улыбающихся губах.
Я завидовал ему. Я завидовал чужой свободе.
К тому же с этого дня у меня начались припадки. Первый приступ
вцепился в мое измученное боем сознание прямо у выхода с арены, и бесы
готовящегося каркаса долго хвастались потом, сколько усилий потребовалось
им для скручивания юродивого Марцелла. Нет, не Марцелла... Как же меня
звали тогда? Впрочем, какая разница... В общем, бился я в падучей, как
укушенный семиножкой, в рот мой совали кучу предметов, не давая откусить
язык. А потом все внезапно прошло - и я сел, ошалело глядя на потные лица
окружающих.
Инцидент списали на жару и мои тесные отношения с Лисиппом. А я все
вспоминал острый запах канифоли в коробке у занавеса, от которого в моем
мозгу и встала черная волна, несущая в гулком ревущем водовороте лица,
имена и события. Позже я научился предвидеть приход болезни, прятаться от
назойливых глаз и длинных языков; прятаться и молчать.
Я никогда не рассказывал им, где был я и что видел, пока они держали
кричащее выгибающееся тело. Я и себе никогда не позволял задумываться над
этим. Усталость, канифоль и сухой несмолкающий шелест, возникший у меня в
голове, словно тысячи змей или осенние листья под ветром...
Я просто знал - это те, которые Я. Это они. И уходил от ответа.
- ...Привет, Харр! - сказал я, усаживаясь рядом.
- Привет, - не поднимая головы, кивнул он. Я знал, что могу называть
Харона уменьшительным, домашним именем, но сегодня это прозвучало донельзя
некстати.
- Мне скучно, бес, - хмуро бросил Харон, ломая свой прутик. - Скоро
Игры, а мой каркас не способен даже сорвать свист с галерки. Я никудышный
ланиста. Ноздри глупого Харона забиты песком арены, и им никогда не
вдохнуть чистого воздуха Ухода.
Я улыбнулся про себя. Никогда... Что смыслишь ты в этом, свободный
человек? Ветер взъерошил плотную крону кипариса, и я с наслаждением
глотнул ненадежную прохладу.
- Не болтай ерунду, - я тронул плечо ланисты, и он машинально
повернулся ко мне - словно осенний лист незаметно спустился на
задумавшегося человека, и человек не может понять - было прикосновение или
нет?
- Не болтай ерунду. Ты прекрасный ланиста. Лучший из... из ныне
живущих. И ты не виноват в бездарности своих "пищиков". Набери новый
каркас. А этих..
- А этих отправь на рудники, - тихо сказал он, избегая встречаться со
мной глазами. - Это не твой совет, Марцелл. Это скользкая жалость
прошипела чужим голосом. Человек с твоим именем не должен давать таких
советов.
Меня звали Марцелл. Вернее, так раньше звали одного рыжего
веснушчатого беса, который так умел поднимать настроение в казармах, что
даже Кастор - самый старый из нас, вечно сонный и просыпавшийся лишь перед
выходом на арену - даже замшелый Кастор улыбался, попадая под Марцеллово
обаяние.
Мы делили с ним комнату, и только я знал, что веселый Марцелл стал
пропадать по ночам и приходить пьяным, я протаскивал его через окно в
спящие казармы... а потом он исчез.
Он исчез во время дежурства Харона - тогда еще совсем молодого и
незнакомого с хандрой. Они долго говорили в темном коридоре, после я
услышал крик Марцелла и топот ног. Он не появился на следующий день, он не
появился через месяц, и тогда на утренней поверке я вышел из строя и
сказал Претору школ Западного округа:
- Меня зовут Марцелл. С сегодняшнего дня. Разрешите встать в строй?
И встал в строй, не дожидаясь разрешения. Поправляя сползший пояс, я
поймал на себе взгляд Претора и другой, недоверчиво-нервный взгляд Харона,
и понял, что шагнул в недозволенное. Как давно был тот день... Как недавно
он был.
(Был. Быть. Буду. Дурацкое слово. Быть или не быть... А если нет
выбора?!)
...Мы помолчали. Ветер осторожно ходил по двору, огибая нашу
скамейку, ветер хотел вступить в беседу, но все не решался; и тишина
отпугивала робкий осенний ветер.
