Фэнтези - Юрий Никитин

Князь Русс

     Юрий Никитин.
     Князь Рус


      * Часть первая *

     Глава 1

     Плотная стена пепла и  пыли  поднялась  от  черной  земли,
перегородила  мир  и  мощно  уперлась  в синее небо. Лишь когда
редкий ветерок  сдвигал  в  сторону,  проступали  как  страшные
призраки  серые  костлявые животные, усыпанные пеплом, жуткие в
неподвижности  всадники  и   похожие   на   гробы,   оплетенные
серебряной паутиной, крытые повозки.
     Но ветер затихал, и снова из пыльной тучи скрипели колеса,
тоскливо  ревел скот, щелкали бичи. Длинная цепь телег тянулась
по  выгоревшей  земле,  людей  сотрясал   сухой   кашель,   все
выплевывали  серые  комья,  задыхались, проклинали бога степных
пожаров. Чех трижды велел останавливаться, ждали  отставших.  А
его  младшие  братья,  Лех  и  Рус,  носились на конях впереди,
искали языки земли с травой, которую миновал степной пал.
     Но  еще  больше  сердца  сжимались,  когда   облако   пыли
вздымалось  позади.  Мужчины  хватались  за оружие, изможденные
лица   мрачнели.   Последняя   сотня   разом   останавливалась,
поворачивалась  к  нарастающему  гулу.  А  женщины нахлестывали
измученных коней и волов, те тоскливо  и  надсадно  ревели,  но
шагу не прибавляли.
     Из желтого облака выныривал то табун диких коней, то стадо
туров, и мужчины спешили догнать повозки. Надо помогать тащить,
толкать  сзади,  хвататься  за  колеса, ибо волы и кони отощали
так, что ребра едва не прорывают шкуру. Бедные звери едва тащат
самих себя.
     Лето только началось, но жара сожгла землю, траву  и  даже
воздух. Когда сворачивали в лес, под сень вековых деревьев, там
вместо прохлады натыкались на стену спертого воздуха. Скот, что
тащился  из  последних  сил, падал без сил. Трупы попадались на
каждом шагу. А уцелевшие животные, зачуяв воду издали,  мчались
к  ней  как ошалевшие, опрокидывали повозки, выкидывая женщин и
детей, топтали копытами.
     Коней берегли особо, но, к ужасу беглецов,  начали  падать
даже  они.  Ночами  не  давали  спать  комары,  их расплодилось
видимо-невидимо.  Днем  душил  мощный   запах   живицы.   Из-за
небывалой  жары  деревья  просто истекали ею, воздух заполнился
вязким горьким запахом.
     А на сороковой день Исхода даже  ночью  жара  не  спадала.
Кони   храпели   и   рвались  с  поводьев.  В  гнездах  кричали
разбуженные птицы. Люди у костров со  страхом  всматривались  в
ночную тьму.
     -- Знамение, -- сказал кто-то шепотом.
     -- Чуют, -- ответил другой тоже тихо.
     -- Людям дан разум, а скотине боги дали чутье...
     -- Беда настигает! Всем нам смерть.
     -- Неужто боги на стороне силы, а не правды?
     Рано  утром  Гойтосир,  старший  волхв,  объявил  по всему
измученному отряду:
     -- Мы уже идем по чужим землям. Здесь другие боги.  И  кто
знает, чего они жаждут.
     Суровое  лицо,  темное  от  ударов ветра, мороза и ливней,
было иссечено  глубокими  морщинами,  но  глаза  под  нависшими
седыми  бровями горели мрачным огнем решимости. Высокий, он и в
свои семьдесят весен держал спину  прямой,  с  коня  в  повозку
почти   не   пересаживался,   и   всякий   зрел,   что   бывший
воин-поединщик и ныне бьется за племя. Теперь уже --  с  чужими
богами.
     Чех,  с  высоты  своего  исполинского  белого коня, угрюмо
оглядывал растянувшуюся на версты колонну. Он  был  в  расцвете
мужской  силы, гигант с золотыми волосами, красиво падающими на
плечи. А плечи настолько широки, что  приходилось  поворачивать
голову,  чтобы видеть то одно, то другое. Мощные пластины груди
казались выкованными из светлой меди, а в спокойно  лежащих  на
луке   седла   руках,   толстых,  как  стволы  молодых  ясеней,
чувствовалась  несокрушимая  мощь.  На   плече   зеленел   лист
подорожника,  середина  стала коричневой от засохшей крови. Еще
две небольшие раны, почти зажившие, были на  груди.  Коричневые
струпья  отваливались, обнажая свежие багровые шрамы под тонкой
пленкой молодой кожи, под которой пульсировало красное мясо.
     -- Жертву? -- проронил он густым сильным голосом.
     -- И поскорее, -- подтвердил Гойтосир.
     -- Обряды?
     -- Боги подскажут, -- ответил Гойтосир уклончиво.
     Остановившись на ночь, они  стащили  в  кучу  два  десятка
сухих  стволов. Чех с младшими братьями сам выбирал скот, самый
исхудавший, а на вершину положили самое  дорогое,  что  есть  у
любого племени, -- трех младенцев.
     Когда  оттаскивали плачущих матерей, те пытались броситься
в огонь вслед за детьми, Чех пробурчал, ни к кому не обращаясь:
     -- Все равно бы не выжили. Двое мечутся в жару, а у матери
третьего молока не больше, чем в огне воды.
     Лех и Рус смотрели со  страхом  и  восторгом.  Их  старший
брат,  рискуя  вызвать гнев богов, отдавал им слабых, а сильных
берег, в то время как их отец  Пан  всегда  приносил  в  жертву
самых здоровых и красивых, дабы угодить богам.
     Краду  подожгли  с четырех концов. Огонь занялся сразу так
мощно, что казалось,  будто  горит  сама  земля.  Пламя  гудело
торжествующе,  свивалось  в огненные жгуты. Сквозь щели в стене
огня было видно, как маленькие тела корчились, вздымали к  небу
ручки,  пробовали  перевернуться,  уползти  от огня, но детская
кожа трещала и пузырилась, наконец вспыхнула слабыми оранжевыми
огоньками.  В  следующий   раз   увидели   детские   тела   уже
почерневшими,  затем  огонь  с  ревом  и  гулом начал поднимать
кверху уже не искры, а целые поленья.
     Гойтосир отступил от  пламени,  повернулся  к  жертвенному
костру  спиной.  Лицо  стало  красным  от жара. Он торжественно
вскинул костлявые руки:
     -- Жертва принята!

     И  снова  вздымалась  красноватая  пыль,  исхудавшие  волы
тащили   расшатанные   повозки   из   последних  сил,  тоскливо
взревывали. Мужчины, что покрепче, хватались за  колеса,  видно
было, как под темной от солнца кожей вздуваются жилы. Люди тоже
исхудали,  но  запавшие  глаза  смотрели  упорно,  жажда  жизни
горела, как багровые угольки под толстым слоем пепла.
     Обгоняя повозки, из конца в конец проносились всадники  на
легконогих злых конях.
     Одна  повозка  постепенно  отставала.  Колеса расшатались,
усталые исхудавшие волы едва не выпадали из ярма, ноги  дрожали
от  усилий.  На  старых шкурах в глубине повозки лежал огромный
мужчина. Рядом сидела сгорбленная женщина, веткой отгоняла мух.
Целый рой огромных и зеленых мух, сопровождал их последние  два
дня  неотступно,  доводил  до исступления, не желал дожидаться,
когда можно будет безнаказанно ползать по неподвижному  лицу  и
откладывать яйца в застывшие глаза, ноздри, уши.
     Рус обогнал, он сидел на высоком диковатом жеребце, черном
как ночь  Ракшане,  с жалостью кивнул женщине. Мужчина, это был
великий воин по имени Кровавая Секира, не  ответил,  метался  в
горячке.  Неделю  тому в схватке с чужим племенем дрался против
дюжины, всех побил, но был изранен так, что не мог держаться  в
седле.  На  этот  раз могучая стать дрогнула: вместо того чтобы
раны зажили так же быстро, как заживали раньше -- не зря весь в
шрамах, на этот раз распухали, гноились, из них  шло  настоящее
зловоние.  Он метался в жару, скрипел зубами, постанывал, когда
был уверен, что его не слышат.
     Руса догнал Лех, кивнул в сторону Кровавой Секиры:
     -- Что говорит волхв?
     -- Боги решают... Возможно, заберут к себе.
     -- Нам будет недоставать его силы, -- прошептал Лех.
     -- Он заслужил место в вирии!
     -- Да, он будет сидеть рядом с богами, --  согласился  Лех
невесело, -- но рядом с нами его место опустеет.
     Он  коснулся  лба, где пламенела вспухшая сизая полоска. В
последнем бою Кровавая Секира закрыл его своим щитом, только  и
стукнуло по лбу деревянным краем, а сам он буквально расплескал
напавшего, так что Леху не удалось расквитаться.
     -- Я  тоже буду ждать с ним встречи, -- проговорил Рус. --
Он учил меня ездить на коне...
     Лес перемежался полянами, и только  в  одном  месте  земля
вздыбилась,  словно решилась поставить гору, но сил не хватило,
разродилась пологим холмом, зеленым, но  без  деревьев,  только
трава  и  кусты.  Повозки  шли мимо, но на самой вершине братья
заметили Чеха. Их старший брат недвижимо, как скала  возвышался
на  таком же угрюмом и неподвижном коне, белом как первый снег.
Оба с конем неотрывно смотрели на север.
     Лех натянул поводья. Его конь, красный как закат, поднялся
на дыбы, яростно замолотил воздух крепкими копытами.
     -- Впереди дым!
     Рус принюхался:
     -- Едой не пахнет.
     Усталые кони нехотя взбирались на холм, кряхтели, норовили
остановиться. Рус наконец соскочил,  потащил  коня  на  поводу,
жалел  бедного  зверя,  а Лех спрыгнул еще раньше: не терпелось
увидеть то, что зрел старший брат.
     Каменистая  вершина  нагрелась  так,  что  сквозь  толстые
подошвы из свиной кожи шел сухой жар. Земля потрескалась, камни
соприкасались боками, старые и белесые, как бороды стариков.
     Чех  приложил  ладонь козырьком к глазам, долго осматривал
виднокрай. Вдали к небу поднимался черный столб. Крупные ноздри
дрогнули раз-другой.
     -- Это не пожар, -- сказал он наконец.
     -- А что? -- спросил Лех быстро.
     -- Пахнет горелым мясом.
     -- Война? Набег?
     -- Нет. Жгут живое.
     Конь  качнулся  вперед,  камни  под  бронзовыми  подковами
злобно  звякнули.  Лех  и  Рус молча смотрели, как старший брат
спускается с холма. Да, умеет по едва уловимым  запахам  видеть
целые  картины. Но главное, умеет делать правильные выводы. Рус
не сомневался, что он или Лех, будь у них такой же нюх, увидели
бы совсем другое. И поняли бы вовсе не так.
     Торопливо догнали, Рус сказал мечтательно:
     -- Наверное, приносят жертвы! Праздник... Едят вволю...
     Глаза затуманились старыми воспоминаниями. Кадык дернулся,
Рус шумно сглотнул слюну. Лех протяжно  вздохнул.  Чех  покачал
головой:
     -- Нет. Объедем.
     Он слышал, как ахнул Лех, а Рус жалобно вскрикнул. Впереди
зеленая  долина,  а  по  обе стороны холмы, белеют камни, шумят
кусты, скрывая овраги. Конечно, Чех прав, их измученному народу
достаточно одной стычки, чтобы исчезнуть, но их может  убить  и
дорога по камням!
     -- Брат, -- сказал Лех просительно, -- позволь, мы с Русом
подкрадемся  поближе,  посмотрим.  Если вдруг какая для племени
беда, то разве не лучше узнать загодя?
     Чех смотрел исподлобья, колебался. Подросли, мужают быстро
и яро. Первые из тех беглецов, что ушли  в  нелегкое  изгнание,
первые  в  новом  племени.  Хотя  племя  --  это  лишь  кровное
потомство тех, кто изошел из твоих чресел. Но это осталось там,
в царстве их деда. Тот в самом деле настоящий племенной бык: от
жен и наложниц наплодил пять тысяч сыновей и дочерей,  а  те  в
свою очередь дали пятьдесят тысяч внуков. Сколько правнуков, он
и  сам  не  знает,  племя быстро растет и все еще захватывает у
соседей земли...
     Он услышал протяжный вздох Леха, самого  нетерпеливого,  и
понял,  что  снова  углубился  в  мысли, забыв, что братья ждут
ответа.
     -- Только близко  не  подходите!  --  предупредил  он.  --
Кто-нибудь  пусть  останется с лошадьми в зарослях. Лучше тебе,
Рус. А ты, Лех, подкрадись поближе и вызнай, что у них за сила,
сколько мечей, больно ли злы и как одеты.
     Лех завизжал от радости, подпрыгнул, а Рус молча, чтобы не
выдать счастливую улыбку, повернулся  к  своему  вороному.  Чех
покачал  головой.  Лех  скакнул в седло, конь под ним прыгнул с
места, будто из пращи выстрелили красной молнией. Рус  проводил
брата  долгим  взглядом,  прежде  чем  послать  своего  жеребца
следом. Лех несся прямой в седле, золотые волосы развеваются за
спиной солнечными крыльями, как живые струи прыгают по  рукояти
гигантского  меча,  что  торчит  за спиной на широкой перевязи.
Когда Рус догнал, Лех обернулся, блеснул белыми ровными зубами:
     -- Не часто Чех бывает таким щедрым, верно?
     -- Он вообще-то добрый...
     -- Когда спит носом к стене!
     Оба, не сговариваясь, оглянулись. Их старший брат уже ехал
в окружении бояр, насупленный и неподвижный, как гора на  таком
же  огромном  и  медлительном  коне. Золотые волосы блестели на
солнце, как и голые плечи, массивные  и  тяжелые,  как  валуны,
округленные   ветрами,   ливнями,   морозами.  У  седла  торчит
притороченный боевой топор, любимое оружие,  волчья  душегрейка
расстегнута  на  груди, открывая могучие глыбы мышц, похожие на
каменные плиты. Но взгляд Чеха невесел, на  лице  лежит  печать
глубокой тревоги.
     -- Это  не щедрость, -- вздохнул Рус. -- Наверняка впереди
беда. И нам нужно ее обойти.
     -- Да, Чех зря не скажет.
     Кони  пошли  вперед  лихим  наметом,  оставляя  повозки  и
всадников далеко позади. Лех оглянулся только однажды:
     -- А где Бугай?
     -- Прикрывает Исход.
     Кони  неслись  ровным  галопом.  Лех  помрачнел, больше не
спрашивал. Их дядя Бугай, самый могучий воин, с отрядом сильных
мужчин едет не спереди, а сзади, потому что спереди всего  лишь
неведомая опасность, а сзади...
     Рус  даже  вздрогнул,  в ушах явственно прозвенел зловещий
смех. В небе быстро неслись тучи, и устрашенный Рус  вздрогнул,
увидев, как в разрывах облаков проглянуло искаженное ненавистью
лицо женщины.

     Глава 2

     Мягкий  мох  глушил  стук копыт, деревья бежали навстречу,
расступались  быстро  и  услужливо.  Когда  впереди   наметился
просвет,  братья  разом  соскочили с седел. Кони послушно шли в
поводу, Лех подергивал носом, в глазах была жажда приключений.
     Легкий ветерок дул в их сторону, в нем чувствовался  запах
горящего  дерева,  сжигаемой  плоти, масла, бараньего жира. Рус
уловил даже аромат вишневого дерева, он  странно  смешивался  с
запахом паленой шерсти.
     Лех  приподнял  палец,  Рус  кивнул, взял Ракшана за узду.
Если вздумает заржать, а это  он  умеет  в  самое  неподходящее
время, то надо успеть зажать ему пасть.
     Последние  деревья  ушли  в  стороны.  Впереди  легла, как
расстеленная шкура -- ровная долина. Вдали темная  стена  леса,
но  на серо-коричневом поле белеют хатки, с севера и востока их
защищает река, а с запада зеленеет ухоженный сад. Хаток десятка
три, землепашцы, они селятся кучно, земля всех  прокормит,  вон
поля  и огороды, посреди села видны столбы ихних богов, а народ
как раз толпой валит к околице...
     Рус сощурил глаза. Рассмотреть все не удавалось, только  и
видно, что одеты добротно, ярко, даже нарядно. В руках вишневые
ветки с цветами, у женщин на головах вроде бы венки.
     -- Можно подойти ближе, -- предложил Лех. -- Вон там земля
поднимается, за ней можно пробраться ближе.
     Он   переступал  от  нетерпения,  а  конь  за  его  спиной
дергался, натягивал поводья. Глаза Леха горели возбуждением, на
щеках выступил жаркий румянец.
     -- Чех наругается, -- сказал Рус нерешительно.
     -- За что? -- удивился Лех. -- Мы вообще должны  ехать  на
сутки  впереди  своего  рода...  своего племени! Видеть дороги,
заранее замечать опасности. Разве он не так наказал?
     Рус пожал плечами. Все правильно,  но  Лех  аж  визжит  от
нетерпения  как можно больше увидеть и познать в таком огромном
мире. И хотя их послали впереди своего  народа  для  вызнавания
дорог,  но  Лех  и  без  наказа  бы  скакал  впереди. И Руса бы
уговорил. И потому, что младшего брата уговорить всегда  легко,
и  еще  потому, что Русу самому интереснее скакать впереди, чем
глотать пыль от задних повозок в  охране  или  же  трястись  на
телеге вместе с женщинами и стариками.
     -- Чех  все  равно  наругается, -- сказал он убежденно. --
Ладно, только не  слишком  близко!  Издалека,  понял?  И  сразу
вернемся.
     -- Конечно-конечно,  -- поспешно согласился Лех, -- только
поглядим!
     По эту сторону  вздыбленной  земли  была  еще  и  низинка,
пробрались  ближе, даже не пригибая голов. Осторожно выглянули,
и Рус слышал, как Лех сразу шумно  выпустил  из  груди  воздух.
Дома  слишком  добротны,  сделаны  на  века,  в  таких живут из
поколения в поколение. Точно не  степняки,  кормятся  с  полей.
Значит,  кони  сильны и могут сохой с утра до вечера вспарывать
землю, но в скачке быстро  выдыхаются.  Да  и  не  много  здесь
коней,  в  таких  селах  главное  --  волы, а богатство даже не
коровы, а свиньи, куры, гуси...
     Дома стоят кругом,  оттуда  хорошо  вести  оборону,  а  на
чистой  от  строений  площади  толпится  народ. В самой середке
белеет  свежеструганными  досками  помост,  в  центре   высится
остроконечный столб. К столбу... привязана женщина.
     Лях  зашипел зло, но младший брат, словно не слыша, пополз
вперед. Ни одна веточка  не  хрустнула  под  его  телом,  да  и
хрустнула  бы  --  кто услышит, все повернули головы к помосту.
Рядом с женщиной стоит волхв с  седыми  волосами  на  плечах  и
длинной  бородой,  убранной  в  две  косы. В правой руке держит
каменный нож, левой показывает народу большую жертвенную чашу.
     Лех видел, как люди вздымают кулаки, слышал крики. Мужчины
сажали детей на  плечи,  чтобы  тем  было  лучше  видно.  Волхв
продолжал  показывать  жертвенную  чашу для сбора крови. Солнце
светило ярко, Лех рассмотрел даже странный  узор  в  виде  двух
змей.
     Рус  подполз  еще  ближе,  тихо  раздвинул  ветви. Дыхание
вырвалось из груди со всхлипом, словно  получил  удар  в  живот
палицей.  Женщину  привязали  спиной  к столбу, ее ослепительно
белое обнаженное тело блистало как яркий  солнечный  луч  среди
темных от солнца и покрытых пылью и грязью лицах. Но что голая,
кто  не  видел  нагих  женщин, Рус не мог оторвать вытаращенных
глаз от дивных волос женщины: иссиня-черные, как воронье крыло,
пышные и длинные, почти до пят! Он твердо знал, что таких волос
не может быть у человека. Охотники этого племени  явно  поймали
демона ночи.
     -- Лех, -- сказал он торопливо, -- Лех...
     -- Что  с тобой? -- спросил Лех удивленно. -- Тебя трясет,
как медведь грушу! И побелел весь.
     -- Лех, -- повторил Рус шепотом, он ощутил,  что  и  голос
дрожит как лист на ветру. -- Лех, я должен ее спасти.
     Лех дернулся от удивления так, что даже конь за ним присел
и замотал  мордой.  А  его  младший  брат смотрел вытаращенными
глазами, шлепал губами, как карась  перед  червяком  на  крюке.
Лицо стало жалким, будто вот-вот заплачет. Таким он становился,
когда подолгу смотрел на усыпанное звездами небо.
     -- Спасти?  -- переспросил Лех недоумевающе. -- Но ее лишь
отдают местному богу! Это невеста...
     -- Я не кланяюсь чужим богам, --  прошептал  Рус.  --  Для
меня он не бог.
     -- Но  ежели  он  не  отдаст?  --  хмыкнул Лех. -- Ты хоть
понимаешь...
     -- Я не Чех, чтобы  понимать,  --  ответил  Рус  свистящим
шепотом.  -- Я чувствую, что я не должен... что я должен... эх,
не разумеешь! У меня вот тут в груди прямо криком кричит.
     Отсюда из-за веток было  ясно  видно,  как  волхву  подали
черного  петуха,  барана  и  что-то  мелкое, похожее на летучую
мышь. Он замахнулся  широким  топором,  острый  солнечный  блик
кольнул  Руса  в  глаз  так неожиданно, что Рус отпрянул, потом
топор беззвучно опустился,  голова  петуха  отскочила,  и  лишь
тогда  до  братьев  долетел  глухой  стук  топора  о жертвенную
колоду. Под крики толпы волхв разрубил барана, зачем-то  трижды
бил  по  крохотной  мыши, если то была мышь, не попадал, видно,
наконец с громким воплем вскинул к небу окровавленный топор.
     Кровь жертвенных зверей двое помощников  собрали  в  чашу,
перемешали  и  побрызгали  женщине руки и ноги. Народ вопил, на
невесту указывали пальцами. На  помост  бросали  цветы,  венки.
Затем  волхвы  отвязали  ее  от  столба, народ расступился, она
медленно сошла с помоста. Ее повели по узкому проходу в сторону
реки.
     Держалась она ровно, смотрела прямо перед собой. На голове
был венок  из  белых  цветов.  Разница  между  белой  кожей   и
иссиня-черными  волосами  была  настолько  яркой, что Рус снова
ощутил удар под дых, а горячая кровь ударила в голову  с  такой
силой,  что  он  качнулся. Волосы черным водопадом струились по
прямой  спине,  касались  ягодиц,   небольших,   но   вызывающе
оттопыренных.
     У  нее  были  длинные стройные ноги, высокая грудь, больше
Русу рассмотреть не удавалось, но он не  сомневался,  что  богу
воды  в  невесты  выбрали  самую  красивую.  Везде  в  племенах
отыскивали самых красивых девушек и топили в угоду  богам  рек,
озер и небесной влаги.
     Лех  смотрел  заинтересованно.  В  их  племени тоже топили
самую красивую, но только ранней весной, когда просили дождя на
все лето, убеждали уберечь поля от наводнений и засухи.
     -- Наверное, давно дождя не было, -- сказал он знающе.
     -- Похоже, и не будет, -- прошептал Рус.
     -- Почему?
     -- Я же сказал, чужим богам не поклоняюсь.
     -- Ты еще не одумался?
     -- Если даже своих богов не страшусь, а лишь  почитаю  как
прародителей, то что мне чужой урод?
     Лех  укоризненно  покачал головой. Он знал, что отважен, и
знал, что другие это знают. Но стоит ли заводить врага  в  лице
чужого бога? Да еще на его земле?
     -- Брось, -- сказал он сердито. -- Она ж черная!
     -- Да,  --  прошептал Рус яростно и восторженно. Его глаза
не отрывались  от  белого  тела  девушки,  наполовину  скрытого
черными волосами.
     -- Как ворона!
     -- Да...
     -- Как осмаленная головешка!
     -- Да... -- ответил Рус зачарованно. -- Зато тело белое.
     Лех  фыркнул с пренебрежением и жалостью к убогости брата.
Всяк знает, что у женщины волосы должны быть как  расплавленное
золото,  похожие на солнечные лучи... или в худшем случае -- на
колосья  спелой  пшеницы.  Кому  из  мужчин  таких  женщин   не
достается,  тот берет рыжих. Правда, их у скифов немного, почти
все женщины их крови золотоволосые  и  дивные  ликом,  а  самая
лучшая из них -- дочь Степного Орла, воеводы Пана...
     Он  вздохнул,  отогнал  сладостные воспоминания. Рус сопел
рядом, вытирал сопли, кряхтел, его большие руки суетливо щупали
то палицу, то швыряльные ножи.
     -- Не чешись, -- раздраженно сказал Лех. -- Отползаем.  Мы
увидели все, что велел Чех.
     Они  вернулись  к  коням,  но дальше Рус вскочил в седло и
повернул  своего  жеребца   в   сторону   реки.   Лех   смотрел
вопросительно. Рус сказал сдавленным голосом:
     -- Я не отдам ее в жертву.
     -- Дурень,  ты-то  при  чем?  -- сказал Лех насмешливо. --
Отдают люди, у которых на это право. Отдают свое. Своему богу!
     Доводы его были несокрушимы, как горы, и  ясны,  как  небо
над  головой.  Когда  Чеха  не  было рядом, Лех чувствовал, что
говорит и поступает как их старший  брат,  ибо  после  Чеха  он
старший,  обязан заботиться о Русе, самом младшем. Да и, положа
руку на сердце, не самом удачненьком.
     -- Другую выберут, -- буркнул Рус. -- Другую не жалко.
     Он ударил Ракшана пятками в бока. Обиженный конь взвился и
пошел с места в галоп. Из-под копыт вылетели комья  земли.  Лех
выругался, от Руса одни беды.
     Свадебная  группа  под  стук  барабанов  и рев трембит уже
подошла к воде. Мелкие волны набегали на берег,  сквозь  чистую
воду  был  виден оранжевый песок и мелкие камешки. Серебристыми
наконечниками стрел мелькали рыбешки.
     Волхвы   воздели   руки   к   небесам,   что-то   кричали,
перекрикивая   гнусавые   звуки  труб.  Двое  дюжих  помощников
обвязывали огромный валун. Девушку подвели ближе, она двигалась
как во сне, еще один камень принялись привязывать к ногам.
     Волхв вскинул  руки,  трубы  умолкли.  В  толпе  перестали
перешептываться,  жадно  вытянули  шеи.  В  задних  рядах парни
сажали девок на плечи. Слышно было, как негромко плещут  волны.
Волхв  повернулся  к невесте, его старческие глаза с одобрением
пробежали по ее обнаженному телу.
     Он поднял к небу обе руки, раскрыл рот...  и  оглянулся  с
недоумением.  Вдоль  берега  нарастал  грозный  грохот копыт. В
толпе начали оглядываться, кто-то завизжал дурным голосом.  Тут
же закричали другие.
     Прямо  на них несся всадник-исполин на огромном как гора и
черном как ночь коне. Он был страшен, как бог грома, а из синих
глаз люто смотрела сама смерть. Золотые волосы трепало ветром.
     Рус успел увидеть, как женщина вскинула голову. Их взгляды
встретились, в  глазах  женщины  вспыхнули  страх  и  безмерное
удивление.  В  следующее  мгновение могучая рука Руса смела ее,
как  тростинку.  Ракшан  даже  не   замедлил   галоп,   женщина
вскрикнула  от  удара  о твердую, как дерево, грудь незнакомца.
Рус придерживал, как ему казалось, бережно, но она  едва  могла
дышать,  вжатая  в  широкую  грудь, которую с закрытыми глазами
приняла бы за скалу, разогретую солнцем.
     Сзади раздались крики. Конская спина под  ними  колыхалась
ровно  и  мощно,  в  ушах свистел ветер, а брызги воды взлетали
выше  головы.  Их  бросало  встречным  ветром  в  лица.  Одежда
промокла, Рус выждал, когда берег потянется пологим и чистым от
кустов,  направил  коня  вверх. Женщина замерла, он слушал, как
часто-часто колотится ее  сердечко,  все  тело  было  мягким  и
нежным, как будто создано из молока и меда.
     Конский  топот  настигал,  Рус узнал стук копыт коня Леха.
Вскоре  тот  догнал,  с  любопытством   смотрел   на   женщину,
прильнувшую к груди Руса. В руке брата покачивался длинный меч,
забрызганный  кровью по самую рукоять. Красные брызги пламенели
и на сапоге, но, судя по ухмылке Леха, то была чужая кровь.
     Заметив их взоры,  он  небрежно  вытер  лезвие  о  конскую
гриву, с громким лязгом задвинул в ножны за плечами.
     -- Еще не жалеешь?
     -- Нет, -- выдохнул Рус.
     Его  переполняла  нежность, он не думал, что может вот так
задыхаться от счастья, что в руках женщина -- сколько их  было!
-- а  не  от  лихой  скачки на горячих конях, не на охоте, не в
бою.
     Лех оглянулся:
     -- Пока погони нет. Но кто знает...
     Ветер трепал ее волосы и мешал Русу видеть дорогу. Женщина
наконец слегка отстранилась,  взглянула  ему  в  лицо.  У  него
пересохло  в  горле.  Смуглое,  нацелованное солнцем, лицо было
прекрасным, но совсем не похожим на лица женщин его племени.  У
нее крупные глаза, темные как ночь, что немыслимо для человека,
длинные  ресницы,  настолько длинные, что он бы не поверил, нос
тонкий и длинный, с красиво вырезанными ноздрями,  скулы  гордо
приподняты, а губы сочные и полные, как спелые вишни.
     Даже  Лех,  что  еще  оглядывался на возможную погоню, все
чаще  посматривал  на   женщину   в   руках   младшего   брата.
Встретившись  взглядом  с  Русом,  одобрительно кивнул. Младший
брат, обычно все делающий невпопад,  на  этот  раз  ухватил  ту
женщину,  за  которую  стоит  убивать,  жечь и даже ссориться с
чужими богами.
     -- Давай вон за тот гай, -- распорядился  он.  --  Если  и
вышлют погоню, там потеряют.
     -- Не разминемся со своими?
     -- Отыщем, -- бросил Лех уверенно.
     Рус  послушно повернул коня. Надо уводить возможную погоню
как можно  дальше  от  племени.  Измученные  люди  не  выдержат
столкновения.
     Лех догнал, его распирало довольство. Не выдержал, бросил,
как бы мимоходом:
     -- А слабый здесь народец...
     -- Да ну? -- спросил Рус. Он видел, что хочет сказать Лех,
к тому  же при женщине редкий мужчина удержится от хвастовства.
-- Надо ли было?
     Лех оскорбился:
     -- Да они ж хотели тебе спину стрелами истыкать!.. А  один
уже камень в пращу заложил. Я едва успел меч выхватить.
     Рус  смолчал,  что меч Лех вытащил задолго до нападения на
свадьбу, а Лех закончил совсем хвастливо:
     -- Трое уже не встанут. Одного пополам  развалил,  другого
от  плеча  до  пояса,  а  третьему только голову снес. А зачем,
спрашивается, дурню голова? Еще четверых стоптал, всю жизнь  на
лекарей  будут  трудиться.  Эх, мельчает народ, как говорит наш
мудрый волхв Гойтосир!
     Он повел плечами. Красный конь несся ровным  галопом,  Лех
покачивался  в  седле  стройный, как молодой ясень. Волчовка на
груди распахнулась, обнажая широкие пластины груди, живот  тоже
был  в  ровных  валиках  мышц.  Встречный  ветер трепал золотые
волосы, синие глаза смотрели с дерзкой удалью.
     Женщина мелко-мелко  дрожала  в  руках  Руса.  Он  перевел
Ракшана  на шаг, снял свою волчовку и набросил ей на плечи. Она
прошептала что-то, в голосе он уловил благодарность.
     -- Ладно, ладно, -- сказал Рус с неловкостью. -- Я  просто
не  хочу, чтобы на мою женщину глазело все племя. Особенно один
там есть, совсем бесстыжий.
     Лех громко хмыкнул. Рус прорычал:
     -- Опять задираешься?
     -- Да нет, но она в самом деле хороша, -- откликнулся  Лех
с  усмешечкой.  --  Правда, я не успел рассмотреть как следует,
мой меч пел победную песнь  славы,  а  сердце  возвеселялось  в
звуках  брани,  но  вижу, что у нее грудь как у молодой козы, а
бедра спелые, как тыквы. Правда, под  мышками  волосы,  да  еще
черные...
     -- Ты   слишком   много   рассмотрел,  --  буркнул  Рус  с
неприязнью. -- Слишком! А ты, женщина,  запахнись  получше.  От
взглядов  этого... по всему телу остаются жирные пятна размером
с миску. А то и медный таз. Да и ветер здесь, а ты нежная,  как
паутинка.
     Их  кони  неслись  бок  о  бок  вдоль реки к лесу, селение
осталось далеко позади. Река медленно поворачивала влево, берег
становился круче, обрывистее. Лех внезапно расхохотался:
     -- А ты все-таки отнял невесту у бога!  Не  знаю,  чего  в
тебе больше: отваги или дурости. Теперь за нами погоня.
     -- Кто? Бог?
     -- Пока его слуги.
     Рус  оглянулся.  Из  далекого  селения на дорогу вымахнули
люди на конях. Отсюда выглядели совсем крохотными, но в  темных
фигурках чувствовалась угроза. Не меньше десятка, а из-за домов
выплескиваются все новые и новые конники.
     -- Быстрее,  --  велел он коню. -- Что тебе эти вислозадые
лошадки? Мы уйдем от любой погони.
     Лех мчался рядом, искоса поглядывал  на  женщину.  Спросил
хрипло и весело:
     -- Не  побоишься?  Бог,  когда  догонит, ка-ак шарахнет по
затылку! Мокрое пятно останется.
     -- Если догонит, -- буркнул Рус.
     -- Бог?
     -- И у богов растут кривые ноги.
     Он бережно, но крепко прижимал к себе спасенную. Ее черные
волосы растрепало ветром, тонкие шелковые  пряди  струились  по
его лицу, словно чистые струи ручья по гранитному ложу. Тело ее
вздрагивало,  то  ли  от  пережитого  страха, то ли от упругого
встречного ветра.
     -- Бог да не догонит? -- снова удивился Лех.
     -- Волхвы говорят, -- крикнул Рус с  веселой  злостью,  --
что боги ничего не делают сами! Все руками людей. А от здешнего
людья  мы  да  не  отмахнемся?  Они  что овцы для моей палицы и
твоего меча!

     Глава 3

     Раскаленная  земля  бросалась  с  грохотом  под  копыта  и
исчезала.  Деревья  прыгали  навстречу, словно хотели расшибить
вместе с конем, но в последний миг сами трусили и расступались,
а он вламывался в простор,  несся,  как  огромная  стрела,  как
выпущенный  могучей  рукой  бога камень из пращи, ногами сжимал
бока горячего сильного зверя, а руками -- озябшее гибкое тело с
распущенными волосами.
     То слева, то  справа  возникал  всадник  на  красном,  как
пылающее  небо,  коне, золотые волосы трепало ветром, он что-то
хрипло и задорно кричал, молодой и красивый, сильный, как  юный
бог, могучий, как тур.
     Рус чувствовал, как изнутри рвется ликующий крик восторга,
едва не  заревел  диким  зверем,  заставил  себя  крепче  сжать
женщину, а коню дал  волю,  тот  сам  рвется  всласть  отдаться
скачке.  Он  слышал,  что иные мужчины в азарте скачки, да если
еще на горячем лихом  коне,  приходили  в  такой  восторг,  что
визжали,  вскакивали  с  ногами  на  седло, подпрыгивали, будто
пробовали взлететь... и, теряя рассудок от восторга,  иной  раз
калечились, а то и разбивались насмерть.
     Он  чувствовал, что близок к такому помешательству. Сердце
колотится, как козел о ясли. Уже  ребра  заныли  от  ударов,  а
перед глазами застлало кровавым туманом от прилива дурной крови
в  голову.  Он крепче прижал женщину к груди, она вскрикнула, а
он едва не задохнулся от нежности. Вот оно, его сумасшествие...
     Лех исчез, отстал, и Рус с великим  трудом  заставил  себя
подобрать  повод.  Ракшан  яростно  противился, хотел скакать и
скакать, он тоже мог  вообразить  себя  птицей;  Рус  застонал,
рассудочность  противна  мужчине-воину, но пересилил, и могучий
друг с четырьмя копытами понял, захрапел, начал замедлять бег.
     Женщина впервые решилась оторвать голову от его груди.  На
него  взглянули  крупные глаза, странно темные, почти черные, с
огромными расширенными зрачками. Брови тоже  черные,  сросшиеся
на  переносице,  а  нос  удивительно тонок, с настолько красиво
вырезанными ноздрями, что у  него  защемило  сердце,  почему-то
захотелось  смеяться  от счастья и плакать одновременно. Волосы
от встречного ветра трепало уже за спиной Руса,  он  чувствовал
обнаженными  плечами  их прикосновение, похожее на легкие струи
теплой воды.
     Она что-то сказала,  слова  незнакомы,  а  голос  волнующе
звонок и чист, как вода лесного родника.
     -- Ты  моя,  --  сказал  он  мощно.  -- И никаким богам не
отдам!
     Она снова что-то сказала, но Рус покачал  головой.  Сердце
переполнено  жгучей  нежностью.  Он,  самый  сильный  и умелый,
держит в руках  самую  красивую  женщину  мира,  а  белый  свет
несется  вскачь  навстречу  и  торопливо распахивает богатства:
бери...
     В спину стукнуло,  затем  больно  клюнуло  в  затылок.  Он
ощутил  боль,  словно ястреб ударил острым клювом. Недоумевающе
раскрыл глаза шире. Ветром заворачивает веки, женщина испуганно
вскрикивала и указывала голой рукой ему за спину.
     Рус оглянулся, голова  дернулась  в  сторону,  по  волосам
шелестнуло, и лишь тогда сообразил, что мимо вжикнула оперенная
стрела!  Сзади  был  грохот  конских  копыт,  облако  пыли,  из
которого  выныривали  оскаленные  конские  морды,  пригнувшиеся
всадники.
     За  ними  гнались  десятка  два,  но  в движущемся пыльном
облаке часто блистал металл, оттуда слышался лязг, крики, и Рус
видел, как в обе  стороны  вылетали,  будто  выброшенные  рукой
бога, окровавленные всадники, а то и вместе с конями.
     Затем  вынырнул  красный  конь,  почти серый от пыли. Лех,
весь в грязи, как болотник, взмахом велел Русу скакать  дальше,
а сам размахивал мечом во все стороны, и за считанные мгновения
еще  двое неуклюжих всадников отпрянули, зажимая раны, а третий
сразу широко взмахнул руками, будто  хотел  обнять  весь  белый
свет, и откинулся на конский круп.
     -- Лех! -- крикнул Рус в тревоге.
     Двое  обошли  Леха  по  обочине,  один на ходу выстрелил в
сторону Руса из короткого лука. Стрела угодила в плечо,  но  не
пробила  тугие, как корень дуба, мышцы, а лишь слегка царапнула
кожу. Эти земледельцы, судя по всему, совсем недавно  слезли  с
коней  и  еще  не  потеряли  свое степняцкое умение стрелять на
скаку!
     Он крепче сжал в  объятиях  нежное  тело.  Женщина  что-то
сказала  на  своем  птичьем  языке.  Он  не расслышал, еще одна
стрела просвистела над ухом, зацепила и вырвала прядь волос.
     Сзади яростно гремел веселый крик Леха. Средний  брат  мог
улыбаться, как Рус помнил с детства, даже когда тонул в болоте,
когда  сорвался  со  скалы  и  летел  в далекий горный поток, и
сейчас  кричит  весело,  не  подает  виду,  что  задыхается  от
усталости и, может быть, уже вот-вот сомлеет от многих ран...
     Рус натянул поводья:
     -- Стой, Ракшан!.. Лех, я иду!
     Женщина скатилась на разбитую копытами землю, а Рус уже со
своей  страшной  палицей  в  руке  развернул  Ракшана. Позади в
пыльном  облаке  дико  кричали  кони,  звенел  металл,  звучали
изломанные  чужие  голоса.  Леха  не  слышал,  но дети Скифа не
уходят в вирий, не захватив с собой многих и многих врагов  для
услужения.
     С  боков  обойдя  пыльное  облако,  с  двух сторон на него
неслись чужие всадники.  С  короткими  копьями,  с  топорами  и
палицами,  одетые  плохо,  зброя  еще  хуже, но им нет числа, и
потому Рус тоже  закричал  весело  и  люто,  понимая,  что  это
последний бой:
     -- Скиф!.. Мы -- твои дети!
     Он  сшибся  с  передними,  бил  палицей  быстро  и  мощно,
стараясь поразить как можно  больше  врагов,  вокруг  падали  с
криками,  он  сам  ощущал удары, толчки, в него метали дротики,
били  со  всех  сторон,  кровь  потекла  по  лбу  в  глаза,  он
чувствовал  ее  и  во  рту, бился из последних сил, уже молча и
страшно, нападающие еще кричали, но уже не так люто,  в  криках
злобы  чувствовалась  и  растерянность,  слишком  много  жизней
отняли эти двое, но и упускать нельзя, мужчина всегда опозорен,
если дает врагу уйти неотомщенно...
     Рус услышал и зловещий свист, понял сквозь боль в  черепе,
что  их стараются достать стрелами, дабы не бросать в огонь боя
новые и новые жизни, с ревом вскинул палицу:
     -- Скиф!
     Голос его был хриплый,  как  у  Чеха,  он  сам  успел  это
заметить,  пальцы  скользили  по  липкой  от  крови рукояти, он
бросился на врага сам, мужчина  не  ждет  гибели,  как  вол  на
бойне,  он  умеет  прыгнуть  навстречу  и  схватиться  с  самой
Смертью... как вдруг двое прямо перед  ним  упали  с  седел,  а
потом  начали падать и другие. Из пыльного облака вырвался конь
с залитой кровью попоной, седло свесилось под брюхо, а  всадник
волочился  следом,  запутавшись  в  стремени,  загребал  обеими
ладонями разбитую копытами землю.
     В пыли как призраки страшно  проступили  словно  в  желтом
тумане  фигуры  всадников.  Сердце  Руса  екнуло. Затем из пыли
вынырнул Лех, он все еще был на коне, забрызган  кровью,  глаза
дикие.
     -- Рус!.. Рус!
     -- Здесь я, -- откликнулся Рус.
     -- Цел?
     -- Как младенец в люльке.
     -- Но ты в крови!
     -- А ты?
     Лех  засмеялся с облегчением, крепко обнял, наклонившись с
седла. Руки его дрожали, на плече была глубокая царапина. В его
спине торчали три стрелы, но явно не сумели  пробить  волчовку.
Только  сейчас  Рус  ощутил, что спина ноет, исклеванная чужими
стрелами. Все-таки у земледельцев нет той мощи в  руках,  чтобы
верно и мощно послать стрелу.
     -- Расплескали чужое вино! -- сказал Лех со смехом, но тут
же его лицо помрачнело.
     -- Что случилось? -- встревожился Рус.
     -- Тебя хоть ранили...
     -- Разве это раны? -- отмахнулся Рус.
     -- Все-таки кровь. А у меня и того нет...
     Из пыльного облака вынырнул на огромном белом жеребце Чех,
массивный,  как  скала,  но  злой, как снежный демон. Лицо было
страшное, и Рус тоже подумал  тоскливо,  что  Лех  прав,  лучше
получить удар топором по голове, тогда бы старший брат пожалел,
позвал лекарей.
     -- Брат!  --  закричал он торопливо. -- Ты опять спас нас!
Как ты догадался, где мы будем?
     На лице Чеха было сильнейшее отвращение, и  Рус  запоздало
понял,  что  опять  ляпнул  глупость.  Чех  презирает догадки и
предположения,  называет  их  забавами   волхвов,   он   всегда
рассчитывал  и пересчитывал, действовал наверняка, безошибочно,
а с волхвами советуется из почтения к  старшим  и  расчетливого
вежества.
     -- Зря  я это сделал! -- рявкнул Чех так страшно, что конь
под ним  прянул  ушами  и  чуть  присел.  От  громового  голоса
взлетели  разочарованные  вороны  с  ближайших кустов: во время
схватки приближались, присматривались, кого из  братьев  начнут
клевать  первым.  --  Прибили  бы  вас,  меньше  бы бед на наши
головы! Вы как две чумы на все племя!..
     Мимо проехала Моряна, окатив Руса ледяным взором.  В  руке
богатырь-девицы  был  исполинский  топор,  по  рукоять  залитый
кровью, с прилипшими к лезвию волосами. Поляница тяжело дышала,
ее могучая грудь вздымалась как волны  в  бурю.  Плечи  и  руки
покраснели,  словно  она  вывозилась в малине. Рус на богатырку
косился опасливо и почтительно. Никто не знал ее  полной  силы,
но  у  нее  был такой огромный топор, что не всякий поднял бы и
двумя руками, но все видели, как Моряна скачет будто дочь грома
на диком коне, одной рукой взмахивает с  легкостью  топором,  а
другой  --  принимает  летящие  стрелы  на щит размером с дверь
сарая.
     Безрукавку из волчьей шкуры она, как и  почти  все  воины,
носила  на  голое тело, только в отличие от мужчин скрепляла на
груди тонким кожаным шнурком, оставляя полоску открытого живота
до поясного ремня, широкого, с двумя швыряльными ножами. Гридни
откровенно  пялились  на  края  молочно-белых  холмов,   втайне
надеясь,  что при очередном могучем вздохе шнурок лопнет. Когда
Моряна вздыхала, шнурок натягивался и дрожал, как тетива,  полы
волчовки  раздвигались  до предела, и тогда умолкали разговоры,
все пялились завороженно... но  Моряна  переводила  дыхание,  и
снова  воображение  дразнили  только  самые-самые краешки белых
курганов.
     Люди Чеха  быстро  и  умело  добивали  раненых.  Уцелевшие
повернули  коней,  но их догоняли, били в спину, пока последний
не пал под копыта.  Те  два  десятка  коней,  которых  Чех  вел
отдельно, не изнурял работой, сейчас показали, что стоят своего
корма.
     Среди раненых с длинным окровавленным ножом неспешно ходил
Бугай,  огромный  как гора, медлительный, чудовищно сильный. Он
переворачивал чужаков, умело вспарывал бока, с треском  выдирал
окровавленную   печень,  еще  трепыхающуюся  в  ладонях,  жадно
пожирал, шумно чавкая  и  подхватывая  широким  языком  струйки
крови.
     Чех  опять  прав,  подумал  Рус  тоскливо.  Он ощутил себя
слабым и маленьким. Опять навлек беду на все  племя,  а  Чех  в
который  раз  спас,  опять все предвидел, рассчитал, даже малый
отряд заграждения, так необходимый на  месте,  все  же  снял  и
послал именно в то место, куда они завели погоню...
     Он  слышал,  как  Чех орал и выговаривал Леху. Тот повесил
голову и даже не оправдывался. Рус тихонько вернулся к женщине.
Она сидела в пыли на обочине дороги. Лицо ее было бледным  даже
под  слоем  грязи,  губу  закусила  от  боли. Рус требовательно
протянул руку, она послушно встала, но охнула и упала на бок.
     Он соскочил на землю, подхватил  на  руки.  Ее  тело  было
легким, странно горячим, ноздри уловили дразнящий запах, сердце
сладко заныло в непонятной тревоге. Он отнес и посадил на коня,
прыгнул  в  седло,  и  все время кончики пальцев подрагивали от
сладостного прикосновения. Возможно, это в  самом  деле  демон.
Суккуб,   так  зовут  демонов,  которые  соблазняют  и  спят  с
мужчинами. О такой женщине-демоне он и мечтал знойными  летними
ночами,  когда  воздух  напоен  ароматом  трав, когда кузнечики
верещат брачные песни, когда  все  паруется,  призывает,  поет,
тешится,  а  он,  сцепив зубы, лишь шепчет себе горячо, что вот
когда завершится Исход, когда выберутся целыми, когда  прибудут
на незанятые земли...
     Женщина  что-то  лопотала,  показывала  пальцем то на свое
нежное тело, то на убитых преследователей. Рус переспросил:
     -- Одеться хочешь?
     Она кивнула, снова указала  на  поверженных.  Рус  бережно
снял  ее  с  седла, ладони задрожали от желания сдавить ее так,
чтобы из нее брызнуло горячим. Женщина коснулась ногами земли и
тут же подбежала к убитому.  Рус  смотрел,  как  она  раздевает
чужака,  нагнулась,  из-под  его  волчовки  вздернутые  ягодицы
оттопырились и слегка раздвинулись.
     В чреслах пробудилась ярая мощь, кровь вскипела от  лютого
желания.  Воины добивали раненых, снимали пояса, сумки, сапоги,
а он ухватил ее  огромными  ладонями  за  пышные  ягодицы.  Она
оглянулась,  но  не  распрямилась,  ее пальцы вцепились в ворот
широкой рубахи  убитого,  и  он  овладел  ею  яростно,  быстро,
неистово,  так  что  его  закрутила дикая судорога восторга, он
вскрикнул мощно,  выдохнул  так,  что  едва  не  поджег  воздух
горячим  дыханием,  с  неохотой  отпустил ее плоть. На ягодицах
остались кровавые пятна, как от крови  убитых,  как  и  от  его
жестких, как черная бронза, пальцев.
     Женщина  отвернулась,  мгновение стояла на дрожащих ногах,
стараясь прийти в себя. Рус видел как она пересилила  себя,  ее
руки   принялись  стаскивать  с  убитого  рубашку.  С  неохотой
рассталась с волчовкой Руса; подошел Бугай, весь красный, будто
вынырнул из озера крови,  оценивающе  поглядел  на  ее  наготу,
подмигнул  Русу. На его широкой, как лопата, ладони трепыхалась
еще живая печень, и Рус жадно ухватил обеими  руками,  вгрызся.
Нежная   теплая   плоть  таяла  во  рту.  Крепкие  зубы  быстро
перемололи мякоть, он ощутил, как по телу  прокатилась...  нет,
пронеслась,  как  табун  диких  коней,  горячая  волна  силы  и
молодости.
     А Бугай взмахнул  топором,  хрястнуло.  На  Руса  брызнуло
теплой  кровью.  Раненый  дернулся  и затих, топор развалил ему
голову, как чурбан. Мозг заполнился кровью, Бугай запустил  обе
ладони  в  череп,  несчастный  еще дергал ногами в предсмертных
судорогах,  а  когда  Бугай  разогнулся,  в  ладонях  колыхался
кровавый  студень  мозга.  Густая  кровь  широко  сбегала между
пальцами, струйками лилась с локтей.
     -- Это был их вожак, -- объяснил он довольно. --  Храбрый!
Будешь, племяш?
     Рус  покачал  головой.  Печень  убитого врага поедал, того
требует воинский ритуал, да и вкусно, а теплый мозг  ел  только
однажды,  не  понравилось,  да  и  не  считает убитых такими уж
умными, чтобы прибавлять их мозги к своим. Другое  дело  печень
-- и  вкусно,  и  насытишься  враз. К тому же убитый становится
твоей кровной родней, вредить не сможет ни по ночам, ни на  том
свете.
     -- Может быть, она? -- предложил он, указав на женщину.
     Бугай  поморщился,  он  слыл  самым  добрым из силачей, но
женщинам не дано благородное вкушать плоть убитого  врага,  так
гласит Покон. К счастью, сама женщина поняла, покачала головой.
В ее темных глазах Рус уловил сильнейшее отвращение.
     Она  наконец  стянула рубаху, там пламенели красные пятна,
портки стаскивать не решилась, впрочем, рубаха достигала  почти
до колен. Ноги ее были длинные, стройные, непривычно смуглые.
     Бугай одобрительно кивнул:
     -- Хоть  и  рисково, но красивую девку умыкнул. Что за нее
хошь?
     -- Дядя, я для себя увел, -- отрезал Рус.
     -- Ну, это счас... А через  неделю?  Хошь,  свой  нож  дам
взамен?
     -- Нет,  -- отрезал Рус. Он ощутил раздражение, хотя Бугая
уважал и никогда не ссорился. -- Даже не думай!
     Он подхватил ее, пальцы оставили на рубахе новые  кровавые
следы, а когда закидывал на коня, полотняный край задрался, и в
чреслах  снова  возникло  острое желание, да такое мучительное,
что взвыл в голос. Не на коне же брать? Чех и так в ярости.
     Женщина чуть приподняла голову, он ощутил, как  взгляд  ее
темных  глаз  изучающе  пробежал  по его лицу. В ее глазах было
понимание и сочувствие, но оставался  страх,  будто  находилась
рядом  с  опасным зверем. А ему как раз сейчас вдруг захотелось
не выглядеть опасным зверем,  как  должен  вообще-то  выглядеть
мужчина.
     Бугай  хмыкнул,  но  когда  Рус  оглянулся,  его  дядя уже
оценивающе оглядывал одного из поверженных. Тот  тяжело  дышал,
зажимал  обеими  ладонями  рану.  Глаза его с ужасом следили за
приближающимся гигантом, у того из уголков рта текла  кровь,  а
вид  был  страшен.  Бугай  поморщился, парень сражался слабо, у
такого и печень, и мозг как  у  зайца...  уже  взялся  за  луку
седла,  но  взгляд  упал  на длинные густые волосы. В них алели
яркие ленточки с мелкими бусинками.
     -- Красиво, -- одобрил он.
     Женщина дернулась, когда  чудовищный  воин  приблизился  к
поверженному  с ножом в руке. Сверкнуло лезвие. Парень закричал
страшно,  отчаянно.  Бугай  деловито  придавил   его   коленом,
хладнокровно  провел  ножом по лбу, за ушами, дернул за волосы.
Послышался треск. Бугай выпрямился с  окровавленной  добычей  в
руке.
     Парень  корчился,  хватался  за  страшную,  странно  лысую
голову. Там среди крови вздувались  вены,  пульсировали,  кровь
стекала  тяжелыми  густыми  каплями,  а  Бугай  вернулся к коню
довольный:
     -- Сивка мой, ушастенький! Теперь  тебя  не  закусают  эти
бесовы слепни...
     Рус  неуклюже  взобрался  на  коня, загнутый передок седла
мешал, и все мешало.  Конь  шагнул,  и  женщина  качнулась,  ее
прижало  к  его широкой, как небесная твердь, груди. Он стиснул
челюсти, чтобы не взвыть  от  тоскливого  желания  швырнуть  ее
прямо в дорожную пыль и снова насытить свою страсть.

     Глава 4

     Из  пыльного  облака  вынырнул  покрытый  пылью скорченный
труп. Немного погодя Рус увидел сразу двух, старика и  старуху.
Они  лежали  поперек  дороги,  обхватив  друг  друга.  Их  лица
припорошила пыль, но Русу показалось, что оба и сейчас  смотрят
с любовью друг на друга.
     Чех  что-то  проворчал,  Рус  виновато пригнул голову. Еще
дальше лежал ребенок, худой и уже голый. Кто-то снял с умершего
одежду. Ночи все еще по-весеннему холодные, другие дети зябнут.
     Женщина на его груди  завозилась,  устраиваясь  поудобнее.
Она  как  чувствовала,  что  ее  спаситель  терзается, вдруг да
ребенок  уцелел  бы,  если  бы  он  не  отвлек  часть  сил   на
бессмысленные  для сохранения племени скачки, драки и похищение
чужой и ненужной им женщины.
     Лех вскрикнул, указал влево. От  дороги  поспешно  уходил,
шатаясь и падая, грузный полуголый мужчина.
     -- Кровавая Секира! -- вскрикнул Лех.
     Человек  упал,  попробовал подняться, но руки подломились,
он пополз, яростно извиваясь как ящерица. Лех поспешно повернул
коня в его сторону. Чех обронил мертвым голосом:
     -- Оставь.
     -- Но это великий воин...
     -- Оставь, -- повторил Чех с такой натугой, будто  сдвигал
чудовищный валун.
     Рус  смотрел  то  на  Леха, то на Чеха. Какое-то понимание
шевельнулось в душе, но спросил почти враждебно:
     -- Почему? Он умрет прямо в пыли!
     -- Но не с женщинами и стариками, -- ответил  Чех  мрачно.
-- Он хочет умереть по-мужски.
     Копыта  глухо  стучали  по  твердой как камень земле. Пыль
едва-едва успела осесть  после  повозок,  сейчас  вздымалась  с
легкостью,  сразу забивала ноздри, обволакивала лицо, проникала
в грудь и  душила  изнутри.  Далекая  фигура  воина  постепенно
отдалялась, замирала. Он был жив, но двигался все слабее. И сил
не  осталось, и видел с облегчением, что за ним не побежали, не
потащат обратно на телегу,  не  будут  поить  горьким  отваром,
сгонять  зеленых  мух, а их глаза все равно будут говорить, что
он обречен, а они, усталые и измученные, себе  на  беду  просто
затягивают минуты прощания.
     -- Он так решил, -- сказал Чех сурово. -- А решение мужчин
надо чтить.
     Он  пришпорил  коня.  Лех проводил старшего брата взглядом
искоса, оглянулся, вид был виноватый. Рус печально молчал.
     -- Он явно чует, что на этот раз не выжить, -- сказал  Лех
без  всякой нужды. -- Говорят, в такое время боги дают человеку
видеть многое. Уже то, что видят сами, а  смертным  недоступно.
Он  не  хочет,  чтобы  копали  могилу те, у кого сил не намного
больше.
     Он объяснял, хорошо понимая, что брату  все  ясно,  как  и
ему, но больно видеть смерть богатыря, который не просто гибнет
в  бою  -- обычное дело мужчин, а ускоряет свою смерть вот так,
зная, что останется непогребенным, глаза  выклюют  вороны,  что
уже  злорадно  каркают  вблизи, а мясо с костей сдерут голодные
волки, а потом разгрызут и размечут по степи кости.
     Женщина все сильнее прижималась к его груди. Волосы черным
водопадом струились по телу, скрывая лицо, и он не мог сказать,
сомлела от усталости, страха и волнений или же просто  заснула,
спряталась   от  этого  жестокого  прекрасного  мира,  где  все
принадлежит мужчинам, которые по праву силы  приходят  и  берут
то,  что  захотят,  а  кто противится -- погибает, аки барсук в
половодье.
     Они постепенно  втягивались  в  середку  пыльного  облака.
Когда ветер чуть сменился, отнес в сторону, Рус увидел подводы.
Его  повозки  тащились  последними. Так уж получилось, что Чех,
как старший брат, возглавил Исход,  он  прокладывает  дорогу  в
неведомые  земли,  следом  тащатся  повозки  Леха с его родней.
Никто не выбирал, кому идти сзади, но  со  стороны  Руса  родня
прособиралась дольше всех, да пока убедили своих друзей, что им
тоже  не  поздоровится,  когда  Коломырда  дознается  о бегстве
опасной родни...
     Рус в последнем усилии заставил усталого  Ракшана  догнать
крытую  повозку.  От резкого движения ранка на плече раздвинула
створки,  как  раковина.  Женщина  очнулась,  как  завороженная
смотрела  на  струйку  алой крови. Она скапливалась во впадинке
ключицы, побежала вниз и юркнула под мышку.
     Не зная языка, она тронула великана за руку, робко указала
на кровь.  Рус  повернул  голову  и  смешно   перекосил   лицо,
рассматривая. Засмеялся, поняв, макнул в кровь кончики пальцев:
     -- Заживет!.. На победителях любые раны заживают враз.
     Он   поднес   красные  пальцы  к  губам,  лизнул.  Женщина
передернулась. Брови ее взлетели, в глазах  появились  знакомые
Русу страх и отвращение.
     Рус сказал грохочуще:
     -- А  с  такой  добычей...  Да  на  мне к утру зажили бы и
смертельные раны!
     Баранья шкура полога отодвинулась, блеснули задорные глаза
Заринки,  младшей  сестры.  Ей  шестнадцать  весен,  она  вовсю
строила   глазки,   подмигивала  взрослым  воинам,  выгибалась,
показывая тонкий стан и округлившуюся грудь.
     -- Гой ты еси, братец, -- охнула она, -- кто это с тобой?
     -- Я отнял ее у бога, -- сказал он гордо.  --  Теперь  это
моя добыча.
     Заринка  распахнула  полог шире. Возница, молодой отрок по
имени  Буська,  натянул  поводья.  Кони  охотно   остановились.
Буська, как и Заринка, вытаращил глаза:
     -- Вот это да! Она... человек?
     -- Еще не знаю, -- буркнул Рус.
     Ему показалось, что земля качнулась под ногами его верного
Ракшана.  Трое суток не покидает седла, но все же раньше такого
не случалось. Видать, ослабел  чуть,  все-таки  трое  суток  ни
крошки во рту.
     Он  снял спящую женщину, она вздрогнула в его руках. Глаза
раскрылись  в  испуге  такие  огромные,  что  он   остановился,
страшась спугнуть чудный миг, сладостный и тревожный, ибо жизнь
его  круто менялась, он чуял это, как лесной зверь, но выразить
не мог, язык воина не  знает  таких  слов,  а  из  повозки  уже
требовательно протянула руки Заринка, единственная сестренка.
     -- Укрой ее, -- сказал Рус тихо. Он перегнулся через край,
опустил  спасенную  на  груду  шкур.  Она осмотрелась еще более
дико, ее взгляд упал на Руса, страх сменился немой мольбой. Она
что-то сказала на чужом языке. Рус успокаивающе  толкнул  ее  в
плечо.   Она   опрокинулась   на   шкуры.  Заринка  засмеялась,
придержала за плечи, не давая встать.
     -- Отдыхай, -- сказал Рус. Он раздвинул губы, с удивлением
понял, что это удается без усилий. Сейчас не мог бы рыкнуть или
грозно нахмурить брови, даже  если  бы  сильно  постарался.  --
Пусть спит. Я приду ночью.
     Заринка сказала потрясенным шепотом:
     -- Еще бы! Она... просто необыкновенная. Она... человек?
     -- Что  все  об этом спрашивают? -- огрызнулся Рус. -- Мне
что за дело?

     Отступающее под натиском ночи солнце, багровые от  усилий,
в  отчаянии  поджигало  горящими стрелами облака. Те вспыхивали
красным, пурпурным,  освещая  запад  небесного  свода  зловещим
заревом  гигантского  пожара. Ночь замедляла натиск, боролась с
пожарами, а те разгорались страшно, на  полнеба.  Багровый  шар
уже  опустился  за  край,  а  облака  все  еще полыхали жутко и
обрекающе. Огонь буйствовал, охватив  ту  половину  неба,  куда
двигались  всадники.  Мужчины  мрачно и тревожно глядели поверх
конских ушей.
     Лех  ехал  рядом  с  Русом,  багровое   сполохи   освещали
неподвижное,  будто вырезанное из красного гранита лицо. Нижняя
челюсть чуть выдвинулась вперед. Средний брат постоянно готов к
схватке,  сшибке,  двобою.  На   голых   плечах,   похожих   на
обцелованные    морем    валуны,    вздувались   тугие   мышцы,
перекатывались,  ненадолго  успокаивались,   для   того   чтобы
внезапно  проявиться  где-нибудь так хвастливо, что было видно,
как все тело Леха ищет повод для драки.
     -- К добру ли,  --  сказал  он  негромко,  но  Рус  почуял
затаенную опасность. -- Прем, как в море крови!
     -- Это  будет  чужая  кровь,  -- ответил Рус. Он старался,
чтобы голос звучал уверенно.
     -- Да-да, конечно, -- согласился Лех. Он  молодецки  повел
плечами,  но  оглянулся  с опаской. Сзади в окружении бояр ехал
суровый и насупленный Чех. Вряд ли так думает их старший  брат,
который  старается  все  предусмотреть,  все  учесть,  все беды
обойти загодя.
     Верхние облака, их  подожгли  первыми,  уже  подергиваются
багровым,  как  горящие  угли  костра,  что  из раскаленно алых
переходят  в  пурпур,  затем  багровеют,  а  в   конце   концов
покрываются пеплом.
     -- Что он сказал? -- прошептал Рус.
     Он  подал  коня к Леху, они ехали, касаясь стременами. Лех
оглянулся в ту сторону, где чернела массивная  фигура  старшего
брата.  Ответил тоже шепотом, хотя Чех был на расстоянии полета
стрелы:
     -- Считает, что женщину лучше оставить.
     Сердце Руса оборвалось.
     -- Почему?
     -- Во-первых, за нами могут выслать погоню  по-настоящему.
Уж  на  сменных конях, с запасом еды, чтобы не останавливаться.
Далеко  ли  уйдем  на  ветхих   повозках?   Во-вторых,   волхвы
поговаривают,  что  ты  вызвал  гнев  чужого  бога, через земли
которого едем... Надо сказать, я этого тоже побаиваюсь.  Не  до
свинячьего писка, но все-таки колени иной раз...
     Рус поежился, по спине пробежала невидимая ящерица, щекоча
холодными, как могила, лапами:
     -- Я тоже. С богами как-то еще не дрались.
     -- А  в-третьих,  -- закончил Лях, -- старики считают, что
ты вырвал из рук волхвов вовсе не человека. Это демон ночи.  Не
зря  же  у  нее  такие  темные  как ночь глаза, а волосы чернее
вороньего крыла!
     Рус молчал убито. Он сам чувствовал злое  колдовство,  ибо
демоны  ночи  отвратительны, как и все в ночи, как ночные птицы
вроде сов  и  сычей,  как  летучие  мыши,  нетопыри,  мертвецы,
встающие  из  могил...  ибо  ничем,  кроме  колдовства,  нельзя
объяснить ту странную власть, которую имеет  эта  женщина,  или
это  существо.  Куда бы не поворачивался, он чувствует, в какой
она стороне, даже  спиной  ощущает  ее  взгляд,  настойчивый  и
обволакивающий.
     -- А ты как считаешь? -- спросил он тихонько.
     -- Не  знаю, -- признался Лех. -- Может быть, она демон...
Хотя с другой стороны, ну  и  что?  Не  всякому  выпадет  удача
схватить демона в объятия и затащить на ложе.
     -- Лех, ты серьезно?
     -- Как Род свят, -- заприсягнулся Лех. -- Кто из мужчин не
мечтал  о  чем-нибудь  таком, этаком... необыкновенном! Как она
тебе показалась?
     -- Как будто окунулся в кипящее масло, -- признался Рус.
     -- Ух ты!
     -- Я не знаю, что со мной происходит. Мало ли у  нас  было
женщин? Но я вижу перед глазами только эту. Почему, не знаю.
     -- Колдовство? -- предположил Лех.
     -- Наверное.  Но  я не хочу ему противиться. И мне не надо
отворотного зелья. Это так  здорово  и  непривычно,  когда  так
сладко  щемит  сердце!  Я  такой  восторг испытывал, лишь когда
сразил в поединке троих братьев Красного Быка. Тогда  я  вырвал
их  печени  и сожрал на глазах всей ихней родни! О, какая на их
лицах  была  бессильная  ненависть,  когда  я  жрал  их  плоть,
разбрызгивал  по  току,  а  их  богатыри  лежали  с распоротыми
животами!.. Я мог по праву взять их жен  и  детей,  забрать  их
дома  и  скот, но я получил больше радости, когда стоял на току
весь залитый кровью и вздымал к небесам  окровавленную  палицу,
где до края рукояти налипли мозги и волосы...
     Лех протянул уважительно:
     -- Если  так,  то  это  мощно. Сразить врага и сожрать его
печень -- это радость богов. Если чем-то схоже -- тебе повезло.
Ты вдвое богаче на радости. Но  ежели  она  все-таки  демон?  И
сожрет с потрохами?
     -- Думаешь...
     -- Но ежели демон?
     Рус вздохнул:
     -- Сожрет  так  сожрет.  Я  все  равно  пойду  к  ней, как
пропойца идет к вину, пусть даже его за это казнят. Надеюсь,  я
успею ею напиться еще. А там будь что будет.
     -- Гм...  кощюнникам  будет  о  чем сложить новую песнь. Я
сам, пожалуй, подскажу Баюну, как завернуть  похлеще.  Чтобы  у
парней  руки тянулись к топорам, а девки ревели так, чтобы сами
скользили и падали на своих соплях  и  слюнях.  Как  ее  зовут,
говоришь?
     -- Ис. Если я правильно понял.
     -- Странное  имя, -- сказал Лех в удивлении. -- Таких имен
не бывает!
     -- А если она не человек?
     -- Тогда бывает, -- решил  Лех.  --  Там...  у  этих,  все
бывает.

     Подводы   тянулись   толстой   нескончаемой  нитью.  Ехали
осторожно,  прижимаясь  к  опушкам,  готовые  при   первых   же
признаках  беды уйти в лес, спрятаться за деревьями. Из дубовых
зарослей, из-за стен вязов, кленов,  березок  наконец  потянуло
свежестью,  сыростью  и гнилью. Там еще не прохладно, но все же
стрелки хвоща указывали измученным людям, что где ни  копни  --
ямка  наполнится  свежей водой. Ключевые воды выходят прямо под
поверхностью.
     Все совсем недавно были в рубахах, а теперь уже в  стертых
лохмотьях,  безрукавках  из  волчьей  или  козьей  шерсти, даже
портки  сшиты  из  кожи,  а  заправлены  в  сапоги  на  толстых
подошвах,  крепко-накрепко пришитых дратвой, смоляными нитками.
Лишь немногие еще обуты  в  постолы  с  длинными  ремнями,  что
прикручивают штанину к голени до самого колена. Редко у кого на
голове  колпак  из  кожи,  остальные же блещут золотом волос на
летнем солнце.
     У всадников  сзади  к  седлу  приторочен  мешок  с  разной
походной  мелочью,  меч  или боевой топор на левом боку, второй
меч, поменьше, торчит из-за голенища правого  сапога.  К  седлу
привязан  обязательный  колчан с двумя-тремя десятками стрел, а
на заводном коне еще и  короб  с  запасными  стрелами,  там  их
больше  сотни.  К седлу же приторочены и два лука со спущенными
тетивами -- еще Скиф начал носить по два лука и  велел  каждому
воину иметь два и уметь метко бить стрелами с коня вперед, вбок
и поворотясь назад. У каждого воина спину укрывает круглый щит.
Края  обиты  бронзой,  по  всему  полю сверкают железные бляхи,
изнутри под наручинами лежит толстая бычья кожа,  охраняя  руку
от ударов о дерево.
     В  степи из-под ног то и дело начали выпархивать птахи. То
там, то здесь темнеют стада диких коней, туров, коз,  а  всякую
мелочь  вроде  лис  да  степных  волков не углядишь: сторонятся
человека.
     Лех, самый ярый охотник,  наконец  ногами  послал  коня  в
чащу,  уже  завидел,  где  и как изрыто под могучими дубами. Но
свиньи хитры, затаились поблизости,  следят  за  человеком,  ни
одна  не  хрюкнет, не наступит на веточку. Сопят, нюхают воздух
хрящеватыми носами.
     Лех достал лук, конь идет верно, слушается ног, а руки уже
набросили петлю тетивы на один конец, оперли в выступ в  седле,
натянули.  Рус видел, как средний брат любовно тронул тетиву из
оленьих сухожилий, самых крепких  на  свете,  если  не  считать
турьих.
     -- Я вижу, -- сказал Рус вполголоса. -- Слева за грабом.
     -- Того и я вижу, -- ответил Лех негромко, -- но зачем нам
подсвинок?
     Он  наложил  стрелу,  конь послушно остановился. Несколько
томительных мгновений Лех нацеливался, уже  оттянув  тетиву  до
уха,  затем  стрела  исчезла,  донесся  сухой  щелчок  тетивы о
кожаную рукавичку. Лех победно улыбнулся, тут же снял тетиву  и
сунул  лук  в налучник, даже не проводив взглядом стрелу. Из-за
кустов раздался истошный визг.
     Всколыхнув зелень, навстречу хлынуло огромное стадо.  Конь
Руса  захрапел,  попятился, хотя и видел затаившихся свиней, но
не думал,  что  их  так  много.  Грохот,  треск  кустов,  визг,
раздраженное  хорканье, и вот уже осталась в луже крови крупная
туша, а вдаль уходит тяжелый топот всего кабаньего стада, будто
умчался табун коней.
     Лех нагнулся легко, подхватил без усилий  тушу  годовалого
поросенка, нежного и сочного, раздобревшего на жирных желудях.
     -- Неплохие  здесь  земли,  -- заметил он. -- Остаться бы.
Все прем и прем!
     -- Коломырда настигнет, -- предостерег Рус несчастливо.
     -- Понятно... Да и вообще, раз уж сдвинулись с места, надо
катить до конца.
     -- До последнего моря?
     Лех засмеялся:
     -- Я бы тоже так хотел! Как наши предки  шли  за  солнцем,
как  сказывают  волхвы,  до самого края земли, где вода кипит и
уходит  в  огромную  черную  дыру...   Но   Чех   сказал,   что
остановимся,  когда  листья  падут  с  деревьев.  А то и просто
пожелтеют.
     Верно, все решит Чех, как  самый  старший.  Правда,  он  и
самый  рассудительный,  если  говорить положа руку на сердце. И
самый осторожный, заглядывающий  надолго  вперед,  что  не  раз
выручало  из беды. Если сказал, что остановятся в листопаде, то
значит, просчитал, с какой  скоростью  ослабевшие  люди  выроют
землянки, срубят простейшие избушки, чтобы пережить зиму!

     Глава 5

     Телегу  немилосердно  трясло. Колеса стонали, трещали, как
тонкий лед  под  грузным  лосем,  жалобно  звякали  по  твердой
каменистой земле. Ис хваталась за борта, уже прикусила язык, во
рту  стало  солоно  от  крови. Напротив сидела на охапках сена,
покрытых  цветными  одеялами,   совсем   молоденькая   девушка,
миловидная,  с  уже  развитой  женской фигурой, но еще девичьим
личиком. На нее поглядывала с откровенным любопытством.
     Сверху хлопало под порывами ветра грязное полотно, с боков
тоже тряпки,  но  в  щели  дул  ветер,  забрасывал  песок,  что
противно  хрустел  на  зубах,  покрывал потные лица пылью, а те
превращались  в  грязные  личины.  Впереди   слышались   окрики
возницы,  щелчки  бича. Волы тянули невыносимо медленно, колеса
подпрыгивали на камнях, а в выбоины падали с таким стуком,  что
сердце холодело и обрывалось.
     Спереди  и  сзади  тянулись  другие повозки. Люди помогали
волам тащить, погоняли такой же измученный, как и  сами,  скот.
По  обе  стороны  на  понурых  худых  конях  покачивались худые
костистые всадники.
     Дважды мимо проскакал тот юный богатырь, что вырвал ее  из
лап водяного демона. Возможно, ее ждет участь еще хуже, но пока
что  жива  и  сидит  в телеге, а не лежит на речном дне. Сильно
ноет ушибленная лодыжка, неудачно соскочила  на  землю,  больно
сидеть,  на  ягодицах будут кровоподтеки от железных пальцев ее
спасителя, чересчур огромного для нее, хотя  и  она  совсем  не
такая крохотная, какими были ее сестры...
     Когда  Рус  появился в третий раз, она успела с удивлением
заметить на месте недавней раны лишь сизый шрам.  Еще  вздутый,
под  тонкой  пленкой видно нежное мясо: тронь -- брызнет кровь,
но кожа на глазах грубеет, а шрам опускается и рассасывается.
     Он грубо выхватил ее из повозки, снова вскинув к  себе  на
коня,  она  больно  ободрала о край телеги и вторую ногу, отвез
галопом вперед и так же грубо забросил в другую телегу:
     -- Гой ты еси, Векша!.. Погляди за этой женщиной. Если что
надо, помоги.
     В повозке была только одна женщина, старая и высохшая, как
лягушка на солнце. Ее лицо, шея и  руки  казались  коричневыми,
как  крылья  летучей  мыши.  Беззубый  рот  собрался  в  жемок,
глубокие трещины испещрили  лицо,  сделав  похожим  на  яблоко,
пролежавшее всю ночь на горячих углях.
     Вся  повозка была завалена пучками душистых трав, связками
корешков неопрятного вида. Отдельно лежали раздутые бурдюки,  в
них  булькало,  а в баклажках из выдолбленных тыкв просвечивали
сквозь тонкие стены темные отвары.
     Старуха оглядела Ис, надолго задержала взор на ее  рубашке
с пятнами крови:
     -- Что с ней?
     -- Я  отнял  ее  у  чужого бога, -- ответил Рус с пугливой
гордостью. Оглянулся, добавил: -- Научи  ее,  если  сможешь,  и
человечьей речи.
     Векша покачала головой:
     -- То-то Чех всполошился, что вы исчезли так надолго.
     -- Да ладно, мы целы.
     -- Эх,  --  сказала  старуха  невесело, -- не сносить тебе
головы, Рус. Заведут тебя  в  беду  горячее  сердце  да  буйная
головушка. Ладно, займусь я твоей добычей.
     -- Дай  ей  какую-нибудь  женскую  тряпку,  -- добавил Рус
просительно. -- Впрочем, сама гляди, что и как. Я  в  долгу  не
останусь.
     Он  медлил,  не  мог  заставить  себя  отъехать, смотрел в
удивительное лицо  странной  женщины,  словно  увидел  впервые.
Молода, непривычно смугла, брови как две дуги лука, тонкие, как
шнурки,  удивленно  вскинутые  и  застывшие в вечным удивлении.
Глаза излишне крупные, со  странной  поволокой,  и  он  не  мог
отвести  от  них взор, чувствовал, как погружается, тонет... Но
самое удивительное, ни на что не похожее, чему он не перестанет
удивляться, ее волшебные волосы, темные,  как  безлунная  ночь,
таинственные  и загадочные, таких черных просто не может быть у
человека.
     А она с тем же удивлением смотрела на него и  видела,  как
он  почти  неотличим  от  своих  братьев,  непривычно огромных,
рослых, как деревья, широких  в  плечах  настолько,  что  нужно
поворачивать  голову,  чтобы  увидеть оба. Все трое с золотыми,
как солнце, волосами, а  у  старшего  еще  и  кудрявая  бородка
пшеничного цвета. Лех и Рус с выбритыми подбородками, по-мужски
квадратными,  видны  сила  и  упрямство, но с по-девичьи нежной
розовой кожей. У всех троих удивительно синие  глаза,  даже  не
голубые,  голубые  встречала  и  раньше,  а пронзительно синие,
настолько яркие, что у нее по спине и сейчас побежали тревожные
мурашки.
     Но не только три брата, а  весь  народ  в  повозках  и  на
конях, как она заметила, со светлыми волосами и синими глазами.
Явно  одно  племя,  которое  пошло  от  одного  отца. В крайнем
случае, от одного прародителя, чьи дети должны были, как и в ее
племени,  брать  в  жены  двоюродных  сестер.  И  если  их   не
оказывалось, то и родных.
     Он  все еще ехал рядом, его синие глаза впились в ее лицо,
и она ощутила, как его взгляд жадно ощупывает ее  щеки,  глаза,
нос,  лоб,  губы,  и  чувство было такое, словно горячие ищущие
губы прикасаются к тем местам, куда падает его взгляд.
     -- Ты демон? -- спросил он.
     Она вслушивалась в звуки  чужого  языка,  странного  и  не
похожего  ни на что из слышанного. Они походили на лязг металла
по металлу, но этот человек невольно смягчал, обращаясь к  ней,
и  она чувствовала, что его все же бояться не следует. Понятно,
он вырвал ее из чужих рук  не  для  того,  чтобы  отпустить  на
свободу,  мужчина  есть  мужчина, он свои намерения уже проявил
ясно, но это участь всех женщин, и тут уж ничего не  поделаешь.
Если бороться нельзя, то надо стараться хотя бы выжить.
     Он кивнул старухе:
     -- Ты  лучшая ведунья во всем племени. Вылечи ее царапины,
а я хочу знать, человек это или демон.
     -- Тебе не все равно?  --  удивилась  ведунья.  --  Просто
убей.
     -- Нет! -- вскрикнул Рус в испуге.
     -- Почему?
     Он в затруднении поискал слова, не нашел, разозлился:
     -- Демона надо убить, человека же, если невиновен, нельзя!
     -- А  мало  ты убил невиновных, -- проворчала она беззубым
ртом. -- Все ж понятно, да только, как пес, сказать не  можешь.
Хоть  человек,  хоть  демон  --  надо убить, пока слаб. А время
потеряешь,  все  погубишь.  Демона  потом   убить   трудно,   а
женщину...  да  еще  такую,  ни один мужчина пальцем не тронет.
Даже если она на нем станет воду возить.
     Но Рус уже ушел,  на  прощанье,  сердито  блеснув  зубами,
показал,  как  перегрызет  ей горло. Векша после его ухода села
рядом с Ис:
     -- Молодые они, света не зрели... А ведь  их  отцы-прадеды
ходили  в  дальние  походы  за тридевять земель, где все народы
были  вовсе  черные,  как  осмаленные  головешки!..  Водил   их
доблестный Скиф... нет, дети Скифа. Или правнуки. Но с той поры
прошло  столько  веков,  что  из  поколения в поколение те люди
становились все чуднее, пока не превратились в демонов  ночи...
Я  буду  тебя  лечить,  милая.  Если  ты  демон, то тебе это не
навредит, сама излечишься, а  ежели  человек,  то  я  подсобить
могу.
     Ис все же по интонации и жестам поняла, что хотела сказать
старая  ведунья.  Улыбнулась  благодарно,  ткнула  себя в грудь
пальцем:
     -- Ис.
     -- Ис, -- повторила старуха, -- понятно,  тебя  зовут  Ис.
Верно?..  Вот-вот,  Ис!..  Ты  права, тебе надо бы подучиться и
языку человеческому. Что ты хотела  бы  узнать?..  Нет-нет,  на
того  витязя указывать рано. Зовут его Рус... Рус... Рус... все
остальное не поймешь. Давай-ка начнем с  простого.  Приветствие
начинаешь  со слов "Гой ты еси...", а то и просто "Гой". Что ты
так вздрогнула?.. А вот это рука... это нога... глаз...

     То ли язык золотоволосых гигантов был  прост,  то  ли  она
оказалась  усердной  ученицей,  но  через  несколько  дней  уже
разговаривала с Векшей, а еще  через  три  дня  старая  ведунья
рассказала,  почему  так поспешно двигаются через незнаемые для
них земли.
     Царь Пан, сын Вандала, был силен и могуч, у него было пять
сотен жен и около тысячи наложниц. От них он породил  тысячи  и
тысячи  сынов  и  дочерей, внуков вовсе несметное число, но при
царе постоянно находились только две женщины: синеглазая  Злата
и  красавица Коломырда, обе сильные и умные, обе родили по трое
сыновей, которые красотой, здоровьем и силой затмили  остальных
детей  Пана.  Они  с  детства  росли  богатырями,  и  настоящее
соперничество при дворе царя  было  только  между  двумя  этими
женщинами.  Не за любовь царя, настоящие женщины такой малостью
пренебрегают, -- за имя наследника!
     Коломырда родила Крекана, Терлана и  Щеркса,  а  Злата  --
Чеха,  Леха  и  Руса.  У  той  и  другой  были еще и дочери, но
девочки, даже если они царские  дочери,  всего  лишь  разменная
монета,  отрезанные  ломти сладкого пирога, что попадут в чужие
руки, а вот сыновья... Эти шестеро всегда играли вместе,  росли
вместе,  охотились и учились владеть оружием, скакать на конях,
ловить  рыбу  и  обгонять  на  бегу  оленей.  Но  когда  начали
подрастать, заметили соперничество матерей, сами невольно стали
смотреть друг на друга с подозрением и недоверием. Кого великий
царь   назовет  своим  наследником?  Кто  станет  царем,  будет
раздавать братьям земли, людей, стада скота, рабов?
     Опасаясь ссор, их  разлучили  и  стали  держать  в  разных
половинах  дворца.  И  однажды  Коломырда,  опоив  царя сладким
зельем, сумела добиться от него клятвы, что всякий, кто  войдет
сейчас  в его покои и нарушит их ласки, будет изгнан из царства
без права возвращения. Царь согласился, но тут  же  с  грохотом
распахнулась  окованная  золотом дверь, вбежали, стуча тяжелыми
сапогами, его встревоженные дети Чех,  Лех  и  Рус.  Им  кто-то
сказал,  что  их  отец  заболел  и  только их присутствие может
отогнать болезнь...
     А может, добавила Векша с сомнением, было вовсе не так, но
во всяком случае, царь велел троим покинуть  царство.  Говорят,
он  плакал  и  убивался,  но слово царя крепче адаманта, на том
держится власть царей и крепость царств,  и  трое  ошеломленных
детей  повиновались.  Их  мать  Злата умерла с горя в тот день,
когда они выехали за городские врата.
     С ними в добровольное изгнание отправились их  наставники,
их  упросила  несчастная  мать,  слуги,  телохранители, а также
часть родни, которые опасались  мести  Коломырды  и  ее  детей,
когда  те придут к власти. И вот теперь трое братьев бегут, ибо
не верят, что Коломырда оставит их в покое.  Та,  к  несчастью,
помнит  о  судьбе великого пращура Скифа, которого точно так же
изгнали, правда -- на тридцать лет; тогда  думали,  что  с  ним
покончено,  но  Скиф  собрал сперва малый отряд, потом войско и
совершил великий поход в южные страны,  где  захватил  их  все,
включая  Мидию, Сирию, Палестину, а египетский фараон Псамметих
вышел с дарами навстречу и униженно  откупился.  В  захваченной
Палестине   Скиф  остался  на  двадцать  девять  лет,  а  потом
вернулся, ибо истекал его  тридцатилетний  срок.  Он  явился  с
великой  силой,  потрясателем  Вселенной,  но  не  казнил своих
врагов, а поблагодарил за изгнание: иначе разве  стал  бы  тем,
кем  стал?  Сидел  бы на печи, ел бы калачи, утирал бы сопли, и
так -- до старости.
     -- Коломырда  боится  этих  троих,  --  сказала  Векша  со
смешком.  -- Боится нищих, голодных, измученных!.. Боится, сидя
во дворце, имея под рукой  уже  подвластного  ее  воле  царя  и
огромное войско!
     -- Так  Скиф...  его  предок?  --  спросила  Ис  медленно,
вслушиваясь в звуки чужого, но теперь почти понятного языка.
     -- Прадед...   или   прапрадед,   --   отмахнулась   Векша
словоохотливо. -- По прямой линии.
     -- А у Скифа как звали отца?
     Векша пожала плечами:
     -- Кто  знает?  Разве  что  волхвы. А мы, простые люди, не
знаем даже, как звали сыновей Скифа. Меж  ним  и  нами  столько
поколений.
     Лицо    Ис   оставалось   встревоженным.   Векша   сказала
успокаивающе:
     -- Чего так  встревожилась?  Все  хорошо.  Никто  тебя  не
обидит.
     Ис сказала тихонько:
     -- А ты не слышала случайно... такие имена: Гог и Магог?
     Векша наморщила лоб:
     -- Погоди...  погоди...  Нет,  вроде  бы  не слышала. Хотя
что-то знакомое чуется. А что, родня тебе какая?
     Смуглое лицо Ис побледнело, словно  отхлынула  вся  кровь.
Голос дрогнул:
     -- Нет... Ох, совсем нет!
     Векша  смотрела  с  удивлением,  набрала  в грудь воздуха,
собираясь что-то сказать, но впереди вдруг  заорали  изумленно,
сердито.  В  роще,  куда  подъезжали  повозки,  деревья  стояли
пугающе голые, будто зимой. Скелеты, а не деревья, даже трава у
корней  исчезла,  оставив  серую  землю,  странно   струящуюся,
шелестящую,  словно  бы  та  вдруг разом превратилась в гонимую
ветром грязь.
     Ис тоже увидела, ахнула:
     -- Боги!..
     -- Добрый был урожай листьев, -- бросила Векша  сожалеюще.
-- Да лесным богам не собрать уже.
     -- Что это? -- прошептала Ис.
     Она   приподнялась,   держась  за  борта,  вглядывалась  в
непонятное. Ей показалось, что земли вовсе не видно из-за массы
шевелящихся насекомых.
     Векша понимающе кивала, а сбоку  подъехал  огромный  воин,
свирепый и со шрамами на лице и голых плечах. У него были такие
же  синие  глаза,  как  у Руса и его братьев, открытое лицо. Ис
сжалась, помнила, как огромные  руки  этого  человека  деловито
вспарывали  раненых,  выдирали  сердца  и  печень, как пожирал,
довольно чавкая, хлюпая кровью. Воин густым голосом,  привыкшим
больше выкрикивать брань и угрозы, проревел:
     -- Гой  ты  еси!  Не видала, красавица из преисподней? А в
моих краях это привычное дело. Это еще что... Один раз мы плыли
по морю, когда такая вот туча перелетала на другой берег. То ли
ветер был встречный, то ли еще  что,  но  эта  крылатая  мелочь
решила  передохнуть.  Как навалились на наш корабль, а мы плыли
на быстром двадцативесельном, как  облепили,  так  мы  и  весла
бросили, еле отбивались...
     Он  не  выглядел  словоохотливым,  говорил медленно, будто
ворочал камни. Но когда его жестокое лицо  осветилось  улыбкой,
Ис  показалось,  что этот свирепый гигант вовсе не так лют, как
выглядит. Она спросила робко:
     -- Отбивались?
     -- Ну да! Эти твари лезли за  ворот,  за  пазуху,  в  рот,
ноздри,  уши,  щекотали, набились на дно палубы... Когда их там
набралось по колени гребцам, наш хозяин  заорал,  что  их  надо
выбрасывать  за  борт...  куда  там!  Руками  не выбросишь, так
начали черпать ведром, но у нас ни рук, ни ведер не хватило.  А
они  все  садились и садились, перевести дух решили... Я глазом
не успел моргнуть, как вода хлынула через борт.  К  счастью,  я
хороший  пловец,  да еще сундук попался под руку... Я золотишко
высыпал в дар морскому кагану, а на пустом добрался до  берега.
Один со всего корабля.
     -- В ваших краях было море? -- спросила Ис.
     Он махнул рукой:
     -- Чего  в наших краях только нет... Ладно, увидимся. Меня
зовут Бугай. Если кто будет обижать, зови на помощь.
     Он уехал вперед, а Векша посмотрела на нее с недоверием:
     -- Наверное, ты в самом деле нечистый  дух.  С  Бугаем,  с
таким чудом-юдом, да чтоб завести дружбу?

     Глава 6

     Красный  свет  падал  на  горы  и  скалы,  заливая их, как
кровью, багровым светом. Небо было пурпурным, а  скалы  торчали
как  окровавленные  зубы.  Рус  потрясенно  вертел головой. Уже
третий день колеса звонко гремят по камню,  горы  начались  как
холмистые  возвышения  из  гранита,  затем  выросли, между ними
тянулась  узкая  долина,  заросшая  лесом,   а   пологие   горы
превратились в стены из остроконечных скал.
     Гойтосир  долго  смотрел  на  небо,  нюхал  воздух. За ним
насмешливо  следил  Корнило,  второй  волхв,  почти  такой   же
древний,  белоголовый,  с  седой  бородой, только без черепа на
поясе. Наконец Гойтосир изрек таинственно:
     -- Эти горы через два дня кончатся.
     Кто слышал,  почтительно  переглянулись,  волхв  и  должен
зреть  наперед,  только  один  из дружинников. Ерш, вертлявый и
хитрый как лис, скептически оттопырил губу. Его нос  беспокойно
подергивался,  какую бы каверзу кому устроить, сон без этого не
сладок, кусок хлеба идет не в то  горло.  Весь  из  тугих  жил,
беспокойный,  лицо  с  желтоватым оттенком, будто сжигаем огнем
изнутри, он исхудал едва ли не больше других, кожа да кости, но
от усталости стал только ядовитее, шуточками доставал  всякого,
его сторонились, не в силах даже огрызнуться.
     Гойтосир подумал, сказал еще весомее:
     -- Если не через полтора.
     -- Если мы не кончимся раньше, -- не утерпел Ерш.
     Чех спросил осторожно:
     -- Точно?
     -- Ну, -- сказал Гойтосир с такой же осторожностью, -- так
же точно, как и то, что Бугай замается животом...
     Чех довольно хмыкнул. Когда еще только дорога пошла вверх,
он тогда   посмотрел   на  Бугая,  тот  ехал  рядом,  и  сказал
неожиданно, что у того скоро заболит живот. Бугай посмеялся, но
едва колеса застучали по камням, начал беспокойно оглядываться,
наконец  отъехал,  присел  за  камнями.  И  потом   так   часто
отлучался, что Ерш посоветовал сделать на портках разрез, чтобы
не снимать так часто.
     Гойтосир  сказал  мудрено,  что опыт дает видеть по лицам,
кто чего стоит, кому что выпадет. Так с первого  взгляда  можно
угадать  почти без промаха, открыт человек душой или нет, лукав
или скрытен, здоров или втайне болен.  А  опытный  волхв  умеет
читать  не  только  по лицам. Глядя на скалы, уже видит за ними
море, пустыню или темные леса.
     На четвертый день, когда скалы пошли на  убыль,  а  дорога
потихоньку  устремилась  вниз,  небо заволокло тяжелыми тучами.
Медленно наползали сзади, низкие и грозные,  как  лавина.  Люди
оглядывались,  торопили коней. Рус слышал, как за спиной в небе
пробуждается огромный  зверь,  взрыкивает  спросонья,  царапает
небесный купол.
     Ракшан вздрагивал, порывался пойти вскачь. Могучий жеребец
не боялся  крови, лязга железа, криков умирающих, но всякий раз
вздрагивал и прижимал в страхе уши, когда  над  головой  тяжело
бухало,  рокотало,  трещал небесный свод, а обломки скал готовы
были обрушиться на землю. Рус не придерживал, дал  ему  нагнать
передний отряд, где двигался Лех.
     А над головами грохот все нарастал. Незримые гиганты гнали
тяжеловесных коней вскачь, небесная твердь дрожала под тяжелыми
копытами.  Лех заорал, замахал над головой руками. Оказывается,
справа отыскался проход в скалах, который превратился в широкий
вход в пещеру. Поспешно загнали туда коней, женщины  с  ближних
телег хватали детей и забивались в глубину.
     Потемнело,   на  землю  упали  странные  лиловые  сумерки.
Незримые  велеты   настигли   похитителей,   страшно   рубились
иззубренными  акинаками.  От  грохота  болела  голова. Небесный
купол трещал, хрустальные плиты рушились на мир, а затем уже не
куски, а весь небосвод трещал и с  грохотом  валился  на  землю
целыми  скалами.  От  жуткого  полыхающего  огня  кровь стыла в
жилах: он был холоден как лед, а языки пламени  горели  яростью
небесной мощи, непостижимой человеку.
     Мощно  хлынули  плотные струи. В землю били с такой силой,
что комья грязи взлетали выше головы, в трех шагах от  входа  в
пещеру  видна была лишь серая стена воды. Воздух стал холодным,
одежда промокла и мерзко липла к телу.
     Лех что-то кричал, Рус не мог разобрать  слов,  потом  Лех
бросился  в  дождь  и  пропал.  Земля  тряслась, страшные удары
продолжали  раскалывать  каменное  небо.  Пахло  дымом,  гарью.
Сквозь  пелену  дождя пробился язык огня, но тут же потоки воды
загасили, Рус услышал только шипение, взметнулся столбик белого
пара.
     Сквозь грохот внезапно услышал дикий вопль:
     -- Он накликал беду!
     И тут же еще один:
     -- Он, он!.. Украл у бога невесту!
     -- Святотатство!
     За стеной падающей воды  мелькнули  фигуры,  неузнаваемые,
смазанные  дождем, хотя Рус не сомневался, что это сам Гойтосир
с помощниками.
     Ис дрожала в его руках, Рус прижал ее к груди,  и  тут  же
дрожь исчезла. Девушка вздохнула и закрыла глаза.
     Рядом с Русом молодой дружинник по имени Шатун прокричал:
     -- На этот раз бог вмешался сам!
     В  голосе  его пополам со страхом было и странное веселье.
Глаза горели восторгом, он жадно всматривался в нависшие  тучи.
Оттуда  выметывалось  жутко и мощно огненное копье. Все видели,
как пылающий наконечник ударил в высокий острый обломок  скалы,
брызнули   искры,   а  когда  дым  рассеялся,  огромный  камень
оплавился, как глыба воска на солнце, на его месте кипел и  жег
воздух багровый пузырь. Красные тяжелые волны стекали на землю,
застывали,  как  невиданная красная наледь, что медленно теряла
страшный цвет, застывая, становясь серой.
     Из стены дождя вынырнул огромный всадник. Струи воды  били
в  него с такой силой, что он весь искрился, окруженный облаком
сверкающих брызг. Даже блестящий, как рыба,  красный  конь  был
пугающе  грозен, словно принадлежал богу дождя. Рус ощутил, как
в груди зашевелился страх перед небесной мощью.
     -- А я все равно не отдам, -- прокричал он, но  голос  его
потонул в реве падающей воды и грохоте. -- Мне чужие боги... не
боги.
     Однако по телу прошел смертельный холод, руки ослабели. Он
чувствовал,  что  уже  не  удержит  с прежней цепкостью тяжелую
боевую палицу.
     -- Все равно, -- шепнул он. -- Не отдам.
     Всадник  спрыгнул  с  коня,  разбрасывая  веер  сверкающих
брызг.  Рус  узнал  Леха,  тот  был  похож  на  огромную  рыбу,
блестящую, с прилипшими перьями, сильную и веселую.
     Лех встал рядом, его руки со страшным  скрежетом  вытащили
из-за  спины  длинный  меч.  Волосы  прилипли ко лбу. Голос был
хриплый, яростный:
     -- Я с тобой!
     -- Лех,  спасибо...  Но  это  моя  судьба.  Тебе  лучше  в
стороне.
     Лех  грохочуще  рассмеялся.  Лезвие меча холодно блестело,
разбрасывая струи. Он стоял широко расставив ноги, плечи и руки
напряжены, от него шла такая жажда крови, что передние  крикуны
умолкли, остановились, а вопли раздавались только сзади.
     Рус  взял  палицу  в  обе руки. Все знали ее ударную мощь.
Видели, как младший сын Пана одним  ударом  вбивает  в  твердую
землю  валун  словно острый колышек, и знали, что нет щита, что
остался бы цел, нет богатыря, который бы выжил, попав  под  его
удар.
     Лех  обернулся,  струи  ливня хлестали по голове и плечам,
плотной пленкой сбегали по лицу:
     -- Скажи им, Рус!
     Рус отшвырнул женщину себе за спину, там им всем место,  а
палицу вскинул высоко над головой:
     -- Я  отнял  эту  женщину у чужого бога! Так отдам ли вам,
мелкие твари?
     Голос прогремел страшнее грома. В нем было столько ярости,
что молния поблекла, а гром прогремел тише,  словно  попятился.
Лех дико захохотал:
     -- Твои слова острее моего меча!
     Из  серой ревущей стены дождя выныривали согбенные фигуры,
окружали. Вода разбрызгивалась с их плеч, волосы слиплись.  Все
казались  вынырнувшими  из  моря зверями донных пещер, злобными
тварями, не разумеющими людской речи. Они  что-то  кричали,  но
шум падающей воды, грохот над головами превращали вопли в плеск
воды, Рус видел только широко разинутые рты.
     Меч  Леха  блестел  в  сполохах молний. Сбегающая с лезвия
вода ловила и уносила вспышки  в  себе,  и  казалось,  что  Лех
держит  в  руках  исполинский  меч-молнию, дрожащий от ярости и
жажды крови. Мокрые волосы прилипли, вода бежала по  его  лицу,
затуманивая  глаза, но внезапно он дико заорал, едва не оглушив
Руса:
     -- Мы победили!
     -- Что? -- спросил Рус хрипло. -- Кого?
     -- Ихнего бога! -- крикнул Лех еще громче. -- Надрали  ему
задницу!.. Зря хлебалом щелкал. Убрался не солоно хлебавши!
     Голос   его   становился  громче,  но  лицо  темнело.  Рус
потрясенно понял, что это не Лех кричит громче, а гроза уходит,
гром отдаляется, молнии сверкают слабее, да и сам ливень быстро
редеет!
     Он не успел перевести дух, как стена ливня отодвинулась  и
пошла  между  скал на простор. За ней уже не вздымалось пыльное
облако, а лишь взлетали и тяжело плюхались обратно комья грязи.
Лех опустил взор на испуганных, обозленных людей. Они пятились,
растерянно сжимая топоры, палицы, копья.
     -- Видали? Ничего не могут  даже  боги,  если  человек  --
человек, а не тварь дрожащая!
     Вдали  из-за  телег вынырнул конный отряд старшей дружины.
Солнце прорвало тучи и блестело на мокрых  доспехах,  искрились
наконечники  копий,  лезвия  обнаженных  мечей.  Чех  мчался во
главе, его синие глаза выдавали страх, но он же, увидев, как от
Леха и Руса пятится народ, разом остановил дружинников, взмахом
руки велел убрать оружие.  Они  послушно  рассеялись,  стараясь
делать это незаметно.
     Не  хочет, понял Рус, чтобы люд видел, что их вождь спешил
к нарушителям. Чеху труднее всего: он должен быть и отцом  всем
беглецам  и  в  то  же  время  не хочет оставить на растерзание
родных братьев.
     Он повернулся к Ис. Она стояла за его  спиной  молчаливая,
напряженная.  В  ее  руке  был  нож, острый кончик приставила к
левому боку. Сердце Руса стиснулось  от  любви  и  нежности.  В
мокрой,  прилипшей  к  телу одежде она выглядела совсем тонкой,
хрупкой, беззащитной. Глаза ее все еще  оставались  тревожными.
Он ободряюще бросил:
     -- Победа!
     А Лех заржал весело, как молодой сильный жеребец:
     -- А   тому   богу   она  пришлась,  пришлась...  Ишь  как
разъярился! Я бы на его месте ради такой и с печи бы не слез. А
он какой шум поднял, какой шум!
     Он вскинул меч над головой, показывая могучие  предплечья,
блестящие  от  воды, повернул острием вниз и со стуком бросил в
ножны за спиной. И снова не промахнулся, невольно подумал  Рус,
не срезал себе задницу, как все время от него невольно ждешь.
     Наконец  неспешно  подъехал  Чех. За ним в седлах высились
двое таких же  невозмутимых  бояр.  Голос  старшего  брата  был
густой, спокойный и размеренный, словно он не видел, как только
что блистали мечи:
     -- А  я бы сказал, что здешний бог обрадовался, что черную
от него забрали.
     Рус оскорбленно дернулся: она  не  черная,  а  смуглая  от
солнца, Лех же сказал живо:
     -- Я бы вовсе в пляс пошел... А чего ты так решил?
     В синих глазах Чеха пряталась насмешка:
     -- Чего  нам  больше всего не хватало?.. Воды. Вот местный
бог и послал нам добрячий ливень. Можно сказать, в пляс  пошел.
Или  доплатил  нам,  что  забрали.  Гойтосир  все бурдюки успел
наполнить!
     Рус сказал с гневом:
     -- Так чего ж он горлохватов сюда привел?
     Чех даже не повернул голову в его сторону:
     -- Он не один, кому не все в тебе нравится.

     Издали доносилась песня. Рус прислушался. Имя  певцу  дали
любящие  дед  и  баба,  что-то очень длинное и красивое, но, по
рассказам,  мальчишка  с  колыбели  удивлял   звонким,   чистым
голосом,  с  детства  научился  складывать  песни, его прозвали
Гамаюном за способность петь без устали, а потом вовсе прозвище
сократили до Баюна, ибо он умел баить еще и складные бывальщины
из жизни древних героев. Он охотно откликался на Баюн, ибо  это
роднило с вещей птицей Гамаюн, что песней вызывает зарю. Теперь
уже  никто  и  не  помнит, как его звали на самом деле, а он не
скажет, стыдится длинного и слишком пышного имени.
     Рус  поглядывал  на  Баюна  всегда  с  опаской.   Высокий,
сутулый, он был некогда неплохим воином, но зачем-то без всякой
нужды  сменил  боевой топор на дудку и бубен. Добро бы увечный,
калека, но все знали силу рук Баюна, когда он в  шутку  боролся
на  кистях  или на поясах. Но взялся за немужское дело, играл и
пел, сам складывал  песни,  да  такие,  что  душа  замирала  от
восторга,  такого острого, что хотелось то плакать, то вскочить
на коня и мчаться по степи куда глаза  глядят.  Пан  говаривал,
что  Баюн одной песней может бросить на врага больше людей, чем
он, всемогущий  царь,  может  остановить  бегущих  перед  лицом
врага,  может  ссадить с коней героев и заставить пахать землю,
но может и мирных  землепашцев  посадить  на  коней  и  сделать
лютыми воителями.
     Он  ценил  Баюна, и никогда бы не отпустил с изгнанниками,
так что беглецы сами обнаружили догнавшего их Баюна  только  на
седьмые  сутки.  Баюн  в  Исходе  поднимал  дух  изгоев боевыми
песнями. Сочинял быстро, они рождались в  нем  то  ли  во  сне,
когда  посылали боги, то ли получал в дикой скачке, когда степь
несется навстречу, ветер рвет ноздри, а душа замирает...
     Когда он умолк, Рус послал коня к нему ближе. Баюн  был  в
полной  мужской  силе,  по-своему  красив, в плечах широк, лицо
открытое. Такие нравятся девкам, таким доверяют мужчины.
     -- Скажи, -- спросил Рус неожиданно, -- почему ты пошел  с
нами?
     Баюн озорно блеснул синими глазами:
     -- Именно потому.
     -- Почему? -- растерялся Рус. -- Я тебя не понял.
     -- Ты  не  договорил,  --  ответил  Баюн усмешливо, -- что
впереди нас ждет неведомое, беды, страдания, лишения, а  позади
осталась  спокойная  и  сытая  жизнь.  Потому  и пошел, отвечаю
заранее, что  впереди  --  неведомые  земли.  В  сытости  певец
умирает. Тело еще живет, но певец в нем уже покойник.
     Рус  тряхнул головой. Или Баюн говорит слишком умно, прямо
волхв какой, или же от усталости в голове мозги смешались,  как
тесто.
     -- Как это покойник?
     -- Певец  покойник, -- объяснил Баюн с покровительственной
усмешкой, что начало раздражать Руса. -- Сытость  и  довольство
убивают  певца.  Тело живет, жиреет, но певец... певец умирает,
когда перестает складывать песни. А просто петь их...  Так  это
не певец, а его тело поет. Раскрывает рот и поет.
     Рус пробормотал:
     -- Певец  не  поет,  а только складывает песни?.. Что-то я
тебя не пойму. Слишком умный, да?
     -- Кто, я? -- удивился Баюн.
     -- Ну не я же, -- отрезал Рус с раздражением. -- Вот  что,
умник.  Ты  что-то  слишком  часто  начал  вертеться возле моих
повозок. Моей жене твои песни не нужны, понял?
     Он сам ощутил, как лицо перекосилось яростью. Наверное, он
еще и побледнел страшно, ибо Баюн поспешно отодвинулся вместе с
конем. Глаза его тревожно замигали.
     -- Ты не прав, Рус... но я буду держаться  от  твоей  жены
подальше.
     Он  подал  коня  в  сторону,  вид  был обиженный. Холодная
ярость не оставляла  Руса.  Он  смутно  удивлялся  такой  дикой
вспышке,  даже  руки  затряслись  от  желания схватить сладкого
певца  за  горло,  выдавить  душу  и  с  наслаждением  швырнуть
обмякшее тело под копыта коня.
     -- Я  прослежу,  --  процедил  он  ненавидяще.  -- А увижу
близко, убью.
     Баюн отъехал еще, крикнул издали:
     -- Ты  не  прав!  Она  --  необычна.  У  меня  песни  сами
складываются, когда ее вижу. Но я живу только ради песен!
     Рус прокричал вдогонку:
     -- Обойдемся без твоих песен, байстрюк проклятый!

