Тем не менее, ни она, ни он не догадывались, что между ними начиналось
главное чувство. Она даже несла тогда какую-то чушь. Без синтаксиса, - как
все женщины. Про то, что любит чистую жизнь, и грех ей гадок. Про то, что
муж у неё честный человек, но лакей, а она постоянно смотрит дома в окно на
серый забор и догадывается о существовании другой жизни. И что с недавнего
времени у неё уже нету сил владеть собой.
Но ещё позже, когда они вышли на пустую набережную, а в море, которое
ещё шумело, качался на волнах баркас с мерцающим фонариком, - позже и в
последующие дни у них постепенно стало пробиваться незнакомое обоим сладкое
чувство.
Пока Анна фон Дидериц находилась в Ялте, они часто уединялись не только
в её номере, но и на воздухе, потому что на воздухе легче чувствовать жизнь
и будущее. При этом ели утятину в черничном соусе, но без кожи. Или ещё
раков - красивых, как восточные принцы. И слушали музыку, ибо ничего
красноречивее её нету.
Разговаривали - и без музыки - мало. Главные вещи словами выразить
невозможно. Слова всегда портят хорошую вещь, и чужие мысли понятнее когда
угадываешь их, а не выслушиваешь, поскольку угадываешь мысли чувством, а в
слове они очищаются от него. И слов куда меньше, чем чувств.
Гуров и Анна Сергеевна наконец разъехались по домам.
Прошло время.
Но во времени незнакомое им чувство не только не свернулось в себе или,
наоборот, размешалось в других чувствах жизни, а стало отцеживаться в
укромном уголке сердца, и оттуда - когда его набралось много - разлилось по
всему телу.
Вскоре куда бы они ни смотрели, - каждый в своём городе и в своей
жизни, - видели только друг друга. Причём теперь оба были красивее, моложе и
нежнее, чем в Ялте. Это происходило без всякой понятной причины - и
непонятность этого постоянно разливающегося чувства доставляла им не только
наслаждение, но и беспокойство.
Ни Гуров, ни Анна Сергеевна ничего в этом чувстве не понимали кроме
того, что оно зовётся любовью. И не понимали они его потому, что мысль
неопытней ощущений.
Во время обеда в клубе Гуров, одержимый уже своей тайной, доверил было
её коллеге. Он сделал это в надежде, что люди рассуждают по-разному и
поэтому могут обронить соображение, которого не хватало. Но коллега
промолчал, а потом, при расставании, заметил, что второе блюдо ему не
понравилось. Рыба, не исключено, и вправду была с душком, но он, видимо,
либо не располагал недостававшим соображением, либо не пожелал оглашать, что
в доверенной ему тайне столько же печали, сколько очарования.
Когда и печаль, и очарование переполнили наконец сердце Гурова, он
сорвался с места и приехал в С. К вечеру отыскал её там среди всего ей
ненужного, и как только увидел, сердце его, висевшее на тонкой нитке, вдруг
содрогнулось и - прежде, чем провалиться вниз - выплеснуло в голову
радостное и одновременно горестное понимание, что кроме Анны Сергеевны всё
на свете было не нужно и ему.
Потом тайно же она стала сама приезжать к нему в Москву, и они любили
друг друга, как самые близкие люди, хотя по-прежнему - прощая друг другу -
жили врозь. Прятались ото всех и всех обманывали.
Время продолжало идти, но оно уже ничего не могло поделать ни с
будничным ужасом жизни, ни с праздниками любви. И то, и другое было уже
неизбежным, как само время - пусть даже будни, как всё дурное, существуют
сами по себе, а с праздниками, как со всяким добром, надо хлопотать.
Изменяла их, между тем, сама любовь. Теперь уже, например, он ни себя,
ни её не решался утешать складными рассуждениями. Просто испытывал нежность
к ней и глубокое сострадание, поскольку и она теперь плакала уже не в
поисках выхода из своего мучительного счастья, а из другого понимания. Из
понимания, что им ещё долго будет казаться, будто осталось немного и -
печаль уйдёт, освободив место для одной лишь радости.
