своего ликования, хотя и не вполне понял сути случившегося, но в этом можно
будет позже разобраться. Если не врет лягавый, если ловушки не расставил...
-- Буза тем не менее случилась. Из-за тебя, Ларей.
-- Я-то при чем? Из кабинета, что ли, бузу устраивал?
-- Не прикидывайся чайником, не с мальчиком базаришь. Как жить дальше
будем, а, Ларей? Или тебе больше имя Кромешник нравится?
-- Я не ботаник, знать не знаю никакого кромешника. А жить -- порознь
будем. Я в своем бараке -- ты в своем. -- До Гека начало помаленьку
доходить. Намеки ближайших, обрывки слухов, до этого проскакивающие мимо
сознания, сложились вдруг из беспорядочного разноцветья осколков в
картину-мозаику. Признали.
Подполковник спохватился, отослал на место охрану и вновь угнездился за
столом, в широком кресле, обшитом черной скрипящей кожей.
-- Будь ты хоть черт-перечерт, но если моя жизнь из-за тебя раком
встанет, помни -- терять мне будет нечего -- пулю в лоб! И начну с тебя.
-- Начни с валидола. А чертом обзываться не надо. Черти, если не врешь,
в южный этап определились. Какие твои проблемы, не пойму?
-- На зоне должен быть порядок.
-- Согласен.
-- И не твой, а законом установленный порядок.
-- Я своих порядков отродясь не устанавливал. Я соблюдал исстари
введенные.
-- Не выворачивай слова, не солидно. Бузу укоротишь?
-- Ситуация... Я же не понимаю, о чем ты говоришь.
-- Понимаешь. Мне нужна нормальная жизнь, а не мясорубка. Обеспечишь
спокойствие на зоне -- значит, договоримся. А нет...
-- Что тогда?
-- Я конкретно хочу услышать твой ответ, Ларей.
-- Что смогу -- то смогу. По своему разумению. Без кумовских советов. И
не только кумовских. Попробую не допустить бузы и большой резни. Остальное
-- не в моей власти, как и не в твоей. Человеческую природу не приручишь,
сам понимаешь.
-- Заказы на зону будут?
-- Я от производства далек. Но спрошу совета кое у кого. Повязок --
точно не будет.
-- Плевать. Ты-то сам -- чего хочешь?
-- Домотать неполную сотню оставшихся недель -- и на волю.
-- И только? Ну ладно, дело твое, как говорится... Куда бы тебя
определить?
-- В четвертый барак. Я -- человек старый, оброс привычками и
приметами. Цифра четыре -- хорошая для меня.
-- Да хоть в сорок четвертый, зона большая. В режиме -- поблажек не
будет, учти. И побеги желательно пресекать.
-- Насчет побегов -- к куму обращайся, не ко мне. Не лови меня
задешево, роль вербовщика для тебя мелковата, господин подполковник. И еще,
от души советую, как человек поживший: поаккуратнее с этими... промежниками
или там кромешниками... Посадят в дурдом и начнут лечить с такой скоростью,
что за неделю про папаху забудешь, не говоря уж о лампасах. Чего нет -- того
и не было. Это не я, это ваш Главпастух так учит, а у него что ни слово --
то серебряник. Где тут поссать?..
Это верно. Сдуру вырвалось. Урка прав: донесут, бл...и, цепляться
начнут... Но ничего, надо только впредь попридержать язык насчет Ванов, а
кум -- куда денется, намертво повязаны -- подтвердит где надо, что с иронией
были озвучены дурацкие повсеместные сплетни и предрассудки. В виде
форменного издевательства над ними.
Гека поместили, согласно его желанию, в четвертый барак. Плевать сто
раз ему было на счастливые приметы, просто четвертый барак подходил ему по
местоположению (было время заранее тщательно изучить будущее поле битвы, к
счастью, так и не состоявшейся), а цифры совпали случайно.
"Аргентина", с ее масштабами и людскими ресурсами, напоминала небольшой
город, поделенный на жилой поселок с исключительно мужским населением и
промышленную зону со множеством разнокалиберных производств, от
лесопереработки до электромеханических мастерских. Половина цехов и
участков, некогда процветавших, стояла мертво, другая существовала кое-как
за счет госзаказов. Гек понимал, что ему придется напрячься и в этом
направлении.