     Глава 7

     Степь  ширилась,  стена  леса  влево  отступала,  пока  не
превратилась в  чернеющую  полоску.  Справа  одно  время  вовсе
пропала,  затем  появилась,  но  почти не приближалась. От леса
остались одинокие рощи, небольшие гаи,  а  чаще  всего  деревья
отступили в балки, там теснились, сцепились ветвями. Там под их
кронами не высыхают ручьи, а ключевая вода неслыханной чистоты.
     В   голубом  небе  плавают,  растопырив  крылья,  ястребы,
кобчики, высматривая мышей и мелких птиц, важные  дрофы  бродят
неспешно, им лес не позволит бегать и суетиться, как мелочь.
     Повозки  начали  останавливаться,  и  Рус поскакал туда во
весь опор. Там слышался рев, треск, волы и кони  ускорили  бег,
неслись  со  всех  ног.  Но  он  сам,  иссохший от зноя, ощутил
разлитый в воздухе восхитительный запах воды раньше, чем увидел
маленькую речушку. Даже  не  речушка,  а  большой  ручеек,  что
неожиданно  вынырнул  из-за  деревьев, едва не свел с ума скот,
что уловил аромат воды  раньше  людей,  рвался  в  ту  сторону,
несмотря  на плети и удары, а упряжные волы, привыкшие к ударам
плетей, попросту ускорили бег и неслись,  растряхивая  повозки,
пока не вбежали в воду по брюхо.
     Оставив разбитые и поломанные повозки на берегу, люди тоже
со всех  ног  вбегали  в  воду, жадно и много пили, плескались,
орали от счастья дурными голосами.
     Чех подъехал, посмотрел с коня, буркнул, как будто  ничего
не случилось:
     -- Привал до утра.
     Лех посмотрел на небо:
     -- Солнце еще высоко!
     -- Взгляни на повозки, -- посоветовал Чех.
     Дюжина  вверх  колесами,  у  иных  колеса  отлетели вовсе.
Постромки спутались, а ветхие -- порвались. Да  и  те,  которые
выглядят целыми, не пройдут далеко, если сейчас не укрепить, не
подправить,  не  заменить  ту  или  другую  часть.  Кузнецы уже
вытаскивали походные горны, их  молодые  помощники  с  завистью
смотрели на плескающихся в реке.
     -- Может  быть,  --  определил  Чех,  --  даже  за ночь не
успеем. Пусть скот отдохнет сутки.
     -- А люди? -- спросил Лех.
     Чех буркнул как само собой разумеющееся:
     -- Люди не скот, нам отдыхать некогда.
     Гойтосир, что ревностно  находился  возле  князя,  добавил
наставительно:
     -- Кто отдыхает меньше, тот и запрягает того, кто отдыхает
больше. Так заведено богами!
     Лех  поморщился,  от  умных  речей всегда почему-то дурно,
соскочил на землю:
     -- Эй, Рус!
     Рус  ерзал  на  коне,   разрываясь   между   почтением   и
послушанием,  Чех и Гойтосир -- оба знающие, и детским желанием
заорать дурным голосом и ринуться вместе с конем в воду.
     -- Ну?
     -- Заедем чуть выше, а то эти дурни ил подняли уже  не  со
дна, а уж и не знаю откуда.
     Не  дожидаясь ответа, он пустил красного коня вдоль берега
вверх  по  течению,  а  потом  с  гиком  и  свистом  влетел   в
светло-голубую  воду,  где  отражались оранжевые облака, с двух
сторон с плеском встали стены хрустальных  брызг  до  небес,  и
слышно  было,  как  счастливо орал золотой всадник на пурпурном
коне, а конь визжал и радостно молотил копытами, не  переставая
поднимать брызги.
     Рус  едва  удержался  от страстной жажды помчаться следом.
Замедленно,  будто  сдвигал  гору,  повернулся  к  повозке,  на
которой ехала его женщина со странным именем:
     -- Я приду... чуть позже.
     Чех усмехнулся краешком губ, тронул коня. Они вошли в воду
тоже выше по течению, князю так и надлежит, там Чех соскользнул
в воду,  напился  вдоволь,  потом быстро расседлал коня и начал
его мыть. Рус пустил Ракшана к повозкам, оттуда уже выскакивали
женщины и дети, с визгом бежали к воде.
     Заринка откинула полог навстречу:
     -- Что стряслось?
     -- Река,  --  сказал  Рус   счастливо.   --   Не   проспи,
поросенок... Где Ис?
     Из-за   полога   пахнуло   ее   запахом,  сердце  радостно
затрепетало. Он умел вычленить аромат ее тела  из  сотен  самых
разных  запахов,  но  сейчас  запах  сказал,  что  она покинула
повозку уже давно.
     -- Да вон же она, -- ответила Заринка насмешливо.  --  Она
сюда только на ночь приходит. Да и то, если бы ты не являлся...
     Она  хихикнула  намекающе,  выпрыгнула  и унеслась к воде.
Вдоль длинной колонны подвод, что все тянулись  и  тянулись  из
пыльного  облака, выметнулся всадник на оранжевом коне, быстром
и горячем. Ис скакала уже уверенно, обеими  руками  держась  за
узду, чуть приподнявшись в стременах.
     Волосы  ее  были  на  лбу перехвачены золотым обручем, так
настоял Рус, а сзади она умело заплела косу, толстую, как змея,
черную и блистающую крохотными искорками.  Лицо  разрумянилось,
глаза смеялись.
     -- Река?
     В  ее  словах  остался  сильный  привкус чужого языка, что
заставляло прислушиваться к ней больше, а  душа  Руса  едва  не
выпрыгивала  через  уши,  когда  слышал ее странноватую речь, и
почему-то  самому  хотелось  говорить  вот  так  странно,  мило
изменяя звуки.
     Он  протянул  ей руку, сам удивляясь, зачем это делает, но
Ис приняла как должное: соскочила на землю, легко  опершись  на
его   ладонь,  и  это  простое  движение  наполнило  его  таким
восторгом, что едва не завопил на всю вселенную.
     -- Смоем пыль и грязь, -- предложил он. --  Я  уже  забыл,
какого цвета кожа у тебя на самом деле.
     -- На себя посмотри!
     Он подхватил ее на руки, мощно и сильно швырнул едва ли не
на середину  реки.  Испуганный  вопль пронесся над водой, затем
был могучий плеск, брызги взметнулись во все  стороны,  похожие
на внезапно выросший среди реки диковинный цветок с прозрачными
лепестками  и  высоким  столбиком  в  середке.  Ис скрылась под
водой, и только тогда он вдруг  подумал,  что  она,  может,  не
умеет плавать.
     Он  сам  не думал, что с берега можно так быстро оказаться
на середине реки. Ис, барахтаясь, поднималась наверх, как вдруг
ее ухватили страшные руки, вздернули  грубо  и  свирепо  вверх,
пробив  поверхность  реки,  как  стену враждебной крепости. Она
закашлялась, ослепленная солнцем. В ее расширенных  глазах  был
ужас.
     -- Что ты хочешь... со мной сделать?
     Он  расхохотался,  его  руки опустили ее в воду, но теперь
она чувствовала горячее тепло огромных ладоней, даже  когда  он
не  касался  ее  тела.  Его  руки  все  время  были  рядом. Она
плескалась, смывала пот и грязь и  все  время  ощущала  себя  в
кольце  его  могучих  рук,  и  от  этого кровь приливала к низу
живота,  ноги  становились  слабыми,  а  руки   двигались   все
медленнее и медленнее.
     -- Не надо здесь, -- шепнула она. -- Прошу...
     -- Не  могу,  --  ответил  он  сквозь зубы. -- Это сильнее
меня.
     Он подхватил ее на руки, сам оставаясь по шею в  воде.  Ис
тихонько  вскрикнула, тело Руса напряглось, и без того твердое,
как из дуба, она  послушно  раскрылась  навстречу,  варвары  не
терпят  сопротивления,  охнула и задержала дыхание. Его широкие
ладони сдавили ее крепко и плотно, как  игрушку,  горячая  боль
внутри прошла, сменившись странным чувством, которое она раньше
не испытывала... а теперь ощущала все чаще.
     Его лицо напряглось, он закрыл глаза, откинул голову, жилы
натянулись  туго,  чуть ли не звенели, стиснул еще сильнее, она
вскрикнула, он что-то сказал сквозь стиснутые зубы,  пальцы  на
ее  бедрах  чуть  ослабели,  но  она  знала,  что  темные следы
останутся надолго.
     В сторонке слышались крики, плеск, конское ржание. Ис  еще
продолжала висеть как на дереве, чувствуя горячее сильное тело,
впервые   не  стремясь  с  облегчением  отодвинуться,  ее  руки
обнимали его за шею, их глаза встретились, и она долго смотрела
в его лицо,  вся  отдавшись  новому  странному  чувству  покоя,
защищенности.  Так  она не чувствовала себя даже в своем родном
племени, в своей семье.
     Рус чувствовал,  как  ее  тело  вздрогнуло.  Ис  торопливо
отодвинулась, опустила ноги. Когда коснулась дна, вода плеснула
ей  в  лицо,  она  раскашлялась, он вытащил ее повыше, где воды
было до пояса.
     -- Что-то случилось?
     Голос его был полон страха. Она слабо  улыбнулась,  мокрое
лицо  блестело,  но  глаза  щипало,  и  когда  на губах ощутила
соленое, то поняла, что беззвучно плачет.
     -- Нет, ничего...
     -- Но я же чувствую!
     -- Рус, мне вдруг показалось, что я предаю себя.  Нет,  не
старайся понять. В каждом племени свои понятия. Но я... в самом
деле принадлежу тебе. Не только потому, что ты меня взял! Еще и
потому, что я сама так хочу...
     Его глаза вспыхнули, как два солнца. Ис вздрогнула: неужто
и она  для  него  так много значит? Взволнованная, отвела взор,
словно искала, за что зацепиться, в трех шагах ниже по  течению
в  воду вошел и шумно плескался могучий немолодой гигант, в его
волосах уже проглядывала седина, но глаза оставались  настолько
пронзительно  синими,  что  Ис  всякий раз брала оторопь, когда
встречалась взглядом.
     -- Бугай, -- прошептала она. -- Как он страшен!
     -- Он хороший, -- возразил Рус немедленно. Ис ощутила, как
под ее пальцами напряглись его мышцы, будто готовился  защищать
Бугая даже силой. -- Он... чист и великодушен сердцем!
     Ее   плечи   передернулись,  вспомнила  окровавленный  рот
гиганта, когда с довольным ревом пожирал еще трепещущую  печень
врага.
     -- Это чудовище?
     -- Ис, -- сказал Рус страстно, -- он мог бы остаться, жить
в богатстве  и  достатке. Да он и жил в богатстве! Он, если еще
не знаешь, мой двоюродный дядя. Двоюродный брат царя. Но  когда
нам  велено  было  уйти в изгнание, он сказал при всех, что это
нехорошо. И недостойно такого великого царя, как Пан.
     Ис слушала затаив дыхание.  Мелкие  волны  плескали  им  в
бока,  а  между  ними  вода  стремилась проскользнуть как можно
быстрее, чувствуя, что  так  делать  нельзя.  Мир  скифов  дик,
странен,  подумалось  невольно, но подчинен каким-то законам. А
самые важные законы те, что внутри человека, а не вне.
     -- И твой отец его не наказал?
     -- Покарав одного, получил бы сто  новых  противников.  Он
обратил все в шутку, предложил Бугаю выпить, позвал на охоту...
Но  когда  пришел  час покидать родной кров, мы увидели, как из
ворот своего дворца выехал на огромном коне всадник в  доспехах
простого  воина.  Он  не  смог объяснить, почему так сделал, но
зачем простые слова, если в нас просыпаются боги?
     -- Боги?
     -- Ну  да,  --  сказал  он  гордо.  --  Наш   прародитель,
верховный  бог Род, создал из глины зверей, но когда лепил нас,
людей, то смешал глину  со  своей  кровью.  С  той  поры  когда
поступаем  особенно достойно, красиво -- это в нас пробуждается
кровь  Рода.  Волхвы  говорят,  что  когда  живем  красиво,  то
становимся с богами вровень.
     Она  покосилась  на звероватого воина. Нерасседланный конь
Бугая, чем-то похожий на  хозяина,  стоял  по  колени  в  воде,
неспешно  и  брезгливо отцеживал воду через оттопыренную нижнюю
губу. Потертое седло украшено  кожей,  содранной  с  врагов,  а
длинными  волосами  жертв покрыт круп, заботливо предохраняя от
зноя и оводов. Бугай довольно взревывал, плескал воду  на  свою
волосатую грудь, похожую на грудь дикого зверя. Если он вровень
с богами, то страшно представить, какие у скифов боги.
     -- Это теперь и мой мир, -- прошептала она.
     Рус  подхватил  ее на руки, мокрая одежда облепила ее тело
плотно, вода текла в три ручья, бегом  и  с  хохотом  вынес  на
берег.

     Еще   через   неделю   земля  пошла  волнами.  То  и  дело
поднимались холмы, холмики, а  еще  через  неделю  земля  вовсе
отвердела,  из  нее  торчали  старые  камни,  белые, изъеденные
ветром.
     Дозор вернулся с рассказом  о  высоких  горах,  что  лежат
впереди.  Правда,  видна  старая  дорога,  словно  в  древности
великаны пробили, а потом забросили или вымерли. Чех колебался,
собрался малый совет, решили ехать вдоль горной цепи, а  наверх
не забираться.
     Ночами  пасли  коней,  давали  отдых  скоту, а сами чинили
повозки,  латали  одежонку,  обувь.  Женщины  варили  в  котлах
скудную добычу охотников. Иногда удавалось заполевать и крупную
дичь.  Били  ящериц,  вытаскивали из нор сусликов, ховрахов, не
брезговали полевками. Искусные охотники били  на  лету  уток  и
всякую птицу, что неосторожно пролетала вблизи, но когда совсем
близко  проходили  стада  туров,  табуны  диких  коней, когда в
полуверсте  замечали,  как  огромное  стадо  свиней   лакомится
желудями,  то  усталые  кони отказывались свернуть в сторону, и
люди понимали их, не понуждали, берегли. Рус то и  дело  видел,
как всадники, покинув седла, ведут коней в поводу, дают отдых.
     Потом  справа приблизились горы. От них веяло несокрушимой
властью, тяжестью, угрюмым спокойствием, и, когда повозки пошли
совсем близь коричневой с прожилками стены гранита, людям стало
вовсе неуютно и тревожно.
     Укрывшись, давали отдых верным коням.  От  них  зависит  и
победа,  и  сама  жизнь.  Если  потничек  загнется,  от  одного
попадания камешка или ветки, что в бешеной скачке взлетает выше
головы! -- поранишь спину. Подпругу  надо  затягивать  в  меру,
иначе  конь  выбьется из сил быстро, а когда слезешь с него, то
сразу же надо проверить, не поранены ли ноги, копыта.

     Глава 8

     Чех ехал  во  главе  основного  отряда.  Он  знал,  далеко
впереди  за  пределами  видимости  шныряет  небольшой  дозор на
легких  конях,  хвост  беглецов  прикрывают   тяжеловооруженные
дружинники,  а  всю  середину  заняли движущиеся повозки. Им не
было конца, и  Чех  смутно  дивился:  что  же  заставило  людей
покинуть обжитой мир? На изгнание были обречены всего трое!
     Да,  с  ними  ушли воспитатели, тиуны, родня по матери. Но
таких от силы одна-две сотни. Но что заставило сняться  с  мест
столько народу?
     Лех и Рус ехали рядом, отпускать их далеко Чех не решался.
Справа  снова  пошли  горы, дорога то уходила от них далеко, то
приближалась так, что ехали, задевая стременами каменную стену.
     Внезапно Чех  насторожился,  вскинул  ладонь.  Лех  и  Рус
послушно  остановились.  Со  стороны  скал  донесся шорох, стук
камней. Чех прислушивался долго, и нетерпеливый Лех  хотел  уже
тронуть  коня  вперед,  как стук камней стал громче, покатились
мелкие камешки.
     А следом показались  человеческие  фигуры.  Отсюда  трудно
было  рассмотреть их как следует, но видно было, что измождены,
не люди, а живые скелеты, едва обтянутые кожей. Иные  голые,  у
других  из  одежды  только  набедренная повязка из разных шкур.
Правда, в руках держали дубины из  дерева,  а  у  некоторых  на
веревочных поясах болтались мечи и ножи.
     Трое   братьев  молча  и  настороженно  смотрели,  как  те
спускаются, ощупывая камни, как слепые. За передними  появились
люди  с  носилками  из  жердей и шкур. Судя по свисающим рукам,
несли несчастного, которому было еще хуже.

поколебавшись,  обреченно  продолжали  спуск,  пока не вышли на
дорогу. Передние остановились, они шатались и хватались друг за
друга.
     Чех сделал знак одному приблизиться. Чужие  переглянулись,
потом  один  отпихнул  передних  с дороги, пошел тяжело вперед,
ногами загребая пыль, не в силах оторвать их от земли.
     Он был ниже Чеха почти на голову, но в плечах  даже  шире,
грудь  как  сорокаведерная  бочка, хотя сейчас все кости торчат
наружу, едва-едва обтянутые сухой кожей, видно издали, что этот
человек огромной силы и невероятной живучести.
     Грудь выпячивалась, несмотря на худобу, но  ребра  торчали
под сухой кожей так страшно, что могли ее прорвать в любой миг.
Сухожилия  выступили  толстые,  а  мясо на ногах и руках словно
истаяло под палящим солнцем и от внутреннего жара.
     -- Кто ты? -- спросил Чех жестко. -- И что это за люди?
     Человек прислушался к речи великана, его  пересохшие  губы
разомкнулись с усилием:
     -- Гой ты еси, могучий вождь. Мы... беглецы.
     Голос  был  сиплый,  измученный, с привкусом чужого языка.
Лицо его было страшным, в клочьях серой бороды, грязные  волосы
падали  на  плечи. Когда он поднял голову, на братьев взглянули
зеленые с серым глаза, похожие на первые вешние воды,  когда  в
них отражается блеклое солнце.
     -- Откуда? -- потребовал Чех.
     -- Из каменоломен. Ломали мрамор для дворца.
     Лех сказал словоохотливо:
     -- Я  слышал,  мрамор  на отделку дворцов Пану привозят из
северных краев. Только я думал, что это по ту сторону гор.
     Человек сказал тихо:
     -- Это и было по ту сторону. Мы, перебив охрану, захватили
их оружие. Но пришли войска, мы отступили через горы. У нас  не
было ни еды, ни одежды.
     -- И много вас? -- продолжал Чех настойчиво.
     -- Было пять тысяч, -- ответил невольник. -- Когда подняли
бунт,  нас  оставалось  меньше  четырех. Когда перебили охрану,
осталось две тысячи. А когда начали отступать через горы,  было
не больше тысячи... Теперь нас наберется ли двести, не знаю.
     Сзади   слышался   конский   топот.   Чех   оглянулся   на
подъезжающего  Бугая  с  его  воинами.  А  невольники  уже  все
спустились  с  гор,  многие  сразу повалились в теплую дорожную
пыль, другие неуклюже ставили носилки с ранеными  друзьями  под
скалы, укрывая от жгучего солнца.
     Чех сказал холодно:
     -- Бугай,  приведи  сюда  людей  и  убей  этих  рабов. Они
преступники.
     Лех смолчал. Чех прав, а  Рус  неожиданно  даже  для  себя
вскричал негодующе:
     -- Чех! За что? Они ж нам ничего не сделали!
     -- Они  нарушили  законы,  --  сказал  Чех  жестко. -- Они
перебили стражу. Только за это надо карать смертью! А еще... Ты
посмотри на них. Думаешь, в каменоломни посылают  людей  просто
так?
     Человек,  который  стоял  перед  ними, покачивался даже от
порывов ветра, но и сейчас выглядел несломленным. Он  мог  быть
вожаком  разбойников, а его люди с их злобными лицами все могли
быть сплошь  убийцами,  насильниками,  осквернителями  святынь,
пожирателями детей...
     Рус сказал печально:
     -- Да,  ты  прав.  Но не надо обагрять кровью преступников
наши благородные мечи и топоры. Мы не палачи. У них нет воды, а
ночной холод убьет сегодня же еще половину. А завтра  помрут  и
остальные.
     Чех  пожал  плечами  и, не удостоив взглядом беглых рабов,
пустил коня дальше по дороге. Лех остался поболтать с Бугаем, а
Рус убито вернулся к своим повозкам.
     Так они и тянулись, вздымая пыль. Здесь, когда  колеса  не
увязали,  а  стучали по твердому, волы повеселели, а измученные
люди  забирались  в  повозки.  К  Русу  подскакал  возбужденный
Буська,  радостно  сообщил, что неподалеку наткнулись на ключ с
холодной водой. Скот напоили, бурдюки наполнили.
     Рус оглянулся на беглых рабов. Повозки  тянулись  мимо,  а
они  уже  почти  все  лежали  на  земле. Лишь с десяток стояли,
прислонившись к каменной стене. Они ничего не  просили,  только
провожали запавшими глазами повозки.
     Он  зачем-то слез с коня, а сзади над ухом шелестнул тихий
голос:
     -- Они все умрут.
     Он вздрогнул:
     -- Ис, не подкрадывайся  так  тихо!  Я  когда-нибудь  тебя
нечаянно убью.
     Ис с печалью и скорбью смотрела на измученных людей. К ней
подошла  Заринка, в ее глазах отвращение медленно таяло, взамен
пришло удивившее Руса сострадание.  В  темных  глазах  Ис  была
глубина лесного озера, которая его всегда пугала и притягивала.
Заринка  обняла  Ис,  и  они  стояли  молча, разные, как день и
ночь... и в чем-то одинаковые.
     -- Они умрут, -- повторила Ис.
     -- Я знаю, -- огрызнулся он.
     -- Им хотя бы воды, --  сказала  она  с  упреком.  Заринка
прижалась к ней крепче, словно передавала часть силы.
     -- Это  беглые  рабы,  --  возразил  он.  -- Убийцы, воры,
преступники. Разве у вас их не казнят? Но им  дали  возможность
жить,  работая  в  каменоломнях.  Убили  стражей, а это люди, у
которых жены, дети! Прав был Чех, когда их, мол, на горло.
     -- Прав, -- ответила она тихо. -- Но есть вещи  выше  даже
правды.
     -- Что?  --  не  понял  он.  -- Что есть выше правды? Выше
справедливости?
     -- Доброта, -- ответила она тихо. -- Милосердие.
     Он  стиснул  зубы,  отвернулся,  стараясь  не  смотреть  в
сторону   беглых   рабов.  Сейчас  они  тоже  бегут  от  козней
всесильной Коломырды, и кому нужна правда и справедливость?
     Проехали все повозки Чеха,  затем  долго  тянулись  телеги
Леха.  Когда  показались  подводы  Руса,  он  отъехал  от  Ис с
Заринкой, но и спиной чувствовал немой укор. На облучке третьей
телеги  сидел  Корнило,  старый  волхв,   чем-то   похожий   на
Гойтосира,  такой  же  седой,  длинные серебряные волосы на лбу
перехвачены простым кожаным ремешком, темное лицо, нос крючком.
Он остро взглянул на рассерженного  Руса,  чему-то  усмехнулся,
натянул вожжи. Кони охотно остановились.
     В  длинной белой одежде он был похож на духа, вставшего из
могилы, -- бледное лицо, горящие глаза, но  Рус  знал,  что  на
самом  деле  Корнило  во  всем  уступает  Гойтосиру,  тот редко
позволяет ему даже помогать при жертвоприношениях. Может  быть,
потому  Корнило  и  держался  ближе  к Русу, найдя в нем что-то
родственное: тому тоже редко что удавалось.
     -- Что-то случилось? -- крикнул Рус зло.
     Он вскочил в седло,  Ракшан  заплясал  под  ним,  чувствуя
тревогу и растерянность всадника и не зная, куда кинуться.
     -- Да  нет  вроде,  --  ответил  Корнило  медленно, -- мне
показалось, что ты волишь что-то сказать.
     У него был скрипучий голос, слишком резкий и  сильный  для
старика.  На коленях лежал посох с резным кругляшом, Корнило не
забывал, что он -- волхв, из-за пояса  торчали  крылья  летучей
мыши.
     Рус  ударил  коня  пятками,  сделал  круг  вокруг повозки,
крикнул зло, сердясь на себя и не понимая, почему делает именно
так:
     -- Дальше идем пешком!.. Дорога хорошая.
     Корнило поинтересовался еще медленнее, так что  Рус  готов
был обрушить свою страшную палицу на голову старого волхва:
     -- Что? Зачем?
     -- Это   не  долго,  --  ответил  Рус  сердито.  --  Всего
день-два. Пока вот эти не оправятся.
     Он указал на беглых  рабов.  Корнило  всмотрелся,  покачал
головой:
     -- Помрут прямо на телегах! Или рассыплются от тряски. Это
уже не жильцы.
     -- Делай,  --  велел  Рус  люто.  --  Да  побыстрее,  а то
отстанем.
     Отвернувшись,  он  успел  заметить,  как   Заринка   бегом
принесла  бурдюк с водой, подала вожаку невольников. Тот принял
благодарно и пил, не отрывая  от  Заринки  сумрачно  тоскующего
взгляда.

     Эти  живые  трупы даже не поняли, что от них хотят. Только
их вожак, он назвался Совой, да десяток  могучих  скелетов  еще
держались  на  ногах  настолько,  что  помогли  погрузить своих
сотоварищей на повозки.
     Женщины Руса роптали. Грязные рабы лежали  вповалку  прямо
на  их запасных одеждах, другие плелись, держась за подводы, но
дети были рады побегать; Ис принялась хлопотать  с  больными  и
ранеными,  и  Рус  ощутил  странное облегчение. Будто бы снял с
души тяжкий камень, а не напротив -- погрузил  на  свои  телеги
двести беглых и опасных рабов!
     Заринка,   глупая   девка,   еще  не  огрубевшая  сердцем,
топталась возле Ис, пробовала помогать.
     Правда, наутро их уже осталось сто  восемьдесят.  Двадцать
умерли  от  истощения  и  ран, но другие быстро восстанавливали
силы. Ис не спала и другую ночь,  врачевала,  учила  Заринку  и
других женщин промывать раны и язвы больных.
     На   рассвете   прискакал   Лех.  Удивленно  посмотрел  на
разросшийся лагерь Руса:
     -- Я слышал, но сперва не поверил. Ты в самом деле взял на
телеги беглых рабов?
     Рус ощутил, что не может смотреть в ясные глаза Леха.
     -- Ну, взял...
     -- Почему?
     -- Не знаю, -- ответил он мрачно. -- Что-то толкнуло,  вот
и взял. Теперь жалею, но не стану же отказываться, раз надумал!
Не по-мужски.
     Лех покачал головой. В глазах были смех и удивление:
     -- Рус,  когда  ты  повзрослеешь?  Ну, хочешь, я сам их...
нет, не мечом, а взашей?
     Рус колебался, что-то останавливало,  и  уже  совсем  было
готов  был  согласиться,  когда  от  ближайшего  костра подошел
Корнило. Глаза его были красные от усталости.
     -- Рус, -- сказал он хмуро. -- Не знаю, что тебя  толкнуло
взять их с нами... но это крепкие люди. В каменоломни слабых не
отправляют,  там выживают только самые сильные из сильных. А их
переход  через  горы?  Их  живучесть  невероятна.  Уже  сегодня
половина  слезет  с повозок. А завтра все пойдут своими ногами.
Вот только еды у нас больше нет! Ты велел их  накормить,  а  на
это ушло все, что у нас было.
     Лех засмеялся, а Рус сказал разозленно:
     -- Так отправь наших людей в стороны! Остался же кто-то на
ногах? Пусть поищут дичь.
     Корнило поклонился:
     -- Я уже велел от твоего имени.
     Он ушел, а Лех предложил:
     -- Ну? Я пойду разгоню?
     -- Они  сожрали все мои запасы, -- ответил Рус сердито. Он
чувствовал себя глупо, как никогда, отводил  глаза.  --  Пускай
теперь  хоть  как-то  отслужат.  Я  должен  переложить  на  них
какую-то работу. Потом,  когда  обрастут  мясом.  Или  хотя  бы
перестанут падать от ветра.

     Русу передали, что Чех в ярости. Старший брат, как Рус сам
видел,  стиснул  челюсти, брови сшиблись на переносице, вид был
настолько грозен, что даже бояре страшились  подходить  близко.
Не  ровен  час, даже спокойный человек может потерять терпение.
Особенно тот, у кого такие братья.
     Однако Чех пересилил себя, смолчал. А Леху сказал, что Рус
после этой дурости какое-то  время  не  натворит  новых.  Будет
расхлебывать эту, а они в племени вздохнут с облегчением.
     Рус  в самом деле ближайшую неделю сам устраивал облавы на
зверя, птицу, в каждом из  ручьев,  которые  пересекали,  ловил
рыбу.  Нужно было кормить не только своих, но и голодных рабов.
Они на глазах обрастали  мясом.  Это  оказались  очень  сильные
жилистые  люди,  иные были просто гиганты. Рус обратил внимание
на шрамы -- такие получают от острого металла, а не камней,  --
подозвал Сову:
     -- Раз уж мы едем вместе, рассказывай о своих людях. И кто
ты сам?
     Сова  поклонился.  Он был на голову ниже Руса, но в плечах
настолько шире и массивнее, что разница в росте вроде бы  и  не
чувствовалась.  Его  кости  были широки, а ладони выглядели как
лопаты.  Лицо  все  еще  было  худое,  а  глаза  прятались  под
выступающими надбровными дугами, но теперь в них горел яростный
огонь жажды жизни.
     -- Я  был  воином,  --  ответил  он  невесело, но в голосе
невольно прозвучали ярость и тщательно упрятанная гордость.  --
Сперва  ратником,  потом командовал конным отрядом. Не хвалюсь,
но я не знал поражений. В тридцать лет уже воевода! Да... я был
самым молодым военачальником в войсках Пана.
     Он умолк, Рус поторопил нетерпеливо:
     -- Но почему вдруг там, в каменоломнях?
     -- Не на того поставил, -- ответил Сова с хмурой усмешкой.
-- Когда  на  кордоне   началась   драка   между   начальниками
крепостей,  пошли в ход доносы, подкупы, я вынужден был принять
чью-то сторону. Иначе бы меня сожрали. Ну, а  потом  оказалось,
что  противник  нашел  кого-то  нужного во дворце. Словом, меня
обвинили в измене. Так я оказался  в  темнице.  А  потом  самых
крепких послали ломать камень для царского дворца.
     -- Для царского дворца не нужен был камень.
     Сова хмуро усмехнулся:
     -- Так  это  называлось.  На самом деле дворец строили для
Коломырды. Она часто приезжала, смотрела.
     -- Ладно,  поверю,  --  сказал  Рус  нехотя.   Верить   не
хотелось,  но  слишком  часто  подтверждалось, что не все ладно
было в землях его отца. -- А другие?
     Сова пожал плечами:
     -- Разные люди. Есть такие же оклеветанные,  есть  убийцы,
воры, грабители. Не знаю, как дальше, но сейчас только кивни --
отдадут за тебя кровь и души. Когда у меня набирался хоть малый
отряд  таких  людей, я побеждал с ними целые войска... И если у
тебя есть свободные копья или запасные тетивы, ты  можешь  дать
нам. А луки сами выстругаем. И добычу начнем искать.
     Рус оглянулся по сторонам, приглушил голос:
     -- Свободных  нет,  но  на  телеге  кузнеца везут железные
наконечники. Вам надо только выстругать древки.
     Сова кивнул и тут же отошел. Похоже, жалея младшего  брата
князя  --  таким  он  считал  Чеха,  он тоже не хотел, чтобы их
видели вместе. Рус ощутил, как щеки  осыпало  жаром.  Видно  по
всему, этот преступник понимает его стыд, жалеет!
     Озлившись,   он   пустил   Ракшана  следом.  Плечи  вожака
каторжников  напряглись,  Рус  видел  по  движению  мышц,   что
готовится  прыгнуть  в  сторону,  избегая  разящего  удара. Рус
бросил с высоты седла громко, чтобы слышали и другие:
     -- Сова! Тебя Совой  зовут,  верно?  Догони  во-о-о-он  ту
подводу.  Там  хозяйство  Ерша,  а у него всегда с дюжину тетив
отыщется. Скажи, я велел поделиться.
     -- Спасибо, вождь, -- ответил Сова. Он  поклонился,  пряча
усмешку. В глазах было сдержанное одобрение.
     Рус  вскипел,  конь  под  ним  прыгнул,  помчался в голову
колонны. Похоже, этот бывший воевода чувствует и  понимает  его
слишком хорошо!

     Глава 9

     Конь  ступал  чутко, огромное звездное небо колыхалось над
всем огромным темным и неведомым миром.  Купол  был  черным,  а
звезд  высыпали  целые  рои. Все крупные и яркие настолько, что
искорки кололи  глаза.  Сердце  Руса  сжималось  от  непонятной
тоски.  В  груди  разливалась  сладкая  щемящая тоска. С уходом
солнца все меняется, в страхе умолкают  птицы,  потом  приходит
чернота, и вот уже они с верным Ракшаном двигаются совсем через
другой мир!
     Этот  мир странный и пугающий. В нем птицы не поют, воздух
холодеет, голову страшно поднять, ибо вместо  ласкового  синего
неба  тут  же  упрешься  взглядом  в страшную черноту, усеянную
колкими звездами!
     Но Рус любил смотреть в небо,  хотя  в  груди  всякий  раз
разливалась   тоска  и  щемящая  боль.  В  этих  звездных  роях
чувствовалась даль, куда не добраться ни всем племенем, ни даже
высланным вперед отрядом сильных и выносливых.  Костры  ли  это
небесных  охотников,  горящие  ли  города  неведомых  людей,  к
которым он не сможет прийти на помощь?
     Он чувствовал, как неслышно подошел другой  конь.  Еще  не
видел,  кто  в  седле, а по телу пробежала радостная дрожь. Тот
конь обнюхался с его жеребцом, тихо фыркнул. Быстрая легконогая
лошадка по имени Молния, которое заслужила за скорость  бега  и
горячий нрав.
     Рус  повернул  голову.  Большие  темные  глаза Ис в слабом
лунном свете казались бездонными пещерами, а губы  стали  почти
черными.  Она  держалась в седле еще настороженная, чуткая, как
зверек на ветке. Скифы ее сторонились,  с  нею  общались  кроме
Векши   разве   что   Бугай  с  Заринкой  да  еще  бежавшие  из
каменоломен. Чтобы меньше общаться с женщинами, они все смотрят
враждебно, черноволосая женщина в три дня научилась держаться в
седле. Теперь, куда бы Рус ни ехал, всюду чувствовал на себе ее
вопрошающий взгляд.
     Кони их шли рядом. Некоторое время  она  молчала,  но  Рус
чувствовал  ее напряжение. На звездном небе четко вырисовывался
ее гордый профиль,  лунные  блики  играли  на  высоких  скулах,
слегка выступающем подбородке.
     -- Почему? -- спросила она наконец.
     -- Что?
     -- Так  смотришь  на  звезды.  Ты  смотришь на них слишком
часто. Это мой народ поклонялся звездам и ненавидел солнце, что
понятно -- мы жили в жарких песках, когда  только  ночь  давала
прохладу,  а  солнце  губило  все  живое...  Но ты смотришь без
вражды, а... с недоумением. И тоской. Почему?
     Он покачал головой:
     -- Не знаю. Что-то начинает щемить  в  груди  всякий  раз,
когда смотрю в небо, полное звезд.
     Она помолчала, сказала осторожно:
     -- Я  поняла, что люди ропщут. Они не хотят идти ночью. Да
и волхвы мутят народ.
     -- Люди боятся ночи, -- ответил он хмуро.  --  Боятся,  но
сами  не  знают  чего. Всюду им чудятся демоны, слышатся вопли!
Таких жутей наслушаешься... Братья  не  боятся,  но  Чех  любит
порядок, а Лех всегда носится на горячем коне сломя голову. Его
конь  на полном скаку даже днем ломал ноги в хомячьих норках, а
уж ночью успеть заметить их... нет, даже сова с ее  глазами  не
успеет увидеть!
     -- Сейчас  самые жаркие дни лета, -- заметила она. -- Воды
у нас мало, так что хоть и ворчат, но пусть идут.
     Его сердце счастливо екнуло. Она впервые сказала "у  нас",
уже не отделяя себя от их племени.
     -- Есть  люди,  которые  всегда  недовольны, -- сказал он,
повторяя слова волхва Корнилы. -- Если бы мы шли днем,  они  бы
требовали, чтобы двигались ночами!
     Она  покосилась  темным  загадочным глазом. Ее профиль все
так же четко двигался среди звезд. Те исчезали перед ее  лицом,
а  выныривали  из  ее  распущенных  волос  потускневшие, словно
оставив там блеск и запас искорок. Ему почудилось, что она  все
не  решается спросить что-то очень важное для нее. Он улыбнулся
как можно мягче, бедная женщина все еще страшится его,  хотя  и
льнет к нему, как единственному защитнику.
     Она перевела дух и как в темную воду бросилась:
     -- Почему зоветесь сынами Скифа? Как я поняла, между тобой
и Скифом  было  несколько поколений... Или я что-то услышала не
так?
     Он засмеялся:
     -- Слушать ты умеешь. И не только слушать, но  и  слышать.
Сомневаюсь,  не  была  ли ты в своем племени великой жрицей или
ведуньей. Уж очень твой лобик часто  морщится,  ты  все  что-то
придумываешь, докапываешься, дознаешься...
     -- Нет,  я  не была волхвиней, -- отозвалась она тихо, все
еще с робостью. -- У нас только мужчины занимаются... этим. Так
вы сыны или не сыны Скифа?
     -- А разве у вас не так? Уверен,  что  и  вы  зоветесь  по
имени  либо  первого  вашего человека, основателя рода, либо по
имени самого великого... У Скифа было два сына: Палий и  Напий,
или,  как  их стали звать близкие, Пал и Нап. Они построили два
города-крепости: Палград и Напград. Развалины еще  сохранились,
хотя  их  никто  не чтит, ибо тогда наш народ поклонялся богине
огня Тибити, а она не любила городов,  обожала  вольные  степи.
Мало  кто  даже  из  волхвов помнит имена внуков Скифа, те тоже
ничем особым не показали себя, имя свое не  прославили.  Потому
мы  и зовемся потомками Скифа, а то и просто сынами, потому что
он лучше всех показал, что мы  можем,  к  чему  стремимся,  что
любим и как хотим жить!
     Небо  колыхалось  над головами, темная степь скользила под
копытами. Реальным было только седло и горячее мускулистое тело
коня, даже женщина рядом казалась ненастоящей, сотканной из его
грез,  мечтаний,  затаенной  страсти   к   чудесному,   новому,
небывалому.
     -- А  что  вы  хотите? -- прошелестел ее тихий голос. -- К
чему стремитесь?
     Тучка прикрыла месяц, но даже в темноте  она  видела,  как
блеснули его зубы.
     -- Сейчас  нам  бы  только  выжить... Но если выжить можно
только ценой бесчестья, то мы предпочтем умереть всем племенем.
Мы хотим жить красиво.
     Она не поняла:
     -- Красиво?
     -- Красиво,  --  подтвердил  он  гордо.  Она  видела,  как
выпрямилась  его спина. Плечи раздвинулись. -- Достойно. Гордо.
Красиво жить и красиво умирать.
     И снова он видел, как  она  кусала  губы,  отводила  взор.
Спросил, уже немножко сердясь:
     -- Должна  ли  ты  таиться  даже  от  меня?  Что у тебя на
сердце?
     -- Да так, -- прозвучал ее ответ. -- Я просто не поняла...
Ты вчера ночью заходил в шатер, где едут твои женщины. И  вышел
ты... почему-то хмурый.
     Она  видела, как он вздрогнул, даже сжался, так непривычно
видеть всегда гордого и с расправленными плечами богатыря.  Она
ждала затаив дыхание. Наконец он пробурчал с великой неохотой:
     -- Да  так...  Малина,  это  моя  давняя подруга, зазвала.
Обещала показать что-то особенное.
     -- Показала? -- спросила она едва слышно.
     Ее пальцы сжались на поводе коня с  такой  силой,  что  не
смогла   бы   разжать  и  воинская  дружина.  Затаила  дыхание,
страшась, что синеглазый витязь заметит.
     Рус отмахнулся:
     -- Это я уже видел у коров. И коней. И овец... Нет, сердце
жаждет чего-то необыкновенного. Иногда просто  плакать  хочется
от  этой  жажды. Наверное, потому мы и стали беглецами... Не из
страха гибели, а по жажде увидеть странных  двухголовых  людей,
что  живут  за  горами,  одноглазых  великанов  Степи, огромных
летающих  Змеев,  которые  воруют  женщин  и  живут  с  ними  в
пещерах...
     Она  слушала  молча. Рус говорил как-то торопливо, быстрее
обычного, словно оправдывался.  Она  все  молчала.  Наконец  он
прервал  себя  на  полуслове. Голос ее золотоволосого спасителя
стал почти умоляющим:
     -- Ис!.. Я же вижу, ты хотела что-то сказать!
     -- Да? -- спросила она нейтрально, сдерживая себя изо всех
сил, но сердце стучало счастливо.
     -- Потому Малина и позвала,  что  я  перестал  заходить  к
ней...  да к другим с того дня... с того дня, как появилась ты!
Я сплю у костра с воинами. Правда, Чех и Лех тоже у костров, но
я в самом деле... Ис, сердце мое привязано только к тебе.
     Она опустила голову, пряча счастливые глаза. Этот  воин  и
так   сказал  очень  много.  Похоже,  со  временем  она  сумеет
принудить сказать и больше.
     А то и сделать.
     Они  двигались  сутки   за   сутками,   земля   оставалась
испятнанной  следами  зверья, птиц, в воздухе порхали мотыльки,
сверкали мертвым слюдяным блеском крылья стрекоз. Глаза  всегда
серьезного Чеха блестели радостью. Ни малейших следов человека!
Наконец-то  вступили в земли, куда еще не ступала людская нога.
Крайний Север, Гиперборея, земли странных  чудовищ,  диковинных
зверей...
     Люди  с  каменоломен быстро обрастали жилистым мясом, в то
время как остальные беглецы оставались тощими, под началом Совы
изготовили себе оружие: сперва простые пики с  обугленными  для
крепости  в  пламени  костра  концами,  потом  сделали железные
насадки.
     Сам Сова  с  самыми  выносливыми  сдружился  с  кузнецами,
помогал, наконец Рус увидел его уже с настоящим боевым топором,
искусно  выкованным,  с  рукоятью  из  старого дуба, а на поясе
появились два ножа в добротных ножнах.
     Однажды ехали  в  настороженном  молчании,  когда  впереди
увидели   дозор,   что  несся  навстречу  полным  галопом.  Чех
напрягся, в глазах была досада: Лех и без нужды гоняет так, что
конь вот-вот падет. А когда придет время двобоя, окажется  либо
на измученном коне, либо вовсе пешим.
     -- Развалины! -- орал Лех еще издали. -- Город!
     Двое дружинников, Ерш и Твердая Рука, подъехали медленнее,
на Чеха  косились  с опаской. Их кони дышали тяжело, но пену не
роняли, как красный жеребец Леха.
     -- А люди? -- спросил Чех быстро.
     -- Людей не нашли, -- быстро сказал Лех. -- Правда, далеко
не искали, но сколько глаз хватал... а место ровное!
     Чех перевел взор на дружинников. Ерш ухмыльнулся:
     -- Когда  нас  увидели,  сразу  сбежали.   Подумали,   что
гости... Такую ораву прокормить!
     Твердая  Рука  развел  руками.  Его  второе  прозвище было
Молчун, ибо словам  предпочитал  дело.  Чех  подобрал  поводья,
оглянулся:
     -- Лех, Рус, вы двое -- со мной.
     Кони  резво  пошли  сразу галопом, им передалась тревога и
волнение всадников. Развалины  выступили  из  зарослей  высокой
травы  отбеленные  временем,  сглаженные,  но  видны были следы
кладки.
     Рус соскочил на землю первым, сердце колотилось как  перед
боем. Лех без нужды дергал рукоять меча, вытаскивал до половины
и  со  стукам  задвигал в ножны, а Чех спрыгнул прямо с коня на
массивный камень с ровными краями.
     -- Позвать Корнилу! -- велел он нетерпеливо.
     Твердая Рука сразу же повернул коня и  умчался.  Вскоре  с
ним  прискакали  еще всадники, где выделялся серебряной бородой
Гойтосир, а следом тащилась повозка, запряженная двумя конями.
     Гойтосир крикнул ревниво:
     -- Что может тот неумеха, что не умел бы я?
     Корнило подъехал, натянул вожжи.  Кони  тут  же  принялись
щипать траву. Чех поинтересовался подозрительно:
     -- Ты был, говоришь, дикарщиком?
     Волхв вылез из телеги с кряхтением, морщился и хватался за
поясницу.  Вокруг  камня  обошел  медленно, прихрамывал, нехотя
пощупал, отмахнулся:
     -- Кем я только не был. Что волишь знать?
     -- Что за развалины?
     -- Я такие уже встречал. И в горах, и в пустынях. Куда там
этим! Целые дворцы видывал. А  оказывалось,  что  их  выстроили
ливни да ветры. Успокойся, вождь.
     -- Точно? -- не поверил Чех.
     -- Голову   на  отрез,  --  сказал  Корнило  с  горделивой
надменностью.
     Все же Чех разослал в стороны охотников, а Лех и Рус  тоже
осматривали каждую пядь на несколько верст вокруг, искали то ли
наконечник  стрелы,  то  ли кости зверей, не разгрызенные, а со
следами острого меча или топора, старое ли дерево с  зарубками,
еще какие следы, ибо человек есть особый зверь, после него след
остается на века, как бы ни старался спрятать.
     Но  что  на  самом деле убедило Чеха, это зверье. Огромные
жирные   дрофы   подпускали   людей   вплотную,   смотрели    с
любопытством.  Даже детвора наловчилась бить их палками. Олени,
правда, к себе не  подпускали,  но  паслись  поблизости,  давая
время спокойно наложить стрелу на тетиву, долго целиться. Целые
стада диких свиней прошли прямо через лагерь, ступая через ноги
обомлевших  людей.  Одна  свинья  перешла  прямо  через остатки
костра. Рус видел, как рассыпались под  ее  копытцами  багровые
уголья,  а  затем только истошный визг дурехи всполохнул стадо.
Фыркая и хрюкая, они перешли на неторопливый бег и  скрылись  в
сгущающихся сумерках.
     -- Да,  --  признал Чех наконец. -- Здесь нога человека не
ступала! Мы первые.
     -- Теперь-то ты доволен?
     -- Доволен?   --   огрызнулся   Чех.   Глаза   его    были
встревоженными. -- А ты знаешь, каков спрос с первого?

     Теперь  они  двигались  границей  леса, слева простиралась
необъятная степь. Трижды переходили вброд  большие  реки,  брод
искали  недолго,  а  малым  потеряли счет. Потом землю вздыбили
холмы, а ровные как стол долины стали попадаться все реже.  Лес
отодвинулся,  но  взамен часто встречались густые рощи, похожие
на отряды крепких бойцов,  что  спина  к  спине  отбиваются  от
озверевшей стаи.
     Еще  через  несколько дней земля пошла как будто пузырями,
настолько много было холмов. Горбатая земля прикрылась дубовыми
рощами, жестким буком, грабами, колючими елочками,  на  вершине
маячили  сосенки,  а  внизу  плотно стоял шиповник, терн, дикие
колючие троянды.
     Дорогу находили между холмами да ярами,  вдоль  оврагов  и
через  проплешины  голой  земли,  где почему-то ничто не росло,
хотя рядом деревья и кусты озверело дрались  за  место,  душили
друг  друга.  Дорог,  конечно,  не  было,  но дозорные пока что
успешно находили пути и для коней, и  для  стада,  и  даже  для
неторопливых подвод, влекомых волами.
     И  всякий  раз  Рус  видел прямо перед собой ту грань, где
смыкается небесный купол с земной твердью, и всякий раз  мечтал
добраться  до  края,  заглянуть  за  него,  увидеть место, куда
спускается багровое солнце: в черную ли нору, за край ли  скалы
или же в пропасть, где начинается потусторонний мир?
     Но небо постепенно темнело, небосвод окрашивался багровым,
солнце   разбухало,  роняя  красные  капли  пота,  от  которого
вспыхивал и край земли, к которому солнце стремилось, а  позади
уже слышалось предостерегающее:
     -- Рус!.. Очнись! Привал на ночь.
     В  голосе  Чеха  всегда больше сожаления, чем насмешки. От
Леха мало помощи, весь в девках да драках,  а  от  Руса  так  и
вовсе нет толку. Приходится тянуть и за вождя, и за проводника,
и  за  воеводу.  А то и за волхва, ибо осторожный Гойтосир не в
состоянии ответить, какие жертвы нужно приносить в этих  землях
и каким богам.

     Глава 10

     И  все  же,  несмотря  на пустые от людей земли, Чех велел
идти с опаской. На десять -- двадцать верст впереди всегда  шла
передовая  сотня.  На  самых  быстрых  конях. От нее отделялись
десятки -- дозоры. От этих уже не ускользнет ни шелест листвы в
соседнем лесу, ни колыхание травы, где пробежал мелкий  зверек,
ни птичья трель, которая может оказаться и сигналом из засады.
     Позади племени ехала конная сотня -- застава. Если нападут
сзади,  они  примут удар, а тем временем и повозки развернутся,
выстроят стену, из-за которой даже женщины и дети смогут метать
камни из пращей, тыкать во врага копьями и дротиками.
     Остаток лета шли  по  голой  земле.  Такой  она  казалась,
несмотря  на то, что порой приходилось пробираться через лесные
завалы, высылать вперед  плотников  с  острыми  топорами:  чащу
иногда объехать не удавалось -- ломились напролом.
     И  все  равно  пустая, хотя то и дело спугивали стаи диких
свиней, оленей, на обширных полянах паслись стада туров,  а  на
участках  без  дремучего  леса,  что выглядели почти как степь,
темнели плотные  стайки  деревьев;  но  куда  делись  человечьи
кости,  безмолвные черепа со следами топора или разбитые ударом
палицы? Сколько их обычно белело в зеленой траве старых земель,
сколько встречалось в расщелинах скал, в песках, в глине!  Иные
рассыпались  в  прах,  иные были в целости и все еще дают приют
мелким зверькам, гадам или птицам.
     А сколько встречали развалин градов, крепостей,  детинцев,
кремлей,  сколько  чернело  закопченных  очагов, сколько видели
окаменевших от дождей и солнца углей  с  пеплом!  Но  это  было
давно, а теперь неделю за неделей ехали через земли, где еще ни
разу не повстречали след человеческий.
     И  у  каждого  на  затылке  шевелились  волосы от страха и
возбуждения. Мужчины хватались за оружие, распрямляли  плечи  и
гордо  посматривали  по сторонам. Вот она, мечта любого мужчины
-- новые земли!

     Вечерами у костра Гойтосир заводил поучительные  беседы  о
древности   рода,   великих   деяниях   предков.   Чех   слушал
внимательно, уважительно, Рус позевывал, если и слышал что,  то
сразу забывал, а горячий Лех однажды не выдержал:
     -- Да  на  кой нам все это?.. Мы сами -- великие предки!..
Если, конечно, выживем.
     Усталый Чех вздрогнул,  успел  задремать,  сказал  сурово,
скрывая смущение:
     -- Вообще-то  не  так  важно,  кем  были  наши  деды. Куда
важнее, кем будут наши внуки.
     Слово старшего было весомым, как слиток небесного  железа.
Волхв   умолк,   но   лицом   и  развернутыми  плечами  выражал
несогласие. Спорить не стал, в походе важно единогласие даже  в
мелочах, но поход когда-то да кончится...
     Чем  дальше  забирались  к северу, тем холоднее становился
воздух, хотя лето было еще в разгаре. Чаще  встречались  ручьи,
мелкие   реки.   Четырежды   речушки   оказывались   глубокими,
приходилось искать мелкое. Переходили вброд, не замочив стремян
и  ступиц  телег,  но  вода  ухитрилась  унести  двух  телят  и
зазевавшегося  ребенка.  Чех хмуро предупредил, что в следующий
раз утопит виновных в той же реке.
     Он теперь ехал по  большей  части  сам  впереди.  При  нем
обычно  держались  двое-трое  старших  дружинников,  теперь они
звались боярами, Гойтосир трусил следом на тихой лошадке, а Лех
и Рус чаще занимались обозом. Там постоянно случаются  поломки,
с отставшими остаются только кузнецы, плотники и шорники, но за
их  сохранность  теперь отвечали Лех и Рус, пусть приучаются не
только скакать очертя голову, рубить и бахвалиться подвигами, а
бдят и о племени, подводах, берегут скот, людей.
     Рус, в отличие от Леха, не ярился, улыбался  загадочно.  В
обозе  ехала  Ис, и он каждую ночь нырял в ее объятия. Днем она
садилась в седло, общалась с Корнилом, тот тоже вроде бы  изгой
даже  в  своем  племени, старый волхв общался с нею охотно, а к
ночи Ис умело стреноживала коня и пускала пастись, благо  травы
здесь щекотали лошажьи брюха.
     А  Чех  ехал  впереди  насупленный,  синие  глаза смотрели
исподлобья сурово и недоверчиво.  Рус  поглядывал  на  старшего
брата  с  любовью  и  боязливым  почтением.  Чех все знал и все
умел...
     Однажды ненадолго  выбрался  впереди  обоза,  насточертело
глотать  пыль из-под колес, неспешно догонял дозор, где маячили
широкие  плечи  Чеха,  и  вдруг  непроизвольно  поднял  голову,
вздрогнул.  Небо,  уже  совсем было застывшее на ночь, внезапно
снова  побагровело.  Темно-сизая  туча  рассыпалась  на  мелкие
барашки,  теперь  все  западное небо стало морем расплавленного
металла. По нему плавали и шлак, темная окалина, а само  солнце
исчезло,  вместо него от темной земли и через все багровое море
поднимался  огненный   столб   --   красный,   зримо   плотный,
раскаленный, пугающий.
     Он  ощутил,  как мороз пробежал по спине. За спиной кто-то
под стук копыт вскрикнул с испугом:
     -- Не к добру...
     И тут же другие голоса:
     -- Да уж... недоброе знамение!..
     -- Гойтосир молчит. Старый ворон чует беду.
     Рус торопливо догнал передних всадников. Белый благородный
конь презрительно фыркнул, а Чех  неспешно  оглянулся,  шея  от
усилий налилась кровью, прорычал мощно и насмешливо:
     -- Как не к добру? К добру.
     -- Княже, но волхвы говорят...
     И    снова    Рус   с   благоговейным   трепетом   услышал
снисходительный голос старшего брата:
     -- Видишь огненный столб?
     -- Вижу...
     -- А огненное море?
     -- Ну, и море зрю...
     -- Так чего ж тебе, дурень, еще надо для счастья? Это ж  и
есть самая что ни есть добрая примета!
     Воин  умолк,  озадаченный, а Рус подумал смятенно, что Чех
даже приметы знает лучше любого волхва. Он настоящий  вождь,  и
великую  дурость свершил царь Пан, когда отдалил от трона столь
могучего сына.
     Лес впереди стал злее, суровее. Деревья стояли так плотно,
что даже всадники протискивались с трудом,  а  телеги  пришлось
пока   оставить.  Скрепя  сердце  Чех  взял  мужчин  из  отряда
заграждения. Теперь уже почти все взрослые рубили  лес,  кусты,
прокладывали дорогу.
     Знойное  лето,  к  счастью,  подсушило  землю. Даже в лесу
колеса  не  увязали,  а  мелкие  болотца  успели   пересохнуть.
Измученный  народ  начал ворчать, топоры валились из ослабевших
рук.
     А на шестой день деревья внезапно расступились сами. Дозор
выехал на такой простор, что дыхание остановилось у Руса, будто
получил поленом под дых. Огромная, ровная как  стол  степь,  ни
бугорка,  ни  холмика,  а  все  пространство  накрывает сизый с
окалиной купол! Нижняя часть уже  раскалилась  по  всему  краю,
отсюда  это  кажется морем остывающей лавы, которую уже покрыла
корка из спекшегося пепла и шлака, но в щели и  разломы  жидкий
огонь плещется с медленной силой все так же угрюмо и страшно.
     -- Боги! -- вскрикнул он невольно. -- А я уже и забыл, как
выглядит небо!
     Лех  беспокойно  ерзал в седле, красный конь дергался, как
пламя  костра  под  ветром,  застоявшиеся  копыта  просились  в
безудержную скачку по простору.
     -- Надо  скорее сказать Чеху, -- сказал он жадно, -- пусть
его душа успокоится.
     -- Он знает, -- ответил Рус убежденно.
     -- Откуда?
     -- Он при мне одному пугливому дурню приметы толковал,  --
объяснил Рус. -- Предсказал, что дальше лес кончится.
     Оба  оглянулись  на  темную  стену  деревьев,  потом разом
посмотрели  на  бесконечную  степь.   По   ней   уже   пролегли
красноватые   сумерки.   Жутковато  без  птичьего  крика,  зато
неумолчно  трещат  певцы  ночи:  кобылки,  коники,   кузнечики,
взлетают  из-под  конских ног, треща то красными крылышками, то
синими, а то и вовсе оранжевыми или зелеными.
     -- Все равно, -- сказал Лех, --  он  будет  счастлив,  что
умеет толковать приметы лучше волхва! Скачи.
     -- А ты?
     -- Малость  погляжу еще, -- попросился Лех. -- Я задыхаюсь
в лесу.
     Рус нахмурился, бросил ревниво:
     -- Будешь ждать здесь? На опушке?
     -- Клянусь!
     -- В степь ни шагу, -- предупредил  Рус.  --  А  то  брату
скажу.
     -- Не завидуй, скачи. У тебя там черноволоска, а у меня...
пока только степью потешусь.

     Чех  вздрогнул,  услышав новость, и Рус понял, что старший
брат больше всех жаждет выбраться из смертельной  хватки  леса.
Усталые  люди  безропотно  до  ночи рубили просеку, а потом под
мертвенным  светом  луны  повозки  всю  ночь  одна  за   другой
выползали из тьмы.
     Дозорные  унеслись  дальше  в  степь, там разожгли костры.
Чтобы не толпились у  выхода,  Чех  с  братьями  сам  заставлял
двигаться  дальше,  не  мешать, дать дорогу отставшим. Короткая
летняя ночь прошла без  сна,  везде  полыхали  костры.  Кое-где
земля  гремела  под мощными ударами сапог: мужчины, взявшись за
плечи, плясали вокруг костров коло, одновременно  притопывая  с
такой   силой,  что  котлы  на  треногах  раскачивало  как  при
землетрясениях, а варево со злобным шипением плескало на огонь.
     От дальнего костра доносился  мощный  рев  дюжины  глоток.
Баюн,  сложив  новую песню, наскоро обучал дозорных. Сам он пел
все реже, но обожал, когда его песни орали другие. Рус заметил,
что Чех с одобрением  поглядывает  на  костры  дозорных.  Когда
поют, то усталость куда и девается. Особенно важно для племени,
чтобы пели те, кто едет впереди...
     С  утра  воздух был острый и холодный, как лезвие ножа. На
голубеющем  небе  странно  проступала,  будто   выдвигаясь   из
небытия,  луна.  Почти  полная,  лишь правый краешек прячется в
незримости, а левый блестит ярко, четко, различимы  все  пятна,
ямки.  Сердце  Руса тревожно заныло от ощущения великой тайны и
непостижимости ее понять. Луна похожа на медный  таз,  на  круг
свежего  сыра, но это не таз и не сыр, однако трудно поверить и
волхвам, что это сестра Солнца, которая то ли влюбилась в него,
и потому чахнет, то ли наоборот --  сбежала  от  брата,  потому
появляется только ночью...
     Ежась  от  холода,  подошел  взъерошенный  Корнило.  Зябко
вздрагивал,   плотно   обхватил   себя   за    плечи.    Сказал
предостерегающе дряблым старческим голосом:
     -- Что-то  слишком  засматриваешься  на небо. Доброе утро,
юный и ярый.
     -- Утро доброе. Как спалось?
     -- Плохо. Думал о земных делах, хоть и волхв.
     Рус смолчал, Корниле приходится думать  о  земных,  потому
что волхвованием не дает заниматься ревнивый Гойтосир.
     -- Что, некого в жертву приносить?
     Корнило отмахнулся:
     -- Это  всегда найдется. Ночи становятся длиннее! Воздух к
утру совсем остывает. Ты не чуешь, кровь горячая, а  мои  кости
уже стынут. Скоро останавливаться надо.
     -- Скоро ли?
     -- На  новом  месте  надо осмотреться, избы срубить... или
хотя бы землянки вырыть. Мы  вторглись  далеко  на  север!  Кто
знает, какие здесь зимы?
     Еще двое суток ожидали отставших. Недосчитались всего трех
повозок.  Чех  повеселел,  потери  крохотные.  На  третье  утро
медленно  и  неспешно  тронулись  дальше,  теперь  все   больше
дружинников  Чех  перебрасывал  из  отряда прикрытия в головной
дозор.
     Земля пошла суше, злее. Трава стояла  высокая,  но  колеса
звонко гремели по камням, ломались чаще. На привалах и по ночам
у  костров все чаще стучали молотки. Чинили повозки, в походных
кузнях постоянно  полыхали  угли,  дюжие  мужчины  перековывали
коней.
     Лес  тянулся слева почти на виднокрае. Люди поглядывали на
него с опаской,  замечали,  как  начинает  приближаться,  потом
снова отодвигается, словно играет, снова медленно и неотвратимо
надвигается  темной  стеной.  Деревья  стояли  угрюмые,  словно
вынырнувшие из ночи. Под ногами земля иногда начинала незаметно
глазу подниматься, а через сутки-другие дозорные  обнаруживали,
что  едут  по  возвышенности,  а справа или слева внизу тянется
долина -- такая же темная, ощетиненная верхушками деревьев, что
стоят так плотно, что спрыгни -- останешься бегать  по  веткам,
как белка, до земли не продерешься.
     Чех  беспокойно  оглядывался.  Рус видел, как зоркие глаза
брата все чаще посматривают по  сторонам.  Внезапно  его  брови
взлетели  вверх.  Рус проследил за его взглядом, и у самого дух
перехватило от восторга.
     Из-за поворота открылся вид на  гигантское  дерево,  каких
еще не видывал свет. Оно вздымалось над вершинами деревьев, как
дуб  над  кустарником.  Нижние  ветки начинались там, куда едва
достигали их вершинки. И если ветви других деревьев шевелились,
то это стояло недвижимо, будто высеченное из камня.
     Чех оглянулся, простер дланью:
     -- Ехать в том же направлении!.. Лех, возглавь.
     -- А ты?
     -- Посмотрю ближе, -- пророкотал Чех.
     Лех вздохнул, хотя глаза блестели  гордостью.  Выпрямился,
звонким  и  чистым голосом подозвал дозорных. Застучали копыта,
взметнулся ворох перепрелых  листьев.  Они  умчались,  беглецов
поведет  Лех,  и  пусть  видят,  что  все  три брата -- могучие
исполины, умеющие не только побеждать в бою, но и заботиться  о
племени.
     Чех буркнул:
     -- Рус,  Гойтосир  и  ты,  Буська...  со  мной.  Остальным
следовать с отрядом.
     Не спрашивая, они втроем последовали за  вождем,  которого
все чаще называли князем.

     Оставив  коней  у  подножия горы, они долго карабкались по
круче.  Из  щелей  торчали   корни   деревьев,   это   помогало
взбираться.  Исполинское  дерево,  что стояло на самой вершине,
вырастало на глазах, превращалось в нечто чудовищное,  даже  не
дерево,  а  что-то невообразимое, уцелевшее с тех времен, когда
еще боги ходили по земле.
     Первым   на   кручу   взобрался   Буська.   Когда   братья
вскарабкались,  мальчишка  уже  щупал  детскими ладошками кору,
дивился  чудовищным  чешуйкам,  исполинским  трещинам  в  коре,
которые уже погубили бы любое другое дерево.
     -- Как  на  такое  и  лезть...  --  пробурчал он, в тонком
голосе был страх.
     Чех, не переводя дыхание, схватил его и подбросил вверх:
     -- Вот так!
     Буська ухватился за нижнюю  ветку,  подтянулся,  мелькнули
босые пятки. По ветке перебрался к стволу, там полез, втискивая
голые  ступни  в щели, цепляясь за выступы, наросты, наплывы, а
потом пошли ветви, и он вскоре скрылся из виду.
     -- Царь-Дерево, -- сказал Чех почтительно. --  Я  даже  не
думал, что на свете могут быть такие!
     -- На  том  свете, откуда мы пришли, -- возразил Гойтосир.
-- А здесь, может быть, золотые клады Змеи стерегут под  каждым
кустом!
     Они  ждали  долго.  Наконец  с высоты донесся едва слышный
голосок, полный восторга:
     -- Там долина раздваивается!.. Нет, даже  растраивается!..
А конца не видно!..
     Братья  переглянулись.  Рус  увидел  в  глазах  Чеха то же
выражение, что и в глазах Гойтосира. А по их лицам  видел,  что
его глаза вспыхнули такой же надеждой.
     -- Я полез, -- сказал Чех торопливо. -- Надо проверить.
     Рус  едва успел подхватить его топор, мешок, колчан и лук,
а Чех, подпрыгнув с медвежьим проворством,  ухватился  за  сук,
подтянул  свое  могучее  тело, как исполинская белка, взобрался
выше, с тяжелым сопением почти побежал вверх по  дереву,  часто
скрываясь  за  ветками.  Рус и Гойтосир следили затаив дыхание.
Сверху  сыпались  чешуйки  коры,  постепенно  шелест  в  ветвях
отдалился настолько, что там все затихло.
     -- Эх,   --   сказал   Гойтосир  внезапно,  --  когда  еще
спустится!
     Он с силой вонзил топор в ствол,  встал  на  него  ногами,
дотянулся до ближайшей ветки. Тяжелый, немолодой, он карабкался
медленно,  отдувался,  но не останавливался, лез и лез, пока не
скрылся из виду. Рус изумленно покачал головой. Правда, он  сам
хотел  вскарабкаться  вслед  за  братом,  но чтобы медлительный
волхв опередил?

     Глава 11

     Чех и Гойтосир слезли, когда верстах в  пяти  впереди  уже
горели  костры.  Солнце  опускалось  за  вершины деревьев, люди
спешили  успеть  нарубить   сушин,   отремонтировать   повозки.
Расседланные кони жадно хватали сочную траву. Быков распрягли и
увели на водопой, близость ручья чувствовалась в воздухе.
     Рус  брел  за  вождями  обиженный.  Чех,  когда слез, лишь
отмахнулся. Расскажет всем сразу, мужчины не повторяются.
     Лех сидел у крайнего костра, насаживал  на  вертел  зайца.
Вскочил, завидев братьев.
     -- Ну что? -- спросил он жадно.
     Чех  скупо  усмехнулся.  Лех даже сгорбился, готов принять
новый удар, готов  услышать,  что  дальше  лес  встал  сплошной
стеной,  через  буреломы  не пройти, а справа и слева бездонные
болота... Рус сочувствующе сопел. Понимал: средний брат  боится
показать  свои  полные  ожидания  глаза. Страшится, что надежда
угаснет так же внезапно, как и разрослась.
     К их костру начали собираться люди. Чех обвел всех орлиным
взором, прокашлялся, давая возможность подойти  еще  и  еще,  и
лишь  тогда  сказал,  как  и  надлежит  старшему брату, а также
мудрому вождю, мягко и отечески:
     -- Лех... Боги помогают тем, кто  не  сдается.  С  вершины
дерева  открылся вид... наверное, до конца света. И та полоска,
которой  мы  пробираемся  последнюю  неделю,   расширилась   до
необъятной  долины.  Зеленой,  полной  сочной  травы, где бегут
ручьи и видна небольшая речка. Но и это не все!
     Лех слушал затаив дыхание. Рус слушал с той же  жадностью,
словно  и не видел сам ту же долину. Чех перевел дыхание, голос
стал мечтательным:
     -- Воздух чист, и  мы  видели,  как  долина  уходит  тремя
клиньями  в  сторону  восхода солнца. Между ними лес, небольшие
горы. Но таких широких долин мы никогда не видели. В каждой  из
них  поместится не только наше племя, но дети их детей... и так
еще много-много колен.

     Впервые они снялись неторопливо, без страха,  что  вот-вот
сзади  покажется  войско,  посланное Коломырдой. Кони жирели на
глазах, хотя груза не убавилось. Люди  ликующе  срывали  траву,
мяли в ладонях, из стеблей обильно брызгал пахнущий сок. Буська
счастливо  уверял,  что  такую  траву  можно  есть  самому, и в
доказательство ел целыми пучками.
     Кони то  и  дело  шарахались,  когда  прямо  из-под  копыт
вылетали,   шумно  хлопая  крыльями,  крупные  птицы.  Их  было
видимо-невидимо, все жирные, раздобревшие, толстые. И настолько
неповоротливые, что  дети  наловчились  сшибать  их  палками  и
камнями раньше, чем те успевали подняться в воздух.
     Чех  посмотрел налево, посмотрел направо: синеющие вдалеке
горы отодвинулись настолько, что  уже  и  не  отличишь:  то  ли
вершинки, то ли далекие облачка.
     -- Сказочная  страна,  --  сказал  он  с чувством. -- Боги
охраняют нас, если вывели в такие земли!
     -- Здесь  никогда  не  было  человека,  --   добавил   Лех
радостно.  --  Я  разослал охотников в разные стороны. Никто не
нашел ни следов, ни костей людских! Хотя бы  руины  какие.  Или
камни отесанные. Ни-че-го.
     -- Только звери, -- подтвердил Рус.
     -- И птицы.
     Чех подумал, брови сдвинулись на переносице.
     -- Эту  землю  никто  не  топтал  ногами. Она еще не имеет
названия. Так назовем же ее в память о нашем отце, которого  мы
любим, несмотря ни на что, -- страной Пана, Паннонией!
     Лех  и Рус переглянулись. Чех сказал то, что они и сами бы
сказали... чуть погодя. Просто у них поступки всегда  опережали
слова, а старший брат на то и старший, что сперва подумает, еще
раз подумает, а лишь потом скажет.
     -- Паннония,  --  повторил  Лех задумчиво. -- Когда велишь
остановиться?
     Чех  оглянулся  на  медленно  бредущих  людей,   едва-едва
ползущие  повозки.  Слышался  смех,  веселые вопли. Дети уже не
сидели  без  сил  на  подводах,  а  бегали  наперегонки.   Один
ухитрился  нацепить на острогу огромную рыбину, за ним гонялись
с визгом и хохотом.
     -- Ожили, -- сказал он с великим облегчением. --  Ожили...
Когда?  Наступает  осень, а к зиме надо успеть хотя бы накопать
землянок. Еще лучше -- срубить хоть какие-то дома.
     Лех кивнул. Срубить дом можно за  день-другой,  а  на  все
племя  --  за  неделю. Нужно только, чтобы лес был под рукой. А
здесь среди степи попадаются лишь крохотные гаи.
     -- Когда дашь знак?
     Чех покачал головой:
     -- Нужно идти до первых заморозков. А вы двое садитесь  на
коней,  дуйте  вперед.  Там развилка... долина расходится тремя
клиньями. Пусть  один  проедет  по  одному  рукаву,  другой  по
другому...
     Лех сказал живо:
     -- Еще   кого-нибудь  возьмем?  Там  три  рукава,  ты  сам
говорил.
     -- Пожалуй...
     -- Ерша, -- предложил Лех. -- Или Бугая, а  то  засиделся.
Можно Твердую Руку.
     Чех  подумал, покачал головой. К удивлению братьев, сказал
неспешно:
     -- Третьим пусть едет Сова.
     Лех поморщился:
     -- Раб из каменоломни?
     Рус ощетинился, а Чех сказал обыденно:
     -- Вы все сейчас -- изгои. А он  --  неплохой  воевода.  Я
как-то говорил с ним, человека сразу видно.
     Лех обиделся:
     -- Будто  среди  наших  мало  славных воевод! Одного Бугая
взять...
     -- И Бугай хорош, -- согласился Чех, -- но  Сова  из  кожи
лезет,  чтобы увидели его полезность. Не знаю, что замыслил, но
уж очень старается.
     Раздался  дробный  топот   копыт.   Подскакали   смущенные
дозорные.  Чех  весело скалил зубы. Дозор увидел то, что он еще
вчера узрел с верхушки  дерева.  В  зеленую  долину  словно  бы
врезались  два  острых  клина,  рассекая  ее  на  три рукава. И
настолько одинаковых, что никто не знал, по какому из них идти.
     -- Привал, -- велел он. -- Ну и  что,  если  еще  полдень?
Зажигай  костры! Гойтосир, где ты? Подумай, не приходится ли на
сегодня какой-нибудь праздник?
     Ночью Русу казалось, что костров в степи полыхает столько,
сколько звезд на небе. Ис вместе с  ним  бродила  от  костра  к
костру,  слушала  песни, с изумлением смотрела на зажигательные
пляски. Мужчины плясали до  упаду,  а  женщины  и  дети  только
смотрели  с  телег.  Здесь  был  мир  мужчин,  и  хотя никто не
запрещал женщинам  ездить  верхом  или  охотиться  хотя  бы  на
зайцев, те лишь гордо указывали на мужчин. Это их дело. Если же
на  коня  сядет  женщина, то это укор мужчине, который не сумел
обеспечить, накормить, привезти...
     -- И ты так считаешь? -- шепнула она ему тихонько.
     Он признался:
     -- Сперва -- да. Потом  решил,  что  ты  ведь  из  другого
племени.  Ты не обязана следовать нашим обычаям. Если, конечно,
не будешь нарушать главные.
     -- Главные?
     -- Да.  Не  смеешь,  к  примеру,  предать  племя.   Укрыть
предателя  или  помочь  ему.  Не смеешь даже предать земле тело
изменника  или  сочувствующего  врагу!  Мы  тела  таких   людей
оставляем зверью и воронам на потребу...
     Она зябко передернула плечами:
     -- Пронеси  и  сохрани!  Мне  можно  сопровождать  тебя  в
дозоре? А то уже скучно  ездить  только  внутри  обоза.  Другие
женщины  со мной не знаются. Догадываюсь, это из-за того, что я
в седле.
     -- В дозор все-таки нельзя, -- сказал он, обнял, прижал  к
груди.  --  В  дозор  даже  не  всяких  мужчин посылают. Только
самых-самых!
     Она счастливо засмеялась:
     -- То-то вы с Лехом всегда впереди.
     Едва порозовел восток, Лех и Рус вскочили на  коней.  Сова
уже ждал в седле, собранный для долгой скачки. Конь под ним был
поджарый,  с сухим мускулистым торсом. Рус сразу оценил его как
редкостного скакуна, хотя с виду  конь  не  выглядел  таким  же
могучим гигантом, как красный жеребец Леха или черный -- Руса.
     -- Долго спите, -- заметил Сова с прохладцей.
     -- Долго? -- оскорбился Лех. -- Да еще ночь!
     -- Мужчин рассвет застигает в пути.
     -- О боги... Еще один Гойтосир с его занудством!
     Кони  перемахнули тлеющие угли в сторожевых кострах, пошли
бодрой рысью, постепенно  разогреваясь.  Сова  сразу  приотстал
чуть,  давая  братьям  мчаться  бок о бок, касаясь стремян друг
друга.
     Темная  стена  леса  приближалась,  уже  было  видно   два
вытянутых далеко вперед клина. Деревья стояли тесно, выдерживая
натиск   степи,   исполинских  стад  туров,  ураганных  ветров,
палящего зноя. Под их кровом зеленел цепкий кустарник, на  коне
въехать,  как  сразу определил Рус, просто немыслимо. К тому же
острые глаза братьев  заметили  мертвые  деревья,  зависшие  на
ветвях  живых:  тронь  --  рухнут,  костей не соберешь, а внизу
наверняка валежины  с  торчащими  вверх  и  в  стороны  острыми
сучьями.
     Лех повертел головой, сравнивал:
     -- Смотри, как будто Скиф прорубил огненным мечом!
     Рус всмотрелся, сказал неуверенно:
     -- Похожи на высохшие русла рек...
     -- Три реки?
     -- Три  рукава  одной  реки.  Только  дно  должно  быть из
песка... или хотя бы камня. А я такой травы в жисть не видел!
     Сочные стебли хрустели под копытами. Кони до самого  брюха
взмокли от густого сока. Из-под ног нехотя выпрыгивали зайцы, а
птицы пятились совсем медленно, угрожающе щелкая клювами.
     -- Благодатная  земля,  --  сказал Лех благоговейно. Потом
добавил очень серьезно: -- Но кто скажет, как здесь  зимой?  Мы
забрались  на север, как никто и никогда! Может быть, тут зимой
все гибнет, а земля репается от мороза.
     Рус поежился, сделал  жест,  отгоняющий  недобрую  силу  и
прочую нечисть.
     -- Но звери как-то живут?
     -- А   может,   замерзают,  как  жабы  во  льду,  а  потом
оттаивают?
     Рус обвел долгим взором долину:
     -- Ну... пусть и мы  будем.  Как  жабы.  Зато  весной  как
здорово!
     Кони  шли  все  медленнее, потряхивали гривами, срывали на
ходу верхушки сочных трав. Наконец остановились  вовсе.  Дальше
вздымалась  до  синего  неба,  перегораживая мир, стена черного
леса. Узкие клинья были уже в десятке шагов. На острие  каждого
клина  росло  по  одинаковому  дубу  --  могучему,  широкому, с
растопыренными ветвями, такие встречаются лишь на  просторе,  а
ветвями укрывают молодняк. За их спинами в самом деле теснились
дубки  помоложе, хоть и не шибко юные. А дальше виднелись такие
же могучие деревья, стоят плотно, не давая ворваться ни  сухому
ветру, ни злому морозу.
     Рус в затруднении глядел в проходы. Все три одинаковы, как
угадать,  какой окажется тупиком, какой выведет к реке, а какой
заведет в болото?
     -- Давай разделимся, -- предложил он. -- Ты иди по правой,
я -- по левой. Сова пусть съездит по средней.
     Лех подумал, сказал великодушно:
     -- Лучше ты едь по правой.
     -- Лех...
     -- Ладно-ладно. Я скорее отобьюсь!
     Рус  растроганно  обнял  брата,  Лех   с   неудовольствием
высвободился, вытер щеку:
     -- Фу,  как девку... Поехали! Сова, скачи до полудня. Если
и дальше  все  такое  же,  возвращайся  все  равно.  Чех  будет
беспокоиться.
     Он  пришпорил  своего  красного  коня, унесся -- прямой, с
развевающимися  за  спиной  оранжевыми,  как  спелая   пшеница,
волосами.  Длинный меч в широких ножнах как приклеился к спине,
только черная рукоять ныряет,  будто  в  волнах,  среди  золота
волос.
     Сова  молча  улыбнулся, поднял руку в прощании. Конь пошел
под  ним  ровной  уверенной  иноходью.  Бывший  воевода  слегка
горбился,  но  это  была  поза хищного зверя -- отдыхающего, но
готового к прыжку. Он уже чувствовал, что долго на побегушках у
братьев не останется.
     Рус проводил обоих любящим  взором,  вздохнул  и  повернул
коня.  Лех  послал по правой, ибо все злое и недоброе находится
слева. А Лех быстрее хватается за меч,  конь  под  ним  злее  и
скачет  как  гигантский  олень,  сам  Лех  выходил  без  единой
царапины из таких схваток, где и бывалые  воины  не  сумели  бы
спасти  жизни.  Как  хорошо,  когда  есть  братья!  Братья, что
берегут друг друга.
     Слева  скачками  двигалась  стена  одинаковых   гигантских
деревьев,  справа  на  расстоянии полета стрелы -- другая, а он
мчался по зеленой просеке, ровной и заполненной сочной травой.
     Деревья стояли как в строю, одинаково рослые, ни  одно  не
выдвинулось  ни  на  полшага.  Его  всегда  удивляло,  что  лес
начинается так внезапно. Тянется Степь, тянется, ни кустика,  а
потом     вдруг     разом     дорогу    перегораживает    стена
деревьев-исполинов. То ли сами  хранят  лесную  клятву,  то  ли
неосторожных  стаптывают  козы  и  олени,  но  лес  всякий  раз
начинается одинаково. Редко край леса опушивал  кустарник,  его
так  и звали -- опушка, но чаще даже кусты прятались за могучие
спины деревьев-щитов.
     Он не заметил, когда просека расширилась, почти до полудня
скакал и скакал, а от одной стены леса до другой было не меньше
двух полетов стрелы.
     Несколько раз пытался остановиться, но  что-то  заставляло
гнать коня дальше и дальше. Солнце уже зависло в зените, а он в
злом  нетерпении  вглядывался  в  даль.  Ну хотя бы что-нибудь!
Боги, подайте знак!  Что-нибудь  помимо  выскакивающих  зайцев,
жирных  птиц,  кроме  белеющих в траве костей задранных волками
оленей...
     Он в самом деле взял повод и собирался остановить коня. На
этот раз остановит и повернется... И тут  лесные  стены  начали
раздвигаться.  Лесная просека стала шире. И дальше, похоже, она
расширялась еще больше.
     -- Победа, -- прошептал он с великим облегчением. -- Боги,
это и есть знак, какой я ждал!
     Солнце зависло над обрием, когда  он  на  взмыленном  коне
выехал  на  место встречи. Сердце дрогнуло, затем в груди стало
холодно, как в могиле.  При  его  приближении  вспорхнула  стая
птиц,  но  сколько ни кружил, ни всматривался в примятую траву,
но отыскать удалось следы Леха и Совы только в одну сторону.
     -- Боги,  --  взмолился  он  отчаянно.  --  Не  дайте   им
погибнуть!  О,  Лех!  Почему  не я поехал по левой просеке! Это
было уготовано мне... Что бы ты ни встретил,  это  ждало  меня,
только меня...
     Руки  в  бессилии упали. Он чувствовал, как в усталое тело
вливается  новая  мертвящая  тяжесть,  словно  весь  пропитался
свинцом из преисподней. Даже дышать стало трудно, а горло сжала
незримая рука врага.
     -- Я  никуда  отсюда  не  уйду! -- закричал он яростно. --
Слышите, боги? Я не уйду! Вдруг им еще понадобится моя  помощь?
А Чех завтра все равно будет здесь. С дозором, с дружиной!
     Он  слез  с седла, ослабил подпруги и пустил коня по траве
-- отдохнет и  малость  подкормится.  Бесцельно  щупал  палицу,
кусал  губы,  и  вдруг  настороженные  уши уловили едва слышный
перестук копыт.
     Во мгновение ока оказался в седле, подпруги уже  затянуты,
палица  в  руке,  копыта  уже  не стучат, а гремят, и он боялся
поверить, потому что узнал знакомый  топот,  а  немного  погодя
из-за  темного  клина деревьев вынырнул всадник на красном, как
закат, как пролитая кровь, коне.
     -- Лех!!!
     Он заорал, кинулся, обнял с  такой  страстью,  что  сперва
едва   не   сшиб,   а   потом  едва  не  задавил.  Лех,  слегка
побледневший, вяло отбивался:
     -- Ну чего ты так? Как ребенок, право.
     -- Лех, ты цел...
     -- Цел, -- буркнул Лех, он кое-как отпихнулся от Руса.  --
А  что  могло  случиться?  Земли-то  пустые! С той поры как Род
сотворил эти земли, нога человека не ступала.
     -- Ну,  --  сказал  Рус  счастливо,  --  могли   неведомые
звери...  Няня  рассказывала  о  грифонах,  что  как раз в этих
землях живут и плодятся! За тридевять земель -- это  же  здесь?
Еще  муравьи  тут  ростом  каждый  с теленка, что золото из-под
земли выносят. Самородки с кулак, право!.. А то  и  чужие  боги
могли осерчать.
     Лех похлопал брата по плечу:
     -- Разве  что  приняли  бы меня за тебя. Я у них ничего не
крал. А где Сова?
     Рус оглянулся:
     -- Теперь верю, что и Сова отыщется. Но почему так  долго,
что стряслось?
     -- Понимаешь,  --  сказал  Лех  со  смешком,  -- я мчался,
мчался, мчался... А  трава  тянется  везде  одинаковая,  сосняк
сменяется  ельником, березняком, затем снова лиственницы, дубы,
да все такие ровные, что глазу зацепиться  не  за  что.  Уже  и
солнце перевалило за середину, а мне как-то вернуться нелепо...
Надо, понимаю, а не могу.
     -- Ну и?.. -- спросил Рус со стесненным сердцем.
     -- А потом, поверишь, просека начала медленно расширяться.
Я доехал  до холма, посмотрел с вершинки... Поверишь ли, дальше
вообще долина без всякого леса! А лес отступил, от одной  стены
до  другой  не  меньше  пяти  выстрелов из хорошего лука. А как
съездил ты?
     -- Лех, -- ответил Рус упавшим голосом, -- не нравится мне
такое внезапное счастье.
     Вдвоем  возвращались  к  стану,  когда  на  небе  высыпали
звезды,  а  костры  уже  разгоняли  поздние  сумерки.  Вартовые
выехали навстречу, собранные и  настороженные.  Передний  сразу
крикнул предостерегающе:
     -- Лех, Рус!.. А кто это скачет там, вдали?
     Они  остановили  коней.  В  тишине  слышался стук копыт. В
лунном свете поблескивали искры на блестящем  металле.  Всадник
гнал  коня  ровным неторопливым галопом. Когда лунный свет упал
на лицо, Рус узнал Сову:
     -- Ура!.. Отыскался!
     Сова выглядел усталым, но голос звучал весело:
     -- Вы даже не представляете, что я отыскал!
     Навстречу с оружием в руках вышли мужчины. Суровые, темные
в ночи, они окружили  всех  троих,  молчали.  Тут  же  раздался
мощный  возглас,  и  к  братьям  протолкался Чех. От него пахло
потом и почему-то кровью. Он сразу вскрикнул встревоженно:
     -- Людские следы?
     Сове подали бурдюк с холодной водой. Он напился,  проливая
струйки  на  грудь.  Чех  свирепо  прожигал  его  взором, вожак
каторжников слишком  уж  выказывает  непочтение;  наконец  Сова
отлепился от бурдюка, шумно перевел дух, вытер рот рукавом:
     -- Откуда люди в забытой богами земле?
     Люди окружили, посыпались вопросы:
     -- Песиголовцы?
     -- Великаны?
     -- Лешаки?
     -- А Змеи есть? Змеев видели?
     Сова отмахнулся:
     -- Сами вы... Удивительнее. И желаннее. Бескрайняя... нет,
края есть,  зато бесконечная равнина с сочной травой и ручьями,
какими ручьями... А в тех ручьях воды не видно, столько рыбы.
     Чех шумно перевел дух. Повернулся к братьям, нахмурился:
     -- А что стряслось у вас? Какие беды?
     Рус развел руками, а Лех ответил сильным звонким голосом:
     -- Какие беды, ежели с нами мечи?
     -- У Руса палица, -- напомнил Чех сварливо.
     -- Зато какая! Брат, наши рассказы до тошноты одинаковы. У
нас все то же. Боги как сговорились. Все три просеки  прорубили
что  в  ширь, что в длину... Правда, до конца мы не дошли, но и
так едва коней не загнали! Теперь нам  только  следы  упрятать.
Ежели погоня, то чтоб не поняли, какую дорогу мы избрали.
     Чех  зыркнул  из-под  нависших  бровей на одного, другого,
сопел в раздумье. Вокруг все ждали затаив дыхание. Наконец  Чех
громыхнул:
     -- Отдыхайте. Утро вечера мудренее.

     Глава 12

     Сквозь  тонкие  стены  шатра  Чеха всю ночь желтело мутное
пятно светильника.  Изредка  мелькала  гигантская  тень,  хищно
хватала  жбан с квасом, снова исчезала. Появлялись другие тени,
в одной Рус опознал сутулую фигуру  Гойтосира.  Тени  смыкались
огромными   головами,  превращались  в  неведомое  чудище,  что
душными ночами является во сне и садится на грудь.
     Тонкие руки Ис обняли его за плечи. Она, как щенок,  шумно
посопела  над  ухом,  ее острые зубы хищно прихватили за мочку,
куснули:
     -- Что гнетет тебя, потомок богов?
     Голос был игривым, но Рус слышал в нем любовь и  затаенную
тревогу.
     -- Да  нет, -- ответил он как можно ровнее, -- все хорошо.
Мы нашли дорогу дальше. И уже не  придется  продираться  сквозь
лесные завалы.
     -- И все?
     -- Да...
     Она  прижалась  к  нему  сзади,  тонкие  пальцы сплелись в
замок, сжали. Он слышал, как она  задержала  дыхание,  стараясь
сдавить как можно сильнее.
     -- Ой, -- сказал он, -- пощади... Ты сильна, как бык.
     -- Ах, ты назвал меня быком?
     -- Ты мой небесный бычок. Я люблю тебя, Ис...
     Она сказала внезапно очень серьезным голосом:
     -- Рус, что тебя пожирает как лесной пожар изнутри? Скажи.
Мужчине  трудно  признаться  другому  мужчине, вы все соперники
друг другу, но не мне...
     Его голос упал до шепота:
     -- Я впервые страшусь утра.

     В обозе везли три разобранных шатра: Чеха,  Леха  и  Руса,
как  царских  детей  великого  рода,  что корнями уходят к богу
богов, самому Роду. В начале Исхода ставили только один,  Чеху,
где  на  совет  собирались  старшие из беглецов, а теперь и Рус
разбивал для себя, чтобы мог без подсказок  и  глубокомысленных
советов   со   стороны  без  меры  развеселившихся  дружинников
ложиться с черноволосой добычей.  Лех  про  свой  шатер  забыл,
ложился  у костра, но разнежился настолько, что клал под голову
седло, а ноги укрывал конской попоной.
     В эту ночь Рус держал полог  открытым,  чтобы  видно  было
шатер  старшего  брата.  Там за тонкой стенкой появлялись новые
тени,  исчезали.  Фигура  Чеха  иногда  заслоняла   светильник,
огромная  и  растопыренная,  и  Руса  охватывал  страх.  Пальцы
сжимали обереги, он  шептал  непослушными  губами  заклятие  от
Чернобога.
     Ис  не  спала,  он  слышал по ее дыханию. Притворяется, не
хочет привлекать внимание.  Ее  пальцы  робко  держали  его  за
плечо, готовые в любой миг отдернуться.
     Он старался дышать ровно, чтобы она поверила, что он спит,
и заснула  тоже,  но недоброе предчувствие с такой силой давило
на грудь, что с трудом раздвигал грудную клетку, впуская воздух
к измученному сердцу. Словно  наковальню  взгромоздили  ему  на
грудь, а та становится все массивнее, тяжелее...
     Все-таки  забылся  под  утро,  потому  что внезапно увидел
светлые стены шатра, полог был задернут. По ту  сторону  тонкой
ткани  перекликались  мужские  голоса,  вдали  хрипло протрубил
охотничий рог.
     В шатре чувствовался  сладковатый  запах.  Он  взглянул  в
усталое  лицо Ис, понял: не спала, бедняжка. Окуривала травами,
отгоняла злых духов, молила своих богов отвести от  него  беду.
Он  сердился,  когда  она  пыталась  говорить  о своих богах, и
теперь она призывает их помочь ему тайком...
     -- Ис, -- сказал он, морщась, -- мужчина должен выстаивать
сам! Никакие твои боги...
     -- У нас один бог, -- сказала она, защищаясь.
     -- Тем более! Что  может  один,  если  десяток  против?  А
мужчина должен стоять и против сотни богов. Так нас учил отец.
     -- Но выстоит ли, -- ответила она печально.
     -- Не  это  главное!  Он должен стоять красиво. И умереть,
если понадобится, красиво.
     Она прошептала:
     -- А наш бог учит выжить... любой ценой.
     Она подала ему перевязь. Он надел через голову,  поцеловал
ее  крепко  в  губы, и полог резко отдернулся под его пальцами.
Мир был еще сер, только восток полыхал алым,  как  нежный  цвет
молодого  мака.  Как  румянец на щеках Ис, подумал Рус. В груди
потеплело, он с удивлением ощутил, как  исполинская  наковальня
уменьшилась до размеров простых клещей кузнеца.
     Костры  горели  мощно,  искры  с  треском выстреливались в
серое небо. Деревьев много, и так выбирают только сухие березы,
чтобы горело долго и жарко, люди спали возле костров  на  земле
охотнее,  чем  в  телегах.  Кое-где  уже  варили  в  котлах, на
ближайшем костре жарили на  вертеле  дикого  кабанчика.  Буська
помахал  Русу,  облизался  и  показал  на  тушу.  Жир  капал на
багровые угли, с шипением взлетали короткие злые дымки.
     От одного из костров поднялся взъерошенный Лех.  Голый  до
пояса,  красивый,  хоть  и  заспанный,  широко зевал, чесал под
мышками, вздрагивал  от  утренней  свежести,  и  могучие  мышцы
радостно  вздувались,  перекатывались, стараясь проглотить одна
другую, но делались только толще.
     Рус видел, как посерьезнело  лицо  среднего  брата,  когда
оглянулся  на  шатер  Чеха. Две молодые девки, хихикая и толкая
друг друга, принесли медный таз с  водой.  Лех  быстро  умылся,
воду   расплескивал,   как  большая  перепуганная  рыба.  Девки
преувеличенно старательно  вытерли  спину,  норовя  щипнуть  за
тугое  мясо,  юный  отрок  с  серьезными глазами принес и подал
обеими руками меч в расписных ножнах.
     -- Как спалось, Рус?
     Голос Леха был хриплый, с трещиной. Совсем не  тот  чистый
звонкий  голос,  которым  всегда приветствовал утреннюю зарю. А
синие глаза потемнели.
     -- Как и тебе, -- буркнул Рус.
     -- Ну, с чего ты взял...
     -- В воду погляди, -- посоветовал Рус.
     Лех послушно поглядел,  раздраженно  ударил  ладонью.  Рус
отшатнулся от брызг:
     -- Неча на воду пенять, коли рожа крива.
     -- И тебе неспокойно?
     -- Как  и тебе, -- повторил Рус. Он вздохнул. -- Ничего не
сказано, но прямо в воздухе висит как проклятье!
     От костра кричали, показывали  жареное  мясо.  Сова  умело
нарезал кабана, Русу и Леху сунул по задней ляжке. Ели быстро и
жадно,   обжигались.   Мясо  не  прожарилось,  сверху  хрустела
корочка, а у костей осталась кровь,  и  сладко  было  чуять  ее
свежую, солоноватую, мощь дикого лесного зверя вместе с соком и
мясом перетекала в их сильные молодые тела.
     Полог  шатра  Чеха  отодвинулся. Гойтосир стоял на выходе,
придерживая полог одной рукой, его не  старческие  глаза  зорко
оглядывали  стан,  горящие  костры,  проснувшихся людей. Что-то
крикнул, помахал рукой. Рус оглянулся, Гойтосир помахал снова:
     -- Да-да, ты и Лех! Чех ждет к нему на совет.
     Руки Руса похолодели, он опустил недогрызенную кость.  Лех
изменился  в  лице.  Их  взгляды  встретились.  Сова  и  Буська
смотрели непонимающе. В мертвом молчании Лех прошептал:
     -- Догадываешься?
     -- Да, -- ответил Рус несчастным голосом. -- Возможно, так
будет в самом деле лучше... и правильно, но как  мне  этого  не
хочется!

     В  шатре Чеха кроме него и Гойтосира собрались оба младших
волхва: Корнило и  Травоцвет,  воеводы,  лекари,  явилась  даже
Векша.  Сам Чех склонился над тонко выделанной телячьей шкурой,
рукой волхва уже были нанесены  края  долины.  Увидев  входящих
братьев,  разогнулся.  Вид  его  был  невеселый, глаза блестели
сумрачно.
     -- Больше не будем спорить,  --  громыхнул  он  мощно,  --
какой дорогой идти! Небесные знамения сами указали нам путь.
     Он  подождал,  ожидая возражений, но братья убито молчали.
Наконец Рус пролепетал жалобно:
     -- Чех... Ты нам вместо отца.  Разве  ж  мы  спорим?  Куда
поведешь, туда и пойдем.
     В  глубине  шатра Гойтосир хмыкнул, острие посоха с глухим
стуком пробило медвежью шкуру и вонзилось в  плотно  утоптанную
землю.  Лех  молчал,  но глаза были умоляющими. Чех, сердясь на
себя,  молчал,  но  хватило  не  надолго,  подошел,  обнялся  с
братьями.  Все в почтительной тишине смотрели, как три богатыря
слились в крепком объятии,  не  разлить  водой,  не  разорвать,
разве что с кровью, с мясом. Затем Чех вздохнул, высвободился:
     -- Вы  что, не зрите? Боги сами подсказывают путь. Нет, не
путь, а решение.
     Лех снова смолчал, а Рус вскрикнул с обидой:
     -- Чех! Это злые боги нашептывают. Что доброго в разлуке?
     Чех задержал широкую  ладонь  на  горячем  плече  младшего
брата.  Синие  глаза  Руса  смотрели  неотрывно,  умоляюще. Чех
выговорил с тяжелым вздохом:
     -- Ты возмужал, брат... Да, хочется оставаться  в  детстве
как  можно  дольше.  За  широкой спиной отца мы и сейчас, может
быть, еще бы в песочке играли. Но мужчины  умеют  взрослеть  за
одну ночь... У нас же было целое лето! Рус сказал несчастливо:
     -- Не  знаю,  как  Лех,  но  я  не  чувствую себя таким уж
взрослым мужем. Не бросай меня, Чех!
     Все отводили глаза. Рус  чувствовал,  что  им  неловко  за
него,  так бывает, но сейчас ему было наплевать. Чех проговорил
с мукой:
     -- Я ж не в воду вас...  как  бросил  нас  отец,  помните,
когда учил плавать! Разве не видно, чего хотят от нас боги? Три
дороги  легли  от  этой  исполинской  поляны  богов. А нас трое
братьев. Есть ли яснее знаки? Расставаться надо сейчас, пока мы
в любви и  согласии.  Нельзя  задерживаться  до  времен,  когда
начнется недовольство, свары, распри...
     Гойтосир снова стукнул посохом. Бугай кашлянул, завозился.
Рус сказал упавшим голосом:
     -- Воля твоя, брат. По мне бы -- всю жизнь под твоей рукой
ходил.
     Оглянулись на Леха. Тот блеснул белыми как снег зубами:
     -- Ежели  и хочется порой самому... но я ж понимаю, что ты
-- лучший князь! Ты единственный из нас, кто живет  головой.  Я
-больше сердцем, а Рус так и вовсе... мечтами, грезами.
     Улыбка Чеха была грустной и загадочной:
     -- Иной  раз  сердце  подскажет  ответ точнее. А без мечты
жить... так лучше вовсе  не  жить!  Дорогие  мои,  я  повелеваю
сейчас волхвам принести жертвы нашим богам. И вопросить о нашей
судьбе.

     Гулко   и  зловеще  рокотали  барабаны.  Пятеро  встали  с
трембитами, хриплый недобрый вой разнесся над долиной, вломился
в стену леса, вытряхнул птиц из гнезд, белок и куниц из  дупла,
лишь  барсуки  забрались  в  норы поглубже. Холодок пробежал по
рукам Руса, кожа пошла пупырышками, а волосы встали дыбом.
     Из  шатра  Чеха  выходили  друг  за  другом  волхвы.  Лица
выглядели  осунувшимися,  глаза  покраснели,  словно  всю  ночь
спорили, искали правду. Сейчас легко бы обвинить Чеха,  подумал
Рус  невесело,  что  взял  в  свои  руки  гадание, теперь, мол,
подстроит в свою пользу. Но кто поверит, знают  Чеха,  да  и  у
самого  язык  не  повернется  сказать  такое. Чех за отца ему и
Леху. Скорее себя ущемит, чем у них что-то отнимет!
     Мужчины разбрелись по траве, выискивали и собирали большие
камни. Два десятка было таких, что пришлось впрягать  коней.  А
для  жертвенного  камня,  настоящей  каменный  плиты,  пришлось
запрягать двух могучих быков.
     Корнило и второй  волхв,  Травоцвет,  старательно  вертели
сухой  кол  в  деревянной  колоде, пока не пошел сизый дымок, а
затем не полыхнул оранжевый огонь.  Чистый  огонь  добывали  из
дерева  в  особых  случаях, толпа притихла. Даже дети молчали и
следили за волхвами не детски серьезными глазами.
     Траву утоптали на  расстоянии  полета  стрелы  от  капища.
Теперь, когда валуны выложили по кругу, а в середке уже темнела
массивная   каменная  плита,  место  стало  настоящим  капищем.
Гойтосир повел бровью,  помощники  приволокли  широкую  колоду,
оставили подле священного огня.
     Рус  чувствовал,  как  по  спине бегают злые мурашки. Ноги
вздрагивали. Он пытался подавить озноб, но  теперь  вздрагивали
уже и руки. Рядом средний брат стоит бледный, челюсти стиснуты,
словно удерживает дрожь.
     -- Лех...
     -- Тихо, -- прошипел Лех. -- Теперь уже не остановить.
     -- Боги еще не сказали...
     -- Что боги! Чех сказал.
     Чех растолкал народ, могучий как бык, на ходу вытащил свой
чудовищный  топор.  Хмурясь,  остановился  перед колодой, глаза
метнули синюю  молнию.  Без  размаха  всадил  топор  в  колоду,
отступил.  Лех  выдернул  меч  из  ножен  и, ухватив за рукоять
обеими руками, со стуком вонзил рядом. Рукоять топора  смотрела
в  небо  уверенно  и  с  осознанием  своей  мощи. Рядом гордо и
вызывающе  блистал  отточенный  меч.   По   блестящему   лезвию
пробегали  загадочные  синеватые  искорки,  фигурки,  волшебные
письмена. Несмотря на  жаркое  солнце,  от  блистающего  железа
пахнуло холодом, будто из свежей могилы.
     Рус,  замешкавшись,  вытащил  из  петли  палицу, осторожно
пристроил ее возле меча и топора.
     Ему показалось, что в  толпе  кто-то  хихикнул,  но  когда
оглянулся,  лица  у  всех  были  торжественными  и  тревожными.
Гойтосир подвел к колоде  ребенка,  рывком  ухватил  за  мягкие
волосенки  на  затылке.  На  миг навстречу небу взглянуло белое
детское горло, тут же в  руке  верховного  жреца  блеснул  нож,
горячей  струей  брызнула алая кровь. Цепко держа ребенка одной
рукой за плечо, другой за волосы, Гойтосир направил струю крови
на  оружие  троих  братьев,  окропил  щедро,  затем,   отбросив
ненужное тельце, воздел руки к небу с зычным воплем:
     -- Жертва!.. Вам, боги и прародители!
     Ему подвели еще двух, кротких как овечки, тихих и бледных.
Уже молча,  торопясь,  он  заколол  -- дети особо угодная богам
жертва. Кровь щедро текла  по  каменной  плите,  впитывалась  в
землю.  Гойтосир  изрубил  жертвенным  топором  тела  на куски,
разбросал,  щедро  разбрызгивая  кровь.  Подошел  Корнило,  его
острый  взор  метнулся  к  братьям.  Чех,  Лех  и  Рус медленно
выступили вперед.
     Гойтосир снова воздел к небу залитые по локоть руки:
     -- Гой ты еси, великий Скиф!.. Узри и  подай  знак  своему
племени!
     Все  затихли,  смотрели  в  небо.  Всего  два облачка, оба
застыли в безветрии, не двигаются, солнце светит  ярко.  Синева
уже с бледностью, как всегда при переходе к осени. Уже и листья
кое-где желтеют, но солнце еще жарит, как в разгаре лета.
     -- Колоксай!  --  вскричал Гойтосир. -- Солнце! Подай знак
своему потомку -- Чеху!
     В томительной тиши все ждали. Где-то заплакал ребенок,  на
него  свирепо  зашикали.  Бабу  тут  же  вытолкали,  велели  не
высовывать рыла из повозки. Гойтосир выждал,  побрызгал  кровью
из чаши на меч среднего брата, вскрикнул еще мощнее:
     -- Тогда    подайте    знак    отважному    Леху,   вашему
праправнуку!..
     Люди  едва  успели  вскинуть  головы,  как  над   головами
пронеслась, шумно ляпая по воздуху крыльями, серая утка-кряква.
Внезапно  прямо  из  солнца, так показалось ослепленным глазам,
выметнулся сверкающий оперением белоснежный сокол-сапсан. Прямо
над головами он ударил в утку с такой силой, что брызнули серые
перья, люди услышали глухой  удар,  а  сокол  подхватил  добычу
крючковатыми  лапами  и  унес, уже работая крыльями неспешно, с
ленивой уверенностью.
     Одно перо, колыхаясь в  воздухе,  медленно  опустилось  на
колоду.  В  толпе  пошел  оживленный  говор. Перо скользнуло по
залитому кровью лезвию меча, прилипло. Гойтосир вскинул кулаки,
потряс в победном  жесте.  Гул  в  толпе  стал  гуще.  Гойтосир
повернулся к неподвижным братьям, вскричал ликующе и страшно:
     -- Жертва принята!
     Лех  вскричал с такой торопливостью, что голос сорвался на
щенячий визг:
     -- Что?.. Что сказали боги?
     Волхв  торжественно  воздел  руки,  заговорил   громко   и
властно, но Чех и Рус, зная его хорошо, уловили в голосе волхва
нотку удивления:
     -- Твое... племя... не сгинет!
     Вздох  облегчения  вырвался  из  груди  Леха.  Он  едва не
подпрыгнул, щеки порозовели. Огромные  ладони  были  прижаты  к
груди, как у ребенка, что выпрашивает лакомство.
     -- А еще?.. Что еще?
     -- Боги  говорят,  --  продолжил  Гойтосир мощным голосом,
дабы услышали все собравшиеся, и голов уже рябило море, --  что
путь  твой  будет велик и горд!.. Ты найдешь обетованные земли,
где земля настолько жирна, что из нее можно давить масло. Трава
там сочная и сладкая, в реках тесно от рыбы, стаи жирных  гусей
не  боятся  человека, ибо никогда не зрели людев... Олени будут
подходить к вам и брать хлеб из ваших рук,  а  непуганые  птицы
садиться вам на плечи.
     Народ   радостно   загудел.  Родня  Леха  кричала  и  била
рукоятями топоров в щиты,  дудели  в  трембиты.  Лех  слушал  в
радостном нетерпении и, не выдержав, перебил:
     -- А люди, люди!.. Что будет с нами?
     -- Великая   дорога,   --   сказал   Гойтосир  медленно  и
торжественно, -- великая... Но я говорю не о той, что предстоит
проделать верхом на колесах и в повозках. Это закончится скоро.
Отныне и навеки! Я говорю о великом  пути  твоего  отряда,  что
станет племенем, а потом народом... Великим народом!
     За   очерченным   кругом   раздались  исступленные  крики.
Измученные люди потрясали  оружием,  подбрасывали  шапки,  били
рукоятями  топоров  и  палиц  в  щиты.  Хрипло и страшно ревели
испуганные шумом волы, ржали кони.
     -- Мы будем жить, -- вскрикнул Лех. -- Мы будем жить!
     Глаза Гойтосира остро блеснули:
     -- И не только, Лех. И не только.
     Лех дрожал, сердце от волнения едва не разламывало  грудь,
дыхание  вырывалось  хриплое,  горячее. Он переступал с ноги на
ногу, надо что-то делать, иначе его разорвет на части.
     -- Слава богам! -- вскрикнул он страстно. --  Слава!..  Мы
создадим  то,  о  чем  мечтает  каждый вождь. Мы совершим!.. Мы
сделаем! Мы сумеем...
     Его трясло,  с  губ  срывались  бессвязные  слова,  крики,
бормотание, но Чех и Рус, да и не только они, хорошо знали, что
говорит  Лех. Каждый вождь или сын вождя, а то и просто сильный
духом  мужчина,  мечтает  взять  несколько  женщин  и  уйти  на
незанятые  земли,  чтобы  там  наплодить новое племя, дать им с
самого начала свои законы и правила жизни, которые сделают  его
племя самым великим и славным из всех племен, а потом и из всех
народов земли.
     Новые  народы именно так и возникают, когда какая-то семья
бежит от преследований в дремучие леса, непроходимые болота или
бескрайние степи, а потом спустя время -- кто его  считает?  --
оттуда  выходит  неведомое  племя  могучих  и  свирепых  людей,
нападает,  убивает  и  захватывает  земли,  побивает  высланные
против них отряды и войска, утверждает и расширяет свою власть,
и   вот  уже  великие  государства  в  тревоге  и  страхе  шлют
посольства, умоляют о дружбе, предлагают царских дочерей в жены
и наложницы, а сыновей -- в заложники...
     Гойтосир повернулся к Чеху и Русу. Узкие губы сжались,  он
несколько   мгновений   рассматривал  братьев.  В  толпе  стало
мертвенно тихо, каждый затаил дыхание.
     -- Теперь  боги  скажут  слово  Чеху,  --  изрек  Гойтосир
медленно.  --  А  что  изрекут,  того не смогут отменить ни они
сами, ни... чужие.
     Рус переступал с ноги на  ногу.  Солнце  жгло  голову,  но
между  лопатками  было  холодно,  будто  приложили лезвие ножа.
Среди толпы он постоянно вычленял  бледное  взволнованное  лицо
Ис.  Она  не  отрывала  от  него  больших  темных  глаз, иногда
вскидывала руку, пальцы шевелились, и он чувствовал как, от  их
кончиков струится тепло.

