конь. Она печально оглядывалась, а он у ближайших сторожевых
костров бросил несколько слов, трое воинов взяли лопаты и пошли
в сторону схватки.
Шатун был угрюм и молчалив. Лицо было бледное, он смотрел
на нее с глубоким состраданием и печалью. Когда подъехали к
дому, который занимал он с матерью, он помог сойти Генде с
седла. Она воскликнула:
-- Ты все еще в крови!.. Но это свежая кровь!
-- Да нет. -- Он покачал головой. -- Успокойся.
-- Ты ранен, -- прошептала она.
-- Нет-нет, -- уверил он. Голос его был печальный и
нежный. -- Жизнь моя, ты со мной. Ничто меня не ранит, пока ты
рядом...
Дверь открылась навстречу, мать стояла на пороге.
-- Сын?.. Что стряслось?
-- Мама, -- сказал он все тем же негромким голосом, -- это
моя невеста, о которой я столько говорил. У нас был трудный
вечер. Ничего не говори и не спрашивай. Все утром, утром... А
сейчас постели нам, мы смертельно устали. Смертельно... И нам
нужно побыть вдвоем.
Мать проводила их расширенными глазами. Когда Генда вошла
во вторую комнату, там уже были расстелены роскошные шкуры на
широком ложе. Шатун тяжело опустился на край. Лицо его было
бледным, а глаза страдальческие.
-- Прости, что так получилось... Но меня обуяло священное
безумие богов. Ничто не может противиться любви! И я не смог
противостоять.
Она слабо видела его сквозь слезы. Прильнула к его широкой
груди, они легли рядом, он гладил ее по голове, целовал
заплаканное лицо, что-то шептал, и она шептала в ответ и
чувствовала, что мощь древних богов ее народа не исчезла, как
говорил учитель, а лишь затаилась до сегодняшнего дня. Сейчас
же священное безумие любви, которому ничто и никто не смеют
противиться, даже боги, начало овладевать ее душой и телом.
Солнце уже поднялось, когда мать решилась постучать в
дверь, а потом и войти. Они оба лежали на ложе, в комнате стоял
как последняя рабыня. Но только прошу тебя, не губи моего отца!
Мать видела, как она лишь стиснула крепче неподвижное тело
Шатуна.
Лицо ее сына было желтым, как у мертвеца, глаза закрыты.
Он не дышал. Мать вскрикнула страшно, пронзительно. Ее сын умер
от смертельной раны.
Буська откинул полог. Рус увидел, как посреди стана
появились три ряда сухих бревен. Воины запихивали между ними
пучки бересты, бросали березовые поленья. Рус видел издали, как
на повозке привезли чье-то тело, положили на бревна.
-- По кому крада? -- спросил он резко у Буськи. -- Вроде
бы боев не было!
Буська посмотрел сердито, умчался. Ис положила ладонь ему
на плечо. Глаза ее были полны печали и сострадания.
-- Мужайся, Рус.
-- Что? -- спросил он затравленно. -- Опять погиб кто-то
из моей родни?
-- Разве мы не все твоя родня? -- упрекнула она мягко. --
Да, погиб молодой и красивый. И погиб... нелепо, хотя и
красиво. Как вы любите.
Последние слова прозвучали почти враждебно. Рус выскочил
из шатра. Воин с факелом уже тыкал им в бревна. Слабые язычки
огня показались снизу. Воин быстро обошел со всех сторон,
поджигал, и, когда Рус подошел, огонь занялся жаркий, мощный.
На вершине лежал Шатун, Рус узнал его сразу. При нем была
секира, на поясе висели два ножа, справа положили лук с
колчаном стрел, а под головой было седло и щит. Слева поставили
какую-то посуду, взвился дым. Убитый конь лежал у ног. Рус
видел только, как от жара шевельнулись пальцы на руке Шатуна.
Вокруг крады стояли воины с угрюмыми лицами. Шатуна любили
за ровный нрав и беззлобность, он никогда не унывал, в походе
шел пешком и всем помогал тащить телеги. Сейчас угрюмо сопели,
посматривали на стоящих в сторонке немолодую женщину, мать
Шатуна, и черноволосую иудейку. У обеих лица были бледные,
распухшие от долгого плача, а глаза красные от слез.