Хотя Анна Сергеевна не умела складно думать, она, чувствовал Гуров,
тоже знала, что впереди их ждёт не только самое трудное, но и самое
непонятное. Может быть, даже - конец счастья, потому что вместе с печалью
уходит и оно. Или потому, что счастье может пережить печаль только за счёт
самой большой печали. Смерти.
11. Любовь зиждилась на жажде мести
В этой чеховской истории меня удивила последняя - цветная - картина,
которая каждый раз и возникала в угасающем ко сну сознании Анны Хмельницкой.
Все цвета, однако, были разбавлены в картине сиреневой краской - и ещё
играла музыка, которую невозможно расслышать то ли из-за дождя, то ли
потому, что мешал глухой забор.
Анна - не Анна Сергеевна, а Хмельницкая, - вернувшись из Москвы от
Гурова в свой жёлтый город С., снова уставилась в окно на серый забор.
Сердце её, как и всё в городе по эту сторону забора, окутано чёрной пеленой
ночи, пронизанной до костей, как в рентгене, холодным лунным свечением. И
безо всякой цели в городе хлещет дождь.
Но по ту сторону забора - другое место и иная природа, которой не о чём
печалиться или гадать. Там - залитая пышными утренними лучами ялтинская
набережная, а за ней - у кромки песка, лицом к морю - стоит мужчина с
длинными космами волос, позлащенных встречным солнцем. Ещё Анне сквозь
разъём в заборе видно, что этот человек дует в духовой инструмент, -
наверное, бас, раструб которого тоже дрожит в бронзовых брызгах света.
Удивился я не тому, что похожего кадра, вопреки заверениям Анны, у
Чехова нету, а тому, что чудился он прежде и мне. Только у воды вместо
мужчины - женщина на табурете, и вместо баса - белый шпиц на песке. Я знал
только, что у этой женщины - серые глаза, но лица её я ни разу не видел,
поскольку она всегда сидела в той же позе, спиной к забору. А любил я её
ровно столько времени, сколько длится любовь к вымыслу. Хотя и первая, она
оказалась недолгой: вымысел воплотился скоро в тень. Из цветной моей судьбы
Анна Сергеевна сбежала в чёрно-белый фильм, и в нём каждому открылось её
лицо.
Теперь зато я влюбился в артистку. Произошло это из-за Анны Сергеевны,
но я её уже забывал, как забывают предательство. Тем более, что у актрисы
оказались те же серые глаза. С ней мои отношения закончилась быстрее. Не
только по причине нашего незнакомства или плотской грубости с моей стороны,
но и вмешательства со стороны соседки, впервые предложившей мне более
грубую, но обоюдную любовь. Эта любовь вышла счастливая, ибо зиждилась на
расчёте. На жажде мести. Соседка мстила тоже двоим: мужу и любовнику.
Если бы эта повесть была обо мне и Анне Сергеевне с артисткой, я бы
рассказывал дальше как, продолжая любить прочих людей, мы всё-таки друг
друга не предали.
С Хмельницкой, однако, вышла иная история.
Подозревая, будто изгнанная немочь владела женой из-за тоски по Ялте, а
тоска зародилась на политической почве, Богдан продолжал внушать ей, что
надо непременно отвоевать Севастополь, поскольку город имеет стратегическое
значение. Вернув же его, Россия вернёт себе не только Ялту, но все крымские
курорты.
Ни в проницательности Богдана, ни в его любви Анна не сомневалась.
Поэтому - в противовес остальному знанию о мире, смутному, - она твёрдо
уверовала, что Севастополь будет принадлежать России. Молодые супруги
посещали соответствующие тематические сборища и - в ущерб помощи доценту
Гусеву - делали взносы в местный комитет по освобождению Севастополя.
Богдан привил Анне уважение и к прочим предметам, в которых разбирался.
К метанию ножей, в первую очередь.
К рок-группе "Ногу свело", трубач которой, по его словам, родился в
одном с ним квартале. Отец трубача тоже убил жену, несмотря даже на то, что
та и сама была украинкой.