     Глава 13

     Солнце  поднялось  в самый зенит, затем неспешно сползло к
закату, небо окрасилось в багровые тона, а знака от  богов  все
не  было. Вокруг капища уже полыхали костры, люди ставили котлы
с водой, жарили мясо, далеко не уходили, ждали.
     Чех высился у ограды как  свежеотесанный  столб  из  дуба.
Недвижимый,  широкий,  он  стоял, сложив могучие руки на груди.
Лицо было недвижимым, глаза из-под  приспущенных  век  смотрели
прямо.   Он   выглядел  бесстрастным,  даже  Руссу  иногда  так
казалось, но в другие моменты замечал либо напряженные, как для
боя, плечи, либо сжатые губы, либо старший брат спохватывался и
приклеивал к губам лишнюю сейчас легкую улыбку.
     Лех  успел  несколько  раз  отлучиться,  возвращался  чуть
хмельной, счастливый, рот до ушей, жадно спрашивал:
     -- Ну как?
     -- Никак, -- отвечал Рус, а Чех хранил молчание.
     -- Я сейчас приду, -- отвечал Лех и снова исчезал.
     Солнце  зависло  над  темным  краем земли, Лех прибежал, с
разбега налетел на Руса, ухватился, чтобы не упасть:
     -- Все еще?..
     -- Все еще, -- ответил Рус убито.
     Лех стиснул его за плечи:
     -- Жди. Еще наше счастье не  померло.  И  мы  у  богов  не
лишние на свете!
     Но  голос  звучал  виновато.  Боги  уже сказали, что он не
лишний. Еще как не лишний!
     Рядом раздался шумный вздох. Это Чех,  забывшись,  на  миг
расслабил  мышцы  груди, а в глазах его, устремленных на запад,
промелькнуло голодное затравленное выражение.  Солнце,  главный
бог  скифов,  коснулось темного края, а знамения все нет. Как и
Русу. Что хотели сказать боги? Что  ему  оставаться  здесь?  На
развилке?
     Он покосился на Руса. У того лицо вовсе жалкое.
     Внезапно  не  крик,  а  общий  вздох  всколыхнул  вечерний
воздух. Только краешек солнца выглядывал  из-за  виднокола,  но
вдруг  оттуда протянулся багровый луч, ударил о лезвие топора с
такой силой, что разбрызнулись искры,  кроваво-красные,  больно
ударили по напряженным глазам.
     И  все  увидели, как пурпурный луч, отразившись от лезвия,
указал исчезающим в сумерках  острием  на  запад.  Прямо  вдоль
правой дороги.
     Гойтосир  не  успел  раскрыть  рот,  как  солнце вспыхнуло
напоследок и опустилось, лучик исчез,  и  лезвие  топора  снова
блестело холодно и загадочно.
     -- Боги  сказали, -- выдохнул он с великим облегчением. --
Боги указали путь...
     Чех развел скованные  страхом  плечи,  вздохнул  так,  что
воздух   перед   ним   пошел  коловоротом,  закружил  листочки.
Бледность ушла с лица, он выпрямился во весь  исполинский  рост
уверенного в себе вождя.
     -- Что ждет меня там?
     Голос  его  прогремел  сильно и мощно. Что бы там ни рекли
боги, но они откликнулись. Они видят его... и его людей.
     Гойтосир воздел руки к небу. Лицо было бледное, с утра  на
ногах,    во   рту   ни   крошки,   но   губы   шептали   хвалу
богам-прародителям.
     -- Победа,  --  сказал  он,  голос  сорвался,  и  Гойтосир
повторил  громче. -- Победа!!! Да, она будет кровавой, боги это
сказали ясно. Но ты приведешь людей в  благодатные  земли,  где
воцарится мир и счастье. Кровь будет литься только на кордонах,
но  не  в  самом царстве... Да, у тебя будет великое царство. А
люди, что пойдут за тобой, будут зваться чехами! И не запятнают
они имени своего, а доблесть и мудрость пронесут в веках.
     Чех, всегда могучий, невозмутимый как вол, и непоколебимый
словно горы, шатнулся. Все  видели,  как  он  побледнел,  затем
вождь на глазах воинов и волхвов рухнул коленями в пыль, воздел
руки к небу:
     -- О, повтори! Повтори, что ты сказал!
     В  голое  его  стоял  задушенный  крик  загнанного  зверя,
который внезапно увидел надежду на  спасение.  Народ  застыл  в
благоговейной  тиши,  чувствовалось  присутствие богов. В груди
каждого волнение наростало так бурно,  что  даже  мужчины  едва
удерживали  недвижимыми лица. Их губы вздрагивали, глаза влажно
блестели, а женщины уже плакали от великого  облегчения  за  их
спинами.
     -- Это  не  я  сказал,  -- ответил Гойтосир сурово. -- Это
рекли боги. Быть твоему народу отныне и вовеки. Боги любят семя
Пана. Ведь уже две ветви пойдут в рост, дадут  новые  побеги  и
семена!..  Скифам  быть, не исчезнуть, как уже канули в небытие
многие  народы,  удивлявшие  мир  могуществом   и   богатством,
мудростью и численностью!
     Голос  волхва  дрожал.  На  глазах  выступили  слезы.  Чех
внезапно заплакал, раскинул руки:
     -- Род! Отец наш!.. Ты дал мне все... и больше, что  может
восхотеть человек.
     Его   подняли   под   руки,   он  шатался,  губы  дрожали,
растерянно-счастливая улыбка не покидала  его  мужественное,  а
теперь  почти детское лицо. Люди всхлипывали, счастливые, на их
лицах была любовь к  старшему  сыну  царя  Пана,  не  по  годам
взрослому  и  матерому,  взвалившему  на свои плечи всю тяжесть
Исхода, мужественному, как истинный сын Скифа, и  мудрому,  как
убеленный сединами волхв.
     -- Чех, -- слышались голоса, -- ты заслужил!
     -- А кому ж еще?
     -- Ты и должен...
     -- Сверху видно все...
     -- Боги молчат долго, но правду зрят!
     -- По правде боги судят, по правде...
     И  тут,  Рус  этого  никогда  не  забудет,  Чех на вершине
счастья  и  славы  внезапно  забеспокоился,   высвободился   из
обнимающих  рук.  На  лицо  набежала тревога, глаза снова стали
привычно озабоченными:
     -- А что же Рус? Неужто боги забыли о моем младшем брате?
     Все повернулись к забытому  Русу.  Тот  стоял  несчастный,
осунувшийся,  словно  вылез  из  холодной воды, губы дрожали. В
глазах была мольба.
     Гойтосир сказал сухо:
     -- Боги знают, что делают.
     -- Но  ты  истолковываешь  их  деяния,   --   сказал   Чех
настойчиво. -- Не может быть, чтобы боги ничего ему не сказали?
     -- Чех,  -- сказал Гойтосир предостерегающе. -- Пути богов
неисповедимы.
     -- Но ты же стараешься их познать?
     -- А тебе всегда удается познать людей?
     Чех  стиснул  зубы.  Сейчас,  когда  его  судьба   наконец
решилась,  в  груди  разрасталась нестерпимая боль за младшего.
Всегда у него все наперекосяк: под старшими лед только  трещал,
а  под Русом ломался, яблоки падали на Чеха с Ляхом, а шишки --
на Руса. Но раньше братья были рядом  --  из  полыньи  вытащат,
яблоками поделятся...
     Небо  быстро  темнело,  высыпали  яркие  звезды, а за ними
споро выступала мелочь, даже не звезды, а так, осколочки, а  то
и  вовсе  звездная пыль. Узенький серпик молодой луны едва-едва
проглянул из черноты.
     Костры взметнулись с новой силой. В огонь  швыряли  охапки
хвороста,  что  запасли  на  три ночи вперед. Под веселый треск
сучьев зазвенели удалые  песни,  земля  задрожала  под  ударами
тяжелых сапог: танцевали зажигательное коло.
     У  капица остались только братья, их бояре и богатыри, два
волхва да самые  любопытные,  жаждущие  узнать,  что  же  решат
братья.
     Рус  вдруг  ощутил  в  ушах звон, голова стала удивительно
легкой, а мир пошатнулся. Перед глазами было темно,  ни  звезд,
ни  костров, и страх как раскаленный нож вонзился в сердце: это
в нем, это его душа расстается с телом!
     Пересилив себя, он тряхнул головой, очищая взор. Тут же со
всех сторон в голову ворвался  гул  голосов,  радостные  крики,
песни,  земля  гремит  и вздрагивает под плещущими коло. Воздух
сухой и горячий, костры  трещат  повсюду,  народ  ликует  после
изнурительного бегства...
     В кольце камней одиноко темнела дубовая колода. После того
как Лех  забрал свой длинный меч, а потом и Чех унес топор, его
палица выглядела совсем сиротливо и нелепо. Рус  стиснул  зубы,
повернулся  спиной  и  шагнул  прочь.  Далеко  в  свете  костра
виднелась верхушка его шатра. Там Ис, ее ласковые руки обнимут,
утешат...
     Он сделал только шаг,  когда  за  плечо  ухватила  сильная
рука.  Обернулся,  на  него в упор смотрела Ис. Ее черные глаза
полыхали гневом. Она убрала руку, и Рус невольно  посмотрел  на
свое плечо, то ли проверяя, не остались ли следы от тоненьких и
непривычно сильных пальцев, то ли не веря, что это она ухватила
с такой силой.
     -- Рус, -- сказала она сдавленным голосом, -- что с тобой?
Куда собрался?
     -- Все, -- ответил он мертвым голосом, -- солнце зашло...
     -- Ну и что?
     -- Солнце   зашло,  --  повторил  он  хрипло.  --  Гадание
закончено.
     -- Но жизнь не кончена, -- возразила она.  --  Вон  взошла
луна! Посмотри, сколько звезд!
     Небо  жутко  и загадочно смотрело мириадами огненных глаз.
Звезд  высыпало,  как  никогда,  много,  холодных  и   горячих,
голубых,  синих, красных, даже зеленых. Все небо усеяли звезды,
Рус ощутил дрожь, ибо все они молча  и  требовательно  смотрели
только на него.
     -- Что я могу? -- сказал он в отчаянии.
     Она  загораживала  дорогу, он попробовал ее отстранить, но
она лишь качнулась, и снова встала на дороге. В  темных  глазах
прыгали  искры,  по лицу плясали блики от костров. Ее губы были
плотно сжаты, как и кулаки.
     -- Что я могу? --  повторил  он  подавленно.  --  Ис,  все
кончено. Все кончено...
     -- Нет,  --  сказала  она  настойчиво.  -- Надо драться до
конца. Надо выжить... А если не хочешь просто выжить, то где же
твой девиз умереть красиво? Сейчас никакой красивой  смерти  не
будет.  При таком ликовании она пройдет незамеченной. Ты должен
что-то делать, Рус!
     Он поднял голову. По всему  полю  полыхали  такие  костры,
словно  скифы вознамерились сжечь все деревья, кусты и траву по
всему белому свету, а пламенем хотели поджечь небеса.  Песни  и
пляски  гремели всюду, то и дело кто-нибудь вскакивал на коня и
уносился от восторга в степь, чтобы не топтать копытами народ.
     Ее тонкие руки повернули  его,  он  сопротивлялся  нехотя,
подталкивали  в  спину.  Он сам ощутил, как шаги его становятся
шире. Когда в оранжево-красном пламени костров  блеснули  белые
камни  ограды, он перемахнул с разбега, пробежал до жертвенного
камня, оглянулся.
     Ис осталась по ту сторону камней.  Женщинам  не  дозволено
входить  в  капище,  но  и на таком расстоянии он чувствовал ее
любовь, ее боль и тревогу. Бледное лицо было повернуто к  нему,
а  ладони  она  в  немой  мольбе  и требовании прижала к груди.
Вместо глаз он видел только  темные  впадины  на  ее  лице,  но
чувствовал, как она следит за каждым его движением.
     Стыд  и  гнев  нахлынули с такой мощью, что голова едва не
взорвалась от прилива крови.  Не  помня  себя  он  подхватил  с
колоды  свою  боевую  палицу,  довольно  лежать  и выпрашивать,
вспрыгнул на камень, подошвы чавкнули в пролитой крови жертв.
     -- Это я, Рус! -- вскрикнул он люто.
     Страшный  нечеловеческий  крик   пронесся   над   долиной,
разметал высокое пламя костров, заставил коней прижать боязливо
уши,  а каждый из людей вздрогнул, ощутив присутствие мощи, что
выше людской. Все видели, как в самой середине капища, стоя  на
жертвенном  камне,  человек  в  звериной  шкуре  вскинул руку с
зажатой в ладони рукоятью палицы. Подсвеченный  снизу  багровым
пламенем  костра, он сам казался богом огня, свирепым и залитым
огненной кровью.
     Разом стихли песни, умолк топот. Все остолбенело  смотрели
на  него,  начали  приближаться, как зачарованные взглядом змеи
жабы. Остановились вокруг белой ограды  из  камней,  Рус  видел
одинаковые бледные лица с пляшущими на них красными бликами.
     -- Я -- Рус! -- повторил он мощно, но в груди были холод и
отчаяние. -- Я ваш сын, боги скифов!.. Есть ли у вас что-то для
меня?  Если  не  будет  знака, то, клянусь, жить мне незачем. Я
брошусь на меч, и это будет жертва, чтобы дорога у братьев была
гладкой. Но если и моя душа не лишняя на свете -- дайте знак!
     В мертвой тиши слышно было, как вдали слабо фыркнул  конь.
В  костре  за  спинами  людей лопнул сучок, и сразу трое мужчин
подпрыгнули, как испуганные дети. Тишина была как натянутая  до
предела тетива, как замерший крик на краю пропасти.
     Подошли  и  встали  у  края  ограды  Чех  и Лех. Мелькнула
серебряная голова Гойтосира,  бледное  лицо  было  гневным.  Он
прошел между камнями, шаг его был упруг, посох глубоко вонзался
в  землю.  Глаза  не отрывались от Руса, что топтался ногами по
ныне священному камню.
     Прямо за оградой, поставив ногу на валун, высился Бугай, в
красном свете огня особенно страшный и огромный. В  трех  шагах
так же могуче возвышалась Моряна, ее глаза, как Бугая, смотрели
с сочувствием. Рядом застыл Буська, кулачки прижал к груди, как
Ис, что стояла неподалеку.
     Лишь  возле  нее  была пустота, женщины все еще избегали к
ней притрагиваться.
     Гойтосир крикнул на ходу:
     -- Слезь!.. Слезай сейчас же!
     -- Я требую знака, -- бросил Рус. В  груди  была  тоска  и
горечь безнадежности. -- Я хочу знать...
     Гойтосир подошел вплотную, ухватил за ногу:
     -- Слезай, пока боги не поразили молнией!
     Рус   вскинул  обе  руки,  потряс  ими,  палица  выглядела
особенно страшной, подсвеченная снизу оранжевым огнем,  крикнул
в  последний  раз  так  страшно,  что  в  горле что-то лопнуло,
хлестнуло болью, стало горячо:
     -- Скиф!.. Я -- сын твой!
     Палица его тыкалась в небо, задевая звезды, и внезапно там
в черноте заблестела звезда,  которой  раньше  не  было.  Блеск
усиливался, на черном небосводе звезда заполыхала так ярко, что
затмевала  все  созвездие,  начала двигаться, все разгораясь, и
вот уже страшная хвостатая звезда несется  через  черное  небо,
пожирает  неподвижные  огоньки,  поглощает  их  блеск,  за  нею
тянется расширяющийся след, призрачный и страшный, только самые
яркие звезды просвечивают, а эта мчится все быстрее и  быстрее,
вот   уже   на  середине  неба,  склоняется  ниже,  ускоряется,
разгораясь до немыслимой яркости -- стали видны бледные, как  у
мертвецов,  лица,  все  смотрели  со  страхом,  --  и  вот  уже
устремилась к черной земле...
     За виднокраем вспыхнуло, черная полоса  на  миг  озарилась
светом.  Потом  погасло,  лишь чуть погодя донесся слабый удар,
толчок, будто звезда ударилась о камни.
     Страшную тишину нарушил чей-то крик:
     -- На север... Она указала на север!
     Гойтосир застыл, посох его без сил уткнулся  в  землю.  За
оградой  все  так  же мертвенно белели испуганные и потрясенные
лица. Только одно сразу вспыхнуло радостью, а сжатые  на  груди
кулачки опустились.
     Рус  спрыгнул  на землю. Его трясло, в горле стало солено,
он сглотнул кровь и понял, что, похоже,  в  ярости  и  отчаянии
порвал внутренние жилы.
     -- Что вещает... -- Он поперхнулся, проглотил боль, упрямо
сказал хриплым сорванным голосом:
     -- Что вещает эта необычная звезда?
     Гойтосир прошептал едва слышно:
     -- Тебе... на север.
     -- Это я знаю. Что предрекает? Ты же сказал, что ждет Чеха
и Леха?
     В   молчании   Гойтосир  попятился.  В  глазах  был  ужас.
Вытянутая рука упала, он боялся прикоснуться к  младшему  брату
Чеха.  Рус, еще не чувствуя беды, пошел к ограде, и народ с той
стороны  уже  шарахнулся  в  стороны,  давая  дорогу  человеку,
который не просил у богов, а требовал.
     Рус  наконец заметил, что от него отступают, словно он уже
проклят богами. Словно от него распространяется смерть.  Словно
хвостатая звезда, означает большую и непоправимую беду.
     -- Что ждет меня? -- закричал он в отчаянии. -- Скажи, что
ждет...  пусть  не меня, а тех несчастных, что рискнут пойти со
мной?
     Все   отодвинулись   еще.   Гойтосир   едва   выдавил   из
перехваченного страхом горла:
     -- Тебе  лучше не спрашивать. Наши боги -- боги солнца. Мы
истолковываем только их волю. А кто указал тебе дорогу?.. Мы не
знаем. И что тебя ждет, никто не скажет. Твой  путь  темен,  от
воли богов не зависит.
     А сбоку раздался простуженный голос волхва Корнила:
     -- От воли богов, которых знаем.
     Гойтосир  раздраженно  дернул плечом. Широкая ладонь упала
на плечо Руса. Голос Чеха сказал тепло:
     -- Мужайся, брат.
     Его почти силой увели бояре, примчался  Лех,  обнял  Руса,
тут  же  исчез, его теперь окружали старшие дружинники, волхвы,
все чего-то требовали, протягивали  руки,  и  Рус  ощутил  себя
совсем одиноким и брошенным.

     Глава 14

     Вернувшись  к  шатру,  он  не  стал даже входить вовнутрь,
опустился на землю у порога. Тут же теплые  руки  охватили  его
плечи. Она прижалась сзади, теплая и нежная, тихой голос шепнул
в самое ухо:
     -- Почему ты устрашился?
     -- Звезда, -- прошептал он.
     -- Ты  единственный  из  братьев...  а может быть, из всех
этих людей, кто любит смотреть  на  звездное  небо.  Ты  знаешь
звезды,  как  большие  и  малые,  яркие  и  тусклые.  Ты можешь
называть их имена и рассказывать о них всю ночь  напролет.  Так
почему же страшишься?
     -- Наши  боги  --  солнечные боги, -- ответил он с упрямой
гордостью. -- А звезды... это  глаза  ночи.  Враждебной,  злой.
Ночью  боги  спят, а чернобоги властвуют над миром. В жизни все
можно изменить... но нельзя менять богов!
     Он сказал твердо,  но  внутри  его  трясло,  он  стискивал
челюсти,  чувствовал, что пальцы Ис улавливают, как вздрагивают
его плечи.
     -- Позови Корнилу, -- посоветовала она тихо.
     -- Зачем? Он волхв солнечных богов.
     -- Я  заметила,  что  Корнило  знает   больше   Гойтосира.
Возможно,  он  знает  и  то,  что  богов меняют тоже. Наш народ
однажды отказался от всех богов во  имя  одного,  Единого.  Ваш
народ, как я слышала...
     Он смутно удивился:
     -- От Корнила?
     -- Нет-нет, -- ответила она поспешно, с испугом, ее сердце
заколотилось  чаще,  он чувствовал, но выспрашивать не стал. --
Я... как-то слышала в детстве. В моем племени что-то помнили...
Когда-то скифы поменяли богиню воды Дану на богиню огня Тибити.
А другая часть скифов вместо Даны взяла Апию, богиню  земли.  И
другие  народы  тоже  меняли  богов.  Просто  жрецы,  у вас это
волхвы,  всегда  делают  вид,  что  боги  всегда  были   только
нынешние.  Это важно для устоев, да и для себя тоже. Чем больше
приносят жертв, тем толще волхвы.  Так  что...  Нет,  я  не  то
говорю,  прости! Но ваше племя, которое стремится жить красиво,
разве может страшиться звезд, которые так красивы?
     Рус пробормотал:
     -- Красивы? Они прекрасны. И в них столько тайны.
     -- А богов люди меняют, -- продолжала она  настойчиво,  --
не  из  прихоти.  И  не просто так. А когда на чаше весов: быть
народу или не быть. И когда старый бог защитить не может... или
не хочет, -- ищут нового.
     Освещенное лунным светом и пламенем костров его лицо  было
все  таким  же  мужественным,  словно высеченным из гранита, но
теперь она знала, сколько страха и смятения таится  под  гордой
оболочкой.  Рус смотрел неотрывно на север. Звезды помаргивали,
подмигивали. Иные исчезали вовсе, но вскоре искрились и мерцали
по-прежнему. Одна звезда неотрывно и упорно  смотрела  кровавым
глазом. В ней чувствовалась недобрая сила.
     -- Звезда  войны,  --  сказал  он  почтительно.  -- Звезда
воинской славы, крови, пожаров!.. Веди нас  в  ночи,  как  днем
ведет  всесокрушающее  солнце...  Ис,  нашими  богами останутся
солнечные боги. Но и с богами ночи мы враждовать...  теперь  не
станем.
     Он  смутно чувствовал, что намечается какой-то поворот, но
выразить в словах не сумел бы  даже  приблизительно.  Это  было
ощущение   зверя,  который  за  десятки  верст  чувствует,  как
бескрайняя степь внезапно перейдет в такое же бескрайнее море.
     -- Пойдем, -- сказал он. -- Я не могу смотреть на веселье,
где я лишний.
     В шатре было пусто и сумрачно.  Ис  зажгла  светильник,  в
воздухе  потек  горьковатый запах масла и душистых трав. Он без
сил и мыслей опустился на ложе. Страстно хотелось  снова  стать
маленьким, укрыться за надежной спиной если не громадного отца,
то хотя бы любого из старших братьев.
     Ис  присела рядом, он по движению ее руки послушно сбросил
волчовку  и  перевернулся  на   живот.   Голос   ее   прозвучал
настойчиво:
     -- Мужчины  все  жаждут получить случай показать тебя. Вот
он! Пользуйся.
     Рус прошептал несчастливо:
     -- Да... но я мечтал получить его чуть позже. Не сейчас. Я
не совсем.. ну, понимаешь ли...
     Она прервала ласково, но он  удивился,  слыша  непривычную
для ее журчащего голоса твердость:
     -- Даже ваши боги дают такой случай только раз в жизни.
     Он ощетинился, сразу ощутив враждебность:
     -- Что ты знаешь про наших богов?
     -- Рус,   все   боги  посылают  человеку  случай  изменить
жизнь... Но одни люди не замечают, другие робеют, отказываются,
третьи готовы бы рискнуть, но попозже... Увы, случай  дважды  в
одну  и  ту  же  дверь не стучится. Либо утром выйдешь из шатра
уверенный и  сильный,  начнешь  отдавать  приказы...  не  важно
какие:  люди  растеряны, подавлены и жаждут сильного пастыря...
пастуха  по-вашему,  который  поведет  к  спасению...  либо  на
безкнязьи  встанет  кто-то  от  костра с воинами. Рус! Мужайся.
Найди в себе силы.
     Он долго лежал молча. Ис  разминала  ему  спину,  терла  и
встряхивала груды мышц, а он все молчал, хмурился, но вдруг она
начала  замечать, как его тело расслабляется, становится мягче.
Спина покраснела, словно бы сердце и печень  наконец  перестали
держать кровь в заточении.
     Она услышала долгий вздох:
     -- Говорят, мужчины в нашем роду взрослеют быстро.
     Ее  тонкие  пальцы скользнули по его мускулистому торсу, а
голос задрожал от сдерживаемого смеха:
     -- Да, я это чувствую.

     Степь гремела песнями, плясками.  Звонко  стучали  конские
копыта.  На  всех  кострах  жарились убитые лани, зайцы, дрофы.
Воздух был наполнен бодрящим запахом гари и горячего пепла.  Из
повозок  вытряхивали  перепрелые  шкуры,  лоскутья  одеял,  все
швырялось в очищающий огонь.
     Сова пировал со  своими  людьми,  когда  неспешно  подошел
Гойтосир.  Постоял,  слушая  песни,  незаметно  подал знак, что
хотел бы переговорить без посторонних  ушей.  Сова  передал  по
кругу бурдюк с вином, похлопал одного по плечу, другого шлепнул
по  спине,  с  трудом выбрался из развеселого хохочущего стада,
наступая на руки и ноги:
     -- Я скоро вернусь. Чтобы к моему возвращению  здесь  было
пусто!
     Хохоча,  заверили, что и бурдюк сгрызут, что-то орали еще,
но Сова уже не слышал, уходил вслед за верховным  волхвом.  Тот
постукивал   посохом,  шагал  медленно,  зорко  посматривал  на
пирующих.  Веселились  даже  женщины  и  дети,  каждый   словно
стряхнул  с  плеч  тяжести  и тревоги. Кое-где с визгом прыгали
через костры, огонь задирал  девкам  подолы,  высвечивал  голые
ноги  до  самых  ягодиц.  Прыгали  и взявшись за руки, скрепляя
союзы и дружбу, прыгали с воплями и песнями, на  углях  пеклись
последние ломти мяса: завтра боги дадут день -- дадут и добычу.
     Сова   чувствовал,   что   старый   волхв  оглядывает  его
придирчиво, нарочито молчит, вызывая на разговор, расспросы, но
смолчал намеренно, только оглянулся на костер со своими людьми:
не пора ли, мол, возвращаться.
     Гойтосир сказал негромко:
     -- Ты окреп и оброс мясом...  Верно  ли  говорят,  что  ты
однажды был воеводой?
     -- Было дело, -- ответил Сова сдержанно.
     -- Гм,  --  проронил  волхв  словно  бы в задумчивости. --
Что-то в тебе есть от вожака... Люди тебя слушаются. Даже наши.
     -- Когда как.
     -- Ладно-ладно. Ты видел, что выпало братьям?
     Сова кивнул.  Гойтосир  помолчал,  оба  смотрели  на  море
костров.  Вся  ночная  долина  расцвечена оранжевыми и красными
огнями. Песни уже несутся отовсюду, и как бы  ни  устали  после
похода,  но  все пляшут, прыгают, веселятся, борются на руках и
поясах.
     -- Что тебе велено сказать, -- проронил Сова, -- говори.
     Гойтосир удивился:
     -- Мне? Велено? Я говорю от себя.  Ты  ведь  тоже  отдаешь
наказы   от  себя,  когда  видишь,  что  так  правильно?  Племя
разделилось, большая часть уходит с Чехом.  С  ним  идут  самые
знающие, матерые, умелые. С ним уходят все волхвы.
     Сова посмотрел в лицо старого волхва:
     -- И что же?
     -- Ты  волен пойти с нами, -- сказал Гойтосир неспешно. --
Сильные да умелые нужны везде.  Мы  здесь  перемешались,  а  на
новых  землях  никто  и  не  вспомнит,  что ты и твои друзья --
беглые из каменоломен. Все мы вольные скифы, все имеем право на
счастье.
     Возле ближайшего костра возникла возня, кто-то  швырнул  в
огонь  целую  вязанку хвороста. Пламя на миг погасло, но вскоре
взметнулось к небу  высокое  и  ревущее.  Светлый  в  ночи  дым
победно  понесся  к  звездам.  Весь небосвод был устлан острыми
немигающими глазами.
     -- Спасибо, -- ответил Сова. -- В самом деле, спасибо.
     -- Сказать, что идешь с нами?
     -- Ты знаешь, что я отвечу.
     Гойтосир кивнул:
     -- Знаю.
     -- Так зачем же?
     -- Чтобы у тебя был выбор.
     Сова покачал головой:
     -- Спасибо, что позвали. Понятно, я с Русом. И, я  уверен,
все беглые.
     Гойтосир  помолчал,  а  когда  заговорил,  в  голосе  было
осуждение:
     -- Обижен? А разве Чех велел неверно? Если ты в самом деле
был воеводой, то как бы поступил?
     Сова подумал, повел плечами:
     -- Ты прав. Я тоже велел бы беглых оставить подыхать. А то
и сам  бы  порубил  их,  ибо   преступившие   закон   --   есть
преступившие,  и  жить им среди людей нездорово. Но кто спорит,
что Чех лучший вождь, чем Рус?.. Однако пойдем за Русом потому,
что теперь можем отплатить ему той же монетой.
     -- Вы  попросту  все  сгинете,  --   сказал   Гойтосир   с
неудовольствием.
     -- Да,  но  сперва  сгинем мы, а Рус... Он успеет увидеть,
что мы платим должок.
     Гойтосир молчал, и Сова понял, что волхв больше ничего  не
спросит.  Даже  убийца  и  насильник,  что вырвет кусок хлеба у
нищего, ревностно блюдет мужской долг чести.  Рус  спас  их  от
смерти, теперь их жизни принадлежат ему. Он нам никогда об этом
не заикнется, иначе он стал бы не мужчиной, но они помнят сами,
ибо  тоже  перестанут  быть мужчинами, если забудут или сделают
вид, что  забыли.  Человек  живет  недолго,  а  честь  или  его
бесчестье  переживают века, от позора он там переворачивается в
могиле, а его дети клянут опозорившего род отца.
     По ту сторону полога была пляска огней, пылающих  факелов,
топот  ног, веселые вопли, смех, звучные шлепки по голым плечам
и  спинам.   Пахло   сладковатым   дымом   множества   костров,
пережаренного мяса, мужского пота.
     В  шатре же воздух был спертым, душным, жарким, но Рус все
лежал, уставившись недвижимым  взором  вверх,  где  на  толстом
шесте  было  укреплено  полотно  шатра. Все же лучше обливаться
потом, чем быть чужим на развеселом празднике, где  его  самого
обделили.
     Ис  держалась  тихо,  как мышь. Ее ласковые сильные пальцы
терли ему затылок, разминали спину,  но  губы  разомкнула  лишь
далеко за полночь:
     -- Скоро утро. Тебе стоило бы выйти к костру. Все равно не
спишь.
     -- Не хочу, -- пробормотал он.
     -- От  себя  не  скроешься,  Рус.  Костер  в трех шагах от
шатра. Там  только  твои  друзья.  Ты  оскорбишь  их,  если  не
выйдешь.
     Он покачал головой:
     -- Пусть зайдут сами.
     -- Нет,  --  сказала она непреклонно, -- они не зайдут. Но
костер совсем рядом. И там только твои друзья. Их  немного,  но
они -- друзья!
     Она  настойчиво  теребила,  подталкивала,  тащила,  и он в
конце-концов поднялся, качнулся к выходу.  Лишь  перед  пологом
заставил   себя  выпрямить  спину,  надел  беспечную  улыбку  и
отбросил полог сторону.
     Воздух показался чист и свеж, хотя сильно пахло разогретой
смолой, горящим деревом, а ноги плясунов поднимали тучи  пепла.
Костры  полыхали всюду, а возле ближайшего сидели люди, которые
не пели и даже не пили. Негромко беседовали, но когда показался
Рус, разговоры умолкли. Он ощутил себя на перекрестье взглядов.
Потом один из мужчин, Бугай, приветственно помахал рукой:
     -- Рус! Не спится? Посиди с нами.
     Вся степь была  в  огнях.  Люди  переходили  от  костра  к
костру,  разговаривали,  спорили,  смеялись.  Доносились взрывы
хохота. Мелькали силуэты пляшущих. Среди  поющих  Рус  узнал  и
звонкий  голос  Баюна. В красноватом свете Рус видел движущиеся
фигуры танцоров коло, земля ритмично вздрагивала.
     Перед шатром Руса полыхал костер. Подле огня сидели  Сова,
Буська,  Моряна,  Бугай.  Все  хмуро  молчали,  переглядывались
искоса. Рус тоже сел молча,  тупо  смотрел  в  пляшущее  пламя.
Похоже, огонь тоже ликует, что уйдет с Чехом или Лехом.
     Послышались  шаги, из красного воздуха вынырнул Ерш. Бугай
протянул ему бурдюк. Ерш отмахнулся:
     -- Уже из ушей льется.
     Рус угрюмо смотрел,  как  дружинник  сел  между  Бугаем  и
Совой,  тупо удивляясь, почему эти люди сидят с ним, а не с его
старшими братьями. Спросил сумрачно:
     -- Что там?
     -- Рус, --  ответил  Ерш,  лицо  его  было,  как  никогда,
серьезно,  и  эта  серьезность  послала дрожь по спине Руса, --
тебе лучше не знать.
     -- Так плохо?
     -- Могло быть и хуже, да дальше уже некуда.
     -- Волхвы ничего не сказали о... предначертании мне?
     У костра напряженно  прислушивались  к  их  разговору.  Из
шумного  стана  долетали  веселые  вопли,  обрывки  песен.  Ерш
все-таки взял у Бугая мех, но пить не стал, подержал и  передал
Сове:
     -- Похоже,  сами боятся о нем говорить. Да и все племя уже
в нетерпении. Слышишь, как скачут? Гойтосир  наобещал  молочные
реки в кисельных берегах! Только и раздумий, с кем идти. И тому
и  другому земля дадена богатая и жирная, дичи видимо-невидимо,
а рыбы немеряно.  Леху  предначертана  долгая  дорога  побед  и
славы,  а  Чеху  -- кровавая междуусобица, за которой последует
тысячелетнее царство мира и покоя. Вот  и  ломают  голову,  что
выбрать!
     Костер   потрескивал,  взлетали  искорки.  Багровые  языки
пламени плясали на суровых лицах, будто  вырезанных  из  камня.
Рус спросил после молчания:
     -- А что говорят боги мне?
     -- Ничего.
     -- Совсем?
     -- Вроде  даже  боятся. Да и до того ли? Ясно, что с тобой
идти некому.
     Со стороны людей Леха взревели  трубы.  С  пьяным  хохотом
целая   толпа   пустилась   в   пляс.  Багровые  языки  пламени
выхватывали из черноты ночи нелепо скачущие фигуры.
     -- Некому... -- прошептал Рус убито.
     Слева он ощутил горячее плечо Ис,  а  справа  его  толкнул
Сова. Моряна громко фыркнула.
     -- Ты  не  один, -- сказал Сова серьезно. -- Великий народ
может статься даже из единой пары людей.  А  с  тобой  идут  по
крайней мере две женщины, Ис и Моряна. Да Заринка тебе предана,
она  любит  тебя. Чеха и Леха тоже любит, но их больше уважает,
чем любит. Зато за тобой пойдут, куда поведешь.
     А Ерш сказал чересчур серьезно:
     -- Мы с Совой поможем тебе создавать новое племя.  Я  буду
трудиться  дни  и  ночи в поте лица своего, а Сова обещал подле
нас факел держать...
     Сова зарычал, Ерш с притворным испугом спрятался за  спину
Моряны.
     Рус поинтересовался сдержанно:
     -- Сова, ты со мной?
     -- Мог бы не спрашивать, -- ответил Сова осуждающе.
     В   голосе   бывшего   воеводы   прозвучало   раздраженное
высокомерие. Как можно усомниться в его верности  долгу  чести?
Но  Рус уловил, как в душе просыпается несвойственная ему ранее
подозрительность.
     И когда  почти  под  утро  увидел,  как  из  повозки  Совы
выскользнула  Заринка,  воровато  оправляя платье, лишь стиснул
челюсти.
     У Совы могут быть и не столь благородные причины.

     От шатра Чеха дико и  страшно  прокричал  петух.  Он  один
уцелел  в походе, его берегли пуще глаза. Он знал, что отгоняет
злых духов, по его  крику  восходит  солнце,  что  иначе  и  не
стронется  с места в своем подземном царстве, видел, как по его
воле по всему стану  поднимается  народ,  и  потому  орал,  как
опытный воевода, хорошо зная себе цену.
     Рус видел, как Чех рассыпал воинов в разные концы. Там уже
ржали кони, скрипели колеса. Большинство мужчин и женщин еще не
ложились,  а  подростки  после короткого сна бросились ловить и
запрягать коней и волов.
     Рус оглядел покрасневшими глазами  друзей.  Вокруг  костра
все  еще  сидели  Бугай,  Моряна, Сова, Шатун, даже Ис, впервые
допущенная в воинский круг. Чаша с  хмельным  вином  ходила  по
кругу.
     -- Я  пойду,  -- сказал он тяжело. -- Нельзя, чтобы братья
ушли вот так...
     Его провожали  сочувствующими  взорами.  Когда  скрылся  в
толчее народа, коней, Бугай пророкотал:
     -- К полудню тут будет пустое место...
     Сова кивнул, а Ерш сказал задиристо:
     -- Да,  Бугай,  меня  ты оскорбил -- ладно, прощу. Но ты и
себя назвал пустым местом.
     Бугай хмурился,  смотрел  подозрительно,  старался  понять
больно  хитрую  речь,  а  Моряна,  что  не поняла тоже, бухнула
тяжелым голосом:
     -- Раньше. Все спешат уйти. Впереди обещаны, ты  ж  слышал
сам, молочные реки с кисельными берегами!
     Ис   молчала,  держалась  как  можно  тише  и  незаметнее.
Понятно, что допустили к людям только сейчас,  когда  у  костра
осталось так много пустого места. Когда чашу передавали ей, она
только  прикасалась  губами  к  краю,  протягивала  с  поклоном
Моряне, та как  гора  восседала  рядом.  От  воительницы  пахло
мужским   потом   и  запахом  свежей  крови.  С  пояса  свисала
свежесодранная шкурка мелкого зверька.

     Глава 15

     Чех резко обернулся на стук шагов, все такой же  чуткий  и
настороженный,  как  в лесу. В синих глазах мелькнуло смущение,
но руки раскинул с самым сердечным видом:
     -- Рус!
     Они обнялись, застыли.  Рус  прижимался  к  могучей  груди
брата,  и  хотя  не  уступал  ни  по  росту, ни по мощи рук, но
чувствовал себя слабым и потерянным рядом с  могучим  и  всегда
все знающим уверенным братом.
     Внезапно  широкие  твердые  ладони  мощно  хлопнули  их по
плечам. Лех обнял обоих, сдавил, его горячее дыхание обожгло им
щеки:
     -- Чех, Рус... Я люблю вас.
     -- Боги жаждут, -- сказал Чех сдавленным голосом.  --  Это
наша им жертва!
     -- И наши отцы-деды зрят, -- закончил Лех.
     Их  объятие распалось. Молча смотрели друг на друга, жадно
и тоскующе, запоминали лица  братьев,  а  за  спинами  нарастал
конский  топот, рев скота, голоса. Полог с треском распахнулся.
Верхом на диковатом коне, что не  желал  оставаться  на  месте,
сидел  рослый воин. Он всмотрелся в темноту, крикнул отрывистым
голосом:
     -- Чех, все собраны! Веди.
     Видно  было,  как  подбежали  отроки  в  поводу  с   белым
оседланным  конем.  Чех  вздохнул,  хлопнул  братьев по плечам.
Отстранился, через мгновение был уже в  седле  своего  жеребца.
Конь  пошел  в галоп, Чех крикнул, и подводы пришли в движение.
Конники поскакали вперед.
     Подводы уходили долго, на кострах успели вскипятить  котлы
и  приготовить  мясную похлебку. Конного заслона сзади не было,
отметил Рус.  Чех  не  тратит  усилий  зря,  зная,  что  позади
остались братья.
     Лех обнял Руса:
     -- Пора. Прости... Увидимся в вирии!
     Ему   подвели   его  огненно-красного  коня,  попона  тоже
отливала багровым. Лех вскочил с  разбега,  дико  гикнул,  конь
понесся к группе ожидавших его всадников.
     Рядом  с  Русом встали Бугай, Сова, Моряна. Бугай проронил
медленно:
     -- С Чехом ушло больше половины... Поглядим, сколько уйдет
с Лехом.
     Рус тупо смотрел на людской поток.  В  сердце  была  такая
горечь,  что  в  глазах  потемнело.  Плеча  коснулись трепетные
пальцы. Он повернул голову.  Ис  смотрела  с  любовью  и  таким
сочувствием, что он устрашился: может расплакаться при всех.
     -- Я  не  могу зреть...-- сказал он задушенным голосом. --
Когда уйдут, кликните.
     Он ввалился в свой шатер, только он остался цел и недвижим
во всеобщем хаосе, упал на ложе. В  углу  на  шкуре,  куда  Ерш
поставил  ему  бурдюк с вином, сейчас было пусто. Сквозь тонкое
полотно стен со всех  сторон  доносились  подобно  шуму  прибоя
голоса  людей, рев скота, скрип телег, щелканье бичей, выкрики.
Все сливалось в ровный однообразный шум.
     Очень нескоро шум начал редеть, отдаляться,  стихать.  Рус
заставил  себя встать, на подгибающихся ногах подошел к выходу,
откинул полог.
     Из груди сам по себе вырвался звериный вопль ужаса:
     -- Это все, что остались?
     Степь была голой  и  мертвой.  На  месте  походного  стана
зловеще  чернели  выжженные круги земли. Легкий ветерок вздымал
серый пепел, шевелил золу. Сперва в ужасе  почудилось,  что  он
остался  единственным живым человеком. Даже Ис не видно, только
пустое поле с черными пятнами, серый  пепел,  обломки  повозок,
брошенные   разбитые   горшки,  посуда,  сломанные  копья.  Два
исхудалых пса с рычанием дерутся за кость с остатками мяса.
     Он замычал от боли, судорога свела внутренности. В  сердце
словно  кто  вонзил  нож,  а  в  голове быстро и часто забились
жилки. Он чувствовал, что вот-вот умрет от  ядовитой  горечи  и
одиночества.  Ноги деревянно несли вокруг шатра, отыскивая свой
костер...
     На прежнем месте остались только Ис и  Заринка.  Остальные
исчезли,  растворившись  у  костров, возле которых сидели люди.
Все сутулились, молчали, тупо  смотрели  либо  в  костер,  либо
поглядывали  в  сторону  его  шатра. Вдали темнели повозки, еще
дальше всадники загоняли коней в табун.
     С грохотом примчался  на  серой  кобыле  Сова.  Его  плечи
обвисали,  как  будто две глыбы тянули вниз и в разные стороны.
Лицо было угрюмым.
     -- Рус! -- крикнул он рассерженно. --  С  Лехом  ушли  две
трети. Две трети тех, что оставались от Чеха.
     Ис  и  Заринка  подошли к Русу, встали по бокам, трогая за
руки. Рус прошептал:
     -- Спасибо...
     -- За что? -- удивился Сова.
     -- Твои люди остались почти все. Или даже все.
     Сова выпрямился, в голосе сквозь горечь прорезалась  нотка
гордости:
     -- Теперь это твои люди.
     -- Спасибо, -- прошептал Рус снова. В глазах защипало.
     Сова буркнул предостерегающе:
     -- А вот со "спасибо" не спеши.
     Он  повернул  коня,  копыта  прогрохотали совсем рядом. На
Руса упал ком земли, выброшенный копытом. Рус уловил угрожающую
нотку в голосе бывшего воеводы, но не понял затаенного  смысла,
тут же забыл, ибо Ис и Заринка прижались с обеих сторон крепче,
дышали часто, сочувствующе.
     Даже  отсюда  Рус  видел,  как у каждого человека у костра
опущены плечи.
     -- Чех мог бы отделить мне людей больше, -- прошептал он в
тоске.
     Вздрогнул, ощутив на плече  легкую  руку.  Ис  смотрела  с
глубоким состраданием.
     -- Нет, -- сказала она тихо.
     -- Что "нет"?
     -- Он не мог этого сделать.
     -- Почему?
     -- Важна  свобода  выбора,  -- сказала она еще тише. -- Он
чувствовал это. А тебе и не нужно много людей. Мы двигаемся  по
земле,  где не ступала нога человека. От зверей отобьемся, а на
хорошей земле... потомства может быть как песка на берегу моря,
как звезд на небе, как капель в реках... Так ведь бывало...  по
крайней мере у моего народа.
     Он поник головой:
     -- Волхвы говорят, у нас тоже. Но страшно мне!
     -- Крепись,  --  повторила  она. -- Взгляни, кто остался с
тобой.
     Рус всматривался в суровых немногословных  людей.  Остался
Бугай, родной дядя Чеха и Леха тоже, осталась Моряна-богатырка,
Шатун,  Ерш,  Плющ  Железные  Руки,  к  удивлению, заметил даже
сладкоголосого Баюна... Остались суровые воины,  безусые  юнцы,
отроки, но больше больных, увечных, стариков и детей: их братья
не пожелали взять, ссылаясь на суровую дорогу.
     -- Это  вызов,  --  сказала она напряженно. -- Вызов всем,
кто остался.
     -- Да, -- сказал он затравленно,  --  но  почему  они  все
смотрят на меня?
     Он  насторожился,  а  люди  за его спиной взялись за ножи.
Виднелось пыльное облачко, затем донесся стук копыт. В молчании
ждали, когда всадник вынырнул из пыли, огромный и  сгорбленный,
капюшон  нахлобучен  на глаза, охраняет от ядовитой пыли, видно
лишь широкий испещренный морщинами подбородок.
     Всадник  уже  остановил  коня,  когда  его   узнал   Баюн,
воскликнул восторженно:
     -- Корнило! Ты же ушел с Чехом!
     Корнило  замедленно  слез  на  землю,  охнул, ухватился за
поясницу. Голос был мертвый от усталости:
     -- Я проводил их малость. Передал травы  Гойтосиру...  Что
еще? Но поеду с вами.
     Волхв  выглядел  изможденнее  обычного. Баюн подхватил под
руки, держал, пока немолодой волхв переводил дух.
     -- Я получил для них благословение пращуров, -- проскрипел
он. -- У них все пойдет.
     Рус поинтересовался хмуро, еще не в силах ощутить радость:
     -- Но почему здесь? Ты же сам сказал...
     -- Что я сказал? -- раздраженно ответил Корнило. --  Я  не
знаю,  что выпало тебе. Боги не говорят. Тебе указан лишь путь.
А что на нем вершишь, все зависит от тебя.
     Баюн просиял, похлопал волхва по сгорбленной  спине.  Лицо
певца  сияло.  Похоже,  волхв  сказал то, из-за чего остался он
сам.
     Рус пролепетал:
     -- Ты пришел, чтобы помочь?
     Корнило покачал головой:
     -- Чем я смогу? Вряд ли. Но я стар, мне  скоро  уходить  к
предкам.  Что ждет Леха и Чеха, уже знаю. Им выпала трудная, но
счастливая доля. Но что  выпало  тебе,  я  хочу  узреть  своими
очами.
     Шатун сказал почти с отвращением:
     -- Старый, а любопытный, как суслик!
     -- Я  волхв,  --  ответил  Корнило  устало, -- а волхвы не
любопытные, а любомудрые. А мудрость приходит от новых  знаний,
дурак.
     Буська  увел  коня старого волхва, а сам Корнило прошелся,
разминая ноги, огляделся. Русу  казалось,  что  Корнило  что-то
замышляет,  уж  очень напряжен, зыркает по сторонам, будто ждет
удара.
     Внезапно он поднял колотушку, с силой ударил в било. Гулко
загремело над опустевшим станом,  где  уже  не  звучали  песни,
земля  не вздрагивала от топота плясунов. Корнило прислушался с
удовлетворением. Рус не успел рта раскрыть,  как  старый  волхв
принялся колотить часто, неистово.
     Во  всему  стану поднимались люди, головы поворачивались в
сторону грохота. Корнило продолжал созывать народ, и вот уже  к
нему  потянулись  стар  и  мал,  женщины,  дети,  а также дюжие
мужчины, воины, богатыри, дружинники.
     -- Люди! -- вскричал Корнило. -- У меня есть  что  сказать
вам!
     Рядом  с Русом встали Бугай, Сова, Моряна, сзади подходили
все новые и новые. Они слышали их тяжелое дыхание, словно  люди
взбирались на гору.
     -- Люди,  --  повторил  Корнило, голос звучал со злостью и
горечью, -- нам оставили худший скот,  нам  достались  разбитые
телеги,  что  не  могут  тащить  даже  свои  короба... Ушли все
лекари,  кузнецы,  лучшие  табунщики.  В  одном  только  мы  не
уступаем... а может быть, даже превосходим!
     На  него смотрели измученно, но в лицах жила угрюмая сила.
Глаза смотрели прямо.
     Бугай бухнул, будто тяжелая волна ударила в крутой берег:
     -- Я это чую... но ты одень в слова.
     -- Превосходим,   --   повторил    Корнило    громче,    с
неистовством.  --  Нашу  доблесть  не  увести  на  самых лучших
повозках! Наша честь не вывалялась в грязи. Я не  хулю  ушедших
-- там  наши  братья. Но все ли ушли по зову сердца? Или кто-то
просто примкнул к сильным?.. А здесь уж точно остались те, кого
вели честь и верность!
     Ерш первым вскрикнул:
     -- Слава!
     -- Слава! -- поддержали голоса.
     -- Слава Русу!
     -- Не сгинем!
     -- Не посрамим...
     Рус ощутил, как задрожал подбородок.  Глаза  защипало,  он
испугался,  что  заплачет, вскинул голову, а подбородок гордо и
даже  надменно  выпятился.  Кто-то  хлопнул  по  плечу,   потом
раздался мощный глас Бугая. Огромные ладони сжали плечи Руса, и
он  вдруг ткнулся могучему дяде в грудь. Слезы хлынули потоком.
Он трясся от рыданий, было стыдно, и в то же  время  чувствовал
несказанное облегчение.
     Повернулся, услышав странные звуки. В глазах расплывалось,
увидел  мокрые  лица,  и потрясенно понял, что это не из-за его
слез.  Люди  плачут,  мужчины  не  скрывают  слез,  они   гордо
улыбаются, мокрые дорожки блестят на смеющихся лицах.
     -- У  нас  кровь  богов, -- прошептал Рус. -- У нас сердца
богов... Так что же нам еще?
     Голос его рос, последние слова выкрикнул во  всю  мощь.  В
ответ  прогремел  крик могучий и яростный. Над головами выросли
сжатые кулаки. Худые лица осветились, глаза  горели  восторгом.
Высоко  в  небе  пророкотало  довольно.  В  синеве быстро таяло
странное крохотное облачко.
     Бугай, настолько огромный, что ему не пришлось влезать  на
телегу,  чтобы  его  видели  все,  воздел над головами огромные
длани, проревел могуче:
     -- У нас не остатки!..
     А Моряна, могучая воительница, подняла руку,  все  на  миг
притихли, и она сказала ясным сильным голосом:
     -- Мы  должны  дать новый народ, народ богатырей! Посему я
снимаю  обет  безбрачия...  и  по  пришествии  на  новые  земли
обязуюсь... рожать!
     Крик  восторга пронесся над толпой. Рус видел, что взгляды
с Моряны перебегают на него, на  Бугая,  уже  прикидывают,  чье
семя  понесет  Моряна,  от  кого дети пойдут здоровее, могучее,
смышленее, кто-то вопил радостно, но уже пошел  ликующий  смех,
за спинами костры взметнулись ярче, задудели в трембиты, громко
и исступленно стучали бубны, заглушая крики.
     Когда  Рус  соскочил  с  телеги,  подбежала  Ис, прижалась
счастливо. От ее трепещущего тела, тонкого  и  слабого,  в  его
плоть, руки, ноги влилась странная мощь. Захотелось подпрыгнуть
и взмахнуть руками -- а вдруг полетит?
     Бугай и Моряна хлопали его по плечам, спине, он содрогался
от могучих  шлепков. Но когда подошел Корнило, Рус с осуждением
покачал головой. Только Корнило услышал его совсем тихий шепот:
     -- Я люблю братьев!
     -- А что, я желаю зла? -- вскинулся Корнило. --  Но  людей
надо  разжечь!  Конечно,  это  не  воля Чеха или Леха, это боги
решили разделить нас на три части. Какая-то  да  уцелеет!  Даже
если Коломырда сумеет послать сильную погоню, что маловероятно,
то  и  тогда  погибнет  только  треть...  Ведь  никто из нас не
признается, что здесь не все, что где-то есть еще беглецы. Нет,
это воля богов. Сам не терзайся, на братьев тоже не ропщи.
     Подошел   Сова,   улыбался,   только   глаза    оставались
серьезными. Рус спросил сквозь счастливые слезы:
     -- Ты тоже не ожидал?
     -- Да,  --  ответил Сова спокойно, -- народ ликует... Ты в
шатер?
     -- Пойдем, -- пригласил Рус, он ощутил  недосказанное.  --
Моряна, Бугай, Ис приглашает вас разделить с нами трапезу.
     Вчетвером  вошли  в  шатер,  Буську выперли, а Ершу велели
никого не пускать. Ис торопливо собирала  на  стол,  мужчины  и
Моряна  сели, оружие оставили у входа. Рус сказал настороженно,
по телу бегали мурашки:
     -- Говори! Какая-то неприятность?
     -- Кто-то должен, -- сказал Сова безучастно. --  Эту  ночь
будут   ликовать,   пить,  плясать.  Радоваться  своей  отваге,
бахвалиться гордостью. Но придет утро...
     -- А что утром?
     -- Утром  --  похмелье.  Увидят  разломанные  повозки,   а
хорошие  забрали  почти все, увидят лопаты вместо мечей... ведь
воины тоже ушли, увидят кучи  тряпья,  мусора.  А  на  похмелье
человек, сам знаешь, бывает вовсе жизни не рад.
     Сердце  Руса  сжалось.  Он  покосился на дядю и Моряну. Их
лица потемнели, плечи опустились. У Ис вырвался тяжелый вздох.
     -- Мы не погибнем, -- выпалил Рус зло.
     -- Если будем шевелиться, --  кивнул  Сова.  --  Чех  увел
добротный  обоз.  Он  хозяйственный,  но  не взял ничего больше
трети. Хотя мог бы взять больше, честно говоря, ведь с ним ушла
половина людей. Лех увел две трети оставшихся, но Лех есть Лех:
в нетерпении  он  выбрал  лучших  коней,  а  все  телеги  велел
бросить...  Он,  как и Чех, спешит навстречу счастливой судьбе,
предсказанной волхвами.
     -- Ну-ну!
     -- Я посмотрел, что осталось. Телеги можно чинить, было  б
чем.  Одежду  сошьем, было бы из чего. Так вот я уже присмотрел
три брошенных походных кузницы.  Одну  надо  чуток  подправить,
другую...  не  знаю,  а третью можно раздувать хоть сейчас. Лех
оставил на наше счастье! Я ж говорю, он вообще обоза не взял.
     Бугай прогудел в раздумье:
     -- Я знаю двух  мужиков,  что  скуют  хоть  подкову,  хоть
топор, хоть серьгу девке в ушко.
     -- И  среди  моих есть такие, -- добавил Сова. -- С твоего
позволения, Рус, я пошлю  ставить  кузни  прямо  сейчас.  Очень
важно,  чтобы  утром  в них стучали молоты. Ночь для плясок, но
ежели с утра людей не занять  работой,  да  потяжче  --  упадут
духом.  Ты  ж знаешь, после радости завсегда горечь похмелья. А
такое лечат только работой.
     Рус не знал такого еще, но кивал, соглашался,  даже  Бугай
знает  и  умеет  больше,  ибо  пожил, повидал и сейчас довольно
хмыкает, даже похлопал Сову по плечу, впервые похлопал,  раньше
вроде бы недолюбливал.

     Глава 16

     Костры   по   всему   стану  полыхали  жаркие.  Пусть  без
надобности, но Рус сам любил смотреть  в  огонь,  сидеть  возле
пляшущих  языков пламени. В душе пробуждалось древнее родство с
огнем, и потому  велел  подросткам  дров  не  жалеть,  деревьев
много.  А  взрослые  двигаются  быстрее,  кровь  кипит,  голоса
громче, оранжевые отблески на лицах делают  людей  похожими  на
существ из огня и железа.
     За  неделю,  пока  готовили  телеги к походу, Бугай и Сова
исхудали, как и Рус, хотя охотники дичи приносили  целые  горы.
Просто  ели  на  ходу, старались успеть и в кузницы, где молоты
бухали в четыре руки, и к тележникам, и шорникам.
     -- Еще три дня, -- сказал наконец Сова. -- Это Чех  и  Лех
знают, что их ждет. А нам надо идти и щупать ногой землю.
     Рус посмотрел на небо:
     -- Скоро   начнут  падать  листья.  Позорно,  ежели  осень
застанет нас здесь. Выходит, мы устрашились сдвинуться с места!
     -- А много ли нам надо?  --  удивился  Сова.  --  Идти  до
первых  холодов.  А  вырыть  землянки  на зиму -- это трудов на
неделю.
     Бугай услышал, бросил предостерегающе:
     -- Мы забрались на север! Здесь зима наступает  раньше.  А
насколько  лютая,  скоро узнаем на своих шкурах. Листопад не за
горами.
     -- Впереди еще месяц жовтень, -- буркнул Рус. --  Сова,  я
дам   коням  нагуливать  жир  еще  три  дня.  Но  на  четвертый
выступаем, даже если начнется гроза с градом.

     Он лежал без сна, думал. Теперь он -- вождь. Хотя  гораздо
лучше  для  этого  подошли  бы  Бугай  или  Сова,  они старше и
опытнее, но все почему-то смотрят  на  него,  ждут  наказов  от
него.  Конечно,  он  --  сын  царя  Пана, но что в этих дальних
землях царские дети?
     Полог на миг откинулся, открыв звездное  небо.  Он  увидел
мелькнувший  женский  силуэт,  но  еще раньше узнал по сильному
необычному запаху, словно бы он впитался в ее кожу.
     -- Ис, -- сказал он, -- что говорят?
     Она села рядом, опустила узкую ладошку на  его  необъятную
грудь.  В  полутьме смарагд в золотом обруче на лбу поблескивал
загадочно и таинственно. Глаза были в тени, но  он  чувствовал,
как  она  смотрит  на  его лицо, вот ее взгляд скользнул по его
лбу, щеке, ласково прошелся вдоль носа, очертил твердую складку
у губ.
     -- Ты уже спрашивал, -- напомнила она.
     -- Я все время это хочу знать.
     -- Рус, не беспокойся так...
     -- Ис, что ты говоришь?
     -- Не беспокойся, -- повторила она с нажимом. -- Ты  очень
быстро мужаешь, Рус. Еще три дня назад ты был мальчишкой... Да,
богатырем, сильным и ярым воином, от тебя могли рождаться дети,
но  ты  сам  оставался  ребенком.  Но сейчас с тобой происходит
непонятное. Все заметили.
     -- Что?
     -- Рус,  ты  не  думаешь,  почему  это  с  тобой  все-таки
осталось  столько народу? Не одни же невольники из каменоломни?
Сколько богатырей, старших дружинников, отважных воинов, просто
ремесленников, умельцев... Они верят в тебя.
     Он пробормотал с тоскливым страхом:
     -- Не в меня... В сына царя Пана!
     -- Так ли?
     -- Так, -- сказал он убежденно. -- Пан был великим героем.
А потом стал великим царем. И дед его был героем. И  прадед!  И
вообще  наш  род  славен  героями...  Но  в  каждом роде не без
урода... И я как раз знаю, что я не герой!
     Она помолчала, он не  видел  ее  лица,  но  чувствовал  по
напряжению  пальцев,  что  она не согласна. Затем послышался ее
спокойный шепот:
     -- Повернись на живот.
     Ее пальцы коснулись его плеч, захватили  кожу,  отпустили,
ухватили   в  другом  месте.  Он  сперва  прислушивался,  затем
приятное ощущение начало распространяться по всему телу.
     Она щипала его плечи и спину, стучала костяшками  пальцев,
мяла,  даже встала босыми ногами и потопталась, разминая спину,
ощущение было таким сладостным, что он  только  блаженно  мычал
сквозь стиснутые зубы.
     -- А теперь перевернись...
     Он  поспешно  перевернулся,  и снова ее нежные, но сильные
пальцы умело мяли ему широкие пластины  грудных  мышц,  твердые
квадратики  мускулов  живота,  и он уже забыл о своей тоске, во
всем  теле  жила  свирепая   мощь,   готовность   вскочить   на
неоседланного коня, помчаться в ночь в поисках противника, дабы
в схватке охладить кровь...
     -- Не  надо  ее  охлаждать,  -- прозвенел ее тихий голос с
легким смехом, и он со стыдом понял, что сказал это  вслух.  --
Сегодня ночью не надо...
     Он  забылся  под  утро коротким и настолько глубоким сном,
что  если  бы  его  можно  было  измерить,  то  послали  бы  до
преисподней.
     Утро  было  холодное, траву покрыли крупные холодные капли
росы. Вот-вот наступит осень, роса  сменится  инеем.  Он  будет
исчезать  еще до восхода солнца, но кто не поймет такой грозный
знак, тот обречен. Потом ударят морозы, задуют метели.  Медведи
зароются  в  берлоги,  проспят до весны, а люди либо укроются в
крепких домах, где будет запас дров и пищи, либо... умрут.
     Рус выбрался из шатра на четвереньках. Жар от  затухающего
костра  едва  прогревал  землю  на два шага вокруг. Там лежали,
тесно прижавшись друг  к  другу,  скорчившиеся  фигурки  людей,
покрытые разным тряпьем, старыми шкурами.
     Рус  ударил палицей в подвешенное к дереву било. Тоскливый
звон разнесся далеко, в утренних сумерках мелькнули волчьи тени
и отступили. Люди  начали  шевелиться,  подниматься  с  великим
трудом.  Некоторые  остались  лежать, и Рус со страхом подумал,
что  кое-кто,  изможденный  усталостью  и  болезнями,  уже   не
поднимется.
     Подходя  к  костру, где сгрудились его старшие дружинники,
теперь уже бояре, он услышал бодрый голос Ерша:
     -- Укрылся Бугай от холода рыбацкой  сетью,  трясется,  но
тычет  пальцем  в ячейку: мне даже тут холодно, а каково ж тем,
что снаружи!
     Посмеялись,  Рус  подумал  благодарно,  что   Ерш   своими
нехитрыми шуточками умеет поддержать людей.
     Хоть они и считают его своим вождем, но никогда в жизни он
не чувствовал  себя  таким  беспомощным и растерянным. Подошел,
остановился, не зная, что сказать.
     Ерш кивнул, похохатывал, а  Сова  переглянулся  со  своими
людьми, вдруг поднялся. Глаза бывшего воеводы были внимательные
и требовательные.
     -- Утро,  князь,  -- сказал он негромко, но все услышали и
умолкли. -- Вели собираться. Надо выступать в путь... князь.
     Дважды он назвал Руса князем, и  оба  раза  он  чувствовал
себя  так,  словно  кто-то  ударил раскаленным молотом в спину.
Князем не называли даже Чеха, а уж его, Руса, так можно назвать
только в насмешку.
     Но глаза Совы были серьезные и требовательные.
     -- Велишь ли, князь?
     Рус, одолевая дрожь в горле, сказал сиплым голосом:
     -- Велю.  Всем  собраться.  Проверить  все,  чтобы  ничего
нужного не оставить. Быть готовыми к дальней дороге.
     Сова  круто  повернулся,  зыркнул  на своих соратников. Те
вскочили, опрокидывая кружки и ковшики с горячим настоем трав.
     -- Слышали, -- спросил Сова с нажимом, -- что велел князь?
Выполняйте.
     Возле костра опустело. Рус все еще стоял  как  оглушенный.
Еще  вчера... ну пусть не вчера, но неделю тому он был одним из
них. Вождем  был  Чех,  они  с  Лехом  его  младшие  братья.  А
сейчас...
     Сейчас  и  Чех  князь,  мелькнула  мысль.  И Лех. Их отряд
беглецов уже разрублен на три части, и каждая может  вырасти  в
племя.   Чеху  уже  предсказано,  что  он  станет  прародителем
великого народа. И Леху обещано, что  свой  отряд  превратит  в
большое  племя,  затем  в  народ,  создаст великое государство,
будет трясти вселенную, как медведь грушу. Но не всякое  зерно,
брошенное в землю, прорастает... Есть и слабые, что гибнут.
     Он  оглянулся на своих людей, с ним остались самые слабые,
больные, раненые. Которых не захотели взять старшие братья. Или
не взяли, чтобы с ним остался хотя бы кто-нибудь?
     Кричали животные, люди  уже  суетились,  запрягали  волов,
седлали  коней. Один высокий человек в одежке волхва обернулся,
Рус узнал Корнила. Тот оскалил изъеденные желтые зубы в  хитрой
усмешке:
     -- Тебя, как я слышал, уже князем кличут?
     -- Надсмехаются, -- буркнул Рус.
     -- Так думаешь?.. Нет, пока ты спал, мы много передумали.
     -- Кто?
     -- Сова,  Ерш,  Моряна,  я... Теперь ты наш вождь. Но если
отныне мы будем зачинать новое племя, то ты  отныне  --  князь.
Надо додумывать новые уставы и правды...
     -- Погоди,  --  прервал Рус. -- Ты можешь сказать мне свою
настоящую цель? Я не поверю, что ты остался из любви  и  дружбы
ко мне! Ты меня не знал, я тебя раньше никогда не видел. Ты и в
Исход как попал, непонятно.
     Старый волхв покачал головой:
     -- Если  бы  мне было двадцать весен, не пошел бы вовсе. В
сорок лет -- пошел бы с Чехом или Лехом. Но я  стар,  потомства
мне  уже  не  оставить.  Так зачем мне великое будущее Чеха? Не
менее великое -- Леха?.. Я -- волхв, понимаешь? А волхва хлебом
не корми, дай прикоснуться к тайне.  Больно  странное  знамение
выпало  тебе. Если бы просто смерть от голода, холода или чужих
мечей -- это я бы понял. Но солнечные  боги  смолчали,  ибо  не
узрели  твою  судьбу,  а  полуночные  боги...  или  демоны дали
странные знаки, которые я прочесть не  мог.  Мой  смертный  час
близок!  Умереть  ли  в дороге к счастливой жизни племени Чеха,
или умереть, увидев тайну, что ждет тебя?
     Он смотрел  с  легкой  усмешкой.  Рус  ощутил  от  взгляда
старого  волхва  смертельный  холод,  словно  стоял  в глубокой
могиле, куда не достигало солнце.
     -- Да, -- прошептал он раздавленно, -- ты настоящий волхв.
Быть бы мне настоящим князем!
     -- Ты будешь им, -- сказал тот серьезно.
     -- Долго ли?
     Он усмехнулся, и волхв в ответ раздвинул губы в понимающей
усмешке. От повозок донеслись крики, тоскливо замычали  коровы,
словно  предвещая  беду.  Пробежали  дети,  затаптывая  костры,
заливая водой.
     Край неба озарился нежно-розовым светом. Вспыхнуло  первое
облачко,  алые  лучи  ласково  подсвечивали  его  снизу,  и оно
казалось разогретым  над  спрятанным  за  виднокрай  очагом,  а
верхушка еще темная, холодная. Повозки уже выступали на светлом
небе  четко,  а  скот сбился в кучу, согреваясь, терлись друг о
друга, взревывали.
     Подскакал Буська на дрожащем от жажды скакать по  утренней
росе коне:
     -- Все собраны, князь!
     -- Коня,  --  потребовал  Рус.  -- Сова и Моряна поедут со
мной впереди.
     -- Что делать мне?
     -- Ты... гм... ты отныне  княжеский  лазутчик.  Как  мы  с
Лехом,  так  теперь ты один, будешь выезжать далеко вперед, все
вызнавать, высматривать: как удобные  спуски,  так  и  водопои,
словом, все-все.
     Буська  завизжал,  подскочил  в седле, едва не упал. Глаза
стали круглыми от счастья.
     -- Княже!.. Жизнь положу, но сделаю все. Не сомневайся.
     -- Ты мне нужен живым, -- ответил Рус сурово. -- Молод еще
жизнь класть.
     -- Да знаю, знаю, потомство надо. А ч@, я хоть сейчас...
     Рус замахнулся плетью, Буська завизжал и умчался.
     Буська  умчался,  а  он  еще   постоял,   унимая   бешеное
сердцебиение.    Хоть    кому-то   сумел   ответить   достойно,
по-княжески.
     В последний день он  чуть  проехал,  прощаясь,  по  следам
Чеха,  а  потом и Леха. Вроде бы прошли тяжелогруженные телеги,
кони безжалостно выбивали землю,  но  трава  поднялась,  скрыла
следы.  Будто проехали не по хрупкой сочной траве, а по мелкому
болоту, затянутому ряской.
     Трава на диво быстро спрятала раны земли, зеленеет свежая,
такая же сочная, кузнечики верещат песенки. Так останется и  за
нами,  подумал  он с облегчением, -- не догонят люди Коломырды,
но на сердце почему-то остался и тоскливый  осадок.  За  людьми
должен  оставаться  какой-то  след.  А когда это ушли не просто
люди, а родные братья...
     Когда вернулся, женщины и дети уже были в повозках, волы в
упряжках,  а  мужчины  седлали  коней.  Рус  ощутил  в   каждом
радостное нетерпение. Мечи и топоры остры, упряжь исправлена, а
то  и  вовсе  новая.  Скот отдохнул, кони бьют копытами, грызут
удила.
     -- Выступаем!
     Он сам выехал вперед, за ним несся  на  отдохнувших  конях
передовой  отряд  в  полсотни  человек. Еще сотню Рус оставил в
заслоне.  Вдруг  да  Коломырда  все  же  отыщет,  она   опаснее
неведомого, что лежит впереди!

     Из  десяти семян, брошенных в землю, ежели одно выживает и
дает всходы, то урожай считается хорошим. Ежели  два  --  земля
захлебывается  от  изобилия.  Каждое  крупное  племя  время  от
времени выплескивает отводки, ибо не одному племени не  суждено
жить  вечно,  надо  успеть разбросать семена, и ежели хоть одна
зернинка прорастает, то племя  и  народ  считаются  уцелевшими,
хоть и под другим именем.
     Из  могучего племени скифов часто выделялись сыновья царей
со  своей  младшей  родней.   Так   брат   Скифа   Гелон   стал
родоначальником  могучего  народа  гелонов,  построил  огромный
город Гелон, а другой брат Агафирс дал начало  великому  народу
агафирсов.  Доблестный  Авх,  сын  Скифа,  стал родоначальником
народа авхатов, а другой сын Скифа,  Пал,  дал  жизнь  великому
племени  паралатов...  но во сто крат было больше тех, кто увел
жен и детей  в  сопровождении  множества  воинов  в  горделивой
уверенности,  что  уж он-то даст начало величайшему из народов,
коему предназначено сотрясать вселенную силой и мудростью, дать
всем народам мир и справедливые законы!
     А в этот раз из скифского царства не отводок,  пусть  даже
не слишком мощный, а жалкая кучка изгнанников, а с ними те, кто
добровольно   решился  разделить  их  тяготы.  Родные,  дальние
родственники, друзья, просто люди, которые решение  Пана  сочли
несправедливым,  а  у  части скифов всегда живет убеждение, что
честнее быть среди гонимых, чем  среди  гонителей.  Ну,  и  еще
люди, которые сами не могут объяснить, почему вдруг бросили все
нажитое,  сели  на  коней,  посадили  жен  и  детей в повозки и
присоединились к изгнанникам.
     Да, из этих людей можно бы составить  племя,  но...  волей
богов и они разделились на три части! Чудо будет, ежели уцелеют
даже  две  веточки.  А  что  они,  Рус  и его люди, сгинут, так
мужчина  должен  быть  всегда  готов  как  к  славе,  так  и  к
доблестной гибели...
     Он  ехал  впереди своего небольшого отряда-племени. Теперь
его можно охватить взглядом целиком.  Несколько  сотен  мужчин,
три-четыре  сотни  женщин с детьми... Стариков уже не осталось.
Кого зарубили, оставив на обочине дороги, кто  потихоньку  ушел
сам, дабы не есть хлеба, так нужного детям и мужчинам.
     Он  видел, как хочется Ис ехать рядом, но она благоразумно
держалась в середине отряда, даже когда была  на  своей  резвой
Молнии.   Одетая   по-скифски,   она   и  сидела  в  седле  как
прирожденная скифка, только оружия пока в руки не брала,  разве
что на поясе висел узкий нож в красивых ножнах.
     Когда она, не утерпев, вроде бы невзначай подъехала ближе,
он окинул ее любящим взглядом, расхохотался:
     -- Ты -- маленькая копия Моряны!
     Ис  улыбнулась,  она  в  самом  деле подражала богатырке в
одежде и посадке, та же безрукавка-волчовка, оставляющая  плечи
голыми,  то же управление конем коленями, чтобы руки свободные,
но хорошо знала, как ей красиво в такой дикой грубой  одежде  и
когда  ее  черные  волосы  перехватывает на лбу широкий золотой
обруч с драгоценным смарагдом над переносицей.
     Она улыбнулась хитренько,  унеслась,  ровная  и  стройная,
слегка  и  красиво  покачиваясь  в  такт скачке. Русс вздохнул,
провожая взглядом прямую спину. Удается видеться только  ночью.
А  днем  подле  князя  должны  быть его бояре, воеводы, волхвы,
старшие дружинники...
     Он горько усмехнулся. Вот они, бояре, которые  лишь  вчера
стали  дружинниками,  вот  дружинники, что вчера были отроками,
вот волхвы, которых Корнило спешно учит отличать одного бога от
другого... Да что там! Каков князь, таковы и бояре.
     Позади стучали копыта, слышались негромкие голоса.  Теперь
они должны держаться ближе к князю... все как-то неловко думать
о себе как о князе. Это его невозмутимый дядя Бугай, загадочный
Сова, непоседливый Ерш, Моряна-богатырка... Еще -- Твердая Рука
-- молодой,   красивый,  с  жадно  раскрытыми  синими  глазами.
Единственный, у кого не было ни одной стычки за  время  Исхода.
Двужильный,  он помогал всем, от усталости не раздражался, всем
уступал, он же единственный,  кто  дружил  с  Ершом.  Возможно,
только поэтому он и пошел с Русом, а не с его братьями. Оружием
владеет  не лучше других, зато известен как сильнейший кулачный
боец. Мощным ударом кулака убивал быка, все видели.
     Теперь в его окружении и Шатун -- молчаливый молодой воин,
изо всех   сил   старающийся   походить   на   старых   героев:
немногословных,  суровых,  загадочных. Он слышал, что таким был
Скиф, и в подражание ему никогда не носит доспехи, а  только  в
волчовке  на голое тело. И волосы его всегда открыты небу, будь
там солнце, тучи или хлещет ливень.  Без  нужды  хмурит  брови,
никогда не шутит, почти не улыбается. Что его заставило пойти с
ним, Русом?
     Далеко впереди мелькнули две точки, исчезли. Рус хмурился,
не зная,  как  отнестись, что рядом с Буськой теперь чаще всего
находится Баюн-певец. Все-таки совсем недавно умелый боец,  так
о  нем  говорят. Но почему пошел с ним, Русом, с которым дружбы
никогда не было?
     Сзади слышались смешки,  звон  уздечек.  Рус  прислушался,
голос Ерша был чересчур восторженный, восхищенный:
     -- Ух  какие  у  тебя  усы,  Шатун!.. Какие усы... Нет, вы
поглядите, какие усы! Всем усам усы. Я таких  еще  не  видывал.
Слушай,  Шатун,  есть важное дело. У меня тоже растут волосы...
там, на заднице. Давай свяжем их: твои волосы на губе и мои  на
заднице,  да  и ляжем спать. Ночь так перетерпим, а ночи сейчас
еще короткие, зато наши волосы вроде бы подружатся...
     Слышался  громкий  гогот.  Рус  представил  себе  красное,
надутое от злости лицо Шатуна, улыбнулся тоже. Когда-нибудь Ерш
нарвется, нарвется... Лопнет железное терпение Шатуна.
     В  полдень,  когда остановились на обед и отдых, вернулись
Буська и Баюн. Рус поглядел  на  их  одинаково  раскрасневшиеся
лица, угрюмо отвернулся. Почему-то стало завидно.
     Слышал,  как  Буська  спрыгнул у одной повозки, там что-то
говорили, вдруг донесся раздраженный мужской голос:
     -- Ты почему мне грубишь, сопляк? Я тебе отец или нет?
     Буська ахнул:
     -- Ну ты задаешь загадочки... Я-то откуда знаю?
     А  Баюн  уже  вытащил  из-за  пазухи  дудку,  поскакал   в
серединку  стана. Там у него самые лучшие слушатели. Повозки по
привычке поставили кругом,  так  легче  отбиваться,  в  середке
быстро  вспыхивали  костры,  на  треноги  подвешивались  котлы.
Запахло ухой, вареным мясом.
     Только один человек выехал  за  пределы  стана,  остановил
коня  и  смотрел  в  синеющую  даль. В блеклом мареве над самым
виднокраем вроде бы виднелись вершины гор, но до них  было  так
далеко,  что  Рус не был уверен, что это не облачко причудливой
формы.
     А Корнило все смотрел на дальние горы, чему-то вздыхал, на
лбу морщины стали резче. Рус заметил, что губы  старого  волхва
шевелятся. Подъехал, спросил насмешливо:
     -- Вершины считаешь?
     Корнило  вздрогнул,  оглянулся,  на  лице  была  виноватая
улыбка, застали врасплох, и вместе с тем малость раздраженная:
     -- Что?.. Нет, просто смотрю.
     -- А ч@ на них смотреть? -- удивился Рус. --  Они  нам  не
нужны.
     Корнило покачал головой:
     -- Свиньи смотрят только на то, что нужно. И коровы. И все
звери  и  птицы.  А  человек... человек стремится увидеть еще и
незримое, услышать глас богов.
     -- А разве так услышишь? -- снова  удивился  Рус.  --  Для
этого надо жертвы резать, а слушать в капище.
     -- Когда  как,  --  ответил  волхв неопределенно, -- когда
как. Пути богов неисповедимы, никто не знает, где проявится  их
мощь  и  как.  Потому мы должны слушать все, рассматривать все,
доискиваться до всего. Почему вода мокрая? Кто каждую  снежинку
вырезает   так  хитро?  Почему  солнце  поднимается  всегда  на
востоке, а заходит всегда на западе? Ответы  на  загадки  богов
могут быть там.
     Впереди слышались раздраженные крики. Две телеги сцепились
колесами,  там  затрещало.  Погонщики,  голодные  и  усталые до
остервенения,  отбросили  кнуты  и  схватились  за  ножи.   Рус
отмахнулся от волхва, дурость какая-то, помчался к месту ссоры.

     Глава 17

     Эту  ночь  он  снова  долго не мог заснуть, ворочался, зло
сбрасывал  покрывало.  Ис   перестала   прикидываться   спящей,
спросила тихонько:
     -- Что тебя гнетет?
     -- Не  понимаю,  --  сказал он вдруг, -- сперва я ныл, что
все меня бросили... Теперь не могу понять, почему со мной  идет
столько народу! Ведь многих я не знаю вовсе!
     Голос  его  перешел  в  крик.  Глаза  выпучились,  он сжал
кулаки. Ис вскрикнула со страхом и великой жалостью:
     -- Боги, как ты измучился...
     -- Я не устал!
     -- Ты измучил свою душу, -- поправилась она торопливо.  --
Но  ты  не  подумал, что эти люди тоже... Ну, любят смотреть на
звезды.
     Он вытаращил глаза:
     -- На звезды? Никогда не замечал.
     -- Ну, не обязательно на звезды. У многих, Рус, душа  ноет
по  чему-то  необычному,  необыкновенному.  Но  сами с места не
сдвинутся, пока... пока  кто-то  не  позовет,  не  поведет,  не
пообещает.  Тучные  земли  с  сочной  травой и реки с рыбой они
видели и в стране Пана! Ведь там это есть? Потому пошли  не  за
Чехом или Лехом, а за тобой.
     Рус  молчал, угрюмо переваривая ее необычные слова. Трудно
поверить,  что  эти  люди,  обычные  воины,  мечтают  о  чем-то
большем, чем о жирной еде и удалым скачкам по бескрайней степи.
А  если и мечтают, то умело и глубоко прячут, стыдясь немужской
слабости.
     -- Мне тоже кажется, -- сказал он нехотя, -- что я не один
такой урод. По крайней мере Корнило -- тоже.

     Сквозь сон Рус слышал, как Корнило всю  ночь  выл,  бил  в
бубен  и  плясал  вокруг костра. Над огнем висел широкий котел,
когда  клубы  пара  ветер  нес  в  сторону   шатра   Руса,   он
перекашивался  от гадостного запаха, но Корнило пил этот настой
из мухоморов как  конь,  в  котле  кипятили  целую  вязку  этих
ядовитых  грибов,  а  время  от времени туда подбрасывали еще и
еще, чтобы настой был крепче.  Открыв  полог,  Рус  видел,  как
волхв  скачет  высоко,  как  ужаленный  змеей олень, удивлялся,
откуда у старика столько сил.
     Лишь под утро  Корнило  рухнул  как  подрубленное  дерево.
Мальчишка,  будущий  волхв,  молча  отгреб горящие угли дальше,
дабы не  подожгли  одежду,  сам  лег  рядом,  вконец  сморенный
усталостью.
     На   рассвете  тревожно  и  страшно  зазвучало  било.  Рус
выскочил из шатра полуголый, с  оголенным  мечом.  Корнило  бил
исступленно,  к  нему  сбегался  народ.  Заметив князя, Корнило
отшвырнул палицу, взобрался  на  телегу  и  закричал  сорванным
страшным голосом:
     -- Люди свободного племени!.. Слушайте все!
     Он  воздел руки, растопырив их как крылья, когтистые худые
пальцы хищно скрючивались. Народ уже толпился вокруг телеги, от
дальних костров  подбегали  все  новые  и  новые.  Привлеченные
шумом,  подъехали  конные  стражи, прискакал Сова. Он был свеж,
будто только что выспался вволю, хотя вряд ли  соснул  хотя  бы
час.
     Корнило   за  ночь  иссох,  сгорбился,  лицо  пожелтело  и
вытянулось, а под глазами  повисли  темные  мешки.  Глаза  были
страшные, словно в глазницах полыхал огонь, Рус не сразу понял,
что  у  волхва  от перенапряжения полопались сосуды в глазах, и
там все залило кровью.
     Он повел дланями, вокруг воцарилась  мертвая  тишь.  Голос
волхва грянул с неожиданной мощью:
     -- Народ!..  Да,  отныне  вы  --  народ!  Я получил знак с
небес. А потом... потом со мной говорил сам бог богов Род!
     По  толпе  побежал  потрясенный  шепот.  Рус  ощутил,  как
пахнуло холодом, потом жаром.
     -- Что сказал Род? -- вскрикнул кто-то.
     И тут же несколько голосов поддержали:
     -- Будем ли жить?
     -- Что впереди?
     -- Будут ли жить дети?
     -- Куда идет дорога?
     Корнило прогремел страшным голосом:
     -- Род изрек, что отныне сам поведет нас!
     Вокруг   телеги   прогремел  рев,  вопли,  воины  кричали,
колотили  рукоятями  топоров  в  щиты,  неоружные   обнимались,
хлопали  друг друга, орали. Корнило вскинул руки снова, вопли и
шум погасли, как светлячки в ночи.
     -- Род повелел, -- крикнул он во всю мочь, -- что те,  кто
пойдет  по указанному им пути, должны отныне отличаться от всех
других народов. Это должен быть не тайный знак, как у  иных,  а
открытый, видимый издали всякому!
     Он  умолк,  переводя  дух,  а  в благоговейной тиши кто-то
вскрикнул:
     -- Честным людям скрывать неча. Но каков его наказ?
     -- Да-да,  --  поддержали  голоса,  --  что  повелел   нам
прародитель?
     -- Он   повелел,  --  сказал  Корнило  мощно,  --  повелел
мужчинам сбрить волосы на голове, оставив  только  клок,  чтобы
можно было ухватиться рукой.
     Рус видел растерянные лица. В толпе Шатун спросил глупо:
     -- Но... зачем?
     Корнило загремел:
     -- Белому  свету суждено погибнуть в огне... Или в потопе,
как говорят другие. Но наш  Род  свой  народ  отличит  по  этим
чубам. И, ухватив мощной дланью, вытащит и спасет от гибели!
     Рус  видел,  как  по  лицам,  взволнованным и потрясенным,
бежали слезы.  Люди  обнимались,  плакали  от  счастья.  Матери
поднимали  младенцев  на руках, показывая им верховного волхва,
который только что  от  их  имени  заключил  союз  с  богом,  и
молодого князя Руса, за которым они идут дорогой богов.
     Среди счастливого гама Шатун закричал, перекрывая шум:
     -- А другие что ж?
     -- Пусть  горят  к такой матери! -- загремел волхв. -- Аль
топнут!.. А по новым землям, возрожденным и чистым от  скверны,
расплодятся как муравьи только люди нашего семени!
     Снова раздался могучий вопль из сотен глоток:
     -- Новые земли!
     -- Только мы!
     -- Слава Роду!
     -- Да будет имя наше...
     Корнило   простер   руки,  шум  приутих  чуть,  и  Корнило
вскрикнул с подъемом:
     -- А имя отныне и навеки наше -- русы!
     Рус вздрогнул, небо должно обвалиться от  такой  дерзости,
даже  голову  вобрал в плечи, но вокруг раздался такой ликующий
рев, что  ошалело  замер.  Либо  он  редкий  дурак,  ничего  не
понимает,  либо остальные все круглые дураки. Разве ж можно вот
так просто менять имена?
     -- Рус!
     -- Слава Русу!
     -- Народ русов!
     -- Это Коломырда -- скифы!
     -- Боги и русы!

     Днем Рус выбрал минутку, подъехал к  повозке  Корнила.  На
передке  сидел  отрок,  правил,  Корнило  все  же  не спал, его
раскачивало на ходу, но упрямо собирал травы  в  пучки,  что-то
нашептывал.
     Рус сказал, глядя исподлобья:
     -- Я  еще понимаю, что ушедших с Чехом будут звать чехами,
с Лехом -- лехами, а с нами -- русами... может быть. Только  не
понял, так ли уж надо срезать волосы? За них хвататься Роду еще
проще, чем за чуб.
     -- А отличать своих от чужих? -- спросил Корнило.
     -- Гм..  Да  как-то...  Я думаю, бог как-то разобрался бы.
Конечно, когда впопыхах надо хватать и тащить, конечно...
     Волхв пытался посмотреть строго, но в чистых синих  глазах
юного  князя  было  слишком  много  неловкости.  Никак не может
свыкнуться, что этих беглецов станут звать русами.
     -- Князь, -- сказал  Корнило  негромко.  Он  покосился  на
спину отрока, понизил голос, -- каждый несет в себе мечту. Конь
мечтает  о сочной траве по самое брюхо, женщины мечтают о своем
доме, богатом огороде и всякой  живности,  мужчины  мечтают  на
новых  землях  наплодить  кучу  детей,  ты хочешь создать новый
народ... уже хочешь, вижу... конечно же самый могучий, великий,
справедливый и победоносный! И чтобы имя русов повергало врагов
в прах,  друзья  ликовали,  а  враги  захлебывались  желчью  от
зависти.
     Рус  попробовал  возразить,  но  глаза  выдавали, как он в
самом деле страстно мечтал:
     -- Просто выжить бы!.. Или хотя бы умереть достойно, а  не
как жабы на морозе.
     -- Да  ладно  тебе.  С такой мечтой не живут, а мрут сразу
же. Ну, а я мечтаю, о чем мечтают волхвы.
     Колеса монотонно перемалывали сочные стебли. Ноги коня  до
брюха  забрызгало  белесым соком. На ходу срывал верхушки трав,
неторопливо жевал. Рус поинтересовался жадно:
     -- О чем?
     -- Не просто услышать глас  бога,  --  ответил  Корнило  с
сумрачным  неистовством.  --  Получить от него наказ, как жить,
что делать, дабы хоть семя наше могло настолько разжечь в  себе
огонь  Рода,  чтобы  добраться до вирия! Или построить вирий на
земле.
     -- Гм...
     В глазах волхва было сожаление:
     -- Не разумеешь... Ладно, от царя Коло пошли  сколоты,  от
Скифа -- скифы, от Гелона -- гелоны, от Авха -- ахваты, от Пала
-- паралаты.  Если повезет, то от Чеха пойдет народ чехов... Но
еще больше заслуга волхва,  которому  удастся  увидеть  дорогу,
указанную  богом,  услышать  его  наказ,  как  идти по ней. Так
услышал Зороастр, так услышал Будда, так услышал Моисей...
     Рус прервал с нетерпением:
     -- Об этих царях я  не  слышал.  Хочешь  сказать,  что  их
царства больше, чем царство Скифа?
     -- Больше, -- ответил Корнило с улыбкой. -- Много больше.
     Он смотрел на него как на неразумное дитя, и Рус вспыхнул,
толкнул  коня  в  бока и, обгоняя повозки, помчался к переднему
дозору. Его повозка, где теперь была одна лишь  Заринка,  ехала
первой.  Раньше  Рус не спорил, опасность грозила сзади, к тому
же задние  глотают  пыль,  но  сейчас  грозное  неведомое  было
впереди, неплохо бы передвинуть ее в середину...
     Еще  издали  узнал  коня,  что  шел  рядом с повозкой. Под
седлом, привязанный на  длинной  поводе.  Рус  придержал  коня,
дергался,  не  зная, как поступить, но вскоре край шкуры в боку
повозки приподнялся, выпрыгнул человек, умело угодив  прямо  на
коня. Гикнул, свистнул, понесся вперед, к головному дозору.
     Рус  выждал,  пустил  коня  снова в галоп, догнал повозку.
Сзади теперь было  открыто,  он  уловил  чужие  запахи,  увидел
смятые  шкуры  на  дне  повозки,  раскрасневшуюся сестренку. Ее
глаза сияли, она протянула руки, пытаясь его обхватить за шею.
     Он уклонился, слегка отодвинулся с конем. Повозки тащились
медленно, одна за другой, хотя долина  позволяет  и  в  два-три
ряда.  Но  так  Сова  вряд  ли  сделает,  тогда  не  так просто
выпрыгивать из его повозки, как лисе из курятника.
     С неловкостью буркнул:
     -- Заринка... Не староват ли для тебя Сова?
     Она мотнула головой.  Длинная  русая  коса  перелетела  на
спину.  Глаза  были  невинными, хотя в глубине Рус видел хитрых
бесенят.
     -- Какой Сова? Кто это?
     -- Брось, -- сказал Рус сердитее. -- Не только я замечаю.
     Лицо сестренки внезапно стало серьезным:
     -- Рус...  Ты  знаешь,  в  нашем  роду  мужчины  взрослеют
быстро.  Но  и женщины тоже. Я своих сверстников вижу насквозь.
Это такие  дети!  Всякую  женщину  тянет  к  мужчине  сильному,
умелому,  знающему  больше,  чем  она сама. А Сова много видел,
много знает, оружием владеет, как никто...
     -- И это подсмотрела?
     -- Рус, мне скучно сидеть с женщинами и  перемывать  кости
чужим  женам.  Я  лучше  буду  стирать  Сове,  мять  ему спину,
расчесывать волосы, готовить и кормить... Мне  это  интереснее!
Да  что  можешь  сказать  рассудочного  ты,  взявший женщину из
чужого  племени...  даже  вовсе  без  рода-племени?   Едва   не
вызвавший гнев богов?
     Он развел руками:
     -- Ну,  как  знаешь...  Я  люблю  тебя, Заринка. Чех и Лех
ушли, и сердце мое истекает кровью. Теперь у  меня  только  ты,
звездочка моя. И я так боюсь, что с тобой что-то случится!
     Она  засмеялась задорно и весело. Синие как васильки глаза
сияли счастьем, белые зубки блеснули на солнце.  Бросилась  ему
на  шею,  жарко и сильно поцеловала в щеку. Он на миг ощутил ее
сильное тело, упругую грудь, жаркое дыхание.
     -- Спасибо, Рус. Я так люблю тебя!
     -- Береги себя, -- попросил Рус и нехотя  выпустил  ее  из
рук.
     Прискакал  взволнованный  Буська.  Еще  с  седла закричал,
торопясь и захлебываясь словами:
     -- Прямо не знаю, что и деется!.. Земля там все  жирнее  и
жирнее!  Можно  на  хлеб намазывать! Трава сочная, что хоть сам
ешь!.. Птицы видимо-невидимо, в ручье от рыбы тесно.
     Его слушали затаив дыхание. Только Баюн как-то мечтательно
пробормотал:
     -- Да, но что там нас ждет? На  богатых  землях  вырастают
сильные люди и сильные звери.
     -- Земли  не заняты! -- поклялся Буська. -- Пойдем, узришь
первым.
     -- Много ты видел, головастик, -- проворчал Баюн. --  Боги
везде  кого-то  да  поселили.  А сейчас складываю песнь о нашем
походе, мне надо лежать и глазеть в небо.
     Рус ощутил, что и его взор будто сам по себе ищет Корнила.
Старый волхв ощутил себя на  перекрестье  взглядов,  вздрогнул,
развел руками:
     -- Никто не может сказать, что там.
     -- Почему?
     -- Бог богов Род создал необъятный мир, но людей поселил в
самом  лучшем месте. Чтоб, значит, всегда тепло, высокие травы,
в реках и ручьях полно рыбы, ветви деревьев гнутся от плодов...
На юге же от этих благословенных земель -- вечный зной, вода  в
реках  кипит,  а  песок  течет как воск, на востоке бесконечное
море, на западе простирается смертоносный туман вязче живицы, а
на севере стена льда с версту в высоту, а в длину -- до  самого
края  мира.  Это только сейчас на юге жара чуть спала, хотя там
все еще жарче, чем в кузнице, на западе  поредел  туман,  а  на
севере  лед  стаял,  оставив  бесконечное  болото, что подсохло
малость, кое-где наросли леса...
     Его слушали  с  открытыми  ртами.  Моряна  бухнула  мощным
голосом:
     -- Значит, догоним Лед и расшибем лбы?
     Волхв подумал, с сомнением покачал головой:
     -- Он  же  тает  с  края,  а это ж воды ой-ой!.. Море. Или
такое болото, что ни конца, ни края.
     Буська живо пискнул:
     -- А вот и нет. Один край здесь, другой -- у кромки Льда!
     Кто-то  засмеялся,  Корнило  замахнулся  посохом.   Буська
поспешно схоронился за спину Моряны.
     -- Мы  придем  первыми, -- сказал Корнило. -- Но какие там
чудища  после  Великого  Болота?  А  после  Льда  вообще  могло
уцелеть... нечто. Об этих землях молчат даже сказки!
     Рус проронил негромко:
     -- Бугай,  Моряна,  Сова.  Дозор  впереди  племени, два по
бокам. По одному из стана не отлучаться. Даже на привалах.
     Он видел,  как  просветлели  усталые  исхудавшие  лица.  В
запавших  глазах  сверкнула  гордость, мужчины разогнули спины,
даже подростки выпячивали груди и раздвигали  руки  в  стороны,
стараясь  выглядеть  мощнее  и свирепее. Мрут все, даже те, кто
всю жизнь не слезал с печи. Но есть ли выше счастье для мужчин,
чем открыть новую дорогу, пройти как можно  дальше  и  пасть  с
оружием в руке?

     Двух  сообразительных  отроков  Корнило посвятил в волхвы.
Чистые головы, чистые души, он усердно втемяшивал новые  правды
и   ритуалы,   что   придумывал   на   ходу.  Рус  настороженно
всматривался, не нравился горячечный  блеск  в  глазах  старого
волхва,  не  наломал  бы  дров, стоя одной ногой в могиле. Одно
заметил, что новых богов Корнило не ищет, зато прежних начинает
потихоньку отодвигать в угол, а на  красное  место  выталкивает
молодых богов, что стояли всегда позади главных.
     Не утерпел, поинтересовался. Корнило огрызнулся:
     -- Мы в новые земли идем? В новые!.. И не просто новые. Ты
не замечаешь,  но  тут  и  солнце  встает по-другому, и заходит
как-то наискось... Старые боги были хороши на старых землях.
     -- Но мы сами те же, -- возразил Рус.
     Корнило вскинул брови:
     -- Разве?
     Рус ощутил, как горячая кровь бросилась в лицо. Не  только
он,  все изменились, когда пустились в бегство, а с каждым днем
меняются все больше.
     -- Почему Род у тебя так далеко?
     -- А почему он ничего не делает? --  отрезал  Корнило.  --
Хорошо  править  в оседлом царстве. Где ничто не меняется сотни
лет. А мы в пути! Для нас сейчас  главнее  Хорс,  ибо  идем  по
нему,  а  также  Перун,  хотя он всего лишь бог дружинников. От
наших мечей зависит больше, чем от  умения  строить  стены  или
копать  каналы. А Род не обидится... Он уже постарел, ни на что
не обижается.
     -- Разве могут боги стареть? -- не поверил Рус. --  Они  ж
бессмертные!
     -- Могут,  --  ответил  Корнило,  --  даже боги стареют. И
поверишь или нет, но боги тоже мрут как мухи.
     Голос его из резкого и полного мощи вдруг стал  невеселый,
а   лицо  помрачнело.  Холодок  пробежал  по  телу  Руса,  конь
вздрогнул и поспешно отступил на обочину.
     Корнило проехал  вперед,  но  плечи  его  теперь  обвисли,
словно он с трудом держал незримые мешки с камнями.

     Глава 18

     Ракшан  шел ровно, только уши изредка прядали, когда прямо
из-под ног выпрыгивали крупные, как воробьи, кузнечики.  Крылья
вспыхивали,  как  крохотные  молнии,  а кузнечики уносились без
нужды далеко-далеко, будто радуясь  случаю  поменять  место.  А
серые  кобылки  взлетали  высоко,  трепеща  красными  и  синими
крыльями, в воздухе делали кувырок через голову,  глаза  так  и
прикипали  к  яркому  цветному  пятну,  а  кобылки тем временем
складывали крылышки и плюхались на серую землю, сами  такие  же
серые, неотличимые от комочков земли.
     А  мы просто бежим, подумал Рус невесело. Даже не заметаем
следы, как кобылки. Увы, мы не кобылки, нам так не спрятаться.
     Впереди  показался  скачущий  навстречу  всадник.  Золотые
волосы  развеваются  по  ветру,  еще  не  посвящен во взрослые,
несется так, что конские бока уже в мыле. А уж визжит,  гикает,
свистит и орет так, что и в ночи каждый признает Буську.
     -- Впереди река! Большая!
     -- Что-то случилось? -- крикнул Рус. -- Где Баюн?
     -- Остался  на  берегу.  Говорит,  русалок  видел... Песнь
складывает.
     Он повернул коня и, не дожидаясь слова от  князя,  ринулся
обратно.  Рус  взмахом подозвал Сову, велел готовить меха, быть
готовыми к переправе.
     Так и получилось: с ходу брода не отыскали, да река  и  не
загораживает  путь,  можно  еще  долго тащиться вдоль берега, а
потом, как всегда бывало, отыщется широкое место, где воды даже
на глубоком будет не выше колена.
     Рус  с  сомнением  смотрел  на   широкую   водную   гладь.
Переправиться  не  трудно,  каждый привяжет по козьему бурдюку,
это поможет и человеку и коню,  но  с  повозками  будет  возня.
Добро  Леху, ушел налегке... Оглянулся на Сову, тот на Корнила,
а волхв в свою очередь вскинул голову, всмотрелся в небо совсем
не старческими глазами:
     -- Пойдем по берегу. Голова не будет  болеть,  как  и  где
напоить скотину. А нам все одно на север... Только не за водой,
а навстречу! Добрая примета.
     Сова одобрительно прогудел:
     -- Хороший волхв. За неделю -- ни одной плохой приметы.
     Корнило зыркнул зло:
     -- Нам боги благоволят! А ты что ж, супротив богов?
     -- Что  ты,  --  испугался  Сова, даже в лице переменился,
конь под ним опасливо пошел в сторону. --  Как  же  я  супротив
богов, когда у них такие вот лютые помощники...
     Ускакал,   Корнило   довольно   хмыкнул.  Русу  почудилась
неуловимая насмешка в голосе Совы, но ломать  голову  не  стал,
оба  шибко  умные,  словами  играют,  а  мужское дело -- играть
мечом.
     Вдоль берега двигались еще медленнее. И повозки  не  ахти,
скот  достался  худший,  но  главное  -- все помнили о страшной
хвостатой звезде, шли с опаской.
     Корнило с помощниками на первом же привале резал в  жертву
скот,  кропил  кровью  мужчин,  после  чего  Корнило сбривал им
головы. Вид был несколько  странный,  когда  на  голых  головах
оставался   длинный  клок  волос.  Сперва  посмеивались,  потом
заточенные до немыслимой остроты ножи взяли Ерш и еще несколько
дружинников, и за неделю уже все  блестели  на  солнце  бритыми
головами.  Длинные  пряди волос кто лихо закручивал за ухо, кто
оставлял небрежно  полоскаться  по  ветру  сзади,  а  кто  даже
вплетал цветные ленты.
     Рус   заметил,   как   Ис   сдерживает   усмешку.  Спросил
подозрительно:
     -- Очень плохо?
     -- Нет-нет, -- поспешила она. -- Ничуть! Так даже более...
мужественно. Вид более гордый. Только зачем серьга в ухе?
     Рус поморщился:
     -- Корнило новые обряды придумывает. И кольца, видишь?  На
большом  пальце -- воин, на среднем -- кузнец, на безымянном --
торговец, на мизинце -- отрок... Если  кольцо  золотое,  то  не
простой дружинник, кузнец или торговец -- простым велено носить
серебро...  Я,  честно  говоря, еще не запомнил. Корнило каждый
день что-то да придумывает. Пока нам не до его игр.
     К его удивлению, она сказала уважительно:
     -- Он великое дело творит.
     -- Да ну?
     -- Великое, -- повторила она убежденно.  --  Он  из  толпы
беглецов делает народ.
     -- Народ  создается  мечом,  --  бросил  он  резко,  брови
сдвинулись. -- Силой!
     -- Обычаями, -- возразила она. -- Ритуалами. Запретами.
     Он все еще хмурился, когда ее тонкие  руки  обхватили  его
могучую шею. Жаркие губы коснулись его уха. Он пробурчал:
     -- Не  подлащивайся. Это у вас, наверное, волхвы в большой
силе... А у нас -- воины!