Рус чувствовал, как сзади к нему подошла Ис, прижалась
теплым боком. Рус ощутил немую благодарность, он уже привык
черпать в ней силы. Она предостерегающе указала глазами на
бледных женщин. Рус ощутил неладное. Среди немолодых женщин
стояла черноволосая круглолицая девушка. Ее слегка придерживала
мать Шатуна, Рус ее узнал. Лицо молодой иудейки было
смертельно-бледным, но спину держала несвойственно ее народу
гордо, а глаза блистали как ночные звезды.
-- Ис, -- сказал он одними губами, -- что ты...
Мать Шатуна обняла иудейку, поцеловала, та на миг
прижалась к ней, затем бегом бросилась к огромному
погребальному костру. Один воин отбросил факел, протянул руки,
пытаясь перехватить, но она легко пробежала мимо и прыгнула
через стену огня на горящие бревна. В просветах ревущего
пламени было видно, как тонкая фигурка метнулась к неподвижному
телу, упала на него и обхватила руками.
Черный дым и красная стена пламени заставили людей
попятиться. Рус, закрываясь ладонями от сухого жара, уже трещат
волосы, прокричал потрясенно:
-- Иудейка?.. В огонь?
Он наткнулся на укоряющий взгляд Ис, поперхнулся. Подошел
Корнило, сказал тяжело:
-- Надо совершить тризну... а богов просить, дабы простили
ее вину.
-- Какую? -- спросил Рус зло.
-- Грех лишать жизни неродившегося ребенка, -- ответил
Корнило сурово. -- А они, как говорит мать, ночь провели
вместе. Шатун наверняка знал, что рана смертельная. Потому и не
тревожил зря, смолчал. Он торопился оставить семя в ее лоне.
Рус зло отмахнулся:
-- Какой ребенок? Какая вина? Они погибли!.. Шатун и
эта... боги, она достойна, чтобы ее помнили! И ее именем
называли детей.
Отвернулся, услышал всхлипывания. Ис ухватилась за него,
дрожала. Он повернулся, обнял ее, слабую и трепещущую,
утопающую в слезах. В груди разбухала боль, а в глазах
защипало. Стыдясь показать лицо, он зарылся им в ее волосы,
вдыхал ее запах, целовал и перебирал губами пряди.
Глава 47
Рус шел по берегу, тревожась, недоброе предчувствие
поднималось из глубин души. Он не мог объяснить, все идет
хорошо, завтра поединок, когда иудеев разнесут вдрызг, но
что-то тревожило, тревожило...
Задумавшись, не сразу услышал довольный гогот, сквозь
который с трудом пробивался жалобный крик. Впереди на крутом
берегу стояли пятеро скифов, смеялись, показывали пальцами в
сторону воды.
Рус подошел сзади:
-- Что случилось?
-- Иудей тонет, -- объяснил один, обернувшись. -- Мелочь,
а приятно!
В реке барахтался человек, вода медленно сносила его по
течению, он уже едва выныривал. Рус увидел раскрытый для крика
рот, куда тут же хлынула вода. Иудей боролся за жизнь изо всех
сил, в глазах был дикий страх. Рус ощутил отвращение. Разве
можно так цепляться за жизнь?
-- Спасите!.. -- донесся слабый крик. -- Я не умею
плавать...
Рядом с Русом захохотал Ерш:
-- Надо было плавать учиться, а не грамоте!
-- Ха-ха! -- крикнул другой. -- Пусть твоя ученость тебя и
спасет!
-- А вода теплая?
-- Поклон рыбам!
Иудей вынырнул в последний раз, видно, что силы иссякли,
прохрипел:
-- Тупые свиньи... И ваш Рус -- дурак...
Скифы ахнули, впервые иудей осмелился на такую наглость,
двое сразу без разбега, мощно оттолкнувшись, взлетели в воздух,
красиво пронеслись по дуге вниз, без плеска вошли в воду.
Иудей уже скрылся под водой, скифы не показывались долго,
наконец один вынырнул намного ниже по течению, торжествующе
тряхнул головой, золотой чуб разметал веер серебристых брызг.
Второй вынырнул, увидел, быстрыми саженями помчался к нему,
похожий на огромную хищную рыбу.
