перстнями.
Взгляд менестреля остановился на лице говорившего:
- Прости, я не сразу увидел тебя, Нолдо, - с легкой усмешкой сказал
Человек.
- Лжец! Морготово отродье!
Дайолен вздрогнул как от удара, но голос его звучал спокойно:
- Я говорю правду, и ты знаешь это. Иначе мои слова не разгневали бы
тебя, Нолдо.
- Я загоню их тебе обратно в глотку, смертный! - крикнул Эльф.
Андар вскочил и схватился за меч, заслонив собой менестреля. И тогда
заговорил правитель. Тихий голос его прозвучал властно и сурово:
- Ты, Нолдо, и ты, мальчик - вложите оружие в ножны. Умерь свой гнев,
воитель: пока еще я властвую здесь, и никто не поднимет меча на моих
гостей - таков закон гостеприимства. Не заставляй меня жалеть о том, что
тебе позволили оставить при себе меч.
Нолдо резко развернулся и вышел из зала. Правитель проводил его
долгим взглядом.
- Странны песни Смертных... Верно, слово ранит больнее клинка...
Горько слушать тебя, менестрель... и все же - пой. Я хочу слышать, хочу
знать. Пой, я прошу тебя.
И снова запел Дайолен - о том, чего не мог видеть, о том, что услышал
в биении Звезды. И правитель сидел, впившись в виски пальцами, а потом еле
слышно прошептал:
- Не надо... Не надо больше... Больно...
Звенящая тишина повисла в маленьком зале. Правитель беспомощно
смотрел в глаза менестрелю, и голос его прошелестел как осенняя листва:
- Мне нечем одарить тебя... да, кажется, ты и не взял бы дара, ибо
песни твои выше всех даров... Прими хотя бы это...
Бесшумно подошел к менестрелю слуга и, поклонившись, подал ему резной
деревянный кубок, оправленный в серебро:
- Правитель посылает тебе эту чашу, менестрель.
Дайолен поднял глаза на Эльфа и протянул руку. Рука замерла в воздухе
- как-то беспомощно.
- Что же ты? - начал было правитель. И вдруг осекся. - Ты... ты не
видишь?
Горькая улыбка тронула губы Дайолена:
- Я слеп от рождения, правитель.
- Но как же...
- Глаза - я вижу. Больше ничего.
Андар осторожно принял у Эльфа кубок и положил на него руку Дайолена.
Менестрель поднялся:
- Пью за тебя, правитель!..
Эльф подошел бесшумно и сел рядом.
- Менестрель.
- Да?..
- Я хотел просить тебя спеть мне.
- О чем ты хочешь услышать? - Дайолен выглядел задумчивым. - О
заповедных лесах Дориата? О государе Элу Тинголе и его королеве Мелиан?
Или о королевне Лютиэнь, прекраснейшей из Бессмертных?
- Да! - порывисто ответил Эльф - и тут же вскинул на Дайолена
удивленный взгляд. - Но как ты...
- Ты Синда, и, судя по выговору, из Дориата.
- Ты так хорошо знаешь языки Эльфов? Откуда? Впрочем, нет, потом;
пой.
- Хорошо, - у менестреля была странная улыбка. - Только я буду петь
по другому. Не так, как рассказывают у вас.
- Это все равно.
...Только один раз Эльф не смог сдержать тяжелого вздоха.
- Странная... песня...
Теперь Дайолен смотрел ему в лицо - очень серьезно и печально.
- Откуда вы там, на Севере, знаете это?
- Но ведь они пришли именно к нам, - так же серьезно ответил
менестрель. - Я не думал, что ты дослушаешь до конца.
- Теперь уже все равно. Кто тебе это рассказал?
Дайолен не ответил.
- Я хотел бы спеть тебе еще одну песню - и, не дожидаясь согласия,
запел.
Из сумрака Севера вновь в колдовские леса
Вернулась твоя звезда, о Даэрон.
В вечерней тени звенят соловьев голоса -
Умолкла твоя весна, о Даэрон...