Личный авторитет сидельца любого калибра -- величина непостоянная, его
необходимо подтверждать и поддерживать ежедневно делами, личным примером,
образом жизни. Сотрудничать с зонными властями он не мог и не хотел -- не
положено, однако и они должны получить свой кусок, чтобы не вмешивались
больше меры в дела подопечного заколючного мира, а также и для того, чтобы,
обретя этот кусок, защищать его и зону от внешнего врага -- столичных
боссов, инспекторов, проверяющих и иных давил. Ребята из Иневии и Бабилона
уже рыли в этом направлении, подталкивая "дружественные" фирмы заключать
контракты и давать заказы. В накладе, если не считать обычного периода
организационной неразберихи в начале любого дела, никто не оставался: труд
сидельца дешев, себестоимость заказа невысока, сторонних криминальных
наскоков и вымогательств нет... А официальные фирмы служили отличным
прикрытием для золотой контрабанды и наладки левых "производств". Пострадали
только местные ловчилы, которых столичные пришельцы беспощадно отодвинули от
"темных" поставок на зону чая, курева, бухла и прочей запрещенки.
Прикормленное начальство лениво и с трудом разоблачало проделки
высокопоставленных сидельцев -- инженеров, мастеров, учетчиков и нарядчиков:
бузы нет, деньги есть -- пусть копошатся до поры...
Деньги -- лакомая сила. Есть они -- и к твоим услугам индюк-чай хоть
трижды в день, колбаса, сигареты, теплые шмотки, самые миловидные на всей
зоне "девочки", слуги из шестерок, письма на волю и обратно, даже
внеочередные свидания. Кто с воли "подкачку" имеет, кто здесь на хлебном
месте сидит. Работяга вламывает на совесть, часть денег нарядчику
отстегивает (тот мастаку, тот еще выше), опять же в общак сдает, каптерщика
подмажет -- но и на себя остается, если работа есть. Иной трудила и на волю
в семью посылает, оставаясь кормильцем и опорой своим родным. Придурня -- от
мастера и выше -- по-настоящему крупные бабки гребет, на сотни тысяч в год
залопачивают мужички, опять же если все в порядке. Нетаки разнятся доходами,
в зависимости от авторитета и способностей, но тоже не бедствуют, разве
только в картишки продуются на год вперед.
Но деньги -- это не все. Любой сиделец, от распоследнего шестерилы до
начальника производства, знает, как хлипко его нынешнее благополучие: фук --
и нет его. Масса тому причин может быть -- болезнь, месть от зависти,
конфликт с лягавским начальством, или просто оплошаешь и в непонятное
угодишь. В большинстве случаев деньги способны выручить или хотя бы ослабить
удар. Но существуют две ямы, из которых обратного билета нет: серьезное
нарушение арестантских законов (работа на кума или кража из тумбочки,
например, -- одна из них). А вторая, почти брат-близнец первой, -- вызвать
гнев Ларея-Кромешника. Ларей производством не занимается, в промзону, кроме
как по своим, одному ему известным делам не ходит и мастеров не трясет. Он
пахан паханов, зырковых, угловых и прочей высокопоставленной черноты. Те
"держат" зону, а он -- их. Он хранит и распределяет общак, вершит суд и
расправу, он определяет -- что кому положено, а что не положено. Он дает
зоне жизнь и закон. Он разбирает конфликты на верхнем уровне в своей зоне и
на других, откуда идут ему просьбы разобраться и рассудить важнейшие
вопросы; ему не до простого сидельца. Но бывает и по-другому: подсядет в
курилку, потреплется с фратами и трудилами, как равный, не заносясь и не
через губу. Пристяжь стоит поодаль и в разговор не мешается. Хватит духу --
изложи свои претензии. Выслушает, проверит и припечатает решение. С одной
стороны -- выгодная штука: после его слова в твою пользу -- никто даже зуба
не ощерит, ни прямо, ни исподтишка. Но и опасно -- не раз и не два таких
ловкачей-челобитцев за кривду в крематорий отвозили. Нетаки вообще перед ним
трепещут -- больно строг и крут с ними. "С нетака, с урки -- особый спрос"
-- такая у него поговорка... Не по плечу -- бери кайло, ныряй в трудилы.
