задерживается.
Анна не ушла. Наоборот, прильнула к стеклянной двери и, оградив
ладонями глаза, стала в упор разглядывать мою грудь.
Я напряг её и сказал в трубку, что нет, буря не в Сочи, а в Москве.
Анна улыбнулась мне, но снова опустила взгляд на мою грудь.
Москва ответила, что, хотя там очень рано, никакой бури в окне нету.
Я высказал предположение, что буря, наверно, в аэропорту, но снова
начну качать гантели.
Москва догадалась, что я разглядываю красавицу.
Я возразил: наоборот, она - меня. Мою грудь. Хотя я давно уже не
качался и хотя она у неё лучше. Но я, мол, стесняюсь: не смотрю. Тем более,
что главное не в бюсте.
Москва высказала уверенность, что знает меня: потребовала описать и
ягодицы.
Я описал лицо: за исключением ореховых глаз, - копия дамы с собачкой.
Зная меня, действительно, с подростковых лет, Москва хмыкнула: эту даму
пора забыть - постарела. Но если б и нет - у американских звёзд корпус
пороскошней.
Зная и сам Москву с подростковых лет, я напомнил ей, что в женщине
важна и душа, хотя кроме лица я разглядел тут пока корпус: копия Ким
Бейсингер. Если б, мол, не корпус, я подошёл бы к ней сам как только прибыл
в аэропорт и обомлел, увидев лицо. А при таком корпусе неудобно: каждый
козёл пялит на неё буркалы и кусает себе губы. Мечтая покусать ей.
Москва протрезвела со сна и рассудила, что я, видимо, не прилечу
сегодня, поскольку дело в другой буре, - поднявшейся в моём корпусе. На
всякий случай, ключи будут под половиком.
Я заверил, что вылечу первым же рейсом. Поскольку в Москве буду только
сутки. И ещё потому, что красавица с корпусом летит, как понимаю, туда же.
После паузы Москва распорядилась непременно звякнуть ей перед вылетом,
ибо не вправе меня не встречать.
Я рассмеялся, повесил трубку и открыл дверь.
Анна тоже широко улыбнулась и дала понять, что хочет мне что-то
сказать.
Я шагнул к ней - и голос у неё оказался мелодичный. А несло от него
сиренью:
-- Это вы сами - Лондон? Или это - просто?
Я не понял.
-- Русская служба Би-Би-Си? -- уточнила она.
-- Кто вам сказал?
Она перешла на ты:
-- Твоя тельняшка! -- и уткнулась мне пальцем в грудь.
Вспомнив, что под курткой на мне была футболка с произнесёнными ею
словами, я всё-таки скосил голову и проверил их взглядом. Удивился, впрочем,
не тому, что не догадался сделать это ещё в будке, а тому, что она не
убирала пальца.
-- Ты понимаешь по-русски? -- спросила она, продолжая давить меня в
грудь.
-- А вы, извините, слышали мой разговор? -- испугался я. -- Я это не о
вас, я...
-- Ничего я не слышала! -- не терпелось ей. -- Так ты по-русски
понимаешь?
Я кивнул - и она возбудилась:
-- Ой! Боже мой! Такое везение! -- и наконец отняла палец. -- Так ты,
значит, и есть из Лондона? Из Би-Би-Си? И по-русски умеешь?
Я снова кивнул. Трижды.
-- Я там буду скоро работать! -- объявила она. -- Как только выучу
язык! На телепрограмме!
Я опешил:
-- На какой именно?
-- На этой! -- и чесанула меня пальцем по рёбрам. -- Русская служба!
-- У нас такой программы нету.
-- Будет, будет, поверь мне! А Алика Гибсона знаешь?
-- По-моему, слышал.
-- Слушай, а ты точно там работаешь? -- и, не дожидаясь ответа на этот
вопрос, задала новый: -- А почему у вас надо сперва выучить язык?
Я даже не понял как отвечать, но это, видно, не имело значения:
-- Короче, тебе ведь его учить не надо, да? -- проверила она.
-- Какой?
-- Ну, свой! Английский!
Я смешался.
-- Свой выучил уже, -- признался потом.
-- Я поняла! Короче, всё очень хорошо! И сделаешь для меня вот что! Я
наберу номер, а ты спросишь: Где Алик Гибсон? -- и потянула меня за рукав
обратно к будке.
Я упёрся:
-- Минуту, девушка: кого спросить, почему? Как? И вообще.
