первую очередь это относилось к Эрнану де Шатофьеру, Гастону Альбре и
Симону де Бигор; они по-прежнему оставались самыми лучшими друзьями
Филиппа, но теперь они были также и его ближайшими соратниками, главными
сподвижниками, людьми, на которых он мог всецело положиться и которым
безоговорочно доверял. В некотором смысле к этой троице присоединился и
Габриель де Шеверни - он был братом Луизы, и уже этого было достаточно,
чтобы Филипп испытывал к нему искреннее расположение. Семь лет назад они
подружились и даже после смерти Луизы поддерживали приятельские отношения,
частенько переписываясь. Из-за запрета отца Габриель не имел возможности
навестить Филиппа, когда тот жил в Толедо, да и в Гаскони он оказался
только благодаря чистому недоразумению
Некоторое время после пленения французского короля Эрнан де Шатофьер
считался погибшим, и руководство ордена тамплиеров явно поспешило с
официальным сообщением о его героической смерти. Как только это известие
дошло до Гаскони, управляющий Капсира огласил завещание Эрнана, в котором
среди прочих фигурировало имя Габриеля де Шеверни - ему было завещано
поместье Кастель-Фьеро с замком. К чести юноши надобно сказать, что когда
он приехал вступать во владение наследством, а вместо этого встретился с
живым кузеном, то лишь обрадовался такому повороту событий. В его радости
не было и тени фальши, и такое бескорыстие очень растрогало Эрнана,
который уже успел увидеть в глазах других своих родственников тщательно
скрываемое разочарование. Со словами: "Да пропади оно пропадом! Все равно
я монах", - Шатофьер подарил Габриелю один из своих беарнских замков с
поместьем, дающим право на баронский титул, а в новом завещании переписал
на него львиную долю своих земель, не входящих в родовой майорат,
наследником которого по закону был младший брат отца Эрнана.
А потом приехал Филипп и назначил Габриеля министром своего двора,
соответственно округлив его владения. Единственное, что огорчало юношу,
так это разлука с родными. Отец категорически отказался переехать с семьей
в Гасконь и поселиться в новеньком, опрятном замке своего старшего сына.
Он даже не захотел навестить его...
Ближе всего Габриель сошелся с Симоном. И хотя последний был на
четыре года старше, в их дружбе доминировал Шеверни, что, впрочем, никого
не удивляло, поскольку Симон, не будучи глупцом как таковым, тем не менее
в своем интеллектуальном развитии остановился на уровне подростка. Филипп
не мог сдержать улыбки, когда видел двадцатидвухлетнего Симона, играющего
со своим пятилетним сыном, и всякий раз ему на память приходило меткое
выражение из письма Гастона Альбре: "У нашего взрослого ребенка появилось
маленькое дитя".
Сам Гастон, уже разменявший четвертый десяток, стал зрелым мужчиной,
а во всем остальном изменился мало. Он был вместилищем множества разных
недостатков, слабостей и пороков, которые в сочетании между собой каким-то
непостижимым образом превращались в достоинства и в конечном итоге
составляли необычайно сильную, целеустремленную натуру. Филипп никак не
мог раскусить Гастона: то ли он только притворялся таким простым и
бесшабашным рубахой-парнем, то ли умышленно переигрывал, акцентируя
внимание на этих чертах своего характера, чтобы у постороннего наблюдателя
сложилось впечатление, будто его простота и прямодушие - всего лишь
показуха. Даже цинизм Гастона (впрочем, доброжелательный цинизм), который
вроде бы был неотъемлемой частью его мировоззрения, и тот иногда казался
Филиппу напускным, во всяком случае, слишком наигранным.
