проверить самому. Это было моей мечтой, сколько я
помню себя.
Вот они высятся надо мной, великие вершины: Макалу,
Лхоцзе, Нупцзе, Ама-Даблам, Гауризанкар, Чо-Ойю и сотни
других. А над всеми ними - Чомолунгма, Эверест. "Ни
одна птица не может перелететь через нее", - говорит
предание. А человек? Человек, окрыленный мечтой?..
Мир был так велик, Солу Кхумбу так мала. И когда я
подрос, то понял, что должен покинуть деревню. Однако,
покинув ее первый раз, я направился не в горы, даже не в
Дарджилинг, а в Катманду, столицу Непала. Мне было
всего тринадцать лет, открыто уйти я не мог, а поэтому
бежал из дому и чувствовал себя потом очень виноватым. Я
знал от Ламу Кипа, что всегда был любимцем родителей. Я
и сам очень любил их и не хотел причинять им огорчений.
Но слишком велика, слишком сильна была тяга. Я двинулся
в Катманду кружным путем мимо Макалу; поначалу один,
потом встретил попутчиков. Весь путь занял немногим
больше двух недель. Впервые в жизни я увидел город, и он
показался мне странным и непонятным особенно потому,
что наш народ исповедует буддийскую веру, в то время как
жители Катманду в большинстве держатся индуистской
веры. В конце концов мне удалось найти буддийский
монастырь, принимавший странников; там я и остановился.
Около двух недель ходил я по городу: смотрел на толпы
людей, на базары, большие здания и храмы и многое
другое, чего никогда не видел до тех пор. У непальцев
хорошая армия, составленная в основном из знаменитых
гуркхов, живущих в Центральном и Западном Непале, и
мне больше всего нравилось смотреть, как они маршируют,
и слушать их музыку. Очень интересными казались мне
люди индийской расы: их лица, одежда и поведение так
отличались от всего, что мне приходилось видеть. Однако я
ощущал не только любопытство, но и тоску по дому.
Встретив знакомых из Солу Кхумбу, которые как раз
собирались домой, я решил пойти с ними. На этот раз мы
шли более коротким путем - по той самой дороге, по
которой мне предстояло много лет спустя идти со
швейцарцами и англичанами на Эверест. Я пробыл в
отсутствии шесть недель, и, когда вернулся в Тами, мои
родители так обрадовались, что кинулись меня обнимать.
Правда, потом они поколотили меня.
После этого я оставался дома в течение пяти лет. В эти
годы не было никаких экспедиций на Эверест, иначе
соблазн оказался бы, вероятно, слишком велик. И все-таки
я знал, что не смогу остаться в Солу Кхумбу навсегда, что
не рожден быть земледельцем или пастухом. В конце 1932
года, когда мне было восемнадцать лет, я ушел снова, на
этот раз не в Катманду, а в Дарджилинг. И хотя казалось,
что я опять поворачиваюсь спиной к Чомолунгме, я
чувствовал, что на самом деле иду к ней: как раз в это
время прошел слух о новой экспедиции, намеченной на
1933 год, и я твердо решил пойти с альпинистами, если
только это окажется возможным.
И на этот раз я ушел, не сказавшись родителям. Это
было нехорошо; они были добры ко мне, и я любил их. Они
были очень простые и набожные люди, особенно моя мать,
которая за всю свою жизнь никогда не носила хорошей
одежды и не ела хорошей пищи, потому что отдавала все
ламам и монахиням в монастыри. Всегда она была мне
настоящей матерью - моя ама ла... И я знаю, что своими
успехами во многом обязан ее преданности, ее вере,
благословениям и молитвам.
В НОВЫЙ МИР
Я прожил три жизни: первую - ребенком и юношей в
Соду Кхумбу, вторую, продлившуюся двадцать лет, -
носильщиком и восходителем; в эти годы моим домом был
Дарджилинг. Моя третья жизнь началась в тот день, когда я
вернулся с вершины Эвереста; куда она меня приведет, я не
знаю.
Мне исполнилось восемнадцать лет, когда началась моя
вторая жизнь.
Это было в конце 1932 года; двенадцать солукхумбских
парней и девушек решили оставить родной кров. Целый
месяц мы готовились: устраивали тайные собрания,
собирали продовольствие и необходимые вещи. Моя доля
ограничилась одеялом, которое я захватил из дому. Денег у
меня не было, да и у остальных тоже. Собственно, именно
поэтому большинство из нас решило уйти: мы хотели
заработать денег и посмотреть на мир.