Рус морщась наблюдал, как они вытащили иудея и еще на
мелководье начали смачно избивать руками и ногами. У того изо
рта хлынула вода, он кашлял, свирепые удары поднимали в воздух,
пока не выбросили на мокрый берег. Хохочущий Ерш сбежал вниз, с
удовольствием дал пинка, от которого иудей зарылся лицом в
глину.
-- Довольно, -- крикнул Рус сверху. -- А то скажут, что мы
нарочно еще до поединка забили их лучшего бойца.
Скифы с хохотом оставили несчастного, быстро взбежали
наверх. Иудей встал на четвереньки, помотал головой. С него
текли потоки, он с трудом встал на ноги, заковылял в сторону
уже близких стен Нового Иерусалима. Правую руку прижимал к
ушибленному боку. Похоже, эти свиньи сломали ребро, а левой
рукой поддерживал отвисающий двойной пояс, что и потянул ко
дну. Почему эти золотые монеты такие тяжелые?
Всю ночь перед поединком в стане скифов полыхали костры,
оттуда доносились песни. Со стен Нового Иерусалима видели
пляшущих людей, багровые искры прыгали по обнаженным лезвиям
мечей и топоров -- скифы любят плясать с оружием. Мелькали
рыжие в огне костров бока коней, словно бы пьяные скифы
устраивали даже скачки при лунном свете.
Соломон зябко кутался в башенке над воротами. Ее наспех
соорудили уже после перемирия, шаткую и непрочную, и у Соломона
кружилась голова всякий раз, когда его поднимали туда под руки.
За спиной и сейчас стояли двое помощников. В почтительном
молчании даже не двигались, пусть ребе собирается с мыслями.
-- Только бы перепились как следует, -- прошептал Соломон,
-- Как ты думаешь, Аарон...
Он осекся. Аарон, его постоянный противник на Совете, слег
после страшной гибели его старшего сына и всех девятерых
внуков. А иудеи, побывавшие в стане скифов, рассказали, что и
Генда погибла, бросившись в огонь сама, чем свершила страшный
грех. Еще раньше погиб средний сын, Исайя, распятый на кресте
прямо перед стенами Нового Иерусалима. Оставался еще младший,
Иона. Он должен был в поединке сражаться справа от Иисуса,
закрывая ему бок, но теперь именно ему вести иудеев в бой. И
Аарон уже заранее оплакивает гибель последнего сына, ибо лучшие
гибнут первыми. Таков закон любой войны.
Земля обильна, в реках тесно от рыбы, из леса ягоды носят
корзинами. Коровы дают молока столько, что можно за раз налить
озеро, а когда утром на речку идут гуси, то земли на версту не
видно за белыми спинами, а от гогота звенит в ушах. Но то ли
кровь хранит память о знойных землях, то ли еще что, но из
младенцев только каждый восьмой доживает до пятой весны, а
оттуда лишь третий добирается до возраста, когда разрешено
брать жену.
И хотя женщины рожают часто, ибо сказано в Завете:
потомства будет как песка морского, но племя растет медленно,
очень медленно. И когда появились эти страшные люди, более
губительные, чем все болезни вместе взятые, они застали
врасплох, ибо все силы общины вот уже несколько столетий
направлены все еще на рост. Окажись на их месте эти скифы, они
за одно столетие расплодились бы даже из единой семьи так, что
земля прогибалась бы под массой этого дикого народа!
-- О, Яхве, -- проговорил он тихо, -- пошли знак. Пошли
знак своему народу!
В стане скифов всю ночь горели костры, люди бродили
хмельные, веселые. Песни орали так, что сорвали голоса, но и
охрипшие продолжали плясать, пока не падали от изнеможения. Их
поднимали с хохотом более выносливые, давали хлебнуть вина, и
снова лихая пляска сотрясала землю.
Рус обходил с Совой стан, Сова хмурился, ждал подвоха,
велел удвоить стражу, но его почти не слушались. После страшных
дней Исхода наконец-то узрели благодатный край, и пусть
оказался заселенным, но захватить его так просто: всего-навсего
победить в поединке о слабым тщедушным народцем, который и
воевать-то никогда не умел!
Возле княжеского шатра полыхал самый яркий костер. Буська
таскал и бросал в огонь поленья, счастливый тем, что допущен в
ряд самых именитых воинов, а самые именитые: Бугай, Моряна,