Цветы и звезды в венок вплетай,
Как сердце, бьется пламя свечей...
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль...
Как под ноги - сердце, ты песню
бросаешь свою -
Последнюю песню, о Даэрон.
Легенды слагают о птицах, что лишь перед
смертью поют -
Но смерть не излечит тебя, о Даэрон.
Полынью песню в венок вплетай
Горчит на губах золотистый хмель -
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль.
Зачем тебе пить эту чашу до дна?
Вино золотое горчит, как вина,
Шуршат, как осенние листья слова,
И сломана флейта - но песня жива.
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль.
Зачем тебе пить эту чашу до дна?
Два озера боли на бледном лице,
А звезды - как камни в Железном Венце,
И память не смоет морская волна
И в темных одеждах - как скорбная тень -
Один лишь венка из цветов не надел...
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль.
И в светлой земле, что не ведает зла,
Истает ли тень, что на сердце легла?
Исчезнет ли боль, что - как в сердце игла...
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль...
И жжет предвиденье, как яд:
Тебе - уйти на путь Людей
Но пусть еще - последний взгляд...
Поет безумный менестрель:
Прощай, моя звезда-печаль,
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль...
- Прости, Даэрон.
- Как ты узнал?..
- Слушал и слышал.
- Нет, не это... Сейчас - как?
- Глаза. А еще - когда ты слушал. Ты споешь?
- Я не пел... с тех пор. Откуда ты узнал о флейте?
Дайолен пожал плечами:
- Не знаю... Мне так показалось.
- Хочешь знать, как это было?
- ...Ты споешь еще, Даэрон?
Менестрель поднял взгляд на короля. Он один здесь был в темных
одеждах - ни одного драгоценного камня, ни даже тонкой нити серебра.
- Нет, король, - ответ прозвучал твердо, почти жестко. Он стоял очень
прямо, стиснув флейту в побелевших руках, - я больше не стану петь.
Он не сказал - никогда, но это было больше, чем отказ, и все
почувствовали это.
- Кто возьмет флейту мою?
Даэрон почти надменно оглядел собравшихся. Никто не шелохнулся.
- Ну что ж, да будет так.
Резко хрустнуло ломающееся дерево.
- Я больше не стану петь, король.
Он коротко поклонился - почти кивнул - Элу и Мелиан и низко склонил
голову перед Лютиэнь. Ей показалось - он что-то еще хотел сказать ей, но
промолчал и стремительно вышел...
"Прощай, любовь моя, прощай, о Лютиэнь Тинувиэль..."
- И - ни одной песни, ни одной мелодии?
- Мне не сделать новой флейты. А взять чужую не могу. Руки болят.
- Ты можешь не петь?
Лицо Даэрона дернулось.
- Нет... - почти шепотом ответил он.
Дайолен решился внезапно:
- Возьми лютню. Я покажу.
- Прощай, Даэрон.
- Прощай, Дайолен. Я хотел спеть тебе на прощание.
- Я буду благодарен тебе.
- В последний раз - позволь сыграть на твоей лютне...
...Песня была похожа на печальный осенний дождь; и нездешней тоской
звучало:
Чаша моя пуста -
Некому вновь наполнить ее.
Чаша моя пуста...
- Благодарю. Прощай, Даэрон.
- Прощай, Дайолен. Мы должны были стать врагами, но, видно, и врагов
равняют потери...
- Разве враждуют менестрели? Разве не все мы равны перед Пламенем и
Словом?
- Должно быть, ты прав...
- Менестрель...
- Да, правитель?
- Прости, если мои слова причинят тебе боль... Я все пытаюсь
понять... Я могу представить, как это - не видеть... Но ты... Ведь ты
всегда смотришь в глаза...
- Я понял тебя. Так и было - я увидел глаза. Его глаза... - Дайолен
замолчал, стиснув руки. Потом продолжил:
- Глаза Учителя. Вот с тех пор... А он говорил, что ничем не сможет
помочь... а я вижу... и Звезду... вижу...