Анна огорчилась:
-- Вот, уже заняли!
Действительно, в будку, обернув к Анне крохотную голову, втискивался
длинный детина, похожий на громоздкий маятник при маленьком циферблате.
Передохнув на этом сравнении, я вернул внимание к Анне:
-- Вот и правильно - что заняли! Пока он там себе потикает, вы мне всё
и расскажете. Я даже не знаю как вас зовут.
-- Меня зовут Анна Хмельницкая, а его Роберт. А спросить надо: Где
Алик?
-- Кого зовут Роберт?
-- Ну, кому я только что звонила! То есть звонила-то я Гибсону, но там
какой-то Роберт. А надо спросить: Где Гибсон? Алик.
-- А сами, значит, спросить не хотите? Хотите - чтоб я. Мужским
голосом? Да?
-- Не обязательно! -- воскликнула Анна и рассмеялась. -- Спрашивай
каким угодно - но по-английски! Потому как я ещё не выучила! И потому как
звоню в Лондон, а Гибсона дома нету! Алика! Какой-то Роберт! А я ещё не
выучила!
-- Всё ясно! -- обрадовался я. -- Непременно спрошу!
24. Самая опасная - связь, которой нету
Я вернулся в будку, перекрыв дыхание. Судя по взгляду, которым Маятник
снова обшарил Анну, я заподозрил, что после него там будет пахнуть потом и
носками. Пахло хуже - одеколоном "Жан-Поль Готье" из безруко-безглавого
стеклянного француза в полосатом зелёном трико. Но с членом. Упакованным
вместе с корпусом в круглую, как будка, жестяную коробку.
Пока Анна набирала номер, я приоткрыл дверь, подвинулся ближе к
цветущей сирени и спросил:
-- Мама у вас актриса?
-- Говори "ты".
-- Мама у тебя актриса?
-- Мама у меня в Марселе... Алё, Роберт? Зис ис Марсель! -- и снова,
подмигнув мне, рассмеялась. -- Ноу, ноу, сорри: зис ис Сочи! Момэнт! -- и
ткнула трубку мне.
Роберт разговаривал с шотландским акцентом - почему, не исключено, и
извинялся после каждой фразы. Выйдя наконец из будки, мы с Анной - по
нажитой там привычке - продолжали стоять друг к другу близко.
Я отступил на шаг только под недобрыми взглядами. Одни осуждали меня,
другие - Анну. Все, впрочем, - за одно и то же: мой возраст. Анне было
плевать даже на Маятник, который теперь раскачивался сидя, чтобы прохожие не
закрывали ему на неё вида. Ей было плевать на всех - кроме Гибсона:
-- Ну? Где Гибсон?
-- Слушай, -- ответил я. -- А зачем тебе этот Гибсон?
-- Как зачем? -- ужаснулась она. -- Я же к нему и лечу в Лондон! Сперва
в Москву, конечно, но из Москвы сегодня уже не успею! А он встречает
сегодня. Потому как я прямо так ему в факсе и черкнула: встречай, говорю,
точно двадцать третьего, точно двадцать третьим рейсом твою точно
двадцатьтрёхлетнюю Анюту! -- и снова рассмеялась.
-- Да? -- проговорил я. -- Прямо так? А почему "точно"?
-- Мне сегодня как раз двадцать три! "Точно" или "как раз" - какая
разница?
Меня ещё больше рассердил мой возраст. Потом я вспомнил, что если бы
двадцать три исполнилось ей не точно или не как раз сегодня, было бы отнюдь
не легче:
-- Поздравляю!
-- Старею, кстати! -- вставила она. -- А где Гибсон?
Не разобравшись в своих ощущениях, но и не жалея её, я прибёг к правде:
-- Гибсон уже там, в Бразилии.
-- Чего-о?! -- и снова потянула меня к будке.
-- Подожди! -- ответил я. -- Этот Роберт ни хрена о твоём Гибсоне не
знает. Только - что уже в Бразилии. Уехал, говорит, работать. Вернул хозяину
квартиру - и уехал. А эту квартиру снимает сейчас Роберт.
-- Нет-нет, -- ещё раз, но испуганно, рассмеялась Анна. -- Он в
Бразилии уже был!
-- Правильно, так Роберт и сказал. Приехал, говорит, недавно, из
Бразилии, побыл пару недель, вернул квартиру и снова улетел. Уже. Теперь -
надолго. А Роберт знает это от хозяина, потому что давно ждал квартиру. Она
дешёвая.
