открылась странная сцена. За столами почти никто уже не сидел: обступив со
всех трёх сторон площадку перед берёзовой картой России, люди сбились в
сплошную толпу. Она улюлюкала, хлопала в ладоши, притаптывала и поминутно
взрывалась в хохоте. Анна и Гуров вместе с Олей и музыкантами щурились под
яркими юпитерами и вовсю тешились.
Музыканты подыгрывали певице на инструментах, а та дёргала головой и
пыталась перекричать хриплым голосом и гитару с контрабасом, и громкий
гогот. Странной картина была из-за того, что происходило за музыкой - между
взбесившимися вентиляторами.
Во всю высоту от потолка до паркетного настила - в плотном ветровом
столбе - крутились сотни зелёных банкнот, а в самом центре этого неистового
вихря размахивали руками и толкались Анна с Гуровым. Кроме острых лучей
света обоим кололи глаза хлеставшие по лицу волосы и бумажные листы.
Поначалу мне показалось, будто оба просто счастливо безумствовали, как
если при несносной жаре вырваться из тесной комнаты наружу - под нежданный
ливень. Потом я, как показалось, угадал смысл: Гуров вроде бы пытался
вылавливать банкноты и запихивать их себе в подмышки, из-за чего ему
приходилось принимать потешные позы, а Анна, напротив, отчаянно сражалась за
то, чтобы спасённые им листы выбить обратно в буйную круговерть.
Каждый раз когда она преуспевала в этом, вместе с ней ликовала не
только толпа, но - и сам Гуров, что каждый же раз заново лишало всякого
резона его новую попытку урвать у зелёного вихря как можно больше банкнот.
Не понимала этого действа и Катя: хлопала глазами и озиралась по сторонам.
Время от времени редкой банкноте удавалось выпорхнуть из круговерти - и
тогда со свистом и визгом бросались к ней одни и те же люди, толкаясь
локтями и полушутливо ругаясь, но уже зная доподлинно, что криво лыбившийся
гарсон отберёт у счастливца добычу и примкнёт её к аккуратно сложенной в
кулаке пачке стодолларовых листов.
Катя наконец выманила его из толпы и потребовала объяснить картину.
Объяснять гарсону оказалось не много: стоило, мол, Анне с Гуровым
вернуться в зал - музыканты заиграли неизвестную ему, гарсону, песню, а
девушка слушала, слушала, а потом поднялась, вынула из сумки зелёную пачку,
подошла к музыке и выкинула деньги прямо в этот ветер.
И они начали плясать, - деньги.
А потом стал плясать и Гуров: то пляшет, то ловит.
И Анна тоже: то пляшет, то выбивает у Гурова деньги.
И все вокруг смеются. Потому что это очень весело и непохоже.
Катя спросила - а что произошло до того?
Гарсон не понял: до чего?
До того, пояснила она, как музыканты заиграли неизвестную ему песню.
Ничего, ответил тот: до того они играли известную.
Катя резко развернулась и направилась к нашему столику.
Из соседей на месте пребывали только араб с тремя жёнами. Ни он, ни они
не глядели назад - на толпу, музыкантов и плящущие деньги. Просто слушали
песню:
А ты кидай свои слова в мою прорубь,
Ты кидай свои ножи в мои двери,
Свой горох кидай горстями в мои стены,
Свои зёрна - в заражённую почву,
Кидай свой бисер перед вздёрнутым рылом,
Кидай пустые кошельки на дорогу,
Кидай монеты в полосатые кепки,
Свои песни - в распростёртую пропасть...
33.Саднящее нетерпение забросать кого-нибудь ножами
Когда я наконец тоже направился к столу, меня перехватил араб.
Пожаловался, что слушает эту песню подряд в третий раз, но не может понять
значения "заражённой почвы" и "распростёртой пропасти".
Я ответил, что ясного смысла не вижу пока сам.
Катя снова поманила гарсона пальцем и что-то сказала.
Тот кивнул, прошёл к стене рядом со щитом и ткнул пальцем в красную
кнопку, вырубившую сразу и юпитеры и вентиляторы.
Деньги застыли вдруг в воздухе и посыпались вниз - под ноги Анне и
Гурову. Толпа разочарованно охнула и неохотно разбрелась.
