ощутила в себе способность к взрыву. Где-то внизу холодный воздух уже
столкнулся с теплым, и вот наконец движение дошло до льдистого покрывала
тучи, а стало быть и до Данилова, и он вместе с другими кристаллами льда
ринулся вниз, чтобы там, внизу, превратиться в водяные пары. Ринулся без
оглядки, отчаянно, теряя в загульном падении ионы и приобретая
отрицательный заряд. "Хорошо-то как! - думал Данилов, ощущая в себе
пронзительную свежесть нового заряда. - Ах как хорошо!" Но он помнил, что
это только начало.
И тут он не удержался, а, махнув на все рукой, позволил себе
созорничать - противу правил оделил себя еще и положительным зарядом, и
теперь два заряда жили в нем, никак, по воле Данилова, друг с другом не
взаимодействуя, и Данилов в суете электрического движения несся,
блаженствуя, но и рискуя потерять навсегда душевные свойства.
А свободные электроны уже стекали из тучи со скоростью сто пятьдесят
километров в секунду на землю, пробивая в воздухе канал для молнии и для
Данилова. Данилов почувствовал, что рисковать хватит, и испустил из себя
положительный заряд. Как только канал для молнии был пробит, туча совсем
задрожала. Крутою и гладкой дорогой, открытой теперь для движения,
отрицательные заряды полетели вниз со скоростью в десятки тысяч километров
в секунду, и Данилов вместе с ними понесся к земле на самом острие молнии,
завывал, гремел от восторга. И с голубыми искрами ухнул, врезался в
стальную иглу громоотвода Останкинского дворца. Но не ушел в землю, не
нейтрализовался и не исчез, а, оттолкнувшись от иглы, словно бы
отброшенный ею, с артиллерийским грохотом взвился в небо, да так бурно,
что сразу же был бы неизвестно где, если бы не обуздал себя, не опрокинул
обратно в тучу. Данилов и теперь мог лететь куда собрался, но он знал, что
в туче есть еще силы на два или три разряда, и он не смог отказать себе в
удовольствии еще три раза искупаться в молнии. И вот он опять и опять
падал с молнией на землю, кувыркаясь и расплескивая искры. А однажды в
безрассудстве упоения бурей, ради гибельных и сладких ощущений,
нейтрализовался на миг и все же успел вернуться в свою сущность. Дважды
опять он попадал в стальную иглу, а в третий раз, увлекшись, промазал и
расщепил старый парковый дуб возле катальной горки. Тут и опомнился.
"Хватит! - сказал себе Данилов. - Все. Надо остановиться. Дубу-то
зачем страдать..." И отскочил в небо, оставив внизу выстуженную теперь
Москву, что, впрочем, и было предопределено прогнозом Темиртауской
метеостанции.
Скорость его была уже хороша, даже слишком хороша для нынешнего столь
ближнего полета, да и сам Данилов чувствовал себя сейчас опьяненным, он
захотел перевести дух. Собственно говоря, в грозе как в подсобном для
разгона средстве не было у Данилова никакой необходимости. Он и так мог
улететь куда хотел. Но вот привык к купаниям в молниях. Да еще не в
шаровых и не в ленточных, а именно в линейных. Да еще с раскатистым
громом. Стыдил иногда себя, упрекал в непростительном пижонстве, но вот не
мог, да и не хотел отказаться от давней своей слабости. Как, впрочем, и от
многих иных слабостей. Но если раньше, в юношескую пору, Данилов сам
устраивал грозы и, блаженствуя в их буйствах, ощущал себя неким
Бонапартом, командовавшим сражением стихий, то нынешнему Данилову быть
причиной жертв и бедствий натура не позволяла. Теперь он поджидал гроз
естественных, дарованных ему и людям природой, и не был в них уже
Бонапартом, а был кристаллами льда и водяными парами, оставаясь, впрочем,
и самим собой.
Отдышавшись, Данилов показал себе рукой направление. И куда показал,
туда и полетел. Было у него в Андах место успокоения.