     Он ехал погруженный в сладкие думы. Настанет  ночь,  и  Ис
примет  его  в  сильные объятия. С каждым днем крепнет та нить,
что связывает их. И уже  не  снятся  другие  женщины.  Как  те,
которых  выбирал  сам,  как и те, которых ему предлагали в жены
мать, дяди, вуи, друзья. Все эти красавицы блистали в Напии,  а
он уже начинает забывать стольный град. А Ис особенная... И как
хорошо,  что  все  до единой остались там, в исполинском дворцы
великого царя Пана.
     Громкий стук копыт заставил вскинуть  голову.  Впереди  по
берегу  реки  росло пятно, распалось на бешено скачущего коня и
крохотного всадника. Тот  так  пригнулся,  что  золотые  волосы
струились  в  темной гриве, словно золотые струи в темной реке.
Рус ощутил, как злая рука сжала  сердце.  Еще  не  слышал,  что
крикнет  Буська, еще не видел его лица, но по коже уже вздулись
пупырышки, а волосы на затылке зашевелились.
     Буська  подлетел  вплотную.  Оглянулся  по   сторонам   и,
притишив голос, сказал сдавленно:
     -- Впереди -- люди!
     -- Люди? -- не понял Рус. Он тоже понизил голос. -- Ты что
говоришь? Мы идем по пустым землям!
     -- Да?  --  возразил Буська. -- Какие же они пустые, когда
там дома, скот...
     -- А где Баюн?
     -- Баюн сегодня в дозор не ходил. Я один!
     Рус сказал взволнованно:
     -- Буська, ты рассмотрел их  хорошо?  Это  не  двухголовые
чудовища? Не великаны?
     Буська помотал головой так, что едва не свалился с коня.
     -- Говорю ж, люди. В деревянных хатках из бревен. Поля! На
лугу стадо коров.
     Рус  оглянулся на отряд дружинников, едут почти полуголые,
доспехи и оружие везут в телеге, что  отстала  далеко.  Спросил
чужим голосом:
     -- Тебя не заметили?
     -- Скажешь,  --  обиделся  Буська. -- Я наблюдал издалека.
Там селение! Очень большое. Людев  там  как  мурашвы!  Конечно,
сомнем... но не знаю, если ли за ним еще.
     -- Правильно,  что  вернулся  сразу,  --  сказал Рус чужим
голосом. Он огляделся, кивком подозвал  Сову.  --  Побудь  пока
вместо меня. Я проедусь вперед.
     Сова  подъехал медлительный, спокойный, уже обросший тугим
жилистым мясом. Теперь это был крепкий воин без возраста, такие
встречаются не часто, но, глядя  на  их  дубленые  лица,  любой
опасается  задеть такого бывалого, тертого, умелого как с любым
оружием, так и без оружия.
     -- Стряслось что?
     -- Просто хочу проехаться  вперед,  --  объяснил  Рус.  --
Засиделся с бабами.
     -- Добро,   --   кивнул   Сова.   Его  безразличные  глаза
скользнули по взволнованному Буське,  потом  взор  обратился  к
Русу. -- Но я буду держать хотя бы десяток в полном вооружении.
     Рус  кивнул, Сова чует беду, послал коня вслед за Буськой.
Тот погнал коня сперва рысью, потом начал бить пятками в  бока,
взял даже плеть, и конь перешел в отчаянный галоп.
     Так  они  мчались  долго,  наконец  Буська придержал коня.
Дальше поехали шагом, а еще через версту Буська слез с коня,  и
Рус,  понимая  безмолвное, тоже соскочил на землю. Ведя коней в
поводу,   они   пошли   уже   осторожнее,    прислушиваясь    и
присматриваясь к кустарникам, стайкам деревьев.
     -- Здесь, -- прошептал Буська.
     Впереди  был  густой  орешник,  ветви  со  спелыми орехами
клонились к земле, под ними был папоротник, и они проползли  по
ним, пока впереди не засиял свет.
     Они  находились на возвышении, а новая долина расстилалась
чуть ниже, и отсюда хорошо были  видны  крыши  домов,  огороды,
колодцы,  коновязи.  На  дальнем  лугу паслись тучные стада, от
озера шли, важно гогоча, толстые  неповоротливые  гуси.  Пастух
шел пешком, длинный кнут был перекинут через плечо и тащился по
пыли.  Домов  Русу  показалось  больше  сотни, а чуть погодя он
понял, что их меньше тридцати, а остальное --  сараи,  конюшни,
амбары,  клети  для скота, крытые тока для обмолота хлеба. Даже
колодцы прикрыты навесами на крепких столбах: невиданное  дело,
говорит о богатстве и зажиточности.
     Далеко за последними крышами тянулись распаханные огороды.
Похоже,  их  готовили  уже  на  зиму,  и при напоминании о зиме
сердце Руса болезненно дернулось.
     Буська прошептал рядышком:
     -- Я могу как мышь по краешку! Погляжу, что за этой весью.
     Рус посмотрел на солнце:
     -- Поздно.
     -- Я быстро!
     -- Не успеешь. А возвращаться в  потемках  --  попадешь  в
чужие руки.
     -- Я могу схорониться до утра.
     Рус покачал головой:
     -- Утром  здесь  будет  вся дружина. К тому времени мы уже
должны знать, что делать.
     Он окинул долгим  взглядом  роскошную  и  богатую  долину.
Справа  бросает  петли  речка,  вдоль которой шли, видны лодки,
плоты. Роскошный луг, дубовая роща, а по ту сторону веси -- еще
одна. Так что леса вдоволь, как и раздолье для скота...
     Затаившись, он настороженно, как зверь, осматривал широкую
долину. От нее веяло таким миром и покоем, что защемило сердце.
Деревья  гнутся  от  плодов,  орехи  над  его  головой  крупнее
желудей,  а желуди здесь как яблоки. Трава сочная, душистая, от
такой кони быстро набирают  силу,  даже  старые  резвятся,  как
жеребята.
     Над  ухом прожужжала тяжело нагруженная пчела. Он проводил
ее непонимающим взглядом. Пчела летит из лесу по направлению  к
домам.  Как будто рой диких пчел нашел дупло где-то в селе, где
живут люди!
     Буська тоже проводил пчелу вытаращенными глазами:
     -- Там их не видят, что ли?
     -- Может, у них пчелы живут прямо во дворах, -- сказал Рус
язвительно, но шутка не получилась. -- А люди столь слабы,  что
боятся их тронуть.
     Буська скривился:
     -- Пчел не удавить -- меда не есть!
     Ползком,  ни  одна  былинка  не шелохнется, они отползли в
заросли, где кони торопливо обдирали кусты. Эта весь, как понял
Рус с мрачной решимостью, лежит  на  их  пути,  запирая  проход
между рекой и лесом!
     Когда  возвращался,  его  так  шатало от горя, что едва не
падал с коня.  Уже  уверился,  что  все  эти  необъятные  земли
принадлежат  ему  и  его потомству, коего должно быть как песка
морского, как росы на траве, как звезд на чистом небе!
     Перед рощей его встретили Бугай и Моряна. Бугай громыхнул:
     -- Беда?
     -- Чужаки, -- ответил  Рус.  Он  чувствовал,  как  в  душе
сквозь  горечь  поднимается  злоба,  а  затем приходит холодная
ярость. Кто  они,  посмевшие  остановить  скифов  на  дороге  к
счастью?  Не важно, они должны умереть. -- Кто-то сюда забрался
раньше нас!
     -- Они умрут, -- ответил Бугай просто, он хлопнул себя  по
бедру, где висел короткий меч-акинак. -- Грады?
     -- Пока только малая весь. Земледельцы.
     Моряна повела дланью в сторону деревьев:
     -- Сова что-то учуял. От твоего имени велел перенести стан
за деревья. Никто не узрит. А повозки остановил еще раньше.
     -- Добро,  --  кивнул  Рус. -- Сова взыграет... Наконец-то
пришло время мечей и топоров!
     Бугай прорычал с недоумением:
     -- И что ты такой черный, будто  из-под  земли?  Не  будет
воинской  славы?  Наши  внуки  добудут,  когда пойдут на внуков
Коломырды. Когда ворвутся в их земли, разнесут города,  вырубят
сады,  знатных  дочерей  обрюхатят,  а  то и продадут в дальние
страны!.. Сейчас же нам  нужны  просто  эти  земли.  А  местных
пустим под нож, как скот. Пусть и без славы.
     Буська вклинился, заверещал быстро и счастливо, как белка,
обнаружившая в дупле груду орехов:
     -- Они  мелкие,  как  козы!..  Самые  рослые не выше меня,
оружия не носят вовсе! Они вдвоем одно ведро воды поднимают!
     Рус гневливо повел бровью. Буська  исчез,  будто  смахнули
веником.  Моряна  громыхнула  так  же  мощно, как и Бугай, но в
голосе было сомнение:
     -- Их много, князь?
     -- Немало, -- ответил Рус.
     -- Но все же, -- допытывалась она. -- сможем перебить?
     -- Думаю... сможем.
     Она  широко  распахнула  глаза.   Рус   ощутил   на   себе
недоумевающие  взоры.  Сам  спохватился:  что  с  ним? Разве не
достойнее взять мечом то, что можно было  просто  подобрать  по
дороге?
     Он  тряхнул  головой,  и  несвойственные сынам Скифа думы,
явно навеянные богами этих земель, растаяли.
     -- Готовить оружие, -- велел он. В голосе звучала  прежняя
мощь,  он ощутил, как могучее тело наполняется силой. -- Пришло
время! Мы победим или умрем.

     Вечером  в  шатре  собрались  те,  кого  теперь   называли
боярами. Бугай, Моряна, Сова, Ерш, были приглашены даже Шатун и
Твердая   Рука.  Бугай  предложил  позвать  и  Баюна,  Рус  зло
воспротивился: нужны головы, а у певца только сердце и  громкий
рот. Последним явился Корнило. В руке волхва была горящая ветка
можжевельника.
     Рус  вдохнул  всей  грудью  прогорклый  запах,  отгоняющий
бесов, стиснул зубы. Да, он чувствовал, что после расставания с
братьями  повзрослел,   перестал   улыбаться,   стал   злым   и
подозрительным.  Но  сейчас, встретив новую преграду, не станет
ли вовсе стариком?
     Я раньше погибну, пришла быстрая злая мысль.
     Он поднялся, оглядел всех из-под  насупленных  бровей.  На
сердце  было  холодно.  Когда  заговорил,  слова двигал тяжело,
словно раздвигал скалы:
     -- Мы не можем их обойти.  Они  запирают  вход  в  зеленую
страну.  Путь  только  через  их  укрепления,  через  их трупы,
горящие дома!.. И тогда эта зеленая  долина,  вся  эта  страна,
будет наша.
     В тишине кашлянул Корнило:
     -- Рус...  а  если  вернуться?  Всего неделю пути, а потом
можно пойти по  следам  Чеха  или  Леха.  Мы  не  можем  сейчас
сражаться.  Наши  руки  не  держат  мечей,  наши ноги не держат
тяжести наших тел.  Нас  заклюют  даже  воробьи.  А  за  нашими
спинами -- женщины и дети! Что будет с ними?
     -- Мы не можем сражаться, -- сказал Сова трезво, -- но нам
придется сражаться.
     -- У  нас  нет  сил,  --  подтвердил Бугай, -- но мы будем
сражаться.
     -- Мы не  воины,  --  бросил  Твердая  Рука,  --  когда  в
желудках  по  три  дня  не  было  еды... Но мы можем найти ее в
сараях и кладовых захваченной веси.
     Рус с  болью  и  горечью  оглядел  своих  бояр,  лучших  и
сильнейших из своего нового народа:
     -- Тогда  умрем.  Нам  нет  дороги  ни  назад,  откуда нас
изгнали,  ни  по  следам  моих  братьев.  Да,   они   наверняка
протоптали  дороги. Но тот народ, который ходит чужими тропами,
не заслуживает жизни. Боги уготовили нам тяжкое испытание.  Да,
возможно,  мы  погибнем.  Но  племена  и народы исчезают с лица
земли каждый день! Мы не будем первыми. Но ежели  захватим  эти
плодородные земли...
     Он  сел,  уронил  голову  на  скрещенные  пальцы. А всегда
немногословный Шатун, на удивление,  сказал  самую  длинную  за
свою жизнь речь:
     -- Князь   забыл  сказать,  осень  всегда  коротка.  Скоро
морозы. Возвращаться к развилке, а затем по следам  братьев  --
поздновато...  Либо захватим теплые дома врагов, либо замерзнем
с первым же снегом.

      * Часть вторая *

     Глава 19

     Костры жгли в глубоких ямах, дабы отсвет  в  ночи  не  был
замечен  в  весях.  Огонь  разводили малый, только бы разогреть
похлебку. Воздух к утру остыл, и когда  на  востоке  посветлела
полоска  рассвета,  а потом там робко заалело, даже Рус ощутил,
что губы застыли то ли от долгого ожидания, то ли от холода.
     -- Седлать коней, -- велел он сдавленным голосом.
     Губы его дрожали, зубы  выбивали  дробь.  Воины  как  тени
неслышно  скользнули  в  разные  стороны. Зажимая ноздри коням,
быстро вывели на опушку леса. Чернота еще лежала на  земле,  но
на светлеющем небе четко вырисовывались далекие крыши, верхушки
деревьев,   навесы   над  колодцами.  А  присмотревшись,  глаза
различали паутинки  дорог  и  тропок,  межу  между  грядками  и
полями.
     Из  густой травы каркнул ворон. Ему ответил другой, хрипло
и злобно. Рус знал, что его люди в ночи прокрадутся  по  траве,
не  колыхнув  и  былинку.  Ползут  как серые волки, а тем, дабы
укрыться, довольно низкой травы. Каждый  сумеет  схорониться  в
кустарнике,  где и заяц не найдет места, за камешком сольется с
землей  так,  будто  утонет,  среди  камышей  не  найдешь  и  с
собаками...
     Подошел  Корнило.  Старый  волхв  был бледен, но на лбу от
волнения выступили бисеринки пота.
     -- Что  скажешь,  верховный  волхв?  --  спросил  Рус.  Он
впервые  назвал  так  старого  волхва,  увидел, как воспаленные
глаза  старика  вспыхнули  огнем,  будто   в   тлеющий   костер
подбросили новую охапку сухого хвороста.
     Лицо  Корнила  заострилось,  но не как у покойника, старый
волхв за последние дни помолодел, ожил. Даже голос из старчески
хриплого стал звонче, а повозку  все  чаще  менял  на  верховую
лошадь.
     -- Все это, -- он обвел рукой, -- наше по праву.
     Его  длань  очертила  земли до виднокрая, захватывая села,
ухоженные поля и далекие луга, на  которых  Рус  вчера  вечером
видел  несметные  стада.  Рус  ощутил, как распрямляется грудь,
зажатая словно новая бочка железными обручами. Сердце застучало
радостнее.
     -- Боги за нас, -- прошептал  он  с  облегчением.  --  Что
глаголят?
     -- Что народ, -- проговорил Корнило негромко, -- живущий в
неге и  довольстве,  заслуживает  ярмо раба. И когда из пустынь
придет народ сильный и свирепый...
     Рус прервал осторожно:
     -- Мы даже не видели пустынь.
     -- ...из пустынь, лесов или с дальних  морей!  --  прервал
Корнило  строже.  --  Сильные, но бедные народы, могучие духом,
сильные честью и жаждущие свежей крови  врага.  Им  свыше  дано
право  брать  те  богатства, на которых сидят слабые и ленивые.
Сидят, но не могут защитить. Сейчас пришли  мы.  Наши  боги  за
нас,  а  местные  не  смеют вступиться за свой народец. У богов
тоже законы, кои преступить не вольны.
     Рус обернулся. На молчаливый призыв подошли двое гигантов,
Бугай и Моряна, следом подошел озабоченный  Сова.  Встретившись
взглядом  с  Русом,  кивнул успокаивающе. Рус сказал дрогнувшим
голосом:
     -- Напомните  всем,  что  нам  нужны  только  земли.   Все
остальное  да предать мечу, будь это мужчина, женщина, дитя или
домашний скот.
     -- А скот зачем? -- удивилась Моряна.
     Рус огрызнулся:
     -- Буде встанет поперек пути!  Скот  --  наживное.  Но  не
земли.  Без  крика!  Как  можно  быстрее.  Ни  один  не  должен
схватиться за меч!
     -- Сделаем, княже.
     -- Ты, Сова, иди по правому краю. А ты, Бугай, не дай уйти
в лес.
     -- Будь покоен, княже.
     -- С  вами  будешь,  --  огрызнулся  Рус.  --  До   могилы
доведете.
     -- Сам ты где?
     -- Ударю  в  середку.  Где-то  ихний  войт. Его надо взять
живым.
     Бугай оскалил зубы:
     -- Да подвесить над костром,  чтобы  заговорил  охотнее...
Ох, люблю я жареное мясо!
     -- Боги с нами, -- закончил Рус. -- Так кто же против нас?
     Рука  привычно  потянулась  за спину. Пальцы вместо теплой
рукояти палицы  наткнулись  на  холодный  металл.  Он  медленно
потащил  меч  через  голову,  палица  --  оружие  богатырей  из
простого люда, а князю полагается  благородное  оружие.  Острое
лезвие  словно  бы  дотянулось  до  крохотных серых домиков, на
кончике блеснула искорка, пробежала по длинной полосе железа  к
рукояти,  исчезла  на  миг,  пальцы  Руса  вздрогнули  от укола
крохотной молнии. По телу  прокатилась  горячая  волна.  Сердце
начало  стучать  чаще  и  сильнее,  нагнетая  кровь  в руки для
тяжелых ударов.
     -- Боги  подали  знак,  --  сказал  он  перехваченным   от
волнения голосом, -- так не посрамим же!
     Вдоль  кустов  пронесся птичий щебет. Из травы и просто из
земли, как призрачные серые волки, метнулись тени. Топот  копыт
оставался в земле, всадники, словно ласточки в непогоду, летели
низко,  стелясь  над  верхушками  трав.  Когда  выметнулись  на
дорогу,  загрохотала  земля,  за  каждым  всадником   потащился
пыльный след.
     -- Нам  нужны  эти земли! -- крикнул Рус яростно. -- Руби!
Круши! Убивай!
     -- Убивай! -- рыкнул Бугай страшнее разбуженного льва.  --
Убивай всех!
     -- Убивай начисто!
     -- Жги!  --  донесся  голос  Ерша, который больше всего на
свете любил жечь такие костры,  чтобы  пламя  поднималось  выше
самого высокого дерева.
     Мечи  и топоры заблистали, когда они ворвались на околицу.
Многие всадники с дикими  криками  на  полном  скаку  метали  в
соломенные  крыши  горящие  факелы,  дротики с пылающей паклей,
стрелы с зажженной паклей.
     Пожары начались, когда первые дружинники  проскочили  весь
до  конца.  Люди  выбегали в страхе, их рубили, топтали конями,
протыкали копьями. Тут  же  врывались  в  дома,  там  слышались
отчаянные   крики,   плач,   звенело   железо.   Выбегали   уже
окровавленные, с горящими глазами, бросались в  соседние  дома,
сараи, конюшни.
     Промчался Ерш, хохоча, как Чернобог:
     -- О, сладкий миг победы!!!
     Рус  успел  увидеть,  как он, убив двоих во дворе, ухватил
выбежавшую девчушку, заголил ей подол  и  нагнул  над  плетнем.
Всадники  неслись как ревущие от восторга бесы. Крыши полыхали,
из окон на свободу рвалось ревущее красное пламя.
     Мы сильнее всех, успел подумать Рус с восторгом. Его меч с
легкостью развалил надвое  чужака:  не  выбегай  навстречу  так
ошалело.  Мы  сильнее,  свирепее!  Мы  как хищные волки в стаде
глупых блеющих овец. И теперь это все наше...  Не  было  войны,
которая  велась  бы  не  для  грабежа. Не было на свете войска,
которое не избивало бы безоружных. Победитель всегда обыскивает
карманы побежденного, снимает одежду и сапоги!
     Он огляделся, не выпуская меч из длани. Скифы  уже  словно
бы  отупели  от  обилия  пролитой  крови, забрызганные красным.
Поскальзываются на размокшей от крови земле,  красно-коричневая
жижа  хлюпает  под ногами, запах крови и внутренностей забивает
даже запах гари. Многие держат  мечи  в  руках:  иззубренные  и
выщербленные,  даже  погнутые,  уже  не  входят в ножны, редкий
шолом остался без вмятин, на панцирях болтаются  полуоторванные
железные бляхи.
     По  селу  еще метались самые ненасытные: добивали раненых,
шарили в карманах и за пазухами, снимали сапоги с  убитых.  Рус
привстал на стременах, огляделся:
     -- Сова, Бугай!.. Сколько убитых?
     Бугай отмахнулся, проскакал дальше, а Сова крикнул издали:
     -- Да кто ж их считал?
     -- Я говорю о наших!
     Сова заорал счастливо:
     -- Ни одного!
     Рус ощутил, как радостно екнуло в груди.
     -- Быть не может. Как же так?
     -- Не  знаю.  Даже  раненых  вроде бы нет. Разве что Комар
провалился в погреб, пару ребер сломал. А так все  веселы,  как
волки в стаде овец!
     От  горячей  крови, что хлестала из широких ран, над весью
поднялся легкий  туман.  Трупы  лежали  на  улице,  на  порогах
горящих домов, повисли на перелазах. Иные застыли с торчащими к
небу  руками, а в резне перед домом войта, или как он тут у них
зовется, было убито народу столько, что высился  пологий  холм,
что  еще  кое-где  вздрагивал,  пробовал  шевелиться, из глубин
доносился хрип. Рус со  свирепой  радостью  увидел,  как  снизу
истекают  красные  ручьи, а сам холм оседает, сплющивается, как
куча грязного снега под лучами солнца.
     Рус остался на другом конце села,  с  великим  облегчением
оглянулся  на пылающие дома. Там уже не метались чужие. Изредка
на полном скаку проскакивал  всадник,  но  все  дружинники  уже
собрались   вокруг   Руса  на  окраине.  Сова  приложил  ладонь
козырьком к глазам, озирал дали:
     -- На севере, чуть к востоку, еще весь... А поля-то какие!
И стадо, гляди-ка, уже гонят на луг... Что велишь, княже?
     Рус перевел дух, стараясь делать это незаметно,  чтобы  не
видели,  как  он  волнуется  и трусит своего первого боя в роли
вождя,  князя,  предводителя  воинской   дружины.   Выпрямился,
вытянул руку с мечом. Голос прогремел звонко и страшно для него
самого:
     -- И  ту весь предать огню! Не останавливаться! Чем больше
успеем застигнуть врасплох, тем выше будет победа!
     Внезапно раздался сильный голос Баюна. Он орал веселое, но
героическое, и Рус ощутил,  как  сердце  застучало  сильнее,  а
кровь,  и  без  того  горячая,  почти вскипела, как в котле над
жарким огнем.  Эту  песнь  он  не  слыхал  раньше,  Баюн  умеет
складывать быстро, а сейчас Рус видел, как выпрямились в седлах
воины,  как на лицах появились хищные волчьи оскалы, а гордость
в глазах разгорелась как пламя.
     -- Не останавливаться! -- крикнул Рус уже в спины. -- Буде
за той еще одна весь, и ее предать огню и мечу!

     Повозки,  не  дожидаясь  слова  от  князя,   двинулись   в
захваченную  весь.  Волы хрипло и тоскливо ревели, когда копыта
ступали на еще горячие угли,  потряхивали  головами,  сбрасывая
горячие лохмотья пепла.
     Еще слышались душераздирающие крики. Уцелевших вытаскивали
из подполов,   били,   требовали   указать  золото,  спрятанные
ценности. Молодых женщин тут же гвалтовали.
     Рус повернул коня, убедившись, что сопротивление  сломлено
всюду.  В  головной  повозке  Ис  встретила  его  встревоженным
взглядом, полном любви и ласки. Ее нежные  руки  потянулись,  и
Рус  наклонился с коня, чтобы ее трепетные пальцы коснулись его
щеки.
     -- Береги себя, -- шепнула она.
     -- Я уцелею, -- ответил он, смеясь. -- Хотя бы  для  того,
чтобы снова ощутить вкус твоих спелых губ.
     Она слегка покраснела, но глаза ее смеялись.
     -- Все  равно  берегись. Иногда даже женщины могут ударить
ножом.
     -- Для этого к ним надо подойти слишком близко, -- ответил
он весело.  Посмотрел  в  ее  ясное  лицо,   полное   любви   и
преданности,  сказал внезапно: -- Ты не поверишь... но я просто
не представляю, чтобы я подошел к другой женщине.
     Ее высоко вскинутые брови взлетели еще выше.
     -- Врешь.
     -- Ис, мне достаточно тебя одной. Я люблю тебя.
     -- Скажи это еще, -- потребовала она.
     -- Ис, я люблю тебя!
     -- Еще!
     -- Ах ты ж ненасытная...
     В их сторону подуло жирным  черным  дымом,  совсем  близко
раздавались  дикие крики. Двое мужчин вытащили из ямы, накрытой
корзиной, девчушку, сорвали с нее одежду. Один тут  же  ухватил
ее  за  волосы,  другой с гоготом срывал остатки одежды, но Рус
видел только вспыхнувшие счастьем глаза Ис. Он  знал,  что  они
прекрасны,   но   не   думал   даже,  что  ее  лицо  может  так
преобразиться.
     -- Я люблю тебя, -- ответила она счастливо. --  О,  как  я
тебя люблю, чудовище!
     Он  наклонился,  ехал  рядом с повозкой, поцеловал ее. Она
тихонько шепнула:
     -- Я так ждала, чтобы ты это сказал!  Но  не  думала,  что
скажешь. Вы, скифы, почему-то боитесь таких слов.
     -- Ис, я люблю тебя.
     -- Я  люблю  тебя, мой витязь... А теперь езжай, ибо ты --
вождь. Мне жаль отпускать тебя, но ведь я жена вождя? Как это у
вас звучит: князя! Тебя ждут.

     На захваченные поля сразу же пригнали  стада  своих  тощих
коров, выпрягли и пустили пастись волов, похожих на скелеты. На
лугах  с  обильной  травой  бродили  брошенные  стада,  и скифы
поспешно ловили оставленных коней,  загоняли  в  загоны  коров,
овец,  коз,  сразу били домашних гусей и кур, дивясь изобилию и
богатству здешнего простого люда.
     Если последние дни степь радовала  непривычным  изобилием,
то  здесь  скифы  ошалели  от  богатства.  Там  забивали туров,
косуль, диких коней, а  здесь  даже  облаву  не  надобно:  бери
голыми руками.
     А  Корнило  сразу  сообщил  радостно,  что здешние яблоки,
груши, сливы -- все крупнее, чем в их родном краю.  Хотя  здесь
север,  но,  видать,  руки  здешних  выросли на нужном месте, а
головы не только для длинных волос. Да и хлебные зерна  заметно
крупнее  и полновеснее. Судя по уцелевшим стеблям, каждый колос
почти вдвое длиннее, чем в землях царя Пана, а зерна крупнее  и
тяжелее!

     Четвертая захваченная весь была расположена двумя кругами,
а в середке   оставалось   пустое  утоптанное  место.  И  дома,
выходившие окнами на этот майдан, выглядели самыми  добротными.
Когда  Рус  прискакал  от  Ис, радостный и окрыленный, туда уже
согнали толпу захваченных мужчин.
     Треть  была  в  крови,  шатались.   Другие   поддерживали,
помогали  перевязывать  тряпками. Скифы держались в трех шагах,
выставив копья. У двоих острия были обагрены красным.
     Корнило   стоял   перед   пленниками,   что-то    говорил,
жестикулировал. Услышав конский топот, живо обернулся:
     -- А,  княже...  Ни  хрена не разумеют. Уже на всех языках
говорил. Тупые как валенки. Дикий народ!
     Рус соскочил на землю. Буська подхватил повод, увел  коня.
Рус внимательно рассматривал захваченных. Все мужчины на голову
ниже,  намного легче, тонкокостные, со слабыми руками. У скифов
даже подростки крупнее.
     С растущим презрением бросил:
     -- Они нам не противники. Ежели там и дальше  будут  такие
же веси, мы пройдем через них, как тур проходит сквозь паутину.
     -- А  если  их как муравьев? -- хмыкнул волхв. -- Все-таки
трое у нас ранены.
     -- Сильно?
     Корнило растянул рот в широкой улыбке:
     -- Царапины. А один вовсе  ногу  сломал,  когда  в  подпол
устремился чересчур спешно.
     -- Опять? Что у них за подполы!
     Пленники  прислушивались, внезапно один произнес несколько
слов,   которые   показались   Русу   странно   знакомыми.   Он
встрепенулся, поманил ближе:
     -- А ну-ка, что речешь?
     Пленник заговорил медленнее, и Рус начал улавливать смысл,
который  то проскальзывал, как зверь в чаще, то снова ускользал
за деревьями:
     -- ...  мы...  люди...  земля...  издавна  никто...  зачем
напали...
     Дальше   смысл  исчез  вовсе,  потому  что  человек  начал
торопиться,  слова  полились  быстрее  и  взволнованнее,  а  на
повязке выступили свежие пятна крови.
     Рус отмахнулся:
     -- Зачем  напали?..  Да  потому  что  встретили. А вы б не
напали? Дикий народ. Тебя как зовут?
     Человек понял, ткнул себя в грудь пальцем:
     -- Нахим.
     -- Нахим?  --  переспросил  Рус.  Когда  пленник   кивнул,
удивился.  --  Ну  и  придумали  имечко.  Видать,  батя на тебя
здорово осерчал! Так ты Нахим, а я -- Рус, князь скифов.
     Человек, назвавшийся Нахимом,  смотрел  исподлобья,  потом
медленно  и  внятно  сказал  несколько  слов словно бы на языке
скифов, но каком-то странном, будто их говорил сам Скиф, а то и
деды Скифа, всмотрелся в лица победителей, спросил тихо, еще не
веря себе:
     -- А так разумеете?..
     -- Да! -- воскликнул Рус бодро. -- Это почти наш язык.
     Нахим несколько мгновений стоял дрожа как лист  на  ветру.
На  лице  был  ужас,  словно  бы  вместо скифов внезапно увидел
что-то намного ужаснее. Повязка на голове уже намокла от крови.
Губы дрожали, голос прерывался:
     -- Тогда вы... Гог и Магог,  о  которых  сказано  в  наших
священных книгах...
     Рус  видел,  как  при  слове  "Гог  и Магог" заволновались
пленники, сгрудились в кучу, хотя их  не  тыкали  копьями.  Все
смотрели выпученными глазами, вздрагивали, на лицах было больше
чем  просто  страх  смерти.  Озадаченный Рус возразил на всякий
случай:
     -- Да скифы мы!
     -- Скифы?.. -- переспросил Нахим бледным голосом, в глазах
вспыхнула надежда, но тут же погасла. --  С  жадными  и  дикими
очами...  Но в ваших лицах больше ярости, чем жадности. Значит,
вы Гог и Магог!
     Рус  беспечно  пожал  плечами.  Смех  его   был   веселый,
грохочущий как гром:
     -- Пусть Гог и Магог. Какая разница?
     Нахим,  смертельно-бледный,  смотрел на него с невыразимым
ужасом. Его соратники застыли как деревянные изваяния. Лица уже
стали цвета молодой липы, с которой сняли кору. В  глазах  было
отчаяние,  а  губы  посинели, как у мертвецов. Нахим прошептал,
как замерзающий в лютую стужу:
     -- Для нас, иудеев, это разница между жизнью и смертью.

     Глава 20

     Не  останавливаясь,  с  наскока  захватили  еще  несколько
весей, сел и деревень. Рус на Ракшане несся впереди дружины, за
ним  почти  не  отставали Бугай, Сова, Шатун, два десятка самых
умелых воинов из числа невольников каменоломен.
     Ветер свистел в ушах, врывался в раскрытый  в  крике  рот.
Ракшан  мчался  весело,  мощно, едва не подпрыгивал на скаку от
избытка силы и  молодости.  Справа  и  слева  грохотали  копыта
быстрых могучих зверей с косматыми гривами. Всадники пригнулись
к  конским  шеям,  как  ножи  врезались в стену тугого воздуха,
неслись как выпущенные богатырской рукой каленые стрелы.
     По бокам потянулись распаханные  поля.  Хлеб  уже  убрали,
стога  сена  сметали  умело,  корм  на  зиму  заготовлен. Среди
желтеющих полей видны  несметные  тучные  стада  коров.  Это  ж
сколько молока, захлебнуться можно! И все это теперь наше...
     -- Пастухов  не  бить,  -- предупредил он. -- Нам со всеми
коровами сразу не управиться.
     С обеих сторон скалили зубы. Лица были счастливые, ибо уже
видно, что в этой богатой земле не только рыбы полно  в  реках,
не  только дичи в лесах, но и лугов не видно под стаями гусей и
уток.
     Сбоку настигал грохот конских копыт. Бугай даже  вытянулся
вперед,  словно,  будь  у него крылья, полетел бы впереди коня.
Глаза неотрывно смотрели вперед, Руса поразило жадное выражение
на лице сурового дяди. Ветер трепал чуб и срывал с  губ  слова,
но Русу почудилось, что Бугай шепчет неистово:
     -- Трава  для  коней...  земля  для  людей...  будущее для
детей...
     Он  начал  обходить  коня  Руса.  Уязвленный,  --  вороные
считаются  самими быстрыми, -- Рус сердито пнул Ракшана пятками
в бока.  Жеребец  покосился  огненным  глазом,  нехотя  наддал.
Могучая  фигура  дяди  поплыла  рывками  назад,  исчезла где-то
позади.
     -- Молодец, Ракшан, -- бросил Рус. Он наклонился, потрепал
жеребца по гриве. -- Мы с тобой самые-самые...
     Сам ли он натянул повод, Ракшан ли внезапно уперся в землю
всеми четырьмя, но Рус  даже  коснулся  грудью  гривы.  Дыхание
остановилось  в  груди, он успел замкнуть его в горле, чтобы не
выдать себя вскриком, недостойным сурового воина.
     Река выбросила широкую петлю, и в ней раскинулся  огромный
град. Высокая стена огораживает со всех сторон, даже со стороны
реки, а отсюда, со стороны наступающих скифов, кроме стены, еще
и  ров  -- широкий, наполовину занесенный мусором, без воды, но
все  же  не  даст  ворваться  с  наскоку,  если  на  дно  вбиты
заостренные колья, как делается всюду!
     Отсюда,  с  холма, хорошо видны за высоким тыном добротные
дома, даже двухповерховые, сараи, амбары, конюшни,  загоны  для
скота.  Тын  в  три человеческих роста, не больно крепок, но на
коне в град не ворвешься, а на стену полезть сгоряча... можно и
захватить град, но только при большой удаче.
     Он  проследил  взглядом   дорогу,   утоптанную,   пробитую
колесами  тяжело груженных телег. С двух сторон в нее вливаются
еще две, явно от уже захваченных весей. Дорога  ведет  прямо  к
тыну,  где  под  навесом виднеются ворота. Высокие и массивные,
настоящие городские  врата.  Дорога  перед  вратами  обрывается
рвом,  через него перекинут широкий подъемный мост. Но по тому,
как врос в землю, не похоже, чтобы когда-то поднимали.
     Застучали копыта, подъехали дядя Бугай и Моряна-богатырка.
От них веяло теплом и несокрушимой силой. Рус  стиснул  зубы  и
напомнил  себе,  что он -- князь, суровый и впередсмотрящий. Не
пристало  опускать  плечи  и   лащиться   к   богатырям,   дабы
приласкали. Ныне он -- защитник своего народа.
     Бугай  рассматривал  град с горделивым презрением. Вся его
могучая фигура дышала здоровьем  и  мощью,  что  дается  только
жизнью  на  свободе,  ночевками  у  костра,  когда  пьешь  лишь
ключевую воду, а ешь сырое либо слегка обжаренное  мясо  только
что убитого зверя. Или человека.
     Лицо  Моряны  было суровым и надменным. В одной руке лежал
повод, конь еще вздрагивал от бешеной  скачки,  ронял  пену.  В
другой руке богатырка уверенно держала свою исполинскую секиру.
     -- Земляные   черви,   --   сказал   Бугай  с  невыразимым
презрением.
     -- Жалкий народ, -- согласилась Моряна.
     Рус ликующе рассматривал толпы народа, отсюда похожего  на
муравьев,  что  спешно расчищают ров вокруг города. Да и не ров
вовсе, сотни лет о нем явно не  помнили,  его  засыпали  ветры,
заносили  ливни,  почти  сровняло  с землей, но теперь горожане
спешно  роют,  неуклюже  бросают  землю  в  обе  стороны.   Вон
только-только  жидкий  ручеек потек по рыхлому дну, норовит тут
же юркнуть в землю.
     Застучали копыта, Рус узнал по стуку коней Совы и  верного
Буськи, непоседливого и пронырливого. Сова лишь бросил короткий
оценивающий  взгляд,  лицо  не  выразило удивления, а голос был
деловит:
     -- Мост не  разборной,  хорошо.  И  не  подъемный.  Дорога
чересчур  широка.  Хорошо  загонять  скот в ворота, но худо для
обороны.
     -- А худосочные стены? -- заметила Моряна. -- Пальцем ткни
-- проломятся.
     -- А гребень  над  воротами?  --  добавил  Бугай.  --  Для
воробьев разве. Лучников туда не посадишь.
     Буська пискнул сзади:
     -- Так  они  и  есть  воробьи! Мелкие... Это с твоим задом
любой пол проломится.
     Бугай  преувеличенно  свирепо  рыкнул,  Буська  на  всякий
случай  подал  коня  назад.  Рус  молчал,  вождю  надлежит быть
матерым и молчаливым, но  изнутри  рвалось  щенячье  ликование.
Навес  в самом деле только от дождя, ворота явно слабые, отсюда
видно, городская стена обветшала, бревна расшатались, вон зияют
щели. И град тоже падет в их  жадные  сильные  руки,  как  пали
веси. Скоро жадные пальцы скифов будут повергать чужаков оземь,
рубить  и колоть, а с их жен и дочерей срывать жадными пальцами
одежды!
     Отсюда, с холма, было видно, как горожане, те  же  бабы  и
детишки,  месят  глину  с половой и навозом, таскают ведрами на
крыши, где поливают щедро, закрывая соломенные снопы,  торчащие
концы бревен, дабы горящие стрелы варваров не подожгли дома.
     Ему  показалось, что суета и бестолковость, когда горожане
сталкивались лоб в лоб, тают на глазах, хотя наблюдал  за  ними
всего ничего. Постепенно все начали работать быстро и слаженно,
хотя   по   виду   городка   не  скажешь,  что  им  приходилось
сталкиваться с врагами.
     -- К бою, -- велел он. -- Посмотрим, что у них за оборона!
     -- Пойдем на приступ? -- загорелся Буська.
     -- Портки порвешь о колья.
     -- Тогда что?
     -- Узришь.
     -- Но...
     Мощное хлопанье крыльев прервало его слова.  Все  вскинули
головы  и  зачарованно смотрели, как по красному небу снижается
небывало огромная, просто несметная стая крупных черных птиц. И
только  когда  пошли  к  самой  земле,  Рус  понял,   что   это
обыкновенные пестрые утки. Целая стая с оглушительным кряканьем
упала  в  поле,  шуршала и кормилась вволю, а чуть погодя шумно
захлопали  крылья:  прилетели  толстые  жирные   гуси.   Тяжело
бухались  в  хлеба,  и  даже  Рус  видел, что от стены колосьев
ничего не останется. Утка трусливо  сосет  зерно  снизу,  ходит
робкой  мышкой,  а  наглый  гусь прет как кабан, топчет, ломает
стебли, а  зерна  вбивает  в  землю.  От  стада  свиней  больше
останется, чем от стаи гусей!
     -- Боги,  --  прошептал он, -- что за богатейший край... И
он достался таким никчемам?
     Сова подозвал троих на быстрых конях, велел вязать хворост
в вязанки, забрасывать ров. Так  делалось  везде,  по  этим  же
вязанкам  можно  подняться  и  до верха тына, а там перебраться
вовнутрь  града.  На  Руса  он  не  оглядывался,   распоряжался
уверенно,  уже  зная,  что  молодой князь не самолюбивый дурак,
умный наказ не отменит, а только поблагодарит за подсказку.
     Бугай все посматривал на гусей. По лбу пролегли морщины.
     -- Не пойму, -- сказал он озадаченно. --  У  них  гуси  за
богов, что ли? Для кого оставили этот клочок поля с хлебами?
     -- Может быть, -- предположила Моряна, -- обманка? И гуси,
и кабаны  сюда  прут,  дабы  полакомиться,  а  тут их уже ждут.
Ленивый народ! Задницы не хочет потрудить, побегать  за  зверем
по лесу. Сидит и ждет, когда кабан подойдет к нему сам!
     -- Подлый  народ,  -- решил Бугай. -- Не знает благородной
охоты? Истребим всех. Даже в колыбелях.
     Когда скифы делали вид, что идут на приступ, на тыне сразу
поднялись  человеческие  фигуры.  Рус   с   удивлением   увидел
множество  женщин.  Они  тоже  черпали  кипящую смолу из медных
котлов, выплескивали на врага. За струями кипящей смолы, жидкой
как вода, оставались  хвосты  удушливого  черного  дыма.  Видно
было, как тлеют угли, ибо между бревнами тына зияют щели, через
них тоже можно было бить стрелами в нападающих.. Ежели бы иудеи
умели метать стрелы!
     Он   вздрогнул,   покрылся  пупырышками  страха.  Раздался
странный звук, еще не узнанный, но уже страшный:  потрескивание
сотен  тугих  луков.  И  тут  же, заглушив все, пронесся свист,
которого он никогда не слышал и, возможно, не услышит: жуткий и
вместе  с  тем  сладостный,  от  которого  замерло   сердце   и
одновременно  вскипела  кровь  -- коротко и звонко запели сотни
тугих тетив, выбрасывая стрелы. И тут же частые  щелчки  жил  о
кожаные   рукавицы,   что   тоже   слились   в  странный  звук,
заставляющий  шерсть  подняться  на  загривке  и   одновременно
вскипятить кровь.
     Он видел, как на стенах, где открыто стояли люди с камнями
в руках, будто пронесся ветер, сметая сухие листья. Люди падали
по эту  сторону  и  по ту, кое-кто повис, свесив головы и руки,
кто-то метался по стене, пронзенный стрелами, еще  не  понимая,
что поражен насмерть, кричал, падал...
     Рус,  не  веря  такому  ошеломительному  успеху,  взмахнул
рукой,  приказывая  наложить  стрелы  снова.  На  стене  начали
появляться новые люди, растерянные и ошалелые, снова заскрипели
тугие  луки,  запели  стрелы.  Рус  услышал  частые  щелчки, но
стреляли уже не разом, били выборочно, ибо защитников на стенах
почти не осталось.
     -- Сейчас бы в самом деле на приступ! -- крикнул Сова.
     Рус с сожалением смерил на глаз высоту тына:
     -- Мало вязанок набросали... Вряд ли  с  ходу  одолеем.  А
терять людей не хочу.
     -- Они   не   воины!   --   сказал  Сова  с  презрительным
облегчением. -- Кто ж знал, что здесь не  люди,  а  бестолковые
куры?
     -- Не   воины,   --  согласился  Рус  счастливо.  Он  тоже
чувствовал презрительную жалость к  дуракам,  что  так  открыто
стояли на стене. -- Что за племя непуганых дураков?
     -- Иудеи,  --  бросил  Сова  с  еще большим презрением. --
Тупой народ!
     -- Тупой как валенок, --  согласился  Рус.  --  Но  мы  не
знаем, что они там наготовили по дурости за стенами. Сами пусть
ноги ломают, туда им и дорога, а нам каждый скиф дорог.
     Сова  усмехнулся  самым  краешком  губ. Хотя волхв и велел
новый народ именовать народом Руса, русами, но сам Рус  мнется,
называет по-старинке.
     -- Жаль, -- сказал он, -- солнце не задержать...
     -- Можем  ворваться  ночью,  --  предложил  Рус горячо. --
Хворостом  забросаем  до  темноты,  наши  умельцы  собьют  даже
лестницы.   Через  стену  перелезем,  а  там  только  до  ворот
пробиться!
     Сова сказал сожалеюще:
     -- Нельзя.
     -- Почему?
     -- Ночной бой опасен.
     Рус оскорбленно вскинулся:
     -- Почему это? Им не опасен, а нам опасен?
     -- Резня опасна всем, но в своем доме и стены помогают.  Я
уже  молчу, что иудеев там как червей в могиле. Куда и бежать в
потемках...
     -- Подожжем дома! -- бросил Рус запальчиво.
     -- А когда вокруг огонь, дым, все бегают и вопят, то  даже
местные  теряют  дорогу.  Родных звезд в дыму и огне не узреть!
Женщины и дети будут швырять из  окон  камни  и  горшки,  и  --
поверь!  --  от этой дряни наших героев погибнет больше, чем от
мечей.
     Багровый шар уже наполовину  погрузился  за  темный  край.
Небо  было  кроваво-красным,  словно  кровь  избиваемых  иудеев
забрызгала небосвод, но скоро эта кровь стечет, все  померкнет,
и  наступит  долгая ночь, а за ночь даже самые никчемные сумеют
хоть как-то да укрепить слабые места.
     -- Будем ночью готовить хворост,  --  сказал  он  зло.  --
Чтобы утром сразу!.. Едва забрезжит рассвет!
     Сова сдвинул плечами:
     -- Мужчины,  конечно,  не  кони... но им бы тоже перевести
дух. А женщины и дети много ли  хвороста  в  потемках  соберут?
Ладно, я погляжу, что удастся сделать.
     Рус  зло  проводил взглядом его мускулистую спину. Сова не
спорит, но бывший, а теперь и нынешний воевода, хотя его  никто
им  не  назначал, себе на уме. И, похоже, оставив ему княжескую
власть, воинскую мощь все больше забирает в свои  руки.  А  что
есть князь без поддержки мечей?
     Воинский  стан разбили хоть не близко, но на виду у града.
Со стен явно со страхом наблюдают за кострами, а их  Рус  велел
жечь  и  ложные,  пусть  враг  страшится численности. Повозки с
женщинами и детьми остались далеко позади, придут только утром,
тогда костров будет много больше.
     Он огляделся, лег  прямо  на  землю.  Хотел  положить  под
голову толстое полено, но недостойно мужчины так разнеживаться,
и, уже засыпая, подозвал Буську:
     -- Я  малость  сосну.  Чуть  что -- буди. И вот еще что...
Подстрели-ка мне зайца. Больно зайчатины захотелось.
     Буська запротестовал:
     -- Да где я возьму зайца среди стана? А отлучаться  далеко
ты сам не велел!
     Рус рыкнул:
     -- Тебе князь велит аль не князь? Выполняй, дурень.
     Смутно  чувствовал, как с ног стаскивают сапоги, потом был
мрак, а очнулся освеженный, бодрый, полный сил. В глаза  светил
полумесяц,  желтый, как лицо мертвеца, но звезды уже исчезли на
светлеющем сером небе. С востока по небосводу разливался нежный
алый румянец.
     Он лежал в багровом кольце огня. На миг метнулся страх, но
из-за пламенных стен звучали мощные уверенные голоса, и мускулы
расслабились. Он  украдкой  перевел  дыхание.  Пусть  никто  из
зрящих не заметит, что князь едва не пустил лужу от страха.
     Да, огонь хоть и победно рвется до небес, быстро и яростно
выстреливает  ввысь  молниями  искр,  но костры отстоят один от
другого на пять -- десять шагов. Да и  то  полыхают  только  по
краю  стана. А в самой середке вытоптанного поля вповалку лежат
крупные мужские тела, кого где  застала  ночь.  Иные  прижались
друг  к  другу, сохраняя тепло, другие разметались во сне: чуют
тепло костров. Воздух чист и сух, без привычной утренней влаги,
     Эти люди увидели  чужих  на  конях,  остановились.  Потом,
     Голодную слюну ощутил раньше, чем ноздрей  коснулся  запах
жареного мяса. Повернул голову:
     -- Ого, чем там пахнет?
     Среди  стана  горел  только  один  костер. Буська сидел на
корточках, поворачивал вертел над красными углями.  Рус  ощутил
идущий  от  них  сильный  сухой  жар.  Запах жареного мяса стал
сильнее, он уже ощутил, как захрустит румяная корочка,  потечет
сладкий сок, и в животе тоскливо взвыл желудок.
     -- Молодец!  --  похвалил  Рус.  --  Говорил же, все можно
сделать! Долго за ним бегал?
     Буська отмахнулся:
     -- Вовсе нет. Вышел, смотрю -- заяц яму  роет.  Ну,  ихний
заяц,   иудейский!  А  потом  еще  и  присел,  раскорячился.  Я
прицелился, спустил тетиву... С  одной  стрелы  насквозь,  даже
мяукнуть не успел.
     -- Забор?
     -- Заяц, -- обиделся Буська. -- Разве забор может мяукать?
     -- Да    ты    так   рассказываешь,   --   засмеялся   Рус
покровительственно. -- Тащи своего зайца.
     Он рвал зубами еще горячее мясо, брызжущее кровью и соком,
довольно  скверное,  но  мужчины  не  перебирают,  а  с  каждым
проглоченным  куском  в  тело  вливалась свирепая сила. Наконец
отшвырнул кость.
     -- Подать коня!
     Голос был хриплый, яростный, дрожал от нетерпения.  Буська
бегом  привел Ракшана, уже оседланного и с палицей на седельном
крюке. У костра телохранители спешно вскакивали в седла.
     Ракшан пошел боком, глаза дикие, пытался  грызть  удила...
Рус  послал  его в галоп, сзади прогремели копыта коней стражи.
Вихрем   вылетели   за   пределы   стана.   Он   слышал,    как
перекликивались  вартовые,  из  леса  выводили  коней,  дружина
вскакивала в седла.
     Впереди из  травы  поднимались  воины.  Недоверчивый  Сова
везде  растыкал  засады.  Сам  бы он наверняка напал бы на стан
ночью, того же ждал и от иудеев.  Они  не  напали,  и  он  лишь
хмурился  и, ожидая новой каверзы, не спал сам и не давал спать
другим.
     Буська первым выметнулся на  опушку,  но  тут  как  кнутом
стегнул злой голос князя:
     -- Стоять, щенок! С коня!
     Буська  кубарем  скатился  на  землю.  Рус,  зло  раздувая
ноздри, проводил его взглядом,  пока  мальчишка  не  скрылся  с
конем  в  зарослях. Кивнул, вдвоем с Совой уже пешие высунулись
из кустов.
     Небо посветлело,  град  рельефно  выступал  на  светлеющем
небе.  Воздух  был  чист  и  свеж,  Рус  ясно  видел стену, где
заделали все щели, а ров... оттуда вытащили все  вязанки!  Воды
стало  побольше,  к  тому  же  наверняка за ночь в дно натыкали
острых кольев, набросали борон зубьями вверх. Над стеной  всюду
надстроили   дощатые   помосты,   кое-где   спешно  заканчивают
приколачивать, почти везде стоят котлы, явно с горячей  смолой,
там же в горшках полыхают огни. За деревянными щитами, укрытием
от стрел скифов, суетятся человеческие фигурки.
     -- Баб   много,  --  определил  Сова.  --  Значит,  мужики
готовятся встретить нас у ворот. Да и в  тесных  переулках.  Их
там как в муравейнике.
     -- Проклятие  на  их головы, -- вырвалось у Руса. -- Когда
успели?
     -- Когда мы плясали да бахвалились, -- напомнил Сова. -- А
они работали. Всю ночь. Теперь же взяли в руки топоры и  копья.
Ну что? Пойдем на приступ? Или еще побросаем в ров хвороста?
     Его  лицо  было  слишком  неподвижным,  даже веки опустил,
чтобы Рус не увидел насмешливый  блеск.  Ветер  слегка  шевелил
длинный клок волос, Сова их забрасывал за левое ухо. Рус сказал
со злостью:
     -- Сам   знаешь,  сейчас  на  приступ  --  половину  людей
положить. А мне каждый дорог. Нас мало.
     Сова кивнул:
     -- Тогда  велю,  чтобы  забрасывали  ров.   Другие   пусть
рассыплются  по  окрестностям. Там за рекой еще пять весей, как
сказали пленные. Надо их тоже... Окружим град, чтобы даже  мышь
не выскользнула.
     -- Да,  согласен,  --  ответил Рус. Подумал с досадой, что
Сова распоряжается сам, а делает вид, что это он,  Рус,  отдает
ему такие разумные наказы. -- Я останусь здесь. Посмотрю, что и
как.
     Сова  попятился, ветви за ним неслышно сомкнулись. Даже на
веси хочет напасть внезапно, понял Рус. Хотя весть  о  страшных
скифах  уже наверняка прокатилась везде, но в тех дальних весях
их могут не ждать еще так скоро...
     Небесный купол окрасился нежно-розовым. Крохотное  облачко
не  успело  убежать,  вспыхнуло,  подожженное огненной стрелой,
запылало красным огнем. Небосвод заалел сильнее.
     Буська подполз, по князь грозен, хоть и  молод,  и  Буська
держался подальше от карающей длани. За деревьями фыркали кони,
стражи  переговаривались  негромко, словно их могли услышать на
стенах града.
     Рус всматривался до бабочек в  глазах.  Народу  на  стенах
вдвое  в  сравнении  с  вчерашним. Но теперь стрелами мало кого
сшибешь, деревянные заслоны хоть хлипкие, но железными  клювами
не пробить.
     Буська прошептал:
     -- Ворота открылись... Может, ворваться?
     Глаза  его  горели  возбуждением.  Рус  вспомнил, как этот
мальчишка завалил двух противников,  а  потом  раскроил  одному
череп  и,  подражая взрослым, быстро сожрал мозг врага. Из него
выйдет добрый воин, ежели по горячности не сгинет раньше.
     -- Они без оружия, -- указал он -- Едут открыто.
     -- В нашу сторону!
     -- Верно. Значит, хотят говорить с нами.
     Глаза  Буськи  вспыхнули   счастьем   и   вместе   с   тем
разочарованием.
     -- Хотят сдаться?
     -- Вряд ли.
     -- Предложат сдаться нам?
     Рус ощутил, как губы дрогнули в улыбке. Сказал строже:
     -- У  тебя  на  уме ничего нет, кроме драки? Тогда никогда
воином не станешь...
     Буська поспешно умолк, но краем глаза Рус замечал  в  лице
мальчишки недоумение. А что же, читалось на нем, должно быть на
уме  у  воина,  кроме драки, сладкого боя, смертельной схватки,
как поется в песнях?
     Трое   всадников,   что   выехали   из   ворот,   медленно
продвигались  в  сторону захваченных весей. Навстречу еще несло
дымом, кони испуганно прядали  ушами,  дрожали,  даже  пытались
повернуть  назад.  Обычные  рабочие лошади, даже не похоже, что
приучены ходить под седлом. Словно бы этот народ  вовсе  верхом
не ездит!
     -- Стой   здесь,  --  велел  Рус.  --  И  пусть  никто  не
высовывается! Я поеду навстречу.
     -- Можно с тобой?
     -- Замри, -- велел он. -- Я не хочу, чтобы видели  кого-то
еще.
     Конь ответил призывным ржанием, мотнул головой, уговаривая
из темной  холодной  рощи  выбраться  на  осеннее солнышко. Рус
чмокнул коня в нежные губы, седло под  ним  скрипнуло,  а  конь
шатнулся,  взглянул  уже  с  укором. Хозяин любил запрыгивать с
разбега, забывая, что сам весит как добрый конь.
     Выехавшие из крепости остановились, завидев вылетевшего из
леса всадника. Рус помахал им  обеими  руками,  показывая,  что
невооружен,  и  всадники медленно пустили коней навстречу. Один
постепенно выдвигался вперед, двое почтительно отставали.
     Рус из-за стука своего сердца не слышал грохота копыт. Все
трое мелкокостные,  трудно  привыкнуть,  в   лицах   ни   следа
воинственности,  а  передний  с  виду  вовсе не то волхв, не то
лекарь.

     Глава 21

     Человек на передней лошади, тихой и смирной,  весь  был  в
седой  бороде,  роскошной и необъятной. Она серебряными волнами
падала на грудь и достигала пояса. А так как и  длинные  волосы
так  же мощно ниспадали на плечи, то все это сливалось, и видно
было только темное от солнца лицо в обрамлении белых волос,  да
еще  седые  кустистые  брови,  настолько густые и лохматые, что
торчали как крохотные копья.
     Его старческое  лицо  носило  отпечаток  мудрости,  но  не
святости.  Он  показался Русу много повидавшим и пережившим, во
многом разочарованным, но упорно идущим к своей цели.
     Рус заставил себя сидеть недвижимо, лицо держал надменным.
Конечно, первым должен здороваться и поклониться младший, но  с
другой стороны -- первым кланяется тот, кто слабее.
     Старик  поднял  руку в приветствии. Рус вскинул руку тоже,
но следил, чтобы не слишком поспешно и не выше, чем старик.
     -- Приветствую могучего воина, -- сказал старик  медленно.
Он подбирал слова с трудом, но говорил ясно, отчетливо. -- Меня
зовут  Аарон,  я  первосвященник... вы можете звать меня войтом
этого народа. Кто вы? И почему напали на наши мирные веси?
     Рус ответил холодно, с достойной победителя надменностью:
     -- Мы зовемся ски... русами. А напали по праву сильного.
     Старик, которого звали еще смешнее, чем Нахима, вслушался,
глаза настороженно следили за губами варвара. Русу почудилась в
глазах войта -- наверное, все-таки  волхв  --  кроме  глубокого
отвращения,  еще  и  далеко  не старческая злоба. За его спиной
двое стариков чуть помоложе  неотрывно  смотрели  на  Руса.  Он
чувствовал их ненавидящие и боязливые взоры.
     -- Да,  --  согласился  Аарон, -- с этим правом приходится
считаться... Чего  вы  хотите?..  И,  чтобы  разговор  наш  был
теплее, прими от нас этот дар.
     Второй  старик  с  готовностью  выдвинулся,  подал  Аарону
обеими руками странный котел из необычного металла. Днище котла
было  заострено,  а  края  с  одной  стороны   длиннее.   Аарон
торжественно протянул его Русу.
     Рус  смотрел  настороженно,  западня могла таиться в любом
виде.
     -- Что это?
     -- Шолом, -- объяснил Аарон высокопарно. --  Это  означает
мир,  безопасность,  защиту  на моем языке. Эта шапка из железа
особой работы... О нее ломаются любые мечи. Мы  называем  такое
железо харалугом, булатом.
     Рус принял железную вещь, повертел в руках. Значит, это не
котел, а род доспеха... Он ощущал кончиками пальцев невероятную
крепость  этой  вещи.  Намного прочнее даже черной бронзы, даже
странно, что  местные  так  просто  расстаются.  Значит,  очень
сильно боятся.
     -- Шолом,   --   повторил   он   высокомерно.  --  Что  ж,
благодарствую. За такой шолом надо  отвечать  шоломом.  Зуб  за
зуб,  око  за  око,  а  за добро, значит, добром. Даже за столь
малое. Ты спрашивал, что мы хотим? Мы  изволили  восхотеть  эти
земли. Мы берем их.
     Старик поклонился:
     -- Да-да,  я  вижу,  что  говорю  с  великим воином. Право
сильного неоспоримо. Что  перед  ним  справедливость?  Но  даже
отважные  воители  не  хотят терять своих воинов там, где могут
получить свое без крови.
     Рус  захохотал.  Он   чувствовал   собственную   мощь,   и
скованность  быстро  покидала  его могучее тело. Он выпрямился,
широкая грудь подалась вперед.
     -- Без крови? Это не путь мужчин.
     Аарон смотрел внимательно:
     -- Но это путь вождей.
     Рус хотел возражать, в мечтах уже стоптал их конем  и  жег
проклятый  град,  наслаждаясь ревом пожара, криками обезумевших
от страха людей,  лязгом  топоров,  но  вспомнил  неторопливого
Чеха, прикусил язык, а затем бросил зло:
     -- Что предлагаешь? Говори, но только быстро.
     -- Мы  дадим вам еду, -- сказал Аарон. -- Мы дадим зерно и
сено для коней. Мы дадим новые  повозки  взамен  ваших  старых,
чтобы вы могли продолжить свой путь дальше.
     Рус указал на небо:
     -- Взгляни. С сегодняшнего утра задули северные ветры. Это
боги подают знак, что пора останавливаться. Иначе морозы и снег
застигнут нас в пути. Тогда погибнем все.
     Аарон сказал нерешительно:
     -- Мы  могли  бы  снабдить  все ваше племя теплой одеждой.
Только скажи, сколько вас, чтобы мы собрали на каждого...
     Рус раздвинул губы в злой усмешке:
     -- Ты мог бы и просто спросить нас, сколько у нас  воинов.
Отвечаю:  достаточно,  чтобы  с  огнем и мечом пройти через все
ваши земли.
     Он поманил рукой. Из зарослей выметнулся Буська, конь  под
ним  несся  как стрела. Трое иудеев даже подали коней назад, но
Буська остановился подле Руса так резко, что конь  поднялся  на
дыбы и замолотил по воздуху копытами.
     -- Этот  мальчик,  --  сказал  Рус,  -- сразил в бою троих
ваших взрослых мужчин. А каждый наш воин  стоит  десяти  ваших,
если не больше... Буська, быстро приведи сюда пленника, который
говорит на нашем языке!
     Буська  умчался,  и  они  ожидали уже молча. Трое повесили
головы в тягостном молчании, а Рус восседал  гордо,  чувствовал
свою  власть  над  их  жизнями. Когда привели Нахима, Рус повел
дланью:
     -- Этот пленник одет лучше других. И  умен.  Наверное,  он
для вас ценнее других. Я дарю его вам. Это мой шолом от меня.
     Он   снял   петлю  с  его  шеи,  и  Нахим,  еще  не  веря,
нерешительно шагнул к своим. Аарон поклонился.
     -- Ты не только великий, но и благородный вождь.
     -- Скажи, -- спросил Рус внезапно, -- откуда ты знаешь наш
язык? В этих весях отыскался только один.
     Аарон развел руками:
     -- Твои воины все время что-то  кричат...  Мы  привели  на
стены  всех  ученых  людей,  всех мудрецов. И отыскали тех, кто
знал ваш язык.
     Рус удивился:
     -- Значит, мы с вами когда-то уже встречались?
     -- Нет, -- прошептал Аарон. -- Нет-нет!
     Рус заметил, что старик стал такого цвета, как его борода.
В глазах заметался страх, даже ужас, и только  усилием  изнутри
держался  на  месте,  часто клянялся. А когда Рус отмахнулся, с
облегчением попятился.
     Когда Рус  повернул  коня  и  поехал  к  своим,  он  долго
чувствовал на спине его потрясенный взор.

     Нахима   посадили  на  круп  коня  Аарона,  так  вдвоем  и
вернулись к воротам.  На  стенах  толпился  народ.  Еще  издали
донеслись  горестный  плач  и  стенания.  Люди  вздымали руки к
небесам, лица орошались слезами. Ворота открыли  поспешно,  там
толпился народ с топорами, рогатинами, кольями.
     Едва  трое миновали ворота, створки с грохотом захлопнули.
Слышно было, как спеша и не попадая в железные скобы, задвигают
огромные деревянные засовы. Коней подхватили под  уздцы,  бегом
повели к дому ребе Соломона.
     У  крыльца  уже  толпились  причитающие  женщины, стояли в
молчании старики. Мужчины  смотрели  хмуро  и  настороженно,  в
глазах попеременно вспыхивали то страх, то отчаянная надежда.
     Аарона  подхватили десятки рук, донесли до крыльца. Нахима
тоже сняли, он даже от короткой скачки побледнел, его вытошнило
со ступеней. Послышались вопли сочувствия,  он  был  бледен,  а
повязка  на  голове  уже  пропиталась кровью так, что капало на
землю.
     Не отпуская, его на руках внесли в  дом  прямо  в  большую
комнату.   Аарон   тяжело   тащился   следом,  его  почтительно
поддерживали, а в комнате придвинули мягкое кресло, усадили.
     Ребе Соломон оглядывал всех из-под нависших бровей, но  не
торопил,  надо  дать старшим сесть, зрелым мужам встать у стен,
остальной галдящей толпе  умолкнуть  у  входа.  Его  совсем  не
старческие глаза наконец обратились к Нахиму:
     -- Я знаю тебя, брат мой. Ты из веси Заречной?
     -- Да, ребе.
     -- Гои сожгли дома?
     -- Да,  ребе. Убили почти всех. Просто для забавы. Забрали
скот, а женщин... если каких не убили сразу,  загнали  в  загон
для скота.
     Соломон  вздохнул, воздел глаза к небу, да видит Яхве, что
творят с его народом, потом голос стал тверже,  и  Нахим  сразу
вспомнил,  что  мирный  ребе  всегда  требовал,  чтобы  вовремя
подновляли стены, чистили от ила  ров.  Это  по  его  настоянию
давным-давно  сделали  канал от реки, чтобы вода пошла в ров. И
не его вина, что ров не чистили годами.
     -- Ты видел их, -- сказал он совсем другим тоном.  --  Что
они за люди?
     -- Их меньше, -- сказал Нахим.
     Лицо   Аарона,  первосвященника,  просветлело.  Он  сказал
нетерпеливо:
     -- Я это почуял, когда приехал в их стан. Насколько?
     -- Примерно впятеро.
     Аарон довольно хлопнул себя по  коленям.  Соломон  молчал,
поглядывал на одного, на другого. Нахим же сдвинул брови:
     -- Не  радуйтесь! Не все так просто. Их меньше потому, что
они за переход наверняка потеряли всех больных, старых и просто
слабых.  Это  племя-войско.  Выжили   только   самые   крепкие,
выносливые,  злые.  Это  первое.  А второе, что еще хуже... они
явно не из ветви Сима.
     Кто-то ахнул у стены:
     -- Опять!
     Нахим развел руками. Соломон кашлянул, сказал негромко:
     -- Когда  Яфет  ушел  со  своим   родом   в   таинственную
Гиперборею, то сгинул для всех потомков Сима. Мы все страшились
древнего  пророчества,  что  явятся  страшные люди Севера, сыны
Скифа, лютые племена Гога и Магога, но  шли  века,  и  нам  уже
начало казаться, что пророчество не сбудется... И великие, мол,
могут  ошибаться! Тем более, что наш прародитель Сим дал начало
многим великим народам. Но однажды с севера пришли сыны  Яфета,
начали  захватывать  земли...  В борьбе с ними пали все великие
народы, порожденные Симом. Даже Израиль не  смог  выстоять,  мы
бежали...
     В мертвой тиши кто-то от стены прошептал со страхом:
     -- Значит, они нашли нас и здесь?
     Соломон сказал невесело:
     -- Мы  сами забрались далеко на север. Прямо в пасть льва.
Чего же нам еще ждать?
     Нахим сказал тяжело:
     -- Они не знают, что  мы  и  есть  те  иудеи,  которых  по
пророчеству они должны уничтожить до последнего человека.
     -- Тогда зачем...
     -- Это  просто  бродячее  племя-войско, -- повторил он. --
Оно могло быть и меньше, и во много раз больше. Им  очень  мало
надо для жизни, ребе.
     Соломон  мерно  кивал  в  такт  его  словам. Когда взгляды
уперлись в него, прошептал невесело:
     -- В войне  оседлых,  цивилизованных  народов  и  варваров
всегда  побеждают  варвары. Всегда! И потому, что мы на виду, а
их  не  видим,  и  потому,  что  для  них  война  --  привычное
состояние,  они  рвутся  в бой, а мы страшимся крови, бед, ран,
убийств... Надо узнать, откуда они. Да, они могут  быть  только
потомки Яфета. И еще узнать бы, из какого колена...
     Он  видел,  как  содрогнулись  все,  потому что мысль, что
посетила всех, была столь ужасна, что  и  выговорить  никто  не
решался. Аарон сказал:
     -- Сим  был  хитрее,  Хам  --  наглее и напористее, а Яфет
превосходил братьев ростом и  мощью.  Что  ты  еще  рассмотрел,
Нахим?
     -- Они  все  велики  ростом,  широки в плечах, свирепы. Но
хуже всего, что они полны той яростной жизнью, что так  присуща
молодым   голодным   народам.   Они  способны  по  многу  суток
обходиться без еды, спать на камнях,  без  устали  гоняться  по
горным  кручам за баранами, на бегу догоняют оленей и ломают им
шеи, а стрелы их бьют без промаха летящих уток... А  знаешь  ли
хоть   одного   в  нашей  веси,  кто  бы  попал  в  утку?  Даже
привязанную?.. Я попаду лишь в том случае, если  ее  нарисовать
на всю стену сарая.
     Аарон   угрюмо   покачал   головой.  По  комнате  пронесся
горестный вздох. А Соломон горько посмеялся:
     -- Да, мы давно забыли и о войнах, и даже про  охоту.  Это
судьба  всех  народов,  даже самых гордых и выносливых, которые
попадают в тепло. Когда наши предки вторглись в Палестину,  они
умели  сражаться!  Они  сами  захватывали  долины и веси, жгли,
грабили, убивали, забирали скот, а жителей резали  недрогнувшей
рукой...  За  сорок лет захватили всю землю Ханаанскую, а потом
превратились в мирный народ школяров и искателей истины. Теперь
никто из нас не  заснет  на  камнях,  от  сквозняков  болеем  и
умираем, а от плохо приготовленной пищи страдаем животами...
     Его  слушали  со  страхом, но он видел по их лицам, что он
должен дать что-то больше, чем рассказ о былом  величии  своего
избранного народа.
     -- Мы  выжили,  --  сказал  он  тихо, -- хотя весь мир был
против нас. Хотя за это время сгинули некогда сильные и  гордые
народы, а на их места пришли еще более многочисленные и гордые,
вселенная  дрожала от их поступи, но исчезли без следа и они...
а мы есть. И будем вовеки, если будем следовать Завету.
     Кто-то вскрикнул отчаянно:
     -- Но что значит следовать сейчас, скажи!
     Соломон сказал твердо:
     -- Приготовьте повозку. Я сам поеду говорить с варварами.

     Глава 22

     Рус  сгоряча  бросил  людей  на  приступ,  но   Сова   был
настороже.  Хотя сам Рус повел дружину на захват града, воевода
остался руководить, и, едва со  стен  полилась  горящая  смола,
полетели камни, он поспешно протрубил в рог.
     Воины, еще не озверевшие до той грани, когда уже не слышат
крика  воевод,  нехотя,  но быстро отступили. Рус зло стискивал
зубы, но послушно подхватил на плечи раненого, а справа и слева
мелькали темные от зноя тела,  вскидывали  на  спины  убитых  и
раненых, бегом уносили из-под стены.
     Сова встретил испытующим взором:
     -- Убедился?
     -- Мы  еще  и  не  начали,  --  оскалил  зубы  Рус. -- Еще
чуть-чуть, и взобрались бы на стену!
     -- Не взобрались бы,  --  сказал  Сова  таким  безучастным
тоном, что Рус едва не ухватил его за горло. -- А вскарабкалась
бы  только  половина.  Еще  половина полегла бы, прыгая вниз на
копья и в ямы-ловушки... Тебе нужен этот град  для  живых,  или
хочешь здесь похоронить русов?
     Раненого сняли подбежавшие воины второй линии. Женщины уже
жгли костры, из котлов несся запах снадобий. Перетянув руку или
ногу,   волхвы   острым   ножом  рассекали  плоть,  вытаскивали
зазубренные наконечники стрел, копий, острог. Обматывали чистым
холстом, но пропитанным крепким отваром целебных трав.  Резаные
раны  заливали  медвежьим  жиром,  взятым обязательно из нутра,
ближе к  сердцу.  Разбитые  ударами  кости  обкладывали  чистой
щепой, закручивали в лубок.
     Сова сказал тем же ровным голосом:
     -- Двое  убитых.  А  трое  ранены  так, что к закату будут
смотреть на нас из вирия. На остальных заживет как на собаках.
     -- Откуда знаешь? -- огрызнулся Рус. -- Ты не лекарь, всех
даже не видел.
     -- Я всех видел,  --  ответил  Сова  многозначительно.  --
Думай, князь.
     Рус  затравленно  оглянулся.  На  стенах града поднимались
черные дымы. Оттуда тянуло горящей смолой, горячей живицей.  За
навесом  мелькали  только шапки. Обозленные русы осыпали градом
стрел, но редкая находила щель.
     -- Нам надо взять этот град, -- сказал Рус люто. --  Пошли
конников,  пусть  сожгут все кусты и всю траву вокруг града. Да
не пролезет незамеченной  ни  мышь,  ни  ящерка!  Еще  надо  бы
снарядить пару отрядов в те веси, что за рекой.
     Сова одобрительно кивнул:
     -- Уже  послал. Но насчет кустов и травы придумал здорово.
Их набежало из весей как муравьев,  а  град  невелик.  Потопчут
друг  друга, в дерьме утонут. Если не дать подвозить жратву, то
уже через недельку-другую начнут жрать друг друга.
     Рус  сжимал  и  разжимал  кулаки.  Он   чувствовал   стыд,
противника  недооценил, но и отказаться от приступа -- признать
поражение!
     -- Ладно, -- сказал  он  угрюмо,  --  сами  выйдут,  когда
начнут  жрать друг друга как крысы. И тогда дадим честный бой в
открытом поле.
     Сова засмеялся:
     -- Какой уж честный? Если один наш воин на голову  выше  и
вдвое тяжелее? Это будет избиение!
     Оба захохотали. Горечь от неудачного приступа растворилась
в сладком   предвкушении  кровавой  резни.  Сперва  убьют  всех
мужчин, что выйдут с оружием, потом ворвутся в град и уничтожат
все, что бегает, ползает или летает, а потом подожгут  со  всех
концов: пусть боги радуются, а пращуры гордятся своим семенем.
     Сова  прервал  смех.  Лицо  посерьезнело.  Рус  оглянулся,
одновременно хватаясь за палицу.
     Ворота   приоткрылись,   в   щель   выдвинулась    лошадь,
запряженная  открытой  повозкой  о  двух  колесах.  В ней сидел
человек в черном и такой же черной  шапке  с  широкими  полями.
Длинная   серебряная   борода  укрывала  грудь.  Он  оглянулся,
крикнул, ворота закрылись с  такой  поспешностью,  что  тяжелые
створки едва не раздробили задок повозки.
     -- Кто-то  новый,  --  определил Сова. -- Этого я не видел
даже на стенах.
     -- Их князь?
     -- Или волхв.
     Рус поморщился. Не княжеское дело разговаривать с волхвами
да лекарями. Он оглянулся, поманил Корнила:
     -- У тебя такая же борода. Встреть и узнай,  когда  сдадут
город. Остальное нам неинтересно.
     Корнило  с  готовностью  передал  в  руки отроков горшок с
растертыми травами. Он за последние дни распрямился, голос стал
зычнее, а движения  стали  увереннее.  Чех  не  больно  жаловал
волхвов,   все-де   обманщики,   за  советом  не  ходил,  а  от
наставлений отмахивался, здесь же Корнило ощутил себя нужным, с
ног падал, но лез в каждую дырку, наверстывал упущенное.
     Старик правил  лошадью  с  осторожностью.  Когда  подъехал
ближе,  Рус  понял,  что  берег  как себя, так и старую клячу с
древней  коляской.  Такая  не  понесет,  даже  если   навстречу
выскочат рычащие волки!
     Старик  натянул  вожжи. Лошадь с готовностью остановилась.
Не вылезая, старик сказал дребезжащим голосом очень  немолодого
человека:
     -- Я ребе своего народа... Меня зовут Соломон.
     Корнило ответил степенно, и Рус порадовался могучему гласу
волхва скифов:
     -- Перед  тобой  Рус,  князь  этого племени, а это Сова --
воевода. Но ты можешь говорить со мной. Я не  ведаю,  что  есть
ребе и с чем его едять, но я -- верховный волхв.
     Старик, который назвался Соломоном, кряхтя, слез с телеги.
Вожжи  забросил  на  сиденье, но лошадь осталась как вкопанная,
даже головы не подняла. Глаза Соломона  были  темно-коричневые,
лицо   удлиненное,  с  длинным  и  тонким  носом.  Кого-то  оно
напомнило Русу, но молчал, наблюдал за обоими.
     -- Жрец, -- сказал Соломон непонятно. -- Верховный жрец...
Я тоже жрец, волхв. Мое племя зовется  мошквой,  мы  из  народа
иудеев.
     Корнило отмахнулся:
     -- Уже слыхали.
     Он  широким жестом пригласил на очищенное от кустов и трав
место. Там уже сидели  Моряна,  Бугай.  Буська  суетился  подле
покрытого  пеплом  костра, падал на все четыре и раздувал угли,
страшно выпячивая щеки. Моряна и Бугай держали в руках по ломтю
недожаренного мяса, смачно  жевали,  довольно  чавкая  и  роняя
капли крови.
     Пламя взметнулось, Моряна отодвинулась, а Бугай, не двинув
и бровью, сидел, жевал, пока взор не упал на подошедшего старца
в диковинной  одежке.  Сова  покачал  головой, не ждал большого
вежества от туповатого богатыря, но тот встал, пригласил  иудея
сесть  на  его  место, там была свернутая вдвое шкура, протянул
берцовую кость кабана, где на кости еще было много мяса.
     Старый иудей даже в лице переменился:
     -- Нет, спасибо!.. Благодарствую.
     -- Бери, -- прогудел Бугай дружелюбно,  --  мясо  в  самый
раз! С кровью.
     Соломон затряс головой, борода смешно трепетала:
     -- Нет-нет!  Наш  закон  запрещает есть с кровью!.. О, Бог
мой, так это еще и свинина?
     Он поспешно перебежал  на  другую  сторону  костра.  Бугай
обиженно сдвинул плечами, сел. Моряна злорадно хихикнула.
     -- Говори,   --   предложил  Корнило  важно.  Он  пыжился,
поглаживал  бороду,  а  на  седые  кудри  Соломона   поглядывал
ревниво.  Бороды похожи, будто одна отражает другую в спокойной
глади озера, но кудри почему-то покинули мудрую голову Корнила,
остался лишь жалкий венчик на затылке и по бокам. -- Говори  со
мной,  а буде твоя речь мудра, то князь изволит слушать. А там,
гляди, и сам слово измолвит. А то и вовсе молвит. Вовсю!
     Буська по знаку Бугая принес на  широкой  жаровне  жареную
рыбу.  Сильный запах потек как расплавленное масло. Раскаленное
днище пузырилось, масло потрескивало, вздымалось пузырями.
     -- Отведай, -- предложил он Соломону. -- Это не свинина.
     Соломон с сомнением посмотрел на рыбу:
     -- Простите, не смогу.
     -- Опять боги запрещают? -- спросил Корнило подозрительно.
     -- Гм... На этот раз грозится моя печень. Годы...  Великие
воины!  Я  вижу,  что  вы  те,  о  которых поют в песнях, о ком
рассказывают страшные сказки. Могучие и сильные воины, свирепые
и бесстрашные, молодое племя лютых волков...
     Он осекся, знал же, что чем моложе  народ,  тем  неистовее
ищет  свои  древние  корни,  но прикусил язык поздновато. Скифы
нахмурились, а волхв сказал с надлежащей надменностью:
     -- Что ты, живущий в этой дикости, можешь знать о  великом
нашем народе?.. Но даже здесь, дикие народы, вы могли слышать о
великих  Гоге  и Магоге, которые не смирились с долей, выпавшей
их отцу, а поклялись вернуться и страшно отомстить... Я вижу по
тебе, что слыхали!
     Соломон в самом деле вздрогнул,  зябко  обхватил  себя  за
плечи.  Он  чувствовал,  как  от лица отхлынула кровь, а в ушах
тоненько звенели комары. Он  на  миг  закрыл  глаза,  борясь  с
головокружением, прошептал мертвеющими губами:
     -- Я  слышал...  Все мы слышали, ты прав. Но что заставило
вас прийти сюда?
     Рус смотрел с удовлетворением, рядом довольно сопел Бугай,
а Моряна улыбалась во весь рот. Внезапный  страх  иудея  льстил
как лучшая победная песнь.
     -- Это   началось   во   тьме   веков,   --  сказал  волхв
торжественно. -- Да будет тебе знамо, дикий человек, что  ведем
мы свой род от лучшего из людей -- великого и славного Яфета!
     Все   заметили,  как  снова  вздрогнул  Соломон.  Лоб  его
покрылся испариной. Он отодвинулся от костра.  Довольный  волхв
продолжал еще торжественнее:
     -- У  него  было  два  брата,  Сим  и  Хам.  Оба  подлые и
коварные, а низости и трусости их не было предела... А наш Яфет
был образцом всех добродетелей. Как  водится,  злые  и  гнусные
братья  возненавидели своего доблестного брата и пытались сжить
со свету, но он всякий раз оставался цел, ибо велики  были  его
отвага  и мужество. И тогда злые братья оклеветали его перед их
отцом. Отец, добрый, но не шибко  умный,  разгневался  и  велел
Яфету  убираться  с  глаз  долой и чтоб ноги его не было на его
землях.  Яфет  был  послушен  отцу,  он  слова  не   молвил   в
оправдание.  А  братья,  дабы погубить его окончательно, велели
передать, что отец изгоняет его на север,  где  не  живут  даже
звери, куда не залетают птицы.
     -- Это куда же? -- переспросил Соломон.
     Волхв жестом прервал:
     -- С  Яфетом  поехали  его  жены.  Много  лет и даже веков
двигался Яфет на север, ибо перед ним медленно отступала  стена
льда: по версте в год! А кто говорит, что и вовсе по сажени. За
это  время  выросли  его  дети,  внуки.  Самые  младшие  из его
сыновей, Гог и Магог,  что  уже  не  знали  южных  стран  с  их
благодатными  землями,  где всегда ясное небо и не бывает зимы,
поклялись вернуться  и  страшно  отомстить.  Уже  не  их  деду,
который  их  изгнал, а братьям. Точнее, одному брату, ибо между
оставшимися началась грызня, старший брат, его звали Сим, выжил
и среднего. Так что Хам удалился  в  другую  сторону,  в  южные
земли,  где  песок  плавится  от зноя, а с неба падают огненные
капли, и не то что снега, дождя не знают в тех краях! Сильные и
свирепые сыновья Яфета, Гог и Магог, дали страшную клятву,  что
однажды  соберут  великое  войско  и  ворвутся  в  земли  Сима,
уничтожат его род с корнем, сожгут города и веси, вырежут скот,
срубят сады,  засыплют  колодцы,  чтобы  на  месте  жилищ  были
пустоши, на которых выли бы волки!
     Голос   его,  все  возраставший  в  громкости,  перешел  в
исступленный визг. Его  трясло,  зубы  стучали,  в  уголке  рта
показалась  пена.  Глаза  налились  кровью, в них было безумие.
Соломон со страхом видел,  как  под  старческой  кожей  вспухли
толстые   жилы,   едва   не   рвут,  а  уголок  губы  по-волчьи
приподнялся, показывая стершийся клык.
     Соломон спросил тихо:
     -- И что же... Что им помешало?
     Волхв с великим трудом обуздал себя, помолчал,  а  ответил
уже почти спокойно:
     -- Откуда  знаешь,  что не сумели?.. Впрочем, угадал. Надо
бы тебя над огнем подержать, выведать, не знаешься ли с бесами.
Словом, и Гогу с Магогом надо было думать о  выживании,  как  и
другим  братьям,  более  мирным.  Новые земли были суровы, зимы
свирепы, и прошло еще два-три поколения, а то  и  больше,  пока
силы  сыновей Гога стали несметны. Но, как часто бывает, слабые
объединяются, а сильные начинают воевать друг с другом. У  Гога
было  двенадцать  сыновей:  Лешак, Запечник, Тур, Красный Конь,
Колода,  Шестак,  Яросвет,  Олаф  Медный  Лоб,  Журка  Стрелок,
Жароок.  Все  двенадцать  разбрелись, ибо мир необъятен, друг с
другом уже не встречались. Но все хранят  великую  ненависть  к
сынам  Сима,  который  виновен  в  неправедном  изгнании самого
кроткого из людей -- Яфета, и все хотят отыскать  дорогу  в  те
земли  и полностью истребить их племя. Мы из колена Тура. У нас
были свои трудности, но это дела внутриплеменные, чужаку  лучше
не  знать  их:  здоровее  будет.  Здесь  мы  малость укрепимся,
нагуляем мощь, затем отыщем дорогу в  земли  проклятых  сыновей
Сима...
     Он   угрожающе   сжал  кулаки.  Соломон  ощутил  дуновение
могильного  холода.  Кулаки  старого  волхва  были  размером  с
детские  головы,  с  толстыми костями, обтянутые сухой дубленой
кожей, а жилы там вздувались настолько толстые, что  впору  ими
поднимать перекидные мосты.
     -- Я  понимаю, -- прошептал он. -- Сынам Сима.. его семени
с вами лучше не встречаться.
     Плечи   его   горестно   обвисли.   Скифы   с    радостным
удовлетворением   переглянулись.  Иудей  подавлен  больше,  чем
ожидали. Корнило подтвердил зловеще:
     -- Они будут молить о смерти...  но  мы  им  не  дадим  ее
легко.
     Рус  слушал  во  все  возрастающем  нетерпении. Умные речи
всегда раздражали, а отец говаривал, что все  беды  государства
от  умности  подданных.  А  эти  вовсе  как будто состязаются в
речах, как два петуха щеголяют познаниями.
     Он щелкнул пальцами, велел Буське подать мех с вином. Сова
буркнул предостерегающе:
     -- Это последний, князе. А ты невесть кого угощаешь.
     Рус  отмахнулся,  но  в  голосе  прогремел  гром,  а  зубы
свернули как ослепительная молния:
     -- Мы скоро войдем в их град, возьмем их меха и будем пить
их вина, щедро проливая себе на грудь!
     В голосе была неистовая сила, ярость, мощь. Все примолкли,
чувствуя,  что  через  вождя с ними говорят бессмертные боги, а
Соломон ощутил безнадежную обреченность и холодок смерти.
     -- Да свершится воля богов, -- медленно сказал Корнило. --
И пусть этот хмельной мед будет свидетелем нашей клятвы.
     Все смотрели, как Рус сделал  несколько  больших  глотков,
передал  Бугаю,  тот  опустошил  едва  ли  не  половину, Моряна
сделала один гигантский глоток; Сова едва коснулся губами.
     А Рус с нетерпением сказал:
     -- Ладно,  это  все  деяния  наших  прародителей.  Да,  мы
когда-то  пойдем на племя Сима и всех... но сейчас хочу сказать
тебе, волхв своего народа, что мы здесь стоим, здесь останемся.
Я предлагаю вам сдать свои земли. С крепостями, весями,  полями
и скотом. Мы позволим вам жить! Но вы должны уйти, взяв с собой
только то, что сможете унести на себе.
     Речь  его  была  горда и мужественна, а сам он выпрямился,
являя широкие плечи и могучую грудь  воина,  где,  несмотря  на
молодость, уже белели боевые шрамы.
     -- Хорошо сказано, -- крякнул Корнило.
     Он  тоже  расправил  плечи,  а  Бугай  и Моряна захохотали
весело и мощно. От других костров посматривали с  любопытством,
вытягивали шеи, но без приглашения подойти не осмеливались.
     -- Красивая речь, -- сказал Соломон печально. -- Но почему
вы должны нас истребить, сжечь, забрать земли?
     -- По праву силы, -- объяснил Рус терпеливо, как младенцу.
-- Ибо  если  дать  жить и слабому, то род людской переведется.
Олени бьются за самку,  и  сильный  продлевает  род,  а  слабый
уходит,   чтобы   не   дать   потомства,  сильнейший  из  быков
обихаживает всех  коров,  а  слабые  лишь  смотрят  издали,  им
суждено уйти с земли, не оставив после себя племени...
     -- Разве  мы настолько слабы, -- возразил Соломон, -- если
выжили в этих дремучих лесах?
     Рус нарочито повел по сторонам удивленным взором,  --  где
же здесь леса, да еще дремучие? -- сказал с презрением:
     -- Если  у  вас  есть живучесть, то почему так не готовы к
войне? Разве это по-мужски?
     Соломон развел руками:
     -- Да, это наша вина. Хотя знали, что  когда-то  придут...
другие  народы,  но  все  же  верилось,  что это будет очень не
скоро. Очень уж глубоко мы забрались  в  дикие  земли!  И  хотя
сразу  же построили крепкие укрепления, но сменялись поколения,
шли века, а мы так и жили одни на всем белом свете.  Наши  дети
просто  не  верили  до  вашего прихода, что на белом свете есть
народы еще, кроме нас.
     Волхв хмыкнул:
     -- Зато теперь еще как поверят!
     -- Да-да, -- подтвердил Соломон. -- Но из-за того, что  из
поколения  в  поколение,  кроме  зверей, никто не появлялся, то
наши стены приходили в упадок. Их сперва подновляли кое-как,  а
потом  вовсе  перестали.  Нынешняя  ограда  -- это от нашествия
туров. Здесь стада бывают огромные! Еще от стад диких  кабанов,
эти  вообще  могут растоптать целый град, ежели не поставить на
пути крепкую ограду.
     -- Кабанов? -- переспросил Рус с недоверием. -- Туров?
     Соломон обвел рукой, захватив все земли до самого обрия:
     -- Когда  сюда  прибыло  мое  племя,   здесь   был   дикий
непроходимый лес. Но мы уже не могли идти дальше. Дети болели и
умирали, кони пали, скот зарезали и съели в дороге. Мы потеряли
две  трети  народа,  когда  шли  через  этот лес, и поняли, что
погибнем все, если... если что-то не  случится.  И  тогда  наши
старейшины  решили  остановиться,  разбить  стан прямо в лесу и
драться за жизнь.
     Он тяжело вздохнул. По лицу пробежала тень, словно он  сам
шел  в  те древние времена через здешний лес. Рус окинул взором
бескрайние поля, расчерченные ровными  квадратами.  Поля  такие
ухоженные,  словно  над ними трудились из века в век, сглаживая
малейший холмик, убирая камешек.
     -- Здесь в самом деле был дремучий лес?
     -- Да. Теперь самим поверить трудно.  Мы  подсекали  кору,
ждали,  когда  дерево засохнет, потом поджигали. Так появлялись
проплешины среди непроходимой чащи... Мы  рубили  кустарник,  и
наконец  нам  на  головы  пали  первые  лучи  солнца!  Это  был
праздник. А потом мы расширяли отвоеванное от леса место. И так
-- много поколений. Целые века.
     Рус кивнул:
     -- Я знаю, о каких лесах ты говоришь. Там птицы  не  поют,
там  смрад  и  вонь  от болот, там все гниет, там совсем другие
звери и птицы.
     -- Да, сюда пришли звери, которых в  лесу  не  было.  Сюда
прилетели  птицы,  которые  жили  только  в  степях. А в озерах
появилась рыба. А еще через десятки поколений... пришли вы.
     Рус засмеялся:
     -- Неужели мы первые люди, которых вы узрели?
     -- Первые, -- подтвердил Соломон. Лицо его омрачилось.  --
Наши   пращуры   предупреждали,   что   когда-нибудь  мы  снова
встретимся с людьми. И эта встреча будет для нас гибельной.

     Глава 23

     Внезапно над головами  глухо  пророкотало.  Оба  удивленно
вскинули  головы.  Тучи  едва-едва заняли северную часть неба и
там застыли  неподвижные,  грозные,  тяжелые,  как  горы.  Края
кудрявились,  в  них  проглядывали  чудовищные  лица, очертания
исполинских змеев, торсы  коней,  проступали  злые  скулы.  Рус
нашелся первым:
     -- Гром среди ясного неба!.. Добрая примета.
     Соломон пожал плечами:
     -- Что за примета?
     -- Боги вещают нам победу!
     Соломон снова пожал плечами. Рус спросил удивленно:
     -- Разве  не  видишь, что сами боги подтвердили наше право
на эти земли?
     Соломон покачал головой:
     -- Нет.
     -- Почему? -- поразился Рус. -- Знаки,  что  подают  боги,
вам не указ?
     Соломон сказал осторожно:
     -- Это  звучит странно, тебе будет трудно поверить, но для
моего народа примет... не бывает.  Как  и  гаданий.  Все  равно
каких: по руке, бараньей лопатке или самым ярким звездам.
     Он   говорил  спокойно,  но  мурашки  смертельного  холода
пробежали между лопаток Руса.
     -- Как же так? -- спросил он дрогнувшим голосом.
     Соломон в третий раз пожал плечами:
     -- Вот так.
     -- Разве такой народ возможен? -- спросил Рус неверяще. --
Боги говорят с нами через приметы! А по движению  звезд  волхвы
узнают судьбу любого человека наперед.
     Соломон сказал негромко:
     -- Мы  -- единственный в мире народ, для которого верить в
приметы, в гадания по звездам -- не только не обязательно, но и
порочно. Даже оскорбительно для нас.
     Рус ощутил, что  невольно  отшатнулся.  Бугай  выронил  на
колени  кабанью лопатку, блестящие от жира губы застыли. Такого
народа быть не могло. Моряна раскрыла  рот,  глаза  выпучились.
Она  смотрела  то  на  Руса,  то  на иудея. В глазах было немое
удивление: так ли расслышала?
     Рус сказал:
     -- Расскажи! Если не тайна, конечно.
     Соломон усмехнулся наивности могучего варвара:
     -- Один из  наших  предков,  Авраам,  дожил  до  девяноста
девяти  лет,  не  имея сына, кроме Исмаила, от своей рабыни. Но
наш бог явился ему во сне и пообещал рождение сына у него и его
девяностолетней жены Сары. Даже  Сара  посмеялась,  как  и  все
другие, кому она рассказывала. Волхвы посмотрели на звезды, там
не  было  сына  у  Сары.  Спросили  гадальщиков,  все  ответили
отрицательно. Бросали кости,  гадали  на  лопатке,  но  все  до
единой  приметы говорили, что Саре быть бесплодной! Но в месяце
нисане  родился  младенец,  названный   Исааком.   Злые   языки
говорили,  как  вот  сейчас  думаешь  ты,  что ребенок был либо
подкидышем,  либо  взят  от  служанки.  Но  Сара  своей  грудью
накормила всех младенцев, бывших на руках матерей, явившихся на
праздник,   и  тем  самым  посрамила  неверящих.  Тогда  начали
поговаривать, что хоть девяностолетняя Сара и родила, но уж  не
от  девяностодевятилетнего  Авраама,  а скорее от какого-нибудь
юного челядинца... Но, дабы эти люди не усомнились в  отцовстве
Авраама,  наш  бог  придал ребенку такое сходство с престарелым
отцом, что умолкли самые недоверчивые.
     Он сделал паузу, переводя дыхание, а Рус покачал головой:
     -- Интересно. И что же?
     -- От этого младенца и пошел весь наш род,  племя,  народ!
Хотя  все  приметы были против. Так можем ли мы верить отныне в
приметы?
     Простучали копыта. Буська пронесся в  трех  шагах,  что-то
прокричал  звонким  птичьим  голоском,  конь  привстал на дыбы,
повернулся на задних ногах и умчался.
     Соломон видел, как осветилось лицо  грозного  вождя.  Даже
голос стал мягче:
     -- Это  было  бы  не  только глупо, но и... оскорбительно.
Странный вы народ. Но довольно умных бесед.  Мне  сказали,  что
прибывает  обоз, где моя жена лечит раненых... Она жадна на все
диковинки! И захочет увидеть тебя, человек странного племени.
     Соломон  вскинул  брови.  В  выцветших  глазах   мелькнуло
удивление, сменилось подозрительностью, но вслух сказал только:
     -- Я  думал,  твое  племя  оберегает  своих женщин даже от
чужих взоров. Что ж, я...
     Но  Рус,  не  дослушав,  вскочил.  К  изумлению  и  страху
Соломона,  дикая  мощь  скифа  подбросила его в воздух так, что
подошвы  сапог  на  миг  вовсе  оторвались  от  земли.  Соломон
поднялся  с  трудом, кряхтел, и сразу стало видно, что у костра
не сиживал давно, если вообще когда-либо сидел. Встали и  Бугай
с Моряной.
     Бугай   первым   насторожился,  засопел  угрожающе,  потом
широкое лицо расплылось в приветливой улыбке. Соломон вздрогнул
при  виде  устрашающего  зрелища:  словно  бы  гранитная  стена
пыталась улыбнуться.
     Со  стороны  леса  мчались всадники. Впереди на легконогой
белой  кобыле  летела  женщина  с  развевающимися   за   спиной
волосами.  Лоб  ее  перехватывал  золотой  обруч,  она  была  в
безрукавке из волчьей шкуры, что оставляла  голыми  ее  руки  и
даже  плечи,  на  предплечьях  и  тонких кистях оранжевым огнем
полыхали золотые браслеты. В  глаза  Соломона  больно  кольнули
острые искорки от дорогих камней.
     Всадники  пронеслись  мимо,  а женщина остановила коня так
резко, что тот пропахал передними  копытами  глубокие  борозды.
Подбежал отрок, она соскочила на землю, отрок подхватил и бегом
увел коня. Да, одета по-мужски, а неслась в такой дикой скачке,
что  и  сейчас  на  колене  лопаются, исчезая, пузырьки конской
пены. На высоких каблучках сапогов как  кровь  пламенеют  следы
красной глины.
     Соломон с удивлением наблюдал за странной женщиной. Сердце
внезапно  застучало  чаще, в груди сперло дыхание. Князь скифов
распахнул объятия, женщина бросилась ему на грудь. От нее  тоже
веяло дикой силой, на смуглой коже виднелись царапины.
     -- Прости,  --  сказала  она  весело,  --  но  я  не могла
дожидаться!..
     От звуков ее волнующего голоса сердце  Соломона  застучало
еще  сильнее.  Он охнул и опустился на прежнее место. А Рус, не
замечая смятения старого иудея, поцеловал жену, упрекнул мягко:
     -- Ты не должна была рисковать!
     -- Меня сопровождали трое крепких воинов, -- возразила она
живо. -- К тому же я видела ваши костры. А обоз к  обеду  будет
здесь.
     Рус, держа ее за плечи, повернулся к Соломону:
     -- Ис,  это  ребе  племени, которое сидит на землях... что
принадлежат нам. Зовутся они мошквой. А его  кличут  Соломоном.
Правда нелепое имя?
     Соломон  снова  кое-как  встал. Его глаза не отрывались от
вспыхнувшего  румянцем  лица  скифской  княгини.   Ее   крупные
коричневые   глаза  возбужденно  блестели.  Красиво  вырезанные
ноздри тонкого носа нервно подрагивали, как у чуткой  лани.  На
голой шее вызывающе бросалась в глаза тонкая цепочка со звездой
из двух треугольников.
     Горло  Соломона  перехватили  невидимые пальцы. Он пытался
что-то прохрипеть, но не смог. Его выпученные глаза смотрели то
на шестиконечную звезду, то на ее прекрасное лицо.
     Рус удивленно смотрел на Соломона, перевел взор  на  жену.
Она  смотрела  на  гостя сперва с недоумением и неверяще, затем
медленно и как-то робко произнесла несколько слов на незнакомом
Русу языке.
     Соломон побледнел, пошатнулся. Бугай поддержал старика под
руку. Губы Соломона шевелились, наконец выдавил что-то  сиплое,
похожее на карканье больной вороны.
     Ис  заговорила  взволнованнее,  слова вылетали как камешки
из-под копыт скачущего коня. Глаза ее  раскрывались  все  шире,
там заблестело, внезапно хлынули слезы. Старик раскрыл объятия,
Ис бросилась к нему. Они обнялись, Ис всхлипывала на его плече.
Лицо ее было счастливое и потрясенное.
     Рус    хмыкнул,    покосился    на    соратников.   Моряна
неодобрительно покачивала головой, Бугай вытаращил глаза.  Губы
и  нижняя  челюсть блестели от жира. Он медленно вытер пальцы о
волосы, брови его начали сдвигаться.  Рус  кашлянул,  притопнул
сапогом, но и тогда Ис и старик не разомкнули объятия.
     -- Ис,  --  сказал  Рус предостерегающе. -- Он не признает
гаданий и вообще богов. Значит, он сам колдун.
     -- Колдун? -- перепросила Ис счастливо. -- Ох, Рус!.. Нет,
конечно же нет!
     -- Тогда что с тобой? Не родня ли?
     Он чувствовал  злость  и  растущую  ревность.  Ис  наконец
повернула  голову.  Рус поразился ее счастливому лицу. Ревность
уколола  сильнее.  Он  задышал  чаще,   крылья   хищного   носа
затрепетали.
     -- Родня, -- ответила Ис. -- Рус, я так счастлива!
     Пальцы  Моряны  сами по себе ощупали пояс, остановились на
рукояти ножа. Она неотрывно смотрела на черноволосую женщину, и
взгляд говорил, что  народ  был  прав:  она  либо  демон,  либо
колдунья.  То-то  обнимается  с  колдуном. Не могут у настоящей
женщины волосы быть черного цвета. Да еще такие  иссиня-черные,
как у ворона, зловещей птицы!
     Старик  молчал,  даже  глаза  отвел,  и  Рус ощутил к нему
смутную благодарность. Чужой волхв понимает, что родня  или  не
родня,  но  ничто  не  изменится.  Племя пришло на эти земли, и
сейчас, наверное, даже воля самого князя значит мало.
     -- Разве твое племя уцелело? -- спросил Рус резко.  --  Ты
меня обманула?
     Она вскрикнула, все еще улыбаясь счастливо:
     -- Рус,   как   ты   можешь?..  Это  не  мое  племя,  а...
родственное. У нас один  язык,  как  видишь.  Одна  вера,  одни
обычаи. Я нашла свой народ!
     -- Свой? -- переспросил он.
     -- Да!
     Глаза  его  сузились  так, что он видел ее и старика как в
узкую  прорезь  повязки.  Горло  перехватило,  он  ощутил,  как
ярость, холодная и безрассудная, рвется наружу.
     -- И  потеряла,  -- процедил он так тихо, что она услышала
только шепот, словно змея проползла, гремя щитками по каменному
полу. -- Эй, Буська!
     Буська вроде бы и не подслушивал, но  вырос  будто  из-под
земли.  Ладони на рукояти ножа, глаза пылают готовностью отдать
жизнь за князя.
     -- Вели седлать коней, -- крикнул Рус яростно. --  Слишком
долго сидим, как старухи над пряжей! Пора сравнять ту никчемную
мышиную горку с землей!
     Он сам не понял, как отшвырнул оказавшегося на пути Бугая,
навстречу  пахнул  свежий  воздух.  Сзади был жалобный крик, но
земля сама побежала навстречу, и он  остановился  только  возле
оседланных  коней.  Люди  поспешно  вскакивали  на коней. Облик
князя был страшен.
     Когда Рус был уже в  седле,  подбежала  Ис.  Яркое  солнце
блеснуло  ей  в  лицо,  но золотой обруч не так блистал, как ее
глаза, когда она устремила взор на Руса:
     -- Что ты подумал! Рус, ты князь или мальчишка?
     Рядом с Русом гневно всхрапывал Сова,  как  смеет  женщина
вмешиваться,  дружинники  молчали,  но  в  их молчании Рус ясно
чувствовал осуждение.
     -- Что ты хочешь сказать, женщина?
     Голос Руса был тяжел, как ледник, и  так  же  холоден.  Ис
ухватила одного дружинника за ногу, неожиданно рванула на себя.
Воин растерялся, это обошлось ему дорого: шлепнулся на землю, а
Ис ловко вскочила в седло, подхватила поводья.
     Дружинники  рассмеялись. Воин вскочил, ругаясь, красный от
гнева, схватился за рукоять топора, но над ним ржали так мощно,
что он в растерянности завертелся на месте. Рус ощутил, что  не
может удержать рот от широкой усмешки:
     -- Да, у меня еще те воины... Ис, зачем ты?
     -- Я  поеду  с  тобой,  --  ответила  она  резко.  -- Если
победим, то победим, а если суждено погибнуть, то я  погибну  с
тобой.
     -- Зачем? -- повторил он.
     -- Дурак,  --  сказала она. -- Потому что не хочу жить без
тебя.
     Смешки среди дружинников стали  реже.  Некоторые  подавали
коней  назад,  будто  стесняясь топтаться близко. Рус напомнил,
все еще чувствуя гнев:
     -- Но мы идем на твой народ.
     -- Я пойду с тобой.
     -- Даже если придется его уничтожить?
     -- Я пойду с тобой, -- сказала  она,  --  даже  если  надо
разрушить свой дом и загасить огонь в своем очаге!
     Рус  слышал шум крови в ушах, а потом понял, что это еще и
шумят дружинники. На этот раз кричали что-то  одобрительное,  а
на  Ис  смотрят  с  восторгом.  Как дети, вспомнил он слова Ис.
Меняют свое мнение десять раз на день.
     -- Ты встретила людей своего племени.
     -- Рус, я понимаю, что ты думаешь... Но ты спас меня  и...
Нет, не то. Это Сова идет потому. Я просто люблю тебя, Рус. И я
пойду  за тобой всюду. Даже если ты поведешь меня на костер. Ты
-- мой народ. Не твое племя, а ты. Лично ты. И я  никогда  тебя
не предам, никогда тебя не обману.
     Он вздохнул:
     -- Я хочу верить. Иначе кому еще тогда? Да и вообще, стоит
ли тогда жить?
     Она подалась к нему, он распахнул руки. Кони с готовностью
сдвинулись  боками.  Она  прижалась  к  широкой груди. Ее мощно
колыхало большое горячее сердце, и Ис закрыла глаза.  Это  было
ее   место,   и   нигде  она  не  чувствовала  себя  в  большей
безопасности и уюте, чем в его могучих объятиях.