Выяснилось, что Гуров - когда кружились банкноты - вовсе не старался их
спасти. Иначе не повесил бы голову и пошёл обратно, а стал бы подбирать их,
наконец присмиревшие, с паркета. Подбирать их стал тот же гарсон - листок к
листу.
-- Херня какая-то! -- извинился он перед Катей, возвратившись к столу и
отирая со лба пот, хотя арабки с американцами принялись ему аплодировать.
Катя склонилась к Гурову и стала говорить что-то длинное и злое, но он,
по-видимому, ей не внимал - крутил голову и разыскивал Анну.
Она о чём-то долго пререкалась с гарсоном у выхода на кухню, и тот в
конце концов развёл руками и удалился. Анна вернулась на пятачок, шагнула к
Оле, обняла её за талию и стала подпевать:
В моем углу - засохший хлеб и тараканы,
В моей дыре - цветные краски и голос,
В моей крови песок мешается с грязью,
А на матрасе - позапрошлые руки,
А за дверями роют ямы для деревьев,
Стреляют детки из рогаток по кошкам,
А кошки плачут и кричат во все горло,
Кошки падают в пустые колодцы...
Сразу после кошек в колодцах гарсон вернулся с глубоким пластмассовым
подносом, на котором лежали уже перевязанная пачка банкнот и с полторы
дюжины остроносых ножей. Анна приняла у него поднос, опустила его себе под
ноги, а из денежной пачки вытянула пару листов и пропихнула их гарсону в
боковой карман.
Контрабасист, рассказавший про "Тавриду", резко мотнул головой, резко
же сбил ритм и, снова перебрав пальцами последние аккорды, свернул песню к
финишу - к начальному двустишию:
А ты кидай свои слова в мою прорубь,
Ты кидай свои ножи в мои двери...
И ещё - в самый последний раз и совсем медленно:
Ты кидай свои слова в мою прорубь,
Ты кидай свои ножи в мои двери...
Оля раскланялась и вернулась за стол. Вернулись и ребята.
Анна не возвращалась: высмотрела меня с пятачка и поманила пальцем.
Глаза у неё были теперь почти золотистые. Не за счёт юпитеров, которые уже
не светились, а за счёт иного света, разгоравшегося внутри. Света
непонятного мне изумления.
Тем не менее она постаралась объясниться внятно и спокойно. Сказала,
что от жизни и от хмели у неё внутри какое-то странное беспокойство, и ей
кажется, будто я её хорошо понимаю.
Я ответил, что понимаю хорошо, но всё равно не знаю чего она хочет.
Она ответила, что хочет простого - чтобы я прислонился спиной к
деревянному щиту, который она забросает ножами ровно с пятнадцати метров.
Я попытался заглянуть ей в глаза глубже, но она отвернула их и
наткнулась на пронзительный взгляд Гурова.
Катя положила тому на плечо руку, но он эту руку скинул и направился к
нам.
Изумлёнными были, вероятно, глаза и у меня. Не Гурову даже, а в воздух
я сказал, что вот, мол, в душе и в организме у девушки Анны возникло мелкое
саднящее нетерпение забросать кого-нибудь ножами. Но, не ведая пока ценности
собственной жизни, она не понимает мого давнего нежелания расстаться со
своей. Или даже подвергнуть её риску.
Анна ухмыльнулась, забрала с подноса два широких поварских ножа с
деревянными черенками и почти одновременно выбросила их отмашным движением
кисти. Первый нож зазвенеть на щите не успел, потому что в рукоять ему - по
самую осадку - врезался второй. И долго звенел.
Зал притих.
Анна снова ухмыльнулась и снова взяла два ножа. Узких. Потом, почти не
отводя от нас с Гуровым взгляда, метнула первый в том же направлении, к
щиту. Но гораздо ниже.
Зал теперь ахнул.
У нижней рамки щита, рядом с левым вентилятором, пискнула жирная крыса:
нож пронзил ей основание хвоста и пригвоздил к плинтусу. Крыса заметалась,
но убежать не смогла. Второй нож пригвоздил к плинтусу и голову.
-- Митя! -- выкрикнула Катя, но он слышать её не стал и пошёл к щиту.
Катя грохотнула стулом и зацокала каблуками на выход. Звук был теперь
не элегантный, а громкий и сердитый.
Когда вернулась тишина, Анна выбрала из охапки ножей на левой ладони
рушальное лезвие и, едва прищурившись, метнула его в сторону Гурова. Нож
вонзился в дерево над самой макушкой банкира, не успевшего даже моргнуть.
В зале поднялся гвалт, а гарсон, подбежав к цели, радостно выкрикнул,
что снаряд влетел в его родной Краснодар.
Анна рукой повелела ему отойти от города и снова размахнулась.Теперь
сразу два ножа вонзились в щит в одном вершке по обе стороны гуровской
головы - на уровне бровей. Зал загудел, а краснолицая американка взвизгнула
сперва "Stop!", но тотчас же восторженно добавила: "Great!"
Соотечественники поддержали второй возглас: "Unbelievable!"
Анна метнула ещё сразу два - чуть пониже ушных мочек. Потом забрала с
подноса широкий секач, осмотрела его и размахнулась.
В тот же миг, однако, Гуров мотнул головой и дал ей знак подождать. Он
тщательно растёр себе глаз и кивнул.
Анна между тем раздумала бросать секач и, снова пригнувшись, разыскала
на подносе кухонный нож.
Она осмотрелась и велела мне отступить на шаг. Я повиновался ей, но
зажмурился, ибо меня кольнуло предчувствие беды.
Когда через мгновение - после громкого женского вскрика - я распахнул
веки, Гуров, пригвождённый к щиту, выгибался, как ленивый маятник, в правую
сторону и таращил на Анну застывшие в ужасе глаза.
Я переметнул взгляд на Анну, но она стояла ко мне боком - и выражения
её лица мне видно не было. Видно было другое: она стояла как вкопанная. То
ли не могла сдвинуться с места, то ли не хотела.
Какое-то время не мог сдвинуться с места никто.
Я вернул взгляд на Гурова. Он пялился теперь на меня - теми же, полными
ужаса, глазами.
Потом наконец решился и скосил их к своей правой ключице: нож сидел в
ней по самую рукоять.
34. Пока жизнь не прожита конца, смысла в ней нету
Ни Гурова, ни самой Анны я никогда больше не видел.
Гуров тогда выжил. Хотя он потерял много крови, лёзо рассекло ему
только мышцу - и в больнице его продержали лишь сутки.
В больнице Анну и арестовали. Однако и её продержали в милиции неполные
сутки. Из-за важности пострадавшего лица и известности подозреваемого
расследованием занялось не адлерское отделение милиции, а центральное.
Адлер, впрочем, - часть Большого Сочи, в котором и у директора Дроздова, и
тем более у Цфасмана, действительно, всё было схвачено.
Цфасману, кстати, это не стоило ни единого доллара: платила сама Анна.
Причём, если бы дело вели адлерцы, ей, наверное, не пришлось бы расстаться
со всеми банкнотами, кружившимися в ресторане зелёным вихрем.
Между тем - пусть даже у Анны и не было бы денег или друзей - ей всё
равно не смогли бы влепить срока, потому что Гуров заявил следователю, будто
она стала метать в него ножи на фоне России по его же пьяной просьбе, а
угодила ему в плечо по его же вине. Больше того: пусть даже Анна угодила бы
ножом не в него, а, скажем, в меня или в того же араба, и при этом не
располагала ни Цфасманом с Дроздовым, ни наличными, - они, деньги, были у
Гурова. И полагаю, не меньше, чем у обоих вместе.
Так, по крайней мере, сказала мне Катя. Поскольку, мол, Гуров самым
большим злом считал всегда малые деньги, он со всеми держался как богач даже
когда у него было лишь два миллиона в зелёных. Она сказала мне об этом в
самолёте, вылетевшем в Москву на рассвете следующего дня.
Кате удалось вылететь моим рейсом только потому, что из-за Анны на
борту образовалось свободное место. Она предложила моему соседу поменяться с
ней креслами и подсела ко мне.
Мне, однако, разговаривать о вчерашнем не хотелось ни с кем: я
переживал происшедшее по-своему и не желал постороннего комментария.
Переживал я не столько из-за происшедшего в ресторане, сколько из-за того,
