приземляетесь-то в Ялте? На воде что ли, бля? -- и засмеялся. -- Извините!
-- На воде-то нет, но Митя бы приземлился - если б позволили - прямо на
Ауткинском шоссе. Клянусь! Вы Ялту знаете?
-- Так я ж, бля, родом оттуда! Это у Чеховского дома. Как к Белой даче
ехать!
-- Совершенно верно! -- кивнула Катя. -- А мы туда и едем, на Белую!
-- Не видели пока что ли?
-- Не видели?! Мы с Митей там третью осень отдыхаем.
-- Прямо на Чеховской даче? -- вмешался я. -- На Белой? Это ж музей!
-- Ну и что? -- не поняла Катя. -- В Ялте теперь почти все музеи сдают
кому угодно. Везде! Ну, не так уж чтобы кому-угодно, но Митю там знают.
-- Знают? -- проверил я. -- В музее?
-- В музее - особенно. Этот музей, кстати, в прошлом году обворовали:
унесли икону Угодника с окладом серебряным, вазу японскую, фотографии всякие
раскрашенные. Из Венеции. Разное. Но Митя сразу заподозрил экскурсовода и
прислал из Москвы деньги: найди! И тот сразу же и нашёл!
Я думал о другом:
-- Сразу же, говорите, да?
-- В течение недели. А Митя обожает Чехова! Он даже сына своего... Ну,
от первой жены, назвал Антонием.
-- Но он же востоковед? -- растерялся я.
Катя снова погладила мою ладонь и пропела:
-- "Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна-а..." -- и
хихикнула. -- Это Гуров так поёт - не я!
-- Но получается как раз у вас! -- подбодрил чемодан.
-- Не издевайтесь! А если серьёзно - Митя институт бросил как раз из-за
банка!
-- Почему как раз?
-- Ну, я так. И банк он свой ненавидит. Смеётся, что банкиры людям
необходимы, как бактерии кишечнику. Плохо, но без них, мол, хуже! Нельзя без
них! Клянусь!
Кате льстило внимание музыканта, она пыталась веселиться, но
веселилась, по-моему, с затаённой горечью и обидой. Обидой даже не на Анну
или Гурова, а на то, что всё как-то так - нехорошо для неё - обернулось. А
именно обернулось так, что ничем тому уже не поможешь. То есть никак уже
случившегося не отменить.
-- Слушайте! -- осенило меня. -- Так Митя Гуров - это же Дмитрий Гуров?
На музыканта моя догадливость впечатления не произвела. А если и да, то
для меня не лестное. Он отвернулся к Кате:
-- Как бактерии - сказал? Это очень клёво!
Спросил и я её:
-- А видели "Даму с собачкой"?
-- Нет, но слышала. Это старый фильм.
-- Нету такого фильма! -- объявил чемодан. -- И быть никогда не может!
Катя ответила не ему, - мне:
-- Так об этом же как раз и вся моя речь!
-- Какая речь? -- не понял теперь я.
-- Ну, не речь, -- поправилась она, -- а мысли. Чувство то есть. Не
чувство даже, а предчувствие. Оно как раз появилось даже раньше, чем Анюта
стала нам про себя рассказывать. Как только я её увидела! Клянусь! Особенно
- когда увидела как Митя...
Она стала искать слово, но чемодан подумал, что всё: договорила.
-- Катя, -- вставил он, -- а вы знаете, что "Таврида" сгорела?
-- Какая "Таврида"?
-- Ну, в Ялте! Гостиница! Вся сгорела! -- и после паузы добавил: -- Ну,
вся, вся!
Катя молчала. И смотрела на меня испытующе: о том ли думаю и я?
-- Ну, бля буду! -- побожился чемодан, но тотчас же извинился: --
Извините, опять сорвалось! Но она сгорела! Всё там на месте: и жёлтое
солнце, и синее море, и белый пароход. Что ещё? Ну, портвейн "Массандра",
ресторан "Эспаньола", чайки всякие, акация, пальмы, крымские сосны,
павлония, мушмула, шелковица, кизил, берёзка, большие подсолнухи, - всё на
месте, а "Тавриды" уже - пиздец! - нету!
