связано со счастьем. И невозможно опять же не просто потому, что многие
представляют себе счастье смутно. Главное в том, что кажется, будто каждый
другой уже имеет о нём иное, собственное и чёткое, представление.
Виолетта даже устыдилась своей обиды когда поняла ещё, что сочинские
бабы - и не только студийные - оскорблены фотографиями до душевных судорог.
Никто из них не представлял себе, будто это возможно: с одной стороны,
обладать таким ослепительно роскошным телом, а, с другой, жить в Сочи, как
ни в чём не бывало. Разве что вещать известные истины о здоровом питании.
Чувство справедливости, воспитанное доцентом Гусевым, побороли в душе
Виолетты не только обиду на его дочь, но и сомнения: к лицу ли ей,
заместительнице и коммунистке, возглавить кампанию по защите Хмельницкой.
Директор студии Дроздов, пожилой демократ, которому как раз в день
выхода журнала начали обтачивать зубы для вставления недостававших, метался
от позиции к позиции. Мнения звучали разные. Начиная от "Как можно?!" - и
вплоть до "А почему нельзя?!" От "Гнать её в жопу!" - до "Здоровой еде -
час-пик!"
Природная смекалка, остаток совести, нетронутый реформой, и успешное
боковое пломбирование зуба мудрости склонили Дроздова к точке зрения
Виолетты, то есть местных коммунистов, к каковым он прежде и принадлежал.
Согласно этой точке, каждый человек, а особенно женщина, обладает голым
телом, которое история предписывает прикрывать мануфактурой. Но, как
выяснилось, история способна ошибаться, а её законы слабее законов телесного
совершенства. Поскольку, однако, директор настоял на том, чтобы обойтись без
удручающего анализа конкретных ошибок истории, дебаты сразу же свелись к
эстетической сфере.
Спорили как бы о фотопочерке Вайзеля.
Женский контингент счёл, что в динамично размытом снимке, где в фокусе
застыли только груди, художник выразил отношение к Анне как к вакууму с
сосками. Мужской заподозрил Вайзеля в обобщённом подходе. Дескать, либо
всякая баба - сука с сосками, либо всякие соски - символ дерзости,
плодородия и будущего. То есть - созревания фруктов в космическом саду.
Аналогично разделились мнения и вокруг того обстоятельства, что почти
во всех кадрах - слишком много ссылок на ягодицы, которые внештатный
кинокритик студии назвал астральными. Он же настоял на том, что в снимке,
где приблудная волна приподняла Анне влажную грудь, главное уже не в сосках
модели, а в распавшихся губах. На лице. Точнее, в том, что на лазурном фоне
воды её белые зубы сверкают во рту, как рыбка у берега.
Дикторша новостей возмутилась: если главное - в распавшихся губах на
лице, зачем вдруг волне понадобилось высовывать из воды стоячие соски? И
ещё: глядя на искусственно отбеленные зубы, нормальные люди думают, мол, не
о серебряной рыбке, а о дорогой пасте "Рембрандт" из цфасманских
супермаркетов.
Тот же критик сформулировал позицию мужчин и по разворотному снимку.
Женщины хвалили Вайзеля за вскрытие контраста между агрессивно голой моделью
и берёзой рядом с ней - непорочной, как монахиня. Но критик возразил, будто
фотографу, напротив, удалось показать, что нагое тело Анны обёрнуто молодой
и гладкой кожей так же тщательно и плотно, как берёза - светлой корой.
Директор не понял метафору и напомнил, что так же тщательно и плотно
оборачивают шоколадные батончики. Правда, только на Западе. Он сам же,
однако, и отверг это сравнение, догадавшись, что "берёза национальнее
кондитерского продукта".
Впрочем, отношение к скандалу Дроздов выразил зачислением критика в
штат, а оправдал это отношение не только взрывом местного интереса к
"Здоровой еде", но и иногородними предложениями её ретранслировать, в связи
с чем передвинул программу в час-пик и повысил цены за рекламно-спонсорские
услуги. Теперь уже самый дешёвый пакет из двух динамических титрзаставок по
пять секунд - причём, без коммерческой информации! - стоил три тысячи
долларов.
