Томас вздохнул: этими монетами по щиколотку усыпана вся необъятная пещера.
Калика спрыгнул к Томасу:
-- Все! Погуляли в холодочке, теперь айда на солнышко.
-- Я разве хочу остаться?
-- Так чего расселся? Пошли. Обереги нашлись, боги еще есть на белом
свете!
-- Язычник, -- пробормотал Томас.-- Бог един, все другие -- демоны.
Пречистая в своей непонятной милости еще не прихлопнула тебя как муху, ибо
надеется, что ты еще обратишься в истинную веру. Но ты хоть знаешь, куда
идти?
-- Конечно, -- удивился калика.-- Это же так просто!
-- Тогда знаю, зачем сохранила тебе пока что жизнь. Веди, подземник.
Когда из пещеры с сокровищами пролезли через низкий темный ход -- в
иных местах приходилось двигаться на четвереньках, -- Томас молился Святой
Деве, чувствовал, как давит на плечи каменная гора. Камни потрескивали,
смещаясь под страшной тяжестью, кое-где сыпалась земля, мелкие камешки.
Томас при первой же возможности разогнул усталую спину, от
неожиданности остановился. Впереди высился исполинский лес странных
полупрозрачных деревьев. Стволы в три-четыре обхвата, высотой всего в
три-четыре роста, вместо ветвей вздуваются наросты, листьев нет вовсе.
Внутри странных деревьев медленно двигаются темные струи, расслаиваются,
закручиваются хвостатыми кольцами.
Между странными деревьями неторопливо бродили такие же странные
муравьи: полупрозрачные, медлительные, с просвечивающимися внутренностями.
Маленькие острые челюсти, тускло блестели, муравьи надсекали ими стволы,
из надрезов выступал белесый шар тягучего сока, муравей припадал, выпивал
без остатка, медленно уходил, волоча по земле раздутое брюшко.
Между призрачными деревьями иногда прошмыгивали невиданные животные,
настолько чудовищные, что у бедного Томаса волосы встали дыбом от
неразрешимого вопроса: неужто сам Бог создал эту мерзость? Если бы Дьявол
-- понятно, но ведь Всемогущий все творил сам, дьяволу вроде бы не давал
воли...
-- Не отставай, -- процедил Олег сквозь зубы, -- застреваешь, как на
ярмарке!
-- Чудища...
-- Это домашнее зверье.
-- Домашнее?
-- Ну, комнатное. Пещерно-комнатное! Сами боги могли позабыть, для
чего муравьи вывели себе таких зверюшек. Да и муравьи могли забыть. Для
забавы ли, для работы или для охоты?
Томас вмазывался в стену, пропуская омерзительных зверей мимо,
подпрыгивал, если какое прошмыгивало между ног, а у крупняков с отчаянием
сам прошмыгивал между лап, с грохотом бросаясь на брюхо, звеня доспехами и
плотно зажмуриваясь.
Томас нырнул вслед за каликой в темный ход, пошел, где пригибаясь,
где опускаясь на четвереньки. Ход поднимался круто, иной раз приходилось
карабкаться почти по отвесной стене. Воздух постепенно теплел, сырость
уходила. Томас разогрелся, взмок, наконец выдохнул со злостью:
-- Что идем наверх, чую! Но ты уверен, что выход там есть? Муравьи
что-то совсем перестали попадаться!
-- Разве обязательно возвращаться именно в то же место?
Томас хотел сказать, что, конечно же, необязательно, главное --
выбраться наверх, а там хоть в лесу, хоть в жаркой пустыне, хоть посреди
кочевья страшных кровожадных печенегов, но в голосе калики почудилась
издевка. Он помедлил, и перед глазами возникла горка золотых самородков,
которые оставил в сотне шагов от входа в муравьиную нору!
-- Ладно, -- ответил он с усилием, -- где выйдем, там выйдем. Лишь бы
солнце!
Олег сказал задумчиво:
-- Тогда придется задержаться... Сейчас наверху еще ночь.
-- Сэр калика!
-- Иду-иду, -- ответил Олег, слыша опасные нотки в голосе измученного
рыцаря.-- Звезды тоже для кого-то солнце.
Олег протянул руку, пытаясь помочь Томасу карабкаться: тяжелая броня
-- не легкая рубашка, но рыцарь с негодованием отстранился, лишь спросил
сипло:
-- А скоро выход?
-- Скоро, -- успокоил Олег торопливо.-- Так говорят обереги.
-- Так говорил Учитель, -- пробормотал Томас себе под нос.
-- Что-что? -- переспросил Олег удивленно.
-- Так часто говорил мой наставник... -- объяснил Томас.-- Когда я
учил обязательный для рыцаря квадривиум. Бывал ли Христос у этих
муравьев?.. В святой книге ничего не сказано, но ведь Христос удалялся на
сорок дней в безлюдную пустыню, где его искушал Сатана? Теперь я знаю, чем
искушал...
Светящаяся облицовка стен давно кончилась, они пробирались в полной
темноте. Когда Томас задевал головой или плечами стены, а задевал
постоянно, сыпалась земля, камешки, однажды хлынула грязная вода, вымочила
с головы до ног.
-- Не могли укрепить стены! -- ругался Томас.-- А еще муравьи! Хоть и
геродотовы. Трудолюбивые, старательные... Хорошие хозяева давно бы
сделали.
-- Мы давно вышли за их муравейник, -- успокоил Олег.
-- Зачем?
-- Томас, ты вынослив, как боевой конь, но тебя пришлось бы тащить на
себе. А мне холка дорога.
-- Здесь ближе?
-- Полверсты.
-- С гаком?
-- Ну... с крохотным.
-- Тогда мили две, -- решил Томас. Он шарахнулся в темноте так, что
зазвенели доспехи и затряслась скала, а за их спинами прогремел обвал,
сказал нехотя: -- Ладно, пошли по прямой. Как ворона летит!
Калика каким-то образом ориентировался, постоянно подавал голос,
предупреждая о ямах, выступах. Иногда в темноте хватал Томаса, всякий раз
пугая до вопля, втаскивал в узкую, как мышиная норка, щель, которую Томас
ни за что не отыскал бы, а бился бы здесь остаток жизни, как козел о ясли.
-- Скоро? -- спрашивал Томас в который раз. Руки калики теперь не
отпускали, и Томас не находил сил, чтобы отпихнуться.
Когда впереди забрезжил свет, Томас сперва решил, что чудится: уже
давно перед глазами плавали светлые пятна, но калика тащил, понукал,
ругался, и Томас из последних сил карабкался, хватался за камни,
подтягивал тяжелое тело, упирался ногами, снова слепо шарил растопыренными
пальцами.
Он вывалился на поверхность, упал на спину, глядя вытаращенными
глазами в небо, такое яркое от звезд и щербатой луны. Рядом хрипло дышал
калика. Томас услышал прерывающийся голос:
-- Никогда бы не поверил... до чего гордость доводит... Сэр Томас...
ты герой! Рыцари Круглого стола тебе в подметки...
-- Сэр калика, -- протестующе шепнул Томас, но чувствовал себя
польщенным.
Справа и слева росли кусты, впереди гребень закрывал вид, но Томас
видел голую главу высокой горы. В ту сторону пронеслась бесшумная тень
ночной птицы, совы или филина. В темноте пискнуло, снова стихло.
Возле Томаса нерешительно засюрчал кузнечик, Томас повернул голову:
крохотный зеленый певун сидел на травинке в футе от лица -- толстенький, с
надутым брюшком, косился на огромное чудовище настороженно, но упорно
водил зазубренной лапкой по краю жесткого крыла.
Томас растроганно улыбнулся. Кузнечик явно трусит, испуганно таращит
огромные глаза, усики дрожат от страха, но верещит свою песенку, храбро
отстаивая свой участок, свои земельные владения, свой замок от вторгшегося
в его земли чудовища. Томас потихоньку отодвинулся, ибо если спугнет
отважного воина-певца, тот останется без владений: другие земли заняты и
поделены, придется бедному либо идти в наймы, либо превратиться в
странствующего рыцаря.
-- А что плохого быть странствующим рыцарем? -- сказал он вслух и
удивился своему хриплому каркающему, как у старой простуженной вороны,
голосу.
Рядом, зашевелился, тяжело поднялся и сел калика. Лицо было мокрое от
пота, в потеках грязи.
-- Верно глаголешь. Кто хоть раз обошел вокруг хаты, уже умнее того,
кто не слезает с печи.
-- Сэр калика... куда нас вынесло? Горы, не степь...