Не нужно, Харон, молчал я, всякое бывает... Оступись - случайно,
поступись - хоть чем-то, никто не заметит, не поймет, они слепы, и лишь
завизжат, когда жало изящно впишется в счастливое тело, выпуская тебя на
волю...
Спасибо, бес, молчал Харон, я люблю тебя, лучший убийца из созданных
отцом моим... Спроси у учителя своего - пошел бы он на такой путь, продал
бы звон имени за купленный ложью Уход?... спроси, бес...
Хочешь, молчал я, я выйду на арену в твоем каркасе, хочешь? - ты же
знаешь, что я могу...
Да, молчал он, ты можешь... Я - не могу. Пойми, бес... прости, бес...
пойми...
Я поднялся и направился к выходу со двора. На ноге слабо звякнули
узкие медные обручи - в случае необходимости ими можно будет расплатиться
в городе. У самых ворот меня догнала фраза, брошенная вслед Хароном.
- Тебя искал Пустотник. Не наш. Чужой. Среди тех, кто поставляет
бойцов в школы Западного округа, его лицо никогда не появлялось.
- Никогда? - безучастно переспросил я.
- Никогда на моей памяти, - поправился Харон. - Я сказал, что ты на
арене.
- Хорошо, - ответил я и вышел на пропыленную улицу. Беспокойство
прошмыгнуло в собачий лаз под забором и, озираясь, затрусило за мной.
4
Когда на беса находило, и все его поведение начинало излучать некую
заторможенную растерянность, словно нашел бес то, что давно искал, а оно
оказалось совершенно ненужным и вдобавок сломанным - бес зачастую сбегал
из школы и поселялся где-нибудь на отшибе, в полном одиночестве. Он
забирался на Фризское побережье, или в отроги гор Ра-Муаз, строил там
грозящую рухнуть развалюху и сутками сидел на ее пороге. Горожане говорили
про таких - "ушел в кокон", и очень сердились, когда пропадал боец, на
которого были сделаны крупные ставки. Начальство, выслушав донесение об
очередной самоволке, лишь поднимало брови и равнодушно сообщало:
"Перебесится - вернется..."
И обычно...
Обычно начальство оказывалось право, хотя мы молча чувствовали, что
из кокона не возвращаются такими, какими ушли. И именно вернувшиеся бесы
первыми срывались на досадных мелочах, или кидались в амок прямо на
улицах, или поддавались на уговоры разных извращенцев, чье Право жгло им
руки - в основном, кстати, женщин. Свободных женщин, потому что я никогда
не видел беса-женщину...
Я не понимал самозваных отшельников. Да и отшельничество их было
каким-то неправильным, надуманным, истеричным - хотя я и не знал, каким
должно быть настоящее... Когда осеннее половодье захлестывало меня,
подкатывая под горло, - я шел в город. Протискивался через тесноту
переулков, плыл в сутолоке базаров, мерял шагами плиты набережной...
Один среди многих, ненужный среди равнодушных, и мне начинало
казаться, что я один из них, свой, свободный; что я тоже умру, шагну в
никуда, и сам выберу день и способ; что я волен выбирать, отказываться или
соглашаться... Наивно - да, глупо - конечно, ненадолго - еще бы, но...
Дышать становилось легче. А в одиночестве я, наверное, захлебнулся бы сам
собой. Человек не должен быть один. Если я - человек. Если я могу быть.
- Ты чего! Чего! Чего ты... - забормотал мне прямо в ухо
отшатнувшийся кряжистый детина в замызганном бордовом переднике. Видимо,
задумавшись, я случайно толкнул его, и он воспринял это, как повод к
скандалу. Бедный, бедный... плебей, чье Право придет слишком не вовремя,
когда руки станут непослушны, и городской патронат зарегистрирует
совершеннолетие детей, а более удачливый сосед в обход очереди сбежит в
небо, как сделал это утренний коротышка с ржавым топором... Жена, небось,
пилит, стерва жирная...
Я извинился и пошел дальше. Он остался на месте с разинутым ртом и
долго еще глядел мне вслед. По-моему, извинение напугало его еще больше.