     Глава 24

     Соломон, еще когда садился в повозку,  видел,  как  конные
отряды  скифов  ринулись  на град... но проскакали вдоль стен и
понеслись дальше на север.
     Он вздохнул, подергал вожжи. Лошадь очнулась от тяжких дум
о нелегкой доле упряжных, тоже вздохнула  и  медленно  потащила
повозку обратно по дороге в град.
     На  стенах над воротами теснился народ. Соломон чувствовал
подгоняющие взоры. Все со страхом и нетерпением  смотрели,  как
медленно  бредет  старая лошадка. Ворота открыли загодя, скифов
поблизости  нет,  но  за  въехавшей  повозкой  закрыли  с   той
поспешностью, что лучше всего говорило о страхе перед гоями.
     Гвалт со всех сторон поднялся такой, что Соломон, морщась,
вскинул обе руки:
     -- Я  все  скажу!.. Я расскажу все! Но сперва я должен как
можно быстрее переговорить с Иисусом... где он?.. с  кузнецами,
охотниками.
     Из толпы раздались нетерпеливые крики:
     -- Что за народ? Что хотят?
     -- Кто они?
     -- Зачем пришли?
     Соломон поклонился, челядины помогли выбраться из повозки.
Отвечать не стал, кричат от страха и растерянности. Видят же со
стен,  что  за  народ  и чего хотят, но жаждут, чтобы опроверг,
сказал, что все по ошибке, дикий народ сейчас снимется и  уйдет
дальше...
     Челядины  и  домашние  помогли подняться на крыльцо, ввели
под руки в большую комнату. Жена и дочь хотели отвести к  ложу,
но указал на стол, где лежали старые книги, свитки бересты. Его
отпустили,  когда  он  тяжело опустился в кресло. Закрыв глаза,
чувствовал, как бережно подкладывают под спину  и  бока  мягкие
подушки.
     Только-только усталое тело благодарно расслабилось, как за
дверью  послышались тяжелые уверенные шаги. Соломон ощутил, как
в желудке  возникла  боль.  По  шагам  слышно  Иисуса,  умелого
охотника,  отважного борца с дикими вепрями, сейчас же взявшего
на себя оборону стен. Раньше он ходил настолько  неслышно,  что
мог  подкрасться  к  оленю и вонзить в него нож раньше, чем тот
отпрыгнет, сейчас же в походке появилась гремящая напористость.
     Соломон поднял голову, Иисус небрежно захлопнул  за  собой
дверь.
     -- Мир твоему дому, ребе.
     -- И тебе, сын мой.
     Иисус   сел   за  стол  напротив.  Лицо  было  изнуренное,
постаревшее, под  глазами  пролегли  темные  круги.  Коричневые
глаза,  однако,  блестели  грозным  огнем.  В комнате словно бы
повеяло свежим, но холодным ветром.
     -- Какие новости, ребе?
     -- Кое-что удалось узнать.
     -- Они в самом деле пришли захватить наши земли?
     -- Откуда знаешь?
     Иисус ответил уклончиво:
     -- В нашем мире плохие новости расходятся быстрее хороших.
     Его кулаки лежали на столешнице. Не такие огромные, как  у
скифов,  но  сухие и твердые, как корни старого дерева. Соломон
ощутил недоброе предчувствие. Старший охотник  быстро  и  умело
налаживает  оборону  града, но что-то в этом пугало и тревожило
Соломона, а что, понять не мог, отчего на душе становилось  еще
тревожнее.
     -- Ты  был  прав,  --  сказал  Иисус,  --  когда заставлял
подновлять стены, когда настоял, чтобы выкопали второй ров.  Но
сейчас,  когда  надо  все  силы бросить на войну, ты еще ведешь
какие-то переговоры с дикими гоями!
     -- Переговоры дают нам время, -- возразил  Соломон.  --  А
для  нас  каждый  день дорог... К тому же разве наши люди дни и
ночи не перековывают орала на мечи? Не учатся вонзать  копья  в
живого  человека?  Ты  очень  быстро  превращаешь огородников в
воинов.
     Иисус горько усмехнулся:
     -- Если бы! Им недостает жестокости.
     -- Жестокость никому не нужна.
     -- Пусть не жестокости, -- поправился Иисус, -- но  они  в
самом  деле  слишком  уж  не  выносят крови. Однако к гоям надо
относиться как к  свиньям,  которые  опустошают  наши  поля.  И
убивать их так же безжалостно и недрогнувшей рукой.
     Снова  холодок  страха  пробежал  по спине Соломона. Когда
Иисус сжимал кулаки, его руки напрягались, на плечах вздувались
мышцы, он  выпрямлял  спину,  а  в  лице  появлялись  злость  и
гордость.  Он  становился похож на скифа. Быстрый и сильный, он
едва ли не единственный мог с ними драться на равных.
     -- Безжалостно...   --   повторил   Соломон.   --   Да-да,
безжалостно...  Как они, так и мы. Древняя библейская мудрость:
око за око, глаз за глаз, зуб за зуб... Пожар затушили?
     Иисус отмахнулся:
     -- Пустяк. Слишком близко поставили кузню к сараям.  Да  и
народ новый, неопытный. Мы соорудим сотню новых. Кузнецы теперь
даже  ночами  перековывают мотыги в боевые топоры. Скоро у меня
умелых бойцов будет впятеро  больше!  И  тогда  дадим  кровавый
бой...  Мы истребим их как сорную траву. Мы усеем ихними телами
наши поля, вороны выклюют им глаза,  а  черви  доедят  то,  что
оставят им волки!
     Он  тяжело  дышал,  кулаки  сжимались  так,  что  кожа  на
костяшках скрипела. Боль в желудке  Соломона  стала  острее,  а
между   лопатками   стало  холодно,  будто  в  спину  вонзилась
сосулька. Ему все больше казалось, что перед ним сидит  сильный
и уверенный в себе потомок Гога.
     -- Тебе снится слава другого Иисуса, -- сказал он с мягким
упреком. -- Иисуса Навина, который по крови и трупам привел наш
народ в землю обетованную...
     -- Разве то не была дорога славы?
     -- Увы,  сейчас  не  ты  привел народ, а этот дикий вождь.
Таких же диких, голодных и отчаявшихся людей, какими были  наши
предки,  когда  вышли из пустыни к землям Ханаана. Сейчас он --
Иисус, а мы... мы  должны  придумать  достойный  выход.  Мы  не
ханаане  и  филимистяне:  мы  знаем, что произошло, и не хотим,
чтобы такое же случилось с нами.
     В черных, как спелые ягоды терна,  глазах  Иисуса  на  миг
вспыхнуло  раздражение.  Соломон  покачал  головой, Иисус отвел
взор.
     -- И еще, -- сказал Соломон мертвым голосом,  --  то,  что
они  пришли,  еще  не  самое худшее... Эти люди не питают к нам
особой вражды. Такие народы уничтожают других лишь потому,  что
те  попадаются  на  их пути, просто оказываются рядом, и потому
лишь, что -- чужие. Но худшее в том, что они и есть сыны Гога и
Магога.
     Иисус побледнел. Кровь отхлынула, лицо стало желтым, как у
мертвеца. Нос  заострился,  глаза  запали  и  погасли.  Мертвым
голосом прошептал:
     -- Тогда они... должны истребить нас.
     -- Да, так сказано в Завете, -- подтвердил Соломон.
     -- Конец... конец всему?
     -- Да,  -- сказал Соломон, -- но, как сказано, после того,
как они  истребят  народ  израильский,  наступит  конец  света.
Грянет  Страшная  битва  с  силами  Зла.  Враг  будет повержен,
наступит Страшный Суд, когда всяк получит  по  заслугам.  Но  я
пока не могу сказать это народу, ибо они тут же выйдут из града
и подставят головы под топоры скифов.
     Иисус все же обреченным голосом прошептал:
     -- А разве так не проще?
     Соломон  ощутил растущее раздражение. Сильные мышцами люди
редко оказываются сильными духом. Они чаще впадают в  отчаяние,
отказываются от борьбы.
     -- А  кто  сказал,  что  мы и есть израильский народ? Ведь
когда началось истребление  нашего  народа,  мы  разбежались  в
поисках  спасения.  Одно колено бежало через пустыню, другое --
через горы, мы сражались  чуть  дольше,  и  нам  дороги  на  юг
перекрыли.  Пришлось,  как  испуганным  ланям,  бежать сюда, на
север... Но я не верю,  что  только  мы  уцелели!  Не  мог  наш
господь дозволить, чтобы его народ исчез так... полностью!
     Лицо  Иисуса  чуть посветлело. Он вздохнул прерывисто, так
не к лицу человеку с мечом, словно ребенок после долгого плача:
     -- Хорошо бы.  Но  я  видел  наши  старые  записи!  Бежали
десятки  тысяч,  редкие  тысячи  добралось  до  этих  земель, а
сколько пережило первую страшную для нас,  привыкших  к  теплу,
зиму?  Я  помню,  что  весь  наш  народ  --  потомство  четырех
уцелевших женщин! Иной раз среди ночи  просыпаюсь  от  страшной
мысли,  что,  если  бы  и  они...  А  они хворали, об этом есть
запись!
     Соломон сказал просто:
     -- Нас бы не было. Но мы есть. А также есть племя  Гога  и
Магога.  Я верю в предопределенность и даже готов протянуть шею
под их топор... но  один  момент  в  рассказе  их  волхва  меня
потряс.
     -- Какой? -- спросил Иисус настороженно.
     -- Причину  их  ненависти  к нам. Точнее, ко всему племени
Сима. Оказывается, с годами истинная причина  расставания  трех
братьев  забылась.  Или  же исказилась намеренно, во что я верю
больше. Жизненную правду  заменили  привычной  сказкой  о  трех
братьях:  двух  злых, а третьем -- кротком и послушном. Так вот
этого третьего злые братья изгнали, а ныне  его  потомки  горят
жаждой  восстановить  справедливость.  А  справедливость  в  их
понимании -- это предать мечу и  огню  чужаков,  истребить  все
живое,  вырубить  сады, засыпать колодцы... Ну, сам знаешь, что
проделали наши предки, когда вошли в землю Ханаанскую.
     Иисус отмахнулся:
     -- Нас вел Яхве.
     -- Их тоже кто-то ведет. Пусть языческий, но если идут...
     Иисус возразил:
     -- Какая разница,  из-за  чего  ненавидят?  От  своего  не
отступятся.
     -- Да,  но...  если  ненависть  на  недоразумении,  то мы,
иудеи, славились умением улаживать споры.
     -- Но не с дикими скифами, -- отрезал Иисус. -- Это худшие
из гоев! К тому же ты забыл, им все равно нужны эти земли.
     За  окнами  слышались  крики,  звонко  стучали  колеса  по
деревянной  мостовой.  Соломон  морщился,  в  черепе боль стала
невыносимой. Он сказал упавшим голосом:
     -- Да, ты прав. Они в любом  случае  хотят  истребить  все
наше племя.
     Иисус поднялся:
     -- Я пойду. Надо крепить оборону. Эй, Дебора! Принеси меду
хозяину. Да разведи в горячей воде, у него силы на исходе.
     Соломон  закрыл  глаза.  Шаги  удалились,  дверь открылась
тихонько, шаги прошелестели в коридоре. Потом  за  окном  крики
раздались  громче,  Соломон  услышал  и  окрепший голос Иисуса.
Бывший охотник отдавал приказы коротко и отрывисто, как римский
центурион.

     Конные  отряды   скифов   как   половодье   разлились   по
окрестностям. Со стен в бессилии смотрели, как то там, то здесь
вспыхивают  пожары.  Горели  веси,  горели спелые хлеба. Где не
успели собрать и обмолотить, все предавалось огню.
     Конники оказались настолько стремительными, что  забрались
к  самым  дальним  весям.  Там не ждали нападения, и отряд Совы
захватил богатую добычу. А за собой приволок на длинной веревке
человек сорок молодых девок для поругания.  На  другой  веревке
тащил  десятка три, связанных еще и попарно, молодых и здоровых
мужчин.
     -- А эти зачем?  --  спросил  Рус  брезгливо.  --  Руби  к
бесовой матери! Нам сейчас не до рабов.
     Сова почесал в затылке:
     -- Что-нибудь  да  придумаем.  Можно сразу в жертву Тибити
принести, а можно сперва на работе поморить как следует.
     -- Какой работе? Мы всегда сами все делаем.
     -- Надо у волхва спросить. Он придумает.
     -- Он их сразу под нож. Ему свежая кровь что  тебе  старое
вино.
     Сова ухмыльнулся:
     -- Я уже забыл, какое оно вовсе.
     -- В  граде  его  много,  --  бросил  Рус  зло.  --  Там и
напьемся!
     Всадники били плетьми пленных по головам, заставили сесть.
Лица у многих были разбиты, двое кашляли  и  плевались  кровью.
Рус заметил, как в кровавой слюне блеснули обломки зубов.
     -- Что  за  народ?  --  сказал он презрительно. -- Мелкий,
тощий, черный как обугленные головешки...
     Он не успел договорить, как сбоку мелькнуло  худое  мелкое
тело. Рус не успел вскинуть руку для удара, как цепкие пальцы с
силой  дернули  за  сапог.  Потеряв  равновесие,  он  как мешок
плюхнулся на землю, но еще в воздухе  два  удара  ожгли  лоб  и
скулу.  К  счастью,  иудей  попал  сперва в лоб, отчего мог сам
сломать пальцы, но второй раз успел садануть как поленом.
     Рус с ревом вскочил, его кулаки замелькали как молоты  над
наковальней.   Иудей   мелькнул,  дал  захватить  руку,  а  сам
поднырнул, закряхтел от натуги, и Рус  упал  вместе  с  ним  на
землю.  Иудей  явно  хотел бросить его через голову или хотя бы
через бедро, но не удержал такую тушу, подломился, все  же  Рус
больно  стукнулся локтем, зарычал от злости. Иудей ударил еще и
еще, но Рус пошел на него теперь хоть и  как  дикий  зверь,  но
рассудка  не терял, ухватил противника снова, бороться не стал,
ударил наотмашь огромной ладонью.
     Голова иудея мотнулась так, что могла бы слететь вовсе. Из
разбитых губ брызнула кровь. Глаза затуманились,  колени  стали
подгибаться.
     Рус удержал его за шиворот на весу.
     -- Эй, что, заснул?
     Воины хохотали, указывали на обоих. Рус хмурился, но потом
рассмеялся  и сам: таких бойцов еще не видел. Он на голову выше
иудея, вдвое шире в плечах, тяжелее тоже не меньше  чем  вдвое.
Он  чувствовал, как ноет ушибленное ухо, а грудь все еще ходила
ходуном. Глаза иудея  прояснились,  Рус  разжал  пальцы.  Иудей
безвольно повалился на землю. Изо рта потекла красная струйка.
     Сова крякнул:
     -- Что  это  он  заснул?  А  я  уж хотел было в свой отряд
взять!
     Воины снова заржали как сытые довольные кони.  Рус  сказал
удивленно:
     -- Дрался как демон! А не скажешь... мелкий, кости тонкие.
     Тот лежал распростертый в пыли, затравленно смотрел в лицо
вождя  варваров.  В  глазах  было  ожидание  скорой смерти. Рус
протянул руку:
     -- Вставай. Ты хорошо дрался.
     Тот не  сдвинулся,  глаза  перебегали  с  одного  лица  на
другое.  Рус  нетерпеливо  пошевелил пальцами. Корнило подвигал
складками на лбу, сказал по-иудейски:
     -- Поднимайся. Бой кончен.
     Глядя исподлобья, иудей  осторожно  встал.  Руки  Руса  не
коснулся,  косил  во все стороны, ожидая то ли удара копьем, то
ли что свяжут и потащат на пытки. Бугай вытащил нож:
     -- Я возьму его печень.
     Иудей,  похоже,  догадался,  губы  шевельнулись,   с   них
сорвался  хриплый  шепот-мольба.  Бугай  не понял, но смысл был
ясен, он захохотал и сказал почти дружески:
     -- Я ее сожру. Стану таким же быстрым, как ты.
     -- С твоим-то задом? -- засмеялся кто-то.
     Бугай добродушно отмахнулся:
     -- А вдруг?
     Он приставил острие ножа к боку пленника. Рус засмеялся:
     -- Бугай, скажи уж сразу, что теплой печенки захотелось!..
Ладно, там Буська целое стадо гусей забил. Печенка в трех тазах
не помещается. А этого иудейчика отпустим. Сильных надо щадить,
иначе с кем драться, как не друг с другом?
     -- Да и род  людской  переведется,  --  бросил  кто-то  со
смехом.
     Рус  легко  вспрыгнул  на  коня,  ухватил  поводья.  Бугай
сожалеюще посмотрел на блестящее лезвие, на иудея, убрал нож  и
тоже полез на толстую грузную лошадь. Скифы поворачивали коней,
иудей стоял неподвижно, все еще не верил, смотрел затравленно.
     Рус крикнул волхву:
     -- Спроси,  как его зовут. И почему, когда его поймали, он
бежал не к стенам града, а от него?
     Волхв   перевел   вопрос,   иудей   после   паузы   что-то
пробормотал. Корнило переспросил, иудей ответил громче.
     -- Его  зовут  Перец,  --  сказал  Корнило.  Не удержался,
расхохотался. -- Что за имена?.. Ну,  тупой  народ.  Даже  имен
толковых  не придумают. Говорит, что искал свою сестру. Брешет,
наверное, как бродячий пес. Они все здесь брешут.
     -- Сестру? -- удивился Рус. -- Искать там, где уже побывал
Ерш? Да и остальные не лаптем щи хлебают...
     Воины захохотали.
     -- Она исчезла, когда сюда пришли мы. Он думает,  что  она
может быть в тех весях, которые захватили мы раньше.
     Рус   мерил   его   задумчивым   взором.  Тот  стоял  чуть
сгорбившись, словно готовился к прыжку.  Во  всей  фигуре  было
отчаяние  и желание продать жизнь как можно дороже. Кровоподтек
на скуле запорошило грязью и пылью.
     -- Скажи ему, -- велел Рус, -- что он  волен  искать  свою
женщину.
     Среди  дружинников  пронесся  говор,  а  из  задних  рядов
выкрикнули задорно, Рус узнал голос Баюна:
     -- А для чего живем,  как  не  ради  женщин?  И  для  чего
добываем славу, завоевываем страны? Только, чтобы сложить у ног
любимых...
     Рус  снял  с  пальца  перстень,  бросил  волхву. Тот ловко
поймал, протянул иудею:
     -- Держи. Князь дарит за то, что дрался умело. И до конца.
     Иудей тупо смотрел на золотой перстень на ладони. Разбитые
в кровь губы шелохнулись. Слов его  Рус  не  понял,  догадался,
крикнул нетерпеливо:
     -- По нему тебя пропустят и не тронут. Найдешь, забирай со
всеми вещами, которые можешь унести на себе.
     Сова хохотнул, сказал предостерегающе:
     -- Княже, ты его погубишь! Это ж иудей!
     -- Ну и что?
     -- Он  столько нагрузит, если на дурика, что надорвется, а
девка останется вдовой, нецелованной... Ох и хитрый же ты!
     Варвары  стегнули  коней,  унеслись  с  гиком  и  свистом,
похожие  на  кентавров. Он остался как столб, голова еще гудела
от удара о землю.
     Конский топот отдалился.  В  кулаке  стало  больно,  он  с
трудом  разжал  пальцы.  В  ладонь  врезался до крови массивный
перстень. Кроваво-красный камень горел как налитый кровью  глаз
демона.
     Перец  прошептал молитву, со страхом огляделся. Под ногами
черно  от  золы,  а   из   сожженной   веси   несет   дымом   и
сладковато-тошнотворным  запахом  горелого  мяса. В воздухе еще
летают хлопья сожженных тряпок, а на деревьях ветви  гнутся  от
довольных ворон, уже сытых и осоловевших.
     -- Надо идти, -- прошептал он обреченно.
     В  душе  было  пусто  и зябко. Когда был бой, он знал, что
надо лишь перетерпеть немного боли, когда лезвие чужого  топора
врубится  в его нежную плоть, а потом Господь примет в объятия,
он войдет в обитель добра и света,  вкусит  блаженство  в  лоне
Авраамовом,   узрит  всех  своих  потомков,  кои  крепили  мощь
Израиля... но сейчас он стоял  живой  на  пепелище,  еще  видны
спины  удаляющихся  скифов,  от  сгоревшей  веси  дует холодный
ветер.
     Солнце опустилось, небо начало темнеть, и Перец перешел на
бег. Сердце колотилось так часто, что едва не разрывало  грудь.
Дыхание  вырывалось  со  свистом,  горло  пересохло. Ноги стали
тяжелые, он едва тащился, проклиная свою внезапную слабость.
     Месяц  поднялся  ясный,  отмытый,  но,  поднимаясь   выше,
становился  все  бледнее,  блеск его ослабел. Перец слышал свое
тяжелое дыхание.
     Из последних  сил  он  взбежал  на  пригорок,  за  которым
открывается  вид  на  родную  весь... Он остановился, будто его
схватила  и  сжала   гигантская   рука.   Из   груди   вырвался
нечеловеческий вопль, что перешел в волчий вой.
     Из  черного  пепелища  торчали  обгорелые  каменные  печи,
кое-где дотлевали балки. Ветерок  раздувал  остатки  углей,  от
пепла  несло теплом, но кроме пепла и гари, не осталось ничего.
Сгорели даже ограды, а поля и огороды вытоптаны  нещадно,  скот
скифов сожрал все, а что не сожрал, то вбил копытами в землю.
     Бледная луна равнодушно висела над пепелищем. Мертвый свет
зловеще и предостерегающе оттенял руины, черные трубы уцелевших
печей.   Дико   и   страшно   торчал  остов  обугленной  ветлы,
раздвоенный на  конце,  словно  воздевший  в  отчаянии  к  небу
руки...
     Из-под  ног  вздымались  серые  облачка пепла. Он тащился,
чувствуя себя слабым и старым. Корочка золы  с  легким  треском
лопалась  под  ногами, хищно проглядывали багровые угольки. Все
расплывалось перед глазами. Он не сразу понял, что это  бегущие
слезы  туманят взор. Где богатые дома, просторные сараи, загоны
для скота, добротные конюшни?
     На месте его дома торчал обгоревший остов печи,  черный  и
разрушенный  наполовину, будто чудовищный кулак ударил с небес,
расколол и разбросал камни.
     -- О,  мать,  --  прошептал   он.   Губы   задрожали,   он
чувствовал,  как  лицо  кривится от плача, и в слезах было хоть
малое облегчение. -- Отец, сестренка...
     Без сил, без жизни он опустился на еще теплый камень.

     Глава 25

     Рассвет застал его в том же положении.  Лицо  с  разводами
сажи  было  бледным  как  у  мертвеца.  Он и был мертвецом, без
мыслей и желаний, тело  задубело  за  холодную  ночь.  И  когда
раздалось конское ржание, а потом донесся частый конский топот,
он так же безучастно смотрел на развалины.
     Взбивая  пепел,  подскакал  всадник  на  лихом коне. Мышцы
играли как под тонкой кожей коня, так и  на  обнаженных  плечах
всадника.  Звонким  голосом, в котором через край билась удаль,
крикнул:
     -- Глянь, Сокил! Еще один откуда-то выполз!
     Он сдернул с крюка топор. Перец  не  пошевелился.  Всадник
подъехал ближе, пнул его ногой. Перец окаменело повалился в той
позе,  в  какой  сидел.  Второй  всадник  захохотал, огромный и
тяжелый. Голос его тоже был тяжелый, как гора.
     -- Так это ж мертвец!
     -- Не, -- возразил первый, -- как же он сидел?
     Перец смутно ощутил, что его  тыкают  рукоятью  плети.  Он
попробовал разогнуться, перекосился от боли. Над ним стояли два
огромных  коня,  он  видел широкие подошвы в стременах. Широкие
лица со странно синими  глазами  рассматривали  его  удивленно.
Молодому наконец надоело, он взмахнул топором:
     -- Пленные  ж  нам  не  нужны?..  Так пусть отправляется к
своему богу.
     -- Стой, -- крикнул второй.
     -- Чего?
     -- Погляди на руку.
     Молодой вгляделся, присвистнул:
     -- Перстень... Никак княжий?
     Второй сказал довольно:
     -- Глаза молодые, а сразу не усмотрел. А старый ворон зрит
верно...
     Первый соскочил, носком сапога перевернул Переца.  Сильные
пальцы  скифа  как клещи перехватили руку иудея, вывернули так,
что тот  наконец  ощутил  боль,  застонал.  Синие  глаза  воина
впились в перстень на пальце чужака.
     -- В  самом  деле,  княжий!  В  нем  печатка  самого Пана.
Признавайся, гадюка, откуда? Спер?
     Перец застонал. Лицо щипало, корочка грязи лопалась вместе
с кожей. По всему  омертвевшему  телу  пошло  жжение,  закололи
сотни   острых  ножей.  Молодой  пинал  ногами,  сильные  удары
переворачивали Переца как мешок с сеном.
     Но  от  ударов  кровь  начинала   быстрее   струиться   по
застывшему  за  ночь  телу.  Перец  застонал громче, попробовал
закрыться от нещадных сапог руками. Молодой  захохотал,  ударил
так, что Переца подбросило в воздух.
     Старший бросил остерегающе:
     -- Погоди! Сперва спросить надо. Вдруг что с князем?
     Молодой  вскочил на коня, развернул, подняв на дыбы. Перец
тупо смотрел вслед, во всем теле была режущая боль. Он не знал:
от побоев или же в застывшее тело зачем-то возвращается жизнь.
     Потом прогрохотали копыта, с молодым скифом  приехали  еще
двое. Один спросил властно на языке иудеев:
     -- Кто ты есть, тварь дрожащая?
     -- Меня  зовут  Перец, -- ответил он сипло. Слова с трудом
шли через застывшее горло. -- Это был мой дом... Здесь жили мои
сестра, родня...
     -- Откуда у тебя княжий перстень?  --  потребовал  всадник
грозно.
     Перец безбоязненно смотрел в нависшее над ним злое лицо:
     -- Ваш вождь дал.
     -- Князь? -- удивился всадник. -- Сам?
     -- Да.
     -- Зачем?
     -- Он  позволил  мне  идти в эту весь искать свою сестру и
родню.
     Всадник  все  еще  с  недоверием  качал  головой.   Другие
изучающе  ощупывали  взглядами иудея, его плечи, грудь, длинные
руки. Наконец толмач махнул рукой:
     -- Чем-то ты ему пришелся по сердцу. Мы не вольны отменять
приказы князя. Иди ищи.
     Перец покачал головой:
     -- Я уже нашел. Здесь мой дом.
     Всадники поворачивали коней. Толмач бросил через плечо:
     -- Да? А то почти весь народец отсель убег к  соседям.  Ту
весь только разграбили, но не жгли.
     -- Жгли, -- поправил второй. -- Правда, вроде бы не всю...
Или всю?
     Конский  топот  давно  затих,  а  Перец долго тупо смотрел
вслед. В  голове  была  пустота,  как  и  в  сердце,  но  потом
разгорелась  крохотная  искорка  надежды.  А если и его младшая
сестренка Генда уцелела? Если она там, в веси за рекой?
     Он знал, что только эта надежда не дает ему умереть  прямо
сейчас.

     В  соседней  веси  старейшина висел на вербе, что росла на
околице. Обнаженный, со следами пыток, на шее страшное ожерелье
из голов его  пятерых  детей.  Они  были  как  бусы  надеты  на
веревку,  протянутую через головы из уха в ухо. Дальше из пепла
торчали обгорелые печи, а вдоль улицы стояли  "скифские  свечи"
-- люди,  привязанные  к  столбам, обвязанные соломой и облитые
той самой смолой, которую не успели вылить на головы  напавших.
Солома была прелая, люди обгорели только до половины, но Перецу
от сладковатого трупного запаха стало дурно.
     Вороны провожали Переца сердитым карканьем. Иные взлетали,
пересаживались  на ветки, другие уже отяжелели от сытости, хотя
выклевывали только глаза.
     За весью встретил поломанные повозки, в лужах крови лежали
трупы людей и  коров,  забитые  в  бессмысленном  остервенении,
разгромленные   горшки,  истоптанная  цветная  ткань,  мешки  с
зерном, мукой, уже продырявленные, оставившие след...
     Над головой оглушительно каркали вороны,  но  когда  Перец
поднял  голову,  в  небе, кроме ворон и воронов, кружили галки,
коршуны, кобчики, все мелкие стервятники.
     Дальше, за мелким  гаем,  располагалась  его  весь.  Когда
вышел   из-за   деревьев,  услышал  далекие  голоса,  грубые  и
свирепые. Весь луг, через который он привык ходить, теперь  был
занят  скифскими  повозками, расседланными конями, всюду горели
жаркие костры. На закопченных треногах висели огромные котлы.
     Ветер донес запах дыма и вареного мяса. У костров  сидели,
а  то  и  вовсе лежали скифы. Кто быстро и с жадностью ел, мясо
было красное, с кровью, кто пил прямо из кувшинов. В землю были
воткнуты копья,  на  остриях  жутко  скалили  зубы  отрубленные
головы.  Кровь медленно стекала по древкам, впитывалась в землю
нехотя, и каждое копье торчало из красной лужи.
     Сердце Переца, и без того застывшее, оборвалось.  Багровый
огонь отражался в остекленевших глазах и блестел так же свирепо
на  оскаленных  в предсмертных гримасах зубах мертвых голов, но
такие  же  точно  головы  были  у  пирующих  скифов:  страшные,
оскаленные, с багровыми искрами в глазах.
     Один   шевелил  в  костре  головни,  те  стреляли  снопами
оранжевых  искр,  похожих  на  мелкие  золотые  молнии.  Переца
заметили,  и  он  обреченно двинулся в их сторону. Запах крови,
горелого мяса и лука стал сильнее.
     Ближайший из скифов бросил недоброжелательный  взгляд,  но
был  слишком  занят  огромным  ломтем  мяса, что-то пробурчал с
набитым ртом, и Перец на подгибающихся ногах  двинулся  дальше.
Справа и слева оставались повозки, костры, в сторонке с десяток
скифов  орали  дикую  песнь  и  дружно  выбивали  пыль из земли
тяжелыми сапожищами. Дальше была еще цепь костров, в  просветах
виднелись в полуверсте хатки.
     Перец  с  замершим  сердцем,  почти  наступая  на  сидящих
скифов, бросился к веси. Левая  часть,  от  которой  он  бежал,
исчезла начисто, даже массивные печи словно развалил ураган, но
дальше  чернели обгорелые стены домов, а на самом краю три дома
сохранили даже крыши. Похоже, упившиеся кровью  варвары  устали
жечь  и  проливать  кровь, а ветер упорно отказывался раздувать
пламя на все село.
     Пепел и пыль забили рот, горло, слепили глаза.  Он  бежал,
хрипя и задыхаясь, раскачиваясь в стороны. Подошвы с силой били
в  твердую землю, там как черные льдинки хрустели угольки, мимо
неслись страшные,  закопченные  пожаром  печи,  на  одной  даже
уцелела  оплавленная  оловянная миска, деревья страшно вздымали
обгоревшие ветки...
     Вот знакомый двор  родственника,  неузнаваемо  измененный,
поваленный  плетень,  дом  с  выбитыми  дверьми. Перец вбежал с
разбега,  несколько  мгновений  стоял  посреди  комнаты,  глаза
медленно  привыкали  к  полумраку.  Еще  не  увидел,  но  чутье
нарисовало  разгром,  побитые  стулья,  столы,  посуду,  и,  не
задерживаясь, оттолкнулся и вывалился обратно во двор.
     Глаза  бессмысленно  блуждали по вытоптанному огороду, там
оттиски конских копыт размером с тарелки, у  сломанного  плетня
обезображенный  труп,  женщина, лицо обглодано зверьем... вдруг
взгляд зацепился за кучу мусора возле большого камня.  Когда-то
он  сам  любил сидеть на нем, болтая босыми ногами, а сестренка
норовила снизу из подпола ухватить за пятки, щекотала...
     Почти не дыша, он упал на колени,  разгреб  голыми  руками
мусор.  Блеснуло  металлическое  кольцо, темные доски ляды были
такими же добротными, как и в его детстве.
     -- Яхве, сохрани их, -- взмолился он.
     Чмокнуло, деревянные края с  трудом  расстались  с  вязкой
землей. В лицо пахнуло могильной сыростью, нечистотами, спертым
воздухом.  Деревянная  лестница уходила в темноту, на блестящих
ступеньках  вздулись   крупные   капли   влаги.   Перец   жадно
всматривался,  язык  прилип  к  гортани.  Наконец  далеко внизу
проступили очертания кадки  с  соленой  брусникой,  что-то  как
будто шевельнулось в темноте...
     -- Генда,  --  позвал  он  тихонько, -- это я, Перец. Если
слышишь, откликнись...
     Запах нечистот стал сильнее. Перец  выждал,  повернулся  и
медленно  стал спускаться. Пальцы дрожали, он промахивался мимо
ступенек, а с последних просто свалился. Под ним  хлюпнуло,  он
встал на колени...
     В  двух  шагах,  прижавшись к бревнам, сидела растрепанная
Генда. Глаза ее были дикими, обеими руками  прижимала  к  груди
мальчишку лет пяти. Мальчишка спал на ее коленях.
     -- Генда, -- прошептал он в страхе, -- ты не узнаешь меня?
     Ее голос был как дуновение ветерка:
     -- Перец?..
     -- Я, сестричка!
     Он  бросился  к  ней,  обнял.  Мальчишка  проснулся,  тихо
захныкал. Перец прижал ее к  груди,  жадно  гладил  по  голове,
целовал в макушку. Спросил наконец:
     -- Как ты догадалась спрятаться?
     Она прижалась к нему сильнее, голос дрожал от плача:
     -- Это  не  я...  Я  спускалась за сливками, старая Исхиль
ждала меня наверху. Потом  я  услышала  громкий  топот,  свист,
страшные  крики.  Я бросилась наверх, как вдруг Исхиль крикнула
мне: "Затаись! Затаись и жди..." Потом  стало  темно,  это  она
опустила  ляду. Еще я слышала, как набрасывала что-то сверху. А
потом мне показалось, что я услышала ее крик...
     Он прошептал:
     -- Да, она не могла бы спастись... Но тебя спасла.
     Генда повернула голову,  ее  глаз  как  у  дикого  лесного
зверька выглядывал из-под его руки:
     -- Что это было?.. Неужто сбылось старое пророчество?
     -- Да, -- ответил он тяжело.
     -- Пришли они?.. Те самые, о которых сказано в Завете?
     -- Да, -- подтвердил он.
     -- Сыны  Гога и Магога? -- настаивала она, страстно желая,
чтобы он опроверг.
     -- Они самые, -- ответил он рвущимся от муки  голосом.  --
Огромные,  дикие,  свирепые.  Я  сам видел, как они вырывают из
только что убитых сердца, едят на глазах захваченных пленных, а
потом убивают их тоже. Не  просто  убивают,  а  бахвалясь:  кто
сильнее разрубит с одного удара.
     Он  взял  мальчишку  на руки, тот снова обессиленно впал в
сон, похожий на обморок. Генда пошла сзади, прячась  за  спину.
Перец уже поднимался, когда снизу догнал робкий вопрос:
     -- Они точно... ушли?
     Он  выбрался  наверх,  уложил ребенка на землю, лишь тогда
протянул ей руку и ответил:
     -- Они не ушли.
     Он поймал ее пальцы вовремя. Генда,  бледная  и  дрожащая,
повисла,  как  схваченный  за  шиворот котенок. Перец вытащил с
усилием, ушибленная спина вдруг  заныла,  будто  спинной  столб
подрубили  изнутри. Генда ахнула, ее расширенные глаза не могли
оторваться от жуткого зрелища. В воздухе кружили хлопья  пепла,
пахло  гарью,  горелым  мясом.  Перец  взял  ее  лицо в ладони,
повернул в другую сторону:
     -- Не надо тебе на нее смотреть.
     -- Это Исхиль, да? -- прошептала она.
     -- То, что осталось. Сперва вороны, а ночью... Волки сразу
поняли, что пришло их время.
     Слезы брызнули из ее черных глаз как свежие роднички:
     -- Это везде?
     -- Там, где я был, да.
     Она  медленно  поворачивала  голову,   вдруг   вздрогнула,
вцепилась в него обеими руками. Он еще не знал, что она видела,
но догадывался. В той стороне -- воинский стан скифов.
     -- Генда,  -- сказал он настойчиво, она дрожала, он крепко
прижал ее к груди, -- нам надо выжить. Соберись  с  силами.  Ну
же,  держись.  Ты  просто помни, что нам нужно уцелеть. А потом
проберемся в Новый Иерусалим. Он еще держится.
     Она дрожала, не в силах оторвать лицо от его груди.
     -- Они убьют нас?
     -- Не знаю... Похоже, их руки устали колоть и резать.  Или
напились  крови  до  одури,  а  съеденные сердца и печень лезут
обратно. Когда  передохнут,  снова  озвереют,  а  мы  пока  что
попробуем ускользнуть.
     Он снова взял мальчишку на руки. Генда с бледным лицом шла
сзади,  хваталась  за его пояс. Глаза ее были устремлены вдаль,
под  ноги  не  смотрела,  а  слезы  бежали  безостановочно   по
закопченному лицу.
     Пепел   поднимался  при  каждом  шаге.  Почерневшие  трупы
страшно вздымали к небу скрюченные пожаром  руки.  С  обгорелых
пальцев  слезло  мясо, жутко белели оголенные фаланги. На одной
угрожающе вздетой к небу руке сидел нахохленный воробей.  Когда
Перец  и  Генда  шли совсем рядом, не взлетел, зато проводил их
недружелюбным взглядом. Похоже, при пожаре сгорело и его гнездо
в соломенной стрехе.
     Перец шел с  тягостным  ощущением  близкой  беды.  Слишком
хорошо  все  получалось,  он  уже  трижды  натыкался на скифов,
всякий раз каким-то чудом уцелевал, но враг рода  человеческого
не стерпит такого везения долго...
     Стук   копыт   прогремел   неожиданно.  Перец  едва  успел
вздернуть голову, как перед ним выросли, будто два  огнедышащих
дракона,  два исполинских храпящих коня. Сердце его оборвалось.
Он услышал, как сзади тихонько вскрикнула Генда.
     Два  огромных  всадника  рассматривали  их  с  насмешливым
пренебрежением.  В  звериных  шкурах, с жутко бритыми головами,
где странно свисают оранжевые, как расплавленное золото,  чубы,
яростные  нечеловеческие  глаза -- синие как небо, блестящие на
солнце валуны разнесенных в стороны плечей.
     Руки Переца обреченно опустились. Мальчишка  встал  босыми
ножками  на  землю,  крохотные  кулачки  терли  глаза.  Один из
всадников прогремел мощно:
     -- Глянь, Шатун! Живые.
     Земля дрогнула  от  тяжелого,  как  грех,  голоса.  Второй
грохочуще рассмеялся:
     -- Надолго ли?
     Он  неспешно  потащил  из  перевязи топор такой длины, что
Перец невольно повел головой, провожая взглядом от  рукояти  до
кончика тяжелого лезвия. Сзади шумно дрожала Генда.
     Топор покинул перевязь, Перец застыл, мысленно умоляя Яхве
простить  его  прегрешения  и  принять  в лоно Авраамово. Генда
выдвинулась и встала рядом. Перец закрыл глаза,  он  чувствовал
ее  хрупкое  плечо.  Генда  уже  не дрожала. Судя по всему, она
выпрямилась тоже.
     С закрытыми глазами он услышал голос скифа:
     -- Ящер меня забери... Кто это?
     Второй голос прорычал с сомнением:
     -- Наверное, все же человек... А может, и не человек.
     -- Ящер... Нет, великий Род! Какие глаза... В них ночь,  а
в ночи -- звезды...
     Перец  открыл глаза. Скиф с топором в огромной руке слегка
наклонился вперед, всматривался, в синих  глазах  было  великое
изумление.  Брови  были  высоко  вздернуты,  лицо  стало совсем
ошарашенным. Он был молод, совсем мальчишка, но  огромный,  как
медведь,  широкий в плечах, с выпуклыми пластинами груди. Плечи
его блестели на солнце, края безрукавки  из  волчьей  шкуры  не
сходились на груди.
     Генда  не  двигалась,  в  ее лице почему-то совсем не было
страха. Или испугалась так, что уже ничего не чувствовала,  или
же,  как  скорее  поверил  Перец,  от  смертельной  усталости и
безразличия к своей судьбе.
     Тяжело гупнуло. Скиф уже  стоял  рядом  с  конем,  положив
широкую ладонь на седло. Его нечеловеческие глаза не отрывались
от  закопченного  лица  Генды,  где  слезы  проложили  по щекам
широкие дорожки. Конь фыркнул ему в ухо, скиф как  завороженный
качнулся вперед. Его правая рука замедленно пошла вверх.
     -- Генда, -- голос Переца дрогнул, -- не двигайся.
     Скиф  сделал  шаг вперед, рука все еще поднималась ладонью
вперед. К ужасу Переца, Генда протянула руку, ее  узкая  ладонь
легла  на  широкую, как весло, ладонь свирепого варвара. Пальцы
скифа шелохнулись и накрыли ее ладошку. Он неотрывно смотрел  в
ее глаза, но теперь и Генда смотрела снизу вверх в грозное лицо
варвара. Его синие глаза были полны изумления.
     Конь  под вторым варваром нетерпеливо переступил с ноги на
ногу. Варвар насмешливо смотрел на юного друга,  перед  которым
хрупкая  Генда казалась совсем ребенком. Перец вздрогнул, когда
он проревел что-то хриплым пропитым голосом. Юный скиф и  Генда
стояли  друг  против  друга,  их взгляды сомкнулись, и Перец со
страхом видел, что у них нет силы разорвать странный узел.
     -- Генда, -- сказал Перец в страхе. -- Ты под чарами?
     -- Шатун, -- рыкнул второй  варвар  почти  одновременно  с
ним,  --  этот  народ  наверняка силен в колдовстве! Когда силы
мало, то изощряются в подлости.
     Юный варвар бережно, почти  не  касаясь,  обнял  Генду  за
плечи.  Они  медленно  пошли,  шагая  удивительно  слаженно,  в
сторону  далеких  стен  Нового  Иерусалима.  Варвар   в   седле
удивленно свистнул, его друг даже не замечает ни его, ни своего
коня, нехотя повернул жеребца.
     Перец,   забытый  всеми,  поколебавшись,  повел  мальчишку
следом.

     Глава 26

     Неожиданно   второй   день   войны   за   долину    принес
неприятность.    Малый    отряд,    ведомый    Лещом,   увлекся
преследованием бегущих иудеев, попал в  западню.  Кони  падали,
проваливаясь  в  тайные  ямы,  всадники летели через головы. Их
били по головам дубинами, камнями. Опомниться  не  успели,  как
уже связали.
     Сова  рычал  от  ярости,  к  нему  боялись приближаться. А
вскоре из города выехал с поднятыми руками Соломон, приблизился
бесстрашно. Он был все в той же черной одежде, черной  шляпе  и
выглядел как старый упырь из преисподней.
     -- Что  ты  хочешь, старик? -- спросил Рус мрачно. -- Если
приехал выведывать, где что лежит, то по чисту полю да  быстрые
кони размечут твои жалкие кости.
     Соломон  слегка  побледнел, и Рус понял, что угадал верно.
Но Соломон одолел страх, тут же улыбнулся почти дружески:
     -- Что ты, величайший из вождей! Я приехал по важному  для
тебя  самого  делу.  Сегодня трое твоих могучих воинов попали в
руки людей моего слабого народа. Они  целы...  ну,  для  героев
пара легких ран не в счет. И здоровы.
     -- Что  ты  будешь  с  ними  делать?  --  прорычал Рус. --
Жертву?
     Соломон взмахнул дланями:
     -- Как можно? Мы своему богу приносим в жертву барана.
     -- Ну, раз они попались в ловушку, то и  есть  бараны.  Но
что хочешь ты, старый лис?
     -- У  тебя,  величайший из всех величайших, сейчас в плену
наши люди. Мы видели со стен,  как  их  повели.  Мы  предлагаем
обменять их на этих троих великих воинов.
     Рус  открыл  было  рот,  собираясь  тут же согласиться, но
вклинился Сова:
     -- Какие  такие  великие?  Эти  вороны,  что  попались   в
западню? Да они и дров не стоят, на которых их поджаришь!
     Соломон развел руками, смотрел на Руса:
     -- Величайшему  из  вождей надлежит быть милосердным. Хотя
бы к своим людям.
     -- Почему?
     -- Ну, это выгодно, --  объяснил  Соломон.  --  Если  твои
воины  будут  видеть, что ты для их спасения делаешь все, то за
тобой пойдут в  огонь  и  воду.  Если  вождь  не  бросает  даже
провинившихся,  то эти провинившиеся собственной кровью смывают
позор.
     Рус нахмурился. Старик был  жестоко  прав.  Что-то  в  его
словах  настораживало,  но  пока  не  мог  понять  что.  Старик
постоянно его опережает, и все с сочувствием, улыбкой.  И  даже
сейчас  получается,  что  этот  старик  больше  печется  о  его
племени, чем он, князь Рус, потомок великого Скифа!
     От слабости, подумал, едва  не  рыча  от  злости.  Кто  не
способен  молодецким  ударом  развалить  противника от плеча до
пояса, тот силен на всякие хитрости, умности!
     -- В твоих словах есть зерно, -- признал он нехотя.  --  Я
готов выкупить своих людей. Но каких ты хочешь за них?
     Соломон всплеснул руками:
     -- Всех,  конечно.  Неужели твои доблестные воины не стоят
намного  больше,  чем  мои  жалкие  соплеменники,  которые   ни
воевать,  ни  красть  скот  не  умеют?  Да один твой воин стоит
больше, чем все наше племя! Потому я и прошу отдать  лишь  этих
сорок  женщин  и тридцать мужчин, хотя твои воины стоят намного
больше.
     Рус,  слушая  его  речь,  выпрямился,   развел   плечи   и
самодовольно    улыбался.    Другие    воины   тоже   горделиво
похохатывали, выпячивали грудь, напрягали мышцы.
     Сова  скептически   хмыкал.   Рус   оглянулся   на   него,
нахмурился:
     -- Договорились.  Приводите  вон  к тому камню. Он как раз
посередине от нашего стана и вашего града.
     -- Когда?
     -- Завтра, когда солнце коснется виднокрая, -- решил Рус.

     Он и раньше, еще когда шел с братьями, возвращался поздно,
вваливался в шатер и почти падал. Ис стаскивала с него сапоги и
одежду, разминала могучие мышцы спины, топталась босыми ногами,
там же на полу Рус и засыпал. Ис молча  и  печально  любовалась
его  красивым  мужественным лицом. Во сне оно теряло жесткость,
даже   жестокость,    становилось    почти    детским.    Брови
подергивались,   и   рот  слегка  приоткрывался,  придавая  ему
удивленное и чуть обиженное выражение.
     Но как ни  коротка  летняя  ночь,  даже  осенняя,  но  Рус
вскакивал  раньше,  чем  начинал  алеть  рассвет. Ис ни разу не
успевала заметить перехода от сна к бодрствованию.  Только  что
спит  глубоко,  расслабленно,  в следующее мгновение вскакивает
одним прыжком -- свежий, полный сил, со вздутыми  мышцами,  что
просто  кричат  от жажды схватки, улыбающийся, с ясным лицом, с
блистающими как молния ровными белыми зубами.
     Она не успела отстраниться, его рука  мелькнула  неуловимо
быстро,  захватила  ее  за  шею.  Ис  пикнуть  не  успела,  как
оказалась под его горячим и твердым телом. Он  жадно  поцеловал
ее, упиваясь сладостью губ, сказал нежно:
     -- Ис, я люблю тебя. Ты так и не засыпала?
     -- Еще отосплюсь, -- ответила она. Ее глаза смеялись. -- С
тобой  я научилась спать вполглаза. Рус, я хочу съездить в град
иудеев.
     Он насторожился. В груди полыхнул гнев, сказал  сдавленным
голосом:
     -- Зачем?
     -- Не  знаю. Меня туда тянет. Все-таки они говорят на моем
языке.
     Он загнал обратно злые слова, сказал негромко:
     -- Ис, я понимаю твою скорбь. Ты не можешь смириться,  что
боги  позволили  уничтожить  твое  племя.  Ты  пытаешься в этом
жалком подобии людей увидеть нечто родственное... Но ты взгляни
на себя! Таких женщин больше нет на свете. А здесь племя жалкое
и слабое!
     Она возразила, все же польщенная:
     -- Рус, здесь очень  много  красивых  женщин!  Даже  очень
красивых.
     -- Да? -- удивился он. -- Мне они не попадались.
     -- Рус, ты просто чудо.
     -- Ты сама чудо-юдо!
     Он  уже  оделся,  влез  в  перевязь.  Ис  с  удовольствием
смотрела на исполинский меч за его плечом. Это было мужественно
и красиво. Уже вдогонку крикнула:
     -- Я все равно побываю в их граде!
     Рус  придержал  полог,  туда  пахнуло  холодом,   запахами
степных трав, конским потом и ароматом легкого дымка костра.
     -- Ты хочешь со мной поссориться?
     -- Нет,  --  ответила  она,  -- но когда взойдет солнце, я
оседлаю себе коня.
     Он покачал головой. Жалкий мокрый цыпленок в  логове  льва
быстро превратился в львицу.

     Когда  Ис  пошла  к  коновязи, там уже ждал Буська с рыжей
кобылой Молнией. Алое заспанное солнышко ласково трогало сбрую,
покрытую золотыми  и  серебряными  бляшками.  Красная  как  жар
попона   была  расшита  золотыми  нитями,  седло  вкусно  пахло
новенькой кожей.
     Молния радостно заржала. Молоденькая и быстрая, она совсем
не походила на огромного  коня  Руса,  могучего  и  с  толстыми
ногами жеребца Ракшана. Ее ноги были длинные и сухие, обтянутые
выпирающими  сухожилиями,  а  шея  длинная  и гибкая, изогнутая
дугой, как у лебедя.
     -- Князь велел, -- сообщил Буська. Он был  еще  заспанный,
шмыгал носом. -- Поехать с тобой?
     -- Я  найду  дорогу,  --  ответила она. -- Но спасибо, что
предложил.
     -- Не за что, -- ответил он по-взрослому.
     Он подставил ей колено, но Ис, засмеявшись, вдела  ногу  в
стремя  и  одним  взмахом  взлетела в седло. Из Буськи вырастет
воин не только отважный в бою, что  важно  для  воеводы,  но  и
внимательный к женщинам, что не меньше важно для вождя.
     Молния   призывно   ржала,   подергала   повод.   Ис  чуть
наклонилась  вперед,  и  кобыла,   ощутив   желание   всадницы,
рванулась  с  места  как взлетающая птица. Прогрохотали копыта,
волосы Ис трепало ветром, они были похожи на черное пламя.
     Буська восторженно смотрел вслед жене князя.  Рыжий  конь,
похожий  на  пламя  костра,  сама  всадница, словно слетевшая с
небес или поднявшаяся из преисподней... Как красиво!
     Она неслась сквозь холодный воздух, разогрелась от скачки,
щеки пылали. Темная стена Нового Иерусалима приближалась, между
остриями кольев заметила настороженно следящее за ней множество
глаз. Над воротами  приподнялись  хмурые  мужчины.  Ее  удивили
безмерные  уныние  и  обреченность  на  их  лицах.  Если  скифы
хвастались, что даже под пытками поют  свои  гордые  песни,  то
души  этих  людей  словно бы сломались при одной только мысли о
брани, звоне оружия и брызжущей крови.
     Страж наверху ворот вскрикнул пугливо сорванным голосом:
     -- Что нужно воину скифов?
     Он спросил на своем языке, и едва не упал со стены,  когда
Ис ответила на его же наречии:
     -- Ребе Соломона.
     -- Ко...го?  --  переспросил  мужчина.  Он  со  страхом  и
непониманием смотрел на ее иссиня-черные волосы. Ис оставила их
свободно падать на спину, лишь на  голове  перехватила  широким
золотым   обручем.   Сапфир,   любимый   камень,   блестел  над
переносицей загадочно и странно.
     -- Ребе Соломона, -- повторила Ис. Она чувствовала  прилив
щенячьей радости. -- И пошевеливайся, лентяй!
     Возле мужчины появились еще двое. Один крикнул:
     -- Кто хочет его видеть?
     -- Исфирь, -- ответила она гордо. -- Царица скифская.
     На  стене  одни  застыли  словно громом пораженные, другие
заметались, сшибая  друг  друга  с  ног,  роняя  оружие,  щиты.
Мелькнули  чьи-то  ноги,  послышался  испуганный  крик.  По  ту
сторону стены глухо бухнуло.
     Уже  все  свесились  со  стены,   смотрели   вытаращенными
глазами.  Рты  были  распахнуты  так,  что семьи мышей могли бы
разместить  по  выводку.  Ис  заметила,  что  взгляды  суетливо
перебегают  с  барсовой  шкуры,  которую  раньше  все видели на
плечах Руса, на ее лицо и  распущенные  волосы.  Золотой  обруч
рассыпал на солнце колючие искры, а сапфир в середине лба горел
вызывающе ярко и страшно.
     Со стены закричали:
     -- Ох,  Яхве, яви нам свою милость!.. Сейчас откроем!.. Да
пошевеливайтесь, пошевеливайтесь!
     В их голосах было столько страха  и  надежды,  что  улыбка
погасла  на  ее  губах.  Молния  беспокойно переступала, била в
нетерпении копытом.  Когда  ворота  приоткрыли,  из-за  створок
выглянули  потрясенные  лица.  Взглянув на гордую всадницу, они
пугливо  посматривали  за  ее  спину.  Далекая  темная  роща  с
появлением стремительных скифов стала пугающе близкой.
     Молния  процокала копытами через ворота, надменно отпихнув
грудью  стражей.  За  нею  глухо  лязгнуло,  едва  не  прищемив
роскошный  хвост.  Народ  суетливо  выглядывал из окон, дверей,
прятался, словно она одним взглядом  испепелит  их  дотла,  но,
привлеченные  ее необычным обликом, как завороженные выползали,
стояли под стенами.
     Ее сердце защемило, настолько все  похоже  на  селение  ее
племени.   Тесно,   дома   суетливо  лепятся  один  к  другому,
переулочки узкие, извилистые, их легко защищать, удобно  ходить
друг к другу в гости.
     Почти  сердясь, почему эти уцелели, а ее племя истреблено,
она выехала на майдан. Осеннее солнце блистало на сбруе,  грело
плечи. Выпрямившись, звучно крикнула:
     -- Мне нужен ребе Соломон!
     От  ее  звучного  голоса  ближние  шарахнулись, а по толпе
словно повеяло холодным  ветром.  Бог  мой,  сказала  она  себе
пораженно,  неужели  я  так  свыклась с людьми Руса, что и веду
себя как скифская царица -- властная и надменная? Даже голос  у
меня теперь подобен крику.
     Не  успела  додумать  до  конца,  народ уже разбегался, из
дальнего конца майдана к ней спешили люди, одетые богаче, и она
снова услышала свой властный и даже жестокий голос:
     -- Где же он?.. Или мне его поторопить?
     Что со мной, подумала уже сердито. Или с этого седла иначе
и говорить нельзя?
     Одетые  в  черное  горожане   приблизились,   поклонились.
Передний, старый и с белой бородой до пояса, сказал учтиво:
     -- Мы приветствуем в своем граде... царицу скифов. Нам уже
сказали, что ты прибудешь, только мы не очень поверили.
     -- Кто сказал? -- спросила она, насторожившись.
     -- Приезжали  двое.  Прокричали,  что  ежели тебе не будет
оказан достойный прием, то всех пленников разрубят на  куски  и
оставят непогребенными на корм собакам.
     Второй добавил с поклоном:
     -- Только не сказали, что нас посетит сама царица.
     В  его  голосе  было  лукавство, предостережение и скрытая
угроза. Третий толкнул его локтем, сказал громче и с подъемом:
     -- И не сказали, что красотой царица скифов сравнима разве
что с царицей Савской!
     Буська успел, подумала она с сердитой благодарностью. А то
и сам Рус распорядился. Мог, чтобы поверили, пару  пленников  в
самом  деле  заранее  разрубить  на  глазах  этих  несчастных и
разбросать под стенами.
     Она спрыгнула с коня. В их глазах мелькнуло  удивление,  и
она поняла, что даже это кажется им чудом. Только варвары умеют
вспрыгивать  на  коня с земли, а цивилизованные народы, как она
слышала в своем племени, взбираются на коней с особых седальных
камней или с табуреток!
     Один торопливо подхватил повод, Ис  бросила  ему  прямо  в
лицо,  сама  горделиво  проследовала  за старшим. Он, постоянно
кланяясь,  почтительно  указывал  ей  путь,   снова   кланялся,
предупредительно разгонял прохожих.
     Узкая  улочка  вывела к богатому дому, где еще с порога во
все стороны прыскали детвора, молодняк,  испуганные  женщины  и
суетливые  парни.  На  втором поверхе снова кланялись, коротким
коридором повели, но когда были  на  середине,  двери  в  конце
распахнулись.  На  пороге  стоял  приземистый  старик  в темной
одежде и темной шляпе, которого она видела тогда  с  Русом.  Он
смотрел вопросительно:
     -- Что случилось? Что за шум?
     Взгляд   его   упал   на  Ис.  Она  замедлила  шаг,  давая
возможность оглядеть с головы до ног,  а  провожатые  торопливо
сообщили:
     -- Ребе   Соломон,  это  скифская  царица!  Она  возжелала
увидеть тебя.
     Соломон выглядел не  менее  остолбенелым,  чем  стражи  на
стенах.  Но совладал с собой быстрее, слегка поклонился, сделал
приглашающий жест:
     -- Заходи, дитя мое. Пришел ли  с  тобой  кто-нибудь,  кто
может переводить твои прекрасные слова на наш бедный язык?
     -- Ребе,   --  сказала  Ис,  отвечая  в  иудейской  манере
вопросом на вопрос, -- разве мало человека в  моем  сердце?  Он
умеет  и  слушать  и  говорить.  К  тому же ты знаешь, что я не
забыла родной язык.
     Снова его  седые  брови  взлетели  вверх.  В  глазах  была
радость, удовольствие. Развел руками:
     -- Я спросил на случай, вдруг ты приехала не одна?
     -- Вдруг  меня не отпустят одну? -- спросила она. -- Вдруг
мне не доверяют?
     Он уклонился от ответа, с улыбкой  указал  на  распахнутую
дверь:
     -- Почтишь ли ты посещением мою скромную обитель?
     -- Почему нет? -- ответила Ис. -- Ты же видел мою!
     Она  вошла  первой, а Соломон вдвинулся следом и закрыл за
собой  дверь.  Она  слышала,  как  он   что-то   велел   другим
вполголоса,  но  когда обернулась, он уже шел к ней от закрытой
двери, улыбаясь тепло и немного грустно.
     -- Садись в это кресло, дитя, -- пригласил он.  --  В  нем
любила сидеть моя жена Циля... А потом сидела дочь Мойра.
     Ис  осторожно  опустилась  на  сиденье.  Кресло  выглядело
ветхим. Спросила из вежливости:
     -- С ними все в порядке?
     -- Жену бог взял еще сорок лет  тому,  дочь  --  пять,  --
ответил он. -- Скажи мне, какого роду-племени ты? Откуда знаешь
наш  язык?  В  тот  раз я расспросить не успел да и не мог... И
почему всегда отвечаешь вопросом на вопрос?
     Она улыбнулась детскому нетерпению седого старца.
     -- Я знаю этот язык, потому что это мой язык.  Мы  жили  в
долине реки Желтая. Так мы ее назвали, потому что в день, когда
мы туда добрались, она несла желтый песок...
     Соломон потрясенно вскинул руки:
     -- Яхве!  Благодарю  тебя,  ты  указал, что мы не одиноки!
Есть еще народ  израильский,  который  спасся  от  истребления.
Скажи  мне,  дочь  моя,  имя  свои и имена твоих благословенных
родителей, кои сумели создать такое чудо красоты и очарования!
     Ис снова  ощутила  боль  в  груди.  С  трудом  улыбнулась,
чувствуя, как от лица отхлынула кровь.
     -- Нет больше моего племени.
     -- Что?
     Крик  его был страшен. За дверью послышался топот, створки
распахнулись. Там стояли вооруженные топорами люди.  Теперь  их
было  втрое  больше.  Ис  повелительно махнула рукой, а затем и
Соломон, опомнившись, жестом велел закрыть дверь.
     -- После великого бегства, -- сказала  она  тихо,  --  наш
народ некогда отыскал пустынное место. Но годы шли, столетия, и
потом  начали появляться кочевые народы. Обычно проходили мимо,
ибо мы умели обороняться. У нас были  крепкие  крепости,  воины
сражались  хорошо  и  умело.  Не обижайся, ребе, но люди твоего
племени вооружены намного хуже. Да и крепости здесь таковы, что
на стены коза взберется.
     Он покачал головой:
     -- Мы здесь сотни и сотни  лет.  За  это  время  никто  не
тревожил   наш   покой.  Молодежь  вовсе  считает,  что  мы  --
единственный народ на свете. А  наши  священные  книги  считает
выдумкой. Вы первые, кто появился в этих землях после нас!
     -- Прости,  ребе.  Но однажды кочевые орды не прошли мимо.
Упорно осаждали  наши  крепости,  гибли,  но  их  было  намного
больше.  Наш народ сражался, ребе! Отчаянно, до последней капли
крови. И не один год. Но наш Новый Иерусалим и все наши грады в
конце концов были разрушены, дома сожжены, а защитники погибли.
Немногие уцелевшие были захвачены в  плен.  Мужчины,  не  желая
быть  рабами, убивали себя, женщины бросались с высоких стен. Я
уцелела лишь потому, что меня  придавило  горящей  кровлей.  На
спине  и  сейчас  видны  следы ожогов. Меня вытащили, связали и
держали в подвале, пока не пришел какой-то их  праздник.  Тогда
меня перевезли к реке, чтобы принести в жертву...
     Ее  плечи  зябко передернулись. Голос старого Соломона был
полон скорби и сострадания:
     -- Дочь моя... Это пока  что  звери,  а  не  люди.  Их  не
осенила  благодать Яхве, он ведет к царству божьему нас, не их.
Забудь о них. Рассказывай, как ты стала... женщиной на  царском
коне?
     Она улыбнулась сквозь слезы:
     -- Когда  меня готовились бросить в воду, раздались крики,
шум. Я услышала лязг оружия. И тут как вихрь в  толпу  ворвался
огромный сказочный великан на исполинском коне! Он разметал их,
как ураган спелые колосья, его смех был подобен грому, он давил
их  конем, как медведь давит муравьиные кучи. Все разбегались в
диком ужасе, и многие  пали  в  реку.  Я  успела  увидеть,  как
великан  протянул  ко  мне  руку,  в следующее мгновение словно
вихрь взметнул меня, я оказалась на бешено скачущем коне.  Меня
прижимало к широкой груди, где мощно и победно стучало огромное
сердце.  Вдогонку  кричали,  бряцали  оружием,  но я уже твердо
знала, что мой спаситель либо бессмертный бог одного из племен,
либо великий герой, которому уготовано великое будущее!

     Глава 27

     Служанка поставила перед ними на подносе чаши с напитками,
от вида которых у Ис защемило сердце. Такие же точно были  и  у
ее народа.
     -- Это  был  Рус,  -- сказала она со вздохом. -- С ним был
его брат  Лех,  такой  же  огромный  и  могучий.  Они  два  дня
отбивались  от  погони,  водили  ее по кругу, пока не встретили
своего третьего брата, Чеха, самого старшего и самого  мудрого.
С той поры я жена Руса.
     Он вскинул вопросительно брови:
     -- Но  я слышал, что князь акумов Рус... Что сталось с его
старшими братьями?
     -- Почему ты думаешь, что они погибли? -- ответила Ис.  --
Нет,  в  двух  неделях  пути  раньше была развилка. Три удобные
дороги расходились, и они решили, что  сами  боги  подсказывают
разделение на три племени. Русу выпало идти этой дорогой.
     Соломон ухватился за голову:
     -- Яхве! Почему ты так жесток?
     -- Жесток ли? -- спросила она. -- Все равно пришел бы один
из братьев. Разве Лех не воевал бы эти земли? Или Чех?
     Соломон со вздохом уронил руки на стол:
     -- Прости, я не прав. У Руса есть ты.
     -- Вряд ли это поможет, -- сказала она печально. -- Я знаю
историю  нашего  народа.  Когда мы, наши предки, пришли в землю
Ханаанскую, разве не застали те земли  занятыми?  Разве  мы  не
жгли  дома,  не  убивали  всех  от  мала до велика, не засыпали
колодцы, не рубили виноградники, сады, не  убивали  всех,  даже
скот?..  Когда  решалось:  жить  нам  или им, то разве мы знали
жалость?
     Соломон молчал. Большие мудрые глаза  были  полны  печали.
Проговорил совсем тихо:
     -- Приходят  народы  и  уходят.  По Симу все его потомство
зовется семитами, по его сыну Ханаану  назвался  великий  народ
ханаанский,  от  которого  ничего  не осталось, от трех сыновей
Ханаана: Элама, Ассура и Арама пошли великие народы -- эламиты,
ассирийцы, арамейцы. Но и от  них  ничего  не  осталось,  кроме
грозных  имен  и  памяти. Неужто такая судьба постигнет и народ
израильский?
     -- Что-нибудь известно о других?
     Соломон развел руками:
     -- Когда прибыли в  эти  земли,  наше  племя  звалось  еще
пермошква.  Земля  оказалась  достаточно  дикой,  чтобы  многие
захотели остаться жить здесь и строить государство Израиль.  Да
и  не  было  сил  идти  дальше. Но самые сильные требовали идти
дальше к  северу.  Наконец  разделились,  и  непримиримые  ушли
дальше  на  север.  Известно,  что они в память о нашем родстве
стали называться Пермью, а мы -- мошквой.
     Ис спросила жадно:
     -- Что-нибудь о них слышно?
     Соломон покачал головой:
     -- С той поры не слышали. Они  ушли  в  куда  более  дикий
край.  Если  не  погибли... Я не думаю, что к ним тоже никто не
доберется. Народы не сидят  на  месте!  Но  все  же  это  будет
намного позже, чем к нам.
     Он вздохнул, вернувшись в реальный мир. Его дряблая ладонь
ласково  погладила  ее по руке. Ис захотелось прижаться щекой к
его  шершавой  ладони.  Вошла   служанка,   улыбнулась   робко,
расставила на столе блюда с едой, в широкой вазе красиво стояли
тонко нарезанные ломтики белого хлеба.
     Соломон,  когда  ел хлеб, всмотрелся в надкусанный ломоть,
торопливо  взял  нож,  срезал  краешек,  бросил   в   корзинку.
Перехватив удивленный взгляд Ис, слабо улыбнулся:
     -- Зубы уже не те. Десны кровоточат.
     Она задумчиво посмотрела на корзинку:
     -- Да,  я знаю, что наш закон запрещает употреблять мясо с
кровью. И вообще все с кровью... Но у нас постепенно этот закон
начали нарушать. Еще при моем  деде.  А  при  мне  мужчины  уже
постоянно  ели недожаренное мясо, да чтобы еще с кровью убитого
животного...
     Он смотрел на нее с жалостью, почти с ужасом:
     -- Тогда понятно, почему Яхве так рассердился. Вы нарушили
один из четырех основных законов нашего народа!.. Я  не  думаю,
что варвары более кровожадны.
     Она слабо усмехнулась:
     -- Да?  У  скифов есть обычай пожирать сырую печень только
что убитого врага. Или его мозг.
     Соломон передернулся от отвращения:
     -- Чудовищно!  Надеюсь,  дочь  моя,  ты  себе   такое   не
позволяла?
     Она засмеялась:
     -- Это  обычай  воинов!  И только на поле брани. Противник
еще не умер, когда ему  вспарывают  грудь,  выдирают  сердце  и
печень,  жадно  едят,  обливаясь  еще горячей кровью. Когда это
делает и противник, когда это освящено  их  богами,  ритуалами,
когда  есть  объяснение,  почему  так  надо,  то,  ребе, даже я
перестала смотреть с отвращением.
     Он сказал горестно:
     -- Да, человек ко всему привыкает. В этом его падение... и
его взлеты. Но как тебе, дочь, с этими варварами?
     Она слабо улыбнулась:
     -- Я понимаю, как это звучит ужасно... но мне у  них  даже
нравится.
     -- Так  ли?  -- спросил он печально. -- Не думаешь ли, что
бегство к своему народу тебя бы спасло...
     Сказал и осекся. Сам понял, что, если она так сделает,  он
принять ее не сможет. Ярость варваров не будет знать границ. Их
оскорбленное   самолюбие   заставит  бросить  все  силы,  чтобы
отомстить.  Даже  если  им  вернуть   убежавшую   Исфирь,   как
предлагала   часть   троянцев   вернуть  эллинам  Елену,  чтобы
прекратить Троянскую войну, то все равно это Новый Иерусалим не
спасет.  Варвары  в  ярости  сами  изойдут  кровью,  но   будут
стремиться стереть с лица земли обидчиков. И сотрут.
     Глаза   Исфири  были  сочувствующими.  Она  все  понимала.
Ласково коснулась  его  руки  тонкими  пальцами  со  множеством
золотых колец:
     -- Ты не понял. Я здесь не страдаю.
     -- Так ли?
     -- Более того, я счастлива.
     Его брови взлетели в удивлении.
     -- Ты не обманываешь себя?
     -- Нет,  ребе.  Я  в самом деле нашла кров и защиту. А что
варварство... Разве не нам велел Яхве нести свет в народы?
     В его глазах было  сомнение.  Что  может  сделать  жертва,
которую спас от костра варвар и швырнул в шатер к своим женам?
     Она  как будто прочла его мысли. Или он, забывшись, сказал
вслух. Повела плечами:
     -- Где ты видишь жен? У него одна жена. Это я.
     -- А... прости... ты меня ошеломила... А другие?
     Исфирь призналась:
     -- Конечно, так сразу нравы не меняются. Разве не  было  у
наших  патриархов  по  нескольку  жен?  У  мудрого  Соломона, к
примеру, несколько сот... Не знаю,  как  сейчас  у  вас...  Его
жены...  если  и были, то не последовали за ним. Или он оставил
их сам, не желая подвергать опасностям. Из всех женщин он знает
только меня! И  только  со  мной  обсуждает,  как  поступать  с
племенем,  советуется,  что  делать завтра, как поступить с тем
или другим нарушившим законы или обычаи...
     Из внутренней комнатки прибежала, звонко стуча сандалиями,
крохотная девчушка. У нее были длинные черные волосы, перевитые
на лбу шелковой лентой,  нарядное  платьице.  Она  остановилась
посреди комнаты, в удивлении широко распахнула глаза:
     -- Какая красивая!
     Ис засмеялась, восторг ребенка был неподдельным, а Соломон
притворно нахмурился:
     -- Брысь! Почему она не должна быть красивой?
     -- Она  ж  царица  варваров,  --  прошептала  девчушка.  В
больших черных глазах метнулся страх, снова  исчез,  сменившись
любопытством.  --  С  огромным топором и большими, как у волка,
зубами..
     Ис засмеялась, показала  зубы  и  страшно  пощелкала  ими.
Девчушка  с радостным визгом бросилась к деду, зарылась лицом в
его колени.
     -- Циля, -- сказал Соломон строго, -- это  царица  скифов,
ее  зовут  Исфирь.  Она  тебя  не  съест.  Когда-то очень давно
прекрасная  Исфирь  спасла   народ   израильский   от   полного
истребления. Это было во времена персидского царя Ксеркса...
     Он  тяжело  вздохнул,  умолк.  Девчушка  повернула голову,
глядя на Исфирь одним любопытным глазом, как испуганная  птица.
Прошептала тихохонько:
     -- Дедушка, расскажи мне про Исфирь.
     Соломон взглянул на Исфирь, коротко усмехнулся:
     -- В другой раз.
     -- Дедушка, расскажи!
     Он погладил ее по голове, сказал ласково:
     -- В  другой  раз...  Но  если  хочешь,  я расскажу тебе о
Юдифи. Ее история короче.
     Капризный ребенок тут же потребовал:
     -- А кто такая Юдифь? Расскажи!
     Соломон снова посмотрел на Исфирь, сказал ласково:
     -- Если так  хочешь,  то  это  была  очень-очень  красивая
женщина.  Такая  же  красивая,  как  наша  гостья Исфирь. Когда
полководец ассирийского царя Навуходоносора  по  имени  Олоферн
осаждал  город  Ветилуй, был в нашей Иудее такой славный город,
то в Ветилуе иссякли  запасы  воды.  Подумывали  уже  о  скорой
гибели. Тогда Юдифь надела лучшие одежды, взяла корзинку с едой
и  отправилась  к  Олоферну.  Ему  сказала, что не любит город,
впавший в грех, хочет, чтобы его разрушили, а  самому  Олоферну
укажет  момент,  когда  город  готов  будет пасть. Обрадованный
Олоферн оказывает ей пышный прием, а она остается в его  стане,
питаясь  принесенной  с  собой едой, а но ночам выходя в долину
для омовения и молитвы. Ассирийцы к этому привыкли и не  мешали
ей. На четвертый день, точнее -- ночь, когда опьяневший Олоферн
заснул  на  их  общем  ложе,  Юдифь  отрубает ему голову его же
мечом, прячет в корзинку и в обычное  время  молитвы  уходит  в
долину,   а  затем  проникает  в  свой  город.  Утром  в  стане
ассирийцев начинается паника, когда увидели на вражеской  стене
отрубленную  голову своего лучшего полководца. Воспользовавшись
их смятением, ополчение, в котором воинов почти не было,  гнало
ассирийцев до самого Дамаска!
     Глазенки    ребенка    счастливо   блестели,   словно   ей
рассказывали волшебную сказку про ласковых и веселых  зверюшек.
Исфирь опустила голову. Она понимала, почему Соломон выбрал для
рассказа ребенку именно этот случай.
     -- Я  не  знаю,  как  поступить правильно, -- ответила она
печально. -- Я сейчас уже принадлежу к двум народам...
     Соломон смотрел вопросительно. Она опустила ладонь на свой
чуть-чуть округлившийся живот.  Брови  Соломона  взлетели.  Она
кивнула, отвечая на немой вопрос.
     Соломон спросил с надеждой:
     -- Ты не сможешь нам помочь?
     -- Я  хочу помочь, -- ответила она страстно. -- Но не хочу
вредить и скифам! Это тоже мой народ. И потому, что мой ребенок
тоже будет наполовину скифом...
     -- У нас дети считаются  только  по  матери,  --  напомнил
Соломон.
     -- Но  разве  я  могу  забыть,  что это ребенок Руса? Да и
люблю я этих варваров. Они простые и честные! Мне  нравятся  их
песни, их пляски, их веселье и юмор, их удаль и отчаянная жажда
жизни.   Они   вошли  в  мою  жизнь,  я  не  могу  помогать  их
уничтожению.
     Соломон сказал невесело:
     -- Но ведь выбора нет. Либо мы, либо они.
     -- Да, -- ответила она тоскливо. -- Но я  не  хочу  делать
этот выбор.
     Снаружи  донесся  гул  голосов.  Кричали люди, ржали кони.
Исфирь поднялась, вопросительно смотрела на ребе. Тот отодвинул
маленькую Цилю, Исфирь помогла ему  встать,  и  оба  подошли  к
окну.
     По  улочке  с  криками  бежал  к воротам народ. У многих в
руках были топоры, косы, цепы для молотьбы. Ис ощутила недобрый
холодок в груди.

     За всадниками уже не пыль  клубилась,  а  взлетали  черные
комья  земли,  похожие на вспугнутых ворон. Земля жирная, палку
воткни -- утром дерево вырастет. За эти дни покоя скот взыграл,
округлился. Вчерашние скелеты, коровы с мычанием гонялись  друг
за другом, бодались, взбрыкивали.
     Обойдя  град,  передовой отряд за несколько верст к северу
наткнулся еще на малую весь. Сразу же тихое  место  наполнилось
ревом,  криком. Некоторые иудеи пытались спастись, бросались во
все стороны, другие же, уже  наслышавшись  о  страшном  народе,
призванном  истребить  народ  Израиля,  становились на колени и
закрывали лицо руками, третьи падали на землю, но острые  копья
и  топоры  доставали  их  и  там.  Лютый звериный крик "Слава!"
звучал как рев огромного льва, и люди цепенели от ужаса,  кровь
застывала в жилах, и смерть казалась избавлением.
     На  этот  раз,  мстя  за сопротивление, вырезали всех. Уже
зная, что многие прячутся в подполах, с  хохотом  бросали  туда
горящие  факелы,  огромные  камни.  Рус проскочил горящую весь;
взобрался на холм, долго всматривался с вершинки.  Когда  вдали
показался  скачущий  всадник, с облегчением перевел дух, пустил
коня навстречу.
     Конь под Совой хрипел и  шатался.  С  удил  падали  желтые
клочья  пены.  Не  доезжая  до Руса, он почти сполз по конскому
боку, стоял держась за седло. Примчался Буська, поднес баклажку
с  водой.  Сова  жадно  пил,  расплескивал  воду,   закашлялся,
выплевывая серые комья грязи.
     Рус  нетерпеливо  переступал, но сдерживался. Наконец Сова
оторвался от ковша, прохрипел:
     -- Взяли все  веси!..  Вся  долина  дальше  чиста.  Лес...
рощами. Можно бы идти дальше. Иудеям ждать помощи неоткуда.
     -- Ты далеко смотрел?
     -- Еще не все вернулись, -- прошептал Сова. -- Я на всякий
случай  послал  еще  десяток  дальше... Но и так видно, что там
нигде народу нет. А если и есть где-то еще иудеи, что  было  бы
чудом,  что они так далеко, что прийти сюда уже не смогут. Либо
придут слишком поздно.
     -- Иди отдохни и отоспись, -- предложил Рус. -- Сегодня мы
много сделали. А град возьмем завтра.
     Сова вяло отмахнулся:
     -- В могилах  отоспимся.  Мне  сейчас  ковш  вина  да  кус
жареного  мяса  --  и  я  снова  готов  ночь без сна. Или пусть
Корнило сделает горячего зверодрала. Я раз однажды  хлебнул  --
две ночи не спал, на стенку лез.
     Ис  все  не  возвращалась,  и  Рус  весь  день  метался по
сожженным весям, бдил  за  боеспособностью.  Нет  ничего  хуже,
когда пускаются в грабеж. Тогда победителей бери голыми руками.
Это уже не войско, а кучки разбойников, которым не до сражения.
     Иногда  ловил  на  себе  вопросительный взгляд Буськи, зло
отворачивал голову. Наконец прорычал:
     -- Пленных собрали?
     -- Сова сгоняет. Уже на дорогу выгнал.
     Запад небесного купола раскалился, вслед за багровым шаром
сползали потеки лавы, облака зловеще  тлели,  слегка  прикрытые
сверху  пеплом, но с красными углями снизу, солнцу до виднокрая
оставалось два конских корпуса.
     На багровой под лучами заходящего солнца дороге  толпились
оборванные  избитые  люди.  Всадники  подгоняли еще новых, иных
приводили с веревками на шеях.
     Рус повернул к ним коня,  но  когда  подскакал,  Сова  уже
рявкнул  что-то  злое,  его  понимали  без  перевода,  и  толпа
послушно потекла по красной дороге навстречу  пугающе  красному
небу.
     -- Всех собрал? -- крикнул Рус.
     -- Всех,  --  ответил  Сова,  скаля  зубы, -- кого взяли с
оружием. А осталось до бесовой матери тех, кто уцелел как-то  и
от  развалин  ни  на  шаг.  Надо  таких попытать еще, вдруг где
золотишко зарыто!
     Солнце почти касалось черного края земли. Рус хмурился, на
дороге не видно иудеев  с  его  тремя  растяпами.  Сова  злился
откровенно,  пинал пленников, тыкал в спины тупым концом копья,
орал люто. На середине дороге остановился, вот условный камень,
оглянулся на Руса:
     -- Что будем делать, княже?
     Рус  указал  на  багровый  распухший  шар.  Он  неудержимо
сползал,  не  в  силах  удержаться на стене гладкого купола. До
земли осталось  не  больше  трех  пальцев,  когда  черный  край
воспламенился  от жара, заискрился, затем потек багровым огнем,
даже просел от тяжести, готовясь принять такой же расплавленный
слиток бронзы. Нет, железо, из которого у него на голове шолом,
надежная шапка --  вчера  пятеро  дружинников  били  бронзовыми
топорами,  палицами  и  метали в нее ножи, но там остались лишь
едва заметные царапины.
     -- Если не придут, этих под нож...
     Он умолк на полуслове.

     Глава 28

     Ворота распахнулись, оттуда на  полном  скаку  выметнулись
два  всадника.  Завидев  Руса,  отчаянно  махали  руками.  Рус,
хмурый, надменно выпрямился, застыл в подобающей неподвижности.
     Первым подскакал уже знакомый им иудей по имени Нахим.  Он
плюхался   на   спине   лошади   как   мешок  с  овсом,  голова
подскакивала,  лицо  болезненно   кривилось.   Другой   всадник
показался  Русу  намного опаснее, но он держался позади Нахима,
вслушивался в звуки  чужого  языка,  ненавидяще  прожигал  Руса
взглядом черных и блестящих, как спины жуков, глаз.
     -- Доблестный  князь,  --  сказал  Нахим  сипло,  -- мы не
успели собрать твоих воинов. По вине стражи  жителям  позволили
разобрать их по домам...
     -- Что? -- взревел Рус. -- Почему?
     -- Один  был  сильно  ранен, -- заторопился Нахим. -- Даже
безоружный, он убил четверых, троим  сломал  руки.  Его  взяли,
только истекающего кровью. Наши лекари все равно его лечат, ибо
раненый  --  это  прежде всего раненый, а враг -- потом. А двух
под стражей сперва отвели в места, где их покормили...
     -- Ах, их еще и кормили? -- воскликнул Рус свирепо.
     -- Таковы наши законы...
     -- Плевал я на ваши законы, -- бросил Рус грубо. --  Когда
я  их получу обратно, то их распнут так, чтобы видели все. Дабы
помнили, что умирать надлежит с оружием в руках!  Как  завещано
нам богами. Когда их доставят?
     Нахим оглянулся:
     -- С  минуты  на минуту! Умоляю, смени гнев на милость. Не
убивай своих несчастных пленников. Это не добавит тебе славы.
     Рус  оглянулся.  Сова  уже  поставил  двоих  на  колени  в
дорожную  пыль,  вытащил меч. Пленники покорно склонили головы.
Оба шептали молитвы.
     -- Жалкий народ, -- пробурчал Рус. Он досмотрел  на  небо,
из-за  черного  края  выглядывало  багровое  полушарие, но было
видно, как неотвратимо уменьшается, продавливается  в  незримую
смертным бездну. -- Я собрал ваших пятьдесят душ, а вы троих не
доставите вовремя!.. Что за племя?
     Он  помахал  Сове.  Тот  задержал над головой меч, смотрел
исподлобья. Рус крикнул:
     -- Пусть идут.
     -- Без обмена? -- не понял Сова.
     Рус повернулся к Нахиму, тот смотрел  непонимающе.  Второй
иудей  стискивал  челюсти  так,  что  желваки едва не прорывали
сухую кожу. Рус слышал как  он  дышит  тяжело  и  часто,  будто
вот-вот бросится на захватчиков.
     -- Слушай,  --  сказал Рус веско, -- мы отдаем ваших людей
сейчас. А вы, когда соберете наших, приведите их сюда и  просто
отпустите. А то и вытолкайте в шею из ворот.
     Нахим оглянулся на далекую толпу соплеменников, повернулся
к Русу:
     -- Ты доверяешь?
     -- Ну а как же?
     -- А ежели...
     Рус сказал зло:
     -- Тогда бесчестье упадет на ваши головы.
     Второй  всадник что-то горячо зашептал в спину Нахиму. Рус
хищно улыбнулся, показал  белые  острые  зубы  опасного  зверя.
Нахим,   не  слушая  второго,  всматривался  в  надменное  лицо
молодого вождя варваров.
     -- Мы доставим их сразу же, --  сказал  он  торопливо.  --
Клянусь своей жизнью.
     -- Что мне твоя жизнь, -- сказал Рус презрительно.
     Он  повернул  коня,  а  за  ним  повернули и его спутники.
Пленники бросились, топча один другого от счастья и  страха,  к
Нахиму.  Он  выхватил  нож,  неуклюже  резал веревки, морщился,
приговаривал:
     -- Все, все... Беда кончилась.  Они  напали  внезапно,  мы
будем умнее.
     Среди пленников был плач, стоны, крики облегчения:
     -- Это звери!
     -- Они и своих не щадят!
     -- Мы уже не думали, что нас спасут...
     -- Слава милосердному Яхве!
     Они  бежали,  обгоняя  друг  друга,  спотыкаясь и падая, к
городским  воротам.   Там   встречали   плачущие   от   счастья
родственники, а воины потрясали топорами, кричали ликующе.
     Второй всадник сказал Нахиму негромко:
     -- Ты   не   думаешь  в  самом  деле  выдать  варварам  их
соратников?
     -- Еще не знаю, -- признался Нахим. -- Иисус, не требуй от
нас, чтобы их казнили. Да, я знаю, что  нет  бесчестья  в  том,
чтобы   обмануть  гоя.  Гойне  человек,  клятвы  перед  ним  не
обязательны. Но что-то, что-то... сам не знаю!
     -- Что? -- спросил Иисус люто. -- Гой по нашим законам  та
же  скотина,  которой мы можем пользоваться. Как ее имуществом,
так и всем, что у нее есть. Гоя  можно  бояться,  как,  скажем,
разъяренного  быка,  тот может даже убить, нет стыда убегать от
быка, но давать скоту слово чести -- дико... Их надо умертвить.
Все-таки это будут первые убитые варвары! Это поднимет  упавших
духом. Их следует распять на городской стене, чтобы видели все.
     -- И варвары?
     -- Пусть и они видят, что их ждет.
     Нахим  в  сомнении  качал  головой.  Они  проехали ворота,
створки поспешно закрылись сзади. Пленных  разбирали,  уводили,
майдан был заполнен криками, плачем, воплями радости и горя.
     -- Как скажет ребе, -- ответил Нахим. -- Ему виднее.
     -- Боишься,  что скифы придут в ярость? А я думаю, что они
устрашатся и отступят. Они только с виду грозные как звери!
     Мальчишка принял у них коней.  Нахим  тяжело  поднялся  на
крыльцо.  Ступеньки  недовольно  поскрипывали  под его тяжелыми
шагами.
     Он перешагнул порог покоев Соломона, замер в испуге.  Ребе
склонился над столом, а над ним во властной позе стояла высокая
и прекрасная в своей хищной красоте царица скифов. Она была как
демон  ночи,  пугающая, хищная, и когда ее твердый взор упал на
Нахима, он согнулся будто от удара в живот.
     -- Что?.. -- пролепетал он холодеющими губами. -- О, Яхве!
Разве можно так пугать? Я уж подумал невесть что.
     Соломон  оторвался  от  карты,  он  водил  пальцем,   едва
подслеповато  не касаясь ее носом. Глаза его были красные как у
старой больной рыбы.
     -- Нахим, мальчик мой. -- Голос его был усталый, но в  нем
звучала  счастливая  нотка.  --  Боги  снова  сохранили  тебя и
вернули нам. У нас высокий гость. Это -- царица скифов. Судя по
твоему виду, ты ее знаешь. Зовут ее... зовут ее... Исфирь!
     Он нарочито тянул, а когда выпалил ее имя, Нахим  в  самом
деле едва удержался на ногах. Вот почему она с черными как ночь
волосами,  вот  почему  ее  стан  тонок, нос как выточен, скулы
приподняты гордо, а черные как маслины глаза блещут  загадочным
огнем!
     -- Исфирь...--  повторил  он  зачарованно.  -- Но у нас не
было женщины по имени Исфирь. Я ничего не понимаю, ребе!
     Голос был молящий, Соломон кротко усмехнулся:
     -- Исфирь рассказала историю, полную радости и печали. Она
из другого колена. Они бежали, спасаясь, как и мы, в  неведомые
земли.  И  они  жили  счастливо до недавнего времени. Увы, злые
народы нахлынули как потоп, поглотили их  племя,  истребили.  А
Исфирь спас от гибели, ее готовились принести в жертву, как раз
самый ненавистный для нас человек!
     Нахим выдохул обреченно:
     -- Князь Рус...
     -- Он.  И  теперь  Исфирь -- его верная жена. Странно было
бы, если она была не верна человеку, который ее спас! И который
ее никогда не обижал.
     Нахим сел, повесил голову.
     -- Ты хочешь сказать, что  она  не  сможет  помочь  своему
народу?  Но  ведь  закон  разрешает  обманывать всякого, кто не
иудей? И преступать клятвы?
     Соломон покосился на Исфирь:
     -- Гм... Гои -- не люди, преступления  перед  ними  --  не
преступление.  Но  ежели  у  них  так  сильны  законы чести, то
значит,  они  подчиняются  этим   законам.   Странным,   диким,
варварским,  но  --  законам!  А  когда законам повинуются даже
цари... или вожди, как у них, то это уже не разбойники. Или  не
совсем разбойники.
     -- Ребе!  --  воскликнул  Нахим.  --  Но разве к ним можно
относиться как к людям? Что гласит закон?
     -- Закон гласит иначе, -- согласился Соломон.  --  Но  мне
кажется, что для нашего же блага будет лучше, если мы отнесемся
к ним как к людям.
     Скифская  царица  сидела  на том конце стола, лицо ее было
сурово и  высокомерно.  Быстро  же  мы,  иудеи,  подумал  Нахим
смятенно,  перенимаем привычки чужих народов! Не в этом ли наша
выживаемость?
     -- Да простит нас наша гостья, -- повинился он.  --  Я  не
хочу обидеть скифов. Всяк видит их силу, всяк страшится мощи их
рук,  содрогается  от звуков их громовых голосов. Даже их волхв
знает дивные травы, что легко заживляют их страшные раны.
     Она раздвинула в усмешке полные губы:
     -- Я это испытала на себе.
     Тон ее говорил, что она принимает  извинения  Нахима,  тем
более,  что не отождествляет себя со скифами. Служанка неслышно
скользнула под стенами, зажигая светильники. Только  сейчас  Ис
поняла,  что  сидят  уже  в сумерках, а за окном на темно-синем
небе зажигаются звезды.
     Она вскочила:
     -- Мне пора.
     В голосе ее было сожаление, Соломон развел руками:
     -- Да-да, надо ехать. Иначе твои люди явятся  за  тобой  с
оружием! И я их понимаю.
     Она  улыбнулась, приятно знать, что даже на такого старика
ее красота действует ослепляюще, легко вышла из-за стола:
     -- Я буду приезжать еще.
     -- Ты сможешь? -- спросил Нахим.
     -- Надеюсь. А почему так долго собираете наших пленных?
     Ее глаза смотрели строго.  Нахим  отвел  взор,  а  Соломон
развел руками:
     -- Мы от страха, что вы с ходу возьмете и Новый Иерусалим,
переправили  этих  троих как можно дальше. Там есть еще веси...
не такие крупные, но в удобной излучине реки. Но сейчас пленных
доставили, мне шепнули. Если хочешь, возьми с собой. Твой князь
увидит, что ты ездила не зря.
     Ис покачала головой:
     -- Лучше утром. Мне кажется, Рус хочет, чтобы  их  увидело
все войско.

     Ночь  была  темна, луна пряталась в облаках, но впереди на
дороге виднелись яркие огни. Факелов было с десяток, и когда Ис
поскакала туда, рассмотрела,  что  еще  десятка  два  всадников
держатся в тени, готовые к бою.
     Рус  выехал  навстречу.  В  лице  было облегчение, страх и
нарастающий гнев.
     -- Почему так долго?
     Она счастливо прижалась к его груди.  Он  невольно  обнял,
погладил  по  голове, и она чувствовала, как гнев уходит из его
сердца. Потом он повернул коня, и они поехали, касаясь  стремян
друг  друга.  В  черной  ночи  впереди  неслись  пылающие огни,
покачивались вместе со скачущими лошадьми. Однако и  позади  Ис
слышали мощные удары широких подков о дорогу.
     Иногда  в скачке она замечала в стороне блеснувшую искорку
и догадывалась, что в дозоре затаились молодые воины. Старики и
без наказа Руса смазывают наконечники копий  грязью,  чтобы  не
выдали блеском.
     Впереди  слышались  голоса, он видел на звездном фоне, как
мелькнет то один силуэт, то другой. Ночь --  лучшее  время  для
любви и набегов.
     Два  костра  подсвечивали  багровыми  бликами стену шатра.
Свет ее достигал вершины,  и  казалось,  что  шатер  постепенно
переходит  в темное беззвездное небо. От костра тянуло дымком и
ароматом жареного мяса. Стражи пекли на широких плоских  камнях
узкие  ломти,  кто-то насадил на толстый прут ощипанную курицу,
жарил на угольях.
     Буська выскочил из темноты как бесенок:
     -- Все благополучно?
     -- Ты почему не спишь? -- рыкнул Рус.
     -- А ты почему отвечаешь вопросом  на  вопрос,  яки  иудей
поганый? -- отпарировал Буська.
     У  костра  засмеялись.  Рус  соскочил, помог спрыгнуть Ис,
затем лишь бросил:
     -- А ты не отвечаешь вопросом на вопрос?
     -- А не ты первый начал?
     Рус откинул полог, пропустил Ис вовнутрь  шатра,  а  через
плечо задал последний вопрос:
     -- Как   думаешь,  стоит  ли  брать  на  охоту  того,  кто
препирается с князем?
     Буська  вспикнул  и  повалился  возле  костра,   на   ходу
укрываясь  шкурой,  с жалобным воплем "Да сплю я, уже сплю! Без
задних ног сплю". У костра снова  захохотали,  уже  над  бедным
Буськой. Мальчишка обещает вырасти львом, уже сейчас спит прямо
на  земле,  ест конину, испеченную на угольях, успевает напоить
своего коня и коней старших дружинников, расседлать  и  отвести
на луг.
     Рус со вздохом сел на ложе:
     -- Сегодня был самый долгий день в моей жизни.
     -- Прости,   --   сказала  она  нежно,  --  я  виновата...
Опомнилась, когда уже небо потемнело. Но  это  мое  племя...  У
нас,  иудеев,  родственные  узы крепче, чем у всех народов. Да,
это не мое племя, и... мое.
     Он с натугой стянул сапоги, отшвырнул.
     -- Как это?
     -- У нас один бог, один язык, одни обычаи. Мы произошли от
двух родных братьев, и не наша вина, что  мы  поселились  вдали
друг от друга.
     Рус скептически хмыкнул:
     -- Разве  родные братья не бьются друг с другом? Еще более
люто, чем чужие?.. Разве народы,  вышедшие  от  родных  братьев
Скифа,  Гелона  и  Агафирса, не истребляли друг друга злее, чем
чужие племена?.. Да ладно тебе, Ис! Ты  же  сама  рассказывала,
что  твое  племя  в  древности  воевало насмерть с... как их?..
эламитами и ассирийцами, вашей кровной родней!
     Он раскинул руки, рухнул на  ложе.  Она  медленно  стянула
через  голову  платье,  сквозь  тонкую  ткань  видела,  как  он
наблюдает, его твердые губы сами собой смягчаются, раздвигаются
в стороны, вот уже блеснули белые ровные зубы...
     Засмеявшись, уже рывком сбросила одежду, прыгнула к  нему.
Он  вытянул руки, поймав на лету. У нее захватило дыхание, руки
были крепкие и твердые,  как  корни  дуба,  все  тело  казалось
искусно  вырезанным  из  темного  плотного  дерева, обожженного
солнцем, выглаженного ветрами.

     После ухода скифской царицы Соломон и Нахим  долго  сидели
молча. Наконец Нахим спросил тихо:
     -- Она  в  самом деле... иудейка? По облику -- да, но наша
женщина предана своему  народу  целиком  и  полностью.  Она  не
усомнится принести в жертву гоя, если этого требуют интересы ее
народа.
     -- Тебе кажется, она целиком на их стороне?
     -- Да, ребе.
     Соломон покачал головой:
     -- Ей тяжелей, чем нам. А судьба ее племени намного горше.
Как я  понял,  их  племя  постепенно  теряло  веру в Единого. А
оттуда и  забвение  основ  иудейства,  размытость  нравственных
норм,  несоблюдение  закона...  Нет, они не стали варварами! Но
они отошли от наших законов, за что на  них  и  обрушился  гнев
Яхве.
     -- Но она спаслась!
     -- Не думаю, -- сказал Соломон задумчиво, -- что она самая
праведная.
     -- А что же?
     -- У Яхве могла быть иная цель.
     Нахим жадно смотрел в мудрое лицо ребе.
     -- Какая?
     Тот развел руками:
     -- Кто   мы,   чтобы   спрашивать   бога?   Можем   только
догадываться. Но я полагаю, что Яхве спас ее лишь затем,  чтобы
она сыграла какую-то роль здесь.
     -- В нашем народе?
     -- В  этой войне, -- подчеркнул Соломон. -- Яхве сделал ее
царицей!
     Нахим замер с открытым ртом.
     -- Ты хочешь сказать, что если Рус погибнет...  или  умрет
иной смертью...
     Соломон опустил усталые веки:
     -- Не  знаю. Вряд ли племя, основанное на крови и насилии,
признает вождем женщину. Да еще  из  чужого  народа.  Но...  не
знаю,  не знаю! Многое зависит от нее, многое будет зависеть от
нас.

     Глава 29

     Гои не появлялись под стенами, их воинский стан был с  той
стороны  града,  и пятеро детей упросили родителей отпустить на
реку за утками. Как раз стоит  утиная  трава;  вода  еще  кишит
червяками,  жуками,  букашками.  Масляные  зерна лежат прямо на
воде, а в зарослях слышен шелест и хлопанье крыльев. Утки перед
улетом в теплые края наедаются в запас, едят день и ночь, чтобы
потом лететь без остановки.
     Сперва в воду полезли девочки,  отжимали  уток  на  чистое
место.  Утки  неспешно  выплывали  от  шума,  за каждой тянулся
выводок  утят,  уже  крупных,  почти  с  мать,  готовых  вскоре
полететь  с  матерью  в  теплые  края.  Когда утки оказались на
чистой воде, послышался условный свист,  и  мальчишки  поспешно
начали бить уток длинными палками.
     Исхак крикнул:
     -- Циля, одна утка спряталась у тебя за спиной!
     Девочка обернулась:
     -- Где?
     -- Нырнула,  я  сам видел! На дне захватила клювом корень,
чтоб не всплыть, ждет.
     Девочка повернулась, пыталась вглядеться в мутную воду, но
ил поднялся такой плотный, что рассмотреть удавалось не  больше
чем   на  палец  в  глубину.  Она  походила  немного,  спросила
недоверчиво:
     -- Где ты видел?
     -- Правее!.. Теперь прямо!
     Другие девочки поспешно собирали убитых и раненых уток,  а
Циля   бесцельно   бродила   по   мутной   воде,  морщилась  от
присосавшихся  пиявок.  Трава  режет   до   крови,   а   пиявки
присасываются сразу, хмелеют от детской крови.
     -- Да вон же она!
     В  двух  шагах  из  воды осторожно высунулся кончик клюва,
затем показалась головка.  Утка  посмотрела  на  девочку  одним
глазом, поспешно нырнула. Исхак заорал во весь голос:
     -- Скорее  хватай!..  Эй,  не  успеешь!  Она уже к другому
корню перебралась...
     Девочка звонко рассмеялась:
     -- Утки как люди! Есть глупые,  есть  хитрые,  есть  очень
хитрые, а есть утки-иудеи!.. Пусть живет, она заслужила. Глупых
сам бог велел бить, а умные...
     Он тоже рассмеялся:
     -- Ладно, пусть. А мы соберем уток-акумов.
     Дрожа  от  холода,  они  выбирались  на  берег. Кто спешно
отжимал мокрую одежду, кто давил пиявок. Уток связали за шеи, а
девочки тем временем  разожгли  костер,  бросали  целые  охапки
хвороста.  Стена  родного  града  рядом, но озябли так, что и в
беге не согреешься, вода уже  холоднющая,  скоро  вовсе  придут
морозы,  река  замерзнет  с  берегов,  оставив только посередке
тонкую полосу воды. А когда мороз ударит по-настоящему, то река
исчезнет под толстым слоем льда.
     -- Пора возвращаться.
     -- Пора...
     Они слазили в воду еще и еще, но уток в озере не  убывало.
Солнце  опустилось  за  край  земли,  черные  тени удлинились и
слились в сплошные сумерки.
     -- Надо бежать, -- сказал Исхак со вздохом. -- Иначе  ночь
застанет в дороге.
     Его  младший  брат  поглядел  на  далекий  град, на озеро,
вздохнул по-взрослому:
     -- Надо бы... Родители наругаются. Но  ребе  говорил,  что
скоро  еды  не  будет  хватать! Скифы окружили Новый Иерусалим.
Подводы уже не пропускают. Если бы мы остались здесь  на  ночь,
по зорьке набили бы еще уток.
     Циля со страхом посмотрела на темную воду:
     -- А оттуда ничего не вылезет?
     -- Что?
     -- Страшилы!
     -- Их     здесь    не    осталось,    --    объяснил    он
покровительственно, как старший.  --  Наш  Яхве  истребил  всех
нечистых демонов. Не бойся.
     -- Да я и не боюсь, -- ответила она очень серьезно. -- Мне
только очень страшно.
     Исхак  вытащил  из  сумки огниво, кремень, трут, а бересту
тут же содрал с  березки.  Его  братья  вырыли  ямку,  натыкали
вокруг  веток,  наложили  камыша,  чтобы отсвет костра чужие не
увидели в ночи. Если даже в граде огонь боятся зажигать,  будто
скифы   не   знают,   где   их  дома,  то  здесь  надо  таиться
по-настоящему.
     Мальчики наломали веток, набросали на  разогретую  костром
землю.  Легли  рядышком,  прижались  друг  к  другу,  чтобы  не
выпустить тепло. К утру промерзнут, но сейчас ночи еще не такие
долгие, как зимой, а по зорьке можно снова  бить  глупых  уток.
Они  и  сейчас  вон  шлепают  по воде дырявыми клювами, ловят и
глотают все, что движется и шевелится. Утки спят  совсем  мало,
кормятся  всю  ночь,  утром  будут  толстые  и  жирные. В граде
обрадуются...
     Нахим едва умом не тронулся, когда дети не вернулись  даже
к ночи. Друзья успокаивали, как могли, дети могли наткнуться на
конный   отряд  варваров,  схоронились  где-нибудь  в  камышах,
прячутся, пережидают, но Нахим возразил:
     -- У скифов нюх как у собак, кем они и являются  на  самом
деле.  Они  видят  в  темноте,  как  их  родственники -- совы и
летучие мыши. Где бы дети  ни  схоронились,  скифы  их  вытащат
отовсюду.
     -- Но  вовсе  не  обязательно, чтобы скифы проехали именно
там...
     -- Но почему дети задержались?
     -- Да мало ли что могло задержать!
     Нахим озлился:
     -- Это не ваши дети, потому так и говорите!
     -- Нахим!
     Он опомнился, потер лоб:
     -- Прости. Но я места себе не найду. Будь что будет,  а  я
пойду их искать.
     -- Ночью?
     -- Если  я  буду  здесь  метаться  по  комнате,  разве они
отыщутся быстрее?
     Соломон сочувствующе промолчал, а Нахим выскочил из  дома,
едва не выбив двери.

