просил оказать ему финансовую помощь.
Доценту не повезло не только с перестройкой.
В день похорон с неба лило как из ведра, и поехали на кладбище - в
битом автобусе с фанерным гробом - лишь трое: Богдан, Анна и незнакомая им
девушка с бледным и мягким лицом. Она была одних с Анной лет, назвалась
бывшей студенткой её отца и долго искала потом куда забросить глаза.
Позже они у неё прослезились. Случилось это когда водитель автобуса,
выгружая вместе с могильщиком гроб у размытой дождём ямы, поскользнулся на
разжиженном грунте и с криком "Бля!" уронил наземь свой конец ящика.
Анна тоже всхлипнула и отвернулась. Богдан спрыгнул наземь помогать
мужикам, и втроём они наспех затолкнули Гусева в неглубокую нишу, которую
завалили хлюпкими комьями грязи.
На обратном пути Богдан отжимал в автобусе джинсы и рубаху, а девушки
следили в окно за тем как ничего кроме дождя вокруг не происходит. Анна
упрекала себя за то, что не успела доставить отцу книжку о Гёте и была с ним
всегда неразговорчива. Ещё наказала себе прочесть гётевские стихи самого
позднего периода. И оглядываясь порой на девушку с мягким, всё больше
подозревала, что та - никакая не студентка отца. А если и студентка, то всё
равно лучше, наверное, догадывается отчего Гусев повесился. Хотя теперь это
не имело значения. Не имело значения и её имя, но Анна всё-таки спросила.
Наверно, из доброты, которую рождает печаль.
В отличие от лица, имя у неё оказалось непростым - Виолетта. Как и
место работы - телестудия.
13. Били в голову чтобы было больно
В ту же ночь супруги переселились в гусевскую квартиру - и перед сном,
разглядывая свою давнюю фотографию на стене против родительской кровати, в
которую Анна улеглась с Богданом, она рассудила, что хотя Гусеву было немало
лет, он отчаялся рано, ибо через месяц она закончит техникум и могла бы ему
помогать. И он жил бы ещё и читал умные и толстые книги. Потому что если их
все перестанут читать, то... Что же тогда получится?
Богдан обнял жену и ответил, что никогда её не предаст. Анна не
сомневалась в этом, но всплакнула ещё раз, ибо ей стало тогда особенно
сладко от богдановой любви и особенно печально из-за смерти отца. Но даже
это состояние души не уберегло её от мимолётного кадра с серой тоской забора
и гудящей радостью солнца, в лучах которого какой-то мужчина выдувал себя в
золотой инструмент.
Через несколько дней назрела новая беда.
Богдан вернулся со стройки с разбитым лицом и пожаловался на боль в том
самом месте, где должно было быть ещё одно ребро. Потом объяснил, что для
столярных отделочных работ в общеславянском народном стиле Цфасман нанял
двух громоздких нелегалов, приехавших на заработки из крымской глубинки. Оба
со сросшимися бровями, потому что - жлобы и близнецы.
Узнав, что Богдан - тоже хохол, но из портового города, они зауважали
его и стали матюкаться в адрес России, обвиняя её в том, будто она зажралась
и держит хохлов за "черноту", хотя Севастополя ей уже не видать. Богдан
высказал им своё мнение - и в конце рабочего дня они, потеряв к нему всякое
почтение, долго били его в голову. Чтобы выбить оттуда дурь и ещё чтобы было
больно.
Анна заметила тут, что я прав: больше всего у мужа распухли именно уши
- и смотрелся он хмуро, как сова.
Ночь Богдан не спал. Думал. А утром не смог поднять головы и решил
отлежаться. Потом, когда Анна была в техникуме, он, видимо, изменил этому
плану.
Вернувшись домой, она застала у подъезда милицейскую машину, откуда -
набитой битком - вышли к Анне хромающий капитан милиции и рыхлый мужчина с
чрезмерно трезвыми глазами из фильмов о промышленном шпионаже.
Он дважды ощупал Анну взглядом. Сперва - ровным, а потом - выборочным.
