застучало чаще. Он чувствовал, как горячая кровь прилила к щекам, а шея
раскалилась докрасна.
-- Каждый солдат должен уметь наматывать портянки, -- строго заметил
он. Его голос прозвучал хрипло.
-- Я не солдат, -- огрызнулась она. Ее голос тоже изменился, звучал
ниже, с хрипотцой.
-- Если в походе, -- возразил он, -- солдат. А командую я. А ты
должна подчиняться... Сейчас приказ таков: смени портянку... Нет, дай я
сам намотаю.
-- Я сама, -- возразила она слабо.
-- Не черта ты не умеешь. Собьешь ноги, а мне тащить калеку?
Она фыркнула, а он принялся наматывать ей чистую тряпицу. Делал он
это умело, бережно, прикасаясь так осторожно, словно держал только что
вылезшего из яйца птенчика.
Калика посматривал нетерпеливо: гроза была чересчур близко. Двигается
медленно, слишком много несет, тем более лучше под нее не попадать.
-- Скоро там?
-- Готово, -- ответил Томас.
Он выпустил ее ногу, поднялся -- высокий, собранный, снова полный
сил, с синими глазами на загорелом лице. Покровительственно похлопал ее по
плечу, как молодого солдата, допустившего оплошность, не совсем
безнадежного, вскинул мешок и быстро пошел, почти побежал с холма в
сторону пещеры.
Она смотрела с ненавистью в его прямую спину. Калика перехватил ее
взгляд.
-- Клюнула?.. Думаю, зря.
Она даже подскочила от негодования.
-- Я?.. Да лучше я утопну в болоте!.. Да пусть он сгорит в аду!.. Да
я...
Он кивнул, будто именно этого и ожидал.
-- Вот-вот, об этом и говорю.
-- Эх, калика! -- сказала она с сердцем. -- Ты вроде бы повидал мир,
но почему такой дурень? Хоть знаешь, с кем я заручена? С тем самым
Михаилом Урюпинцем, о котором мы слушаем всю дорогу. А ты киваешь на этого
тупого... этого...
Олег покачал головой. Михаил Урюпинец, герой и подвижник, защитник
рубежей, мог бы избрать и кого-то лучше. С его славой богатыря и
победителя дракона мог бы взять любую девку, знатную или не знатную. Любой
князь отдаст с радостью дочь, только бы иметь такого могучего зятя.
Впрочем, подумал он печально, это он так считает. Вернее, считал
тысячи лет, даже заставлял мир двигаться в ту сторону. Но ряд катастроф,
срывов, неожиданных провалов заставил усомниться в своей правоте. Человек
нелеп, он не делает так, как правильно. Он поступает так, что никогда не
угадаешь, в какую сторону свернет и что сотворит. Так что нельзя осуждать
ни Михаила, ни... Яру. Хорошо бы понять, почему так поступают. Его не
устраивает премудрость вроде "Любовь зла -- полюбишь и козла"! Или козу.
Глава 4
Хоть калика сказал, что до пещеры рукой подать, но Яра уже двигалась,
почти ничего не видя сквозь завесу соленого пота, что выедал глаза. Ноги
стали, как две колоды, на которых рубят самые суковатые поленья, да и то
подкашивались, отнимались.
Ее исцарапанные руки хватались за ветви, шершавую кору, иной раз даже
за корни, холодные и скользкие, и тогда она не могла понять, идет или уже
ползет на четвереньках. А корни освобожденно вздымались из-под толстого
зеленого ковра.
Нога подвернулась на ровном, как ей показалось, месте. Она
непроизвольно вскрикнула, тут же возненавидев себя за проявленную
слабость. Далекая спина рыцаря сразу напряглась, он развернулся, и Яра
увидела, как расширились его синие, как озера в летний день, глаза.
Через мгновение он был рядом.
-- Что с тобой?
-- Нога... -- проговорила она сквозь стиснутые зубы. -- Да-да, ты
говорил...
-- Ну и что? -- усмешка на его лице была наглая. -- Я знал, что такое
случится. У моего дяди тоже была корова...
Он быстро опустился, умело осмотрел ногу. В сарацинских городах
увечья бывали не только от ран, но и от падений, камней, сброшенных с
башен и стен бревен. Он умел различать вывихи, переломы, умел составлять
сломанные кости не только в голени, что проще всего, но даже в коленной
чашечке.