Гек шел вдоль первой барачной улицы. В клубе, в каморке художника его
ждала учетчица кадров из вольных, безмужняя, молодая еще баба. Муж ее бросил
с двумя детьми и отбыл в неизвестном направлении, платили -- только чтобы с
голоду не поумирали. Куда деваться -- приходилось подрабатывать. Ларей
платил хорошо, целоваться не лез, не унижал и не развратничал, как иные
вольные...
Вслед за Геком плескался обычный хвост из десятка приближенных и
телохранителей. Сначала Гек пытался упразднить эту свиту, но потом плюнул и
оставил как есть: то срочное сообщение, то наоборот -- кого-то из своих
послать потребуется, то с промзоны бегут жаловаться, то нужен громоотвод для
очередного лягавого...
Сидельцу не к лицу любопытство, но всюду, где идет Гек, -- торчат из
слепых барачных оконцев, из дверей бледные пятна -- сидельцы таращатся на
Самого, обмениваются впечатлениями: куда идет, на кого смотрит... Шапки
ломать перед ним -- не положено, однако Соломан Ассириец рвет казенный
картуз с головы, прижимает руку к сердцу и кланяется, стоя в дверях сапожной
мастерской. Гек едва заметно кивает и следует дальше -- тут не подхалимаж,
от души благодарность...
Дело было осенью. Гек шел по тому же делу и адресу, как вдруг из барака
вынырнул человек и бросился Геку наперерез. Поскользнулся на осколке ледышки
и шлепнулся перед Геком. Из барака уже бежали к нему догонщики, из-за спины
выскочили нерасторопные дылды-охранники, но упавший, все еще лежа на спине,
успел сложить руки ковшиком и выкрикнуть: "Справедливости! Рассуди, пахан!"
И столько душевной муки и боли стояло в этом крике, что Гек заколебался, а
через секунду и вовсе передумал:
-- Назад. Не трогать. Ты Хряпа, если не ошибаюсь? Излагай, кто он и
почему бежал?
Польщенный до печенок тем, что его помнит сам Ларей, косноязычный нетак
Хряпа с помощью рук и слов-паразитов объяснил, что беглец -- новенький,
только что прибыл с Иневийской крытки с пятнахой на плечах за изнасилование
малолетней девочки. На следствии подписался, а на суде отказался. Сегодня
назначен для него разбор с правилкой, как положено.
Гек задумался. Итог правилки заранее известен: "очко за очко"...
-- Разбор отложить до вечера, я сам приду. Сразу после отбоя.
Присмотрите, чтобы к вахте не намылился. Не более того...
Соломан Ассириец через отца, ветерана войны, пятикратного кавалера
солдатского креста, поселился в престижном районе Иневии, где именным указом
Господина Президента отцу подарили квартиру. Отец был дряхл и болен,
требовался пригляд и уход. Так Соломан поселился у отца. Но однажды под утро
полиция обнаружила у ворот соседнего особняка бесчувственное истерзанное
тельце семилетней девочки. Особняк принадлежал городскому прокурору. В
окрестных домах жили тоже не последние люди в городе, поэтому виноватых
искать было непросто и отнюдь не безопасно.
Сроки поджимали, а Соломан подвернулся как нельзя более кстати: две
ходки за ним были -- мелкая кража и хулиганство. Тот факт, что он всю
неделю, включая злополучную ночь, провел за городом в веселой компании,
следователей не смутил: взяли под арест и стали требовать признания. Но
несчастный Соломан оказался крепким орешком: его били и пытали несколько
месяцев подряд, прежде чем он сломался и дал необходимые показания. На суде
его криков и объяснений никто уже не слушал -- пятнадцать лет на жестком
режиме. Дали бы и больше, поскольку девочка умерла, но в районе вновь
произошел подобный случай, в то время как у подследственного Соломана было