- Скажи, менестрель, как его имя?
Дайолен поднял на правителя взгляд, и тот вдруг тихо вскрикнул:
- Не надо, молчи! Мне кажется, я догадался... я понял...
- Та вещь, что ты давал мне, сделана им. Давно.
- Так значит, моя мать была...
- Да. Последняя из них.
Правитель осторожно коснулся руки менестреля. Его пальцы дрожали.
- Я... я не забуду тебя. И твоих песен. Если хочешь - останься.
- Нет, правитель. Благодарю. Он сказал - иди к людям. Мне пора в
дорогу. Прощай.
Он набросил черный плащ, взял лютню - ту лютню, что узнал бы на ощупь
из тысяч, как узнал и брошь - творение рук Учителя. Он поклонился
правителю, развернулся и пошел вперед, не оглядываясь; а рядом шагал Андар
- как юный паж при королевиче.
И глядя им вослед, правитель тихо сказал, не зная, что повторяет
столетия назад произнесенные слова Эльфа Тьмы, Мастера Гэлеона:
- Мне кажется, я понял... Если бы не было Тьмы, мы никогда не увидели
бы звезд...
...Ее дом стоял на краю поселка, у самого леса. Родных у нее не было.
Хотя ей минул уже двадцать пятый год, и все ее сверстницы давно уже
повыходили замуж, она по-прежнему жила одна. Причина тому была проста. Она
была дурнушкой - маленькая, но худая и нескладная как подросток;
обветренное широкоскулое лицо, большой, а потому редко улыбающийся рот.
Резкая и угловатая в движениях, как мальчишка, она и густые медные волосы
свои остригла коротко - в знак скорби по брату, что погиб год назад в
лесу. Правда, глаза у нее были чудесные - большие, бархатно-черные как
теплая южная ночь; да голос - чистый, нежный и звонкий... Она уже
смирилась с тем, что придется всю жизнь жить одной. Одна радость была у
нее - дети любили ее за чудесные песни, за то, что мастерила им игрушки и
возилась с маленькими, в эти минуты становясь совсем девочкой.
В то утро она собиралась печь хлеб, как всегда напевая незамысловатую
песенку, а потому не сразу услышала осторожный стук в дверь. Она открыла,
вытирая осыпанные мукой руки о передник: может, дети?
На пороге стояли двое - странники, судя по обличью, издалека. Когда
девушка взглянула на старшего, у нее даже дыхание перехватило, а смуглая
кожа вспыхнула ярким румянцем: никогда она не видела такого красивого
лица. Наверное, такой прекрасный и благородный господин и не посмотрит на
нее... А между тем, глубокие зеленые глаза не отрывались от ее лица.
Смущенно и неловко поклонившись, стыдясь своей залатанной выгоревшей
одежды из грубого полотна и бедного убранства своего дома, пряча в
складках передника маленькие, загрубевшие от работы руки; пригласила их в
дом.
Не сразу решилась спросить, кто они и откуда. Младший назвался -
Андар, ответа старшего она ждала с сильно бьющимся сердцем. Его имя
прозвучало как музыка, прекрасная и непривычная: Дайолен. Прибавил еще
несколько слов: девушка поняла, что они пришли с Севера. Речь его была
сходна с речью тех людей, что прошли несколько лет назад через эти края:
угрюмые измученные воины из дальних земель. Чужое наречие было смутно
знакомо, сходно со здешним как два стебля, проросших из единого семени.
Она назвала свое имя: Хаггинн.
Так остались странники жить в маленьком доме у леса; Хаггинн быстро
выучила чужой язык: очень уж ей хотелось понять песни черного менестреля.
Острый слух и цепкая память Дайолена позволили ему легко привыкнуть к
языку земли Х'ана.
Не сразу поняла Хаггинн, что ее чудесный гость слеп. И мучительно
стыдилась мелькнувшей у нее мысли: может и для нее, дурнушки, возможно
счастье - он ведь не видит, какова она обликом...