Но в движении он почувствовал некий стеклянный зуд во всем теле, да и
слуху его что-то мешало и хотелось чихать. Данилов остановился, выковырнул
из ушей серую мерзость, включил пылесосы и очистители, вытряс из себя
песок, мелко истолченное в ступе стекло и капитанский трубочный табак.
Кто-то нарочно и со зла напихал в тучу стекла и табаку, а Данилов в своих
купаниях ничего и не заметил. Неужели это Валентин Сергеевич постарался?
Но тогда выходило, что Валентин Сергеевич вхож в атмосферу. "Ну и пусть! -
подумал Данилов. Однако он почувствовал, что ему было бы неприятно, если
это так. - Неужели и такие теперь вхожи?.. Кто же он есть-то?.." И он
полетел дальше.
Лететь он имел право со скоростью мысли. Вот он в Москве, вот он
подумал, что ему надо в Верхний Уфалей, и вот сейчас же он в Верхнем
Уфалее на базаре. Но так летать Данилову было скучно, и со скоростью мысли
он передвигался только по рассеянности и выпивши. Обычно же он позволял
себе от мыслей отставать. Вернее, перебивать мысль главную мыслями и
интересами случайными, а порой и бестолковыми, которые, однако, доставляли
Данилову удовольствие. Мог он и в единое мгновение увидеть и понять все,
что лежало на его дороге, любую людскую судьбу, любое происшествие, любую
букашку и любую пылинку, но это, по мнению Данилова, было бы все равно что
пробежать эрмитажные залы за полчаса и смешать в себе все краски и лица.
Ничто бы он тогда не принял близко к сердцу. Ни один бы нерв в нем не
зазвенел. А только бы голова разболелась. Оттого он по дороге все и не
рассматривал, а о чем хотел, о том и узнавал. Вот отправится, бывало, в
Японию к своей знакомой Химеко на остров Хонсю, а сам вдруг услышит звон
каких-то особенных колокольцев, обернется поневоле на звон и сейчас же
пронесется в Тирольских горах над овечьим стадом, дотрагиваясь на лету
пальцами до колокольцев. И тут же вспомнит, что хотел узнать, бросил ли
писать Сименон, как о том сообщили по радио, или не бросил, и вот, не
упуская из виду желанную Химеко, он заглянет в лозаннский дом Сименона,
благо тот рядом. Потом его привлекут запахи жареной баранины в
Равальпинди, стычки демонстрантов на Соборной площади в Санто-Доминго и
плач ребенка в пригороде Манилы; ребенку этому Данилов тихонечко подложит
конфету и слезу утрет и полетит к Химеко, но и теперь он не сразу окажется
возле нее, а приключений через пять.
Сегодня Данилов летел строго по курсу, не спешил, но и не снижался.
Все системы работали в нем нормально, ничто не барахлило. Под ним была
Европа. Справа впереди мерцал Париж, и окна светились в известных Данилову
квартирах, в самом Париже и в пятидесяти лье от него в галантном городе
Со. А чуть дальше и слева Данилов разглядел мрачный ларец Эскориала,
сколько раз он собирался заглянуть в его залы и подземелья и самшитовым
веником вымести наконец оттуда черные мысли Филиппа Второго. Да все никак
не выходило. И сегодня он сказал себе: "Непременно в следующий раз",
однако тут же вспомнил, что следующего раза может и не быть. А под ним уже
плескалась атлантическая вода.
Летел он, прижав руки к туловищу, вытянув ноги, но и без особых
напряжений мышц. Никаких крыльев у него, естественно, не было. Да и кто
нынче осмелился бы их надеть! Мода на них давно прошла, даже тяжелые
алюминиевые крылья от реактивных самолетов, из-за которых страдали и плели
интриги всего лишь пятнадцать лет назад, никто в эфире уже не носил. А
Данилов был не из тех, кто в обществе хоть и в мороз мог появиться в
валенках. Он был щеголем.
Когда принято было летать с рулем и ветрилами, он летал с рулем и
ветрилами, но уж какие это были ветрила! Потом увлеклись крыльями, и
Данилов одним из первых пошил себе крылья, глазеть на них являлись многие.