В числе моих спутников находился Дава Тхондуп,
впоследствии прославившийся в экспедициях. Он был
старше меня и, хотя никогда не видал Дарджилинга, немало
знал про него и часто говорил о новой экспедиции, которая
должна была скоро выйти оттуда на Эверест. Мы мечтали
устроиться носильщиками в эту экспедицию, и мною
владело такое нетерпение, что я готов был бежать всю
дорогу. Однако через дикие области Восточного Непала не
очень-то побежишь. Едва заметная тропинка то карабкается
вверх по крутым гребням, то пробирается сквозь густые
леса в долинах, то пересекает бурные реки. Большую часть
этого долгого пути мы держались вместе, но недалеко от
индийской границы перессорились, и остальные ушли без
меня, унеся с собой все продовольствие. Однако мне
посчастливилось: в местечке Симана я встретил
состоятельного человека по имени Ринга Лама, который
взял меня к себе в дом. В то время я знал только свой
родной язык, а по-непальски не понимал, но мне и тут
повезло, потому что Ринга Лама говорил немного на
шерпском языке. Его семья отнеслась ко мне очень
хорошо, меня кормили, дали новую непальскую одежду. В
свою очередь, я выполнял разную работу по дому и собирал
хворост в джунглях. Все же я чувствовал себя одиноко и
тоскливо среди чужих людей и часто, бродя один в
джунглях, садился под деревом и рыдал. Я начинал
познавать, что мечта и действительность не одно и то же...
Пробыв некоторое время в Симана, я рассказал Ринга
Ламе, как мне хочется попасть в Дарджилинг. К моей
радости, он ответил: "Хорошо, я сам отправляюсь туда по
делам и возьму тебя с собой". Впервые я увидел
автомобиль, а когда мы приехали в Дарджилинг, там
оказалось еще много такого, чего мне не приходилось
видеть раньше. Дарджилинг уступал по размерам Катманду,
но был гораздо больше похож на современный город; там
имелась даже железная дорога. По улицам ходило много
чилина-нга, в основном англичан. До сих пор я еще ни разу
не видел европейцев.
Сначала я остановился не в самом Дарджилинге, а в
деревне Алубари, что значит "место, где растет картофель".
Привез меня туда Ринга Лама; я поселился у его
двоюродного брата Поури. У Поури было пятнадцать
коров, на мою долю выпал уход за ними и другие
хозяйственные работы. Здесь я начал учиться непальскому
языку, который очень употребителен в Дарджилинге, и еще
местному языку - ялмо. Лучшим моим учителем оказался
один человек по имени Манбахадур Таманг - мы косили
вместе траву на корм коровам, - и я был очень благодарен
ему. Мы и сейчас с ним добрые друзья; недавно он работал
каменщиком на строительстве моего нового дома. Мы
часто вспоминаем те дни, особенно как однажды собирали
хворост на запретном участке и нас застал сторож: он
привязал нас к дереву и отхлестал плетью.
Время от времени Поури посылал меня в Дарджилинг
продавать молоко: каждый раз я чувствовал себя на
седьмом небе. Город расположен на северном склоне
крутого холма, а километрах в восьмидесяти от него, за
глубокими долинами Сиккима, начинаются отроги
восточной части Главного Гималайского хребта с
Канченджангой в самой середине. Часто смотрел я на
вздымающуюся к небесам белую вершину и испытывал
радостное чувство: ее вид напоминал мне, что и в этом
новом для меня, чужом краю я не слишком далек от
любимых гор. Впрочем, Дарджилинг и сам по себе был
настоящим чудом для деревенского парня. У подножия
большого холма раскинулась старая часть города. Здесь все
напоминало Катманду: базары, храмы и тесные, кишащие
людьми улочки. Зато повыше, в новой части, все было
иначе, все было необычно. Здесь находились дома англичан
и богатых индийцев, роскошные магазины и чайные дома,
кинотеатр. Тут же стояло правительственное здание, а
также дворец махараджи и отель, похожий на дворец. Глядя
на все эти чудеса, я порой совершенно забывал о своих
бидонах.