Сделав в уме какие-то заметки, вспомнил наконец, что его зовут Цфасман и
спросил о местопребывании Богдана. Волос у него было мало - все тонкие и
бесцветные. Один-единственный чёрный и толстый рос на носу.
Уже в квартире Цфасман вынул из портфеля сафьяновую коробку, откинул
крышку и перевёл взгляд от бюста Анны на её глаза.
Она не моргнула и сказала, что коробка принадлежит Богдану, но в ней не
хватает двух ножей. Пока капитан записывал про писателя с усами, подарившего
одиннадцать кортиков Богданову отцу, Цфасман вставил, что два из них - по
самую рукоять - сидят в переносицах у крымских нелегалов. В том самом месте,
где сходятся брови. Но что нелегалов - с ножами во лбу - уже отвезли в морг.
Чуть раньше, уже к концу дня, Богдан с этой коробкой объявился,
оказывается, на стройке и сразу же направился к близнецам, с которыми
Цфасман горячо обсуждал общеславянский рисунок пропилочной резьбы по перилам
веранды, почему и не разгадал замысла убийцы. Тем более - с расстояния.
Когда оно сократилось до пятнадцати метров, Богдан остановился, вынул из
коробки два блестящих ножа и заложил их себе между пальцами; один - к
мизинцу, а другой - к большому. Потом опустил коробку в траву и окликнул
крымских нелегалов. Те развернули к нему лица - и Богдан, даже не
прижмурившись, отмашным движением правой кисти выбросил оба снаряда.
Цфасман отвлёкся и пожаловался капитану, что хотя объездил много стран
и посмотрел все главные в мире фильмы, подобного никогда не видел. Умельцев,
которые всаживают ножики, дротики, копья и прочие целевые инструменты точно
в переносицу, можно, мол, встретить среди любого народа. Даже
малоцивилизованного. Но чтоб одним и лёгким движением руки сразу два кортика
- в две разные переносицы?! Такого нигде ещё не было!
Капитан нешумно усомнился в последнем и потребовал у Анны фотографии
Богдана. Она отдала все кроме трёх, которые потом мне и показывала.
Повернувшись к Цфасману и томясь непонятным желанием вырвать чёрный волос на
его носу, она теперь уже сама спросила - куда же делся Богдан?
Ответил капитан. Причём, ответил длинным предложением, в котором
главный глагол употребил в будущем времени. Выразил надежду, что
подозреваемый придёт как раз сюда, потому что, убедившись в ненадобности
контрольных бросков, тот удалился тем особым ленивым шагом, каким
возвращаются только домой.
Тут беда и случилась.
14. Невозвратимость приступа счастья
Богдан не вернулся домой.
Ни в тот вечер, ни через неделю, ни через год. Никогда.
Виолетта, с которой Анна вскоре после отца сдружилась, рассудила, что
если бы Богдана поймали или убили, Анне, жене, об этом бы сообщили.
Поскольку же он по-прежнему был в розыске, значит, скорее всего, жив.
С этим как раз Анне не удавалось смириться. Если бы его убили, ей стало
бы непредставимо плохо, но представить, что - живой - он сбежал и от неё,
Анна долго не могла. Богдан пропал, как если б его и не было. Но раз уж он
был и есть, - то что это могло значить? Только самое непонятное или самое
неправильное.
Могло, например, значить, что, по его мнению, она его, убийцу, не
желает и видеть. Но это не верно. Убил он совсем других людей, не её. А её,
наоборот, любит. Быть может, потому и убил: многие ведь хотят всё как-то так
устроить, чтобы у других тоже не стало сил для счастья и любви.
А может быть, он скрывается от неё потому, что не доверяет и ей? Кому
же тогда? Никого же у него больше нету. А если он не доверяет ей, - то не
доверяет, значит, что? Себя? А не может ли быть, что он согласен никогда
больше её не видеть - только бы ему не было плохо?
А может быть, ничто как раз не изменилось: он скоро вернётся - и всё
будет как было? Не надо только потом никого больше убивать - пусть даже люди
продолжают устраивать мир по-своему. Не может ли всё так обернуться, чтобы -
лучше всего! - происшедшее, то есть плохое, перестало быть? Как если бы его
и не было? Как если бы никто никого не убивал - и хорошее продолжается?