     Рус  проснулся, когда еще только-только посветлела полоска
неба на востоке. Неслышно  высвободил  руку,  Ис  спит  крепко,
тихонько  оделся,  с  сапогами  в  руках  выскользнул из шатра,
обулся уже возле костра. Стражи  посматривали  понимающе.  Один
исчез  в  темноте,  немного  погодя  вернулся  с уже оседланным
Ракшаном.
     -- Поехать с тобой, княже?
     -- Будьте здесь. Там ждет Сова.
     Сова вылез  из  своего  шатра  раньше,  когда  конь  князя
простучал   копытами  перед  входом.  Воевода  виновато  развел
руками,  за  князем  не  успеть,  метнулся  к  коновязи.   Трое
заспанных  дружинников  готовили  коней  в  дорогу,  затягивали
подпруги,  вешали  на  седельные  крюки  арканы,   колчаны   со
стрелами.
     Внезапно  со  стороны сторожевых костров показался всадник
на маленькой  лохматой  лошадке.  Буська  был  одет  тепло,  за
плечами торчал лук, на поясе висел меч.
     -- А ты куда собрался? -- спросил Рус хмуро.
     Буська удивился:
     -- Разве не ты говорил, что настоящий воин должен вставать
рано?
     -- А ты настоящий?
     -- Настоящее не бывает, -- заявил Буська гордо.
     Дружинники рассмеялись. Рус отмахнулся:
     -- Езжай.  Только  я в твои годы предпочитал спать в такую
рань.
     Буська смолчал, но по его не  по-детски  серьезным  глазам
Рус понял, что потому его и поперли из дому. А кто рано встает,
тот сам кого угодно выпрет за ворота.
     Молча они выехали за пределы стана. Град еще спал, хотя на
темных  стенах  горели  красные  огоньки.  Русу  даже почудился
горьковатый запах дыма смолистых факелов.
     -- Проедем вдоль берега? -- спросил Сова.
     -- Да. Там  у  нас  самое  слабое  место.  Если  бы  иудеи
догадались  сделать  вылазку,  они бы успели перебить наш обоз.
Или хотя бы часть.
     -- Я уже сказал Корниле, -- быстро сообщил Сова, --  чтобы
оттянулся назад.
     -- И что он сказал?
     -- Что волхвы должны находиться в средних рядах.
     -- Дурень. Хоть и храбрый.
     Дальше  ехали  молча,  кони  неслышно ступали по мокрой от
росы траве. Дальше пошла вовсе вода, хоть и  по  щиколотку,  но
плеск был слышен в утренней тиши далеко. Не сговариваясь, разом
повернули коней и поехали по берегу выше.
     Со стороны иудеев была стена предрассветного тумана. В нем
тонули  как  звуки,  так  и  берег,  кусты, редкие деревья. Рус
всматривался и вслушивался до рези в глазах и  ушах.  Он  точно
попытался  бы  ударить с этой стороны, потому ждал и от иудеев,
пытался предугадать каждое  движение,  а  если  они  так  и  не
выступили  с  этой стороны, то явно какая-то иная хитрость, еще
более изощренная, ведь он -- молодой  князь,  не  все  воинские
хитрости и уловки знает.
     Сова  и  трое  всадников растянулись в широкую цепь, ехали
шагом.  Рус   выдвинулся   вперед,   он   же   первый   услышал
подозрительный  шум, плеск. Он прислушался, но плеск оборвался,
как обрезанный ножом. Затем послышался уже  ближе.  Рус  видел,
как  застыли  Сова и его люди, будто вбитые в землю колья. Даже
кони застыли, ухом не прянут.
     Плеск послышался ближе. Из  тумана  вынырнула  сгорбленная
фигура  человека.  Одежда  на  нем  блестела. Он брел как можно
тише,  часто  останавливался,  всматривался  в  мокрую   землю,
примятые стебли.
     Рус прыгнул прямо с коня. Человек не понял, что обрушилось
ему на  плечи, но огромная ладонь уже зажала рот, а в следующее
мгновение он рухнул под  чудовищной  тяжестью  в  жидкую  грязь
лицом.
     Подержав трепыхающуюся жертву для верности, Рус приподнял,
встряхнул.  На него смотрела грязевая маска. Человек задыхался,
наглотавшись вонючего ила. Глаза были выпучены  от  ужаса.  Рус
сказал злорадно:
     -- Попалась,   ворона!..   Я   ж  говорил,  оттуда  попрут
лазутчики!
     Он швырнул его в руки дружинников.  Пленнику  скрутили  за
спиной руки. Сова всмотрелся:
     -- Э,  да  это тот, которого мы однажды уже захватывали! А
потом он еще руководил обороной града!
     -- Где мы потеряли восьмерых? -- спросил Рус хищно.
     -- Он. Еще и показывал нам вослед такое...  Не  при  детях
будет сказано.
     Буська обиделся:
     -- Я не дитя, а отрок!
     -- Дозволь,  княже,  --  попросил  Сова,  --  я его тут же
порешу?
     Он толкнул  пленника,  тот  рухнул  на  колени.  Дружинник
подошел  с  топором,  примерился  деловито,  коснувшись лезвием
топора  склоненной  шеи  --  худой,  тонкой,  грязной.  Пленник
покорно  нагнул  голову.  На  шее  из  пореза выступила полоска
крови.
     -- Сейчас зарубишь, -- пообещал  Рус.  --  Эй,  ты,  тварь
дрожащая, что успел выведать о нашем войске?
     Пленник, поняв, что обращаются к нему, осторожно приподнял
голову.  Глаза  смотрели  исподлобья,  недоверчиво. В лице была
покорная обреченность.
     -- Яхве, -- сказал он, -- в твои руки вручают  жизнь  мою.
Суди строго, но суди справедливо... А тебе, князь скифов, разве
не  важно,  что  я  отвечу?  Ты все равно меня убьешь. Как убил
многих моих родственников, как убил жену и  брата,  как  убивал
моих соплеменников.
     Рус прорычал угрожающе:
     -- Они  убиты  по  закону  и праву войны! А ты ответствуй,
когда спрашивает князь. Иначе умрешь не просто  без  головы,  а
сперва  потеряешь  ногти,  зубы, кожу, тебе перебьют все кости,
бросят в грязь, а умирать будешь много дней, пока  тебя  заживо
не сожрут пиявки и болотные черви!
     Даже  под  маской грязи было видно, как побледнел пленник.
Голос его задрожал:
     -- Я не лазутничал!
     -- Все говорят, -- усмехнулся Сова. Он ударил в  ухо,  тот
рухнул  на  бок.  Грязь  плеснула  на  ноги коня, тот брезгливо
отодвинулся. -- Вставай и стой ровно, а то втопчу целиком.
     Пленник, шатаясь,  поспешно  поднялся.  Из  разбитого  уха
текла кровь. Сова сказал почти ласково:
     -- И чем же ты занимался? Пугал уток?
     -- Искал... -- прошептал пленник.
     -- Что искал?
     -- Детей искал.
     Дружинники  захохотали.  Усмехнулся и Рус. Слишком нелепый
был ответ перепуганного насмерть иудея, который не понимал, что
лепечет.
     -- Детей? -- удивился Сова. -- Ах, детей... Я-то,  дурень,
думал,  что  детей  ищут  в  другом месте... ха-ха!.. Хотя бы в
капусте. А иудеи, значит, своих детей находят в грязи?
     Дружинники весело заржали. Иудей стоял в грязи маленький и
жалкий, с него текла грязь, глаза из-под грязи на лице смотрели
затравленно и вместе с тем заискивающе.
     -- Они ушли вчера днем, --  сказал  он  торопливо.  --  Не
бейте  меня!..  Я  говорю  правду. Ушли бить уток, а вечером не
вернулись. Я бросился на поиски.
     Рус посмотрел на алый рассвет. Вспыхнуло новое облачко,  а
небосвод алел огненно, как распустившийся маков цвет.
     -- Быстро ты сюда добрался.
     -- Я  ушел  ночью,  -- торопливо сказал пленник, он понял,
что имел в виду грозный князь. -- Всю ночь  бродил  по  берегу,
искал.  Как  я  боялся,  могли услышать скифы... ваши дозорные,
потому ходил сам.
     Рус оскалил зубы в злой усмешке:
     -- Врешь. Все слишком нелепо. Без факела  в  полной  тьме?
Даже  луны  нет, одни тучи. И не кричать? Как же ты надеялся их
отыскать? На ощупь?
     Дружинники посмеивались. Вранье запутавшегося  иудея  было
видно   и  слепому.  А  тот,  затравленно  оглядываясь,  сказал
безнадежно:
     -- Да, глупо. Но что мне оставалось делать? Я все равно не
мог спать. Не мог даже лежать в теплой постели,  когда  дети...
когда не знаю, что с ними и где они.
     Рус  сдержал  готовый сорваться с языка наказ Сове срубить
голову лазутчику и ехать дальше. Подумал, покачал головой. Если
бы потерялся Буська, к которому  так  привык,  даже  привязался
сердцем,   он  бы  тоже  места  себе  не  находил.  Надо  будет
присматривать за ним получше.
     -- Веревку на шею, -- распорядился он, --  и  пусть  бежит
следом. Упадет... что ж, он сам хотел попасть к своему богу.
     Сова,  скаля  зубы,  набросил  петлю  и  затянул  на горле
потуже, так что лицо Нахима посинело. Другой конец прикрепил  к
седлу, лихо вспрыгнул на коня:
     -- Готово!
     Разбрызгивая воду, они понеслись по берегу навстречу алому
рассвету,  похожему  на  стыдливый румянец на щеках молоденькой
девушки.
     Воздух был свеж и чист,  от  реки  тянуло  холодом.  Слева
туман  начал  рваться  на  куски,  сбиваться в белесые валы, их
катило к реке, остальные рассеивались,  дробились,  поднимались
выше,  где  исчезли  бесследно.  Лишь над рекой туман еще стоял
стеной, лишь чуть-чуть приподнялся  от  воды,  так  и  завис  в
неустойчивом равновесии.
     Буська  все норовил вылезти вперед, но двое дружинников по
немому наказу князя следили, прикрывали собой, буде  из  кустов
грянет  недруг  или  свистнет  стрела.  Сзади Рус слышал хрипы,
шлепанье ног по грязи, потом пошла сухая земля. Ехали рысью, то
переходили на шаг, остерегаясь нестись  сломя  голову  в  чужой
земле, где могут быть ловушки и засады.
     Оглянувшись,  Рус  понял,  что  только  это  еще  и спасло
пленника от удушья. Он бежал с петлей на шее за конем Совы, его
раскачивало,  он  хрипел,  задыхался,  но  у  него  не  хватало
мужества Руса пасть на землю и заставить себя помереть, не дать
врагу глумиться напоследок.
     Рус  с  презрением  отвернулся,  с  таким жалким народом и
воевать-то противно, и в это время впереди раздался  удивленный
возглас. Один из передних дружинников натянул удила, конь встал
как вкопанный. Дружинник указал рукой в сторону крутого берега.
     Там,  под  раскидистым  явором,  лежали  на  куче хвороста
пятеро  детей.  Озябшие,  они  скорчились   в   три   погибели,
прижимались  друг к другу, вздрагивали, видно было, как младшая
девочка трясется от холода,  хотя  ее  обхватывал,  прижимая  к
животу, мальчик постарше.
     Рядом  на  дереве  были  подвешены  связанные за шеи тушки
уток. Три связки, в каждой по  десять  уток.  Рус  слышал,  как
уважительно  присвистнул  дружинник. Он тоже понял, почему дети
решились  заночевать.  В  камышах  уже  возятся  утки,  шлепают
дырявыми клювами, пропуская воду.
     Сова  подъехал  ближе.  Пленник,  шатаясь, вышел из-за его
коня. Струи пота текли по лицу, смыли грязь, теперь было видно,
что измучен до  крайности,  глаза  почти  не  видят,  но  когда
дружинник  тупым концом копья ткнул крайнего мальчишку в ребра,
он прохрипел:
     -- Это же дети...
     -- Это дети врага, -- бросил Сова холодно. -- А  вырастут,
будут убивать наших детей.
     Мальчишка  испуганно  открыл  глаза,  зашевелился.  Увидев
нависших  над  ними  всадников,  испуганно  вскрикнул.   Начали
просыпаться другие дети. Девочка, бледная и заплаканная, широко
распахнула глаза:
     -- Папа!
     Ее трясло от холода так, что бросало из стороны в сторону.
Она вздрагивала,   дергала   головой,  лязгала  зубами,  словно
ударялась подбородком о стол.
     Нахим криво улыбнулся.  Девочка  уткнулась  ему  в  грудь,
удивилась,  что руки отца связаны, прижалась все равно, от отца
шел жар сильно разогретого тела.  Другие  дети  приподнимались,
терли  глаза.  Еще двое подбежали к связанному пленнику. Другие
встали и смотрели исподлобья, уже все  поняв.  Осознание  своей
участи было видно в детских лицах.
     Рус  поморщился.  Дети  ревут -- понятно, но чтоб взрослый
так обливался слезами... Стыд, позор  всему  племени  мужскому.
Надо зарубить поскорее, чтобы не позорил род мужчин.
     -- Эй, -- сказал он, -- это твои дети?
     Нахим,  плача,  наклонился  к детям, те обхватывали его за
шею, плакали, ревели в три ручья. Сова  заехал  сзади,  вытащил
нож.  Прицелился,  закусив  губу,  словно  прикидывал,  с  кого
начать, коротко и сильно взмахнул рукой.
     Лезвие блеснуло в первых  лучах  утреннего  солнца.  Нахим
дернулся,  боль  была короткая, выпрямился, его сведенные назад
плечи вернулись в прежнее положение, он обхватил руками детей и
только сейчас понял, что свирепый  скиф  перерезал  веревку  на
руках.
     Теперь  он  обнял  уже  троих,  не разбирая, где свои, где
соседские, вместе с ними обливался слезами. Но если  он  плакал
молча,   то   дети   ревели  громко,  слезы  брызгали  крупными
жемчужинами, бежали по щекам, а дальше на землю.
     Рус крикнул зло:
     -- Слушай меня, враг!.. Ты не был лазутчиком,  значит,  мы
не  в  силах  тебя  сейчас  убить, как бы этого ни хотелось. Но
сегодня будет бой, и я  очень  надеюсь,  что  встречу  тебя.  И
разрублю  тебя  с наслаждением до пояса, дабы небо увидело твои
поганые внутренности!
     Он повернул коня. Нахим с  замершим  дыханием  смотрел  на
лоснящийся   круп  жеребца,  который  тоже,  казалось,  выражал
презрение ненавистному иудею. Но  круп  этот  начал  удаляться,
другие  скифы  тоже  повернули  коней  и  поехали  дальше вдоль
берега, и Нахим все никак не мог поверить,  что  его,  злейшего
врага, все же не убили! Он был в их руках, но не убили.
     Лишь  один  скиф, совсем ребенок, задержал коня. Его синие
глаза придирчиво и с жадным любопытством  обшаривали  уток.  Он
кивнул Исхаку, спросил высоким детским голосом:
     -- Тебя как зовут?
     Исхак с трудом понял, торопливо сглотнул слезы:
     -- Исхак, сын Нахима...
     -- Хорошо уток бьешь, Исхак, сын Нахима!
     Он  поднял  коня  на дыбы, красуясь могучим животным, конь
яростно завизжал и страшно замолотил по воздуху  копытами,  где
блестели  железные  подковы,  так  на  двух  задних мальчишка и
развернул его,  а  когда  конь  опустился  на  все  четыре,  то
сорвался с места как выброшенный из пращи булыжник.
     Дети  со всех сторон хватались за одежду Нахима. Голоса их
были тоненькие, как у лесных птичек:
     -- Папа!.. Папа, что это было?
     -- Папа, ты был у чужих?
     -- Папа, нас отпустили?
     Он обнял их всех, потом, чувствуя,  что  ноги  не  держат,
опустился  на  землю.  Дети сгрудились вокруг, подошли и Зяма с
Гершелем, смотрели серьезно и печально.
     Нахим прошептал:
     -- Я сам еще не понимаю, что произошло... У  них  какие-то
правила  войны,  отличные  от  наших... Но сейчас быстро берите
уток, возвращаемся!
     Гершель оглянулся на камыши, где  призывно  крякали  утки,
ради   них   и   остались,   самое  время  продолжить  избиение
уток-акумов, но посмотрел на избитого Нахима, заторопился:
     -- Мы быстро! Может быть, послать Зяму в град за конем?
     -- Я смогу идти, -- прошептал Нахим. Он ощутил, что  горло
еще  перехвачено, он может только шептать, хотя волосяную петлю
скифы забрали с собой. -- Дети мои...

     Глава 30

     Со стороны леса несся  конь,  закидывая  в  сторону  ноги.
Голова  всадника  была  едва  видна из-за трепещущей гривы, Рус
узнал Буську.  По  телу  прошла  дрожь,  внутри  дрогнула  туго
натянутая жилка, со звоном оборвалась.
     Буська  остановил  коня так резко, что тот пропахал четыре
глубокие борозды, сел на круп. Тонкий голос резанул по ушам:
     -- Княже!
     -- Что стряслось? -- рявкнул Рус. -- Что с... Ис?
     Сам  ощутил  нелепость  вопроса,  ибо  в  первую   очередь
беспокоится  всегда за нее, хотя и так упрятал в середину стана
и приставил к ней двух дюжих парней, чтобы берегли пуще  зеницы
ока.
     -- Баюн!  --  вскричал  Буська отчаянно. Слезы брызнули из
чистых детских глаз. -- Баюн!
     -- Что с ним?
     Буська  всхлипнул,  две   крупные   слезинки   выкатились,
поползли  по  щекам. Заблестели мокрые дорожки, а капли повисли
на подбородке.
     -- Убит!
     -- Баюн? -- переспросил Рус, не веря.
     -- Да, погиб.
     -- Совсем? -- переспросил Рус.  Озлился  на  себя,  вопрос
глуп, зарычал. -- Кто его убил? С кем-то подрался по пьянке?
     Буська  опасливо  подал  коня  в  сторону. Лицо князя было
перекошено от ярости.
     -- Иудеи, -- крикнул Буська, конь  под  ним  пошел  боком,
косясь  на  злого  человека.  --  Того,  который завалил Баюна,
схватили! Хотят забить...
     Рус взмахом призвал дружинника с конем. Седло  протестующе
скрипнуло,  конь  даже присел, Рус всегда запрыгивал с разгона,
приподнялся на стременах, со стороны леса  виднелись  всадники.
Кони под ними плясали, а в середке виднелись люди.
     Кони   сорвались  в  галоп.  Встречный  ветер  стал  таким
плотным, что срывал безрукавку, выдавливал глаза. Буська быстро
отстал, а Рус подскакал к всадникам, сам вне  себя  от  горя  и
ярости.  Сам  не  понял,  почему  гибель  Баюна привела в такое
бешенство, раньше Баюна недолюбливал.
     Сова был уже здесь, его слушали хмуро, но  почтительно.  В
кругу  лежали  в  лужах  крови двое иудеев, а третьего толкнули
навстречу подъехавшему князю. Иудей, со  связанными  за  спиной
руками,  избитый,  повалился  лицом  в  пыль,  но с двух сторон
кольнули копьями, и он с трудом поднялся на ноги. Здесь же  был
и  Корнило,  Рус  видел,  как  он зло ткнул поверженного носком
сапога.
     Сова оглянулся на подскакавших  всадников,  махнул  рукой,
отвернулся.  Двое  уже  подняли  залитого кровью Баюна, из него
хлестало как из пробитого стрелами  бурдюка  с  красным  вином,
угрюмо  прилаживали поперек седла его верного коня. Сова указал
на распростертого на земле:
     -- Этот сумел.
     Голос его был полон отвращения.
     Рус рассматривал захваченного с изумлением и гневом. Иудей
был на полголовы ниже самого  низкорослого  из  русов,  узок  в
плечах,  грудь  плоская  как  доска,  а руки хоть и длинные, но
тонкие, перевитые сухожилиями, но не мускулами. Он не  выглядел
воином, а в лице не было привычной бойцам гордости, надменности
или вызова.
     -- Этот? -- спросил Рус.
     -- Он самый, -- подтвердил Сова несчастливо.
     Рус вскрикнул гневно:
     -- Не может быть... Это человек, который убил Баюна?
     -- Он, княже, -- ответил Сова.
     -- Ударил   в  спину?  --  допытывался  Рус.  --  Какая-то
хитрость?
     -- Нет, княже.
     -- Но как он мог? Баюн и с боевым  топором  управлялся  не
хуже, чем с бандурой или трембитой!
     Сова   зло   ударил  пленника  по  лицу.  Тот  рухнул  как
подкошенный, поднимался долго, с трудом. Из разбитых губ бежала
струйка крови. Он слизывал, жалко моргал.
     -- Кто ты есть? -- спросил Рус. Он чувствовал, как в груди
вместе с яростью закипает и горечь. -- Кто ты, тварь  дрожащая,
что  сумел  убить  одного  из наших лучших людей? Да что там...
нашего лучшего из людей!
     Корнило перевел, иудей ответил  жалким  дрожащим  голосом.
Корнило спросил еще, повернулся к князю:
     -- Его  зовут  Исайя.  Его  работа  -- охранять посевы. На
здешние поля нападают огромные стада свиней.
     Он скривил губы, качал головой. Рус грозно сдвинул  брови.
Голос стал хриплым и страшным:
     -- Что? Он хочет сказать, что мы свиньи?
     Корнило поклонился:
     -- Прости,  княже.  Я  смеюсь их дурости. Ведь они не едят
свинину. Им бог не велит.  А  убитых  свиней  бросают  собакам.
Стада здесь агромадные! Да ты сам видел, какие тут вепри! Такой
секач кого хошь собьет с ног, боевого коня распорет клыками как
щенка.  Ежели  этот  наловчился  с  ними драться, то он чего-то
стоит.
     Рус сказал зло:
     -- И кабанов бьет явно подлостью да хитростью, а не  грудь
в  грудь!.. Что ж, за его отвагу ему и плата. Распять на виду у
всего града! Пусть там смотрят, страшатся.
     Сова поддакнул:
     -- Иудеи -- подлый народ. За жизнь  цепляются,  как  будто
жизнь  -- самое дорогое, что есть у человека! Для них это будет
зрелище! Такие вопли пойдут на стенах... Спать  не  дадут  моим
вартовым, а это уже хорошо.
     Иудея  подхватили,  поволокли  с холма. Ноги уже загребали
землю, пропахивая слабые борозды. Рус крикнул вдогонку:
     -- Только распять так, чтобы не издох  сразу!  Пусть  пару
дней помучается.
     Сова покачал головой:
     -- Народ  хлипкий.  Вряд ли долго протянет. Но кишки стоит
выпустить еще у живого. Чтоб их собаки  тащили,  а  он  смотрел
сверху с перекладины и выл...
     В  молчании наблюдали, как вдали у обочины дороги выкопали
яму. Место выбрали в полете стрелы от ворот града. Чтоб  видели
хорошо,  но  дотянуться  не  сумели. Охочие мигом притащили две
сосенки, срубили ветви, меньшую прибили поперек комля  большей,
поставили   в   яму   перекладиной   вверх,   засыпали  землей,
старательно насыпали в яму даже мелких камней для устойчивости,
будто столбу стоять, пока не сгниет.
     Сгорбленная фигурка иудея стояла на  коленях.  Он  качался
взад-вперед,  стукался  лбом  в землю. Скифы заканчивали столб,
утаптывали землю. Иудея подняли, связали  ноги,  а  веревку  на
руках,   напротив,  разрезали,  распинать  надо  с  раскинутыми
руками.
     Рус повернулся к Сове:
     -- Ты все пути к граду перекрыл?
     -- Мышь не проскользнет!
     -- Уверен?
     -- Голову закладываю.
     -- Смотри, потеряешь, -- пригрозил Рус  зловеще.  --  Если
кто  из  града  пробежит -- пусть, но нельзя, чтобы туда прошла
хоть одна подвода с едой.
     -- Мышь не проскользнет, -- поклялся Сова  снова.  --  Мои
дозорные несут службу и ночью.
     -- Твои  люди  рассыпались  по  весям,  --  уличил Рус. --
Грабят  да  насилуют.  Их   можно   перебить,   как   кроликов,
поодиночке.  Наше  счастье,  что иудеи трусы и воевать не умеют
вовсе.
     -- Здесь людей довольно...
     Он умолк, смотрел на дорогу.  От  кучки  скифов  отделился
мальчишка,  Рус узнал Буську, тот вскочил на коня, понесся в их
сторону. Конь мчался как птица, но когда взлетел на холм, дышал
тяжело, поводил по сторонам  налитыми  кровью  глазами.  Буська
закричал возбужденно:
     -- Княже!  Пленный иудей молит отпустить его попрощаться с
родней. У него куча  детей,  семья,  престарелые  родители.  Он
клянется, что вернется!
     Рус засмеялся, сзади захохотал Сова.
     -- А мешок золота он не запросил?
     -- Нет, -- ответил Буська растерянно.
     -- Зря,  --  сказал  Рус  серьезно.  --  Мог бы запросить.
Почему нет? Обманул доверчивых  дураков,  сам  ушел  да  еще  и
золото унес. Ха-ха! Передай, чтобы распяли повыше. Пусть собаки
только  пальцы  отгрызут,  ежели допрыгнут. А для них можно ему
пузо распороть и кишки выпустить, как Сова советует. Но не все,
а по одной! Чтоб псы дрались, вытаскивая все больше и больше...
     Буська повернул коня, но Сова неожиданно крикнул:
     -- Погоди!.. Княже, а что, если в самом деле отпустить?
     -- Ты рехнулся?
     -- А  ты  послушай.  Отпустить  с  условием,  что  кого-то
доставит  на  свое  место.  Другого иудейчика. Нам же все одно,
кого распять. Одним иудеем меньше: хоть мелочь, а  приятно.  Но
тут  нам  будет  над  чем посмеяться. Все наше войско помрет от
хохота!
     Рус поинтересовался настороженно:
     -- Что придумал?
     -- А ты подумай, как он  будет  искать  себе  замену!  Все
иудеи  ведь понимают, что он не вернется. Кто ж из них вернулся
бы на верную смерть? Да еще на такую?
     -- Это понятно, -- сказал Рус. -- Но в чем твоя хитрость?
     Сказал, и тут же понимание пришло в голову. Сова, наблюдая
за князем, сказал довольно:
     -- Дошло? Он не сможет найти замену,  а  наши  лишний  раз
увидят,  какой  это  подлейший  народ. Без чести и совести, без
дружбы. У них в самом деле  своя  жалкая  жизнь  --  это  самое
ценное.  Ты можешь себе представить иудея, чтобы тот покончил с
собой, смывая пятно на чести,  или  даже  для  того,  чтобы  не
попасть  в  плен?  Нет,  каждый цепляется за свою жалкую жизнь!
Идут в плен, готовы дерьмо наше есть, но только бы уцелеть!
     Рус в задумчивости покачал  головой.  После  паузы  сказал
Буське,  который  в  растерянности  смотрел  то  на него, то на
грозного воеводу:
     -- Так и передай. Ежели до заката солнца отыщет  человека,
который  постоит у столба заместо него, то он волен идти в град
и быть там до рассвета. На рассвете, когда  вернется,  мы  того
отпустим, а его казним.
     Сова заметил:
     -- На рассвете?
     -- На  закате,  --  поправился  Рус. -- Пусть для прощанья
ночь и целый день. Вернуться должен до заката.  В  тот  момент,
когда   погаснет  последний  луч  солнца,  разопнут  того,  кто
окажется у столба.
     Буська повернул коня, гикнул  и  вихрем  понесся  вниз  по
склону холма. Сова смотрел вслед одобрительно, мальчишка растет
молодым  орленком.  Рус  покачивал головой, но Сова показал ему
оттопыренный  кверху  палец.  Рус   нахмурился,   но   выглядел
польщенным.  Буська  доводился  ему дальней родней, Рус даже не
помнил кем.
     Всадник подскакал к группке, окружившей пленника. Тот упал
на колени, воздел руки  к  небу.  Рано  молишься,  подумал  Рус
злорадно.  Посмотрим,  как  будешь  искать  себе замену. Жалкий
народ, который так цепляется за жизнь!  Когда  эта  жизнь  была
ценнее для мужчины, чем честь?
     Съезжая  с  холма,  он  видел, как пленнику связали руки и
надели на шею веревку. Так и повели к стене, а там иудей что-то
выкрикивал, вздымал руки, потрясал, указывал на солнце.
     Рус тоже поглядел на склоняющееся  к  закату  светило.  До
захода еще далеко, но ежели не отыщет до захода, его разопнут с
последним лучом. Кричи, иудей, кричи!
     -- Что-то случилось, -- сказал Сова встревоженно.
     Он  поспешно начал спускаться с холма. На Руса не смотрел,
спина  сгорбилась.  Рус   рассерженно   хлестнул   Ракшана,   и
оскорбленный  жеребец  понес  так, что во мгновение ока обогнал
коня Совы.
     Возле иудея стояли  еще  двое,  спорили  между  собой.  На
конский  топот  в  испуге  оглянулись,  попятились.  Лица  были
бледные, губы дрожали от ужаса. Рус крикнул зло:
     -- Что случилось?
     Исайя упал на колени:
     -- Смилуйся,  великий  царь!  Ты  обещал  отпустить   меня
попрощаться  с  моими детьми и престарелыми родителями, ежели я
найду себе замену.
     -- И  ты  нашел?  --  спросил   Рус   грозно,   хотя   уже
догадывался, глядя на двух перепуганных насмерть иудеев.
     -- Да, великий царь!
     -- Кто из них?
     -- Выбери сам. Они спорят.
     Рус  не  ответил,  оглянулся  на  Сову.  Тот  подъехал, но
приближаться  не  стал,  держался  среди   своих   дружинников,
прятался от княжеского гнева.
     -- Вы оба готовы его заменить? -- спросил Рус.
     Иудеи упали на колени, залопотали. Корнило перевел:
     -- Они   считают,  что  делают  богоугодное  дело.  Помочь
соплеменнику -- их долг.
     -- А вы знаете, -- сказал Рус с нажимом, -- что  ежели  он
не  вернется  вовремя...  до  завтрашнего захода солнца, то вас
казнят?
     Иудеи оба часто  закивали.  Сова  попятился.  Рус  покачал
головой:
     -- Вы  поступаете  благородно.  И  с  моей  стороны  будет
неблагородно не поверить Исайе просто на слово. Итак, ты  даешь
слово,  что  вернешься  сюда  завтра  вечером до захода солнца,
чтобы быть распятым на этом кресте?.. Тогда я отпущу  тебя  без
залога.
     Наступило  мертвое молчание. Скифы окружили иудеев плотной
толпой, ловили каждое слово князя и его пленника. Исайя смотрел
недоверчиво. Надежда, сомнение и страх попеременно сменялись на
его изумленном лице с запекшейся коркой крови.
     -- Я даю... слово, -- сказал он с запинкой.
     -- Что вернешься вечером? -- переспросил князь.
     -- Да, -- ответил Исайя через Корнила,  --  я  вернусь  до
захода солнца, чтобы быть распятым на этом кресте.
     Рус вскинул руки. Голос его был зычным, как раскаты грома:
     -- Все слышали?
     В ответ прогремело мощное:
     -- Все...
     -- Слышали!..
     -- Каждое слово!
     Рус кивнул Исайе и двум иудеям:
     -- Идите. И помните, что он сказал.
     Скифы  расступились, трое иудеев медленно, все еще не веря
варварам, ожидая  неведомый  подвох,  пошли  по  направлению  к
воротам.  Рус знаком велел скифам отстать, и когда трое подошли
к воротам, там чуть-чуть приоткрыли створку, впустили и тут  же
захлопнули.  Слышно  было, как торопливо стучат запоры, в землю
вбивают колья, подпирая ворота.
     Рус погрозил Сове:
     -- Понял?
     Сова сказал виновато:
     -- Но теперь уж точно не вернется.
     -- Да.
     Сова покачал головой:
     -- Ты этого и хотел?
     -- Догадайся сам. Что нам потеря одного пленника? Зато  мы
разом  опозорим  все  их  племя.  Пусть иудеи считают это своей
доблестью, но наши воины станут  презирать  их  еще  больше.  И
убивать  будут  без  жалости, будь это мужчина, женщина, старик
или ребенок.
     Сова сказал уважительно:
     -- Ты быстро понял, как лучше. Я соображаю медленнее.
     -- Быстрее еще не значит -- лучше, --  проворчал  Рус,  но
Сова   видел,  что  молодой  князь  польщен  похвалой  опытного
воеводы.
     В Новом Иерусалиме возвращение Исайи  было  встречено  как
чудо.  Не  так  дивно,  что  Иона вышел цел и невредим из пасти
левиафана, как избавление иудея, убившего  могучего  скифа,  из
рук  разъяренных  варваров.  Прямо  от  ворот его подхватили на
руки,  понесли,  выкрикивая  боевые  кличи,   которые   странно
перемешивались  с  хвалой Господу за чудесное избавление из рук
страшного народа Гога.
     Соломон   вышел   на   крыльцо,   когда   ликующая   толпа
приблизилась  к  его дому. Он поднял руки, кличи стали стихать.
Исайю с рук на руки передали ближе, поставили на крыльцо.
     Избитый, с засохшей коркой  крови  на  шее,  он  счастливо
улыбался. Глаза блестели жизнью, он стал словно бы выше ростом,
на  лице была уверенность и, что опечалило Соломона, готовность
снова взяться за так оправдавшее себя оружие.
     -- Заходи, сын мой, --  сказал  Соломон  тепло,  --  твоим
родным  сейчас  скажут,  что  ты  жив и здоров. Ты скоро с ними
увидишься, а  сейчас  для  города  жизненно  важно  знать,  что
делается у скифов.
     Исайя,  посерьезнел,  но поднялся на крыльцо все с теми же
победно расправленными  плечами.  Обернулся  к  толпе,  помахал
рукой,  та  взорвалась радостным ревом, воплями радости и слез.
Еще раз поклонился, вслед за Соломоном вошел в темный коридор.
     Служанка быстро поставила на стол  снедь,  Соломон  кивнул
Исайе  приглашающе, молча и терпеливо ждал, пока изголодавшийся
охотник насыщался.
     -- Прости, -- пробубнил Исайя с набитым ртом, -- но у меня
в самом деле крошки во рту не было!
     -- Я понимаю, сын мой. Ешь, не смущайся. Потом поговорим.
     Исайя ел быстро, движения были отточенные, верные,  в  нем
жила  и  действовала  сила  хищного  зверя. Кто с кем общается,
подумал Соломон печально, тот от того и набирается.
     -- Поведай неспешно, -- сказал он, когда  Исайя  отодвинул
пустое  блюдо и взялся за кувшин с молоком, -- как тебе удалось
уцелеть? Я слышал,  тебя  захватили  в  плен  прямо  над  телом
убитого тобой скифа?
     Исайя зябко передернул плечами:
     -- То   был  настоящий  сын  Гога!..  Другим  говорить  не
следует, но тебе скажу правду: я просто чудом с ним  справился.
Он был впятеро сильнее меня, так же быстр, намного выносливее и
к тому же умелее в схватках.
     -- Но как же победил ты, а не он?
     -- Скиф  не ожидал вообще отпора. Он привык побивать наших
десятками...  или  привык,  что  другие  побивают.  Также   мне
показалось, что он давно не брал в руки оружие.
     Соломон побледнел:
     -- Ты убил служителя культа?
     -- Нет,  --  ответил Исайя. Он покачал головой. -- Нет. Но
его назвали при мне певцом. Возможно, он  давно  сменил  боевой
топор  на  бубен или что у них там, потому я и одолел. Другим я
этого не выказываю, но тебе  признаюсь:  я  испуган  и  сейчас.
Когда вспомню, как я был близок к смерти, колени подгибаются.
     Соломон сказал успокаивающе:
     -- Разве дикие кабаны не опасны? Но ты их убивал.
     -- Это другое дело, -- возразил Исайя нервно. -- Кабаны не
обучены  воинским  ударам.  Они  все  бросаются  одинаково. Мне
достаточно было выучить  три  движения,  хорошо  выучить,  и  я
всякий  раз  убивал  кабанов  наверняка, хотя их страшные клыки
проносились на  расстоянии  волоска  от  моей  груди.  Но  этот
скиф...
     Он  снова  передернул  плечами,  жадно  пил  теплое парное
молоко. Кадык часто дергался,  капли  побежали  по  подбородку.
Соломон выждал, спросил тихо:
     -- Они отпустили тебя на каких-то условиях?
     Исайя отмахнулся:
     -- Дурни. Взяли клятву.
     -- Какую?
     -- Что я вернусь завтра вечером, -- он засмеялся, -- и они
меня разопнут перед воротами нашего града.
     Соломон вздрогнул, покачал головой. Конечно же возвращение
к скифам  немыслимо. К счастью, Господь освободил свой народ от
верности клятвам перед неиудеями.

     Глава 31

     Жена и дети с радостным воплем  бросились  на  шею.  Исайя
распахнул  руки,  стараясь  обхватить их разом, дети повисли на
нем, верещали и лезли как на дерево, а он хватал, жадно целовал
в  макушки,  тискал,  снова   целовал,   наслаждаясь   детскими
запахами, самыми чистыми на свете.
     Жена с мокрым от слез лицом несмело улыбнулась:
     -- Я слышала, что тебя схватили... Мы чуть не умерли!
     -- Все прошло, -- сказал он торопливо, -- все кончилось.
     Она  прижалась к нему, теплая и покорная, беззащитная, как
овца, которой  он  был  всегда  опорой  и  поддержкой.  У  него
защемило  сердце  от  жалости.  Как ребенка поцеловал в голову,
обнял и повел внутрь дома.
     -- Все кончилось, -- повторил  он  снова.  --  Забудь  эти
страхи, эти ужасы.
     В  раскрытое  окно  донесся  едва слышный треск. В черноте
ночи далеко за стенами града зловеще  разгоралось  зарево.  Это
был не закат, и у Исайи тоскливо сжалось сердце.
     Дети  еще  висли  на нем, цеплялись за руки, за одежду. Из
соседних домов собралась многочисленная родня, приковыляли даже
древние старики. Он заметил, что смотрят  как  на  вырвавшегося
прямо из ада.
     -- Исайя, -- попросил кто-то, -- неужто не расскажешь, как
это было?
     -- Исайя, -- поддержал другой, -- расскажи нам!
     -- Расскажи!
     Жена  исчезла,  вместе  с  другими  женщинами  в  соседней
комнате быстро приготовили на стол, принесли на широких блюдах,
поставили перед гостями. Исайя  некоторое  время  насыщался,  у
Соломона  только  перекусил, живот за это время короткого плена
подвело, а горло пересохло, как  песок  в  стране  предков  под
жарким солнцем.
     -- Их  можно побеждать, -- сказал он наконец, -- но только
если застать врасплох... Я победил потому, что громадный рус не
ожидал от меня отпора.  Запомните,  пока  это  единственное  их
слабое место.
     Гости зашумели:
     -- Найдем и другие!
     -- Гои -- тупые как скот. Но и скот бывает опасен, как тот
же разъяренный бык! Однако даже дети наши управляют быками.
     -- Исайя, ты первый, кто оказал им отпор! Но не последний.
     И  лишь  старый  мудрый Иешуа спросил старческим скрипучим
голосом:
     -- Как тебе удалось уйти?
     -- Разве не знаете? -- удивился Исайя.  --  Я  выпросил  у
русов сутки, чтобы попрощаться с семьей и детьми, привести дела
в  порядок,  раздать  долги.  Вместо  меня  в залог явились мои
друзья Борух и Ламех, но русы по  дурости  лишь  взяли  с  меня
клятву, что я вернусь завтра до захода солнца, и они тогда меня
разопнут!
     За столом раздался хохот. Смеялись все, толкали друг друга
и показывали знаками, какие тупые эти гои, от смеха говорить не
могли,  тряслись как кисель, в бессилии сползали под стол, даже
Иешуа  зашелся  старчески   дробным   смешком,   лицо   жалобно
кривилось,  взглядом  умолял  не  смешить  его,  а то помрет от
хохота, весь покраснел, наконец тоже откинулся на резную спинку
стула и медленно сполз под стол.
     -- Верне..шь...ся? -- простонал весь  багровый  от  хохота
его  двоюродный  брат  Каин.  --  Прямо  так прямо в их руки?..
Ха-ха! Сам?
     -- А они там стоят, -- надрывался от смеха  другой,  --  с
тупыми мордами, ждут!
     -- Ха-ха! Так бы им до конца света стоять, гоям проклятым!
     Исайя  поднял  руки, с улыбкой призывая к тишине. Он видел
по счастливым лицам, что за долгие дни войны это был едва ли не
первый день, который обошелся для иудеев благополучно. Но  было
ощущение, что отныне этих благополучных дней будет больше.
     -- Спасибо  вам,  --  поблагодарил  он,  --  спасибо,  что
пришли, что рады мне!
     Гости постепенно покидали места  за  столом,  расходились,
ласково  касаясь его на прощание. Когда Исайя остался за столом
один, он позвал жену:
     -- Мария! Мне кажется, что я не видел тебя вечность.
     Она села рядышком, прижалась теплым мягким плечом.
     -- Говорят, что в такие моменты вспоминается вся жизнь...
     Он вздрогнул:
     -- Да уж... Но я ни о  чем  таком  не  думал.  Мне  только
страшно  было,  что  никогда-никогда  больше  не увижу тебя, не
увижу детей. И такая печаль овладела моим сердцем!
     Она поцеловала его, выскользнула в другую  половину  дома.
Он  слышал,  как  она  стелила  постели, взбивала подушки. Дети
пришли пожелать доброй ночи, поцеловали сонными  губами,  ушли,
смешные в длинных детских рубашках.
     Исайя,  счастливо  улыбаясь,  поднялся,  раскинул руки. Он
дома! И никакие силы не заставят его покинуть родные стены.

     Она слышала, как он бормочет во сне,  дергается,  на  лице
появляется  то  страх,  то  безмерное удивление. Она потихоньку
дула в лицо, отгоняя плохие сны,  и  выражение  лица  менялось,
складки на лбу разглаживались.
     А Исайя, крохотный и трепещущий, боязливо внимал огромному
огненному  облаку,  что внезапно воспламенилось в небе. От него
пошел яркий оранжевый свет, но вокруг была черная страшная ночь
без звезд, и Исайя с ужасом понимал, что еще не  наступил  день
творения.  И Великий Творец говорил с ним, Исайей, но слова его
были столь велики и значимы, что он не мог их понять, а  только
ужасался  их  огромности и величию, а душа стискивалась тоской,
ибо только Моисею было дано понять и записать Откровение...
     А затем он куда-то брел во тьме, а внезапно  воспламенился
куст,  и  Исайя  понял,  что  стоит на дороге, странно знакомой
дороге, а куст освещает эту дорогу и часть  городской  стены  с
воротами.   А   впереди  на  границе  света  и  тьмы  виднеется
свежеотесанный столб с перекладиной наверху.
     Рано утром Исайя с оружием в руках поспешил  на  городскую
стену.   Там   его   брат,  Иисус,  руководит  обороной,  умело
расставляет людей, готовит молодежь к жестоким боям.  Они  двое
были  лучшими  охотниками  на  вепрей,  и,  когда пришли скифы,
как-то само собой получилось, что  оборону  возглавили  они.  А
когда  убедились,  что  скифам с налету город не взять, Исайя с
двумя своими родственниками решился на вылазку...
     Он поморщился как от боли, только он  уцелел,  но  Господь
примет  их  души  ласково,  они  погибли достойно, защищали его
избранный народ.
     Мужчины на стене поздравляли, ибо двое  убитых  за  одного
скифа  -- уже победа. Если бы так сражались и другие, то скифов
бы истребили начисто, а народа израильского осталось  бы  почти
половина.
     Обходя  на  стене наскоро обученных воинов, Исайя добрался
до городских ворот, взглянул в сторону дороги, содрогнулся.  По
телу прошла ледяная волна, словно упал в прорубь.
     Проклятый  столб,  где  надеются  его  распять, вкопали на
обочине дороги к воротам Нового Иерусалима.  Любой  проезжающий
скиф  прямо  с  коня  может потыкать его копьем, убедиться, что
проклятый иудей еще жив, корчится как червяк, боится боли,  нет
мужества в иудеях!
     Сбоку   зашелестели  шаги.  Подошел  Соломон,  еще  больше
исхудавший, с темными кругами под  глазами.  Исайя  чувствовал,
как   тот  встал  рядом.  Тяжелое  дыхание  старейшины  на  миг
оборвалось, затем послышался вздох:
     -- Дети... Жестокие дети!
     -- Дети? -- сказал Исайя нервно. -- Ничего  себе  дети!  Я
сам  видел, как такой ребенок слез в ров, раненого коня взвалил
на плечи и отнес в  свой  стан!  А  конь  --  не  наша  рабочая
лошадка. Огромный, тяжелый, как бык, жеребец!
     -- Вот видишь, -- сказал Соломон, словно Исайя подтвердил,
а не опроверг.  -- Взрослый бы бросил раненого коня или собаку!
Мы живем умом, а эти... Куда нам до жестокости наших же детей.
     -- Да, -- возразил Исайя, -- но этот скиф будет  лечить  и
выхаживать  своего  коня  или  собаку, а с человека преспокойно
сдерет шкуру! С живого. Да, знаю, что и наши  дети  преспокойно
обрывают крылья стрекозам, но мы ж не стрекозы?
     -- Скифы  не видят разницы, -- сказал Соломон печально. --
Для них все мы: люди и стрекозы -- один род.  В  чем-то  это  и
хорошо... Но для нас, конечно, это гибель.
     Они   долго   стояли   молча.   Воздух   был  горьковатый,
чувствовался привкус дыма и гари,  но  над  дальними  остатками
весей  небо  было  по-осеннему  бледно-голубое. Если еще неделю
тому вокруг града земля была желтой, оранжевой  и  багровой  от
опавших листьев, сейчас же мороз бежал по коже при виде зловеще
черной земли, голой и мертвой. Ближайшие к стенам града деревья
торчали  немым  укором  черными  кольями, без веток, обгорелые,
мертвые.
     Вдали с гиком и свистом проносились  всадники.  Даже  кони
без  нужды взбрыкивали, просто от избытка животной силы, а люди
свешивались с седел, подхватывали с земли  камешки,  с  хохотом
швыряли  друг  в  друга.  Один уронил шапку, а другой тут же на
полном скаку подхватил ее с  земли,  да  не  рукой,  а  зубами,
поднял ее над головой, засмеялся и швырнул под копыта.
     Со смехом и гиком исчезли за рощей.
     -- Как полагаешь, они в самом деле ждут?
     Голос   Исайи   прозвучал   так  неожиданно,  что  Соломон
вздрогнул. Взглянул непонимающе, но Исайя  смотрел  пристально,
пронизывающе,  и  Соломон  поспешно  отвел взгляд. Все же Исайя
успел заметить то, что  прятал  Соломон:  старейшина  неотрывно
думает о столбе с перекладиной.
     -- Ну,   --  ответил  Соломон  замедленно,  --  почему  ты
думаешь, что они ждут?
     -- Ребе, не надо мне дурить голову.
     -- Сын  мой,  --  сказал  Соломон  тихо,  --  ты   думаешь
правильно. Что я еще могу сказать?
     -- Значит...
     Он  помолчал,  но  Соломон  лишь смотрел на него и молчал.
Исайя повторил с ужасом:
     -- Ребе, но что же мне делать?
     -- Мы не скифы, -- сказал Соломон с печалью, -- нам  дорог
каждый  человек, каждое дыхание жизни. Мы и скифы -- два разных
образа жизни... и даже мысли. И нам нет  места  двоим  на  всем
белом  свете.  У  нас  --  разум,  мудрость,  у них -- дурацкие
клятвы! А клятвы... это страшная сила. Было два брата-близнеца,
которых бросила мать, а затем вскормила своим молоком  волчица,
потерявшая волчат. Эти два брата любили друг друга, ибо не было
больше людей, которых бы знали и не боялись. И когда они решили
построить  город,  то  начали,  понятно,  с  постройки защитной
городской стены.  С  утра  до  вечера  носили  камни,  строили.
Вдвоем!  Когда стена поднялась им до пояса, старший брат Ромул,
обращаясь к небесам, провозгласил  гордую  клятву,  что  город,
который  они  строят,  затмит  славой все существующие, что это
будет Вечный Город и  что  всякий,  кто  осмелится  перебраться
через стену, будет немедленно убит!
     -- И  что? -- спросил Исайя, затаив дыхание. Он чувствовал
напряжение в воздухе.
     -- А младший брат, такой же  страстный  строитель  города,
любил  подшучивать  как над собой, так и над суровым братом. Он
засмеялся, заглушая гордую речь, и, дабы охладить пыл,  сказал:
"Рановато  даешь клятву! Эту стену еще коза перепрыгнет..." И в
доказательство перемахнул через стену.
     Исайя задержал вдох, ощутил беду. Соломон покачал головой:
     -- Слово  не  воробей,  клятва  уже  прозвучала...   Ромул
похолодел  и,  чтобы  не  дать  себе опомниться и заколебаться,
схватил меч и одним ударом снес брату голову. Потом сам едва не
бросился на меч, так велико было его горе, но  удержала  та  же
клятва. Он ведь поклялся построить город, который затмит славой
все  существующие!  И Ромул, погребя тело брата, которого любил
больше себя, принялся за постройку стен уже один.
     -- Это Рим, да?
     -- Рим, конечно. Какой город называют Вечным? Такова  сила
клятв, которые дают мужчины.
     Исайя перевел дыхание как можно незаметнее, с беспечностью
улыбнулся:
     -- Мужчины-гои.  Они  рабы  своих  клятв. А мы -- хозяева.
Сами даем, сами берем обратно.
     -- Предлагаешь так поступить и со скифами?
     -- Как и любой сын  Израиля,  я  не  почувствую  угрызений
совести. Гои -- не люди.
     Соломон заметил негромко:
     -- Ты слишком часто повторяешь это.
     -- Правда?  --  удивился  Исайя.  --  Но даже если так, то
разве я не прав?
     Соломон, уклонившись от ответа, заметил тем  же  негромким
голосом:
     -- Ты  отвечаешь  слишком  уверенно и громко. Так отвечают
скифы. Сыны же Израиля всегда сомневаются... Не значит ли,  сын
мой, что ты все же сомневаешься в своей правоте?
     -- Я? -- снова удивился Исайя.
     -- И стараешься задушить сомнения?
     Исайя оскорбленно дернул плечом:
     -- Разве я не прав?
     Соломон снова не ответил. Он вообще, как заметил Исайя, не
любил  прямые  ответы.  Он  вообще не любил давать ответы. Чаще
подталкивал к ним самих спрашивающих.

     Багровое солнце зависло над краем леса. Рус погнал коня на
холм, оттуда хорошо видно ворота града. С ним держались Бугай и
Моряна. Буська вертелся поблизости, конь под ним  был  молодой,
как сам Буська, и такой же юркий, непоседливый.
     На  стенах града народу было как воронья на дохлой корове.
Доносился плач,  стенания,  горестные  крики.  Рус  поморщился,
иудеи   совсем   не  знают  достоинства.  Мужчины  должны  быть
невозмутимы в бедах и радостях, а женщины сдержанны. А эти орут
и галдят, как стая галок, машут руками, воют.
     -- Они что-нибудь еще умеют, -- брезгливо осведомился Рус,
-- или только реветь и стонать?
     Бугай громыхнул:
     -- А не кажется... а не чудится, что им сейчас вроде бы не
совсем до плясок.
     -- Все равно, -- раздраженно бросил Рус. --  По  их  рожам
видно, что умеют петь только заупокойные песни.
     Бугай  еще победно ржал, когда ворота приоткрылись. В щель
быстро выскользнул человек. Он оглянулся на  заходящее  солнце,
со  стен  ему горестно закричали. Волна причитаний донеслась до
Руса. Он  покосился  на  спутников.  Бугай  перестал  смеяться,
Моряна нахмурила брови. Даже Буська что-то почуял, посерьезнел.
     Человек  заспешил от града. Солнце погрузилось наполовину,
багровые лучи освещали  его  сбоку,  и  он  казался  наполовину
залитым кровью.
     -- Пришел,   --  сказал  Рус  негромко,  --  чертов  Сова!
Просчитался... Да и я не лучше.
     Бугай пустил коня  навстречу.  Рус  угрюмо  наблюдал,  как
иудея встретили на полдороге.
     Бугай  что-то  спросил,  иудей  указал на вкопанный столб.
Бугай  развернулся  в  седле,  на  взмах  его  длани  поспешили
свободные воины. Иудея схватили, потащили к столбу.
     Рус  наконец  тронул коня. Моряна и Буська поехали следом,
но хранили молчание.
     С иудея сорвали одежду, он не противился,  его  лицо  было
обращено  к  стене  града.  Там  волновался  народ, крики стали
громче,  пронзительнее.  Рус  подъехал,  когда  к  рукам  иудея
привязывали веревки.
     -- Ты умрешь страшно, -- проговорил он четко.
     -- Зато народ мой будет жить, -- прошептал иудей.
     Его подняли на веревках к перекладине. Один встал на седло
коня,  быстро  и  ловко  привязал  распростертые  руки  иудея к
дереву. Оскалил  зубы  в  злобной  усмешке,  приставил  толстый
бронзовый  гвоздь  к ладони, поднял молот, помедлил, с усмешкой
посмотрел в сразу побледневшее лицо иудея.
     -- Страшно, трус?
     -- Страшно,  --  ответил  Исайя.  Губы  его  дрожали.   --
Очень...
     -- Это хорошо, -- сказал воин счастливо.
     Он  ударил  по  шляпке  гвоздя.  Исайя вскрикнул, прикусил
губу. Показалась  струйка  крови.  Воин  ударил  снова,  вгоняя
острие  гвоздя  в  мягкую  плоть, а через нее -- в древесину, и
Исайя закричал от боли тонко и протяжно. Он  выгнулся,  но  еще
один  уже  внизу  перехватил  ноги,  быстро и жестко привязал у
подножия.
     Воин вверху вогнал бронзовый гвоздь в другую ладонь, потом
еще один -- в кисть, слышно было, как  хрустели  мелкие  кости.
Иудей  выл  от боли, плакал, кричал, выгибался, воины хохотали:
разве мужчины так себя ведут перед лицом смерти?
     Рус повернул коня, а через плечо бросил зло:
     -- Народ твой будет жить?.. Размечтался! Завтра же  сотрем
этот град с лица земли. Если доживешь, увидишь.
     Он послал коня обратно в стан. Слышал треск распарываемого
живота.  На  стенах  плач достиг такой силы, что Рус сморщился,
будто надкусил кислое яблоко.

     Глава 32

     Всю ночь со стен  Нового  Иерусалима  доносился  плач.  То
тихий  и  жалобный,  то  исступленный  --  с  воплями, криками,
рыданиями. Причитали женщины, выкрикивали что-то мужчины.
     Даже в стане, подумал Рус хмуро, можно было  бы  услышать,
если  бы  не  воинские  песни и пляски у костров. Чертов народ,
трусливый и плаксивый...
     Ис уложила его на  ложе.  Ее  нежные,  но  сильные  пальцы
разминали глыбы мышц плеч, спины. Она в последние дни похудела,
глаза  стали  печальные,  а  голос  поблек.  Сейчас  лишь  тихо
спросила:
     -- Он... сильно там мучается?
     -- Да, -- ответил он сухо. -- Но до утра он  доживет  вряд
ли.
     -- Да? Я слышала, когда нас распинали еще ассирийцы, то на
крестах жили по трое суток...
     -- Не  с выпущенными же кишками, -- огрызнулся он. Осекся.
-- Вас уже распинали?
     -- Много раз, -- прошептала она. -- И  сжигали  живьем.  И
топили. И развешивали по деревьям. И рубили на части. И бросали
наших младенцев диким зверям...
     Рус  смолчал.  Перед  глазами  стояло перекошенное страхом
лицо жалкого иудея. Как он сказал: зато племя будет жить?  Трус
и  есть  трус, боли не выносит, смерти страшится, но все же сам
явился... Проклятье! Честь ни во что  не  ставят,  мужества  не
имеют,  ищут только выгоду... Значит, в его добровольной смерти
есть какая-то выгода! Не для него, конечно. Для его  проклятого
племени.
     -- Прости,  Ис,  --  сказал он угрюмо, -- но сейчас нам не
жить, если мы не сотрем их с лица земли.
     -- Почему "прости"?
     -- Все-таки это люди твоего языка.
     -- Рус, -- прошептала она нежно и печально, -- у меня есть
только ты. Лишь бы ты не  отдалялся  от  меня,  из-за...  из-за
войны  с  этим  племенем.  Ты для меня -- все. Я с тобой начала
жить. Мне кажется, даже в своем племени я  не  жила,  а  только
ждала тебя.
     Сон  был  неспокойный,  со схватками на дорогах, погонями.
Впервые он от кого-то отступал, отбивался тяжело, ноги были как
вморожены  в  замерзшее  озеро.  Потом  издалека  донесся  звук
боевого рога, еще и еще, смутные образы отступили, и он ощутил,
что  лежит  на  своем ложе, а рог в самом деле звучит за стеной
шатра со стороны проклятого града.
     Ис завозилась рядом, обняла его за шею. Рус пробормотал  с
великим облегчением:
     -- Кто-то  прибыл. Нет, это не тревога, успокойся. Рано же
они встают!
     Он одним движением прямо с ложа оказался посреди шатра. Ис
успела увидеть каскад движений, словно у молодого князя выросло
двенадцать рук, и через мгновение он уже одетый и  с  мечом  на
перевязи выскочил из шатра.
     Небо   было  серое,  нависало,  серые  тучи  покрыли  весь
небосвод. Воздух был холодный, на  травинках  блестели  бусинки
влаги.  Костры  горели  ярко,  возле  них сидели и лежали люди.
Только у дальнего костра, где располагался Бугай, один ритмично
бил в бубен, а двое плясали.
     Из-за пригорка начали подниматься  конские  уши.  Рус  уже
только по ним догадался, кто едет. Вскоре двуколка остановилась
в   почтительном   отдалении.   Соломон   вылез   безбоязненно,
закряхтел, но с усилием разогнул спину. Рус хмуро наблюдал, как
он медленно тащится, чуть прихрамывая, в его  сторону.  Соломон
был  бледен,  щеки обвисли. Он зябко ежился, вздрагивал, прятал
ладони в широкие рукава своей странной одежды.
     -- Шолом алейкум, -- сказал Соломон устало.
     Даже голос его сел, как сломанное колесо в глубокой яме.
     -- Алейкум шолом, -- отозвался Рус чистым могучим голосом.
От Ис уже знал, что иудеи переставляют слова приветствия, как и
скифы. Те в  ответ  на  "Доброе  утро"  должны  говорить  "Утро
доброе",  а  на  "Добрый день" -- "День добрый", иначе выкажешь
непочтение  тому,  кто  поприветствовался  первым.  --  С   чем
пожаловал, старик?
     -- С  просьбой,  --  ответил  Соломон.  Он склонил голову,
ветер  развевал  седые  пряди.  --   Дозволь   забрать   нашего
соотечественника для похорон.
     -- Нет,  --  отрезал  Рус.  --  Он  должен висеть, пока не
помрет.
     -- Он уже мертв.
     -- Так быстро? -- удивился Рус. -- Что за народ  вы  такой
хлипкий...
     Он  метнул острый взгляд в сторону шатра. Вчера вечером Ис
что-то пошептала Буське, тот исчез надолго, а  когда  вернулся,
от мальчишки пахло свежей кровью.
     -- Хлипкий, -- согласился Соломон покорно.
     -- Ладно,  --  проворчал  Рус. -- Забирайте... Он плакал и
кричал от боли,  это  не  по-мужски.  Наверное,  умер  тоже  не
по-мужски, но все-таки он пришел. Это было по-мужски.
     -- Это было по-человечески, -- ответил Соломон коротко, --
а для  нас это выше, чем просто по-мужски. Когда человек боится
боли и смерти, но идет на смерть, для нас это выше, чем  просто
не бояться боли.
     Он  потоптался  на  месте, повернулся уходить, но из шатра
вышла Ис, и  Русу  показалось,  что  они  с  иудеем  обменялись
заговорщицкими взглядами.
     Соломон опустил плечи. Из груди вырвался горестный вздох:
     -- Горе моему народу!
     Рус  опустился  на  корточки  перед  огнем.  Языки пламени
трепетали как живые, от них шло живительное тепло.  На  плоских
камнях  жарилось  тонко  нарезанное  мясо. Рус кивком пригласил
старого иудея есть, если желает и сможет, сам  ухватил  шипящее
мясо, перебросил с ладони на ладонь, подул.
     Соломон  снова  переступил  с  ноги  на  ногу, затравленно
огляделся. Ис что-то прошептала, обернувшись  к  шатру.  Оттуда
выскочил  Буська и умчался. Соломон проводил его долгим взором.
Когда повернулся к Русу, на лице было некоторое облегчение.
     -- Благодарствую... князь.
     -- На  здоровье,  --  сухо  ответил  Рус.  Он   чувствовал
раздражение.  Явно  Буська  помчался  впереди  этого  старика с
наказом Ис. Его снимут и увезут в град раньше, чем старый иудей
соберет дряхлые кости и оторвет зад от прогретой костром земли.
-- Еще с чем прибыл? Если это все...
     Соломон снова переступил с ноги  на  ногу.  На  лице  было
отчаяние,  страх  и  колебание.  С одной стороны, Бугай широким
жестом  пригласил  сесть  к  костру,  согреться,  с  другой  --
яростный  князь  намекает,  что уже получил то, за чем приехал,
пора убираться, пока цел.
     Замирая от своей смелости, он рискнул опуститься у костра,
Бугай придвинул ему раскоряченный пень. Соломон сказал просяще:
     -- Княже, две ночи мы  с  волхвом  вашего  народа  шли  по
твоему  семени от тебя к твоему отцу, от отца к деду, от деда к
прадеду, от прадеда к пращуру...  и,  ты  не  поверишь,  но  мы
пришли к Яфету...
     Рус прервал:
     -- Стоило  не  спать  две ночи! Это всяк знает. Спросил бы
меня, и я бы сказал.
     Соломон покачал головой:
     -- Ты не понимаешь. Этот ваш прародитель Яфет... гм...  из
нашего  племени.  Так же, как и вас, их было трое братьев: Сим,
Хам и Яфет. Они были  сыновьями  Ноя,  единственного  человека,
спасшегося  от  потопа. Эти три брата однажды сильно прогневили
бога. Они решили построить башню до небес и взобраться на небо,
отнять у него власть...
     Рус, который сперва нахмурился, теперь захохотал:
     -- Отважные братья! Что ж,  такой  прародитель  мог  стать
отцом наших народов. И что дальше?
     -- Бог  терпел  долго. Башня поднялась так высоко, что для
того, чтобы поднять на вершину кирпич, требовалось год, а потом
и больше. Когда срывался вниз человек, то плакали не за ним,  а
за  кирпичом, который тот ронял, ибо, как я говорил, втаскивать
его  приходилось  долго.  Наконец  бог  разгневался  на   такое
бессердечие, смешал речь строителей, так что все стали говорить
на разных языках и никто не понимал другого...
     Рус вскинул брови:
     -- Разве такое возможно?
     Соломон  развел  руками.  Взгляд  его  все еще был робкий,
только бы не рассердить вспыльчивого варвара.
     -- Ну, не обязательно понимать, как понимают дети. Нередко
муж и жена не понимают друг друга, хотя говорят на одном  вроде
бы  языке, отец с сыном, мать с дочерью. Про них так и говорят,
что они говорят на разных языках! А если начинаются трудности и
неудачи, то все  начинают  говорить  каждый  свое  и  перестают
понимать  друг  друга...  Словом,  братья бросили недостроенную
башню и решили уйти  с  места  неудачи.  Бросили  жребий,  Симу
выпало  идти  на восток, Хаму на юг, Яфету на север. Тогда-то и
пришел Яфет со своим родом в северные земли. Вы ведете свой род
от Скифа, но Скиф и есть по прямой линии праправнук Яфета, а мы
по прямой линии происходим от Сима!
     Рус натянуто улыбнулся, но глаза оставались настороженные,
а челюсти стискивал.
     -- Возможно, -- процедил он сквозь зубы, в родстве с таким
хлипким народом состоять не хотелось. -- Разве не  бьются  даже
родные  братья  насмерть?  Вон  в  моей  родне, а Ис теперь моя
родня, был такой случай. Первый  прародитель,  еще  до  потопа,
имел всего двух детей: Каина и Авеля...
     Соломон  дернулся,  в его глазах было радостное удивление,
но Рус, не замечая, продолжил сурово:
     -- Так  вот  эти  братья  были  единственными  людьми   на
всем-всем  белом  свете!  Не считая отца и мать, конечно. И что
же? Да им и двоим стало тесно. Старший был поумнее,  домовитее,
он пахал землю и растил хлеб, а младший гонял стада и постоянно
топтал  и травил его поля. Когда стали ссориться, браниться, то
почему не взяли и не разъехались в разные стороны?
     Подошел Корнило, прислушался. Багровые языки трепетали под
легким движением ветра, и волхв то проступал на фоне серых туч,
такой же красный, как пламя, то серел, как нежить. И голос  его
донесся хриплый и недовольный, как будто и нечеловеческий:
     -- Тогда  еще  не  было убийств... Вовсе! Стал мирный брат
подумывать, как убить дикого кочевника, а тут увидел, как ворон
клюет  какой-то  сладкий   корень.   Прилетел   второй   ворон,
посмотрел,  взял большой камень, взлетел выше и бросил камень в
голову первого... Мирный брат, его звали Каин, сразу все понял.
Взял камень, только побольше, и убил...
     Лица скифов  были  суровы,  и  Соломон  проглотил  горячие
слова.  Да,  скиф  прав.  Даже  родные  братья бьются насмерть:
убийство Каина, предал и обманул родного брата Исава  Иаков,  а
разве  не  родные братья сперва хотели убить, а потом продали в
рабство Иосифа? А что уж говорить о такой  далекой  родне,  как
Сим и Яфет!
     Он воздел горестно руки к холодному небу:
     -- Горе,  горе!  Ну  неужели не можем решить как-то... ну,
без пролития крови?
     Рус удивился:
     -- А разве дело прочно, коль под ним не струится кровь?
     -- Кровь, -- повторил Соломон. -- Да, чем выше  цель,  тем
больше  жертвы...  Но  если  избежать  великой  крови? Обойтись
малой?
     На чистом лбу юного князя  появилась  морщинка.  Это  было
невероятно,  будто  чистую  глыбу  мрамора распорола трещина. И
хотя морщина была едва заметна, Соломон перевел дух.  Руки  его
тряслись,  когда  простер  к  пляшущим  языкам пламени худые, с
дряблой серой кожей, как у голодающей курицы.
     Большой крови, размышлял Рус, надо избегать. Его племя еще
в колыбели. Богатыря в колыбели царапина лишь  разъярит,  а  от
большой потери крови он ослабеет, а то и вовсе помрет.
     -- Ну-ну,  --  сказал  он  недобрым голосом, даже чересчур
громко, чтобы  старик  не  подумал,  что  заставил  его,  князя
скифов,  пойти на попятную, -- и что ты предлагаешь?.. Да-да, я
уже слышал. Чтобы мы  шли  своей  дорогой,  а  вы  нам  за  это
помашете вслед платочками.
     -- Мы могли бы заменить вам все повозки на новые, снабдить
одеждой и хлебом...
     Рус сказал нетерпеливо и резко:
     -- И это слышал. Нет, нам нужны эти земли. Кто сможет жить
спокойно, зная, что за спиной народ, который нас ненавидит?
     Соломон  смолчал,  но  по его лицу Рус ясно видел, что его
народ смог бы. Пусть ненавидят, лишь бы не трогали.
     Бугай неожиданно громыхнул:
     -- Эх, да ч@ спорить? Решить все  в  бое!  Пусть  выставят
своего героя, а от нас я пойду. Чей верх, того и земли.
     Громкий  смех  заглушил его последние слова. Моряна звучно
шлепнула ладонью по спине. Ладонь у нее, как заметил Соломон  с
испугом,  шириной  с  лопату, да и спина Бугая больше похожа на
горную равнину, чем спину человека.
     -- Двобоя захотел!  --  ржала  Моряна,  ее  голос  казался
Соломону раскатами грома. -- Да тебе разве что...
      -- Га-га-га!
     -- Го-го-го!..
     Соломон   закусил  губу.  В  древние  времена  один  такой
поединок решил судьбу израильского народа. Когда пастушок Давид
метко выпущенным камнем  из  пращи  убил  великана  Голиафа  из
племени филимистян.
     -- Твое предложение, -- сказал он медленно, -- достойно не
только  богатыря, но и мудрого советника... Не зря же сидишь по
правую руку князя. И князь, как я вижу, доволен твоим советом.
     Рус весело подтвердил:
     -- Доволен! Еще как доволен!
     А Соломон, к его удивлению, добавил:
     -- И мы, совет старейшин, рассмотрим его внимательно.  Ибо
мы  только  сообща можем понять то, да и то с трудом, что легко
понимаешь ты, мудрый вождь отважных русов.
     Рус самодовольно улыбался.
     -- В самом деле будете думать о поединке?
     -- Почему нет?
     -- Чудесно! Когда дадите ответ?
     -- Сегодня вечером, -- сказал Соломон  медленно,  --  нет,
утро  вечера  мудренее... Вечером мы соберемся и решим, а утром
на свежие головы еще раз взвесим и скажем окончательное  слово.
Прости  нас,  мудрый!  Мы  решаем в десять голов, хотя тебе для
принятия решений достаточно спинного мозга...  А  на  время  до
поединка...  позволь нашим лекарям посещать больных и раненых в
захваченных весях?
     Рус нахмурился:
     -- Лазутчики?
     -- Клянусь, нет! -- испугался Соломон. -- Но ты ж заметил,
мы стремимся  спасти  жизнь  каждому  своему   человеку.   Даже
слабому. Даже больному.
     Пахнуло  запахом  невиданных  трав, у Руса сердце радостно
екнуло. Еще не услышал шагов, но кровь взбурлила, горячая волна
радости хлынула по всему телу. Он ощутил желание подпрыгнуть  и
завизжать  как  щенок.  Подумал  смятенно,  что Ис в самом деле
ведьма, если заимела над ним такую власть.
     Он слышал, как она подошла сзади, ее узкая ладонь легла на
его плечо:
     -- Позволь, мой князь. Это не опасно. Но,  конечно,  прими
меры. Осторожность не бывает лишней.
     Бугай и Моряна смотрели вопросительно. Буська раскрыл рот.
Ис была  загадочной  и  зловеще  красивой,  как  бывает красива
звездная ночь, при которой встают из земли  мертвяки,  из  леса
летят совы и прочая нечисть.
     Рус спросил подозрительно:
     -- Какие меры?
     -- Пусть   приходят   без   оружия,   --   предложила  она
рассудительно. -- К тому же не больше чем по двое.  К  примеру,
лекарь с помощником, ребе с причетником.
     Рус поинтересовался:
     -- Ребе   --  это  их  волхв?  Пусть  приходит.  Он  нужен
умирающим. А они... ха-ха!.. еще будут.
     Соломон торопливо поклонился:
     -- Благодарствую.
     -- Жалкий вы народ, --  сказал  Рус  с  чувством.  --  Как
только живете? Ладно, как только решите, дайте знать. Это будет
здорово, что вы там решите в десять голов.
     Ему  подвели  коня,  он  вспрыгнул  в седло, не коснувшись
стремени. Конь довольно  рванул,  предчувствуя  скачку,  и  оба
понеслись  между  кострами,  среди дыма и алых искр. На взгорке
Рус поднял коня на дыбы, развернул боком, гордо вскинул руку  в
прощанье, и конь вскоре растворился в дыму и утреннем тумане.
     Соломон  проводил  их  тоскующим  взором и, сгорбив плечи,
потащился к своей тележке. В вожде скифов и в  его  диком  коне
жизни  больше, чем в клокочущем вулкане. А когда сил в избытке,
зачем еще и мозги в черепе? В самом деле, хватит спинного.

     Глава 33

     Обливаясь потом, Хева  напряженно  прислушалась.  Крики  и
грохот  ломаемых  строений  затих  еще  два дня тому. Вчера она
решилась было подняться на цыпочках  по  лестнице,  но  донесся
стук  копыт.  А в ее веси никто не носился верхом на коне. Кони
служили для упряжи, таскали телеги, на них пахали, возили сено.
Явно дикий скиф! Так что дикий народ все еще не ушел...
     Воздух, несмотря  на  замаскированную  отдушину,  стоял  в
подвале  тяжелый,  затхлый,  наполненный смрадом нечистот. Хотя
подвал был просторен, но отхожее место они с отцом устроили  за
бочками  с  квашеной  капустой,  она  задыхалась  от вони. Отцу
приходилось еще хуже, стар и болен, но именно он уговаривал  ее
потерпеть еще, выждать еще день, потом еще...
     Это  была  третья  ночь,  если  не  ошиблась  в  счете. Ей
казалось, что она теряет сознание. Голова кружилась,  пальцы  в
потемках  едва  отыскали  склизкое  дерево  лестницы. Ступеньки
визжали, хрюкали,  вскрикивали,  а  она  замирала  и  втягивала
голову при каждом скрипе. В щели из ляды тянуло свежим холодным
воздухом,  таким сладким после затхлого воздуха сырого подвала.
Чувствовался запах пепла, но не  дыма.  Она  прислушалась  еще,
осторожно   попробовала   приподнять   тяжелую  крышку.  Та  не
поддавалась.
     Снизу из темноты донесся слабый старческий голос:
     -- Хева... погоди еще... Я могу терпеть...
     -- Тихо, -- прошептала она. -- Похоже, никого здесь нет...
     -- Будь осторожна, дочь моя...
     -- Лежи тихо, -- попросила она. Сердце стучало часто,  она
чувствовала,  как  покрылась  липким  потом.  Ее  тонкие руки и
раньше с трудом поднимали тяжелую  крышку,  а  сейчас  даже  не
могла приподнять и на палец. -- Тихо, отец...
     В  темноте  слышно  было  его частое и хриплое дыхание. Ее
тонкие руки напряглись, она уперлась плечом.  Крышка  вроде  бы
чуть   дрогнула,   но  перекладина  угрожающе  затрещала.  Хева
похолодела, по коже  побежали  пупырышки,  словно  она  нагишом
упала в холодную воду.
     -- Дочь, будь осторожнее...
     Она  в отчаянии извивалась, искала, во что упереться, пока
не нащупала ногой  стену.  Между  толстыми  жердями  отыскалась
щель,  она  вдвинула туда ступню, напряглась, упираясь плечом и
головой в ляду. Толстое дерево закряхтело, слегка приподнялось,
у Хевы дрожало от натуги  все  тело,  но  тяжесть  торжествующе
прижала Хеву обратно.
     -- Что там, дочь моя?
     -- Ничего   страшного,  отец,  --  ответила  она  дрожащим
голоском. -- Просто что-то лежит на ляде сверху.
     -- Значит, все сгорело... -- прошептал он в темноте.
     Она возразила сердито:
     -- Если бы все, разве бы я не подняла крышку? Я  не  такая
уж и слабенькая!
     Он не отвечал, она снова с отчаянием попыталась приподнять
ляду,  но  с  каждой попыткой сил становилось меньше. Они и так
просидели  в  погребе  целую  неделю,  страшась  взобраться  по
лестнице.  Сперва  считали,  что  им повезло, страшные скифы не
обнаружили крышку погреба, но теперь это обернулось погребением
заживо! Скифы не нашли крышку явно лишь потому, что дом  сожгли
раньше,  чем вошли в него в поисках добычи, а горящие обломки и
пепел надежно засыпали крышку...
     -- Оставь, -- донесся снизу  печальный  голос,  --  видно,
Яхве  так  уготовил  нам.  То ли за грехи, то ли как испытание.
Спускайся вниз... Помолимся и вверим ему наши жизни.
     Она процедила сквозь зубы:
     -- Ну уж нет! Сперва  я  обломаю  ногти  и  зубы,  пытаясь
выбраться. Если это испытание, то я должна его пройти!
     -- Испытание духа...
     -- Сперва я испытаю руки.
     Даже  борясь с крышкой, она чувствовала, как отец печально
качает головой. Среди всех дочерей она была, несмотря на  самый
малый  рост,  самая  бойкая  и живучая. Еще в детстве, когда ее
обижали   более   старшие   и   сильные,   она   дралась,   как
рассвирепевшая  кошка:  кусалась и царапалась, а потом догоняла
ошалевшего обидчика и еще била в спину. Но сейчас чуть-чуть  бы
больше мышц на руках или на плечах!
     В  голове  шумело от притока крови. В ушах стоял звон, она
пыхтела и упиралась в крышку, нога  дрожала,  мышцы  напряглись
так,  что  стало жарко, едва не лопались жилы... и вдруг крышка
поддалась неожиданно легко.  От  неожиданности  она  качнулась,
нога  сорвалась,  и Хева ощутила, как падает в темноту подвала,
не успев ухватиться и за перекладины.
     Сильные пальцы ухватили ее за ворот, прищемив волосы.  Она
повисла  как  котенок,  опустив  руки  и  ноги,  парализованная
ужасом, а рука великана подняла ее в воздух,  прямо  перед  ней
появилось  огромное  лицо  с густыми бровями и страшными синими
глазами, затем послышался хлопок, это великан небрежно отпустил
другой рукой ляду.
     Хева, замирая от ужаса, ощутила, как ее опустили на землю.
Был слабый рассвет, а в неясном свете она видела в  трех  шагах
черный  силуэт  огромного коня, тот что-то вынюхивал, как пес в
развалинах, а прямо перед ней опустился  на  остатки  каменного
очага великан.
     Был  он  почти вдвое выше любого из иудеев, в плечах широк
настолько, что  был  уже  не  человеком,  голая  грудь  заросла
золотистыми  волосами,  густыми,  как  у  зверя, портки были из
невыделанной кожи.
     В глазах было несказанное удивление.  Он  раздвинул  губы,
толстые  и  мясистые.  Хева  вздрогнула  и  сжалась  в комок от
могучего рыка:
     -- Кто ты есть, существо?
     Она с трудом поняла его полузвериную речь, но  не  зря  же
она была внучкой самого Соломона, с усилием составила слова:
     -- Я человек... А ты?
     Он захохотал, показал зубы, огромности которых позавидовал
бы и конь.
     -- Это  я  человек!  А  ты  для  человека слишком... гм...
мелковата.
     Она сказала дрожащим голоском:
     -- Это ты чересчур огромен.  Таких  людей  не  бывает!  Ты
древний бог?
     Его   глаза   сощурились.  Рассвет  разгорался,  и  она  с
изумлением  увидела,  что  глаза   этого   страшного   великана
синие-синие,  какие  просто  не  могут  быть  у человека. С губ
сорвался новый могучий рык:
     -- Я?
     -- Ну, не наш, а бог этих  земель...  Ты  не  можешь  быть
человеком.
     Ее  трясло  от ужаса, он может ее съесть прямо сейчас, вон
какие зубы, хоть и  крупные,  как  у  коня,  но  острые,  будто
волчьи, а клыки торчат такие, что кабан помер бы от зависти.
     -- Это ты не можешь, -- возразил он грохочущим голосом. --
Только  не  пойму, почему ты вылезла из-под земли? Такие должны
быть с крылышками. И летать, летать... На тебе мяса  не  больше
чем на гусе. Еще бы перьев... Правда, запах-то, запах!
     Его  взгляд  стал задумчивым. Она смотрела во все глаза на
него, в его жуткое лицо, и только краем сознания отмечала,  что
взгляд  уже  не  упирается в стены, вдали видны деревья дубовой
рощи, а слева  от  плеча  великана  далеко-далеко  прочерчивает
светлеющее  небо  стена  града,  которую  отсюда не должно быть
видно вовсе.
     -- Нет на  мне  перьев,  --  ответила  она  твердо.  --  Я
пряталась в подполе. Я простая иудейка.
     Его глаза расширились:
     -- Трое суток?
     -- Да.
     Он покачал головой:
     -- Удивительный народ. Любой из нас уже вышел бы навстречу
смерти, но прятаться столько не стал бы. Один этот запах...
     -- Я  и  вышла,  -- сказала она твердо. -- Ты можешь убить
меня, можешь сделать все, что хочешь. Я сама буду служить тебе,
тумана, сырости.
Он там в яме.
     Великан насмешливо сощурился:
     -- Может быть, пусть там и остается?
     -- Нет, -- воскликнула она с отчаянием. -- Я люблю  своего
отца.  Вам,  варварам,  не  понять.  Спаси его! И я стану твоей
рабыней.
     Он подумал, сказал с непониманием:
     -- Да ты и так моя рабыня. Если решу, что тебе стоит жить.
А нет -- удавлю, чтоб под ногами не пищало.
     От страха и усталости в голове  у  нее  шумело,  смерть  в
самом деле не казалась страшной. Но тогда умрет и отец, который
воспитал ее сам, когда умерла мать...
     -- Рабыни  по  клятве  стоят  дороже, -- возразила она. --
Меня не надо водить на веревке. Не надо запирать! Слово  держит
крепче любых оков.
     Великан смотрел насмешливо, потом в синих глазах появилось
что-то вроде понимания. Прорычал:
     -- Это верно.
     -- Помоги...
     -- Клянешься?
     -- Клянусь, -- ответила она с легкостью. Скиф не понимает,
что клясться  перед  ним  все равно что давать клятвы домашнему
скоту. --  Помоги  отцу,  а  я  стану  твоей  рабыней!  И  буду
выполнять все твои прихоти.
     Он смерил ее задумчивым взором:
     -- Да  как ты будешь их выполнять... такая крохотная? Но я
возьму тебя, чтобы ребята рты  пораскрывали.  Таких  игрушечных
женщин  еще  никто  не  видывал!..  Правда,  отмывать  придется
до-о-о-лго.
     Он поднялся, и она едва не упала с бревна, задирая голову.
Конь повернул удлиненную голову, он выглядел умнее этого скифа,
великан что-то казал ему, и конь удовлетворенно фыркнул, побрел
дальше.
     -- Это я игрушечная?
     -- Кукольная, --  оскалился  он  в  довольной  улыбке.  --
Скорее  всего,  ты  все-таки  не  человек...  Но тем больше мне
позавидуют! Конечно, если выветрю тебя раньше, чем покажу.
     Он уже не казался ей страшным. Великаны всегда оказывались
в сказках глупыми, их обводили вокруг пальца  даже  дети.  Хева
ощутила,  как на смену ужасу приходит боязливое презрение. Сила
есть -- ума не надо. Сила -- уму могила...
     Неспешно он поднял ляду,  ей  показалось,  что  воздел  ее
одним пальцем, крикнул в темную глубину:
     -- Эй, кто там есть?
     А Хева торопливо закричала:
     -- Отец,  это  я,  Хева!  Ничего  не  бойся!..  Уцепись за
лестницу, тут один глупый великан вытащит ее вместе с тобой!
     После паузы донесся слабый голос, в котором  было  столько
боли и страдания за нее, что у Хевы навернулись слезы:
     -- Дочь моя... что стряслось?
     -- Отец,  --  закричала  она  быстро,  --  со  мной  все в
порядке!.. А с весью... Ну, ты сам  знаешь.  Поторопись...  или
погоди, я сама слезу, помогу!
     Страшась,  что  великан  передумает,  она быстрой ящерицей
юркнула в  лаз,  сбежала  по  перекладинам  прямо  в  отцовские
объятия.  Он  сумел  стать  на  колени,  но  его  пальцы тщетно
хватались за покрытые плесенью перекладины.
     -- Отец, я помогу... Он не может спуститься,  его  никакая
лестница  не  выдержит!  Хватайся, а я буду держать тебя... Вот
так... еще... ноги поставь на перекладину, на  одних  руках  не
удержишься... Эй, огромина! Тащи!
     Отец прошептал тихо:
     -- Ты разговаривала со... скифом?
     -- Отец,  --  ответила она тоже шепотом, хотя великан явно
не знает языка избранного народа, -- он огромный и глупый!  Мне
уже совсем не страшно. Ну, почти не страшно.
     -- Ох, дочь моя...
     Лестница  трещала под двойной тяжестью, но они двое стояли
на разных ступеньках, светлый квадрат приближался,  только  его
заслоняла  грозная фигура, и Хева чувствовала, как у ее отца от
страха и безнадежности слабеют пальцы.
     -- Отец, -- закричала она отчаянно, -- держись! У меня  же
больше никого на свете нет!
     Его  пальцы  стиснулись  на  перекладине,  она видела. А в
следующее мгновение сопящий великан вытащил лестницу, и как раз
вовремя: гнилые жерди переломились, и Хева с  отцом  рухнули  в
черный пепел рядом со зловонной дырой подвала.
     Отец  часто  и  жадно  дышал, в лице был страх. Глаза дико
уставились на великана. Даже не заметил,  что  взгляд  свободно
простирается  во  все  стороны,  не натыкаясь на соседние дома,
сараи,  амбары,  конюшни.  Дикий   скиф   скользнул   по   нему
равнодушным взором, его глаза снова обратились к Хеве.
     -- Все. Я уже вытащил.
     Она живо возразила:
     -- Не все! Он здесь умрет, не видишь?
     Он уставился бараньим взглядом:
     -- Ты  хочешь,  чтобы  я отнес это нечто дохлое волхву? Он
уже разложился. Не слышишь, какой смрад?
     -- Не слышу, -- сказала она, -- его нужно отнести  шаману.
Только нашему.
     Он вытаращил глаза:
     -- А где ваш?
     Ее сердце забилось еще чаще. Сказала как можно небрежнее:
     -- В  Новом Иерусалиме, где же еще? Только тот шаман может
спасти моего отца.
     На его лице появилось сильнейшее отвращение.  Она  поняла,
что великан сейчас откажется, сказала торопливо:
     -- И тогда я стану твоей верной рабой!
     Он фыркнул:
     -- Ты уже сейчас моя рабыня!
     Сердце  ее  упало. Однако сумела проговорить почти все тем
же уверенным и даже, насколько смогла, насмешливым тоном:
     -- Да, плеть и железо могут многое.  Но  надо  быть  очень
тупым,  чтобы  совсем  не видеть разницы между покорным рабом и
верным.
     Он нахмурился, и она подумала в страхе,  что  он  в  самом
деле  слишком туп, чтобы видеть разницу. Особенно разницу между
просто покорной женщиной и преданной.
     Оба со страхом наблюдали за медленно размышляющим  скифом.
Но,  похоже, долгие раздумья были не свойственны сыновьям Гога.
Он пожал плечами:
     -- Лады, отвезу. Тут делов-то... Вон стены твоего града!
     Оглушительно свистнул, старый иудей от ужаса зажмурился  и
присел,  даже  не  увидел,  как  подбежал  конь, а дикий скиф с
неожиданной для великана легкостью вспрыгнул на коня. И  уже  с
седла нагнулся и поднял к себе тощее тело старика.
     Хева сказала вопросительно:
     -- Я пойду впереди?
     -- Зачем?
     -- Указывать дорогу.
     -- Я знаю дорогу, -- ответил Бугай насмешливо. -- Слышишь,
вороны  кричат?  А  по  ночам  там  наши  друзья,  серые волки,
растаскивают трупы!.. Иди рядом, чтобы никто  не  ухватил  тебя
как добычу.
     Заря   окрасила   облака.   В  холодном  воздухе  медленно
растворялся туман, проступали очертания голых деревьев,  смутно
доносились звуки множества коней. После короткого летнего дождя
воздух  казался  восхитительно  чистым и свежим, но теперь Хева
уловила едва слышный запах конских  каштанов,  аромат  мужского
пота, запах горячей стряпни...
     Она  сглотнула  слюну.  Скиф  заметил,  оскалил  зубы. Она
сердито отвернулась. Конь вздохнул и пошел неспешно  в  сторону
града.  Хева  ежилась  от холода, зубы начали стучать. Внезапно
сверху обрушилось  что-то  огромное,  тяжелое.  Она  от  страха
присела, услышала громовой хохот.
     Скиф хохотал, показывая огромные, как у дракона, зубы, был
он теперь обнажен до пояса, а она, оказывается, едва не пустила
лужу от страха, когда он швырнул ей свою безрукавку.
     -- Набрось,   --   велел  он.  --  Ты  такая  тонкая,  что
промерзнешь  насквозь,  как  стрекоза!   Те   на   ночь   вовсе
застывают...
     Она  собиралась  отказаться,  не  станет  же  в самом деле
надевать эту вонючую шкуру, но  руки  сами  влезли  в  огромные
прорехи,  пальцы  свели  вместе  половинки,  толстая  шкура еще
держала тепло огромного горячего тела, и только буркнула:
     -- А ты и так не издохнешь?
     -- Мы, скифы, -- сказал он хвастливо,  --  привыкли  спать
даже на морозе!
     Она выговорила неприязненно стылыми губами:
     -- Да, такую тушу проморозить не просто.
     Безрукавка  ей достигала щиколоток, в ней было удивительно
уютно,  даже  мужской  запах   не   раздражал,   в   нем   тоже
чувствовалось нечто покровительственное, оберегающее, и она уже
успокоенно  перебирала  ногами,  а впереди медленно вырастала в
размерах стена Нового Иерусалима с намертво запертыми воротами.
     Огромный скиф даже намурлыкивал что-то под нос,  такое  же
дикое  и  свирепое,  как  и  он  сам.  Хева зябко передергивала
плечами, боясь представить, о чем поет это чудовище, но в то же
время страшно хотелось узнать, о чем же может петь свирепый сын
Гога и Магога?

     Глава 34

     Когда подъехали к воротам на расстояние полета стрелы, над
частоколом  показались  головы  воинов.  Хева  торопливо  вышла
вперед, замахала руками:
     -- Мы свои!..
     Со стены крикнули:
     -- Ты кто?
     -- Я  Хева,  --  закричала  она возмущенно, -- а вы все --
дурни! Отворяйте, я еле на ногах держусь.  А  отец  мой  совсем
плох!
     Тот же голос прокричал со страхом и недоверием:
     -- Женщина, не спеши. Почему ты в звериной шкуре? Почему с
вами этот зверь?
     В  их  голосах  был страх, и она пожалела этих мужчин, что
устрашились  единственного  воина  врага.  Правда,   она   тоже
испугалась  его  до  икотки, но она женщина, а они должны уметь
постоять  за  себя  и  свои  семьи...  Сильно  же  им,  видимо,
досталось и здесь!
     -- У  нас  перемирие,  --  крикнула она. -- Он спас меня и
моего отца! А теперь везем во град, ибо мой отец  болен  и  сам
идти  не  может!.. Открывайте ворота, дурни! Неужто вас испугал
один-единственный скиф?
     На стене было замешательство, наконец кто-то крикнул:
     -- Других не видно...
     -- Туман, -- бросил другой пугливо.  --  Только  откроешь,
сразу откуда ни возьмись появятся!
     -- Да-да,  --  поддержал  третий.  -- Они носятся на своих
неподкованных конях как птицы!
     Хева закричала зло:
     -- Да вы что позорите нас перед этим скифом? Он помрет  от
хохота!..   Нет   вблизи   никаких  гоев!  Они  рассыпались  по
окрестностям,  грабят  и  жгут   веси,   наши   поля,   сады...
Открывайте, презренные трусы!
     Один крикнул напоследок, явно сдаваясь:
     -- А почему на тебе шкура?
     -- Со скифа содрала, дурни! -- рявкнула она.
     Скиф,   огромный   и  бронзовотелый,  одобрительно  скалил
крупные зубы, слушая ее гневные вопли. Маленькая, но  сердитая!
Поди  еще и кусается. Его чудовищные мускулы блестели, покрытые
влагой тумана,  он  казался  то  ли  высеченным  из  оранжевого
мрамора,   то   ли   вытесанным  из  светлого  дуба  немыслимой
прочности.
     Она слышала, как  со  стуком  вытащили  деревянный  засов.
Приоткрыли   одну  половинку,  скиф  пустил  безбоязненно  коня
вперед, он  верит  в  клятвы  свято,  подумала  она  с  неясным
чувством  вины,  и  тут  же  ворота  за  их спинами захлопнули,
торопливо  вложили  засов,  и  она  слышала,   как   облегченно
вздохнули  эти мужчины, которых она привыкла считать сильными и
уверенными.
     Полуголый скиф как башня высился на толстом коне.  От  его
разнесенных  в сторону плечей поднимался легкий пар, словно эти
шары мускулов были разогретыми на солнце  валунами.  Ее  старый
отец  все  еще  сидел позади, держась за широкий пояс страшного
человека. Со всех сторон сбегались люди, вооруженные  кто  чем.
Хева уже начала тревожиться, когда старший из стражей закричал:
     -- Всем отойти!.. У них перемирие!..
     И сразу же по собравшимся прошелестело:
     -- Перемирие?
     -- Яхве, наконец-то...
     -- Да неужто?..
     -- А   женщина  в  одежке  скифа!  Гляди,  совсем  раздела
зверюгу...
     Хева  стиснула  челюсти.  Измученные  лица,   на   которых
проступило отчаяние, насмерть перепуганные глаза, даже на лицах
мужчин видна угрюмая обреченность.
     -- Веди  коня  за  мной, -- сказала она великану. -- Вон к
тому дому, где виднеется красный край крыши.
     Скиф невозмутимо развернул коня. На людей и по сторонам он
поглядывал с ленивым презрением. Страха и даже  настороженности
она  в  нем  не замечала, скиф свято верил в слово, даже данное
женщиной. Снова она ощутила укол стыда, хотя какой стыд  что-то
пообещать  дикому  или  даже  домашнему  животному,  а потом не
выполнить?
     Ребе Соломон, заслышав шум и крики, сам вышел на  крыльцо.
Хева помахала ему рукой еще издали:
     -- Ребе,  это я, Хева, внучка вашего брата Саула! Мой отец
болен, ослаб, ему нужна помощь. А это скиф, который спас нас из
подпола. Крышку завалило  горящими  бревнами,  мы  бы  сами  не
выбрались.
     Острые,   совсем  не  старые  глаза  ребе  блеснули.  Хева
увидела, что он сразу понял, что  она  хотела  сказать,  но  не
признавалась даже отцу. Скиф их вытащил, все верно. Но спас ли?
     -- Приветствую тебя, доблестный Бугай, -- сказал он. Глаза
Хевы распахнулись, а челюсть отвисла. Бугай кивнул Соломону как
старому знакомому, а Соломон распорядился: -- Занесите больного
в дом.
     -- Вы его знаете? -- пискнула Хева.
     -- Мир тесен, -- ответил Соломон. Домочадцы помогли вконец
обессилевшему  старику  слезть с коня, на руках унесли в дом, а
Соломон сказал Хеве негромко: -- А ты, дочь моя, что  пообещала
скифу?
     Она ответила быстро:
     -- Это    не    важно.   Ведь   клятвы   перед   животными
необязательны, верно?
     -- Верно, -- подтвердил он. --  Что  с  ним  хочешь  чтобы
сделали? Убили?
     Она  посмотрела на могучего скифа, которого Соломон назвал
Бугаем, --  что  за  странное  имя!  Тот  ответил  ей  взглядом
собственника,  улыбнулся  во  всю  ширь, снова показав два ряда
крупных белых зубов.
     После минутного колебания она буркнула:
     -- Не сейчас. И не при мне.
     Он внимательно посмотрел в  ее  лицо,  перевел  взгляд  на
скифа:
     -- Да,  такого  зверя  так  просто не свалишь... Ты можешь
пригласить его в дом? Мы сможем напоить его отравленным  вином.
Так будет легче, а то он перебьет уйму наших людей.
     Хева вздрогнула, непроизвольно закуталась в безрукавку, ее
полы едва  не  волочились  по  земле.  Скиф  посматривал на нее
снисходительно, конь пренебрежительно фыркал.  Хева  пересилила
себя, широко улыбнулась:
     -- О,  мой  повелитель!  Ты  сделал  все, что я просила, и
теперь я -- твоя покорная и верная рабыня! Но прошу тебя, зайди
в этот дом, отведай местных сладостей, выпей вина, и  мы  сразу
же вернемся в твой стан!
     Он  в  нерешительности  почесал затылок. Взгляд его обежал
пыльные улицы, поднялся к небу. Солнце уже медленно поднималось
по восточному небосклону.
     -- Разве что вино из подвала, -- решил он. --  День  будет
теплый, а я люблю прохладу...
     Будет тебе прохлада, подумала она мстительно. В могиле.

     Служанка,  обмирая от ужаса, дрожащими руками поставила на
стол еду и питье, исчезла, все еще не веря себе,  что  осталась
каким-то   чудом   жива.   От   страшного  скифа  веяло  жуткой
свирепостью, как в зимний день из приоткрытой двери, а громовой
смех его раскачивал стены. Хозяин, от  старости  равнодушный  к
опасности,  сам  не  ел,  смотрел,  как насыщаются этот зверь и
бесстрашная девчушка, которая просидела в подвале целую  неделю
и  потому  только  потеряла  чувство страха. Ее отца отнесли во
внутренние покои. Хозяин сказал, что ему нужен только  отдых  и
сон,  чтобы  восстановить  силы, а вот Хеве нужнее всего хорошо
поесть...
     -- Сколько вас было в селе?  --  спросил  он,  когда  Хева
опустошила  два  широких  блюда  и  перешла  к третьему, но уже
замедленно, утолив голод, но не утолив аппетит.
     -- Человек двести, --  ответила  она  с  набитым  ртом.  И
подумала, что после пережитого уже может вспоминать о таком без
содрогания. -- Я не знаю, сколько сумело укрыться во граде...
     -- Из той веси ни один, -- ответил Соломон печально. -- Ни
одна душа. Просто не успели.
     Хева уже вернула скифу безрукавку, ей дали женское платье,
но и одетый  скиф  выглядел все таким же диким зверем. Звериная
шкура распахнулась на груди, оранжевые  волосы  торчат  наружу,
такие же дикие и густые, как шерсть на волчонке. Плечи лоснятся
под  жирным  светом  масляных  светильников.  Он  обеими руками
раздирал  мясо,  кости  трещали  на  его  зубах  как   сахарные
сухарики.
     -- Ха-ха!.. Да после нас только волкам да воронью есть чем
поживиться!.. Да и то, лучшее пожираем сами.
     Хева  не  поняла, но от голоса скифа веяло страшным, плечи
ее сами собой передернулись. Соломон содрогнулся, но  пересилил
себя, кивнул:
     -- Печень и мозг?
     -- Такой  обычай, -- подтвердил скиф довольный. -- Вырвать
окровавленную печень сраженного тобой врага и сожрать ее  прямо
у него на глазах! Разрубить ему череп и впиться зубами в теплый
мозг, наполненный горячей кровью!..
     Хева  прижала  ладони  ко  рту.  Судороги  поднимались  из
глубины желудка, она  опрометью  выскочила  из-за  стола.  Скиф
проводил   ее   удивленным   взглядом,   в   котором,   однако,
беспокойства не было. До чего же дикие люди верят в силу слова,
подумал Соломон. Вслух сказал:
     -- Сейчас вернется.
     -- Ага,  --  кивнул  скиф.  Он  впился  зубами  в  ломоть,
оторвал,  проглотил почти не разжевывая, для него это мясо было
не по-мужски нежным и сочным. -- Но  ваших  мы  не  ели...  Или
почти  не  ели.  Воинский  обычай  велит съесть печень могучего
противника!  Которого  едва  одолел.  А  мозг  надо  выедать  у
хитрого.  А  еще  лучше  --  у военачальника. Но у вас таких не
встретили.
     -- Да, -- согласился Соломон, -- их у нас нет вовсе.
     Глаза скифа расширились в великом удивлении.
     -- Но как же... У вас много сел, настоящие  грады!  И  нет
воевод?
     -- Нет,  --  ответил  Соломон.  Заметив  радостный блеск в
глазах скифа, подумал, что зря радуется, живым уйдет не  дальше
крыльца,  а вслух сказал: -- Если можешь представить себе целый
народ из волхвов и лекарей, то это мы.
     Скиф с недоверием покачал головой:
     -- Так не бывает. А кто  охотится,  за  огородом  смотрит,
обед варит?
     Соломон  ощутил,  что  не  сможет  ответить так же просто,
чтобы ответ был варвару ясен как день. Пожал  плечами,  а  Хева
вступила в разговор:
     -- Везде свои обычаи. Сам ты какого роду-племени?
     -- Роду-племени?  --  переспросил  Бугай удивленно. -- Я ж
сказал, русы мы!
     Соломон поправил:
     -- Русами,  как  я  слышал,  вы   стали   недавно.   Когда
отделились от своего племени.
     Бугай просиял:
     -- А, вот ты о чем!.. Скифы мы.
     -- Скифы...  --  повторила  Хева.  Она искоса взглянула на
Соломона, тот следил за разговором внимательно,  глаза  острые,
хоть  намного  старше  ее  отца. -- Ну, сейчас скифы -- это все
равно что мы -- семиты. Скифов сотни племен и народов,  не  так
ли? Вы из которого?
     Она  видела, что ее вопросы чересчур трудные для великана,
у которого только одна извилина, да и та прямая.
     -- Да какая разница? -- осведомился он с раздражением.  --
Важно  не то, откуда вы вышли... ха-ха... все выходим оттудова,
а важно, куда придем. Наш князь не дурак, хоть и  молод.  Да  и
волхв головой думает.
     Соломон смотрел внимательно, впитывая чужую логику. Логику
варваров.  Если  его народ, однажды избрав путь, неукоснительно
следует ему через поколения, через  тысячелетия,  любой  шаг  в
сторону  --  святотатство,  то  эти  люди всякий раз начинают с
чистой таблички. Старое племя то ли само умирает, то  ли  враги
истребляют,  но  взамен  по  свету  победно  идут  его  молодые
отводки. Десятки отводков!  И  каждый  придумывает  себе  новых
богов, новые обычаи... Абсолютно другой путь!
     А Хева, насытившись, наконец отвалилась от стола.
     -- Новый  народ,  -- сказала она понимающе. -- Для вас все
внове, а вот для земли, по которой ходите... Это не про вас  ли
сказал  Экклезиаст,  что  все  возвращается  на  круги  своя...
Впрочем, вряд  ли  ты  читал  Экклезиаста.  А  вот  подкову  ты
разогнуть сможешь?
     Он смутился при ее речи, но когда она сказала про подкову,
презрительно фыркнул:
     -- Разогнуть? Я две сломаю.
     -- Вместе? -- не поверила она.
     -- Как соломинки, -- пообещал он гордо.
     Хева  взглянула на Соломона вопросительно, тот кивнул. Она
крикнула, служанке велела отыскать  пару  подков.  Та  исчезла,
выпили  еще  по  большой кружке вина, Хева все не могла утолить
жажду, а Бугай пил с прежним удовольствием, наконец  испуганная
женщина   принесла   на   вытянутой   руке  подковы,  в  испуге
отворачивая голову с такой силой, что едва не сворачивала шею.
     -- Целенькие,  --  сказала  Хева  с  удовлетворением.   --
Новенькие! Ну-ка, покажи свои ладони...
     Бугай  взял подковы, хмыкнул, сложил вместе, взялся обеими
руками за концы. Мышцы его красиво вздулись и на  миг  застыли.
Даже  Соломон  задержал  дыхание:  варвар  был  хищно красив, в
могучем теле жира не больше, чем на муравье, мышцы как вырезаны
искусной рукой из дуба, здоровая кожа блестит...
     Послышался хруст, Бугай туг же протянул Хеве обломки:
     -- Держи!
     Разочарованная, ни тебе  страшного  вздутия  мускулов,  ни
сопения,  даже  не  покраснел,  не  налился  дурной кровью, она
приняла половинки подков, внезапно с криком выронила на пол:
     -- Горячо!
     Бугай гулко захохотал. С потревоженного потолка  посыпался
мусор,  за  окном  кто-то  испуганно  вскрикнул. Соломон сказал
торопливо:
     -- Да-да, это всегда так... Не знаю почему, но должно быть
на изломе горячо.
     -- Какой же ты  здоровяк,  --  сказала  Хева  с  невольным
испугом  и  восхищением.  С  таким  зверем  ехала и не боялась!
Только теперь по спине  пробежал  запоздалый  холодок  сладкого
ужаса.  -- У тебя руки как бревна! А сам ты как скала... У тебя
лоб как валун, а грудь шире двери  в  сарае  моего  дедушки.  Я
могла бы улечься на ней, даже не сильно скрючиваясь...
     Он  повел  плечами, она с изумлением увидела, как он браво
выпячивает грудь, едва не замурлыкал от счастья. И как озарение
пришло понимание, что этот огромный дикий варвар слушается  ее,
как  будто  привязан  к  ней  веревочкой.  Это она, маленькая и
хрупкая, повелевает им, а он ходит за ней, смотрит ей в  рот  и
сам не понимает, почему так делает.
     -- Ну-ка протяни руку, -- велела она.
     Он  послушно  вытянул  руку. Она пощупала мускулы, на диво
толстые, твердые, как наросты на дереве. Рука его была горячей,
а  в  лице  страшного  сына  Магога  она  видела  удовольствие,
смешанное  со  смущением,  таким удивительным на крупном лице с
грубыми чертами.
     -- Ты сильный, -- сказала она одобрительно. И потому,  что
все  мужчины  падки  на похвалы больше любой женщины, и потому,
что  в  самом  деле  хотела  сказать  ему  приятное.  --  И  ты
красивый...  Мне  всегда  нравились  мужчины  дикие,  отважные,
свирепые... Не знаю почему. Мама меня ругала за мои  мечты.  Но
это,  наверное,  от  моих  далеких  предков.  Они тоже когда-то
вторглись в  богатые  травой  земли,  но  уже  занятые  другими
народами.  И  мои предки топтали посевы, вырубали виноградники,
жгли веси, только города не трогали...
     -- Почему не трогали? -- удивился он.
     -- Они были укреплены, -- объяснила она. -- А  мои  предки
были  кочевники. Они не умели ни строить прочные дома, ни брать
крепости приступом. Но  когда  они  захватили  всю  страну,  то
города  постепенно  сами  сдались. Последний город на Сиян-горе
был взят только через сорок лет!
     Он присвистнул удивленно. Она  видела,  как  он  расправил
плечи.  Они  только  прибыли,  а  уже  град  готов пасть под их
боевыми топорами!
     Соломон как будто мысли читал. Или  же  на  открытом  лице
скифа можно было читать как в открытой книге. Сказал осторожно:
     -- Да, вы налетели как ураган. Великие воины! Таких мир не
знал. Но всех ли вы убили в тех весях? Не зря ли я хочу послать
туда Ламеха,  своего...  это  наш  младший  волхв. Пусть окажет
помощь, если есть кому.
     Хева зябко  передернула  плечами,  вспомнила  пепелище  на
месте цветущего села, а Бугай поморщился:
     -- Если   бы  всех!  А  то  многие  успели  схорониться  в
подполах... У нас же душа отходчивая. Если не  зарезали  сразу,
потом  вроде  бы рука не поднимается. Так что уцелели не только
молодые девки... Мужиков, понятно, побили всех. А дети... Богам
жертвы нужны? Нужны. Да и  женщин  почти  не  били.  Разве  что
старых да уродливых. Ну, тех сразу ножиком по горлу, чтобы свет
белый  не  поганили. А молодые пригодятся. Ха-ха, у наших лютых
до драки кровь бьет ключом, выхода буйной силушке требуется!
     Соломон услышал вздох, остро посмотрел  на  Хеву.  Девушка
закусила  губу. Глаза ее не отрывались от широкого лица жующего
зверя.
     -- А дети?
     -- А что дети? -- ответил  он  хладнокровно.  --  Дети  не
противники.   Ежели  не  сгорели,  под  копыта  не  попали,  то
уцелели... Я сам видел, как  в  золе  роются!  Жратву,  видать,
ищут.
     Она  охнула.  Лицо  ее стало совсем бледным. Оглянулась на
Соломона, снова посмотрела на скифа. Соломон спросил тихо:
     -- У тебя кто-то остался?
     -- Двое  братьев,  --  прошептала  она,  --  и   маленькая
сестренка...  Они заночевали у тети, это в соседнем селе. Утром
должны были... но на рассвете это и случилось.
     Помолчали оба, тишину нарушало только сопение гиганта.  Он
с  шумом  высасывал  мозг  из костей, с треском грыз, швырял на
середину стола. В приоткрытой двери мелькали  испуганные  лица.
Когда  скиф поворачивал голову, там раздавался сдавленный визг,
приглушенные вопли, словно в панике давили друг друга насмерть.
     Соломон встревоженно поглядывал  на  Хеву.  Она  неотрывно
смотрела  на  могучего  скифа.  Тот  даже  за столом возвышался
настолько,  будто  стоял.  В  глазах  Хевы   проступило   новое
выражение. Соломон сказал предостерегающе:
     -- Не вздумай.
     Она прошептала с растущим упрямством:
     -- Они могли там уцелеть.
     -- Но могли и погибнуть. А ты... ты погибнешь тоже.
     Скиф  сыто  рыгнул,  отодвинул  блюдо. Его огромные ладони
ухватили кувшин. Соломон невольно следил, как задергался кадык,
булькало. Несколько капель брызнуло на  шею  и  грудь,  а  скиф
поставил кувшин не раньше, чем тот опустел.
     -- Хороший у вас квас, -- сказал он довольно.
     -- Это  вино,  --  ответил  Соломон. -- В ваших краях пьют
только отвар из мухомора?
     -- Волхвы, -- отмахнулся скиф небрежно, --  а  мы,  воины,
предпочитаем хмельной мед.
     Хева положила ладонь на его руку. Он обернулся:
     -- Что, ты уже готова?.. Спасибо, хозяин, за угощение.
     Он начал подниматься. Соломон сказал быстро:
     -- Хева, останься!
     -- Я пойду искать.
     -- Хева, это самоубийство.
     -- Я должна.
     Скиф   поднялся,   коленом  задев  столешницу  и  едва  не
опрокинув стол. Соломон остановил его жестом,  кивком  подозвал
служанку и бросил ей, не меняя лица:
     -- Передай Иисусу, пусть уберет лучников.
     -- Что?
     -- Скиф пусть уходит.
     Она ахнула:
     -- Жи... вым?
     Он бросил одним движением губ:
     -- Быстро!
     Бугаю надоела непонятная речь, похожая на чириканье, грубо
схватил  Хеву и поволок к выходу. Служанка, подгоняемая окриком
Соломона,  вылетела  на   крыльцо,   прокричала   пронзительным
голосом.  Выбежала  на  площадь  перед домом, прокричала еще и,
завидев появившихся в проеме скифа и Хеву, всплеснула руками, и
ее как сухой лист унесло за угол.
     Площадь была пуста, но  улыбка  сползла  с  широкого  лица
Бугая.  В  воздухе  веяло  близкой  и грозной опасностью, почти
различался запах пролитой  крови.  Бугай  взял  в  другую  руку
боевой  топор,  взгляд  был  цепкий,  скиф  теперь был похож на
огромного хищного зверя. Соломон шел  следом  так  близко,  что
ударился в твердую как стена спину своего гостя.
     Бугай прорычал подозрительно:
     -- Где Потрясающий Скалы?.. Эти жевжики украли моего коня?
     Соломон вскрикнул просительно:
     -- Нет!..  Просто  кто  думал, что могучий скиф так быстро
вылезет из-за стола? Твоего коня сейчас  тоже  кормят  отборной
пшеницей  и  поят  ключевой  водой,  как  у  вас принято!.. Эй,
достопочтимый Иисус! Выведи  чудовище,  которого  варвар  зовет
конем! Да побыстрее, а то он что-то заподозрил... Да не конь, а
варвар, хотя его конь, согласен, выглядит умнее...
     Сам  он  встал  рядом, а Хева прижималась к Бугаю с другой
стороны так плотно, что тот сперва поглядел удивленно, потом на
широком лице  расплылась  довольная  усмешка.  Эта  рабыня  уже
начинает выказывать свою благодарность!
     Лучники исчезли с крыш.
     Застучали  тяжелые  копыта.  Громадный как гора конь вышел
неспешно, на ходу дожевывал клок свежего сена.  Двое  мужчин  с
опаской  вели с двух сторон, но дикий конь скифа не бросался их
убивать и калечить, мирно подошел к  Бугаю,  положил  морду  на
плечо, словно на разогретую солнцем скалу.
     -- Ах  ты  мой  птенчик,  --  сказал  Бугай  нежно, -- мой
бедненький... Сейчас отправимся домой.
     Он поставил ногу в стремя. Конь вздохнул, подобрался, даже
задержал дыхание. Бугай одним движением поднялся в  седло,  его
огромная, как бревно, рука опустилась вниз:
     -- Хева!
     Она  вздрогнула  от  зычного рева, послушно положила узкие
пальцы в широкую ладонь. В следующее мгновение воздух с  писком
вырвался  из ее груди. Мелькнули далекие стены, она ударилась о
твердое. Не сразу сообразила, что Бугай  вздернул  ее  к  себе,
сейчас  она  выглядит  глупо, уткнувшись лицом в его грудь, что
заслонила ей весь мир.
     Конь направился к воротам,  когда  она  повернула  лицо  и
крикнула:
     -- Скажите отцу, пусть не страшится!
     Соломон  укоризненно  покачал  головой.  Хева  видела  уже
приближающиеся ворота, народ в страхе прижимался  к  стенам,  и
она не услышала, как Соломон буркнул вдогонку:
     -- Я думаю, страшиться надо этому Голиафу.