31. Всё, что наличествует, наличествует чтобы воскресить чего нету
Вентиляторы не справлялись уже с духотой. Не успевали даже разгонять
сигаретный дым. Стояли - как гигантские подсолнухи - друг против друга на
фоне освещённой юпитером России, крутились и жаловались. Друг другу же. Но -
по-мелкому: жужжали просто о непогоде в стране. Из-за которой в дверях
ресторана скопились в очередь последние оптимисты, рассчитывавшие, что их
накормят в воздухе, где у каждого - своё место.
Сбросив с себя куртку, Оля продолжала напевать. Тем же речитативом.
Катя сидела между нею и музыкантом, рассказывавшим как - после "Тавриды" -
горела в Ялте ещё одна гостиница. "Россия". Но бля спасли. В отличие.
Катя, понадеялся я, слушала всё-таки Олю:
"От большого ума лишь сума да тюрьма, /От лихой головы лишь канавы и
рвы, /От красивой души только струпья и вши, /От вселенской любви только
морды в крови. /В простыне на ветру, по росе поутру, /От бесплодных идей до
бесплотных гостей, /От накрытых столов до пробитых голов, /От закрытых
дверей до зарытых зверей..."
Оказалось - Катя не слушает и её. Перетянулась ко мне, дотронулась до
моей ладони и пожаловалась на духоту. Я кивнул, поднялся и пошёл к выходу.
Катю проводили не меньше голов, чем Анну, потому что Гуров разбирался,
видимо, не только в винах. Тем более - если работал в серьёзном банке,
который заботится ещё и о воспитании вкуса. И - не только у сотрудников, но
и у жён.
Катя цокала каблуками изящней: короткие и негромкие уколы при лёгком
разлёте носков. А голова при ходьбе - ленивясь и отставая от корпуса -
клонилась мягко то в одну сторону, то в другую. И держала её Катя выше.
Профессиональней. Так, чтобы взгляд скользил по макушкам голов.
Не сговариваясь, мы с ней шагали к справочным будкам. И не сговариваясь
же, рыскали глазами по телефонным.
Анны с Гуровым ни в одной из них не было.
Мне показалось, что довольна тем и Катя. Тоже, наверно, опасалась
застать их вдвоём в тесноте, ограждённой от мира стеклянными витринами.
Рябая жёлтобровая дама за прилавком справочной подмигнула нам здоровым
глазом и призналась, что от нас именно, от меня с Катей, скрывать не станет:
никуда уже сегодня самолёт не вылетит; поморочат пассажирам горшки ещё парой
объявлений о задержке, а поздней ночью перенесут рейсы на утро. Сослалась по
секрету на финансовый резон. Потом рябым глазом подмигнула ещё раз и
предложила нам, молодым, забронировать номер - пока не поздно! - в
аэропортовской гостинице.
Катя протянула ей зелёную банкноту и, в свою очередь, предложила
сделать это за нас. Причём, - два номера. Дама громко удивилась, но я был
признателен ей уже за то, что она причислила меня к молодым. Выложив ей
банкноту и сам, я поправил Катю: три номера! Теперь удивилась она. Но без
слов.
-- Почему вы удивились? -- спросил я её, распрощавшись с дамой. -- А
куда прикажете деваться Анюте?
Катя помялась:
-- У неё ж тут друзья. Та же Виолетта. И Цфасман. Вы, наконец.
-- Я?! Вам надо - чтоб я... Чтоб именно я, а не кто-нибудь ещё... Ну...
-- Нет-нет! Вы правы: ей лучше, конечно, тут! И отдельно! Тем более
стемнело, -- и кивнула за крутящуюся дверь.
На другую половину зала, тоже утыканную телефонными будками, она вдруг
идти не пожелала. Направилась было туда, но раздумала: там, мол, наверно,
так же душно. Я догадался, что в её голове не одно только шампанское
раскачало качели. В одну сторону - про "надо их разыскать", а в другую - про
"не надо".
Те же качели скрипели и в моей.
За крутанувшейся дверью было не прохладно даже, а зябко. Пространство
перед нами уже свернулось в убывшем свете. Даже олеандры затаили дыхание. То
ли на предстоящую ночь, то ли на всю предстоящую зиму.
Катя пожаловалась, будто люди в большинстве своём - очень глупые. Не
только потому, что их слишком много, а потому главным образом, что все они
скапливаются в зданиях и забывают про природу.