Виолетта отвечала на эти вопросы складно, как доцент Гусев - начиная с
самого лёгкого обобщения. Действительность, мол, не может сделать так, чтобы
её как будто бы никогда не было.
После этого Виолетта шла дальше: по-настоящему Богдан Анну как раз не
любил, потому что, убивая крымских нелегалов, думал не о ней, а о жизни в
целом. И думал о жизни криво, ибо - чего и боялся Гусев - страдал
национализмом. И не зря, кстати, у Богдана, как у дьявола, не хватало ребра.
Заключала же Виолетта самой трудной для понимания мыслью. Мол, если
даже Богдан и был счастьем, то оно - уже "всё, ушло-ушлёханьки!"
С последним выводом Анна начала смиряться не раньше, чем Виолетта
догадалась выражаться категоричней: "Всё, Анюта! Этому счастью - пиздец!
Уеблось-ухуярилось!" Каждый раз при этой фразе в глазах Анны мелькала тень,
которую, по словам Виолетты, отбрасывает только вспышка понимания.
Виолетта объясняла и это: грубость, мол, делает знание силой. И снова
ссылалась на Гусева - но в ином смысле. Признавалась, что в смерти его, кого
- несмотря на беззубость - считала своим счастьем, она убедилась не раньше,
чем поскользнулся водитель похоронного автобуса и гроб с доцентом внутри
"ёбнулся в грязную жижу".
У Анны превращение знания в силу заняло дольше времени - полгода. В
течение этого срока она - вдобавок к раздумьям о Богдане - окончила
техникум, отказалась от денежного перевода из Марселя, нанялась в немецкий
супермаркет товароведом и похудела.
В начале седьмого месяца Цфасман предложил ей выплачивать зарплату и в
другом своём супермаркете, хотя и туда товары поступали из Германии в
образцовой упаковке - и ведать их было незачем. Взамен, напомнив об утечке
изрядного срока, он предъявил ей лишь два требования.
Первое она отвергла - и не пошла бы на то даже ради Богдана. Напротив,
- решила сбросить ещё два килограмма. Что же касается второго, Анна, в свою
очередь, выставила два встречных условия: чтобы каждый раз Цфасман закрывал
при этом глаза, а главное - чтобы выдернул волос на носу.
Между тем прошла ещё пара месяцев прежде, чем Анна окончательно
поверила в невозвратимость первого приступа нечаянного счастья и начала
ждать нового.
В отличие от неё, Виолетта знала, что нечаянного счастья не бывает - и
бороться надо даже за комфорт. Поскольку цветом лица, так же, как его
чертами, и телом, она вызывала в воображении мужчин плавленый сыр, то
боролась за комфорт политическими средствами.
Впрочем, несмотря на незаконченность высшего образования, Виолетта
искренне верила в социализм - и директор Сочинского телевидения Дроздов,
новообращённый, но уже пожилой демократ с недостающими зубами, назначил её
своей заместительницей по программам и поручил ей возродить на экране
"Народные университеты".
Она была молода для такой должности, но либо Дроздов любил плавленый
сыр, либо - а, может, вдобавок - из левой оппозиции решил избрать самую
безопасную для реформ кандидатуру.
И оказался прав: Виолетта начала с возрождения пищевого факультета и
позвала вести программу "Здоровая еда" политически нейтральную красавицу.
Анну.
15. Почему это умные люди глупее меня?
Цфасман пытался удержать Хмельницкую обещанием прибавить зарплату, но
она возразила убийственным наблюдением, что счастье не в деньгах, а в ином.
На вопрос "В чём?" отвечала расплывчато: важно когда люди тебя знают и
уважают, ибо ты даёшь им полезные знания. Пусть и из сферы экономного
питания. Но не всё счастье в этом.
Важно, мол, также - хотя главное счастье опять же не в этом - когда у
мужчины молодое или нерыхлое тело.
Второе замечание задело Цфасмана так больно, что по поводу внедрения