Каркасы из дамасской стали Данилов обтянул прорезиненной материей, материю
же эту он обложил сверху павлиньими перьями, а снизу обшил черным бархатом
и по бархату пустил дорожки из мезенских жемчугов. Крыльев он пошил
восемь, два запасных и шесть для полетов, чтобы было как у серафимов.
Крылья были замечательные, теперь они валяются где-то в кладовке. Данилов
не выбросил их совсем, старые вещи трогают иногда до слез его
чувствительную душу. Потом были в моде дизельные двигатели, резиновые
груши-клаксоны со скандальными звуками, мотоциклетные очки, ветровые
гнутые стекла, выхлопные трубы с анодированными русалками и еще что-то,
все не упомнишь. Потом кто-то нацепил на себя алюминиевые плоскости - и
начался бум. Что тут творилось! Многие знакомцы Данилова доставали себе
удивительные крылья - и от "боингов", и от допотопных "фарманов", по
четыре каждый, и даже от не существовавших тогда "конкордов". "Тьфу!" -
сказал себе Данилов. Он был щеголем, порой и рискованным, но маклаковскую
моду принять не желал. Мода ведь только создается в Париже или там в
Москве, а живет-то она в Фатеже и Маклакове. А пока дойдет она до
Маклакова, через голову десять раз перевернется и сама себя узнавать
перестанет, вот с приходом ее и начинают юноши в Маклакове носить
расклешенные на метр штаны с бубенцами и лампочками на батарейках возле
туфель. Нет, Данилов тогда не суетился, он скромно достал крылья от
"ИЛ-18", ими и был доволен. И теперь, когда знакомые его увлеклись
космическим снаряжением, Данилов не стал добывать ни скафандров, ни
капсул. То ли постарел, то ли надоели ему обновки. И не нужны были ни ему,
ни его знакомым ни крылья, ни двигатели, ни скафандры, все ведь это было
так, побрякушки! Цветные стеклышки для папуасов! Однако и теперь, может,
по старой привычке, а может, ради баловства, Данилов приобрел для полетов
кое-какие приборы и технические приспособления. Не захотел отставать от
других...
Но давно уж пора было появиться Андам. Они и появились. Данилов
увидел свое заветное место и стал снижаться. Место было тихое, в горах, у
моря, а здешние жители его отчего-то не любили. Прямо под Даниловым
тянулась теперь посадочная полоса километров в пять длиной, а вокруг нее
там и тут на пустынном каменистом плато в зеленом мху кустарников
виднелись изображения странных животных и птиц. Данилов произвел посадку и
пошел к своей пещере. Посадочная полоса была еще хороша, не хуже иных
бетонированных, камень пока не искрошился. Полосу эту Данилов устроил в
пору ложного увлечения алюминиевыми крыльями. И с крыльями-то этими совсем
она была не нужна ему для посадки, а вот спижонил, наволок камней, уложил
их да сверху еще их и вылизал, и раза три, теперь-то об этом стыдно
вспоминать, садился на полосу как самолет, с ревом, с ветром, выпуская
из-под мышек шасси. А потом он и плато вокруг изрисовал всякими
диковинными фигурами и мордами да еще и оплел их орнаментом дорожек,
нравились тогда Данилову индейские примитивы. Вскоре явились на плато
ученые и с шумом открыли работы инков. Другие же ученые с ними не
согласились и доказали, что полосу с рисунками создали пришельцы, Данилов
с увлечением читал их исследования, страницы с жадностью перелистывал, до
того было интересно. Однако охотников за пришельцами в пух и прах разнес
проницательный профессор Деревенькин, за что был проклят детьми, в числе
их и Мишей Муравлевым. Миша вместе с другими юными умами устно объявил
этому профессору кислых щей кровную месть, уроки уже не делал, а точил
нож. Профессор теперь нервно вздрагивал, на работу ходил в черной маске,
но Данилов считал, что дети правы.
Данилов подошел к пещере. Вход в нее был прикрыт, гранитный тесаный
камень в сорок тонн весом Данилов сдвинул плечом. В пещере было темно,
сыро, пахло пометом летучих мышей. Данилов погнал летучих мышей палкой,
смахнул с каменной лежанки пыль и всякую дрянь, застелил лежанку шкурой