Действительно, сказал я, все они в этом здании за нашими спинами
осматривают друг друга, говорят слова, кушают, производят движения, думают
даже - но никто не обращает внимания на эти деревья. И действительно: ни эти
пальмы, ни те же олеандры ничего не делают, но в них, может быть, не меньше
чувства и смысла. И даже какого-то прошлого или будущего.
-- Почему вы сказали "те же олеандры"? -- удивилась Катя. -- Те же как
где?
Я не знал как ответить:
-- Просто... Давайте свернём направо: тут вот написано, что там море.
К морю вёл длинный деревянный помост. Катя стучала по нему каблуками
небрежней, чем в ресторане. В середине пути она сказала, что скинула бы
туфли, но боится лягушек. Они тоже мерзкие.
Я спросил:
-- Тоже как кто?
Она не ответила. До моря оставалось ещё минут десять - и быстро
темнело. Я продолжал думать об Анне. Теперь уже - именно о ней.
Безотносительно к себе, Гурову, Кате, Богдану, Цфасману или кому-нибудь ещё.
Безотносительно даже к доценту Гусеву. Я думал о том, что у неё есть своя
судьба и эта судьба развивается. По её собственной прихоти, по прихоти
судьбы.
Катя вмешалась:
-- А вы о чём сейчас думаете?
Я рассказал ей про деревянный бульвар в другом конце мира, в
Атлантик-Сити. Про то, что когда я сразу же устал там от обилия красок,
света и людей в здании казино, то тоже вышел к морю на безлюдный зимний
бордуок. А там, у самых перил бульвара, над водой, стояла пожилая некрасивая
женщина. Я её ни о чём не спрашивал, но она сказала, что родилась в этом
городе и хочет снимать о нём фильм. О тех временах, когда тут не было этого
безумия. Пока ещё людей не тянули туда "оушен, эмоушен энд лот оф
промоушен". И пока, мол, ещё на этом бульваре было печально.
Катя спросила - а почему некоторым людям так нравится печаль? Я начал
обдумывать ответ, но она захотела ответить сама: потому, что после печали
есть куда идти. Вообразив, будто думаем мы одинаково, я добавил, что она
права: я сам, мол, недавно решил, что от счастья уходить некуда.
Море стояло тихое. Потом я увидел, что оно держит в себе много никому
неизвестного.
Потом луна осторожно расстелила на воде светлую ленту и тоже удивилась.
Чему-то своему, наверно. Тому хотя бы, что лента искрится.
Над самой кромкой берега мы с Катей остановились и облокотились на
перила деревянного коридора, уходящего - на подпорках - дальше в море.
Катя говорила теперь про луну. Не про неё саму, а про её связь с
людьми.
Рассказала притчу, которую помнила неточно.
Один бедуин, ушёл, мол, из дому смотреть мир. По которому истосковался,
хотя его и не знал. Ночь застала его в пустыне с одинокой хижиной. Воткнув в
землю жердь, чтобы знать в каком направлении возвращаться, он остался в
хижине на ночлег. Кто-то переставил жердь в другое место - и бедуин вернулся
в чужой дом. Но очень похожий: похожая бедуинша, похожие бедуинята и похожая
луна над крышей. Бедуинская. И он остался жить в том доме, как в своём. И
прекрасно жил, если не считать смутной догадки, что истинный дом в другом
месте.
Я не вслушивался и смотрел себе под ноги. На окончание воды в полутора
метрах под перилами. Мелко и придирчиво море суетилось внизу, пытаясь
определить точную границу между собой и сушью.
Хотя я продолжал думать об Анне, вода расшевелила во мне воспоминания и
о себе. Я вспомнил из прожитых лет такое же море. Не совсем - почти такое.
То ли во мне, то ли во всей природе печаль и радость по-прежнему входили
друг в друга, но я не разобрался в другом: откуда радость - от узнавания или
неузнавания? Показалось зато, что разобрался в главном: всё, что
наличествует, наличествует чтобы воскресить чего нету.
Поодаль - от огромной песочной бабы на берегу легла назад длинная тень.
Мне почудилась, будто эта тень покрыла собой и Анну с Гуровым.
32. А ты кидай свои слова в мою прорубь
Когда мы с Катей вернулись в здание аэропорта, снова кроме пота запахло
чем-то очень неподвижным и кислым. Но когда мы вошли в ресторан, нам