     Глава 35

     За воротами Хева вздохнула жадно и сильно. Холодный чистый
воздух  широкой  струей  ворвался  ей в грудь, она закашлялась.
Бугай легонько погладил ее по спине.  Острые  лопатки  торчали,
как прорастающие крылышки.
     -- Все-все, -- сказал он успокаивающе. -- Вся вонь позади.
     -- Что?  --  переспросила она и тут поняла, что и во граде
дышала вполсилы,  ибо  воздух  пропитан  запахами  испражнений,
нечистот,  а  мощенная бревнами проезжая часть уже скрылась под
конскими каштанами и коровьими лепехами. --  Ах  да,  но  здесь
запах дыма и гари...
     Он  задержал ладонь, Хева ощутила странное животное тепло,
от которого по  всему  телу  побежали  радостные  мурашки.  Она
замерла,  страстно  желая, чтобы могучий скиф не убирал ладонь,
даже пошатнулась нарочито, и широкая ладонь, что  закрывала  ей
почти всю спину, послушно придержала.
     Дорога неторопливо уплывала под копыта. От груди скифа шло
могучее тепло, она чувствовала неспешные, но полные уверенности
удары  огромного  сердца.  С другой стороны ее защищала ладонь,
Хева ощутила, как от нахлынувшего тепла и  полной  безопасности
веки  стали  тяжелые, мысли поползли вялые и сонные, как рыбы в
теплой воде.
     Бугай чувствовал, как она, засыпая, тычется в  его  грудь,
будто   щенок,  что  ищет  материнское  молоко.  Ее  голова  не
держалась на такой тонкой  шейке,  падала  от  тяжести,  как  у
только   что  вылупившегося  из  яйца  птенчика,  а  потом  эта
женщина-ребенок вовсю засопела, прижалась, что-то бормотала  на
своем птичьем языке, вздрагивала.
     Хотя  проехали  мимо  стана,  их  заметили.  Бугаю  что-то
кричали весело. Хева  спросонья  не  разобрала:  Бугай  говорил
медленно,  неспешно, она успевала уловить смысл, а другие скифы
орали быстро и скомканно, словно рычали.
     -- Спи-спи, -- прогудел он над  ее  головой  мощно.  --  В
какой, говоришь, веси остались твои маленькие братья?
     Она повозилась, устраиваясь в его руках поудобнее. От него
шло тепло, как от печки.
     -- Следующей  за  нашей,  -- ответила она сонно. Пережитое
навалилось с такой силой, что его густой  голос  доносился  как
гудение  большого жука в теплую летнюю ночь. -- Ты не давай мне
спать...
     -- Чего бы, -- удивился он. -- Спи, цыпленок.
     Он в самом деле поддерживал ее падающую голову  большим  и
указательным   пальцами,   словно  тяжелую  голову  желторотого
птенчика. Хева слабо улыбнулась, ей было тепло и  защищенно,  и
она без сопротивления погрузилась в блаженный сон.

     Ис  обучала  двух женщин правильно толочь и прикладывать к
ранам листья -- раньше их  жевали,  --  когда  увидела,  как  к
одному  из  костров  подъехал  Бугай на своем исполинском коне.
Бугай медленно слез, придерживая на коне не то подростка, не то
вовсе ребенка, затем взял его на руки и понес к костру.
     Двое что-то загомонили веселое, Бугай  цыкнул  вполголоса.
Ис  видела,  как  он  осторожно уложил свою ношу на кучу веток,
укрытых шкурой. Ему что-то советовали весело,  ржали,  он  лишь
сердито дернул плечом.
     Заинтересованная,   Ис  оставила  врачевание  на  Заринку,
девушка ловко и быстро управлялась с ранами,  пошла  к  костру.
Бугай  как раз накрыл другой шкурой добычу, заботливо подвернул
края под бока, чтобы не дуло.
     Перед Ис лежала измученная молодая девушка. Шкура укрывала
ее по  горло,  но  было  видно,  что  ростом  невелика,  совсем
малышка, фигура тоненькая. Брови застыли и во сне вздернутые, в
горестном удивлении. Нос тонкий, точеный, щеки бледные.
     -- Кто  это?  --  спросила  Ис.  --  Где  ты отыскал такую
прелесть?
     -- Моя рабыня, -- гордо ответил Бугай.
     -- Ого... Но я не видела в ближайших весях. Где поймал?
     Бугай почесал в затылке:
     -- Из-под земли вытащил. Она с отцом  сидела  трое  суток.
Бедолага... Дерьма нанюхалась на всю жизнь. А то и наелась.
     Ис посмотрела по сторонам:
     -- А где отец? Ты убил его?
     На  широком  лице  Бугая отразилось некоторое смущение. Он
покосился  на  двух  воинов,  те  пекли   на   прутиках   мясо,
посмеивались, глядя то на него, то на спящую пленницу.
     -- Не-а... Отвез в град.
     Ис  показалось, что ослышалась. Ее брови полезли еще выше,
чем у спящей.
     -- В град? Зачем?
     -- Да   приболел   старик,    --    прогудел    Бугай    с
неудовольствием.  Сейчас  ему явно самому все казалось нелепым.
-- Дохловатый народ! И за жизнь цепляются, как будто  жизнь  --
самое  дорогое, что у человека есть. Хева попросила, я и отвез.
Там его Соломон взялся лечить. Ну, а я перекусил  там  малость,
вернулся.
     Ис посмотрела с еще большим удивлением:
     -- Перекусил?
     Бугай разочарованно отмахнулся:
     -- Да  так, на один зуб. Они ж там едят что воробьи клюют.
Потому такие и мелкие.
     Ис смолчала, перевела взгляд на спящую девушку:
     -- А эта... Хева? Почему она здесь?
     Бугай удивился:
     -- Так она ж моя рабыня! Она дала  слово,  что  пойдет  со
мной, если отвезу ее отца!
     Ис отвела взор, показалось неловко смотреть в честное лицо
бесхитростного  богатыря.  Один  воин,  посмеиваясь,  предложил
продать ему пленницу за ломоть жареной телятины.
     Бугай похлопал себя по животу:
     -- Я ел такое, что вам и не снилось. И пил вина, о которых
вы не слыхали... Хоть и мало, правда.  Так  что  втяните  языки
туда, где им должно быть. Не будите девчонку, пусть отоспится.
     Ис отступила на шаг.
     -- Когда проснется, позови меня, ладно?
     Бугай спросил подозрительно:
     -- Зачем?
     -- Тебе  это  не  повредит, -- ответила она с теплотой. --
Скорее наоборот.

     Сова  сообщил,  что  захвачены  и  разграблены  все  веси.
Уцелевшие  иудеи оставались только за стенами града. Но сколько
бы туда не успели натащить мяса и зерна, все  равно  скоро  все
кончится.
     Отдельные  стрелки  выходили  к  стене  града  и  на  спор
стреляли в защитников.  Выигрывал  тот,  кому  удавалось  сбить
больше иудеев меньшим количеством стрел. Иудеи умело хоронились
за деревянными щитами, но стрелы русов все же находили щели. Не
всегда,  много тратилось зря, но некоторые достигали цели. Иной
раз даже мощно пущенная стрела пробивала тонкую доску, со стены
слышался долгий предсмертный крик. Скифы спорили,  доходило  до
драк,  засчитывать  ли, если иудей падал по ту сторону. Наконец
решили за упавшего вовнутрь града считать  полуубитым,  а  двух
упавших -- за мертвого.
     Рус вернулся как обычно -- к полуночи. Буська принял коня,
ворчал укоризненно, бедный Ракшан падает с ног, Рус огрызнулся,
что и  князь тоже падает, но его никто не жалеет, Буська дерзко
возразил, что за князем молодая ведьма ходит, а  этот  конь  --
тварь беззащитная, безропотная, добрая, жалобная...
     Он  отмахнулся, жадно хватал обеими руками из медной миски
горсти еще теплого мяса. Ис всегда готовила со жгучими травами,
что разжигают кровь и очищают мозг. Женщины племени, что сперва
ненавидели ее и боялись, тоже начали по ее  примеру  выискивать
подобные травы.
     Он  слышал,  как сзади прошелестели неслышные шаги. Но еще
до того, как откинулся полог шатра, он уже знал,  что  это  Ис,
что  спешит к нему. Он не сказал бы, почему почуял так, почуял,
и все, --  так  собаки  за  версту  чуют  приближение  любимого
хозяина,  так  звери чуют приход рассвета и наступление теплого
дня.
     Ее ласковая рука коснулась его затылка. Он  закрыл  глаза,
сразу  погружаясь  в  сладостное оцепенение, когда его гладят и
чешут, а усталость и тревоги улетучиваются,  как  гнилой  туман
под лучами летнего солнца.
     -- Ис...
     Она отстранила его ищущие руки:
     -- Нет, нет! Погоди.
     Он потянул носом, насторожился:
     -- Ты была у них?
     -- Да. Но недолго.
     Голос его дрогнул:
     -- Ты  все  чаще уходишь к этим людям. Но это ведь не твой
народ? Не совсем твой, как ты говорила?
     Не оставляя перебирать волосы на его затылке, она обошла и
села напротив. Они почти касались друг друга носами.  Глаза  ее
были полны печали.
     -- Они  плачут  и  молятся,  Рус. Мне их очень жаль. Но не
тревожься, я -- твоя жена.
     Он потерся носом о ее нос, тонкий  и  вылепленный  изящно,
вздохнул:
     -- А  я  твой муж. Но что мы можем сделать? Боги решают за
нас. Мы возьмем эти земли.
     -- Рус, -- сказала  она  нерешительно,  --  я  говорила  с
ними...  Есть  примеры  в  нашей  истории,  когда судьба земель
решалась в поединке.
     Он покачал головой:
     -- В   нашей   тоже   есть.   Судьба    земель,    царств,
первородства...  А что толку? Бугай им уже такое предложил. А я
поддержал. Правда, в насмешку. Иудеи не пойдут на поединок.
     -- А ты пробовал?
     Он фыркнул пренебрежительно:
     -- Я ж говорил! Стоит только посмотреть на воина-руса и на
иудея, кем бы он ни был!
     -- Это  верно,  --  сказала  она  медленно,  --  но  можно
предложить  поединок  отряд на отряд. К примеру, сто на сто или
двести на двести.
     Снова он отмахнулся с растущим раздражением:
     -- Какая разница? Что один на один, что тысяча на  тысячу.
Биться же будут топорами, а не умением понимать хитрые знаки на
бересте!
     -- Тут ты не прав.
     -- Что?
     -- Я  говорю,  ты  не прав. Они склоняются к поединку. Еще
спорят, но половина из старейшин уже согласна.
     Ему показалось, что небо обрушилось ему на голову. Тряхнул
головой, воззрился на жену с великим изумлением:
     -- Что ты говоришь, Ис?
     -- Рус, милый... У них все время борются две партии.
     -- Что такое партии?
     -- Это  когда  половина  племени   придерживается   одного
мнения,  как  поступать  с  нами,  а  другая  считает,  что они
придумали лучше. Сейчас начинает побеждать  партия  войны.  Это
те, которые считают, что могут побить нас в бою.
     Рус  вскочил, будто его подбросил взбесившийся конь. Глаза
от гнева налились кровью.
     -- Нас... побить?
     -- Рус, успокойся.
     Он попытался взять себя в руки:
     -- А нельзя так, чтобы эти половины перебили друг друга? А
та, что останется, чтобы удавилась от злости?
     -- Рус... -- сказала она с укором. -- Иудеи не скифы.  Они
даже  оружия  при  себе  не  носят.  Это у вас любая перебранка
всегда переходит в драку. Потому у вас слово "брань" означает и
ругань, и кровавую битву!
     -- А как еще? У мужчин слово с делом не расходится!
     -- Рус, успокойся. Это тебе на руку, не  видишь?  Ты  тоже
уверен,  что  сумеешь  победить,  если  сшибутся в поединке два
отряда, равные по числу?
     Он оскорбленно раздвинул плечи:
     -- Уверен ли? Да мы можем выставить втрое  меньше!  И  все
равно победим.
     Она  ласково  обняла  его  за шею. Их глаза встретились. И
прежде, чем он опустил ее на ложе, она  успела  горячо  шепнуть
ему в ухо:
     -- Я  уверена,  что Соломон сумеет убедить на поединок. Он
самый старый в Новом Иерусалиме, и самый мудрый!

     Глава 36

     Соломон выглянул в окно, вздрогнул.  Вдоль  улицы  шли  по
направлению  к  городским  воротам, загораживая ее во всю ширь,
три сына Аарона -- Иисус, Иосиф и Илия. Доспехи блестели на  их
телах,    головы   были   укрыты   железными   шапками.   Народ
приветствовал их радостными криками:
     -- Отобьем скифов!
     -- Смерть гоям!
     -- Вспомним славу Давида!
     -- Да вернет Яхве силу и мощь своему народу!
     Братья улыбались, вскидывали мускулистые руки. Шаг их  был
уверен,  сапоги  били  по мостовой мощно, и вскоре ритм слился,
они шагали в ногу, гордые и уверенные  в  своей  непобедимости,
как римские легионеры.
     Соломон  проводил  пугливым  взглядом  их широкие, крепкие
тела, поджарые, без  единой  капли  жира.  Как  быстро  человек
дичает,  мелькнула  пугливая  мысль. Эти трое живут за городом,
они скачут по лесам, голыми  руками  хватают  диких  оленей,  с
ножом  выходят против чудовищных кабанов, один на один бьются с
медведями.
     Все трое братьев  --  сухие,  опаленные  ветрами  и  зноем
сильные звери. А дети двух старших братьев, как Соломон помнил,
тоже  впитали  в  пот и кровь дикие привычки отцов. У старшего,
Иосифа, семеро сыновей и одна дочь  --  Генда,  у  Иисуса  трое
хмурых  звероватых  сыновей,  только  младший, Вениамин, еще не
женат, все выбирает, выбирает...
     Они чем-то похожи на  скифов,  подумал  Соломон  невольно.
Только они и могут на равных тягаться с этим народом зверей. Но
что  за  странное  чувство  тревоги,  когда  он смотрит на этих
сильных людей,  единственных,  что  может  дать  скифам  отпор?
Почему страх заползает в душу как раз в тот момент, когда разум
говорит, что это те, кто сейчас необходим израильскому народу?
     Не  в  силах  совладать с беспокойством, он вышел из дому.
Слуги пытались сопровождать, его сверстники в старческой немощи
уже не покидают постелей, но Соломон  чувствовал,  когда  стоит
влезть под ворох одеял, а когда можно рискнуть на прогулку даже
в скифский стан.
     -- Я  вернусь  к  обеду,  -- предупредил он. -- Мне только
овощи, а кашу приготовить без масла и соли. Все!
     Стены Нового Иерусалима были по его  настоянию  поставлены
из  толстых бревен, вбитых в землю в два ряда. Сверху тоже были
бревна, тоньше. Он помнил, как трижды  возникал  горячий  спор,
когда  приходило  время  подновить  стену,  поправить  врата. И
каждый раз ему приходилось все труднее убеждать в необходимости
заменить гнилые  бревна,  выделить  деньги  на  расчистку  рва,
послать людей на вырубку кустов вдоль стены. Он чувствовал, что
в  следующий  раз  ему сказали бы прямо: никаких народов Гога и
Магога нет, мы -- единственные люди  на  свете,  глупо  тратить
силы  на  эту проклятую крепостную стену, к которой вот уже лет
триста никто не подходил с оружием...
     Сейчас, как он видел, наверху крепостной стены на  широких
камнях  были разложены костры. В огромные котлы таскали воду, в
другие -- смолу. Снизу подавали в корзинах  тяжелые  камни,  их
надлежит  швырять на головы осаждающим. Дважды веревки рвались,
корзины падали со страшным грохотом, взметая  пыль  и  оставляя
глубокие вмятины в твердой земле.
     Страшно ревели быки, горестно мычали коровы, блеяли овцы и
козы,  испуганно ржали кони. Град загромоздили тяжело груженные
телеги, измученные люди  не  знали,  куда  загнать  свои  стада
скота.
     В  переполненном городе воды уже не хватало. В летнюю жару
источники пересохли,  уровень  воды  в  колодцах  понизился,  а
сейчас  стоял  на  прежнем  уровне.  Жителям  Нового Иерусалима
хватало бы с избытком, но с  беглецами  из  окрестных  весей  у
колодцев  пришлось  поставить  стражу.  Дров  не  хватало. Даже
зажиточные уже питались растертым зерном и сырым мясом,  мучной
болтушкой.  Хлеб  стал  дороже  вчетверо,  а дрова вдвое дороже
хлеба. Лишь мясо было дешевым, как  никогда:  скот  издыхал  от
тесноты и голода.
     Навоз  и  нечистоты  вывозить было некуда, воздух гудел от
несметных роев огромных зеленых и синих  мух.  Дворы  смердели,
люди  задыхались,  Соломон  страшился  чумы,  что  возникает от
скопления таких нечистот и тесноты немытых людей.
     С ним почтительно здоровались, кланялись  чуть  ли  не  до
земли,  называли  спасителем. Он горько усмехался: град вот-вот
падет в жадные руки  скифов.  Правда,  если  бы  не  подновляли
стену,  то скифы уже вырезали бы здесь всех, а город сравняли с
землей.
     Среди рабочих, что таскали камни, Соломон заметил высокого
худого парня, нахмурился, крикнул:
     -- Ламех!.. Эй, Ламех!
     Парень суетливо уложил камни, так  же  суетливо  подбежал,
часто  кланяясь, руки прижимал к груди. Соломон чувствовал боль
в сердце. Ламех, усерднейший ученик  и  знаток  Завета,  сейчас
таскает  камни вместе с простыми рабочими, а его тонкие пальцы,
приспособленные  для  вырисовывания  букв,  сейчас   обтесывают
колья.
     Да,  он  смиренно  переносил  все  тяготы,  не  роптал, но
Соломон с великим сочувствием смотрел в бледное, но исполненное
веры решительное лицо молодого толкователя Учения.
     -- А вижу, ты из немногих, кто не пал духом.
     -- Мой бог дает силы, -- ответил Ламех с поклоном. --  Мой
народ уже воевал с силами тьмы. И -- выжил.
     -- Да,   Ламех...   Из   века  в  век,  из  тысячелетия  в
тысячелетие идет битва... настоящая битва! Я не говорю об  этих
крохотных битвах за царства, земли, скот и женщин!.. Идет битва
между силой и умом.
     Ламех поклонился, но взгляд был внимательным:
     -- Я весь внимание, учитель.
     -- Да,  эта  битва  настолько долго тянется, что о ней уже
пошли сказки, песни...
     Ламех вскинул брови:
     -- Даже песни?
     -- А о богатырях, которые побивают злых колдунов?
     Ламех качнул головой:
     -- А, вот какая битва... Ну, в сказках иногда  мелькают  и
добрые  волшебники.  Хотя,  верно,  народ не понимает, а раз не
понимает, то боится  всех,  кто  умнее.  Даже  работа  простого
кузнеца  для  них  настолько  удивительна,  что их причисляют к
колдунам. А что говорить про лекарей,  мастеров,  умельцев?  Ты
прав,  учитель. Но сейчас нам от этого не легче. Эти дикие люди
помешаны на силе. Они постоянно бахвалятся мощью рук,  гордятся
шириной плеч, ростом...
     Он  говорил  с  таким  сарказмом и неприязнью, что Соломон
удивленно всмотрелся в молодое бледное лицо:
     -- Уж не завидуешь ли ты?
     Ламех оскорбленно отшатнулся:
     -- Ребе, как ты можешь?
     -- Ну-ну, -- сказал Соломон успокаивающе, -- не  надо  так
горячо... Ничего нет зазорного в том, что ты позавидовал...
     -- Ребе! -- вскричал Ламех.
     -- Всем  нам  время  от  времени  хочется быть огромными и
сильными, -- сказал  Соломон  понимающе.  Ламех  поперхнулся  и
умолк.  --  А  что? Просто так уж Яхве распорядился, что нельзя
идти по двум дорогам сразу. Мы выбрали одну, скифы  --  другую.
Дорог  много,  но  только  одна  ведет  к  истине...  Ламех,  я
договорился с князем гоев, что нашим лекарям дозволено посещать
больных и сирых в захваченных весях.
     Ламех спросил недоверчиво:
     -- А за этим ничего не кроется?
     -- Нет, я пока ничего особенного не задумал.
     -- Нет, со стороны скифов!
     -- Ну, Ламех, разве эти дети степей  способны  хитрить?  У
них все как на ладони. Они вообще не знают слова "обман". Разве
что у нас научатся. Так что я решил послать тебя...
     Ламех пошатнулся:
     -- Ребе, я не смогу!
     -- Надо,  --  сказал  Соломон устало. -- В весях еще много
людей. Скифы нарочито пропускают в град, дабы мы задохнулись  в
нечистотах.  Значит,  скорее выйдем из града, а в открытом поле
нас побьют с легкостью.
     -- Но меня сразу убьют!
     -- На то воля Яхве, -- ответил Соломон хладнокровно. -- Но
я не думаю, что так вот и убьют. Они соблюдают какие-то законы.
Свои, варварские, но все же законы. Убивают только в бою...
     Ламех возразил:
     -- Да? А когда ворвались  в  веси,  нам  рассказывали,  то
убивали всех! Даже женщин и детей!
     Соломон в раздумчивости развел руками:
     -- Да,   так   было...  Значит,  убивают  в  пылу  боя,  в
неистовстве, которое у них считается священным.  Ярость  к  ним
нисходит,  как  они  полагают, от богов. А раз так, то боги и в
ответе. Но зато потом безоружных не  убивают.  В  весях  немало
людей,  которые  просто  не  могут  добраться  к  нам.  Старые,
немощные, а то  и  молодые,  которые  не  оставят  больных  или
престарелых родителей. Они все нуждаются в ребе!

     Когда  Ламех  подошел  к  воротам,  земля  колыхалась  под
ногами, и он страшился, что не  попадет  в  раскрытые  створки,
даже если бы рядом с воротами снесли и часть стены.
     -- О,  Яхве, -- бормотал он, -- ну зачем я, по какой дури,
выучил язык древних скифов? Лучше бы остался погонщиком  скота,
как  мой  отец,  как  мои братья! Верно говорит ребе: во многих
знаниях -- много печали. А я,  видать,  переполнен  знаниями  и
мудростью,  ибо  что  печаль  --  меня  разопнут, сожгут, потом
отрубят руки и  ноги,  повесят,  с  живого  сдерут  кожу,  а  в
довершение еще и выколют глаза...
     Ворота за спиной захлопнулись. Ламех постоял, его трясло с
такой  силой,  что  зубы  едва  не  отхватили язык. Ощутил вкус
соленого во рту,  охнул,  заставил  себя  потащиться  обреченно
навстречу  смерти.  Старому  Ездре  просто  повезло, что его не
тронули, кому нужна его седая борода, а его, молодого и умного,
тут же предадут лютой казни, ибо известно,  как  дикие  и  злые
ненавидят умных и одаренных богом!
     Утреннее солнце светило прямо в глаза. Полуослепленный, он
брел от   стен  града,  которые  теперь  казались  надежными  и
крепкими.  А  впереди   был   далекий   топот,   дикие   крики,
нечеловеческий хохот.
     Бормоча  молитву,  он  сделал  еще  несколько  шагов, ноги
тряслись и подгибались, как вдруг  впереди  прогремел  перестук
копыт.  Из облака пыли выметнулся огромный конь, пасть была как
у дракона, глаза  словно  пламя,  а  копыта,  что  нависли  над
головой, были размером с тарелку.
     Страшный голос обрушился сверху как удар молота:
     -- Кто ты есть?
     Дрожа, он вскинул голову. Вот как приходит смерть, подумал
смятенно,  вот  как  приходит  она,  да  еще  в  каком страшном
облике...
     -- Я...  я...  --  пролепетал  он.  Горло,   перехваченное
страхом, отказывалось проталкивать слова. -- Я...
     -- Что? Говори, а то сорву голову и скажу, что так и было!
     Всадник  объехал его сбоку, и у Ламеха вовсе отнялся язык.
На огромном боевом коне  гордо  восседала  могучая  женщина  --
высокая,  мускулистая,  широкая  в плечах, настоящая великанша.
Она была  в  кожаной  безрукавке,  голые  плечи  блестели,  как
отполированные ветром валуны. Полы безрукавки небрежно соединял
кожаный  шнур  в  два  ряда.  За  ее  плечами  торчала  рукоять
гигантской секиры, на крюке седла висела боевая палица -- Ламех
не поднял бы ее и двумя руками,  гигантский  лук,  а  сзади  из
короба торчали стрелы немыслимой величины.
     -- Бог  мой, -- вырвалось у Ламеха, -- так вот каков народ
Гога!
     Ее голос стал еще суровее:
     -- Какого Гога, дурень? Обалдел вовсе? Это народ Руса!
     -- Обалдел,  --  торопливо  согласился  он.  --  Как  есть
обалдел!..  Увидеть  такую  прекрасную женщину в седле... это ж
все одно что царицу Савскую воочию!.. Да я просто счастлив, ибо
у нас нет таких воительниц, только в старых легендах...
     Ее могучая рука с плетью, что уже  зависла  для  удара,  в
нерешительности застыла. Ламех сгорбился, как старая черепашка,
но великанша опустила руку.
     -- Что еще за царица Савская?
     -- Самая  красивая  в  мире  женщина,  -- торопливо сказал
Ламех. -- Но она жила давно, очень давно! Тысячу лет назад. И с
тех пор не было на свете ничего  подобного,  но  мне  теперь  и
умереть не страшно, ибо я зрел, мне повезло...
     Ее   свирепое  лицо  выразило  сильнейшее  недоверие,  что
медленно перешло в растерянность.
     -- Ты о чем? -- потребовала она грозно.
     -- О тебе, несравненная!
     Все еще глядя на него с безмерным удивлением, она велела:
     -- Иди вперед. Не вздумай бежать! Я бью без промаха.
     Ламех взмолился:
     -- Я иду, иду! И хотел бы, не смог бы убежать.
     -- Почему?
     -- Ты настолько удивительна, -- выпалил он, ужасаясь своей
дерзости, -- что я не могу отойти от тебя! Да лучше я упаду  от
твоей руки... Ты настолько похожа на царицу Савскую... особенно
ноги.   Да   будь   здесь   наши  мудрецы,  они  бы  ахнули  от
удивительнейшего сходства! Как будто она сама появилась воочию.
     Он шел, постоянно  оглядываясь,  потом  она  пустила  коня
рядом.  Ламех  со  страхом  косился  на  ее огромный сапог, что
колыхался на уровне его лица. Одним пинком переломает  ему  все
кости!
     А великанша сказала медленно:
     -- Меня зовут Моряна. Я самая сильная из всех женщин. А из
мужчин только трое сильнее меня! Еще четверо... на равных.
     -- Моряна,  --  повторил  Ламех,  -- какое прекрасное имя!
Наверное, от слова "мор"?
     -- От моря, -- сказала она с неудовольствием.  --  Никогда
моря не видела! А кто ты и зачем идешь?
     -- Меня   зовут   Ламех,   --  сказал  он,  счастливый  до
свинячьего визга, что грозная женщина вдруг даже  разговаривает
с  ним. -- Я иду помогать читать молитвы нашему... -- волхву. И
мне просто повезло, что ваши боги послали мне  навстречу  такую
красивую женщину!
     Она  ехала молча, Ламех втягивал голову в плечи, страшился
вспышки ярости, забыл упомянуть о ее страшной силе и  мускулах.
Краем  глаза  он  невольно  заглядывал  под край безрукавки, ее
оттопыривала могучая грудь, он замечал белую как  снег,  нежную
округлость, вдруг Моряна сказала странно изменившимся голосом:
     -- А ты в самом деле считаешь, что я... красивая?
     Ламех всплеснул руками:
     -- О, да это всяк видит!
     -- Да? -- спросила она с сомнением. -- Но мне такого никто
не говорил.
     Он   покачал   головой.   Голос   был   сожалеющий,  будто
рассказывал ребенку простые истины:
     -- Еще бы! Для любого племени  нужна  прежде  всего  сила.
Выше  всех  ценятся  те,  кто сильнее бьет топором, дальше всех
бросает дротик, дольше всех скачет на коне. Разве у вас не так?
     -- Так, -- подтвердила она. -- А как же иначе?
     -- Тебе нельзя говорить, что ты красивая, -- сказал  он  с
жаром. -- Понимаешь?
     -- Нет, -- призналась она озадаченно.
     Конь ее замедлил шаг, и Ламех послушно потащился вовсе как
черепаха.  Впереди  вырастал  стан  скифов, и по спине побежали
крупные злые мурашки.
     -- Тогда они могут потерять тебя как  воина,  --  объяснил
он.  --  Ты станешь украшать себя цветами, шить наряды, строить
глазки мужчинам...
     Она презрительно фыркнула, выпрямилась.
     -- Да ни за что на свете!
     Ее мощная грудь еще  больше  раздвинула  края  безрукавки.
Теперь  он видел два белых полушария, остальное скрывала тонкая
кожа одежды. Шнуры натянулись,  не  давая  распахнуться  вовсе.
Ламех  поневоле  загляделся,  споткнулся, едва не упал, услышал
смех и не сразу  понял,  что  смеется  та  самая  женщина,  чей
рыкающий глас только что вздымал у него волосы на макушке. Смех
был сильный, но женственный, грудной, с приятной хриплостью.
     -- А  ноги, -- сказал Ламех восторженно, -- ноги-то! Как у
царицы  Савской.  Недаром  же  царь  Соломон,  когда  уж  очень
восхотел   посмотреть   на   ее   ноги,   велел  пол  выстелить
хрусталем...
     -- Зачем? -- спросила Моряна подозрительно.
     -- А она,  по  своей  чистоте  и  наивности,  решила,  что
придется идти через озеро, вот и подняла платье...
     Моряна  гулко  захохотала. У Ламеха от ее громового хохота
по коже побежали пупырышки величиной с пузыри  на  лужах  после
крупного дождя. Моряна с удовольствием покосилась на свои ноги,
загорелые  и  жилистые,  от колена всаженные в яловые сапоги на
двойной подошве.
     -- Вон там твой волхв, -- указала она. -- Иди спокойно, не
тронут. А мой шатер вон тот, где  оранжевый  яловец.  Если  что
понадобится, заходи. Не загрызу.
     Она  засмеялась,  стегнула  коня и лихо унеслась, забросав
его комьями земли. Ламех вытер лицо,  он  уже  трижды  вспотел,
несмотря  на  холодный воздух, побрел к указанному дому. Мудрый
ребе говорил, что даже грубая лесть приятна любому,  а  женщина
проглотит  любые  восторги по поводу своей внешности, даже если
ее, горбатую и слепую, будут называть стройной и ясноглазой. На
самом деле, если смотреть со стороны, он рисковал не так  уж  и
сильно.
     Он  оглянулся  на  шатер с оранжевым яловцом. Шатров всего
два, остальной люд спит на телегах, в крытых повозках, а  то  и
просто  на  земле,  бросив  под  себя срубленные ветки. Похоже,
Моряна занимает не последнее место в племени.

     Глава 37

     От стана скифов несся резкий визг, музыка гоев,  догадался
Соломон,  глухо  рокотали  огромные  бубны.  Порыв ветра принес
запахи  сырой  кожи  и  жареного  мяса,  а  чем  ближе  Соломон
подходил, тем мощнее становились запахи пота, как конского, так
и  человечьего,  к  запаху мяса примешались ароматы диких трав,
которые здесь жрут только  свиньи  и  скот.  От  резких  звуков
варварских  рожков  у Соломона заломило в висках, а каждый удар
бубна отдавался в голове, будто раскаленной  колотушкой  лупили
по затылку.
     Костры  полыхали без нужды ярко, так что горела, казалось,
сама земля. Вокруг  пылающих  огней  мрачно  и  грозно  плясали
огромные мужчины. Толстые, как бревна, руки лежали друг у друга
на плечах, и все выглядели многоголовым чудовищем, оскаленным и
опасным.   Ритмично  били  в  землю  тяжелыми  сапогами,  земля
вздрагивала и  жалобно  стонала.  В  кострах  щелкали  угольки,
выстреливали   снопами   искр,  а  в  котлах  при  каждом  топе
выплескивалась похлебка. Угли зло  шипели  и  плевались  белыми
дымками.
     Волосы  встали  дыбом, он чувствовал опасность всей кожей,
словно пробирался по едва застывшей корке через кипящую лаву. В
любой момент может проломиться, в любой  момент  скиф  может  с
хохотом  схватить  жалкого  чужака  и швырнуть в костер. Просто
так, для забавы. А  другие  будут  лишь  смеяться  и  указывать
пальцами.
     Рус  прискакал  на  взмыленном  коне. Клочья пены падали с
удил, пузырьки пены срывало  ветром,  они  быстро  лопались  на
сапогах  молодого  князя.  Лицо  было  злое, а в синих как небо
глазах  стояла  неприкрытая  жестокость.  Мальчишка   подбежал,
схватил повод. Рус прыгнул на землю легко, подскочил от избытка
силы, будто земля его подбросила. Он напоминал Соломону лесного
зверя,  живущего ярко, люто, спешащего уж сегодня ухватить все,
увидеть все, будто завтра дня уже не будет.
     -- А,  волхв,  --  поприветствовал  он,  от  его  звонкого
сильного  голоса  пахнуло  холодным  ветром,  будто перед лицом
Соломона взмахнули острым как бритва мечом. -- Что надумал?
     -- Ты не поверишь,  --  ответил  Соломон,  он  внимательно
следил за лицом молодого князя. -- Но Совет согласен.
     Рус явно не понял, вскинул брови:
     -- На что?
     -- На поединок, -- ответил Соломон.
     Рус ахнул, споткнулся. В лицо бросилась возбужденно кровь,
он по-детски подпрыгнул.
     -- В самом деле? Вот уж не думал!
     Соломон качнул головой:
     -- Дабы  сохранить  жизни нашим и вашим храбрым воинам, мы
готовы решить судьбу этих земель в поединке.
     -- Ну-ну, -- возбужденно поторопил Рус. Он едва не орал от
восторга, но все же голос прозвучал необычно,  ибо  от  костров
приподнялись, начали прислушиваться.
     -- Как решили? Один на один? Отряд на отряд?
     Соломон  сказал  медленно,  все еще не сводя внимательного
взора с лица скифа:
     -- Сто наших воинов выйдут против ста ваших. Мы  понимаем,
что  делаем  глупость,  но...  сто  человек это еще не весь наш
народ.
     Рус торопливо одобрил:
     -- Конечно-конечно! Вы поступили мудро,  чего  от  вас  не
ожидал. Это будет зрелище! Завтра на рассвете?
     Соломон покачал головой:
     -- Через две недели. Раньше мы не можем.
     Рус посмотрел на небо, покачал головой:
     -- Неделя. Не больше.
     -- Мы не успеем подготовиться, -- возразил Соломон. -- Это
нечестно! Вы всегда готовы к войне, а мы нет.
     Рус снова посмотрел на небо:
     -- Неделя.
     -- Но почему? -- попробовал настаивать Соломон. -- Если ты
тревожишься  о  еде,  то  в  твой стан пригонят коров, принесут
корзины с яблоками, даже привезут вино.
     -- Неделя, -- ответил Рус коротко.
     Соломон тоже посмотрел на небо:
     -- Ты советуешься со своими богами?
     Впервые улыбка появилась на губах Руса.
     -- Да. С богом ветра. Уже задули северные.  Принесут  тучи
со  снегом.  Мы  не  готовы  к  зиме. Если выпадет снег, мы все
умрем. Потому мы должны  сразиться  раньше.  Если  победим,  то
успеем  занять  ваши дома. Если погибнем, то все равно погибнем
по дороге.
     Соломон  вскрикнул,  начиная  понимать  жестокую   логику.
Сказал торжественно:
     -- Я  слежу за погодой вот уже сорок лет. А до меня за ней
наблюдали мой отец, дед, прадед... Для тех,  кто  сеет,  погода
важнее, чем для кочевника! А я клянусь, что никогда снег еще не
выпадал раньше чем через две недели.
     Рус поколебался, это было видно, наконец сказал:
     -- Десять дней. Но это -- окончательно.
     Соломон ответил с чувством:
     -- Спасибо. Ты -- настоящий вождь.
     -- Не  думаю,  --  пробормотал  Рус.  --  Так  я  даю  вам
изготовиться лучше, значит, убьете моих людей больше. Какой  же
я вождь?
     -- Соблюдая  законы,  --  сказал  Соломон, -- ты получаешь
больше. Намного больше!

     Рус  видел,  как  Ерш,  подслушав   потрясающую   новость,
поспешил  обратно  к кострам, где собралось дружинников больше,
чем муравьев на  дохлой  лягушке.  Из  шатра  вышла  Ис,  тепло
поздоровалась  со  старым  ребе.  Их  лица  были  похожи, и Рус
невольно подумал, что в молодости этот Соломон был явно  парень
не промах, за такими девки бегают как цыплята за курицей.
     Соломон   бросил   ей   несколько  слов,  Ис  кивнула.  Он
повернулся и пошел к своей  двуколке.  Лошадь  спала  стоя.  Ис
проводила его долгим взором, скрылась обратно в шатре.
     Рус  ощутил  чей-то пристальный взгляд. Оглянулся: Корнило
исподлобья наблюдал за ним, потом перевел красноречивый  взгляд
на шатер. Рус молчал, насторожившись, уже готовый к неприятному
разговору.  Корнило  тоже  чувствовал  напряжение,  явно  хотел
избежать, но  чувство  племени  пересилило,  он  подошел  почти
вплотную, встал рядом плечо в плечо:
     -- Княже... ты ей веришь?
     -- Мы ее спасли.
     -- Да... Но это земли ее народа. Ты ей все еще веришь?
     -- Все  еще,  --  ответил  Рус  сквозь  зубы.  Он вспомнил
некоторые  странности  в  поведении  Ис,  как  она  внезапно  в
разговоре  отводила глаза, что-то недоговаривала, обрывала себя
на полуслове. -- Она не должна предать!
     -- И все же будь настороже, -- сказал Корнило через  силу.
-- Ты  привязан  сердцем  к  ней...  и к своему народу. Но если
придется выбирать... я не говорю, что придется обязательно!  --
Но если придется, пусть это не застанет тебя врасплох.
     -- Корнило...
     -- Княже,  --  голос Корнила стал строже, -- ты думаешь, я
волхв и потому настолько  блюду  свои  обычаи,  что  все  чужое
изгоняю  лишь  потому,  что чужое... ну-ну, не спорь, по глазам
зрю! Нет, и даже не потому, что, мол, мне она  пришлась  не  по
сердцу.  Как  раз  по  сердцу,  что мне и больно. У нас еще нет
своих обычаев... твердых обычаев!..  Мы  их  творим  сейчас  на
ходу.  И в этом наша сила. Сам разумеешь, обычаи в лесах Севера
должны быть другие, чем в нашей прежней жизни. Я боюсь, что зов
крови у нее окажется сильнее зова сердца.
     -- Но разве она еще не доказала...
     -- Нет. Сам знаешь, что нет. То, что  носит  нашу  одежку?
Змея даже шкуру сбрасывает каждую весну!

     Вечером  в  доме  Соломона  горели все светильники. Челядь
таскала в большую комнату еду, холодную воду,  хлеб.  Когда  на
небе  высыпали  звезды,  в  дом  начали стягиваться старейшины,
знатные  люди,  книжники.  Позже  всех  пришел,  громко   стуча
подкованными сапогами на крыльце, Иисус.
     На  него посматривали искоса, с осторожностью. Конечно, он
не покидает крепостной стены до темноты, когда скифы  уж  точно
не полезут, его опоздание понятно, но все же чувствовалось, что
запоздал нарочно, давал понять, что без его слова военачальника
все их сборище -- пустая трата времени.
     Соломон  поднял  на  него  усталые  глаза  с покрасневшими
белками:
     -- Иисус, как я уже говорил,  скифы  собирались  забросать
ров  хворостом  и захватить град. Поверь, они это бы сумели. Не
знаю, сколько бы их погибло... может быть, почти все, но  и  мы
бы погибли до последнего человека.
     Иисус  сел, кулаки положил на столешницу, ноги вытянул. Он
чувствовал на себе тревожные взгляды,  старики  беспокоятся,  и
сказал даже резче, чем собирался:
     -- Я наготовил ловушек. И мои люди готовы... почти готовы.
     -- Я  предложил  поединок,  -- сказал Соломон, -- как мы и
договорились вчера здесь. Они хотели на следующий  день,  но  я
сказал,  что  это  у  них  все  герои, все готовы схватиться за
оружие. Но мы, слабые и трусливые...
     Иисус воскликнул негодующе:
     -- Ты так сказал?
     Голос его прогремел мощно, в углах отдалось эхо. В комнату
заглянула испуганная женщина, робко прикрыла дверь.
     -- Почему нет? -- спросил Соломон в свою очередь. -- Да, я
сказал, что мы, слабые и трусливые, должны еще  отыскать  среди
своего  народа  сто человек, согласных взять оружие в руки. Это
польстило скифам. Они посмеялись и разрешили перенести поединок
на неделю.
     Иисус процедил  сквозь  зубы  ругательство.  Жилы  на  лбу
вздулись,  а  ноздри  красиво вырезанного носа хищно трепетали,
словно чуяли запах добычи.
     -- Через неделю? -- спросил он.
     -- Через десять дней, --  поправился  Соломон.  --  Ибо  я
сказал,  что  через  неделю  на  поле выйдет толпа перепуганных
людей, которые не будут знать, с какого конца браться за топор.
Нам надо хотя бы неделю еще, чтобы им объяснить  разницу  между
щитом и топором. Иначе они опозорят и скифов своим неумением...
Скифы  посмеялись,  им  это льстило, еще бы, но неделю не дали.
Через неделю еще, сказали  они,  может  выпасть  большой  снег.
Итак,  через  десять дней ты должен вывести на поле сто мужчин,
которые могут дать бой.
     Все взоры обратились на  Иисуса.  Он  сидел  выпрямившись,
сильный и поджарый, весь в сухих мышцах охотника и следопыта, а
теперь  еще  и  воина.  Острые  глаза  блистали недобрым огнем.
Кулаки медленно сжались, все  услышали  скрип  натянутой  кожи.
Костяшки  побелели.  А когда разжал пальцы, каждый увидел кровь
на его ладонях. Военачальник стиснул кулаки с такой силой,  что
поранил ногтями свои же ладони!
     -- Девяносто  девять,  --  сказал  он сильным мужественным
голосом. -- Я сам поведу их. Как наш древний герой, я говорю об
Иисусе Навине, я начну бой первым!

     Глава 38

     Дружинники спали прямо на земле, в доспехах и при  оружии.
Хотя  костры  горели  по  всему  кругу  воинского стана, спящие
прижались  друг  к  другу,  не  выпуская  животное  тепло.  Рус
выглянул из шатра, когда на небе страшно запылала красным огнем
темная   туча.  Отсвет  упал  на  землю,  и  неподвижные  воины
показались ему зловещим  надгробием  на  исполинском  памятнике
войнам.  Жутко  и  тревожно полыхнули другие тучи, на некоторых
возникали  малые  очаги  огня,  и  можно  было   угадать,   где
разгораются новые пожары.
     Он вышел, стараясь не будить Ис, огляделся. Хорошо видно и
пылающие  тучи,  и  пожары на земле, и огненные столбы, которые
подпирают небо.
     От множества распаренных тел скапливался  нечистый  туман,
грязно-серый,  тяжелый.  Люди лежали так плотно, что можно было
бы пробежаться через весь стан, прыгая по телам, и ни  разу  не
ступить на землю.
     Недоброе  предчувствие,  что зародилось в глубинах сна, не
исчезло. Напротив, на душе  стало  тревожно,  и  он  чувствовал
потребность оглядываться, словно ожидал удара в спину.
     От костра, где сидели часовые, поднялся человек. Рус узнал
старого волхва. Тот зябко кутался в одежку с длинными рукавами.
Кивнул Русу:
     -- Гой ты еси, княже... Как почивалось?
     -- Скверно, -- буркнул Рус. -- А тебе?
     -- Беспокойно  что-то, -- пожаловался Корнило. -- Вроде бы
хорошо, что эти дурни решились на поединок... а я все время жду
какого-то подвоха. Подлый народ!
     Выйдя за границу костров,  они  долго  наблюдали  рассвет,
потом ворота Нового Иерусалима чуть приоткрылись. Малую калитку
проделать  в воротах не додумались, да и ни к чему было, ворота
раньше всегда  нараспашку,  теперь  же  Рус  с  злой  насмешкой
наблюдал,  как  выпускают  иудеев по одному, тут же запирают на
все засовы. Страшатся, что, несмотря на перемирие, скифы все же
ворвутся... По себе судят, мерзкие твари.
     -- Как суслики!.. --  сказал  Корнило  с  отвращением.  --
Трясутся от страха, но идут.
     -- Зря я разрешил, -- бросил Рус угрюмо.
     -- Не казнись. Все одно они у нас в мешке.
     -- Верно,  но  прошла  только неделя, как мы уговорились о
поединке. Еще три дня до смертного боя! А еще осмелели, чуть ли
не на ноги наступают.
     Корнило  угрюмо  кивнул.  Похоже,   смутное   беспокойство
тревожило  и  его душу. После объявления перемирия иудеи начали
чересчур часто покидать город, посещать занятые  скифами  веси.
Иные  вовсе  расхрабрились  настолько, что забредают в воинский
стан. Добро бы только молодые девки,  но  появляются  и  парни.
Ученики,  так их назвала Ис. Учатся мудрости, стараются увидеть
как можно больше.
     Что ж, пусть смотрят. Скоро им убираться к  матери  Ящера.
Там, на севере, только леса да снег. Пусть смотрят, пока могут.
     -- Гляди, один вовсе прет к твоему шатру!
     Рус   скривился.   Заринка  вертит  хвостом,  как  молодой
лисенок. Мало ей, что половина  парней  не  сводит  глаз,  Сове
голову  задурила,  на что уж осторожный да умелый воевода, и то
попался, а ей еще и чужаков подавай. С первого же дня возле нее
появился какой-то  хиляк,  мелкий,  но  ухитряется  сутулиться,
бороденку отпустил, гаже некуда.
     -- Больно много воли ей даешь, -- заметил Корнило.
     -- До  нее ли, -- огрызнулся Рус. -- А запретить ходить им
не могу -- пообещал!
     -- Зря.
     -- Знаю,  --  ответил  Рус  еще  раздраженнее.  --  Как-то
поймали  на  слове... Или сумели подстроить, что я ответил так,
как им хотелось. Да ладно! Скоро в поединке побьем да изгоним с
этих земель. Тогда все решится само.
     Корнило смолчал, хотя по лицу было видно, что  не  стерпел
бы  и  дня. А князь хоть и молод, но молодец, сгоряча ничего не
творит. Под крылышком отца да за спинами  старших  братьев  был
сущий  младенец! А остался без них -- матереет не по дням, а по
часам.
     Один  из  иудеев,  плешивый  и  покрытый  коростой,  будто
испытывая  терпение  волхва скифов, рискнул даже приблизиться к
тому месту, где стояли князь с волхвом.
     -- Прости, жрец древних знаний... Я  знаю,  что  настоящие
снадобья  могут  творить  только  люди,  сами близкие к простой
жизни... В городах их не создать. Не  знаешь  ли  какого-нибудь
средства от облысения?
     Корнило покосился на князя, тот едва сдерживает смех, ждет
от него  возмущенного  вопля, и потому Корнило с самым радушным
видом снял с пояса баклажку:
     -- Есть, конечно! Выпьешь  всего  пару  глотков,  и  одним
лысым иудеем станет меньше.
     Со стороны леса приближался дробный перестук копыт. Буська
мчался  во  весь  опор,  маленькая  злая  лошаденка неслась как
хищная птица, прямо стелилась  в  беге  над  землей,  даже  шею
вытянула   как  летящий  гусь.  Буська  издали  заметил  князя,
повернул  коня  по  широкой  дуге,  подскакал,  запыхавшийся  и
румяный от бешеной скачки.
     -- Княже! А что я видел...
     -- Ну, говори, -- бросил Рус с преувеличенной суровостью.
     -- С той стороны у них тоже есть ворота. Правда, там река,
а моста  нет,  так  что  никто  не  ездил... А сегодня, смотрю,
ворота открываются. Выехала  двуколка  ихнего  главного!  Того,
который  весь  в  черном  как  ворон.  С  ним  вышли  еще двое.
Быстренько вытащили из камышей плот, здоровенный такой, загнали
туда коня с повозкой, перевезли  на  ту  сторону.  Я  думал,  и
дальше  пойдут,  а  они  там и остались, а двуколка направилась
прямо в лес!.. У меня  аж  поджилки  затряслись.  Ну,  понимаю,
колдовать поехал. Он же у них и есть колдун: не зря же весь как
ворон! И старый такой же. Ему, наверное, лет двести...
     Рус взмахом подозвал дружинника:
     -- Ракшана под седло!
     -- Уже оседлан, княже.
     -- Веди   сюда.   Буська,   из   тебя  получается  хороший
разведчик! Многое замечаешь.
     Буська  расцвел  от  счастья   как   маков   цвет.   Глаза
заблестели. Он повернул коня:
     -- Я знаю, где хороший брод!
     -- Разве  мужчинам нужен брод? -- удивился Рус. -- А ты...
Впрочем, ты заслужил. Ладно, поедешь со мной.
     Он вскочил на Ракшана, дружинник опасливо  отскочил,  конь
сразу  взвился  на  дыбы,  показывая  свою стать, затем с места
пошел в мощный  галоп.  Буська  как  прилепился  сзади,  а  его
лошадка  все  поняла, мчалась еще больше обозленная, вытягивала
шею, будто пыталась укусить черного жеребца.
     Они вылетели на крутой берег. Буська ахнуть не успел,  как
Ракшан  в  могучем прыжке распластался в воздухе. На миг Буське
показалось, что черный конь так и  перелетит  реку,  но  тот  с
мощным  плеском  обрушился  в  воду.  Брызги взлетели до небес,
Буська закусил губу, прошептал умоляюще:
     -- Не опозорь...
     Лошадка сердито скакнула следом. Ракшан как большая хищная
рыба поплыл через реку, даже не пытаясь  достать  копытом  дно.
Волны взлетели, промочив одежду. Холод Буська сначала не ощутил
вовсе:  только бы не осрамиться, понукал плыть за Ракшаном, что
вон режет волны как большая лодка.

     Соломон с трудом вылез из повозки. Сегодня с  утра  голова
была  тяжелая,  как налитая холодным чугуном, тупая боль с ночи
отдавалась в висках, а теперь  уже  и  во  всем  теле.  Но  так
чувствуют,  напомнил  себе,  не  только  его  сверстники,  но и
помоложе... Вон отец Генды,  его  племянник,  а  уже  еле  ноги
волочит!  Видать,  его,  Соломона,  Господь  не  берет  к себе,
чего-то ждет от него.
     -- Дай знак, -- попросил Соломон умоляюще,  --  дай  знак,
Господи...
     Меч  куется из того же металла, подумал он тоскливо, что и
соха. Кто сказал, что сидеть  в  седле  труднее,  чем  идти  за
плугом,  налегая  на  рукояти  от зари до зари? А сколько ждать
урожая? Оберегать от диких зверей, нечистых свиней, что  топчут
посевы, сжирают молодые стебли?
     И  тогда  находится  человек,  он  всегда  находится,  кто
говорит: пора сесть на коней и взять в руки  боевые  топоры.  В
соседнем  племени  все  то  же, что и у тебя. Потому убейте там
мужчин, заберите их  скот  и  богатство,  их  дочерей  сделайте
наложницами,  сыновей  --  рабами, а их дома и земли -- своими!
Тем и отличаются мужчины, что умеют брать силой у  слабых!  Нет
богов, которые бы помогали слабым!
     Сколько  этих  племен, сколько народов, что брали топоры и
шли на соседей? Завет всех не упоминает, их не пересчитать, как
песка на берегу морском, но не меньше и тех, кто меча не  брал,
держался за поручни сохи. Так где же верный путь?
     -- Дай  знак, -- взмолился он дрожащим голосом. -- Ведь не
зря же ты наслал на нас это тяжкое испытание? Чего ты ждешь  от
нас на этот раз?
     Перед  ним  была  стена  кряжистых  деревьев.  Повозка  не
пройдет, но между могучими  стволами  виднелась  едва  заметная
тропка.  Сердце  Соломона стиснулось в страхе. Похоже, что след
свеж! Недавно  кто-то  ходил...  И  --  о  Яхве!  --  вроде  бы
чувствуется свежий запах крови.
     Он  с  трудом  оттолкнулся  от повозки, ноги держат плохо,
медленно побрел, опираясь на палку, в чащу.

     Выплыв на берег. Рус тут же пустил Ракшана  по  мелководью
тем же могучим галопом. Искрящиеся на солнце брызги взлетали по
обе  стороны,  Ракшан  несся  как  сказочный конь с серебряными
крыльями, а сам всадник выглядел  как  молодой  солнечный  бог,
сильный и грозный.
     Буська  сцепил  зубы.  Ему  пришлось соскользнуть в воду и
плыть рядом, держась за седло, теперь едва вскинул  окоченевшее
тело на свою лохматку, прошептал посиневшими губами:
     -- Не выдай...
     На  мелководье  лошадь  встряхнулась, как пес, разбрасывая
веер  брызг,  Буська  едва  удержался,  тут  же  мокрая   земля
понеслась  над  ним,  а  расстояние до скачущего Ракшана начало
медленно сокращаться.
     Рус пустил коня наверх по  берегу.  Впереди  была  дубовая
роща.  А  прямо  перед могучими стволами стояла знакомая старая
лошадка, запряженная в двуколку.
     -- Тихо, -- сказал он Ракшану. -- Жуй травку, сопи  в  две
дырочки, но не уходи. Привязывать не буду.
     Земля подалась под его тяжелым весом, мягкая и уже лесная,
наполовину  из  перепрелых  листьев,  травы. Шагая бесшумно, он
отошел, оглянулся на стук копыт, знаком велел  Буське  остаться
возле  Ракшана. На лице мальчишки выступила обида. Рус приложил
палец  к  губам,  похлопал  по  рукояти  меча  и  сделал  очень
серьезное лицо.
     Буська  сразу стал строже, гордо вытащил свой меч-акинак и
стал осматриваться с  великой  тщательностью.  Рус  усмехнулся,
обошел  могучий дуб, исчез. Сколько Буська ни прислушивался, не
уловил  ни  треска,  ни  шороха.  Молодой  князь  умел   ходить
бесшумно, будто родился не царским сыном, а лесным охотником.
     А  Рус  двигался с осторожностью: мало ли кто ждет старого
волхва иудеев в темном лесу! Могут ожидать вовсе не люди, а  их
чудища,  коих  позвал  на  помощь  против  благородного  народа
скифов.  Ноги  переступали  сами  по  себе,  деревья  двигались
навстречу, расступались, становилось прохладнее. Недалеко ушел,
а  уже воздух поменялся, не степной и не речной, а такой бывает
только в лесу: с запахами старых листьев, клея, гнилых валежин,
муравьиных куч...
     Внезапно деревья расступились,  взору  открылась  обширная
поляна.   Посередке   высился   мощный   дуб  о  трех  стволах,
исполинский, древний,  с  корой  в  ладонь  толщиной,  дуплами,
наплывами  размером  в  щит.  Ветви расходились так широко, что
накрывали всю поляну. В коре дуба виднелись вбитые  камни,  уже
почти  проглоченные  наплывами  деревянной плоти, торчали концы
медных стержней. У  подножия  белели  седые  валуны,  такие  же
древние, закругленные.
     У него внезапно зашевелились волосы на загривке. Он ощутил
запах  крови, пусть даже пролитой в давние времена, когда здесь
было древнее капище, где резали  пленных,  приносили  в  жертву
красивых девушек, младенцев.
     Послышался шорох. Из-за дуба вышел старик в черном. У Руса
зашевелился чуб, а по спине побежали мурашки. Колдун!
     Он   вытащил   меч,   неслышно  подкрался  сзади.  Соломон
подслеповато всматривался в знаки на дереве, когда мощная  рука
Руса ухватила его за ворот.
     -- Замри, колдун проклятый!
     Соломон  икнул  и  без  сил опустился на землю. Рус обошел
его, все еще не выпуская из рук, оказался лицом к лицу. Соломон
снова икнул, в глазах был страх, но, к недоумению Руса  и  даже
разочарованию,  этот  страх  таял  как гнилой туман на утреннем
солнце.
     -- Ах... -- прошептал Соломон бледными губами, -- ну разве
ж можно так пугать...
     -- Пугать? -- рыкнул Рус люто. -- Да я убью тебя сейчас за
гнусное колдовство!
     -- Я не колдовал...
     -- А что же?
     Он старался говорить свирепо, но видел,  что  Соломон  уже
отошел от страха, словно кого-то другого боялся намного больше.
Это  сбивало с толку. Нехотя выпустил старика, но оголенный меч
держал наготове, колючие искорки холодно прыгали по лезвию.
     -- Великий князь...
     -- Я еще не великий, -- отрезал Рус, он поморщился,  иудеи
умеют  ловить  человека  в  паутину  слов,  --  это ваше тайное
капище, да?
     Соломон вздрогнул, даже сгорбился. Уронил голову на грудь,
но Рус двигался настолько молниеносно, что подбородок  Соломона
внезапно уперся в холодный металл меча. -- Клянусь вашим богом,
ты скажешь!
     Он  шелохнул  рукоятью,  и острое лезвие словно готовилось
открыть горло прямо  в  ложбинке  между  ключицами.  Варварский
князь  явно  дает  понять,  догадался  Соломон, о каком боге он
говорит.
     А Рус со злостью и разочарованием видел, что  жест  нелеп,
старика  не испугать, все волхвы скорее умрут, чем нарушат свои
ритуалы даже в мелочи, но  это  вырвалось  невольно,  а  ничего
лучше на ум не приходило.
     Соломон сказал плачущим голосом:
     -- Здесь нет ничего важного для тебя, великий вождь!
     -- Кто знает, кто знает, -- отрезал Рус. -- Говори.
     Седая  голова  старика  моталась из стороны в сторону. Рус
нехотя убрал  меч.  В  покрасневших  глазах  иудейского  волхва
отразилась  такая  мука,  что Рус дрогнул, но стиснул челюсти и
посмотрел на него сурово и надменно взглядом вождя.
     -- Это лишь наша вера... -- прошептал Соломон.
     Рус оглянулся на дуб:
     -- Да? Это ваш бог?
     -- Нет... Прости меня, -- взмолился  Соломон,  --  но  мне
просто  стыдно  говорить про этот позор... Ведь было уже, когда
народ мой дрогнул и отступился от истинной веры... ибо простому
народу  был  непонятен  высший  бог.  Ему  нужен  бог  попроще,
вещественный!  И  они  в  отсутствие Моисея изготовили золотого
тельца и поклонялись ему. За это наш народ постигли беды. Но  и
спустя  тысячу  лет  мы  едва не опустились до полулюдей... Да,
когда в бегстве мы многое  потеряли,  когда  пришлось  начинать
заново, мы скатились было к идолопоклонству.
     Рус посматривал на древний дуб. В нем вполне мог жить бог,
к тому  же  совсем  не  слабый.  Древние  иудеи  были совсем не
дураки. И куда понятнее, чем нынешние.
     -- И что же?
     -- Золотого тельца в здешних  лесах  сотворить  не  могли,
откуда  у  беглецов  золото,  не  было  даже  инструментов  для
литья... Пробовали  вырезать  тельца  из  дерева,  высекали  из
камней.  Но  те,  кто  оставался  верен, преследовали впавших в
язычество, убивали... Это одно из таких  мест,  где  несчастные
приносили  жертвы  богам  леса, земли, воды... Это место позора
всего моего народа!
     Рус расхохотался:
     -- Так срубите!
     -- Нет,   --   ответил   Соломон   печально.   --    Пусть
напоминает...
     Рус в затруднении признался:
     -- Моему  народу никогда не понять твой народ. И почему ты
здесь?
     Соломон вздрогнул. На побледневшем лице  глубокие  морщины
стали резче, а в глазах метнулся страх:
     -- Я боюсь... что ужасное время возвращается. Мне сказали,
что некоторые из зелотов... это наши непримиримые, поговаривают
о возвращении  к старым свирепым богам. Такие слухи возникали и
раньше, но сейчас... Прошел слух, что целая группа  отступников
пытается  возродить  старые ритуалы. Я никому не сказал, нечего
сеять панику, пришел сам...
     Рус перевел взгляд на дуб. Понюхал воздух:
     -- Успокойся, здесь давно не приносили  жертв.  Разве  что
задолго до нашего прихода. До прихода скифов, я имею в виду.
     -- Правда? -- прошептал Соломон.
     Рус холодно усмехнулся:
     -- Похоже, только я приношу тебе хорошие новости!

      * Часть третья *

     Глава 39

     Ночью  волки  без  страха подходили к домам, ломали ветхие
двери в сараях, прорывались к козам, овцам. Злых собак зарубили
скифы, а трусливые прятались в домах, визжали  в  страхе.  Лисы
без препятствий таскали уцелевших кур, уток.
     Людей  зарубили  вроде  всех,  но  после  кровавой  резни,
зачастую  на  второй-третий  день,  в   подвалах   и   подполах
обнаружились  уцелевшие. Их почти не трогали, это в горячке боя
режешь  всех,  даже  стариков   и   детей,   а   потом   что-то
останавливает.  Уцелевшие иудеи, прячась от страшных детей Гога
и Магога, потянулись в град. Рус велел не  мешать:  чем  больше
народу  там  скопится, тем скорее задохнутся в своем же дерьме,
утонут в нечистотах, пожрут  все,  сперва  скот,  потом  собак,
кошек и ворон, а затем все равно выйдут на милость сильных...
     В  захваченных  весях  остались больные, немощные, дряхлые
старики, а с ними, к удивлению  скифов,  добровольно  осталась,
прячась  в подвалах, часть их молодой родни. В двух-трех местах
скифы  с  хохотом  вытаскивали  молодых   женщин,   насиловали,
отпускали в изорванной одежде, но и тогда те не убегали в град,
ибо  в  уцелевших  домах  ютились  престарелые  родители.  Одна
молодая женщина, говорят, своим  молоком  кормила  престарелого
отца, не давала умереть голодной смертью. Скифы ходили смотреть
на такое диво, звали и Руса, но тот раздраженно отмахнулся.
     Из  града  по  просьбе Соломона и по разрешению Руса стали
приходить их волхв и лекарь. Волхва звали ребе  Ездра.  Корнило
затевал  с  ним  споры о происхождении мира, ярился, уговаривал
отказаться от ложного бога и поклониться истинным богам скифов.
     На третий день Ездра, выполняя какие-то  дикие  требования
своих  богов,  остался  на  ночь  в  веси. В пустых домах гулял
ветер,  ночами  шныряли  лесные  звери.  Он  выбрал  дом,   что
сохранился  чуть лучше других, и под насмешки скифов весь вечер
молился, сгибался, возжигал благовония и разговаривал со  своим
богом.
     Вечером  он малость вздремнул, но затем с кряхтением сполз
с жесткого ложа. Это был его долг вставать до рассвета и читать
заветы. По субботам запрещена всякая работа, и  вчера  он  даже
оставил светильник горящим, дабы до рассвета взяться за чтение.
     Он  не сразу понял, почему так темно, и, только выбравшись
в  комнату  со  свитками,  понял,   что   случилось   страшное:
светильник  погас!  Масло  не  могло кончиться, но щель в стене
после страшного удара дикого гоя стала шире, ветер  и  задул...
Бесценные утренние часы для молитвы потеряны!
     В  ужасе  он  выглянул  в  окно. Темно, слышно только, как
чешется  о  забор  лошадь  варваров,  да   на   звездном   небе
промелькнул  чудовищный  силуэт,  больше  похожий  на небесного
великана, чем на человека.
     А если попросить гоя, мелькнула мысль. Они могут выполнять
любую работу и в  субботу.  Варвары  чисты  как  дети,  старших
уважают.  Какой-нибудь  тупой гой зажжет светильник для него...
Нет-нет, даже думать о таком  великий  грех!  О  работе  гоя  в
субботу правоверный иудей должен договариваться заранее. Только
так.
     -- Да  что  я за иудей, -- сказал он сердито, -- если этот
скиф не  зайдет  по  своей  воле?  И  по  своей  же  не  зажжет
светильник? Да еще и скажет спасибо!
     Он  высунул  в  окно  голову.  Ночь была темна, в холодном
осеннем воздухе  пахло  горелым  деревом,  сладковатым  дымком,
далеким  ароматом  вареной рыбы. Когда тень вартового мелькнула
снова, Ездра позвал:
     -- Эй, Бугай!... Это ты, Бугай?
     Послышались шаги, мощный голос проревел:
     -- Ну.
     -- Не холодно там?
     Густой, как медвежий рев, голос ответил насмешливо:
     -- Это вы, мелкокостные, и под  солнцем  мерзнете.  А  мы,
скифы, ко всему привычные.
     Магоги вы, а не скифы, подумал он злорадно, а вслух сказал
бодренько:
     -- Ну  смотри.  Если  что,  загляни на минутку. У меня еще
осталось вино. Согревает!
     Там хмыкнуло, он слышал, как грузный варвар  переступил  с
ноги на ногу, затем голос стал чуточку тише:
     -- Ну,  вроде  бы малость продувает. Скоро заморозки, иней
по траве...
     -- Заходи!
     В темноте дверь скрипнула, он  на  миг  увидел  в  черноте
квадрат  со  звездами.  Возникла  и качнулась вперед гигантская
фигура, хлопнула дверь. Мощный голос подозрительно проревел:
     -- Почему темно? Никак нож в руке?
     -- Да ты что? -- удивился Ездра.  --  Такое  подумать  про
волхва!
     -- А что, волхв тоже человек.
     -- Погоди, -- сказал Ездра, -- сейчас отыщу кувшин...
     Он топтался в темноте, натыкался на стены, бурчал под нос,
но достаточно громко, наконец сзади прогудел нетерпеливый голос
Бугая:
     -- Погоди.  Что  вы  за  дурни  все такие, иудеи? Я сейчас
высеку огонь.
     Ездра затаил дыхание. Послышались сильные удары огнива  по
кремню. Тупой гой сопел, пыхтел, наконец послышалось его мощное
дыхание:  раздувал  искорку.  Затем за спиной вспыхнул дрожащий
свет. Потек сладкий запах благовонного масла в светильнике.
     Ликующий Ездра взял с полки кувшин. Бугай деловито спрятал
огниво в кисет, принял полную кружку из рук рабби,  понюхал,  с
удовольствием  поднес  к  губам.  Рабби  следил,  как дергается
мощный кадык. Гой пил крепкое вино как скот пьет простую  воду.
Пара  капель  сбежала  по мощному квадратному подбородку. Бугай
осушил до дна, глаза блестели от удовольствия, как у  большого,
довольного удачным воровством кота.
     -- Чудо,  а  не вино! Даже если отравил, все равно не жаль
умереть от такого. Спасибо, волхв!
     -- На здоровье, -- ответил Ездра вежливо.
     Бугай отдал ему кружку и направился  к  двери,  по  дороге
двумя пальцами заботливо загасив слабый огонек светильника.

     Пышущий  жаром  после  работы в кузнице, Вениамин вбежал в
конюшню  и  сам  ощутил,  как  к  запаху  свежего  сена   сразу
приметался  ахромат горящего металла и древесного угля. Крупные
капли пота падали на руки, когда он  наклонился  за  седлом,  и
едва не шипели, возгоняясь в пар.
     Он  уже  затягивал  подпруги,  когда услышал сзади шаги. В
дверном проеме зловеще раскорячилась черная  тень  с  торчащими
волчьими  ушами. Он вздрогнул, не сразу понял, что это его мать
с завязанным на голове платком.
     -- Куда ты собрался на ночь глядя? -- сказала она недобро.
     Он чувствовал по ее голосу, что мать уже  взвинтила  себя,
голос  был хриплый и горячий, будто мысленно уже ругалась с ним
полдня.
     -- Мама, -- сказал он примирительно, -- я  не  хотел  тебя
тревожить.  Днем  я  работал  тяжко,  у  меня от усталости ноги
подгибаются, а руки не держат молот,  потому  я  собрался  лишь
сейчас. Я отлучусь ненадолго.
     Он  услышал  сперва  шипение,  с такой силой она выпустила
воздух между плотно стиснутых губ. Голос ее был горячий, словно
слова вылетали из горящего горна:
     -- Опять к золотоволоске?
     -- Мама...
     -- Что, не нравится? До  какого  позора  дожили,  не  могу
людям  в  глаза  смотреть! Мой сын, мой любимый сын якшается со
скотом как с человеком! Разговаривает с ним, трогает и  даже...
О Господи! За что мне такая кара?
     Она  кричала  все громче, пронзительнее. Он услышал, как у
соседей хлопнула дверь, а в доме напротив вспыхнул и затрепетал
слабый огонек масляного светильника.
     -- Мама, -- сказал он морщась, -- не надо.  Ты  перебудишь
всю улицу. Уже давно ночь, люди спят. Зачем?
     -- И пусть все люди знают, что ты за человек...
     -- Мама,  --  крикнул  он  уже  громче,  мать  приходилось
перекрикивать,  --  я  поеду  все  равно.  Ты  не  должна  меня
останавливать.
     Он  подтянул подпруги, стараясь не смотреть на разъяренную
мать, а когда накидывал узду, вздрогнул  от  ее  пронзительного
вопля:
     -- Если посмеешь выехать, я тебя прокляну!
     -- Мама! Даже ребе Аарон разрешает ездить к скифам. А ребе
Соломон вовсе советует общаться с ними чаще.
     Не слушая, мать выкрикнула неистово:
     -- Клянусь вечным спасением, прокляну!
     Голос  ее  осекся,  Вениамин  словно  ощутил  ее  страх  и
запоздалое  сожаление,  но  слово  не  воробей,  мать  умолкла,
отступила на шаг, но все еще загораживала дорогу.
     Судорога перехватила ему горло. Почему-то слезы подступили
к горлу.
     -- Мама...  Я  не  знаю,  это какое-то наваждение, но я не
могу без нее. Это не колдовство, ибо с нею рядом я  просветлен,
я  чище  и  лучше!  Эта девочка виновна в том, что я становлюсь
ближе к своему Богу. Разве наш Господь осудил бы меня?
     Он вскочил на коня. Мать смотрела с ужасом. Сын и на  коне
научился  скакать  как  дикий  гой,  хотя раньше и не подумывал
сесть  верхом,  довольствовался  телегой.  И  что-то  в  осанке
появилось  гордое,  независимое,  словно готов на удар отвечать
ударом, а не сносить смиренно, как завещано.
     -- Ты не посмеешь выехать за  ворота,  --  сказала  она  с
угрозой.
     -- Мама,  не  делай  этого,  --  попросил  он  с  глубокой
печалью.
     -- Ты знаешь, я это сделаю! -- выкрикнула она.
     Он скорбно наклонил голову:
     -- Догадываюсь.
     Конь под ним всхрапнул, она ощутила его  горячий  бок,  ее
отпихнуло  в сторону, и сын освобожденно выехал во двор. Черное
небо колыхалось сверху, его  голова  была  среди  звезд.  Когда
оглянулся  на  мать,  на  бледном  лице глаза тоже блестели как
звезды.
     -- Мама, я люблю тебя!
     Она видела, как его каблуки ударили  коня  под  бока,  тот
прыжком  мотнулся  к  уже  раскрытым  воротам.  Мать  задержала
дыхание, еще оставалась искорка надежды, что  сын  в  последний
миг  одумается,  не  переступит  роковую  черту,  но  конь  без
задержки вылетел в звездную ночь.
     И  она  крикнула  во  всю  мочь,  чувствуя,   что   делает
непоправимую  ошибку,  но  не  в  состоянии  остановиться,  ибо
человек не волен своим чувствам:
     -- Да будешь ты проклят!.. Отныне и навеки!
     Конь прогрохотал копытами, в бледном свете луны  мелькнула
и  пропала  тень скачущего всадника. Мать без сил опустилась на
крыльцо. Ощущение, что сделала  непоправимое,  стало  настолько
сильным,  что  зарыдала  во  весь голос, завыла, закричала, как
раненый насмерть зверь.

     А Вениамин скакал в ночи, луна  часто  ныряла  за  обрывки
туч.  Ветер  дул  сильный,  пронизывающий  до  костей. Он зябко
передернул  плечами,  хотя  совсем  недавно  так  разжарился  в
кузнице, что думал остаться до утра раскаленным, как болванка в
горне.
     Основной  стан  русов  располагался  по ту сторону реки, а
женщины и дети уже заняли брошенные дома. Ближайшая родня Руса,
или его самые близкие сторонники, присмотрели шесть домов ближе
к лесу, и Вениамин, когда ездил к  дому  Алого  Цветка,  всегда
проезжал  под  прицелом  множества  недобрых  взоров. Спина его
всякий раз напрягалась, от напряжения выступал пот на  шее,  он
уже  чувствовал,  как  вонзаются острые стрелы, рвут его плоть,
разбивают хрящи, разбрызгивают кровь...
     Только бы никакой дурак  не  спустил  тетиву,  подумал  он
обреченно.  Мать прокляла, ему уже не жить... Теперь обречен, а
от скифов всегда можно ожидать меткой стрелы -- просто так, для
забавы! -- могут метнуть нож или топор, и то и другое швыряют с
невиданной силой  и  точностью...  Он  обречен,  но  только  бы
добраться  до  Алого  Цветка,  только бы увидеть ее и обнять ее
сильное горячее тело. Мать не права, он был обречен еще с  того
дня, когда впервые увидел эту золотоволосую девушку, услышал ее
звонкий смех, коснулся ее руки!
     Конь всхрапнул, пошел осторожнее. Земля размокла от ливня,
копыта скользили, ноги проваливались по бабки. Когда спустились
по берегу,    у   Вениамина   побежала   дрожь   от   недоброго
предчувствия. Река стала вдвое  шире,  волны  мчались  крупные,
черные,  по  реке  плыли  стволы деревьев, раздутые трупы диких
коней, оленей, выдранные с корнями прибрежные кусты... От  реки
веяло смертью.
     -- Ну  же, сивый, -- сказал он громко, стараясь перебороть
страх,  --  что  задумался?..  Ах  ты,  волчья  сыть...  Э-э...
травяной мешок... как говорят скифы... Надо плыть! Нас ждут.
     В  воду  конь  вошел  дрожа  как осиновый лист. Глаза были
пугливые, огромные. Над головой страшно громыхало, тяжелые тучи
сминали звезды. Молния блистала  вдалеке,  но  грозные  раскаты
сотрясали  землю  с  такой  силой,  что  конь  шатался и пошире
расставлял ноги.
     Вениамин  видел,  с  какой  неохотой  он  вошел  в  черный
бурлящий   поток.  Вода  сразу  заклокотала  вокруг  ног.  Конь
задрожал, мышцы напряглись, он уже боролся с потоком, хотя вода
еще не достигла коленей.
     -- Надо, -- шепнул он, в горле был комок, -- любимая...  Я
иду к тебе! Я все равно иду.
     Конь упирался, Вениамин заставил идти глубже, конь дрожал,
дико всхрапывал.  Прямо  на  них  быстро  несло куст со страшно
растопыренными корнями, блестящими,  как  слизни,  с  налипшими
водяными  травами и тиной. Вениамин с силой ударил коня плетью,
тот взвизгнул и прыгнул вперед.  Вода  с  шумом  взлетела  выше
головы.  Вениамин  ощутил,  как  их  подхватило и понесло. Конь
неистово бил копытами, вздымал горы брызг, но их упорно уносило
вниз по течению. Он поспешно соскользнул с седла, ледяная  вода
ударила  с  такой мощью, что у него на миг остановилось сердце.
Немеющими пальцами ухватился за седло, прошептал, чувствуя, как
сразу задубели губы:
     -- Ну, милый... вывози... Мы погибнем оба...
     Конь рвался вперед, изнемогал, Вениамин дрожал  от  лютого
холода и страха. Над головой качалось черное равнодушное небо с
холодными   как  льдинки  звездами.  Вода  проникла  под  кожу,
наполняла мертвящим холодом. Волны захлестывали с  головой,  он
дрожал  и  молился,  пальцы  стиснулись на седле так, что стали
похожи на побелевшие от старости корни дерева.
     Когда волна ударила с такой силой, что едва не оторвала от
коня и не унесла в черноту, он вскрикнул с мукой:
     -- Ты гневаешься, река?.. Да,  никто  не  смеет  перечить,
когда ты в гневе... Но возьми мою жизнь, если уж так хочешь, но
только когда вернусь! А сейчас пропусти...
     Луна  снова скрылась, он плыл с конем через ледяной ужас в
кромешной тьме, тело пронизывал холод, в груди возникла  острая
боль,  стало  трудно дышать. В лицо плескали ледяные брызги, он
чувствовал, как сотрясают судороги, а из глаз брызнули слезы.
     -- Еще немного, -- шептали его губы, -- еще...
     Что-то холодное и страшное с  силой  ткнулось  в  шею.  Он
дернулся,  выглянула  луна,  и  он  понял,  что течение понесло
дальше труп волка. Впереди ночь делилась  на  звездное  небо  и
черную,  как  грех, полосу, что медленно приближалась. Вениамин
стиснул зубы, чувствуя страх, безнадежность, но в глубине  души
не   угасала   искорка  протеста,  и  он  греб,  понукал  коня,
отплевывал воду, черная полоса берега росла, и вдруг седло  под
его рукой дернулось и медленно пошло вверх.
     Дважды конь терял дно, их сносило еще, но упорно двигались
в ночь,  копыта  поймали  песчаное дно и уже не отпускали, пока
конь не вытащил обессилевшего человека на берег.
     Вениамин дрожал, холодный ветер пронизывал  уже  до  мозга
костей.  Едва  двигаясь,  заледенелый, он ухватил узду и повлек
коня наверх  по  пологому  берегу.  Конь  шел  споро,  Вениамин
заставил  его  бежать,  сам побежал сперва на негнущихся ногах,
медленно  разогревался,  в  груди  начались  хрипы,  но   озноб
перестал сотрясать худое тело, в горле запершило.
     Они  выбежали на ровное место, в трех полетах стрелы ровно
горели костры. Вениамин разглядел даже  человеческие  фигуры  в
красноватом  свете,  когда  совсем  рядом  из  темноты раздался
страшный  возглас  на  чужом  языке.  Вениамин  не  знал  слов,
догадался  лишь,  что незримый страж скифов его заметил и что в
руке скифа сейчас появились меч или копье.
     -- Я... оттуда... -- пролепетал он обреченно, понимая, что
скифы не понимают его языка, -- я пришел... мне очень  нужно...
просто пришел...
     Он  ощутил смерть, слова звучали глупо, да и кто с добрыми
намерениями будет переправляться ночью через  бурную  реку?  Он
слышал,  как в тишине звякнул металл, даже успел увидеть слабый
лунный блеск на обнаженном лезвии. Он сжался  и  стиснул  зубы,
чтобы  встретить  удар без крика и перетерпеть жуткую боль, что
кончится  быстро,  кончится  вместе  с  жизнью,  нужно   только
перетерпеть один миг...
     Конь под ним нетерпеливо дернулся. Вениамин раскрыл глаза.
Он стоял  в  темноте,  костры  полыхали  на  прежнем  месте,  а
ощущение близкой смерти исчезло. Он  нерешительно  шевельнулся,
шагнул,  конь пошел вперед, натягивая повод, и Вениамин, еще не
веря себе, ускорил шаг, потом побежал.
     Под ногами хлюпала ледяная грязь,  но  луна  выбралась  из
туч,  он  видел  темные  крыши домов, почти в каждом еще горели
огоньки. Скифы ложились поздно, если ложились вообще. Светились
окна и в доме, который он отыскал бы на ощупь в любой мгле.
     Чувствуя себя  снова  живым,  как  это  восхитительно,  он
добежал, все убыстряя шаг, до знакомых ворот. Заостренные колья
торчали  голо и страшно, но Вениамин с облегчением перевел дух.
Еще вчера на кольях забора были  нанизаны  отрубленные  головы.
Алый  Цветок  удивилась, что Вениамин едва не терял сознание от
ужаса и  отвращения,  и  сегодня,  похоже,  она  сама  сняла  и
закопала страшные трофеи.
     Он  накинул  повод  на  крюк,  ноги  сами понесли во двор.
Раньше здесь был злой пес, но  скифы  перебили  всех  собак,  и
Вениамин  без препятствий пробрался к заветному окошку. Наглухо
закрыто  толстыми  ставнями,  но  в  щели  пробивается  слабый,
трепещущий  свет.  На  миг  мелькнул  силуэт,  сердце Вениамина
забилось счастливо, кровь разогрелась,  он  снова  ощутил  себя
живым  и  настолько  сильным,  что,  наткнись  сейчас  на цепь,
соединяющую небо с землей, -- ухватил бы и притянул бы  небо  к
земле, дабы все люди могли пройти в небеса!
     Осторожно встал у окошка, страшась спугнуть своим дыханием
странное  очарование.  В  сердце  разливалась  сладкая радость,
смешанная с такой же сладкой болью. Тихохонько поскреб  ногтями
наличник, прислушался. По ту сторону ставень слегка шелестнуло.
Ему почудились легкие шаги, в ответ сладко екнуло сердце.
     -- Алый  Цвет,  --  прошептал  он  едва  слышно,  --  Алый
Цветок... Жизнь моя! Это я, Вениамин!
     За ставнями погас свет. В щель донесся тихий  приглушенный
голос:
     -- Ты переплыл реку?..
     -- Да, -- шепнул он одними губами.
     -- Уходи,   --   донесся  голос,  --  нам  нельзя  сегодня
видеться. Князь озверел почему-то, велел всех иудеев  ловить  и
казнить люто.
     Сердце  его,  взлетевшее  было  к  небесам, упало в черную
холодную пропасть. Через силу спросил:
     -- Что случилось?
     -- Не знаю. Уходи как можно  скорее!  И  лучше  всего,  не
приходи больше. Это грозит смертью нам обоим.
     Чернота  нахлынула  на  него,  он  стиснул зубы, борясь со
слабостью. Тело пробрала дрожь. Он ощутил, что стоит  в  мокрой
одежде,  с  него еще течет, вода ледяная, а осенний ветер снова
пронизывает до костей.
     -- Любимая, -- прошептал он, -- будь что будет. Я не  могу
без тебя. Отвори, я войду.
     По ту сторону в голосе послышался испуг:
     -- Нет,  ни  за  что! Ты должен уйти. Нас не должны больше
видеть вместе.
     -- Мы будем таиться, -- пообещал он.
     На этот раз в ее голосе прозвучала твердость:
     -- Нет. Мы больше не должны встречаться. Возвращайся!
     Судорога скрутила его мышцы с такой силой,  что  сухожилия
натянулись до боли, едва не прорывая кожу. Он проговорил, стуча
зубами:
     -- Не  смогу... Открой хотя бы чулан. Я пережду до утра. А
утром, если князь захочет меня казнить, пусть казнит. Мне будет
все равно.
     -- Нет, -- донесся ответ, в котором он  уловил  жалость  и
сочувствие.  -- Я не смогу открыть чулан. К отцу заехали гости.
Их пятеро, они спят в чулане вповалку.
     Он взмолился:
     -- Ну тогда хотя бы в конюшню!
     И  снова  вместе  с  жалостью  в  ее   голосе   прозвучала
непреклонность, так свойственная скифам, даже их женщинам:
     -- Нет.  Они  охраняют  своих коней лучше, чем собственные
жизни.
     Ветер выл, взревывал зло и торжествующе, и в его реве ясно
прозвучали слова "Да будешь ты проклят!". Дрожь  сотрясала  его
непрерывно,  ветер  трепал  мокрые  волосы,  дождь  усилился, с
темного неба хлынули плотные холодные  струи.  По  лицу  бежала
вода,  он  так  застыл,  что  почти  не чувствовал холода. Губы
прошептали:
     -- Материнское проклятие... Не быть мне живым...
     Он с трудом отклеился от стены, побрел через ночной  двор,
зачерпывая  в  обувь  грязную воду. Конь вздрагивал под струями
воды, прядал ушами. Вениамин не помнил, как взобрался в  седло,
повернул коня. Тот вздохнул, едва не заплакал, но хозяин упорно
тыкал  пятками  под бока, и конь послушно потрусил сквозь стену
ливня.
     Берег раскис еще больше. Потоки воды сбегали в реку, несли
мусор, ветки, щепки,  мелкие  камешки,  размывали  берег.  Конь
дрожал как заяц, Вениамин безжалостно вогнал его в темную воду.
Их подхватило уже через два шага, понесло. Он оказался в темном
ледяном ужасе, рядом отчаянно бил по воде копытами конь, брызги
и волны с силой били сбоку, а сверху падали струи злой холодной
воды.
     Вениамин   выплевывал   воду,   она  заполняла  грудь,  он
отяжелел, руки ослабели. Конь  тянул  в  ночь  к  тому  берегу,
такому  же  чужому.  Пальцы свело, он понял, что это их затянул
повод, попытался высвободить руку, не смог. Лицо кривилось,  он
с  удивлением понял, что плачет среди реки, плачет, уже утопая,
а в ушах звенит страшный проклинающий голос.
     Впереди вырастал берег, конь тянул из последних сил, но  в
черепе   всплыло   беспощадное:  мать  меня  прокляла,  любимая
отвергла. Зачем барахтается из последних сил?.. Зачем жить?
     Все же тело боролось, руки загребали  воду,  наконец  ноги
коснулись  дна,  снова  потеряли,  потом  он  задел  дно снова,
снова... Однако течение несло его  вдоль  берега  стремительно,
пологий сменился крутым, обрывистым.
     Он вскинул руки, пальцы ухватили свисающие корни деревьев.
На миг  повис,  но  корни  оборвались,  он  рухнул  со страшным
плеском, поднялась туча брызг. В раскрытый в усилии рот хлынула
грязная  холодная  вода.  Он  закашлялся,  вода  хлынула   еще.
Сознанием завладел ужас, руки за что-то хватались, и он скрылся
под  поверхностью,  где  еще  некоторое  время  пытался грести,
хвататься, отталкиваться ногами.

     Глава 40

     Алый Цвет очнулась от сна, как от толчка.  Ей  показалось,
что  холодная  грязная  вода увлекает ее в пучину, ей страшно и
одиноко,  у  нее  нет  сил  бороться,   она   сейчас   умрет...
Вскрикнула,   поднялась   на   постели,   глаза  дикие,  зрачки
расширенные спросонья, как у обезумевшей:
     -- Боги!.. Такой страшный сон!
     В щель между ставнями просачивался  серый  рассвет.  Дождь
прекратился,  светлеющее  небо  от туч очистилось, крупная луна
бледнела, готовилась тихо исчезнуть при первых же лучах солнца.
     С полатей свесилась голова Троянды:
     -- Что тебе, доченька?
     В  голосе  матери  звучала  глубокая  любовь.  Алый   Цвет
торопливо сказала трепещущим, как пламя светильника, голосом:
     -- Привиделось,  что Вениамин в эту страшную ночь переплыл
реку и стучал к нам!.. О боги!
     -- Что, что ты так взволновалась?
     -- Привиделось еще, что ты прогнала его!.. А я...  я  была
нема и безмолвна как рыба.
     Троянда  помолчала,  видно  было, как не хочется говорить,
наконец пробурчала ласково:
     -- Спи, еще далеко до рассвета. Спи, мое солнышко... Он  в
самом деле был, этот грязный иудей. Я погнала его прочь.
     Алый  Цвет  похолодела,  будто  прямо  из  теплой  постели
очутилась нагая посреди холодной заснеженной степи. Непослушные
ноги с трудом понесли ее к выходу. В  спину  что-то  вскрикнула
мать,  сперва  ласково требовательное, потом с угрозой, криком.
Засов долго не поддавался, наконец выбралась на крыльцо.
     Воздух был сырой и промозглый, хотя небо очистилось. Везде
стояли широкие лужи. Она  вскрикнула,  увидев  глубокие  следы,
заполненные  водой.  И  поняла,  кто  долго  ходил вокруг дома,
стучал,  просил  впустить,  звал  ее,   надеялся,   недоумевал,
отчаивался...
     -- Мама, -- прошептала она, -- как ты могла...
     Она  вышла,  не  чуя  под собой ног. Воздух был холодный и
чистый. Все расплывалось перед ней, словно струи  дождя  бежали
по лицу, только капли были горькие и соленые, обжигали губы.
     Вдали  у  костра  стоял,  опершись на копье, рослый воин в
роговом доспехе. Увидев ее, приветливо взмахнул рукой,  широкое
лицо расплылось в улыбке.
     Ничего  не  видя  перед собой, она прошла к реке, угадывая
путь, по которому  он  шел.  Земля  раскисла  и  скользила  под
ногами. Река неслась почти вровень с берегами, вода была темной
от грязи, мусора.
     -- Боги, дайте мне силы, -- прошептала она.
     Ледяная  вода  ожгла  босые  ноги.  Когда  же поднялась до
колен, она  перестала  чувствовать  холод,  только  боролась  с
быстрым  течением. Дно уходило из-под ног, ее влекло в глубину,
она услышала далеко на берегу предостерегающий вскрик.
     -- Не помешаете, -- сказала она сквозь зубы. --  Вениамин,
я иду к тебе!
     Она  сделала  еще  шаг,  вода сбила с ног. Уже падая, Алый
Цвет устремилась к глубине, и когда темная вода сомкнулась  над
головой,  она  увидела Вениамина. Бледный, с робкой улыбкой, он
протягивал  к  ней  руки.  Она  вскрикнула,  выдохнула  остатки
воздуха и устремилась к нему в глубину.
     Должна  была погибнуть, утонуть, она это знала, верила, но
жизненных сил в ней оказалось слишком много, она захлебывалась,
глотала воду,  тонула,  снова  всплывала,  и  так,  сражаясь  в
полубессознательном  состоянии, она внезапно ощутила под ногами
дно. Кашляя, выплевывая воду, она упорно двигалась вперед, тело
внезапно отяжелело, и она поняла, что уже выходит  из  воды  на
другой берег.
     -- Я  не  хочу, -- промычала она глухо. -- Вениамин... Где
ты?
     На подкашивающихся ногах она шла вдоль берега по щиколотку
в воде. Грязные струи омывали ноги, с нее текло  в  три  ручья.
Внезапно впереди увидела очертания человеческой фигуры. Человек
лежал,  наполовину  выбравшись  на берег, ноги его оставались в
воде.
     -- Вениамин!
     С  нечеловеческим  криком  она   кинулась   вперед.   Ноги
подкашивались, увязали в мокрой земле. Упала на колени, ее руки
жадно  ухватили утопленника за плечо. Он перевернулся на спину.
На нее смотрело мертвое лицо Вениамина. Глаза были раскрыты, по
щеке ползла многоножка. Губы распухли, разбитые то ли  корягой,
то ли конскими копытами.
     Она  бережно смахнула насекомое, тихо легла рядом, обняла.
Все чувства ушли, остались только тихая печаль и грусть. Больше
не нужно никуда спешить, торопиться, что-то делать.
     -- Любимый мой, -- прошептала она нежно. -- Мы  не  успели
стать  мужем  и  женой. Позволь же лежать рядом с тобой хотя бы
как сестре...
     Она прижалась к нему, уже не чувствуя  леденящего  холода.
На  сердце  становилось  все спокойнее, а тихая печаль медленно
растворялась, растворялась, как сырой туман в лучах восходящего
солнца, потом солнце внезапно вспыхнуло ярко-ярко,  выжгло  все
тени, и мир заблистал грозным огнем.

     Рус  в  сопровождении  Совы  и  Буськи ехал к граду, когда
заметил  на  берегу  столпившихся  воинов.  Буська  без  наказа
сорвался  туда вихрем, а когда вернулся, глаза были красные как
у карасика, а напухшие губы дрожали.
     Рус и Сова переглянулись, кони послушно перешли  на  рысь.
Воины  расступились. У самой воды лежали двое. Молодой парень и
девушка, но лиц не видать --  длинные  золотые  волосы  девушки
закрывали  как  покрывалом  из солнечных лучей. Обнаженные руки
девушки обхватили парня,  она  прижалась  к  нему  всем  телом,
молодым  и  гибким, замерла. В их объятии было отчаяние, но так
же и странный покой.
     Рус вскрикнул как раненый зверь:
     -- Алый Цвет?.. Не может быть!
     Он прямо с коня прыгнул  на  их  тела.  Его  горячее  тело
обожгло холодом мертвых. Дрожащими от ужаса пальцами ухватил ее
за    плечи.    Тяжелые    намокшие   волосы   соскользнули   с
мертвенно-бледного лица. Их объятие было крепким,  он  невольно
приподнял   их   обоих.   Сова  взял  князя  за  руки,  и  Рус,
опомнившись, отпустил холодные плечи двоюродной сестры.
     -- Почему? -- спросил он в яростном непонимании.
     Все молчали, отводили взгляды.  Сова  сопел  сочувствующе.
Кто-то  за  их  спинами горько и витиевато ругался, клял богов,
разлившуюся реку, злых людей, проклятую жизнь.
     -- Почему? -- спросил Рус снова. В голосе  были  ярость  и
недоумение. -- Это же всего лишь трусливый иудей!
     С берега к воде спустился Корнило. Поглядел, покачал седой
головой:
     -- Они  счастливы, князь. Они не были счастливы здесь... и
не могли  быть  счастливы,  проклятая  жизнь,  но  там  каждому
воздается. А они... чистые души.
     Голос   его  дрогнул.  Буська  хлюпнул  носом,  всплакнул,
устыдился немужского  проявления  чувств,  вскочил  на  коня  и
погнал  вдоль  берега,  подставляя  заплаканное лицо встречному
ветру.
     Рус в ярости  сжимал  кулаки,  но  вдруг  пришла  страшная
мысль,  от которой похолодел весь, будто очутился в глыбе льда.
А он бы разве смог жить, если бы что случилось с Ис?.. О  боги,
только  уберегите  ее! Сам отдаюсь в ваши холодные руки, только
оградите ее от любых бед. Что хотите со мной, но только ее, для
которой живу, не троньте...

     Старый Иосиф чувствовал, что на этот раз  умирает,  но  за
делами  и  суетой  сует  так  и  не составил завещания. А потом
пришли страшные народы севера, предсказанные Гог и Магог, стало
вовсе не до завещания. А сейчас... Семья большая,  сейчас  даже
дальняя родня прибежала сюда под защиту стен Нового Иерусалима,
так  что  распределить  надо  мудро.  Последняя воля умирающего
священна: как завещает, так тому и быть, потому, чтобы в  самом
деле  распределить  все мудро и окончательно, он слабым голосом
позвал жену.
     Явилась заплаканная Сара, сразу с громким плачем бросилась
к его ложу:
     -- Иосиф! Неужто ты уже не чувствуешь в себе сил?
     -- Откуда они возьмутся? -- ответил он. -- Разве не  я  их
тратил?.. Сара, я хочу составить предсмертное завещание
     -- Все,  что  скажешь!  --  сказала она со слезами. -- Как
скажешь, так и будет!
     Он перевел дыхание, сказал размеренно:
     -- Во-первых, все стадо оставляю Абраму...
     Глаза Сары округлились:
     -- Абраму? Да он их променяет на гульки с  дочерями  Цили.
Ни  в коем случае! Оставь их Мойше. Тот настоящий скотовод... в
душе. Он сумеет из одного стада сделать два.
     -- Хорошо, -- сказал он слабо, -- Мойше так Мойше. А лавку
с товаром оставляю Давиду...
     -- Что? -- ахнула она. -- Давид меньше всех людей на свете
годится для торговли. Он сам там все выпьет и съест, а  что  не
сможет  --  пригласит  приятелей. Оставь это молодому Соломону,
твоему племяннику. Он готов торчать за прилавком дни и ночи!
     -- Соломону, -- согласился он покорно. Вздохнул. -- А  сад
по реке завещаю Исаву...
     -- Дорогой, -- воскликнула она, -- только не Исаву! У него
уже есть сад. Да и тот запущен. Оставь Аарону.
     -- Хорошо,  -- вздохнул он. -- А склад с мотыгами и прочим
-- Исхаку...
     -- Нет, -- возразила она. -- Ты забыл, что у тебя есть еще
и сын Перец. Ему и оставь!
     -- Хорошо, хорошо, -- вздохнул он. -- Перецу так Перецу.
     Она заботливо потрогала ему лоб:
     -- У тебя жар...
     -- Да, --  согласился  он.  --  Наверное,  потому,  что  я
перестал понимать, кто из нас умирает?

     Рус  со  злостью  проследил  взглядом  за  старым согнутым
иудеем. Тот шмыгнул между кострами стражей,  кланялся  часто  и
много,  ему  что-то  кричали, он отпрыгивал, угодливо улыбался.
Через плечо нес полупустой мешок, а когда заметил возле  костра
Сову, поспешил, на ходу вытащил сапоги, протянул обеими руками:
     -- Вот, великий и славный воевода! Как и заказывали...
     Рус слышал, как Сова прорычал зло:
     -- Вы  ж говорите, что твой бог сделал мир за семь дней! А
ты шил простые сапоги восемь?
     Иудей всплеснул руками:
     -- А ты посмотри на этот мир! И посмотри, какие сапоги.
     Сова   вертел,   щупал,   дергал,   выворачивал   голенища
наизнанку.  Подошли  еще двое, щупали, он отпихивал их локтями.
Наконец Сова кивнул удовлетворенно, сел, прямо у костра заменил
свои вконец стоптанные, прошелся, прислушиваясь, не жмут ли, не
давят. Это юнцам важна красота,  а  зрелому  мужу  куда  нужнее
добротность.
     Иудей  следил настороженно, но страха в лице не было. Сова
наконец кивнул милостиво, бросил ему пару золотых монет.  Иудей
часто  кланялся,  что-то  говорил,  Рус  не  слышал, руки иудея
суетливо рассовывали по карманам монеты, захваченные скифами  в
одном  из  горящих  домов,  а  Твердая Рука взял его за локоть,
указывал то на свои разбитые в дороге сапоги, то на  щегольские
сапоги Совы.
     Слишком  часто,  подумал Рус в который раз, иудеи посещают
стан скифов. Боятся до свинячьего визга, видно по рылам, но все
же лезут, общаются, навещают тех, кто не сумел сразу убежать за
высокие стены града. Убеждают, что тем надо потерпеть, в  Новом
Иерусалиме и так задыхаются от тесноты...
     Ишь,  сапоги  воеводе! Понятно, лазутчики врага. Стараются
выведать, как скифы будут сражаться в поединке. Как будто здесь
что-то тайное. Не может  быть,  чтобы  из-за  золота  рисковали
шкурами.  Хотя по их виду не заподозришь... Не может же быть на
свете народа, который бы так ценил золото?
     Был соблазн распять их всех на виду у стен  града,  узрят,
что  их  хитрости  разгаданы, устрашатся, но, к удивлению Руса,
горячо  запротестовали  воины:  чего,  мол,  страшиться,  пусть
ходят,  забавный  народ...  Еще  больше удивился, когда и Бугай
пробасил укоризненно:
     -- Это что ж, мне свою рабыню держать где-то за  станом?..
Ты чересчур стал страхополохом, Рус.
     И  совсем уж пошатнулся как от удара, когда Моряна сказала
с некоторым смущением:
     -- У  меня  тоже  бывает  гость.  Он  приносит  мне  ихние
притирания.
     -- Что? -- не понял Рус.
     -- Притирания,  --  повторила  она с неудовольствием. -- Я
сама заказала! От них кожа становится белее и чище.
     Он вытаращил глаза. С  Моряной  что-то  происходило.  Нет,
лицо  не стало белее, все та же гигантская земляника, но как-то
держится иначе, плечи выпрямляет по-другому,  и  что-то  в  ней
появляется... от женщины.
     -- Боги,  --  прошептал  он.  --  Мне  уже  страшновато...
Сколько дней до поединка?
     -- Два, -- ответил Буська с готовностью.
     -- Скорее бы, -- прошептал Рус. -- Ох, скорее бы!
     Ерш ухмыльнулся, слушая, опустился у ближайшего костра  на
корточки.  Ему  сунули  кость  с ломтем мяса, он быстро сожрал,
хлопнул себя по лбу ладонью:
     -- Князь дело молвит! Вы  зря  противитесь.  Надо  от  них
держаться подальше. А то знаете, что натворил Бугай?
     Дружинники   уже   начали   ржать  заранее,  Ерш  чересчур
серьезен, даже побледнел, это он умеет, глаза выпучил в страхе,
а рассказывает так, что сам трясется:
     -- Прибежал наш Бугай к  Корниле,  кричит  с  порога:  эй,
волхв!   Побыстрее   сделай  мне  отрезание!  Ну,  наш  Корнило
удивился, даже забеспокоился: мол,  а  может,  не  надо?  Бугай
настаивает,  торопит:  побыстрее делай! Волхв опять тянет как у
клопа из задницы клей: а  как  же,  мол,  ты  будешь...  А  тот
слушать  не  хочет,  перебивает,  швырнул ему черно-бурую лису,
обещает  кабана   принести,   только   что   убитого,   кричит:
поторопись,  старый хрыч! Ну, нашему Корниле, заботливый или не
заботливый, а деваться некуда. Взял острый  нож,  дал  хлебнуть
Бугаю  дурман-травы, чтоб не так больно было, и все сделал, как
тот и требовал. А потом и спрашивает из любопытства:  а  зачем,
мол,  это  тебе?  А  тот  и  говорит гордо: я, мол, беру в жену
иудейку, а у них обычай такой! Тут Корнило и спрашивает так это
задумчиво: а может быть, ему нужно  было  сделать  обрезание?..
Тут Бугай ахнул: а я как сказал?
     Мужики  от  хохота  ползали,  двое держали Бугая за руки и
плечи, не давали кинуться на Ерша с кулаками. Еще двое отбежали
и громко  жалели  Бугая,  сочувствовали,  едва  не  лопаясь  от
хохота.
     -- Вот  до  чего доводит шибко большая дружба, -- закончил
Ерш очень серьезно.
     Бугай рычал, глаза налились кровью.  Лещ,  посмеиваясь,  с
разбегу  вскочил  на  коня  и  ускакал. Слышно было, как заорал
удалую песню, но Бугай даже в ней отыскал гнусный намек.
     Оглядывался, сжимал кулаки, с кем бы подраться,  выместить
злость,  но  его  знали, посмеивались, но держались в сторонке.
Бугай  увидел,  как  в  этот  момент  из  шатра  Моряны   вышел
сгорбленный  иудей,  которого  соплей  перешибить просто, еще и
подслеповатый, что ли, все морщится, втягивает голову в плечи.
     Заорал, как огромный медведь, вдруг  научившийся  говорить
человечьим языком:
     -- Еще один!.. Эй, ты!.. Она ж на голову выше тебя!
     Ламех   пугливо   оглянулся  по  сторонам,  побелел,  видя
страшные лица. Перед ним  стоял,  уперев  бревна  рук  в  бока,
настоящий великан, Голиаф. Голова его была как котел, глаза как
у разъяренного быка. У Ламеха от ужаса отнялся язык. Он услышал
смешки,  хохот,  со  страхом и недоумением понял, что смеются и
над ним, и в  то  же  время  над  этим  великаном.  Собрав  все
мужество, проговорил осевшим, как весенний снег, голосом:
     -- Мало ли что кому кажется.
     Бугай вытаращил глаза:
     -- Мне кажется?
     -- Ну  да,  -- сказал Ламех. Он готовился к лютой смерти и
страстно жалел, что Моряны сейчас нет близко. Увидела  бы,  как
он  стоит  отважно,  и...  спасла  бы,  успела.  --  Она так не
считает.
     -- Чего?  --  гаркнул  Бугай.  Не  понял,  почему  ехидные
насмешки  стали  громче.  Возвысил  голос. -- Да ты стань с нею
рядом!
     -- Мы всегда рядом, -- сказал Ламех осторожно, стараясь не
сердить гиганта.
     Неожиданно один скиф, тоже огромный как все скифы, лицо  в
шрамах, вмешался:
     -- Да что вы, ребята... Сами знаете, что мелкий дуб растет
в корень. Верно, иудей?
     Ламех  скромно  улыбнулся, но смолчал, чтобы не раздражать
скифов, только потупил глазки. Судя по его довольному  виду,  с
корнем у него было в порядке. А скиф заорал уже совсем весело:
     -- А  Бугаю  вовсе  не  нужен корень, и без того вон какой
вымахал!.. Верно, Бугай? Корень нужен мелкоте, у кого ни роста,
ни силы, ни таких рамен, как у тебя! Верно?
     Бугай побагровел от  такого  утешения.  Похоже,  всю  свою
могучую стать не считал достаточной платой за слабый или мелкий
корень.  Удалился  под  смешки,  злой  и  красный от унижающего
мужчин смеха, а страшный скиф похлопал книгочея по  сгорбленной
спине:
     -- А ты просто лев, братец!
     -- Я  Ламех,  --  ответил тот смиренно, -- а Лев у нас вон
там...
     -- Да нет, чтобы справляться с нашей львицей, самому  надо
быть каким зверем? Прикидываешься овечкой!