Анна молчала.
-- А другой телефон есть? -- спросил я.
-- На каком-то буклете, а он в чемодане.
-- Придётся открывать.
-- Чемодан я уже сдала. Но, может, у Виолетты ещё есть. Это подруга.
-- А ты не психуй, -- посоветовал я. -- Время есть: целых триста минут!
Анна принялась о чём-то думать. Даже прикрыла веки. Потом качнула
головой:
-- Тут какая-то ошибка. Ты тоже не беспокойся. Позвоню Виолетте: она
сейчас в дороге на работу. А я пока пойду к собачке, да? Я её тут одной
бабке сдала подержать.
-- Твоя? Я про собачку. У тебя, спрашиваю, есть собачка?
-- Шавка такая. Ну, шпиц просто. Грузин подарил. Я и ему, кстати, могу
позвонить в Москву про лондонский номер. Ты не беспокойся. А я пойду, да?
Я молчал.
-- Пойду, да? -- ждала она.
-- Иди, конечно, но... Я про шпица. Если ты его везёшь в Лондон, то
напрасно: там очень долгий карантин. Не впустят. Я про шпица.
Анна совсем растерялась и стала беспомощно оглядываться по сторонам.
Окружающие осуждали меня теперь за суровость. В их числе - Маятник.
-- Иди! -- разрешил я и направился к крутящемуся выходу. -- А я там
покурю.
На воздухе, как я и подозревал, меня ждал давнишний вопрос.
Он был простой: Что теперь делать?
Действительно, я уже давно боялся всякого совпадения. Даже сходства.
Между вещами, событиями, людьми. Чем более пунктирной виделась мне связь,
чем короче чёрточки и длиннее ничто, пустота, - тем таинственней, то есть
страшнее, эта связь, значит, и есть. Самой опасной является такая, которой
нету. И опасна она как раз потому, что чревата пониманием.
Боюсь этого, видимо, не только я, поскольку не я придумал и спасение.
Метафору. Умение не думать о вещи, сравнив её с другой. Умение преодолевать
её, всякую,- даже такую, как время или место, - бегством в другую.
Отвернувшись от понимания, пробуждаешь печаль, но её услаждает иллюзия
сближения вещей в пунктирном, поверхностном, сходстве.
Если бы эта повесть была обо мне, я бы рассказывал и о другом вопросе,
который - когда я вышел покурить - сдавил мне горло. Он был как раз
непростой, поскольку пристал не к голове, а к сердцу, смутив его не смыслом
своим, а сладкой своей печалью.
Вопрос был тот же: Что теперь делать?
Через много лет моего существования, после длинной его пустоты,
заполненной обольстительным чувством обжитости, - возникает вдруг чёрточка.
Сочинская красавица, пробудившая в памяти первые обольщения, - другие
чёрточки, перебившие некогда другую пустоту.
Поскольку, впрочем, рассказываю не о себе, на оба вопроса я ответил
легко: А делать нечего. И ничего не надо. Разве что отстраниться: уподобить
происходящее прологу к любым другим длинным пустотам. Другим продолжительным
ничто. И снова допустить его исчезновение в легкокрылой печали метафоры.
С этим заданием себе я вернулся в зал через другую крутящуюся дверь - в
дальнем конце здания. Она, как я и подозревал, сразу же вкрутила меня там в
бар, где я и осел на три часа, писательствуя и смело попивая абсент. Пусть
даже другой писатель, успевший уже и умереть, Хемингуэй, предупреждал, что
абсент порождает импотенцию.
25. Невозможно пресытиться привычкой
Анна настигла меня сама.
Сперва, правда, с телеэкрана.
Я с изумлением смотрел на неё в просвете между венценосными бутылками
на полке и слушал о том, что любовь к яблокам указывает не только на
трудолюбивость и практичность, но ещё и на консервативность, тогда как
клубнику любят утончённые и элегантные. Виноград пожирают в основном люди
скрытные, апельсины - лёгкие, арбуз - дотошные, грушу - мягкие и спокойные,
а из овощей о деловитости больше всего свидетельствует тяга к картофелю и
молодому луку.
После "молодого лука" Анна тронула меня за плечо и улыбнулась, когда я
обернулся. Снова дохнув сиренью, она стала убеждать меня, что классификацию