Однако вскоре мои мысли целиком поглотило еще более
волнующее событие: началась подготовка новой
экспедиции на Эверест. Ранней весной 1933 года из Англии
прибыли альпинисты. Весь город был взбудоражен
приготовлениями. Руководитель экспедиции Хью Раттледж
устроил свой штаб на веранде Клуба плантаторов, и чуть ли
не все дарджилингские шерпы отправились к нему
устраиваться на работу. Тут уж мне окончательно стало не
до молока, я мог думать только о том, как попасть в
экспедицию, как убедить их взять меня.
Сначала я боялся идти сам в Клуб плантаторов и
попросил своего друга Даву Тхондупа замолвить за меня
словечко. Его уже приняли, однако мне он отказался
помочь, сказал, что я слишком молод. "Но я уже взрослый
и не слабее других", - возразил я. Тем не менее Дава
Тхондуп и другие шерпы продолжали твердить: "Нет, нет,
ты слишком молод". Они решительно отказывались
сделать что-либо для меня, и я был зол, как никогда еще в
моей жизни.
Тогда я попробовал устроиться сам, но все получилось
навыворот. Когда я впервые попал в Дарджилинг, у меня
были длинные косички, как у всех мужчин в Солу Кхумбу.
Горожане смеялись надо мной, обзывали девчонкой, и я
постригся коротко. К тому же я носил непальскую одежду,
которую мне дал Ринга Лама. Все это годилось для
Дарджилинга, но для экспедиции оказалось неподходящим,
потому что англичане решили, что я непалец, а они
набирали только шерпов. К тому же я не мог показать
никаких бумаг или удостоверений о том, что работал с
экспедициями. Наверное, так случается со многими
молодыми людьми, когда они впервые устраиваются на
работу. Вас спрашивают: "Вам приходилось делать эту
работу раньше?" Вы отвечаете: "Нет". Вам говорят: "Нам
нужны только опытные люди". Вы уходите, чувствуя, что
никогда в жизни не поступите на работу только потому, что
не работали раньше.
Как бы то ни было, в 1933 году я получил отказ.
Экспедиция выступила из Дарджилинга, а я остался...
Еще много месяцев я продолжал смотреть за коровами
Поури и продавать молоко. Среди моих покупателей была
молодая женщина из племени шерпов - Анг Ламу. Она
родилась в Дарджилинге и работала там в качестве айя,
домашней работницы. Я никогда не обращался к ней на
родном языке, а только на непальском, и она даже не знала,
что я шерп. Встречаясь, мы каждый раз препирались.
- Раз я все время покупаю у тебя, ты должен наливать
мне побольше, - говорила она.
- Не могу, - отвечал я.
- Ты страшно жадный, - продолжала она.
- А ты надоела мне своей торговлей.
В этом нет ничего примечательного, и я, вероятно, давно
успел бы позабыть об этом, если бы Анг Ламу не была
теперь моей женой.
Прожив в Дарджилинге около года, я узнал от людей из
Солу Кхумбу, что родители считают меня мертвым. Я
решил вернуться повидать их, но Поури не хотел отпускать
меня. Он сказал, что я должен найти себе замену, если хочу
уйти. Тогда я отправился в город, нашел желающего и
привел с собой, после чего быстро двинулся в путь, не
давая Поури времени придумать новое возражение.
Придя домой, я убедился, что земляки сказали правду:
родители и в самом деле готовились совершить по мне
обряд как по мертвому. При виде меня они расплакались,
потом ужасно обрадовались; на этот раз дело обошлось без
колотушек. За время моего отсутствия в Солу Кхумбу
произошло землетрясение; часть нашего дома обвалилась,
и я первым делом помог починить его. А потом стал делать
ту же работу, что прежде: пасти яков. На следующее лето я
впервые отправился в Тибет за солью, которой у нас в Солу
Кхумбу всегда нехватка. Через большой перевал Нангпа Ла
("Ла" означает по-тибетски "перевал") я пришел в поселок
Тингри Гангар около Ронгбука, по ту сторону Эвереста. Я
воспользовался случаем посмотреть знаменитый монастырь
Ронгбук. Он намного больше Тьянгбоче и насчитывает
свыше пятисот монахов и монахинь. Как раз здесь
неподалеку разбивали базовый лагерь все английские
экспедиции на Эверест, да только в этом, 1934 году