Что же касается самой Анны, она хранила такое пустынное спокойствие,
словно её единственной всё это и не касалось. Из услышанного ей запомнилась
лишь реплика, брошенная тем же кинокритиком в связи с тем же разворотным
снимком. Если бы, мол, ягодицы у Хмельницкой не были астральными, а
фотография была чёрно-белой, то можно было бы подумать, что это не она, а
известная актриса, сыгравшая главную роль в старом фильме "Дама с собачкой".
Ночью того дня, перед самым сном, родной её кадр с ялтинским пляжем
впервые предстал перед Анной не только без подсветок и фокуса, но и без
красок - чёрно-белым. Следующей ночью, впрочем, вернулись и краски, и свет,
и фокус.
С каждым днём её спокойствие обретало дополнительный объём, а ожидание
чего-то большого, наоборот, - осмысленную напряжённость. Анна ощущала, что
наливается не только прелестью, но и силой. Дерзостью даже. То есть -
будущим.
К восторгу Виолетты и к огорчению заинтересованных лиц, включая
Цфасмана, она вещала теперь в эфире не просто о том, что от дурного
продовольствия организм, мол, быстрее изнашивается, но о конкретных
нарушениях пищевого статуса населения города. А может, и всей страны.
Этот статус, оказывается, следует срочно откоррелировать БАДом -
биологически активными добавками, но горе в том, что на отечественных фирмах
делом устранения дефицита эссенциальных веществ никто не занимается, тогда
как на иностранных дефицит коррелируется в соответствии с пищевым статусом
того, иностранного, населения. Поэтому, говорила Анна сочинцам, всем нам
сообща следует, отрекшись от импортного продовольствия, - кстати, дорогого,
- заставить местных производителей нанимать нутрициологов. В этом, мол,
случае импортёрам придётся либо отказаться от импорта, либо снизить цены, а
народу наконец станет по карману здоровое питание.
Ещё больше расстроила Цфасмана передача о французских винах, которые
импортировал и он. Шампанское "Ives Roche" оказалось не только не
французским и не шампанским, но даже не вином. Шипучим одеколоном из
Германии. А от отечественных подделок можно и умереть. Плюс - нажить язву
желудка.
С "Chardonnay" было не намного лучше. На этикетке сказано, что
содержимое - белое игристое полусухое, но выяснилось, что это - винный
напиток с содержанием десятипроцентного этилового спирта и массовой
концентрацией сахаров - пять граммов на кубический сантиметр. Не считая
слишком большой доли - тоже пять граммов! - тестируемых кислот на кубический
дециметр. Что соответствует лишь ординарнейшему вину, изготовленному путем
физического насыщения двуокисью углерода!
18. Счастье не в том, чтобы повеситься
Особенно сильно досталось армии. В частности, береговой охране, куда
мечтал пойти Богдан. Готовя передачу, Анна представляла себе как бы он
теперь подивился её размаху: от "Плейбоя" до вооружённых сил!
Сведения о скверном положении в армии Анна получала из солдатских
писем. После журнала без них не проходило и дня. Признавались в любви даже
повзводно. И в пламенной, и в нежной.
В индивидуальных признаниях больше других упорствовал дагестанец Расул
из береговой охраны. Делился не только тоской ("трудно, мне, джигиту в море
без коня"), но и лирическими четверостишиями, из которых Анне - по понятной
причине - запомнились "надписи на кинжалах": "Кинжал в руке глупца -/
Нетерпелив./ В руках у мудреца -/ Нетороплив". Или ещё: "Две грани. Обе
кровь/ И смерть врагу пророчат./ Одну из них любовь,/ Другую злоба точит".
Двустишия даже: "Чтоб владеть кинжалом, помни, друг,/ Голова куда нужнее
рук". Или: "Тем он страшен, тем он жуток,/ Что не понимает шуток".