-- Одна гора, -- поправил Олег. Он с силой потер ладонями лицо,
пытаясь согнать усталость, но лишь размазал грязь.-- За ней тянется степь
без конца и края... Но дела плохи, сэр Томас.
-- Опять? -- простонал Томас.
-- Агафирсы нас увели далеко на восток, ты знаешь. Теперь нам
предстоит пересечь голую степь, полную диких народов, что убивают
чужестранцев без жалости. К тому же мы как на ладони и для Семерых Тайных.
И третье... это грозит бедой уже тебе одному -- мы забрались на восток так
далеко, что нет на свете коней, которые домчали бы в Британию к празднику
святого Боромира!
Томас приподнялся, рухнул лицом вниз. Он не хотел, чтобы злые слезы
видел калика, но боль уже стиснула сердце. Его тряхнуло, он понял, что
рыдания, которые так легко получаются у женщин, мужчинам разрывают грудь.
-- Тогда... я умру, -- прошептал он.-- Сэр калика... Зачем мне жизнь
без Крижины? К тому же она... не просто останется одна... а достанется
злым людям... они сделают ее несчастной!
Олег смотрел с жалостью и тревогой, пальцы перебирали найденные
обереги. Он сидел выше, видел гору целиком: обрывистую, у основания сплошь
заросшую густым лесом. Вершина оставалась голой, каменная стена
растрескалась, но семена деревьев не прижились, даже трава не сумела
уцепиться за красный гранит, угнездиться в трещинах.
-- Собери дров, -- неожиданно сказал Олег.-- Я схожу к горе.
Томас вяло мотнул головой, пусть весь мир рушится, когда разлучают с
любимой, но калика уже быстро поднялся и как лось вломился в заросли,
только кусты зашуршали.
Утро наступило хмурое, прохладное. Томас озяб, доспехи остыли. Томас
ежился, начал лязгать зубами. Гнусная дрожь трясла все тело, и он с трудом
поднялся, нагреб сухие сучья, что лежали тут же в распадке, кое-как высек
огонь. Пальцы не слушались, трижды ронял кремень и долго искал, разгребая
ветки и сухую траву.
Сучки взялись огнем быстро, бездымно. Серые загогулины лизнуло
оранжевым, вгрызлось красными зубками в щели и выемки, начало
расщелкивать, как прогретые орешки. Томас долго сидел у костра, бездумно
глядя в прыгающие красные язычки, потом опомнился, согревшись вышел из
щели, высмотрел дальний ручеек, угадав его по зеленой и густой траве.
Котел не удавалось примостить на углях, пришлось вбить колья. Не
дожидаясь, когда вода закипит, Томас побрел снова к ручью. Калика уже учил
ловить рыбу по-скифски, а по-англски Томас сам умел с детства, -- вода
закипеть не успела, когда он притащил в рубашке с завязанными рукавами
пяток рыбин и два десятка рыбешек.
Вывалив на землю подпрыгивающих, скачущих, он быстро прижал к земле
голову самого крупного налима, выдрал оранжевую печень -- блестящую как
янтарь, сочную, от одного вида которой потекли слюни и как-то незаметно
смертельная тоска стала переходить в тихую печаль. Острым ножом калики
пропорол нежно-белое пузо рыбины, выдрал темные слизистые кишки, упруго
прогибающийся в пальцах воздушный пузырь. Мелкую рыбешку, почистив, сразу
побросал в закипевшую воду, а из сочного толстого зверя выполосовал
истекающую соком сладкую полосу, порезал, посолил странной серой солью
агафирсов, и пока уха варилась, жевал сырое сочное мясо. Жевал, от
наслаждения закрывая глаза, во рту хлюпало, чавкало, в уголках рта повисли
тяжелые капли прозрачного сока.
Вода в котле забурлила, в мутной пене мелькнула головка с
вытаращенным глазом, растопыренные перышки. Запахло ухой, брызги упали на
горящие угли, сладко зашипело. Томас повел носом, зачерпнул, долго дул на
мутную пахучую жидкость, ибо хлебнуть горячую -- вкус отшибешь, не
разберешь тогда, в самый раз или не доварил, досолить ли, добавить ли
трав. Наконец осторожно отхлебнул, подержал во рту, досолил, еще раз
попробовал, с удовлетворением отложил ложку, чувствуя, как печаль еще не
затихла, но уже не грызет душу. Образуется, как говорит калика. Авось не