     Глава 41

     Рус  издали  следил одним глазом, как Ламех цел и невредим
выбрался из окружения дружинников. Когда  уже  выскальзывал  за
кольцо  костров,  свистнул  как псу. Ламех вздрогнул, сгорбился
еще  больше.  Рус  поманил  пальцем.  Он  чувствовал  злость  и
раздражение,  что  трусливые иудеи буквально наводнили стан, но
против воли спросил совсем иное:
     -- Иудей, как ты сумел?.. Это же зверь! Она  ж  любого  на
части...  К  ней  мужчины  боялись  подойти близко. Ежели какой
наступит на ее тень, тому хоть беги из племени.
     Ламех чуть разогнул спину, глаза были пугливые, будто  два
черных таракана не знали, куда бежать.
     -- Магия.
     -- Магия? Ты маг?
     -- Все  мы  маги, -- ответил Ламех торопливо. -- Только не
хотим или не умеем пользоваться.
     Рус не понял:
     -- Как это?.. И я могу? Гм... Научи! Хошь,  шкуру  пардуса
отдам?.. Или даже свой меч?
     Ламех впервые робко улыбнулся:
     -- К чему меч искателю знаний? Они мечом не добываются. Да
и шкуру  оставь  себе, доблестный вождь, которому нет равных. А
магия проста... Если ты  не  меньше  трех  раз  в  день  будешь
говорить женщине, что она самая красивая и нежная на свете, что
она  -- сама хрупкость, то из нее можно будет веревки вить. Она
все для тебя сделает, будет за тобой  ходить  как  козленок  за
матерью, смотреть ласково и покорно.
     Рус отшатнулся:
     -- Ну  да!  Сказать такое Моряне, она ж тебя за насмешку в
клочья раздерет!
     -- Не раздерет, -- возразил Ламех. -- Меня ж не разодрала.
Все женщины хотят это слышать. Трудно ли сказать? Я от этого не
облезу.
     Рус отпустил кивком, долго  смотрел  вслед.  Вот  он  путь
иудеев, путь обмана, подлейшей лжи и коварства! Да, такой народ
заслуживает истребления.
     Рассерженный  и  встревоженный,  шел  к шатру, надо быстро
перекусить и ехать, когда из-за полога одной  телеги  раздалось
ворчливое:
     -- Мы  --  гордый  народ, понятно? Издавна мужчины берегли
воинскую  честь,  а   женщины   --   женскую.   Наши   женщины,
обесчещенные  насильником, бросаются в реки, со скал, но всегда
убивают себя...
     Рус медленно обходил повозку, слушая, он ощущал  гордость,
что  это  его  народ  настолько  могуч и чист, со стороны дышла
полог был открыт, он увидел  старую  женщину  с  девчонкой  лет
двенадцати.  Девчонка  мило  улыбнулась ему, бесстыдно выставив
голые ноги.
     Из-под повозки с суматошным воплем выметнулась курица.  За
ней  несся петух, растопырив крылья, истекая слюной от желания.
Курица  пометалась  из  стороны  в  сторону,  петух   настигал,
попробовала  перебежать  к  другой повозке, но мимо пронесся на
лихом коне Шатун, копыто  угодило  курице  в  спину,  буквально
расплющило.
     Из повозки донеслось наставительное:
     -- Видишь? Даже она предпочла смерть.
     Девочка возразила тоненьким голоском:
     -- Гм...  А  вон  иудейкам так никто... Я видела, как одну
все скопом, а она потом только отряхнулась и пошла себе.
     -- Бесстыдница!  Нашла  на  что  глазеть!  Они  живут  как
животные,  дикий  народ  без  чести  и  совести.  А мы -- народ
благородной крови. Ведем свой род от солнечного бога.
     Рус, злой и угрюмый, вернулся к себе. Всегда трудно идти в
гору, а катиться вниз -- легко.  А  иудеи  подают  пример,  как
можно  жить  без чести и совести, без благородства -- и в то же
время не чувствовать себя уродами.
     Истребить, напомнил себе свирепо. Истребить всех. Ни  один
не  должен  остаться в живых после того, как уйдут их последние
телеги! Одна паршивая овца все стадо портит.

     Ис торопливо несла в шатер дымящуюся широкую жаровню.  Рус
повел  носом,  в  желудке голодно заурчало. Солнце уже стояло в
зените, он отмахнулся от Буськи, любопытный, как белка, все ему
знать надобно, откинул полог.
     Запах  жаренного  с  иудейскими  специями  мяса  защекотал
ноздри. Ис перекладывала с жаровни на блюдо пахнущие коричневые
ломти,  они  еще  шипели  и  брызгали  соком.  Улыбнулась Русу,
крепкая и обцелованная солнцем почти до черноты:
     -- Готово!
     Он торопливо подсел к столу, покачал головой:
     -- Ис, ты моя самая красивая и нежная на свете...
     Ее лицо осветилось нежнейшей улыбкой,  глаза  засияли.  На
щеках заиграли милые ямочки, отмахнулась застенчиво:
     -- Ну, скажешь такое!
     Он  ухватил  ломоть  мяса.  Обжигаясь, перебросил в другую
ладонь, откусил торопливо и уже с набитым ртом добавил:
     -- Ты -- моя сама хрупкость. Когда  только  успеваешь  все
готовить, Заринке помогать, даже за станом присматривать!
     Она   опустила   руки,   смотрела  на  него  с  любовью  и
растерянностью.
     -- О, Рус... Что с тобой?
     -- Со мной? -- удивился он.
     -- Ну да. Ты никогда таких слов не говорил!
     Он поерзал, сам  удивляясь,  почему  это  раньше  стыдился
сказать  вслух  то,  что чувствовал, что само рвалось из глубин
сердца,  а  он  заталкивал  вовнутрь,  ибо  недостойно  мужчине
изливаться в сердечных чувствах.
     К  счастью,  за  пологом  послышались  тяжелые  шаги Ерша.
Чуткое  ухо  Руса  уловило  и  мелкую  шаркающую  походку,  сам
удивился, что уже узнает шажки престарелого волхва иудеев.
     Полог приоткрылся, Ерш сунул голову.
     -- Княже... Ихний мудрец явился. Велишь в шею?
     -- Что ему надо?
     -- Говорит, надо условия поединка уточнить.
     Рус  мотнул  головой,  руки  были  заняты  бараньим боком,
жаренным в собственном соку:
     -- Зови.
     Соломон вошел, остановился в нерешительности, хотел выйти,
но Рус повелительным жестом указал  на  скамью  по  ту  сторону
стола:
     -- Садись. Ешь.
     Улыбающаяся Ис как раз ставила перед Русом широкое блюдо с
жареным  молочным  поросенком. Тот лежал среди гречневой каши и
держал яблоко во рту. Рус приглашающе указал на блюдо.  Соломон
выставил перед собой обе ладони:
     -- Благодарю,  но мой бог запрещает есть мясо... некоторых
животных.
     Он не сказал "нечистых", а Рус  тоже  только  хмыкнул,  не
стал  настаивать.  Продолжал  есть,  а Ис поставила на середину
стола широкое блюдо  с  широкими  ломтями  жареного  мяса.  Сок
вытекал,  пузырясь,  заполнял  блюдо. Одуряющий аромат ударил в
ноздри с такой силой, что Соломон едва не захлебнулся слюной, а
голова закружилась. Он ощутил  голодные  спазмы  в  желудке.  С
раннего  утра  на ногах, а не в его возрасте носиться по городу
как мальчишка, да еще поспеть и в скифский стан.
     -- Отведай, -- предложил Рус. -- Моя жена готовила сама.
     Соломон сглотнул, ответил осевшим  голосом,  глаза  его  с
таким трудом оторвались от жареного мяса, что едва не выпали из
черепа.
     -- Спасибо...  Но  мы,  иудеи,  не употребляем не кошерную
пищу.
     Рус пробурчал:
     -- Что за вера?.. А если бы ты тащился ползком, помирая от
голода, через пустыню? И единственная еда твоя -- этот  жареный
поросенок?.. Если съешь -- выживешь, нет -- умрешь. Что тогда?
     -- Ну, -- протянул Соломон с некоторым неудовольствием, --
это другое  дело.  Раньше  наш  образ  жизни  заставлял идти до
конца, но теперь... Я помню по книгам,  что  в  древности  наши
предки  в  субботу предпочитали подставить горло под меч врага,
чем взяться за  оружие.  Враги  этим  пользовались,  именно  по
субботам бросались на штурм наших городов.
     Рус захохотал, с удовольствием потер ладони:
     -- Молодцы! А кто бы не воспользовался такой дуростью?
     -- Да,  конечно...  Только  дурость это или... Не знаю, не
берусь судить. Но потом в  правилах  было  сделано  исключение.
Когда  выбор  между  жизнью  и  смертью,  то я могу, не нарушая
запретов, есть и нечистую пищу.
     -- Жаль, -- хмыкнул Рус. -- А то бы поединок мы  назначили
на субботу!.. Ха-ха!
     Он  смеялся,  а  глаза  говорили,  что скифы никогда бы не
унизились до такого, но Соломон насупился, смолчал. Рус покачал
головой, тупые иудеи шуток не разумеют, ел в молчании. Закончив
с мясом, он жестом велел подать родниковой воды, долго и  жадно
пил.  Соломон  сидел недвижимо, на еду не смотрел, только худой
кадык подергивался. Рус сыто перевел дух, повернулся к  старому
иудейскому  волхву.  Уже  хотел  было  спросить  о поединке, но
внезапно другая мысль заставила ухватиться за меч.
     -- Измена! -- вскрикнул он. Острие блеснуло  в  насыщенном
ароматами  воздухе,  со  свистом  пронеслось  над столом. Самый
кончик уперся Соломону в грудь. -- Ты отравил  это  все?..  Ешь
быстро или я тебя сейчас убью!
     Переход от сытого благодушия к ярости был так страшен, что
Соломон подпрыгнул, дрожащими руками ухватил ломоть мяса, сунул
в рот,  принялся  жевать.  Рус  наблюдал некоторое время, затем
убрал  меч  в  ножны,   сел.   Яростное   выражение   сменилось
насмешливым:
     -- Я  только хотел, чтобы ты отведал нашей пищи. Разве моя
Ис плохо готовит?
     Соломон на мгновение остановился,  второй  ломоть  мяса  в
нерешительности  завис  над  блюдом,  затем  отправился  в рот.
Прожевал половину, сказал с набитым ртом:
     -- Если не  можешь  без  глупых  шуток,  то  хотя  бы  мог
додуматься  раньше?  Когда мясо еще не остыло?.. Эх, чего ждать
от толстолобого гоя...
     Рус хохотал так, что поперхнулся. Ис с готовностью бухнула
ему в спину сцепленными кулаками. Поморщилась, будто ударила  о
каменную стену, размахнулась и грохнула еще и еще. Рус довольно
скалил  зубы. Не так уж и цепляется их волхв за обряды и обеты.
Но то верно: как можно все соблюсти в походе  или  в  гостях  у
чужака? Ежели их бог не последний дурак, то поймет и простит.
     -- Чудной  вы народ, -- сказал он. -- Свиней не едите, нас
обзываете гоями... а ваших людей я все чаще зрю в нашем стане?
     Соломон мирно ответил:
     -- Мы не едим свинину. Но разве нам кто  запрещает  носить
сапоги из свиной кожи?.. К тому же и вы нас зовете юдами.
     -- Вы  и  есть  чуды-юды,  -- отмахнулся Рус. Он кивнул на
свисающие перед ушами Соломона пряди седых волос. -- Я  впервые
вижу такой чудной народ!
     -- Мы  и  есть странные, -- ответил Соломон тихо. -- Но не
дивись нашему странному виду. Что-то мы сохранили из подлинного
облика моего древнего народа,  что-то  в  бегстве  потеряли,  а
что-то  и  появилось  здесь,  на новой земле. Мы сами сейчас не
можем сказать, что подлинное, а что нет.
     Рус фыркнул:
     -- Чудно говоришь. Все подлинное!
     Соломон несколько мгновений пристально смотрел на варвара.
Слабая улыбка тронула бледные губы:
     -- Да, но я не уверен, что так  бы  сказали  наши  древние
патриархи.  Возможно,  кто-то решил бы, что я вовсе не похож на
иудея.
     Рус с безразличием пожал плечами:
     -- Разве это важно? Мы тоже не совсем те люди, что  бежали
из царства Пана. И ничего, живем.
     Против  желания  в  его  словах  прозвучала  горечь. Глаза
затуманились. Ис вздохнула, участливо положила узкую ладонь  на
плечо. Соломон быстро взглянул на обоих:
     -- Не  сетовать  на  удары  судьбы  надобно, а благодарить
Господа... или пусть ваших богов.
     -- Как это? -- опешил Рус.
     -- Мы просыпаемся в несчастиях. Сколько лет  или  столетий
жили  безбедно  и  счастливо  Адам  и  Ева?  Но  когда изгнали,
пришлось от простого собирательства, подобно козам,  перейти  к
скотоводству  и  земледелию. А прежде, чем рвать яблоки, теперь
надо  было  научиться  их  сажать.  И   началось   восхождение.
Придумали,  как  запрягать  скот,  ковать оружие, разукрашивать
горшки и ткать красивые ткани... И я думаю:  лучше  ли  было  в
раю?  Когда  наши  прародители  жили  как  не  ведающие забот и
сомнений козы, собирали плоды?
     Рус вытаращил глаза. Иудей, а как глубоко  копнул.  И  как
верно!
     -- Да,  --  сказал он искренне, -- что у них была за жизнь
без набегов, звона мечей, удалых грабежей? Я тоже  думаю,  все,
что  стряслось  тогда,  повернулось  к  лучшему. Если бы бог не
изгнал их из вирия, надо было бы самим уйти. Я думаю,  что  вам
повезло в бегстве тоже?
     Соломону   почудилась  издевка.  Ис  вздохнула,  погладила
страшного вождя  варваров  по  обритой  голове.  Тонкие  пальцы
играли с его длинным чубом.
     Соломон  долго не отвечал, голова его опустилась на грудь.
А  когда  тяжело  поднял  ее,  это  выглядело  словно  поднимал
каменную гору.
     -- Мы бежали, как и вы, в страхе...
     Рус дернулся:
     -- Мы   бежали   не   в   страхе!  Мы  бежали...  впрочем,
рассказывай.
     Соломон кивнул с печалью:
     -- Да-да, я все понимаю. Но вы бежали от своих, а мы -- от
врагов.  Мы  в  самом  деле  бежали,  бросая  все...  Можно  бы
повернуться  к  врагу  и красиво погибнуть... боюсь, что колено
Вениамина так и сделало, там одни  горячие  головы...  а  то  и
племя  Сруля...  Но  мы  бежали,  ибо  разве  по  силам мертвым
построить великий Израиль? А у живых есть надежда... Беда  наша
была  в  том,  что  мы  находились  в  центре  белого света! На
перекрестке всех главных дорог. И всякий  народ,  который  туда
вторгался  и  покорял,  вскоре  сам становился жертвой. Мы сами
захватили ту цветущую страну с ее  зелеными  долинами,  тучными
стадами,  богатыми городами, полноводными реками, где воде было
тесно от жирной рыбы. Мы истребили местный  народ,  а  от  него
узнали,  что  и  они  точно  так  же  пришли когда-то, истребив
предыдущих... То ли проклятие висело над этой землей, то ли еще
что,  но  все  народы,  жившие  там,  погибали...  Филимистяне,
ханаане,  аммореи,  явусеи... От иных не осталось даже имен! Мы
долго  упорствовали,  мы  сражались  на  той  земле.  Но  враги
нападали  со  всех  сторон.  Мы  таяли, как глыба старого меда,
брошенная в горячую воду.
     -- А кочевников не  убывало,  --  сказал  Рус  знающе.  --
Продолжай.
     -- Мы  не просто бежали, -- сказал Соломон печально. -- Мы
старались забраться в столь дикие земли, чтобы никто и  никогда
нас  не  отыскал. Ни враги, преследующие по пятам, ни просто...
Хотя понимаю, что не бывает  "просто".  Человек,  встречаясь  с
другим  человеком  в  чистом поле, дремучем лесу, в пустыне или
горах, всегда старается померяться силой, убить и  отнять  все,
что  тот  несет.  Не  знаю, настанет ли день, когда незнакомому
станут говорить при встрече "Шолом"? Прости, я  говорю  лишь  о
приветствии...
     -- Это  я  уже  запомнил,  --  сказал  Рус  с нетерпеливым
высокомерием. -- Шолом алейкум, алейкум шолом... Что дальше?
     В глазах Соломона мелькнули странные огоньки:
     -- Гм... Может быть, все-таки  настанет.  Но  пока  что  и
люди,  и  целые  народы,  завидя друг друга, сразу же бросаются
резать один другого. Потому мы забрались как  можно  дальше  на
Север, куда не ступала нога человека. Ты не поверишь, что здесь
было!  Деревья  --  до  небес,  сквозь  чащу  не  проломиться и
медведям, завалы из деревьев сродни горам, неба  мы  не  видели
месяцами  --  так плотно вверху ветки в пять рядов... А все эти
ухоженные поля -- это труд дедов, отцов наших.
     Русу показалось, что хитрый  иудей  пытается  разжалобить,
что-то вымаливает. Он нахмурился, выпятил грудь, а голос сделал
резким и отрывистым:
     -- Да,   мне   рассказывала   Ис   о  ханаанах.  Они  тоже
выкорчевали лес, распахали поля, насадили сады, провели  каналы
и настроили городов... А это верно, что когда вы вторглись в их
прекрасные  земли,  то не только убили всех до единого, но даже
срубили все деревья, засыпали колодцы и каналы?
     Соломон  побледнел.  Он  даже  дыхание  задержал,   словно
пережидал  боль,  не  давая  ей вырваться стоном. Рус молчал, в
груди шелохнулось  странное  сочувствие,  но  поспешно  задавил
недостойную воина жалость.
     -- Да,  -- прошептал Соломон подавленно. -- Это были мы...
Тысячи лет тому, но все же мы. Дни нашего жестокого детства. Но
мы помним о детстве... чтобы расти, взрослеть.
     Рус усмехнулся:
     -- Сейчас твой народ повзрослел?
     -- Да...
     -- Даже постарел, -- сказал Рус с жестоким презрением.  --
И я думаю, что пришло время ему умереть.
     В шатре повеяло могильной сыростью. За их спинами тихонько
ахнула Ис. Слышно было, как она отступила, часто дыша. Звякнула
выпавшая из ее рук миска.

     Глава 42

     За  пологом  послышались  шаги.  Рус  узнал пришлепывающую
походку Корнила. Верховный волхв ходит как гусь, что только что
выбрался  из  воды  и  неспешно  шлепает  по  берегу,  на  ходу
подергивая задом, отряхивает воду.
     Блеснул  яркий свет, темная фигура на мгновение застыла на
входе. Старый волхв всматривался  в  полумрак,  затем  степенно
поклонился  Русу, с холодным безразличием кивнул Ис, а Соломону
пробормотал что-то вроде "Шолом алейкум", на что  старый  волхв
иудеев ответил "Алейкум шолом".
     -- Что  так  сумрачно,  --  сказал  Корнило.  Он присел на
лавку, оглядел всех острыми глазами. -- На дворе солнце,  а  вы
тут как сычи!
     -- Да вот говорили о взрослости, -- усмехнулся Рус.
     -- О взрослости? -- не понял Корнило.
     -- Три   поколения,   --  объяснил  Соломон  невесело,  --
отделяют нищету от голытьбы. Так говорят наши пророки.
     -- Как это? -- не понял Рус. -- Что-то мудрено.
     -- Каждый род, увы, жизнеспособен  в  трех  поколениях.  А
потом  вырождается.  В начале обычно стоит нищий герой, который
совершает  подвиги,  завоевывает  богатства,  затем  его   дети
умножают, внуки начинают тратить, а правнуки уже снова нищие...
И  так  повторяется  снова  и  снова. Все возвращается на круги
своя. До бесконечности.
     Рус сказал с презрением:
     -- Тебя послушать, вовсе жить не захочешь!
     -- Во многих знаниях много горя, -- ответил Соломон.
     -- Так не лучше ли вовсе без  знаний?  --  воскликнул  Рус
горячо.  --  Зато кровь как живой огонь струится в жилах, а как
здорово прыгнуть на  дикого  коня  и  скакать  навстречу  заре!
Просто потому, что душа зовет, сердце требует! Схватить скалу и
прижать  к  груди,  и  чтобы  стала горяча, и чтобы любить яро,
сражаться яро, жить --  яро!  Неужто  ваши  первые,  откуда  вы
пошли, жили не так?
     -- Да,  так...  Но  тогда  мир был моложе. А сейчас, как я
понимаю, начинается новое великое переселение народов.  Сколько
их  уже  было!  Молодые  сильные племена ищут новые земли... Но
увы, на земле, похоже, уже не осталось незанятых  земель.  Даже
наш  первый  народ, ведомый Моисеем, когда бежал из египетского
плена, пришел в землю обетованную, уже занятую народом, который
жил там сотни и сотни лет. Если не тысячи. Мы были в  отчаянии,
но  отступать  было  некуда.  Мы объявили тот народ нечестивым,
чтобы хоть как-то оправдать нападение, была великая война, наше
племя победило ценой гибели двух третей наших  людей.  Конечно,
всех   местных   не   истребили.  Это  было  только  с  первыми
захваченными городами... Их приносили в жертву целиком!  Но  мы
страну  ханаанскую завоевывали сорок лет. И уцелевшие ханаане и
явусеи жили среди нас и влили свою кровь в жилы нашего народа.
     Русу  почудилось,  что   старый   волхв   иудеев   пробует
припугнуть  его  воинской  мощью  и  свирепостью своих предков.
Нахмурился, не зная, как ответить резко, но и  чтобы  не  очень
обидеть старого человека.
     Корнило,  похоже, тоже уловил что-то угрожающее, кашлянул,
сказал, как бы продолжая речь Соломона:
     -- А потом на те земли пришли наши прадеды... Я  говорю  о
детях Скифа. Двадцать девять лет...
     -- Двадцать  восемь,  -- поправил Соломон, к радости Руса,
сразу насупившись и помрачнев.
     -- Пусть   двадцать   восемь,   --   согласился    Корнило
великодушно, он упивался победой, -- двадцать восемь лет скифы,
захватив  Палестину...  как  и  другие  многие  страны Востока,
правили всеми теми землями и местными народами.  Брали  в  жены
местных женщин, плодили детей без числа. А когда через двадцать
девять лет...
     -- Двадцать восемь, -- сказал Соломон безучастно.
     -- Гм...   так   вот,   многие   остались,   не   захотели
возвращаться на Север. Да и постарели  многие,  к  тому  же  --
семьи,   дети,   огород,  коровы...  Целые  города  скифов  там
остались! До сих пор, говорят, там кладбища  наших  предков  на
том  берегу  Иордана  поболе  местных.  Так  что  нет больших и
сильных племен, единых по крови.  Это  только  малые  так...  А
сильные едины не кровью, а духом. Потому и сильны.
     Рус  уловил  одобрительный намек, мол, не зря младший брат
Чеха принял беглых из каменоломни. Там были не только скифы.  В
плен  к  Пану  попадали из разных племен, но что с того теперь?
Уже и скифов не осталось -- только русы с бритыми головами.
     Соломон зябко передернул плечами:
     -- Мы все родились здесь, другой жизни не знали. Мы только
читаем в старых книгах, что наши предки жили в землях,  где  не
бывает зимы, где никто не видел снега... Я представляю, в какое
отчаяние  впали  наши  бежавшие  от  истребления  предки, когда
увидели, как становится все холоднее  и  холоднее,  как,  к  их
изумлению  и  ужасу,  с  неба  посыпались белые перья, а вода в
ручьях превратилась в твердый прозрачный камень!
     -- Все-таки вы сумели выжить, -- сказал  Рус  с  невольным
сочувствием.
     Соломон посмотрел на него остро:
     -- А  знаешь  ли,  сколько  десятков тысяч бежало, сколько
погибло в дороге, сколько лет мы добирались сюда, углублялись в
эти дебри, все время теряя людей? И  когда  добрались  до  этой
земли, нас оставалась совсем горстка!
     Удивление,  уважение  были  в  синих  глазах князя скифов,
потом же, к удивлению Соломона, появилось сомнение:
     -- Все ваше племя... потомство той горстки?
     -- Да.
     Он посмотрел по сторонам. Голос стал тверже:
     -- Ты в чем-то врешь. Как все племя может знать  всю  вашу
историю? Знать о разных странах?
     -- Огонек,  --  ответил  Соломон  тихо.  --  Мы  сохранили
огонек.
     -- Не понял, -- признался Рус.
     -- По нашему обету с богом мы обязаны быть грамотными. Все
до единого человека. И когда племя убегало, мы  несли  с  собой
книги.  Когда  в  эти  земли добрались первые беглецы, половина
груза были книги. И наши дети, что родились здесь,  выросли  не
лесными  жителями.  Мы  не  стали  новым племенем! Мы не хотели
становиться новым, понимаешь?..
     Рус подумал, покачал головой:
     -- Не понимаю. Дело не в том, чтобы стать родоначальником,
прародителем, по имени которого будет назван целый народ.  Хотя
это страстно жаждется каждому мужчине.
     -- Понимаю, -- согласился Соломон. -- Еще как понимаю.
     Глаза  его на миг затуманились, и Рус подумал внезапно, не
посещала ли и этого волхва мысль  увести  пару  молодых  баб  в
дремучий  лес  да  заложить  из  своих  детей новое племя, дабы
осуществить все мечты, дабы  дети  осуществили  его  желания  и
стремления...
     -- Дело  в том, -- продолжил Рус уже мягче, -- что дети --
чистые души. Куда повернешь, туда и пойдут. А в старом  племени
слишком  много советчиков! И повернуть ко злу куда легче, чем к
добру.
     -- Понимаю, -- повторил Соломон. --  Но  есть  страх,  что
такое новое будет лишь повторением старого. А думать это старое
будет,  что  творит  вовсе  небывалое!  И все вернется на круги
своя. И человек останется таким же. Не станет лучше.
     Он поднялся, поклонился.  Корнило  тоже  встал,  сказал  с
некоторым смущением:
     -- Княже,  он  обещал  показать мне, как они останавливают
кровь. Хоть и тупой народ, но вдруг какую малость знает, что мы
невзначай просмотрели? А волхв, если хочет  быть  мудр,  должен
пить  из  любого  родника.  А придется -- из лужи тоже, как вот
сейчас.
     Рус развел руками:
     -- Давай, только в луже вода может быть  вовсе  гнилой.  А
ты,  старик,  много  сомнений вызвал во мне. Я вижу, и твой бог
требует, чтобы вы, иудеи, стали лучше. Тем более такое  требуют
наши боги, ибо мы -- лучшие! Но они только требуют... Дороги же
не  указывают.  Иди,  я  скоро  приду.  И  поговорим, как верно
устроить ристалище богам на потеху, людям на славу,  витязям  в
честь!
     Соломон молвил, уже откинув полог:
     -- Выбирать дороги боги оставили нам.

     Иудеи  ревностно  охраняли  ворота, даже своих впускали не
сразу, на ночь  запирали.  Но  Буська,  подсмотрев,  что  Бугай
побывал в граде врага и вернулся цел, ночь не спал, извертелся,
а когда забрезжило утро, уже седлал коня.
     -- Ты куда собрался? -- рявкнул Рус.
     -- Я...  я...  --  пролепетал  Буська,  --  мне  бы  на их
муравейник поглядеть! Говорят, у них там и двухголовые есть...
     -- Дурень, -- сказал Рус с отвращением. -- Их скоро сотрем
с лица земли, как никчемный род.
     -- Потому и хочу успеть!
     Неожиданно сзади его плечи обхватили тонкие  руки.  Ноздри
уловили  милый  запах. Голос шепнул в самое ухо, щекоча теплыми
губами:
     -- Пусть  посмотрит.  Ты  так  спешишь  сделать  из   него
сурового воина, а он еще ребенок! Позволь ему смотреть на мир.
     Осчастливленный  Буська  стрелой  взлетел  в  седло.  Конь
радостно  заржал,  застоялся  за  ночь,  встал  на  дыбки  и  с
удовольствием помесил воздух крепкими копытами.
     Рус проводил его насмешливым взглядом:
     -- Двухголовые... Чуд-юд ему подавай!
     -- Рус, он ребенок...
     -- Он  уже  убивал  в  бою,  --  возразил  он. -- По нашим
правилам, мальчик считается мужчиной не раньше чем убьет  троих
воинов.  Я слышал, что бывали и такие, что доживали до старости
в мальчиках. Сам не видел, не стану  клясться.  Но  Буська  уже
срубил в бою четверых иудеев.
     -- Он ребенок...
     Обернувшись, он схватил ее в объятия:
     -- Это ты мой ребенок!
     Ее голос был тихим и потерянным:
     -- Мы все дети... заблудившиеся дети на этой земле.

     Буська  подскакал  к воротам, с верха стены за ним следили
десятки настороженных глаз. Он гордо выпрямился и вскинул руку:
     -- Говорит воин племени русов!
     На  стене  долго   разговаривали   между   собой.   Буська
извертелся  в  седле.  Наконец  появился один в простой одежде,
крикнул на ломаном языке скифов:
     -- Кто... и зачем?
     -- Воин племени  русов,  --  повторил  Буська  громче,  он
ненавидел  свой  звонкий  детский  голос,  старался  подпустить
взрослой хрипотцы, -- изволил приехать в гости к  Исхаку,  сыну
Нахима.
     На  стене снова долго шептались, бросали на него курьезные
взгляды. Похоже,  долго  не  могли  понять,  кто  такой  Исхак,
наконец  сверху закричали вниз, ворота заскрипели, створки чуть
раздвинулись.
     Буська, с сильно бьющимся сердцем, пустил коня  вперед.  В
груди  то все сжималось от страха, то там начинало колотиться в
отчаянной решимости въехать в  стан  врага,  все  увидеть,  все
запомнить,  рассказать Русу о слабых местах в Новом Иерусалиме,
граде презренного врага. А  то  они  шастают  даже  в  воинском
стане,  все  вызнают,  русы же ничего не знают, а Бугай на то и
Бугай: не помнит, где у него правая, а где левая!
     Я буду героем, напомнил себе твердо. Я вызнаю их тайны!
     Когда конь пошел по тесной улочке, уже не осталось иудеев,
знающих людской язык, все жевжекают на своем свинячьем.  Буська
даже не пытался расспрашивать, только дивился странным одеждам,
тесным улочкам, тесно прилепленным один к другому домам.
     Его  о чем-то спрашивали, он твердил: "Исхак, сын Нахима",
ему указывали направление, он поворачивал коня,  и  так  плутал
долго,  но  не  терзался,  ибо  чем  больше лазутчик узрит, тем
больше ему честь и хвала.
     На него смотрели  со  страхом  и  удивлением.  Шарахались,
издали  уступали дорогу. Он надменно смотрел поверх голов, даже
взор сделал гордо недвижимым, только уголками глаз цепко хватал
все и, как белка, суетливо рассовывал во все уголки памяти.
     Народу много, отметил сразу. И на  улицах,  и  во  дворах,
откуда  слышны  и  голоса,  и стук больших молотков по металлу.
Куют оружие, понятно. Пахнет горелой окалиной,  жженым  маслом:
тоже понятно -- окунают раскаленные мечи для крепости.
     Конь  под  ним  ступал мощно, уверенно. Буська с гордостью
видел, что сам держится как сокол среди серых утиц, так  и  его
конь  среди  невзрачных лошадок иудеев будто Змей Горыныч среди
коров, да и то немаловажно, что сам он на  таком  коне  выше  и
шире в плечах местных взрослых мужчин.
     Он  начал  покрикивать,  подпустив  в  голос повелительную
нотку:
     -- Исхак! Исхак, сын Нахима!
     От него прыгали в стороны, тряслись,  судорожно  указывали
пальцами.  Часто -- в противоположные стороны. Наконец подъехал
к низкому забору, с высоты седла видел, как  во  дворе  десятка
два  мальчиков  сидели  тихо  и  смирно  как мыши, у каждого на
коленях свитки тонкой телячьей кожи. Каждый что-то бормочет под
нос, раскачивается всем телом.
     Мороз  пробежал  по  телу  Буськи.   С   магией   еще   не
сталкивался,  но  на то и дикие народы, чтобы здесь ее найти, и
он, преодолевая дрожь в горле, заорал во всю мощь:
     -- Исхак! Исхак, сын Нахима!
     По  ту  сторону  забора  раздался  визг.  Все  вскакивали,
подпрыгивали,  разбегались.  По  всему двору разлетелись клочья
кожи.  Один  из  мальчишек  на  бегу  запнулся,  словно  что-то
сообразив,   повернул   перекошенное   страхом   лицо.   Буська
приветливо помахал ему рукой.
     Мальчишка,  это  и  был  Исхак,  остановился,  борясь   со
страхом,  но  потом,  видимо  сообразив,  что  он дома, а чужак
явился один, робко приблизился к забору. В глазах были все  еще
страх  и недоумение. На крыльцо выскочил взрослый, его окружала
визжащая  детвора,  цеплялась  за  его  одежду.  Все  верещали,
дергали, прятались за спину.
     Буська снова помахал рукой:
     -- Шолом! Я приехал в гости.
     Он  подбоченился,  зная, что долг гостеприимства свят. Нет
такого народа, который не должен бросить все и тут же  начинать
ублажать гостя, поить и кормить, а уж потом спрашивать: по делу
аль  просто  так  забрел.  А  уж  надолго  ли  --  так  и вовсе
спрашивать запрещено богами.
     Исхак смотрел исподлобья, в чем-то  колебался.  С  крыльца
крикнул  взрослый.  Исхак  ответил тонким птичьим голосом. Дети
заверещали громче. Взрослый сказал резче, злее,  Исхак  повесил
голову, отвечал коротко, виновато.
     Буська   решил,  что  пора  сделать  вид,  что  ему  такое
отношение оскорбительно, вытащил свою гордость  --  меч-акинак,
положил лезвием на края забора и крикнул:
     -- Клянусь  небом,  чьи  заветы  нарушены! Если не выйдешь
сейчас ко мне, ибо я твой гость, я прокляну этот муравейник.
     Исхак  торопливо  прокричал,  переводит,   понял   Буська,
взрослый  всплеснул  руками,  что-то  прожевжекал  печально и с
ноткой поражения, а Исхак впервые  улыбнулся.  Ответил  уже  на
ломаном скифском:
     -- Ты мой гость, отважный скиф.
     -- Я  Рус,  --  гордо  поправил  Буська,  --  а зовут меня
Буська.
     -- Буська, -- повторил Исхак. -- Буська, я сейчас выйду на
улицу, мы поедем к моему дому...
     Буська видел дальнюю калитку, но как не  похвастать  силой
рук, он ухватил Исхака за шиворот, крикнул, смеясь:
     -- Давай прямо сюда!
     Потянул  мощно,  даже  конь  уперся  всеми четырьмя, Исхак
торопливо полез через забор, но Буська уже перекинул его на эту
сторону. Вдогонку что-то кричали со двора. Исхак едва удержался
на ногах, отряхнулся, на Буську смотрел со страхом и уважением:
     -- Ну ты и голиафчик...
     -- Кто это? -- спросил Буська подозрительно.
     -- Богатырь был такой, -- сказал Исхак поспешно, --  очень
сильный!
     -- А-а-а-а, тогда ладно. Чем ты занимался?
     Он  соскочил  на  землю,  с  удовольствием чувствовал, что
намного сильнее, выше, шире,  а  этот  иудейчик,  хоть  и  чуть
старше,  это  видно,  все же мельче, вырос как кот на карачках,
явно в щенках заморен.
     -- Занимался, -- ответил Исхак с запинкой. -- Занимался...
это значит, учил знаки.
     Он медленно двинулся, робко посматривая на грозного гостя,
вдоль улицы. Буська коня вел в поводу, прохожие  прижимались  к
стенам,  давая  дорогу.  На  всех  троих  смотрели со страхом и
изумлением.  Даже  на  коня,  что   гордо   вскидывал   голову,
потряхивал  роскошной  гривой. Мышцы играют, смотрит с вызовом,
готовый драться со всеми жеребцами этих земель.
     -- Знаки, -- протянул Буська понимающе. --  Мы  тоже  учим
знаки.  Которые  оставляет  рысь,  какие куница. Умеем отличать
знаки молодого волка от старого...
     Исхак усмехнулся:
     -- Не такие...
     -- А что?
     -- Знаки... Ну... совсем другие. Как хорошо, что у вас  их
нет. Буквы, из них составляют слова.
     -- Слова?  --  удивился Буська. -- Зачем составлять слова,
когда их можно знать и несоставленные?
     Исхак сказал в затруднении:
     -- А книги? Книги из букв.
     Буська подозрительно смотрел на печальноглазого мальчишку.
Решил было, что иудейчик  втайне  насмехается,  морочит  голову
незнакомыми  словами,  но  после размышления отверг подозрение.
Побоится, хиляк.
     -- Что такое книги?
     -- Книги, -- объяснил Исхак, -- это... гм...  словом,  как
вам хорошо, что у вас нет!
     -- А что так?
     -- Да заставляют заучивать эти знаки.
     -- Тяжко?
     -- Очень  тяжко,  --  пожаловался  Исхак.  --  Ты  даже не
представляешь,  насколько  тяжко.  Голова  пухнет,  будто  туда
вогнали большую занозу.
     В глазах Буськи появилось отвращение.
     -- Бедный  вы народ... И очень глупый. Хоть сказали, зачем
тебе они?
     -- Чтобы читать старые книги. Ну, читать  --  это  слышать
то,  что  сказали  твои  умершие  родители, предки, прародители
нашего народа.
     Буська вспыхнул:
     -- Смеешься? Разве такое возможно?
     Его пальцы сжались на рукояти кинжала.  Исхак  подпрыгнул,
глаза стали дикими:
     -- Погоди!..  Не  веришь?..  Ах  да...  Погоди,  я  сейчас
докажу. Сейчас, сейчас...
     Буська недоверчиво смотрел, как Исхак быстро огляделся  по
сторонам, нацарапал какие-то закорючки на клочке бересты, сунул
ему в руку:
     -- Пойди отдай во-о-он той девчонке!
     -- Зачем? -- спросил Буська подозрительно.
     -- А  я написал, чтобы она наступила тебе на ногу, а потом
дернула за левое ухо.
     Буська рассердился:
     -- Опять издеваешься?
     -- Да ты что? -- испугался Исхак. -- Ну,  хочешь,  напишу,
чтобы  дернула за правое? Или стукнула тебя в медный лоб?.. Это
ж для того, чтобы ты поверил, что  можно  переговариваться  вот
так, не раскрывая рта.
     Буська   молча   выхватил  из  дрожащих  пальцев  бледного
иудейчика бересту, что сразу  свернулась  колечком,  сунул  ему
взамен  повод коня, а сам перешел на ту сторону улицы. Дети там
перестали  играть,   уставились   на   него   с   настороженным
любопытством.  Кто  боязливее,  потихоньку  ускользнул.  Хотела
убежать  и  девочка.  Буська  грубо   поймал   ее   за   плечо,
требовательно сунул под нос бересту.
     Девочка взяла, всмотрелась, брови удивленно взлетели. В ее
больших  коричневых  глазах  к  страху подмешалось удивление, и
Буська поверил, что Исхак,  сын  Нахима,  в  самом  деле  такое
написал.  Девочка  что-то сказала на своем языке, Буська развел
руками.
     Помедлив,  она   осторожно,   одними   кончиками   пальцев
наступила  ему на ногу. Буська стоял недвижимо, и она, осмелев,
робко протянула руку к его левому уху. Ее  пальцы  дрожали,  но
Буська  не  двигался,  и  она тихо-тихо взяла его за мочку уха.
Если бы он  не  знал,  что  она  должна  дернуть,  то  даже  не
почувствовал бы, только странное тепло шло от ее тонких розовых
пальцев.  Он  ощутил, как щеке стало жарко, а потом жар перетек
на лоб и другую щеку.
     Девочка что-то робко спросила. Буська осторожно взял ее за
руку, такую тонкую, как у птички, кивнул в сторону Исхака:
     -- Пойдем к нему?
     Она  слегка  упиралась,  он  тащил  ее  против  воли,   но
осторожно,  готовый  отпустить  в  любую минуту. Дети за спиной
тревожно загалдели. Они шли стайкой сзади,  но  на  расстоянии.
Исхак помахал рукой, что-то крикнул. Буська ощутил, как девочка
перестала противиться.
     Он довел к Исхаку, сказал сердито:
     -- Дурак ты!.. Такие знаки и не учить?
     -- А что? -- удивился Исхак.
     -- Как  что?..  Да можно так лазутчикам передавать наказы,
можно... эх ты!
     Девочка переводила взор  с  одного  на  другого,  скифской
речи,  похоже,  не  знала.  Послышались  быстрые шаги взрослых.
Из-за поворота выскочил запыхавшийся иудей. Буська  узнал  его:
тот  самый,  которого  дважды  захватывали  в плен. Второй раз,
когда он искал охотников за утками.
     -- Что случилось?
     Девочка смотрела уже  без  страха,  Буська  гордо  молчал,
гость  не  обязан  отвечать  на вопросы. По крайней мере до тех
пор, пока его не накормят, не напоят и в баньку  не  сводят.  А
Исхак сказал обидчиво:
     -- Да вот этот гой убеждает меня, чтобы я хорошо учился!
     Нахим оглядел Буську с великим недоверием:
     -- Он?
     -- Да.
     -- Никогда  не  поверю,  --  сказал он в растерянности. --
Скиф  убеждает  иудея  в   пользе   образования?   Мир   совсем
перевернулся!
     Буська   вслушивался   в  непонятную  речь,  потом  сказал
надменно:
     -- Скажи ему, что, ежели научит таким таинственным  знакам
и меня, я ему принесу большую свинью.
     Буська  перевел, иудей отшатнулся. Лицо искривилось, будто
собирался отплюнуться. Буська  кивнул,  все  понятно,  набивает
цену.
     -- С  поросятами.  Или  даже  две свиньи. Толстых, жирных!
Одну я сегодня уже заполевал.
     Глаза Исхака почему-то блестели весельем. Он сказал,  едва
сдерживаясь от хохота:
     -- Он все равно отказывается.
     -- Я  приведу  ему целое стадо, -- пообещал Буська твердо.
-- Или каждый день буду приносить по свинье. Или  пригонять  по
живой. Их много осталось в брошенных весях.
     Исхак  перевел,  он  прыскал от смеха, лицо стало красным,
щеки раздувались.  Девочка  застенчиво  улыбалась,  ее  бледное
личико  повеселело.  Взрослый  иудей наконец раздраженно махнул
рукой и ушел. Отсмеявшись, Исхак чуть посерьезнел:
     -- Он сказал, что ежели я хочу, то могу научить тебя сам.
     Буська подпрыгнул от неожиданности:
     -- Ты? А ты сможешь?
     -- Почему нет?
     -- Разве этим  занимаются  не  волхвы?  Не  посвященные  в
тайны?
     Исхак небрежно отмахнулся:
     -- Эти тайны ведают все. У нас все читают.
     -- И  ты,  --  все  еще  не  верил Буська, -- сможешь меня
научить понимать такие знаки?
     -- Почему нет, -- снова ответил  Исхак  с  удивлением.  --
Огонь не гаснет, если от него зажигаются другие!

     Глава 43

     В   доме   Соломона   собрались   на  последнее  совещание
военачальники. Сам  Соломон  помалкивал,  слушал,  лишь  иногда
утихомиривал страсти, жестом посылал служанку за новым кувшином
холодного меда.
     Наконец Иисус стукнул кулаком по столу:
     -- Да если сейчас... когда наши мужчины наконец-то взялись
за оружие,  когда  его  хватит почти на всех... если сейчас нам
выйти за городские ворота, то скифы побегут в страхе!
     Вокруг довольно загудели, Иисуса  похлопывали  по  плечам,
смеялись.  В  глазах  заблистала  гордость.  Соломон  покачивал
головой:
     -- Почему побегут?
     -- Да потому что нас все еще намного больше! Мы оправились
от первого удара. В граде нас не взять, а вскоре сможем  делать
вылазки. И тогда сами скифы устрашатся.
     Соломон  поглядывал  по  сторонам. Люди распрямились, щеки
горят возбуждением. В движениях  появилась  уверенность,  плечи
расправили,   спины   держат   ровнее.   Даже   голоса  громче,
раскатистее.
     Это мне все чудится, подумал он со страхом. Не  скифы  это
вовсе,  а  мои  соплеменники. Избранный богом народ, из некогда
свирепых   воителей   ставший   народом   школяров,   мудрецов,
астрологов. Искателей истинного пути жизни.
     -- Устрашатся,  -- повторил он медленно. -- Устрашатся? Но
разве случай с ними не говорит вам яснее  ясного,  что  с  ними
такое просто немыслимо?
     -- Почему?
     -- Они не ведают страха.
     В  комнате  пошел  сдержанный говор. Соломон слышал голоса
недоверия, насмешливый шепот. Не перегнул ли я  в  самом  деле,
подумал  он.  Ведь  все живое живет в страхе. Заяц дрожит перед
лисой, лиса спасается от волка, волк панически боится человека,
человек же страшится морозов, засухи,  наводнения,  бескормицы,
падежа скота, грозы, болезней, увечья...
     -- Какой  случай?  --  спросил Иисус враждебно. Он положил
кулаки на стол. -- На каждый их случай есть два наших случая.
     Снова  одобрительно  зашумели,  и  Соломон   ощутил,   что
остается в меньшинстве. Сказал внятно:
     -- Однажды   огромное  войско  Дария,  был  такой  могучий
персидский царь,  вторглось  в  земли  скифов.  Дария  называли
владыкой  мира,  ибо  ни у кого не было такой мощи, как у этого
царя... При нем находились историки, что подробно  описали  тот
злосчастный  поход.  И как победно вошли в их земли, как тяжело
двигалась полумиллионная армия  за  отступающими  скифами,  как
наконец  Дарий, измученный походом, послал им гонца со словами:
"Да остановитесь же и сражайтесь! А ежели боитесь, то признайте
мою власть и платите дань, как платят  сотни  других  народов!"
Скифы  на  это удивились: "А что, мы с кем-то воюем? Мы кочуем,
как и всегда кочевали. У нас нет городов, которые мы  вынуждены
защищать. А когда наши стада поедят траву, мы повернем назад".
     -- И повернули? -- спросил Нахим с интересом.
     -- Повернули,  но  дело  не  в  том. Когда, наконец, скифы
остановились,  царь  Дарий  велел  построиться  своей   заметно
поредевшей  армии.  А  на  том конце поля для битвы выстроились
скифы. Военачальники персов  долго  и  старательно  выстраивали
своих воинов для решающего столкновения. Они видели, что скифов
собралось  множество,  и  понимали,  что  когда две такие массы
людей столкнутся, то  передние  ряды  на  несколько  сот  шагов
погибнут  все  до  единого!  От  страшного удара двух армий, от
тесноты, давки. Погибнут как первые пятьдесят--семьдесят  рядов
персов, так и скифов.
     Нахим  слушал  затаив  дыхание.  Он  представил  себе  две
огромные массы людей, передние ряды которых знают  определенно,
что погибнут, и ощутил, как на затылке зашевелились волосы.
     -- Персы  стояли лицом к скифам, ждали приказа идти в бой.
Кто шептал молитвы, кто вспоминал родных,  но  лица  всех  были
мрачными и решительными.
     -- А скифы?
     -- Скифы  тоже ждали приказа идти в бой. Но вдруг персы, а
с ними и царь Дарий  заметили,  что  в  передних  рядах  скифов
началось  какое-то  смятение. Они колыхались взад-вперед, потом
люди начали бросать оружие, метаться из стороны  в  сторону.  И
вот  уже  сотни,  если  не  тысячи  людей  мечутся из стороны в
сторону!.. Дарий велел спешно узнать, что там  случилось.  Туда
поскакали   его   полководцы,  а  вернулись  вскоре  бледные  и
дрожащие. Оказалось, что в передние ряды скифов  забежал  заяц!
Бедный  зверек совсем ополоумел от страха, метался из стороны в
сторону, а скифы бросились с  хохотом  его  ловить.  И  ловили,
хватали,  падали,  совсем  забыв  о страшной битве, что вот-вот
должна начаться... и где они все должны погибнуть.
     Иисус  прошептал  с  ненавистью,  но  в   голосе   звучало
потрясение:
     -- Сумасшедший народ!
     -- Может  быть,  --  согласился  Соломон.  -- Персов не то
чтобы обуял ужас, они были мужественными воинами, но все как-то
сразу поняли, что войну проиграли. Нельзя  воевать  и  победить
людей,  которые  беспечно  ловят  зайца перед лицом смерти!.. И
верно, из всей огромной персидской армии только сам царь  Дарий
спасся,  да  и то чудом, благодаря греческим наемникам, которые
вопреки его приказу не разрушили мост, по которому он  и  успел
убежать от настигающих скифов через великую реку.
     Иисус   подавленно   молчал.   Соломон   подошел  к  окну,
всмотрелся в багровое зарево пожара. За спиной голос Нахима был
полон тоски:
     -- Да, этот  народ  еще  более  молод,  чем  те  скифы.  И
беспечен. Его не вразумить, не испугать.
     В  коридоре  послышались  голоса.  Дверь  распахнулась,  в
сопровождении служанки вошла блистающая  здоровьем  Исфирь.  От
нее  пахнуло  степными  травами,  свежестью. Волосы на лбу были
перехвачены широким золотым обручем. В середине над переносицей
таинственно блистал крупный сапфир.  Черные  как  смоль  волосы
свободно падали по спине, лишь в середине перехваченные цветной
лентой.
     Ее  лицо  сияло весельем, а в глазах был едва сдерживаемый
смех:
     -- Рабби, этот народ еще моложе и беспечнее скифов! А  это
их знаменитое "авось"!
     -- Что это?
     -- Это такое философское понятие... Это... гм... выражение
их беспечности,  с  которой  могут идти навстречу самым великим
неожиданностям. Из нас никто не сунется  в  темную  комнату,  в
густой  туман в незнакомом месте, не пойдет через чужое болото!
А скиф, или теперь рус, говорит свое  беспечное  "авось",  идет
смело...
     -- И что же? -- спросил Иисус в нетерпении.
     -- Иной раз гибнет, иной раз находит.
     Нахим поежился:
     -- Все-таки гибнет...
     Она рассмеялась еще беспечнее:
     -- Но  иной  раз  и  находит!  Кто  не  высовывается,  тот
остается цел, но он никогда и ничего не приобретает!
     -- Кроме мудрости, --  вставил  Соломон  негромко.  --  Ты
забыла о мудрости, дочь моя.
     -- Кроме  мудрости,  -- согласилась она. -- Но что молодым
да сильным мудрость? Они не будут знать, что с нею делать.  Она
путы на их ногах, из-за которых погибнут.
     Аарон, который до того молчал, сказал негромко, с горечью:
     -- Мы,  иудеи,  изо  всех  сил  стараемся  сохранить  свою
веру... но до чего же  легко  перенимаем  чужие  обычаи,  чужие
взгляды!
     На  него  оглянулись  с  удивлением.  Он кивнул на Исфирь.
Полная задорной жизни, она смеялась громко  и  беспечно,  белые
чистые   зубы   сверкали   как  жемчуг,  подобные  ночи  волосы
перекатывались крупными  волнами  по  спине,  блестели  мелкими
искорками.  На  лбу  золотой обруч подчеркивал красоту ее лица.
Крупный сапфир мерцал с веселой загадочностью, но  без  угрозы,
словно  намекал  на некую тайну, но вовсе не страшную. Спина ее
была прямая,  волчья  безрукавка  слегка  приоткрывала  круглую
грудь,  такую  же  обцелованную жгучим солнцем, как и загорелые
плечи и руки.
     Она все еще смеялась, но глаза ее внезапно сузились, стали
серьезными:
     -- Это одежда, только одежда! А под одеждой у меня все  то
же сердце.
     Когда  она  ушла,  Соломон  прислушался  к звонкому цокоту
бронзовых подков на ее сапожках:
     -- Да она больше скифская царица, чем иудейка...  Но  Яхве
что-то  говорит  нам  через  нее!  Горе нам, мы слишком мелки и
ленивы, чтобы понять сокровенный смысл его иносказаний!

     Юная Мойра металась по комнате, заламывала  руки.  Наконец
мать спросила сердито:
     -- Да что с тобой?.. Случилось что?
     -- Ох, мама, тяжко мне.
     Мать  перестала  тереть  полотенцем тарелки, повернулась к
дочери. Глаза стали острыми:
     -- Что случилось, говори?
     -- Мама...
     -- Это молодой сын Абрама? Он?
     Голос ее стал визгливым, она набрала в грудь  воздуха  для
истошного вопля. Мойра поспешно сказала:
     -- Мама! Если ты родила меня невинной, то я и сейчас такая
же. Этот  сопливый  Абрамчик  пусть слюни роняет и дальше. Нет,
мама!.. Другое.
     Мать перевела дух, голос стал спокойнее, ворчливее:
     -- Так что же? Явно кто-то замешан. У  вас,  молодых,  все
беды  и  радости  только  от  этого... Будто нет работы, учебы,
торговли...
     Мойра ласково отобрала у нее тарелки:
     -- Сперва поставь посуду. Мама, я  люблю  тебя.  И  всегда
слушалась!  И  сейчас...  Я  могла  бы  тайком, как моя старшая
сестра, но я же знаю, какая ты хитрая и как дурачишь отца...
     Мать испуганно оглянулась:
     -- Ш-ш-ш-ш! Как ты смеешь говорить такое?
     -- Прости,  мама.  С  языка  сорвалось.  Просто  я  хотела
сказать,  что  когда  к нам заходит преподобный ребе Соломон...
Молчу, молчу!.. Мама, я  хотела  посоветоваться.  Понимаешь,  я
дала  слово  Твердой  Руке,  это мой знакомый скиф, что приду к
нему в полдень к реке...
     Она подхватила охнувшую мать, та беззвучно раскрывала  рот
и   выпучила  глаза,  усадила  на  лавку.  Лицо  матери  быстро
приобретало синюшный оттенок. Мойра на всякий случай отодвинула
посуду подальше.
     -- Мама, -- сказала она быстро, -- я  не  приду!  Разве  я
стала  бы  тебе  это  говорить? И не надо так сердиться. Да, он
гой, но он сильный, красивый и храбрый. И не грубый, он  просто
не знает, что он грубый.
     Мать с трудом перевела дыхание:
     -- Гой... Акум... Как ты могла?
     Мойра независимо повела плечами:
     -- А  что?  Я  же  не  собираюсь  идти  ему в жены? Просто
поболтали, посмеялись... Теперь он упросил меня прийти  к  нему
на  берег.  Не  знаю,  как  это случилось, но я пообещала. Зато
теперь, дома, я передумала.
     -- Так не иди, -- сказала мать с облегчением, -- только  и
всего.  Не  иди,  а о нем забудь. Да, надо тебя поскорее отдать
замуж. Хоть за сына Абрама, хоть за  кого  еще...  Созрела  ты,
только о парнях и думаешь.
     Мойра покачала головой:
     -- О  нас только и говорят как о клятвопреступниках. Мы-де
не держим слова!
     -- Но они гои!
     -- Все равно, -- сказала она упрямо. --  Я  хочу  сдержать
слово.   Но  я  не  хочу,  чтобы  он  повалил  меня,  взял  мое
девичество.  А  его  не  удержать,   он   разгорается   быстро.
Понимаешь,   когда   он   еще  взял  меня  только  за  руку,  я
почувствовала такое томление во всем теле,  что  едва  сама  не
задрала юбку.
     Мать отшатнулась в ужасе:
     -- Дочь моя!
     -- Мама,  это  ж  только тебе говорю. Я ж видела, как твои
глаза блестят, когда приходит ребе Соло... Молчу, молчу!
     Мать в беспокойстве походила по комнате. Внезапно ее глаза
блеснули весельем, а морщинки разгладились.
     -- А сделай так, как мы все поступали  в  молодости!  Твой
скиф таких уловок не знает. Приди попозже. Намного позже.
     Мойра вскинула брови:
     -- И что же?
     -- А  то,  что все мужчины, будь это иудеи или гои, ничего
не могут придумать лучше, как вскоре засыпают  как  свиньи.  Ты
приди  на цыпочках, тихонько оставь какой-то знак. Понимаешь? И
слово будет соблюдено, и ты  уйдешь  такой  же  неизмятой,  как
приходила.

     Твердая  Рука  ощутил,  что  его  нежно  трогают  за лицо.
Улыбнувшись, протянул руку,  ощутил  кончиками  пальцев  нежную
шелковую  кожу,  длинные  волосы, бархатные ноздри... Раскрытой
ладонью чувствовал теплое дыхание, потом острые зубки прикусили
ухо. Он счастливо засмеялся и раскрыл глаза:
     -- Ах, какая ты...
     Слова замерли на губах. Над ним склонился конь, обнюхивает
недоверчиво. Это у него нежная кожа и  длинная  грива,  это  он
дышит  в  ладонь,  а  ухо  игриво  кусает  --  пшел вон! -- его
охотничий пес, что устроился рядом, скотина, еще и лапы закинул
ему на грудь, разнежился, уже отоспался, играть восхотел...
     Он вскочил, чувствуя беду. Упал, не  понял,  в  чем  дело,
поднялся  и  снова  упал. Ноги оказались связаны его же ремнем!
Пока  торопливо  развязывал,  увидел  примятые  ее   каблучками
стебли, даже ощутил запах душистых трав, который сопровождал ее
всюду.
     -- Как же я проспал, -- выкрикнул он с тоской. -- Ну как я
мог! Опозорился,  хоть головой в реку... Дурак, тупой пень! Она
пришла, поглядела  на  спящего...  А  у  меня,  наверное,  рожа
перекосилась, а то и слюни потекли... Обиделась, ушла!
     Вне   себя   от  горя  и  унижения,  он  торопливо  собрал
расстеленные шкуры -- готовился! -- вскочил на коня. Пес  бегал
кругами,  чуял гнев и стыд хозяина, виновато поджимал хвост. Он
получил сахарную  косточку,  грыз  вовсю,  пока  она  осторожно
связывала ноги хозяину...
     Конь лишь обиженно заржал, когда свирепые удары обрушились
ему на   бока.  В  стан  примчались  как  ветер,  Твердая  Рука
спрыгнул,  потащил  коня  к  коновязи.  Народ  ржал,  показывал
пальцами.  Дружинники  хлопали  себя  по коленям и приседали от
хохота. Неужели все  уже  знают,  мелькнула  паническая  мысль.
Откуда? Боги, что за позор!
     Наконец  Сова  остановился,  в  глазах  был смех, но голос
воеводы звучал доброжелательно:
     -- Ты не из племени гелонов?
     -- Да вроде нет, -- ответил Твердая Рука настороженно.
     -- И не из агафирсов? -- допытывался Сова.
     -- Нет...
     -- Гм...
     -- А что не так? -- выкрикнул Твердая Рука. -- Почему  все
так смотрят?
     Сова успокоил:
     -- Не  волнуйся!  Просто  не понимают, что у тебя за такая
раскраска. Это гелоны рожи размалевывали перед боем, а агафирсы
перед женитьбой... Но если в бой пока не идешь, то  неча  людев
пугать такой рожей. Пойди умойся.

     Глава 44

     Рус,   Бугай,   Моряна  и  Корнило  сидели  за  столом  со
старейшинами  иудеев,  уточняя  условия  схватки.  С  Соломоном
заседали, кроме таких же убеленных сединами старцев, еще и двое
крепких  как  железо  сухощавых  мужей.  Рус  всей кожей ощущал
словно сухой жар идущую от  обоих  враждебность  и  угрозу.  Он
покосился  на  Бугая,  тот  держался напряженно, а Моряна вовсе
сдвинула пояс так, чтобы рукоять громадного  ножа  торчала  под
рукой.
     Соломон сказал сумрачно:
     -- На  Совете  было  решено, что любые законы, пусть самые
жестокие  и  несправедливые,  все  же  лучше,  чем  беззаконие.
Схватка  ста человек против ста, на ограниченном участке -- это
все равно что окопать лесной пожар. Пусть уж выгорит там дотла,
но не загорится весь лес. Мы с тяжким сердцем  согласились,  но
теперь пора уточнить условия.
     Рус  перевел  дух.  Старцы сидят мрачные как совы, смотрят
исподлобья. Глаза воспаленные, веки  набрякли  у  каждого  так,
будто там по ведру воды.
     -- Условия  просты,  --  сказал  он  почти весело. -- Мы с
Соломоном уже присмотрели участок. Между градом, чтобы со  стен
могли  видеть  и те, кто все еще боится выходить, и между нашим
станом. Только и делов, что провести черту, положить  приметные
камни.  Кто  в  горячке  боя  переступит черту -- тот считается
убитым. Кого вытеснят или выпихнут -- тоже.
     Соломон кивал, соглашался. Чем правила  проще,  чем  легче
выполнять.  И  тем проще следить, чтобы их не нарушали. Один из
старцев сказал торопливо:
     -- Если воин упал и не поднимается -- не добивать!
     Бугай вмешался:
     -- Но тогда, чтобы было ясно, за кем победа, надо  вкопать
в середке поля колья. И победители насадят головы врагов на эти
колья!
     Он  гулко  захохотал.  Старцы содрогнулись, Соломон сказал
неприязненно:
     -- Какая в этом необходимость?
     -- А как узнать, -- отпарировал Бугай, -- кто  победитель?
Ежели  ваши упадут, а добивать их нельзя, то в конце поднимутся
и скажут, что они выжили, а значит -- победили!
     Один из чернобородых вдруг сказал с ненавистью:
     -- Принимаем!
     Рус  заметил,   что   на   чернобородых   посматривают   с
осторожностью  и  скрытой  неприязнью не только Соломон, но еще
трое старцев. За исключением разве что  величавого  старейшины,
который  прибыл  в  воинский  стан  скифов  первым,  -- Аарона.
Соломон вовсе непроизвольно отодвинулся, словно прикосновение к
Иисусу оскверняло.
     Бугай  хохотнул,  смотрел  одобрительно.  По  его  чистому
открытому  лицу  было  видно, как его страшная секира рассекает
Иисуса от черных кудрей на лбу и через кудрявую бороду  дальше,
разваливает  пополам,  обнажая  трепещущую  печень,  горячую  и
полную жизни...
     Рус вмешался, он чувствовал,  как  по  телу  прокатывается
горячая волна радости:
     -- Это   не  враги,  а  противники.  Стоящие  напротив.  И
достаточно одного кола. Кто победит  --  увидим  по  тому,  кто
срубит голову противника и водрузит на кол!
     Напротив  сидели  потрясенные,  только  двое  чернобородых
братьев не дрогнули, смотрели с прежней ненавистью  и  угрозой.
Они двое выглядели как два черных сокола среди голубей.
     -- А раненых... -- сказал старец.
     -- Раненых  не  тронем,  --  пообещал  Рус великодушно. --
Лежачих не добивать... ежели те бросят оружие. Кто выскочит  за
черту,  не  преследовать. С вашей и нашей стороны надо отобрать
крепких людей, чтобы следили за порядком. Других на поле  брани
не  допускать!  С чьей стороны на поле ступит хоть один человек
-- та сторона и будет считаться проигравшей все эти  земли!  Ей
надлежит уйти в течение суток.
     -- Двух,  -- сказал Бугай добродушно. -- Не соберутся! Они
ж запасливый народ. У них столько тряпья...
     -- Двух, -- согласился Рус. -- Потерпим.
     Челядинцы заглядывали робко, подавали  знаки,  но  Соломон
разрешил  подать только холодный квас. Дабы скифы не пили прямо
из кувшинов, им ставили большие чаши, а  молодая  женщина,  вся
укутанная  с  головы  до  ног,  видны  только большие блестящие
глаза, наливала этим громыхающим гигантам.
     Рус видел озабоченные лица, даже Бугай пробовал  хмуриться
и  двигал  бровями.  Все  вроде  бы  оговорено,  но  как  бы не
допустить промашку. Сейчас заключают ряд, потом все  пойдет  по
ряду, его обязаны блюсти обе стороны, и этот порядок становится
малым поконом. Или законом, как говорят иудеи.
     -- Все  бы  все,  --  сказал  он  неуверенно.  Поглядел на
Корнила, тот молчал весь совет. Волхв наклонил голову. Бугай  и
Моряна  переглянулись,  кивнули.  --  Вроде  бы все... Главное,
чтобы никто не вмешался! Ежели кто выскочит за черту --  пусть,
лишь  бы  не  возвращался,  когда  переведет  дух,  но если кто
вмешается из-за черты -- наш ряд нарушен!
     Соломон поднял испытующий взгляд на чернобородых братьев:
     -- Мы выделим отряды. Для охраны. И расставим вдоль  своей
стороны.
     -- А мы со своей, -- пообещал Рус.
     -- Мы  обещаем,  --  продолжил  Соломон,  --  что  с нашей
стороны никто не переступит черту.
     Лица старейшин были строгими. Похоже, подумал Рус, что для
иудеев, и так опутанных множеством законов, исполнение их  тоже
бывает обязательно, как для скифов -- всегда.
     Наверное,  у  него  был  слишком  победный вид. Или в душе
этого иудея до поры до времени спала душа воина. Рус видел, как
чернобородый  смотрит  ненавидяще,  но  сдерживается,   и   это
нравилось.  Настоящий боец, с этим он скрестит мечи в бою, а не
на бойне, как будет с остальными.
     Рус все еще улыбался, когда чернобородый кашлянул,  сказал
негромко:
     -- Ты завтра не будешь так радоваться солнцу, гой.
     -- Почему? -- удивился Рус. -- Мы сражаться умеем. А вы --
нет.
     -- Мы  сражались  с  величайшими  народами мира, -- сказал
Иисус с мрачной гордостью. -- Нас долго  не  мог  одолеть  даже
могучий Рим...
     -- Но  все-таки  одолел?  --  прервал  Рус.  Ему нравилось
дразнить этого черного. Хоть один не спит на ходу, на соплях не
оскользается. В глазах злость и вызов, землю  роет  от  ярости.
Настоящий мужчина. -- И не он ли захватил ваши земли?
     -- Увы, -- почти прорычал Иисус, -- на стороне римлян была
вся мощь мира. Римляне правили всем белым светом. Никто не смел
противиться  им на всех землях, известных человеку. Если хочешь
знать,  как  мы  сражались,   то   расскажу   один-единственный
случай...  Так  вот,  когда  мой  крохотный  народ  многие годы
сражался с могучим Римом...
     Рус прервал:
     -- А Рим об этом знал? Мы, к примеру, ни о каком  Риме  не
слыхали. Но ты продолжай, продолжай!
     -- Так вот, остатки нашего войска отступили в неприступную
крепость  на  вершине  горы Массада. Римляне долго бросались на
штурм, поливая своей кровью  белые  скалы,  пока  те  не  стали
красными,  как  киноварь,  а под ногами не захлюпала кровь, как
вода в озере  при  сильном  ветре.  Потом  нас  пытались  взять
осадой,  но  в  крепости  успели  запасти еду, а родники давали
чистую  воду.  И  тогда  римляне  начали  насыпать  из   камней
искусственную  гору,  чтобы  сравняться  со стенами и ворваться
через них... Их было как песка морского, а наших войск осталось
всего две тысячи. И в последний день,  когда  стало  ясно,  что
римляне  ворвутся  в крепость, защитники собрались на последний
совет. И сказали они: поскольку мы решили ни у кого не  быть  в
услужении,  кроме  своего  Бога,  то мы должны успеть погибнуть
сами. Пусть жены и дочери наши умрут необесчещенными. И так как
решено,  что  все  мы  умрем,  то  бросим  же  жребий,  выберем
десятерых,  которые  убьют  всех, а потом и среди десяти бросим
жребий, чтобы один убил всех, а затем убил себя.
     Рус прервал, глаза его горели воодушевлением:
     -- Они правы! Самоубийство -- большая вина. Потому  смерть
лучше принять от другого, чем убить себя самому.
     -- Да,  -- согласился Иисус, -- это не было самоубийством,
а массовым убийством. Сперва убили жен и детей, потом  все  две
тысячи воинов легли на пол, подставив горло, и десять убили их,
потом  эти десять легли в кровь среди трупов, и один убил их, а
потом и себя. Таким образом  самоубийство  совершил  лишь  один
человек...
     Рус прервал:
     -- Будь я вашим богом, я бы простил его грех!
     Иисус сухо кивнул:
     -- Я уверен, что Господь так и сделал.
     На  его  глазах заблестели слезы. Он ушел с гордо поднятой
головой и прямой спиной. Громко хлопнула  дверь.  Рус  проводил
его долгим и, как заметил Соломон, уважительным взглядом.
     -- В нем душа воина, -- заметил он.
     -- Увы,  это  так,  -- согласился Соломон грустно. -- Хотя
один пустячок он либо не знал, либо забыл... Либо  предпочитает
верить так, что удобнее воину.
     -- Какой пустячок?
     -- Последний,  его  звали  Иосиф,  который убил оставшихся
десятерых... он не покончил с собой.
     -- Что?
     Соломон печально кивнул.
     -- Он совершил большее. Когда римляне  утром  ворвались  в
воинский стан на Массаде, они увидели ручьи крови, горы трупов,
и пока в ужасе и удивлении бегали орущей растерянной толпой, не
понимая,  что  же  произошло,  сбивали  друг друга с ног, Иосиф
сумел затеряться  среди  них,  ускользнул,  а  спустя  годы  он
написал  "Записки  об  Иудейской войне", где и поведал, как все
произошло.
     Рус задумался, не зная, как отнестись к  такому  поступку,
уже  не воинскому, а какому-то другому, в затруднении оглянулся
на Бугая и Корнила, но те уже встали, ушли  со  старейшинами  в
другую комнату, о чем-то толковали.
     -- Чем  ты  недоволен?  -- спросил Рус напрямик. -- Почему
кривишь лицо?
     Соломон грустно развел руками:
     -- Увы... Всю нашу историю мы спорим  о  том,  что  лучше:
бороться  и  погибнуть  за свою мечту или пойти на компромисс и
отложить мечту на длительное время?
     Рус не понял, чересчур сложно, спросил подозрительно:
     -- Но подвиг -- всегда подвиг. Или что-то в нем не так?
     -- Наша  вера  не  одобряет  убийств  вообще,  --  пояснил
Соломон грустно. -- Они должны были пойти на переговоры задолго
до битвы на Массаде. Как вот мы говорим с тобой, несмотря ни на
что...  Потому  ты  почти  ни  от кого не услышишь, чтобы у нас
говорили  о  воинских  подвигах  вообще.  Хотя,  если  говорить
правду,  их  в  нашей  истории немало... А Иисус тебе рассказал
лишь для того, чтобы ты знал, что мы не боимся умереть.
     Рус неодобрительно покачал головой:
     -- Не понимаю. Как можно стыдиться подвигов? Римляне бы  о
таком... на всех скалах саженными знаками!
     Соломон ответил тихо:
     -- Кто сказал, что наш спор с Римом окончен?
     Рус  усмехнулся, смолчал. Он знал, что их спор с неведомым
Римом окончен. Потому что послезавтра лучшие из  этого  жалкого
племени полягут под тяжелыми мечами скифов.
     Соломон  тоже  отвел  глаза. Он понял, что подумал молодой
вождь варваров. У него слишком честное открытое  лицо.  На  нем
мысли  можно  читать  так,  как  если  бы  он писал их крупными
знаками. Но он, Соломон, имел в виду не племя мошквы, а  вообще
спор  Израиля  с Римом. Не может Господь допустить, чтобы никто
из бежавших больше не уцелел!
     И тогда спор Израиля с Римом продлится до  полной  победы.
Но это не будет спор мечей.

     Глава 45

     После  обеда  Соломон  в  своей старенькой двуколке, а Рус
верхом на  Ракшане,  черном  как  угорь,  с  лоснящейся  кожей,
отправились  к  месту,  где завтра две сотни человек сойдутся в
смертельном бою.
     Вчера иудеи и  русы  совместно  провели  плугом  межу,  за
которую  заступать нельзя, а буде заступит кто -- тот считается
убитым, что намного  хуже,  ежели  бы  погиб  взаправду:  могут
счесть, что нарочито, мол, шкуру спасал...
     Получилось  ровное  квадратное  поле. Там и сейчас бродили
одиночки, выискивали и убирали камни,  затаптывали  неровности,
сглаживали  бугорки.  Рус  заметил,  что  воины  иудеев  и русы
одинаково старательно чистят боевое поле:  добро,  если  коряга
вывернет ногу чужаку, а если своему?
     Их заметили, кое-кто остановился, ждал. Рус издали вскинул
в приветствии  длань.  Ладонь  была  широка, он чувствовал, как
мощь перетекла от плеча к кончику пальцев. Но  и  в  плечах  ее
было  столько,  что  готов был подхватить на них небесный свод,
буде рухнет, так и подержит, пока растерявшиеся боги не встащат
обратно.
     -- Вон и бревен натащили, -- сказал он Соломону весело. --
Это все Ерш старается...
     -- Зачем? -- не понял Соломон.
     -- Рассядутся как вороны, -- объяснил Рус. --  Зрелище  им
на  дармовщинку.  Да  и  то,  что  у нас осталось еще? Баюна вы
убили, проклятый народ,  а  кроме  песен  и  плясок,  больше  и
радостей не осталось, если не считать кулачные бои!
     Соломон  зябко  поежился.  Страшный  бой,  что разыграется
завтра, как-то язык не поворачивается назвать  зрелищем.  Разве
что для скифов, привыкших к крови, жестокости, свирепым пыткам,
которым  подвергают  своих  же юношей и называют это испытанием
характера, посвящением во взрослую жизнь...
     -- Надо, чтобы сидели не слишком  близко,  --  сказал  Рус
озабоченно. -- И чтоб между ними и полем ходили стражи!
     -- Мы тоже поставим людей, -- пообещал Соломон.
     -- И еще...
     Хохоча  во весь голос, подошел Корнило. Рус нахмурился, он
сам чувствовал, что в последние дни особенно часто стал хмурить
брови, ворчать, но все не удавалось сбросить с  плеч  внезапную
тяжесть -- трудно быть князем, -- и спросил недовольно:
     -- Что веселого?
     -- А  с  той  стороны  поля,  -- сказал Корнило весело, --
иудеи уже скамьи вбивают! Да не из города, те сидят за  стенами
как мыши. Из весей, где уцелели.
     Соломон заметил чересчур кротко:
     -- Да, им особенно захочется увидеть сражение.
     Уловил Корнило или нет скрытый намек, но ответил ехидно:
     -- Это вы убивали всех, даже скот. А мы вот сколько вашего
народа оставили! Значит, мы добрее.
     Соломон  беспомощно  развел  руками.  Трудно быть на земле
иудеем: это либо отказывайся называться иудеем, либо отвечай  и
за  то,  что  совершили  пращуры.  И хотя в этих северных краях
как-то установилось, что каждый мужчина да  имеет  только  одну
жену,  рабов  нет,  а  есть  только  наемные  работники,  но не
вычеркнешь же, что мудрый и справедливый Соломон имел девятьсот
жен и тысячу  наложниц,  что  прародители,  которых  ставишь  в
пример  молодежи, преспокойно спали с женами и служанками, а то
и баловались с козами, ослицами... Приходится говорить,  что  в
Завете,  мол,  сказано  иносказательно, и что, к примеру, когда
Хам посмеялся над пьяным вдрызг  отцом,  то  это,  мол,  просто
увидел голым и захохотал, вот и все, и никакого мужеложества не
было,  а  проклял  Ной сына и его потомство так страшно лишь по
злому похмелью, а не  из-за  самого  оскорбительного  проступка
Хама...
     -- Трудно  быть иудеем, -- сказал он вслух, -- но легче ли
было Моисею с беглецами?
     Корнило еще смеялся, но глаза уже стали серьезными.
     -- Ваш прародитель?
     -- Он не оставил потомства, -- ответил  Соломон  печально.
-- Но все-таки мы все -- его дети.
     К его удивлению, скифский жрец понял, даже удивился:
     -- И у вас были такие герои? То-то вы прожили так долго...
Даже жаль, что завтра все умрете.
     Голос  его  был  чуть сочувствующим, но с тем бесстрастным
холодком равнодушия, с каким юные народы  относятся  к  смерти,
гибели, исчезновению целых племен.
     Заметив  какое-то  упущение  на  поле,  он  заспешил туда,
размахивая руками и надрываясь в крике. Посох с острым концом с
силой вонзался  в  твердую  землю.  Соломон  еще  провожал  его
прищуренным   взглядом,  а  Рус  насторожился,  всматривался  в
дорогу. Частый конский топот  раздался  раньше,  чем  показался
всадник.  По дороге с северной стороны ровным галопом шел серый
в яблоках конь. Всадник показался Русу знакомым, и, лишь  когда
тот приблизился, Рус с сожалением понял, что обознался.
     Всадник  лишь  чуть  повернул голову в сторону квадратного
поля, его глаза быстро обежали всех, и конь, не сбавляя ровного
галопа, приблизился к Русу и Соломону. Всадник легко  спрыгнул,
Рус  ощутил  ревнивый  укол  в сердце, но продолжал смотреть на
незнакомца с удовольствием.
     Тот был ростом  с  Руса,  так  же  молод,  светлые  волосы
выбивались из-под начищенного бронзового шлема и красиво падали
на могучие плечи. Шея была толстая, тугие жилы мощно натягивали
кожу.  Он  был в медвежьей шкуре, небрежно наброшенной на голое
тело через правое плечо.  Плечи  и  половина  груди  оставались
открытыми.  Солнце  играло  на  могучих  мышцах, потемневшая от
солнца кожа хранила следы ударов легких мечей,  белые  выпуклые
звездочки  шрамов, которые остаются от ударов стрел и небольших
дротиков.
     Соломону он  вообще  показался  человеком,  вырезанным  из
темного  дуба.  Мышцы  выглядели  такими же плотными, как ствол
дуба, и  понятно  было,  почему  стрелы  не  сумели  проклюнуть
глубоко.  Он был тверд, как наплыв на дереве, которое не всякий
топор возьмет, да и тот, который возьмет, вскоре затупится  или
выщербится.
     Он посмотрел на Руса, затем на Соломона, раздвинул губы:
     -- Кто из вас... гр... гр... конязь...
     Речь  его  была  рычащей,  но  Рус,  к  своему  удивлению,
улавливал значение слов. Соломон развел руками, он вслушивался,
но смысл, судя по его лицу, пока что ускользал.
     -- Конязь чего? -- переспросил Рус.
     Молодой богатырь прорычал  что-то  на  своем  языке,  лицо
мучительно  кривилось,  говорить  ему  было  трудно, словно всю
жизнь провел в лесу с медведями:
     -- Кто из вас...конязь народа?.. А, зрю, зрю...
     Он кивнул Русу как воин воину, а Соломону  поклонился  как
старшему в роде. Соломон ответил на поклон, спросил осторожно:
     -- Что привело тебя, юноша?
     Теперь воин морщил лицо, вслушивался, а потом широкое лицо
расплылось в улыбке.
     -- Дед... дед...
     Он умолк, полагая, что сказал все. Рус спросил:
     -- Что дед? Послал дед?
     -- Послал,  --  подтвердил  воин радостно. -- Дед... почти
дед. Ну... дед деда.
     Соломон пожевал губами:
     -- Правильно, старших надо уважать. А  что  он  сказал  на
дорогу?
     Рус  не  успел  пояснить,  что  дед  деда вряд ли успел бы
что-то сказать, дед  деда  зовется  пращуром,  а  воин  рыкнул,
проговорил  с  трудом, для него ломать деревья и ворочать глыбы
было явно легче, чем оформлять мысли в слова.
     -- Он сказал... пойди и мри.
     Соломон  раскрыл  рот,  даже  Рус  насторожился,   смотрел
непонимающе.  Молодой  воин был полон жизни, в нем чувствовался
могучий дух, который не позволяет умирать, даже если ты  утыкан
стрелами, как еж иглами, если даже иссечен топорами, а кровь из
дыр хлещет струями.
     -- Я не совсем тебя понял, -- пробормотал Соломон.
     -- Почему?
     -- Моя жизнь, -- рыкнул воин, -- твоя.
     -- Ну,  --  сказал  Соломон  осторожненько,  -- мы даже не
виделись.
     Воин страшно улыбнулся,  показал  желтые  крупные,  как  у
коня, зубы:
     -- Зато виделись с дедом деда.
     -- Как звали твоего пращура?
     -- Мосл.
     Соломон  долго  морщил  лоб,  кряхтел,  вспоминая, наконец
беспомощно развел руками:
     -- Прости, все равно ничего не пойму.
     Рус сказал настойчиво:
     -- Расскажи мне. Если я пойму, то перескажу.
     Глаза воина были оценивающие, даже прицельные. Рус  хорошо
знал   этот   взгляд.  Все  мужчины  при  встрече  обмениваются
ревнивыми взорами, сразу прикидывая, кто выше, шире  в  плечах,
тяжелее,  у  кого  сильнее  вздуты  мускулы, белее зубы, у кого
боевых шрамов больше, но этот смотрит так, будто уже знает, что
драться придется именно с ним, и уже заранее выискивает  слабые
места.
     Соломон  лишь  пожимал  плечами,  вздымал  брови,  и  воин
поневоле повернулся к Русу. Речь  его  была  тяжела,  временами
наступали  глубокие  провалы, где Рус не понимал ни слова. Воин
сам справлялся с речью с трудом, и Рус в  конце  концов  понял,
что  он  в  самом  деле  живет где-то в дремучем лесу, их семья
кормится охотой на дикого зверя.
     Когда воин умолк, вконец обессилев, на лбу повисли крупные
капли пота, Рус озадаченно повернулся к Соломону:
     -- Слушай меня, волхв... или ребе, если тебе так  удобнее.
Из  того,  что я понял, люди твоего народа однажды спасли жизнь
деду  его  деда.  Ему  не  повезло,  когда,  убив  исполинского
медведя,  он  вложил меч в ножны, а тут неожиданно напала еще и
медведица... Он ее задавил голыми руками, но  она  ему  сломала
ногу  и подрала так, что ему оставалось только умереть... Ничто
не могло спасти его. Он это знал, и когда  его  подобрали  люди
твоего племени, он им так и сказал. Те все же принялись лечить,
охотник  долго  хворал,  иссох  как  скелет, но все же встал на
ноги. Ему даже дали коня, дохленькую клячу, и он  уехал.  Я  не
понял  почему.  Наверное, ваши обычаи не понравились. Да и кому
понравятся? Словом, на днях они с какой-то горы  увидели  пламя
пожаров... Они послали этого бравого воина.
     Соломон беспомощно помигал выцветшими ресницами:
     -- Я все равно не понял его. Почему надо умереть?
     Рус   терпеливо   растолковывал,   а   воин  стоял  рядом,
внимательно слушал. Речь Руса нравилась, кивал.
     -- В вашем племени его дед остаться не мог, это я  сказал.
Я не понял, правда, как он очутился в лесу, но ясно, что у него
наплодились  дети,  они не могли прокормиться охотой все, это и
понятно, мерли как мухи, но род все же  не  прерывался.  И  вот
сейчас  их  семь  братьев.  Отец их позвал и сказал, что в ваши
земли вторглись враги. Его жизнь принадлежит вам, но  он  может
умереть  раньше,  чем  доберется  до  вас...  видать, уже стар.
Однако имя его рода будет покрыто позором, если человек из  его
рода  не  придет  вам на помощь и не отдаст свою жизнь. Их было
семь воинов... это я говорил?... они боролись за право поехать.
Этот вот зверюга победил.
     Воин понял, что говорят  о  нем,  оскалил  зубы  и  громко
бухнул  себя  в  широкую  грудь пудовым кулаком. Там отозвалось
совсем  глухо,  словно  в  могучем  дубе,  где  дупло  еще   не
появилось.
     -- Медведко, -- сказал он. -- Роговой Медведко.
     -- Его  зовут  Роговой  Медведко,  -- перевел Рус. -- Тоже
имячко. Но все же лучше, чем Соломон или Иисус!.. Эй, а  почему
тебя так назвали?
     Воин  еще  мощнее бухнул в свою грудь кулаком. Будто сухое
бревно ударилось о каменную стену.
     -- Крепок!.. Нож не царапает... Тверд!
     -- Понятно, -- объяснил Рус озадаченному  Соломону.  --  У
него  шкура как бычий рог, такая толстая. Простым ножом даже не
процарапать. Да, этот зверь совсем не простой.
     Соломон беспомощно развел руками:
     -- Все равно не  пойму.  Пойти...  умереть...  Почему?  Ну
почему?
     Он  видел,  что  теперь  уже  и Рус смотрит на него как на
дурака.  Да  и  Роговой  Медведко  поглядывает   с   брезгливой
жалостью,  как  на выжившего из ума старца, что ходит под себя.
Сумасшедший мир, подумал он тоскливо. Ничто не меняется.
     -- А  как  же  иначе?  --  удивился  Рус.  --  Он  должен,
понимаешь? Иначе разве можно?
     -- Гм...  --  смутился  Соломон,  --  вообще-то я полагал,
можно... Да и кто проверит их там в лесу,  выполнили  они  свои
дикарские нормы или нет...
     -- Нельзя,  --  ответил  Рус  убежденно.  Он  оглянулся на
Медведка, тот кивнул. -- А как же честь? А как же имя?
     -- Ну... гм... Ладно, доблестный воин. Я рад  тебя  видеть
гостем среди своих друзей.
     Воин покачал головой, грозно бухнул в грудь кулаком:
     -- Я не гость!.. Медведко -- воин! Твой.
     -- Он  твой воин, -- повторил Рус с сожалением. -- Жаль, я
такого молодца предпочел бы видеть в рядах своей дружины.
     Соломон беспомощно развел руками:
     -- Что я могу?.. Иди к Иисусу.  Он  составляет  отряд  для
схватки.  По  правде  говоря,  он  уже составил... но для тебя,
может быть, сделает исключение. Ему как раз нужны меднолобые.
     Рус сокрушенно покачал головой. Тупые  иудеи  не  отличают
даже  один  металл  от  другого. Нет славы в истреблении такого
народа. Надо поскорее их забыть, едва ножи высохнут от крови.
     -- Какой же он меднолобый, -- сказал он снисходительно. --
То не медь, а еще волхв! Самая настоящая бронза.
     Соломон смутился, отвел глаза.  Рус  удивился,  что  такие
старые, а тоже умеют смущаться.
     -- Да  это я так, -- ответил Соломон с неловкостью, он все
не мог встретиться взглядом с честным взором варвара. -- Просто
вот таких, как ты и как он, больших и сильных воинов, в старину
звали медными лбами. Бронзы тогда не было  еще,  носили  медные
шлемы.  Так  привыкли  звать...  и  сейчас  еще  зовут. Но меня
тревожит, что не вижу Иисуса. Где Иисус?
     На его слабый крик  с  поля  прибежали  сразу  трое.  Один
зачем-то  все  еще прижимал к груди широкий плоский камень, все
трое   растерянные   и    недоумевающие.    Кто-то    вскрикнул
встревоженно:
     -- Он обещал! Он должен был быть здесь.
     -- За ним уже посылали, -- сказал второй.
     Соломон  молчал,  чувствуя холодок на сердце. Иисус был не
из тех, кто опаздывает или не выполняет обещанное.

     Глава 46

     За столом слышался только  стук  деревянных  ложек.  Иисус
разговаривать  во  время еды не разрешал. Когда я ем, говаривал
он, я глух и нем. Или: когда  я  кушаю,  я  никого  не  слушаю.
Разговорами  за  столом  оскорбляешь  того,  что  создал мир, а
теперь дает еду.
     Стол был широк, но сейчас с  ним  сидели  все  девять  его
сыновей,  широкие  в  плечах,  размашистые, и свободных мест не
было, хотя Генда, как обычно в  последние  дни,  отсутствовала.
Сыновья   украдкой  посматривали  на  грозное  лицо  отца,  уже
потемневшее от гнева. Не замечая того, он дышал  яростно,  едва
не расплескивал суп, ел быстро, словно в каждое мгновение готов
был вскочить и схватиться за оружие.
     Перец,  старший  сын, посматривал искоса, сочувствующе. Их
отец взвалил на свои плечи всю оборону Нового  Иерусалима.  Ему
тяжелее,  чем любому из мудрецов общины, те могут все объяснить
и понять. А тут еще и Генда...
     Он сам начал дышать яростнее, суп  хлебал  чаще,  рука  от
сдержанной  ярости  задрожала,  расплескивая  капли  по  столу.
Поймал удивленные взгляды братьев,  шумно  вздохнул,  попытался
взять себя в руки.
     И тут дверь с треском распахнулась. Мать вбежала в комнату
рассерженная, с распущенными волосами:
     -- Генда!.. Генда!
     Иисус  мгновенно вскочил, едва не опрокинув стол. Сыновья,
крепкие ребята, но медлительные,  сидели  с  раскрытыми  ртами,
смотрели непонимающе.
     -- Что с ней? -- спросил он быстро.
     -- Только что!.. Я видела, как она лезла через забор!
     Иисус   ринулся  через  комнату,  прогрохотали  сапоги  по
крыльцу. Сыновьям успел только взмахнуть рукой, но они послушно
бежали  следом,  еще  не  понимая,  только  начиная  вспоминать
странные  взгляды,  которыми  обменивались  отец  и мать, когда
заходила речь о скифах, покрасневшие от слез  глаза  Генды,  ее
упрямо  сжатый  рот,  а  также сдержанные разговоры родителей о
могучем молодом гое...
     Иисус ворвался  на  конюшню.  Конюх  не  успел  расседлать
коней,  и  сейчас  Иисус был счастлив, что до сих пор не выгнал
ленивого работника.
     -- Быстрее! -- крикнул он сыновьям. -- Они могли перелезть
только через городскую стену у второго колодца.  Оттуда  пойдут
по  широкой дуге, а мы помчимся прямо через ворота! Да не через
главные, а те, что выходят к реке. Перехватим.
     Уже когда был в седле, в спину как стрела из  лука  ударил
вопрос Переца:
     -- Отец, насколько это серьезно?
     -- Генда  убежала  со  скифом, -- прорычал он, вне себя от
стыда и горя. -- С грязным диким скифом!.. Что еще  может  быть
серьезнее?
     -- Да-да, отец...
     -- Мы  должны  догнать и убить его, иначе на нас останется
пятно позора до скончания дней!
     Конь под ним стрелой сорвался с  места,  и,  когда  летели
вдоль домов по узкой улочке, впервые мелькнула опасливая мысль:
послушаются   ли   сыновья?   Слишком  долго  в  головы  иудеев
вдалбливалась   мысль   о   выживаемости,   о   покорности,   о
непротивлении  злу  силой,  а  в  это  время сильные и свирепые
народы захватывают мир, завоевывают  земли,  истребляют  мирные
народы,   либо   превращают  в  рабов,  после  чего  все  равно
истребляют, только медленно...
     Но сзади догонял грохот копыт, и на  сердце  легло  гордое
чувство.  Он  сумел  воспитать  сыновей сильными и гордыми. Они
умеют обращаться с оружием, они скачут на конях  как  степняки,
они  не  страшатся проливать кровь зверей и не бледнеют от вида
собственной крови. Он им часто рассказывал  о  подвиге  древних
воителей, о поединке Давида с Голиафом, о Самсоне, о завоевании
Иисусом  земли  обетованной...  И  эти  рассказы  они слушали с
горящими  восторгом  лицами,  он  видел,  как   в   их   глазах
разгорается  гордость  за пращуров, которые, оказывается, умели
воевать, и еще как умели!
     Еще издали  он  заорал,  чтобы  открывали  ворота.  Стражи
поняли  с  полуслова,  его коня узнавали издали. Разом вытащили
засовы  и  вместе  навалились  на  тяжелые  створки.  Он   лишь
придержал  коня чуть, а когда ворота распахнулись, снова погнал
галопом. Сыновья мчались следом, не  отставали.  Он  оглянулся,
пересчитал.  Все  семеро,  даже  самый  младший,  которому едва
четырнадцать, все пригнулись к  конским  гривам  и  скачут  как
заправские дикие люди, что рождаются, живут и умирают на конях.
     Они    понеслись   вдоль   городской   стены,   постепенно
вытягиваясь на узкой тропе  в  длинную  цепочку.  Со  стены  им
кричали,  махали  руками, но затем дорога ушла в сторону, и они
видели в багровом зареве заката далекие костры стана скифов,  а
также дым пожарища.
     Иисус вытянул руку:
     -- Вон они!..
     Перец скакал уже рядом.
     -- Что будем делать, отец?
     Он свирепо проскрежетал зубами:
     -- Что делать? Просто убьем. Он опозорил нас, опозорил наш
народ! Никто нас так еще не оскорблял!..
     Перец крикнул в ответ:
     -- Он нас позорит, а мы -- не позоримся. Может быть, лучше
так?
     Иисус крикнул яростно:
     -- Много  тебя научили в школе! Ты мужчина или трус? Зачем
у тебя меч?
     -- Ты велел, -- ответил Перец. Добавил торопливо: -- Отец,
не сердись. Мы сделаем все, что скажешь. Мы перехватим  Шатуна,
каким бы бойцом он ни был.
     Иисус вскрикнул в ярости:
     -- Кого?
     -- Шатуна,  --  ответил  Перец на скаку. -- Этот тот скиф,
что встретил нас первым... Он еще довел Генду  до  самых  ворот
Иерусалима. Ну, и я дошел целым.
     Ветер  свистел  в  ушах,  врывался в рот и раздувал грудь.
Иисус вскричал в злом горе:
     -- И ты знал?
     -- Отец, -- вскрикнул  Перец,  --  многие  ходили  в  стан
скифов вызнавать их тайны! Я думал...
     -- Перец,   --   рявкнул  Иисус  таким  страшным  голосом,
которого все семеро еще никогда  от  него  не  слышали,  --  вы
сейчас догоните грязного гоя и... убьете!
     -- И  убьем, -- подтвердил Перец нехотя, но с твердостью в
голосе.
     Иисус слышал, как за спиной конский топот  стал  шириться,
расходиться  в  стороны. Впереди скачущий всадник был уже виден
хорошо, он держал перед собой девушку, ее  черные  волосы  были
туго  заплетены  в  толстую  косу.  Иисус  проскрежетал зубами,
представив, как этот дикий гой будет ее расплетать, как повалит
его дочь на расстеленные звериные шкуры...
     Его сыновья рассыпались широкой цепью, у  каждого  в  руке
теперь  блестел  либо меч, либо топор, а двое захватили с собой
еще и дротики. Иисус выдернул из ножен меч, узкий и острый  как
бритва,  ударил  коня  каблуками  под  бока,  вырвался вперед с
криком:
     -- Не уйдешь, похититель!
     Он видел, как скиф остановил  коня,  ссадил  девушку,  его
дочь   Генду.   Она   отступила,   там   была  груда  камней  и
раскоряченное дерево, она присела, прижимая к груди платок.
     Бесстыдница, подумал он с бессильной любовью и ненавистью.
     А Шатун торопливо кричал ей:
     -- Только не высовывай голову! Они будут метать стрелы,  я
не переживу, если хоть одна тебя заденет!
     -- О,   Яхве!   --   вскричала  она  пронзительно.  --  Не
допусти!.. Только останови их!
     Шатун с поднятым топором бросился навстречу погоне. Он  не
успел  разогнать  коня, когда Сим, средний сын, который обогнал
отца, размахнулся мечом. Шатун даже не уклонялся от удара:  его
топор  обрушился  навстречу, послышался короткий удар металла о
металл,  скрежет,  и  вот  уже  всадники  проскакали  в  разные
стороны,  но  Шатун  остался  в седле, а Сим лег на гриву коня.
Позади на землю упала срубленная вместе с плечом рука с зажатым
в кулаке обломком меча.
     Иисус взревел страшно, но прежде чем успел повернуть коня,
на скифа налетели сразу три его сына: Бейлах,  Иона  и  Пейсах.
Заблистали их мечи, послышались крики, дикое ржание коней, туда
спешили  все,  но  успели подскакать только Давид и Енох, когда
скиф  вырвался  из   кольца.   Во   вскинутой   руке   потрясал
окровавленным  топором,  голос  его гремел как раскаты грома, а
смех был подобен сатанинскому:
     -- И это воины?.. Давайте еще...
     Он не успел закончить  похвальбу,  когда  налетели  другие
сыновья,  но  в  сутолоке мешали друг другу, скиф умело подавал
коня назад, не давая себя окружить,  а  его  удары  всякий  раз
выбивали  из  седел  его  сыновей.  Иисус  наконец  протолкался
вперед, все кричали и размахивали  мечами,  их  умение  куда-то
улетучилось,  это  были  просто  разъяренные  братья,  видевшие
падавших в крови своих родных, а скиф хоть  и  был  в  воинской
ярости,  но  рубил умело, сильно, держал взглядом сразу всех, и
Иисус перехватил его  взгляд:  злобный,  прицельный,  мгновенно
выбирающий самые уязвимые места.
     И  это  всего  лишь  мальчишка,  мелькнуло яростное. Он не
старше его детей! Но  уже  жаждущий  крови  убийца,  и  он  уже
убивает его детей, убивает...
     Внезапно скиф повернул коня, братья загалдели, бросились в
погоню.   Скиф  помчался  по  короткой  дуге,  Иисус  не  успел
закричать, чуя что-то неладное, как скиф внезапно повернулся  и
двумя  сильными  ударами  выбил из седел еще двоих. Тут же конь
под ним остановился, скиф приподнялся в стременах, руки у  него
были  длинные,  топор  на удлиненной рукояти доставал далеко, и
еще услышал Иисус новые  удары,  крики,  стоны,  кровь  уже  не
брызгала, а плескала струями, смешиваясь с кровью заката.
     Иисус,  крича,  как  будто  его  бросили в котел с кипящим
маслом, ворвался в сечу, распихивая сыновей, их осталось  всего
двое,  сам  набросился  на  скифа.  Тот  умело рубился, его щит
погнулся от ударов, пошел трещинами, а под мечом Иисуса отлетел
сперва край, потом в руке скифа осталась половинка. Он стряхнул
небрежным движением,  рот  был  в  злом  оскале,  брови  грозно
сведены  в одну линию. Синие глаза сверкали обрекающе, и, когда
еще один упал под копыта коней, Иисус  с  оставшимся,  это  был
Перец, насели на врага с двух сторон.
     Внезапно  они  услышали  крик.  Из-за  камней, не выдержав
страшного зрелища, выскочила Генда.  Лицо  белее  мела,  волосы
растрепались,  струились  по  спине.  С  отчаянным  криком  она
метнулась к схватке:
     -- Не могу больше! Прекратите!..
     Скиф оглянулся, Перец подкрался и занес  над  его  головой
меч. Скиф, чуткий как зверь, успел пригнуться и ударил топором,
не  глядя.  Лезвие  зацепило Переца по животу, Иисус закричал в
отчаянии, видя, как из  распоротого  живота  сына  вываливаются
окровавленные внутренности. Не помня себя он бросился на врага,
бил  мечом,  что-то  кричал,  в  нем  проснулась та ярость, что
заставляет кошку бросаться на огромного человека, он  стремился
добраться до врага и вонзить острое лезвие в его лицо...
     Над схваткой звенел пронзительный крик:
     -- Шатун! Не убивай! Только не убивай отца!
     Шатун пятился, отражал удары. Не оглядываясь, прохрипел:
     -- Но что я могу? Он не отстанет от нас!
     -- Не убивай!..
     -- Тогда он убьет нас, -- крикнул он.
     Она заплакала, закричала как раненая птица:
     -- Я могла бы еще найти другого мужа, но где найду другого
отца?
     Иисус  подобрался  вплотную,  скиф  вдруг отбросил топор и
перехватил его руку. Некоторое время они боролись, потом  вдруг
лицо  скифа  неожиданно  побледнело.  В  глазах появилась боль.
Иисус пытался вывернуться, некоторое время они боролись  молча,
кони под ними пугливо переступали, и вдруг острая боль пронзила
грудь   Иисуса.   Он   опустил   глаза  и  увидел  рукоять  его
собственного меча, а лезвие погружалось в низ его живота.
     -- Свободен, -- шепнул  он  облегченно.  --  Дети  мои,  я
догоню вас...
     Он  упал  бы  с коня, но скиф удержал, сам соскочил и взял
его на руки. Иисус  чувствовал,  как  жизнь  утекает  вместе  с
горячим  потоком  крови.  Его  уложили на краю дороги. Он видел
склонившиеся над ним лица дочери и скифа. Дочь рыдала, царапала
лицо, а скиф хранил угрюмое молчание.  Он  весь  был  забрызган
кровью,  алые  струйки  сбегали с рук, но боль не давала Иисусу
крикнуть, что это кровь его сыновей, она  не  даст  им  жить  и
радоваться...
     -- Отец,  -- вскричала Генда, она упала ему на грудь. -- Я
люблю тебя!.. Я тебя всегда любила больше, чем маму! Я не смогу
без тебя, я пойду за тобой!
     Он  чувствовал,  как  холод  смерти   сковал   его   ноги,
подобрался к груди, и немеющими губами прошептал:
     -- Раз  уж  так  получилось... Ты живи. Пусть у тебя будут
дети.
     Он  обратил  взгляд  на  скифа.  Тот  стоял  молчаливый  и
угрюмый,  как придорожный столб. Иисус прошептал неожиданно для
себя:
     -- Пусть она будет твоей женой... И  пусть  у  меня  будут
внуки... Да не прервется род...
     Голова его откинулась. Последней его мыслью было, что дети
считаются  лишь  по  матери.  Дети  все  равно будут иудеями...
Сильными, отважными, его внуками. Он умер с улыбкой, потому что
все равно скиф побежден, только еще не знает.
     Генда безутешно рыдала. Солнце опустилось за край, небо на
западе оставалось зловеще красным, а по земле пролегли кровавые
сумерки. Шатун  шелохнулся,  провел  ладонью  по  лицу  Иисуса,
закрывая глаза, сказал тяжело:
     -- Не знаю... Ты поедешь со мной... или теперь вернешься к
своей родне?
     Она прошептала мертвым голосом:
     -- Твой меч лишил меня всей родни. Теперь только ты.
     Он  подсадил ее на коня ее отца, на его свист подбежал его
конь. Она печально оглядывалась, а он  у  ближайших  сторожевых
костров бросил несколько слов, трое воинов взяли лопаты и пошли
в сторону схватки.
     Шатун  был угрюм и молчалив. Лицо было бледное, он смотрел
на нее с глубоким состраданием и  печалью.  Когда  подъехали  к
дому,  который  занимал  он  с  матерью, он помог сойти Генде с
седла. Она воскликнула:
     -- Ты все еще в крови!.. Но это свежая кровь!
     -- Да нет. -- Он покачал головой. -- Успокойся.
     -- Ты ранен, -- прошептала она.
     -- Нет-нет, --  уверил  он.  Голос  его  был  печальный  и
нежный.  -- Жизнь моя, ты со мной. Ничто меня не ранит, пока ты
рядом...
     Дверь открылась навстречу, мать стояла на пороге.
     -- Сын?.. Что стряслось?
     -- Мама, -- сказал он все тем же негромким голосом, -- это
моя невеста, о которой я столько говорил.  У  нас  был  трудный
вечер.  Ничего  не говори и не спрашивай. Все утром, утром... А
сейчас постели нам, мы смертельно устали. Смертельно...  И  нам
нужно побыть вдвоем.
     Мать  проводила их расширенными глазами. Когда Генда вошла
во вторую комнату, там уже были расстелены роскошные  шкуры  на
широком  ложе.  Шатун  тяжело  опустился на край. Лицо его было
бледным, а глаза страдальческие.
     -- Прости, что так получилось... Но меня обуяло  священное
безумие  богов.  Ничто  не может противиться любви! И я не смог
противостоять.
     Она слабо видела его сквозь слезы. Прильнула к его широкой
груди, они  легли  рядом,  он  гладил  ее  по  голове,  целовал
заплаканное  лицо,  что-то  шептал,  и  она  шептала  в ответ и
чувствовала, что мощь древних богов ее народа не  исчезла,  как
говорил  учитель,  а лишь затаилась до сегодняшнего дня. Сейчас
же священное безумие любви, которому ничто  и  никто  не  смеют
противиться, даже боги, начало овладевать ее душой и телом.
     Солнце  уже  поднялось,  когда  мать  решилась постучать в
дверь, а потом и войти. Они оба лежали на ложе, в комнате стоял
как последняя рабыня. Но только прошу тебя, не губи моего отца!
Мать  видела,  как  она  лишь  стиснула крепче неподвижное тело
Шатуна.
     Лицо ее сына было желтым, как у мертвеца,  глаза  закрыты.
Он не дышал. Мать вскрикнула страшно, пронзительно. Ее сын умер
от смертельной раны.
     Буська  откинул  полог.  Рус  увидел,  как  посреди  стана
появились три ряда сухих бревен. Воины  запихивали  между  ними
пучки бересты, бросали березовые поленья. Рус видел издали, как
на повозке привезли чье-то тело, положили на бревна.
     -- По  кому  крада? -- спросил он резко у Буськи. -- Вроде
бы боев не было!
     Буська посмотрел сердито, умчался. Ис положила ладонь  ему
на плечо. