приличный мужик и поэтому пусть идёт с нами и он. Я развёл руками и
предложил усесться за свой же столик, но Гуров настоял на том, чтобы пройти
дальше, в ресторан, велев походя бармену нести нам шампанское.
27. Всё это не важно при условии, что не важно всё
Принесли бутылку "Ives Roches", но Гуров даже не поморщился. Спокойно
велел выбросить её на помойку и - при неналичии "Krug"-a, "Mumm"-a,
"Bollinger"-a или "Tattinger"-a - нести "Советское". Но непременно с
ялтинским ярлыком. Потом официанта в красном пиджаке и с лицом, состоявшем
только из профиля, назвал "гарсоном" и сказал, что в этой профессии главное
не вкус или цвет, на которых товарищей мало, а зрение. Тот, подобно мне, не
понял, но Гуров учтиво кивнул на Анну и добавил:
-- Девушка с такой внешностью не может не разбираться.
Анна оживилась и заметила, что, действительно, сравнила как-то "Ives
Roches" с газированным одеколоном. Гуров улыбнулся и - прежде, чем отпустить
гарсона - сказал тому совершенно неожиданную вещь. Велел объявить по всем
спикерам, что Катю Гурову ждут в ресторане.
Отметив, что Катей зовут его жену, Гуров быстро рассказал нам о том,
будто в Шампани из "гран крю" давят только названные им марки плюс, может
быть, "Veuve Clicquot" и "Laurant Perrier". И что "Dom Perignon", например,
- это ширпотреб, хотя на коронации Эдуарда Седьмого и Елизаветы Второй, а
также на свадьбе короля Бодуена подавали как раз "Moet&Chandon". Что -
одно и то же. Кстати, любит его и Шэрон Стоун, хотя мастера культуры - Софи
Лорен, Джина Лоллобриджида, Бриджитт Бардо, Ив Монтан и Андрэ Моруа
превратили в богемный напиток "Ruinart". Но ялтинское - и он это знает
наверняка - тоже делают из "гран крю".
Анна огорчилась. То ли из-за Кати, то ли потому, что Гуров нёс чепуху.
Он, однако, сам признался, будто всё это не важно при условии, что - за
исключением нескольких вещей - не важно всё. Потом разлил ялтинское и
повернулся ко мне:
-- За Анюту! Ей сегодня двадцать три!
-- Знаю, -- ответил я. -- Я уже поздравлял! Но буду ещё раз:
поздравляю, Анна!
Она кивнула:
-- Ну и что сказал тебе Заза?
Я позволил ей допить бокал и, выждав ещё несколько минут, которые
пузырькам из бокала необходимы для проникновения в девичий мозг, повернулся
к Гурову и сказал как бы ему, что о шотландце судить не берусь, но мой
земляк - сучехвостое дерьмо. И, не глядя на Анну, изложил все его тезисы за
исключением тех, что касались меня.
Гурову тоже стало не по себе. Принялся рассматривать этикетку на
бутылке, а потом озираться по сторонам, прислушавшись даже к американскому
гоготу за соседним столом.
Американцев было десять. Сплоченных одинаковым, красным, загаром и
прочным союзом людей, пожирающих одинаковую пищу. Все хвалили киевскую
котлету за вкус и все же ругали своё правительство за нервозность, которая
проявляется в бомбёжке разных городов мира.
За другим столом, тоже длинным, сидели русские музыканты - двое
небритых парней и костлявая, а возможно, стройная, девица с приглаженными
волосами. Все - в чёрных кожаных куртках. Один из парней выглядел просто,
как чемодан, а второй старался походить на индийского гуру.
Сильнее них на пустых креслах за тем же столом скучали инструменты.
Девица переговаривалась с самой краснолицей американкой, причёска которой,
седая, смотрелась, наоборот, как взбитые сливки.
Гуров тоже старался не смотреть на Анну. Не мешая ей, вполголоса, я
спросил его знает ли он английский. Оказалось - и арабский, ибо до
перестройки учился на востоковеда. И прислушивается теперь к круглому
столику за моей спиной. За которым, мол, - не оборачивайся! - сидит араб с
тремя арабками. Видимо, жёны.
-- Да? -- спросил я, думая об Анне. -- А почему три?
Вполголоса же Гуров ответил, что они, вероятно, из такой страны, где
двоеженство уже запрещено. Гуров тоже, видимо, думал об Анне.
Она вдруг скрипнула стулом, поднялась и зацокала каблуками к выходу.
Американцы умолкли и выкатили глаза на её удалявшуюся стать. Самый
красный из них объявил, что видит Ким Бейсингер. Но не теперешнюю, а юную.
Гарсон дал Анне понять, что туалет есть и на территории самого
ресторана.
Как нельзя кстати ожили репродукторы - и в зал хлынула песня про тонкую
рябину. Гуров рукой велел гарсону убавить громкость и вместе со мной - с
отсутствующим же видом - стал, качаясь, беззвучно подпевать:
А через дорогу, за рекой широкой
Так же одиноко дуб стоит высокий.
Как бы мне, рябине, к дубу перебраться,
Я б тогда не стала гнуться и ломаться...
За спиной Гурова всплыла стройная женская фигура в джинсах и опустила
руки на его плечи. Он выдвинул стул и представил мне Катю. Ей было столько
же лет, сколько Гурову, за тридцать пять, и у неё была чёрная чёлка над
умными глазами. Она сама налила себе вино, отхлебнула и присоединилась к
нам:
Но нельзя рябине к дубу перебраться,
Знать судьба такая - век одной качаться.
-- А бокал чей? -- спросила Катя как только рябина докачалась.
-- Анютин, -- ответил Гуров. -- А фамилия Хмельницкая... -- и долил в
её бокал. -- У неё день рождения.
Гарсон спросил нести ли ещё бутылку.
-- И меню! -- кивнул Гуров.
-- На Хмельницкого вы не похожи, -- улыбнулась мне Катя и снова
осмотрела меня. Снова непридирчиво.
-- Не похож? -- спросил я и взглянул на Гурова, но тот решил не
скрывать:
-- А они так. Никакого отношения. Ей всего двадцать три.
Катя насторожилась:
-- А где она?
-- Вот идёт, кстати! -- сказал я.
Катя обернулась на Анну - и, словно ожегшись взглядом, отдёрнула его и
метнула на мужа. Анна молча кивнула ей и подсела к столу. Веки у неё успели
распухнуть, а белки покраснеть. Она взялась за бокал и, дав понять, что пьёт
за Катю, осушила его залпом. Потом налила ещё. Катя, заметив, что у юной
красавицы какое-то горе, подобрела к ней:
-- А это за тебя, молодую! -- и поднесла бокал к губам. -- Двадцать
три?
Анна махнула рукой и снова выпила до конца.
Прежде, чем отпить, Гуров прикоснулся к ней сперва своей широкой
ладонью, а потом - широким же голосом:
-- Ты, Анюта, напрасно это. Это всё, я думаю, ошибка. Или шутка.
Анна подняла на него глаза, теперь даже более изумлённые и пролепетала:
-- А я знаю. Всё совсем не так. Да? -- и повернулась ко мне.
Я развёл руками.
-- Скорее всего - шутка! -- повторил Гуров. -- Мы тут перекусим и снова
звякнем твоему мудаку! -- сказал он мне и вернул ладонь Анне на плечо: --
Давай, читай меню!
Читать принялась Катя. Внимательно. Как Завет. Наконец, когда муж снял
руку с плеча красавицы, она сложила огромную картонную тетрадь с подробным
описанием блюд, подняла глаза на гарсона и велела принести ей "Что-нибудь".
Анна сказала ему пока "Ничего", а потом - после нежного протеста Гурова
- тоже "Что-нибудь". Ни ей, ни Гурову не хотелось исследовать тяжёлую
книжицу. Тем более, что в развёрнутом виде она, действительно, выглядела как
скрижали. Я предложил гарсону два слова: "Неважно что!", а Гуров - три: "На
твой вкус!"
28. Много синего среди закусок
Вкус у того оказался очень мозаичным. Но уже начальная мозаика -
составленной только из самых дорогих закусок. Причём, в таком количестве,
словно вылет задержали на недели. Много было даже чего-то синего. Американцы
тоже, видимо, ни разу не видели среди закусок столько синего. Много было и
непонятного по существу.
Пока гарсон раскладывал яства на столе, я подсчитал в уме наличные в
моём кошельке и тихо спросил гарсона - принимает ли он AmEx.
Тот назвал меня "сударем" и громко объявил, что предпочитает наличные.
Анна вытащила из сумки толстую пачку стодолларовых банкнот и опустила
на стол.
Катя сдвинула чёрные брови, а Гуров слегка улыбнулся, раскрыл Анне
ладонь, вернул туда со стола пачку и, заметив ей, что перевязывать деньги
следует плотнее, сказал мне:
-- Сегодня буду платить я!
Я согласился, догадавшись, что платит он за всех не только сегодня.
Пока принесли закуски, все мы молчали. То ли вправду слушали романс, то
ли притворялись. Катя волновалась и мяла в тонких пальцах пробку от
шампанского. Гуров дважды приложил к губам пустой бокал. А Анна тоже дважды
раскрыла сумку, но не нашла чего искала.
Я слушал романс внимательно, заподозрив даже, что мой московский друг
разыскал меня по телефону, но, разобравшись в ситуации, велел не подзывать
меня, а просто проиграть по спикерам "Я встретил вас". Подозрение казалось
мне логичным в той же мере, в какой алогичным казался всегда его вкус.
Женщин он разделял на двенадцать категорий по объёму, форме и упругости
бюста и ягодиц, но всем им неизменно наигрывал дома этот романс.
Предупреждая, причём, что "композитор неизвестен", он произносил эту фразу
подчёркнуто загадочным голосом. В надежде, что слушательницы заподозрят в
авторстве мелодии его:
Я встретил вас - и все былое в отжившем сердце ожило;
Я вспомнил время, время золотое - и сердцу стало так тепло.
Как поздней осени порою бывают дни, бывает час,
Когда повеет вдруг весною, и что-то встрепенется в нас, -
Как после вековой разлуки, гляжу на вас, как бы во сне, -
И вот - слышнее стали звуки, не умолкавшие во мне.
Тут не одно воспоминанье, тут жизнь заговорила вновь, -
И то же в вас очарованье, и та ж в душе моей любовь.
После этого романса, впервые, кстати, показавшегося мне непошлым,
гарсон как раз и накатил на нас коляску с яствами. Когда он удалился,
переложив всё на стол, Катя снова подобрела. Чокнулась бокалами с Анной и
сказала ей вдруг:
-- А ты, если, конечно, хочется, возьми и скати с души свою телегу! Я -
Митя не даст соврать - я училась на психиатра... -- и рассмеялась: -- Пока
не перестала!
Гуров подтвердил. И то, что учила, и то, что он Митя. И даже - что икра
свежая.
-- А это и не важно, что училась на психиатра, -- продолжила Катя. -- Я
тебе, Анюта, как баба! Расскажи - и станет легче.
-- Это трудно, -- возразил Гуров и положил Анне на тарелку бутерброд с
икрой. -- Рассказывают друзьям.
-- Как раз и нет! -- воскликнула Катя и осторожно заправила в рот
ломтик форели. -- От друзей как раз всё скрывают. Почему, думаешь, на Западе
все лезут на ток-шоу и изливают души? Почему?
-- Потому что идиоты! -- рассудил Гуров.
-- У тебя, Мить, все, кто за бугром - идиоты. А за бугром у тебя даже
хохлы!
-- Потому и идиоты, что поставили бугор! -- и взглянул на меня. -- Или
те же грузины! Чем им, скажи, было хуже без бугра?
-- Ничем! -- согласился я.
-- Ну, хрен с грузинами, -- горячился Гуров, -- их уже турки вовсю
затуркали! Но Украина! "Ой, як стало весiло, так що не було!" Всё поют,
когда реветь пора!
-- Так прямо и реветь! -- сморщилась Катя и вытянула из губ рыбную
косточку.
-- Вы украинка? -- спросил я её.
-- Что - не видно?! -- ответил Гуров.
-- Я думал - еврейка. Или даже грузинка.
-- Один дрек! -- огрызнулся Гуров.
Мы с Катей отодвинули тарелки.
-- Слушай, Митя! -- буркнул я. -- Извинись!
-- Верно говорят: извинись! -- качнула Катя маслиной на вилке. Чёрной,
как зрачок.
Гуров задумался. А может, просто прислушался к тенору, чей путь был
тосклив и безотраден, и прошлое ему уже казалось сном и томило наболевшую
грудь, тогда как ямщику было плевать: он гнал лошадей. Гуров потянулся рукой
к чему-то синему на блюдечке и грустно произнёс:
-- Херню я, конечно, понёс! Абсолютную херню! Мне на деле всё по фигу.