К русским песням, которые любила мать Богдана. О том, что "не могу я
тебе в день рождения дорогие подарки дарить, но зато в эти ночи весенние я
могу о любви говорить". И о том, что "чайка смело пролетела над седой
волной, окунулась и вернулась, вьётся надо мной." И ещё, что "костры горят
далекие, луна в реке купается, а парень с милой девушкой на лавочке
прощается".
Были и другие песни, но больше всех льстило Анне то, что "там, где
цветы, всегда любовь,- и в этом нет сомнений, цветы любви нежнее слов и
лучше объяснений, зайдите на цветы взглянуть, всего одна минута - приколет
розу вам на грудь цветочница Анюта". Богдан, кстати, так и звал Анну, -
Анютой.
Ещё он привил ей интерес к книжке о несуществовании инопланетян, чтобы
жене было чем крыть легковерных сочинских чайников.
Но главное - к настоящей любви. Точнее, к тому, что, дескать, только
начинается с бестолковости и угарных ночей, а потом становится ровным и
тихим чувством, основанным на взаимной заботе.
Хотя Анна по-прежнему грезила ялтинским берегом, а изредка её
будоражили и прочие обозначения счастья, включая те, на которые ссылалась из
Марселя мать, - она заключила, что её настигла неотступная радость. От этого
ощущения Анна, несмотря на скудость средств, так располнела, что приобрела
журнал "Космополитан" с инструкцией для похудания.
Богдан расстроился. Во-первых, он предпочитал её в теле, а во-вторых,
журнал стоил дорого. Она призналась, что её прельстил ещё и рецепт по
отбеливанию зубов.
Рецепт, однако, требовал дальнейших затрат, и Анна сосредоточилась на
инструкции. Не сработала инструкция как раз по причине полноты счастья, о
чём свидетельствует хоть бы то, что вместе с ним Анна Хмельницкая - безо
всяких стараний - потеряла восемь килограмм.
12. Из доброты, которую рождает печаль
Беда накатилась на неё позапрошлой осенью. Так же нечаянно, как и
первая волна счастья.
Сперва, не оставив записки, повесился доцент Гусев.
Не предупредил даже. Богдана это поразило больше, чем Анну, хотя на
предыдущей неделе в её присутствии отец, наоборот, швырнул в унитаз сигареты
и зарёкся не курить. Тогда же он просил её добыть ему в техникуме наиболее
обстоятельное жизнеописание позднего Гёте.
С усталости на стройке Богдан спутал этого поэта с царским министром
Витте - и выразил недоумение, ибо тот занимался путями сообщения, а Анна -
пищевым хозяйством. Впервые после выхода на пенсию Гусев обхохотался и
напомнил, что Гёте был не министр, хотя тоже - зажиточный и уважаемый
человек. И тоже немец, который родился на территории, ставшей позже частью
бывшей ФРГ, но скончался в пункте, вошедшем в состав бывшей же ГДР. Главное,
впрочем, теперь уже в другом, рассудил Гусев: Гёте долго жил, ясно мыслил,
писал стихи и влюбился в пенсионном возрасте. В бывшую ученицу!
Богдан всё равно не понял связи между немцем и пищевым техникумом. Её,
собственно, и не было. Просто поскольку историческую библиотеку переделали в
частный диспансер по восстановлению волос, доцент выразил надежду, что часть
книг могла осесть в соседнем здании техникума.
Об этом Гусев как раз не рассказал, но и без просьбы о Гёте выражался
необычно. Никого, например, не ругал. Ни конкретно, ни даже в целом. Отметил
только, что - в отличие от мудрого германского поэта - люди недопонимают
ради чего жаждут долголетия. Высказал и другие замечания, которые тоже, как
и готовность читать толстые книги, обрадовали Анну оптимизмом, но после его
самоубийства, напротив, ввергли в горькое замешательство.
Впрочем, больше, чем дочь, Гусев удивил самоубийством Богдана, потому
что втайне от Анны попросил тогда у зятя тысячу рублей на зубные протезы.
Возвратить долг обещал как только бывшая жена откликнется из Марселя на его
недавнее письмо, в котором он в конце концов одобрил её порыв к любви и