Ее стопа начала набухать, наливалась темной кровью, синела. Яра
смотрела на него сердитыми глазами. Томас улыбнулся волчьей усмешкой.
-- Больно?.. Ничего, будет еще больнее.
-- Еще бы, -- ответила она затравленно. -- Давай, глумись! Твое
время.
-- Да, -- согласился он, -- это мое время.
Она вскрикнула, потом закусила губу, терпела. Он ощупывал, тянул,
вправлял, вслушивался, снова щупал и мял сильными пальцами. Резкая боль
сменилась ноющей, но и та медленно растворялась в его ладони. Яра
чувствовала снова ту странную теплоту, что начиналась от его пальцев и
медленно, как морской прилив растекалась по всему ее телу. Она словно бы
погружалась в ласковую теплую воду, плавала совершенно невесомая.
Когда она услышала голос Томаса, вздрогнула, словно выдернул ее из
другого мира. К своему стыду поняла, что сидела с закрытыми глазами.
-- Попробуй опереться на ногу!
Она встала, придерживаясь за его плечо. Переход из сладкого
расслабления к острой боли был так отвратителен, что вскрикнула и
ухватилась за его плечо.
-- Не можешь, -- сказал он с сожалением. -- Ну еще бы...
Он нагнулся, подхватил ее на руки. Она не успела вскрикнуть, как он
понес ее к пещере. Сперва замерла: никто не носил на руках, разве что в
детстве, когда была совсем маленькой, помнила, как удобно было в могучих
руках отца, она тогда прижималась к его широкой груди...
С трудом удержалась, чтобы не обхватить его руками за шею, как
обнимала отца. Да и легче так -- она ж знала, что не пушинка.
Сильный голос прогудел у нее над ухом:
-- Это что! У нас один был в отряде, своего коня перенес через
канаву. Тоже ногу подвернул. Не он, жеребец...
Ее симпатия сразу выветрилась. Даже отстранилась от наглого рыцаря,
сказала сухо:
-- Опусти на землю!
-- И что сделаешь, поползешь?.. Правда, змеи умеют, еще ящерицы...
Она попыталась вырваться, но он держал крепко. Его ноги шагали ровно,
и хотя сравнивал ее с конем, но еще не запыхался, руки не дрожали. Она
застыла, теперь чувствуя свой вес, остро жалея, что не родилась маленькой
и хрупкой, таких глупые мужчины просто обожают.
-- Кто еще ползает, -- продолжал рассуждать он, -- еще жабы, когда
напуганы... Интересно, обычно скачут, но если напугать, то, напротив, идут
медленно, почти ползут...
Дыхание его почти не сбивалось, а голос был насмешливым. Она все же
решилась обнять его за шею, но лишь для того, чтобы опереться на плечи,
переместить с его рук часть ее чудовищного веса.
У пещеры пришлось опустить на землю: вход слишком узкий. Но рядом
стоял калика, глаза были насмешливые. Яра ощутила, как Томас напрягся, в
эти минуты он явно ненавидел калику. Она ощутила, что разделяет с ним эти
чувства. Чертов волхв всегда оказывается в самом неудобном месте и в самое
неудобное время!
-- Ага, -- сказал он таким голосом, словно ему все давно было ясно и
он видел только подтверждение, -- я ж говорю... А ты -- чаша, чаша!..
Высокое -- оно далеко, навроде журавля в небе, а синица в руках... гм...
да-а, синичка -- вот она.
Томас помог ей пройти через узкий лаз. В пещере было сухо, опрятно.
Под низкими сводами ни мха, ни летучих мышей -- красный гранит, блестящий,
словно только что сколотый.
Яра, прыгая на одной ноге, добралась в угол, там было черное пятно
костра и остатки хвороста. Пещерой изредка пользовались. Пастухи либо
разбойники.
-- Полифем сюда не влезет, -- успокоил Томас.
-- Кто такой Полифем? Разве он еще живой?
Теперь Томас смотрел на нее удивленно:
-- Ты знаешь кто такой Полифем?
Яра со слабым стоном опустилась на землю.
-- Как хорошо... Нет, я не знала Полифема. Его знавал один из моих
пращуров. Но это было не вчера.
