и себя. Однако скоро шуба стала трещать,
греметь, словно жестяная, и как бы взрываться мездрой. Скорняки сказали,
что дело гиблое и надо было глядеть раньше, - шуба досталась Муравлевым
гнилая. Выслушали Муравлевы и совет - теперь же и нести шубу в
комиссионный магазин, чтобы вернуть хоть кое-какие деньги. Знакомый
художник Н.Д.Еремченко предложил поделать из шубы колонковые кисточки и
торговать ими за рубль штуку, охотников на них нашлось бы много, в
художественных салонах нынче предлагалась одна щетина. Вот Муравлевы на
поприще искусства и вернули бы за шубу не то чтобы шестьсот рублей, а и
всю тысячу. Но жалко было Муравлевым шубу. Чуть ли не со слезами смотрели
они на нее, понимали, что, может быть, такой шубы у них и не будет больше
никогда. Однако теперь денежное положение Данилова стало острее - и надо
было действительно с шубой что-то решать.
Данилов платил за два кооператива и за инструмент. Инструмент
обошелся ему в три тысячи, собранные у приятелей и у знакомых приятелей.
Купил он его четыре года назад. Но это был истинный альт, возрастом в
двести с лишним лет, сотворенный певучими руками самого Альбани. Себе
Данилов построил однокомнатную квартиру, а бывшей своей жене Клавдии
Петровне отдал кооперативную двухкомнатную квартиру с хорошей кухней и
черной ванной. И за то и за другое жилье он посчитал нужным платить. Да и
как же не платить-то! Женщина, что ли, слабое существо, обязана была
тратиться на условия существования? Данилов был музыкант, а музыка и есть
сама душевность. Когда жена Клавдия Петровна ушла от Данилова, он догнал
ее, взял под руку, вернул в квартиру и ушел сам. С женой ему было тошно,
он чувствовал, что ошибся, что не любит ее, как, впрочем, и она его, и
обоим им стало легче оттого, что они разошлись. Клавдия Петровна накануне
развода вела с Даниловым гремучую войну, но когда она узнала, что Данилов
уступил ей квартиру и вызвался платить за нее, она сейчас же пообещала
навсегда быть ему настоящим другом. Она и до сих пор считала себя до того
другом Данилова, что после каждого возвращения его с заграничных гастролей
обязательно являлась к Данилову домой и принималась разбирать чемоданы с
желанием помочь уставшему с дороги. "Ах, какая вещь, какая вещь! -
радовалась она и добавляла: - Но зачем она тебе, скажи мне, Данилов?"
Данилов сто раз собирался гнать в шею эту совершенно чужую ему женщину, но
по причине застенчивости не гнал, а ограничивался тем, что дарил
понравившиеся ей вещи.
Новая его квартира в Останкине походила на шкатулку, но в ней вполне
было место, где Данилов мог держать свой инструмент. Он оставил себе и
прежний инструмент, ценой в триста рублей, таких и сейчас лежало в
магазинах сотни, Данилов хотел было продать его, но потом посчитал: а
вдруг пригодится? Звук у альта Альбани был волшебный. Полный, мягкий,
грустный, добрый, как голос близкого Данилову человека. Шесть лет Данилов
охотился за этим инструментом, вымаливал его у вдовы альтиста Гансовского,
вел неистовую, только что не рукопашную, борьбу с соперниками, ночей не
спал и вымолил свой чудесный альт за три тысячи. Как он любил его заранее!
Как нес он его домой! Будто грудное дитя, появления которого ни один
доктор, ни одна ворожея уже и не обещали. А принеся домой и открыв старый
футляр, отданный Данилову вдовой Гансовского даром в минуту прощания с
великим инструментом, Данилов замер в умилении, готов был опуститься перед
ним на колени, но не опустился, а долго и тихо стоял над ним, все глядел
на него, как глядел недавно в Париже на Венеру Бурделя. Он и прикоснуться
к нему часа два не мог, робел, чуть ли не уверен был в том, что, когда он
проведет смычком по струнам, никакого звука не возникнет, а будет тишина -
и она убьет его, бывшего музыканта Данилова. И все же он решился, дерзнул,
нервно и как бы судорожно прикоснулся смычком к струнам, чуть ли не дернул
их, но звук возник, и тогда Данилов, усмиряя в себе и страх и любовь, стал
спокойнее и умелее управлять смычком, и возникли уже не просто звуки, а
возникла мелодия. Данилов сыграл и небольшую пьесу Дариуса Мийо, и она
вышла, тогда Данилов положил смычок. Больше он в тот вечер не хотел
играть. Он боялся спугнуть и первую музыку инструмента. Он и так был