В основном, правда, Расул писал о любви. Жаловался. Но однажды, словно
подглядев коллективные письма своих соратников к той же Анне, прислал такое:
"Нет, не люблю стихов я о любви,/ когда о ней кричат, как о несчастье,/ нет,
не люблю я песен о любви,/ когда, как о беде, поют о страсти./ Пусть сердце
от любви сгорит - повсюду/ о ней твердить я, как о счастье, буду!"
Это послание поразило Анну и она решила было откликнуться, но Виолетта
объявила, что, быть может, юноша и прав, но если бы он был ещё чуточку
тупее, то был бы уже не дагестанцем, а лошадью. И что поражаться следует тут
лишь масштабам его тупости.
Но главное, мол, что стихи писал не он. И утверждает она это не потому,
будто в армии не до поэзии, и времени едва хватает на онанизм. Она
основывается на том, что сочинял стихи и даже публиковал их другой
дагестанец, хотя и с тем же именем - областной, но уже великовозрастный
классик.
Тем не менее юный Расул - подобно другим армейским корреспондентам Анны
- жаловался не только на любовь, но и на плачевное положение в сфере
воинского питания. На просроченное масло, на консервы в заржавевших банках,
на кислую капусту и гнилой картофель. Даже сервировка убогая: два
металлических бачка на "духа", миска, ложка, кружка и протёртая, но общая
оловянная тарелка с салатом из проквашенных огурцов.
"Разводящий" раздаёт, оказывается, еду, начиная с дембелей и сержантов.
Хлюпает им половником со дна. Остальным - что осталось: кому листочек
капусты, кому огрызок картошки в мутной баланде. На второе "шрапнель" -
перловая каша. Или жидкое варево из гречки. Полагается ещё масло, сахар к
чаю и белый хлеб. Но это достаётся только дембелю. У "духа" же пустота в
организме не заполняется, а голод никогда не проходит.
Как, впрочем, никогда не пройдёт у Расула и любовь к Анне Хмельницкой.
Анна огласила эти письма. Передача вызвала панику. Сразу же, впрочем,
улёгшуюся. Только пенсионеры продолжали настаивать на отлове ворья в
столовой береговой охраны и высказывать опасения, что скоро охранять город с
моря будет некому.
Начальник штаба подверг Анну в печати осуждению, которое, несмотря на
безвкусицу, оказалось гневным. Маразм так быстро, мол, крепчает, что достиг
твёрдости сифилисного шанкра: на харчах господина Цфасмана мамзель
Хмельницкая - и приписал "sic!" - размахивает голыми сиськами и учит охрану
готовить харчи!
Узнав из статьи про греховную связь Цфасмана, жена его подкараулила
Анну под козырьком студийного подъезда и набросилась на неё. Излагать
образовавшиеся мысли, нелестные для Анны и полные угроз, она стала сперва на
немецком, потом перешла на язык подстрочников, и только в конце - на русский
мат.
Между ней и Анной чинно разгуливали сытые голуби. Анна спокойно
предложила фрау Цфасман не блокировать ей путь ко входной двери. Птицы
дёрнули головками и учтиво расступились - что сразу умерило пыл Цфасманши,
повесившей вдруг голову и удалившейся прочь по каштановой аллее.
В лифте Анне стало её жалко, потому что она была пожилая, маленькая и
розовая. И тоже - как плейбойевский замред - походила на устрицу. Потом ей
стало перед ней и стыдно. Прежде, чем просмотреть новую почту, Анна
позвонила Цфасману домой и тоже спокойно сообщила ему, что отношения между
ними закончены.
Какое-то время Цфасман как мог сопротивлялся этому, потому что всегда
остерегался всякого конца, а теперь испугался и смерти. Заверял Анну в
любви, обещал оставить жену и выстроить новый дом. И даже - остановив в
горле слёзы - искренне пригрозил повеситься, как Гусев. Без предупреждения и
записки. Ибо, мол, мудрость вовсе не значит остыть к тому, что волнует в
молодости.
Анна отвечала ему сбивчиво, но правильно. Каждому, мол, человеку - своё
счастье. Ему, Цфасману, надо найти счастье не в том, чтобы повеситься, как