Томас смерил ее с головы до ног.
-- Я думаю, что знал... Думаю, он даже с вами родня. Так, прадедушка,
а то и дед...
Олег успел втащить в пещеру пару сушин, как за спиной обрушилась
стена ливня. Дождь был по-летнему плотный, стремительный, мощный. Шум
заглушил все звуки, из пещеры было видно только мерцающую стену падающей
воды. Потянуло холодом.
Калика уже стучал кремнем по кресалу. Перед ним была кучка мелких
сучьев с лоскутками бересты, искры прыгали и гасли, пока одна, сильная и
злая, не вцепилась зубками в край бересты, не стала набирать силу сперва
огоньком, потом жарким огнем.
Все как у людей, подумал Олег невесело. И там слабые гибнут, сильные
выживают и дают потомство. Да и зачем от слабых потомство? Род людской
переведется. От людей требуется все больше, задачки приходится решать
труднее, а беды приходят тяжелее.
Сухое дерево разгорелось жарко, без дыма. Огонь расщелкивал поленья,
а толстый ствол сушины грыз с торца, скакал огоньками, норовил
протиснуться внутрь и разломать бревно оттуда.
Томас брезгливо оглядел пещеру.
-- Да, не сарацинская... Там всегда сухо, а то и песочку наметет. А
здесь одни камни.
-- Да, -- согласился Олег, -- зато какие!
-- Сэр калика, я не отшельник. Я могу спать на камнях, но не ищу их
нарочито. А здесь еще и грязь!.. -- Он покосился на Яру. -- Правда, с нами
женщина... Но голову кладу на плаху, что она и убирать не умеет.
-- Грязь угодна вашему богу, -- напомнил Олег.
-- Угодна?
-- Ваши отшельнику дают обеты все жизнь не мыться, не стричь ногти,
не стричь волосы... Разве не так?
-- Так то отшельники!
-- Ну, чем грязнее, тем ближе к богу, -- сказал Олег елейным голосом.
-- Так что не ропщи, еще в гордынники зачислят. А гордыня -- смертный
грех. Ума не приложу, правда, как это сочетается с рыцарским кодексом
чести?
Томас нахмурился, но смолчал. Калика, как ни противно признавать,
наверное, прав. Господь в квесте позволяет нарушать строгости веры, но все
же нельзя перегибать палку. Что нельзя, то нельзя. Правда, если ну очень
хочется, то можно. Только надо потом покаяться и получить отпущение
грехов.
Из мешка калики появились ломти мяса и коврига хлеба. Мясо было
завернуто в широкие ароматные листья, а затем уже в тряпочку. Томас
потянул носом, во рту появилась густая слюна. Калика так умел укладывать
мясо, что даже на третий день сохраняло свежесть, а от трав набиралось
запахов, что еще больше разжигают голод.
Томас смотрел голодными глазами, как тот раскладывает ломти на
горячие камни. Можно бы и так, холодными, разогревать -- излишество,
особенно когда в животе кишки дерутся за место ближе к горлу, но язычник
есть язычник, живет плотской жизнью.
Пока они спали, Яра вымыла каменный пол до блеска, а когда мужчины
проснулись, сказала, вытирая пот:
-- Сэр Томас, пол чист, как ты и жаждал всем своим благородным
сердцем. С него можно даже есть. Что ты и будешь делать, я не сомневаюсь.
Он взглянул на ее распухшую ногу. Хоть только что обозвала его
свиньей или кабаном, ощутил легкий укол вины. Пробормотал:
-- Это ты всю ночь чистила и вылизывала?
Она сделала большие глаза.
-- Всю ночь? Я спала, как бревно!
Он отвернулся, в голосе проскользнуло раздражение:
-- Похоже.
Его широкая спина исчезла в светлом проеме, а она осталась гадать:
что он имел в виду? Что спала как бревно, или что похожа на бревно?
Гроза не обложной дождь, пришла и ушла. Солнце засияло снова, правда,
уже на закате, а листья засверкали драгоценными каплями, так не похожими
на простые капли дождя.
Они вступили в город, когда солнце уже висело над виднокраем. Ворота
были распахнуты, стражи в двух десятках шагов кидали кости. На проходящих
и проезжающих никто не обращал внимания. В воротах теснились телеги с