У Гастона было шесть дочерей, рожденных в законном браке, и столько
же, если не больше, бастардов обоих полов. Филипп по-доброму завидовал
плодовитости кузена, достойной их общего предка, маркграфа Воителя, и все
же в этой доброй зависти чувствовался горький привкус. При всей своей
любвеобильности Филипп не знал еще ни одного ребенка, которого он мог бы с
уверенностью назвать своим. Было, правда, несколько подозреваемых (в том
числе и недавно родившаяся дочка Марии Арагонской, жены Фернандо Уэльвы),
но весьма двусмысленное положение полу-отца очень тяготило Филиппа, лишь
усугубляя его горечь. Хотя, с другой стороны, по возвращении домой он то и
дело ловил себя на мысли о том, что с нежностью думает об оставшихся в
Толедо малышах, которые, ВОЗМОЖНО, были его детьми, и до предела напрягает
память, представляя их личика, в надежде отыскать фамильные черты.
Как-то Филипп поделился своими заботами с Эрнаном, но тот сказал ему,
что это гиблое дело, и посоветовал выбросить дурные мысли из головы.
- Ты сам виноват, - заключил он под конец. - Перепрыгиваешь из одной
постели в другую и уже через неделю не можешь вспомнить, когда и с кем ты
спал. Хоть бы вел дневник, что ли. Ну, а женщины... Вообще-то женщины не
по моей части, но все же я думаю, что им верить нельзя - особенно в таких
вопросах и особенно неверным женам. Тебе бы немного постоянства, дружище,
хоть самую малость. О верности я уж не говорю - это, право, было бы
смешно. - И в подтверждение своих последних слов Шатофьер рассмеялся.
За последние семь лет внешне Эрнан сильно изменился - вырос,
возмужал, из крепкого рослого паренька превратился в могучего великана,
стал грозным бойцом и талантливым полководцем, - но о переменах в его
характере Филипп мог только гадать. Первый из его друзей был для него
самым загадочным и непрогнозируемым человеком на свете. Шатофьер имел
много разных лиц и личин, и все они были одинаково истинными и одинаково
обманчивыми. Хотя Филипп знал Эрнана с детских лет, он каждый раз открывал
в нем что-то новое и совсем неожиданное для себя, все больше и больше
убеждаясь, что это знание - лишь капля в море, и уже давно оставил надежду
когда-нибудь понять его целиком.
Вскоре Эрнан принял в свои руки бразды правления всем гасконским
воинством. По представлению Филиппа герцог назначил Шатофьера верховным
адмиралом флота, а отец Симона, Робер де Бигор, уступил ему свою шпагу
коннетабля Гаскони и Каталонии в обмен на графский титул. Как старший сын
новоиспеченного графа, Симон де Бигор автоматически стал виконтом, что
дало насмешнику Гастону Альбре обильную пищу для разного рода инсинуаций.
В частности он утверждал, что таким образом Филипп, опосредствованно через
отца, компенсировал Симону некоторые неудобства, связанные с ношением на
голове известных всем предметов. И хотя упомянутая сделка носила чисто
деловой характер, Филипп все же отдавал себе отчет, что в едких остротах
Гастона была доля правды...
Спустя неделю после первой ночи с Амелиной Филипп волей-неволей
вынужден был признать, что до сих пор заблуждался, считая Бланку, а затем
Нору лучшими из женщин сущих (после Луизы, конечно), и пришел к выводу,
что никакая другая женщина (опять же, кроме Луизы) не может сравниться с
его милой сестренкой. Амелина готова была молиться за Филиппа, ее любви
хватало на них обоих; с ней он познал то, что не смогла ему дать даже
Луиза - ощущение полной, почти идеальной гармонии в отношениях мужчины и
женщины.
Луизу Филипп любил пылко, неистово, самозабвенно - как и она его; но
единства мыслей и чувств они достигали лишь в моменты физической близости.
А так между ними нередко возникали недоразумения, у каждого из них были
свои интересы, разные, подчас диаметрально противоположные взгляды на
жизнь - и они даже не пытались согласовать их, привести хоть к
какому-нибудь общему знаменателю. Глядя с расстояния шести лет на свою
супружескую жизнь, повзрослевший Филипп порой поражался тому, какая она
была однобокая, однообразная. Они с Луизой были очень юны, почти что дети,
и видели в любви только игру - интересную, захватывающую игру, играя в
которую надлежало отдавать всего себя без остатка. А поскольку самым
интересным из всего прочего была, по их мнению, именно физическая
близость, то любились они до изнеможения, и каждый день, просыпаясь, уже с
нетерпением ожидали наступления ночи, чтобы со свежими силами отдаться
любовным утехам.