Завтра он явится в цирк, и будет надрываться с галерки, забыв утереть
бороду.
Таверна была открыта. Всякий раз, когда я разглядывал огромную
вывеску, где красовалась голая девица с искаженными пропорциями, а над
девицей каллиграфическим почерком была выписана надпись "Малосольный
огурец" - всякий раз мне не удавалось сдержать улыбку и недоумение по
поводу своеобразной фантазии хозяина. Весь город знал, что хозяин "Огурца"
- философ, но это не объясняло вывески. Впрочем, я приходил сюда не за
философией.
...Округлость кувшина приятно холодила ладони. В углу ссорилась
компания приезжих крестьян, но ссора развивалась как-то вяло и без
энтузиазма. Просто кто-то называл сидящего рядом "пахарем", а тот
прикладывал к уху руку, сложенную лодочкой, и на всякий случай сипел: "Сам
ты!.. Сам ты, говорю!.. А?.."
Я проглотил алую, чуть пряную жидкость и вдохнул через рот,
прислушиваясь к букету.
Задним числом я никак не мог избавиться от фразы, брошенной Хароном.
Меня искал Пустотник. Незнакомый. Зачем? И почему он ушел, не дождавшись?!
Пустотники поставляли гладиаторов в школы всех округов. Никто не
знал, где они их брали. Вернее, где они брали - нас. Бес на дороге не
валяется... Значит, места знать надо.
Вот Пустотники и знали. С виду они были такие же, как и мы, а мы были
такие же, как все. Но ни один бес с завязанными глазами не спутал бы
Пустотника с человеком или другим бесом. Годы на арене, века на арене - и
тебе уже не обязательно видеть стоящего напротив. Ты приучаешься
чувствовать его. Вот гнев, вот ярость, вот скука и желание выпить...
Вплоть до оттенков. А у Пустотников все было по-другому. Стоит человек,
толстенький иногда человек, или горбатенький, а за человеком и нет-то
ничего... Вроде бы поверху все нормально, интерес там или раздражение, а
дальше - как незапертая дверь. Гладишь по поверхности, гладишь, а ударишь
всем телом - и летишь, обмирая, а куда летишь, неизвестно...
Не чувствовали мы их. Самым страшным наказанием для манежного бойца
была схватка с Пустотником. Я ни разу не видел ничего подобного, да и
никто из нас не видел, не пускали туда ни бесов, ни зрителей, но зато я
видел бесов, сошедших после этого с ума. Буйных увозили, сомнамбул увозили
тоже, а тихим позволяли жить при казармах. Комнату не отбирали даже...
Вроде пенсии.
Они и жили. И бес, задумавший неположенное, глядел на слоняющееся по
двору бессмертное безумие, вечность с лицом придурка, затем бес чесал в
затылке и шел к себе. Уж лучше рудники...
Я внимательно пролистал ближайшее прошлое. Вроде бы никаких особых
грехов за мной не числилось, приступов тоже давненько не случалось...
Тогда в чем дело? И почему надо лично приходить, когда достаточно вызвать
через Претора, или и того хуже - через канцелярию Порченых... Не
договаривал чего-то Харон, ох, не договаривал! То ли меня жалел, то ли сам
не уверен был...
Я отпил вина и прижался к кружке щекой.
- Не занято?
Я и не заметил, как она подошла. Пожилая высокая женщина, даже весьма
пожилая, одета скромно, но дорого, есть такой стиль; осанка уверенная,
только не к месту такая осанка, в "Огурце"-то...
- Свободно, - сказал я без особой вежливости. - И вон там свободно, и
там... Почти все столы пустые. Так что рекомендую.
- Благодарю, - она, не сморгнув, непринужденно уселась напротив и
потянулась за кувшином. За моим кувшином, между прочим... Широкий рукав
льняного гиматия сполз до локтя, и я заметил литое бронзовое запястье с
незнакомым узором. Кормилица чья-то, что ли, до сих пор оставшаяся в
фаворе? Варварский узор, дикий, не городской...
- Хорошее вино, - сообщил я. - Дорогое. Очень вкусное, но очень
дорогое. Если не верите, спросите у пахаря. Крайний стол у двери. Кстати,