С Амелиной у Филиппа все было иначе. Он знал ее с пеленок, с малых
лет они воспитывались как родные брат и сестра, никогда ничего не скрывали
друг от друга, нередко разговаривали на такие щекотливые темы, что у
Филиппа просто не повернулся бы язык заговорить об этом с кем-либо другим,
и им вовсе не обязательно нужны были слова, чтобы достигнуть
взаимопонимания. Для них было неважно, день сейчас или ночь, в постели они
или вне ее, - во всем они находили себе радость, когда были вместе.
Иногда в голову Филиппа закрадывались мысли, что может быть, это и
есть настоящая любовь, а с Луизой у него было лишь пылкое детское
увлечение... Но когда он вспоминал прошлое, сердце его так больно ныло,
так тоскливо становилось на душе, что не оставалось ни малейшего сомнения
- на самом деле он любил Луизу. Их любви явно недоставало взаимопонимания,
гармонического единства, эмоциональной насыщенности и разнообразия, но это
чувство, безусловно, было первичнее, глубже, основательнее, чем то,
которое связывало его с Амелиной. Смерть Луизы принесла ему не только
душевные страдания, но и причинила самую настоящую физическую боль - будто
он потерял частичку самого себя, своей плоти. Филипп прекрасно понимал,
что если бы умерла Амелина, он бы так не страдал. Потому что не любил ее
по-настоящему и, по правде говоря, не хотел бы полюбить. Филипп боялся
(кстати, небезосновательно), что в таком случае он окончательно искалечит
Симону жизнь, полностью, а не только частично, отняв у него жену.
Филиппу и так не давали покоя угрызения совести - ведь Симон был его
другом, одним из трех самых близких его друзей. Время от времени, сжав
волю в кулак, он предпринимал попытки прекратить свою связь с Амелиной,
однако все его героические усилия пропадали втуне. Всякий раз Амелина
разражалась рыданиями, называла Филиппа жестоким, бессердечным эгоистом -
а это было выше его сил. Он ничего не мог противопоставить женским слезам,
тем более слезам своей милой сестренки, и уступал ей, мысленно упрекая
себя за беспринципность и в то же время радуясь, что Амелина вновь
окажется в его объятиях.
В этих обстоятельствах следует отдать должное Симону. Особым умом он
не отличался, но и не был самодуром и никогда не обманывался насчет
истинных чувств Амелины. За время, прошедшее от получения известия о
прибытии Филиппа до его коронации, Симон почти смирился с мыслью о том,
что рано или поздно она изменит ему с Филиппом. Но когда это случилось, он
поначалу вел себя как сумасшедший, рыдал как малое дитя, на все заставки
проклиная мир, в котором живут эти неблагодарные, коварные и вероломные
создания - женщины. Сгоряча он решил было немедленно уехать с Амелиной из
Тараскона, однако, едва лишь он заикнулся об этом, она закатила истерику и
напрямик заявила, что скорее умрет, чем расстанется с Филиппом. Тогда
Симон понял, что если и дальше будет настаивать на своем, то вообще
потеряет жену, которую беззаветно любит, и счел лучшим делить ее с
Филиппом, выбрав из двух зол меньшее. Он даже проявил не свойственное себе
благоразумие и на людях старался не выказывать своего отчаяния, зато в
постели с Амелиной не столько занимался любовью, сколько упрекал ее в
"развратности и бесстыдстве", что, понятно, не способствовало улучшению их
отношений.
Со своей стороны Филипп, не будучи эгоистом, по-братски "делился" с
Симоном и при этом не жадничал. Чрезмерный пыл Амелины он охлаждал
многочисленными романами с другими женщинами, избрав, по его же
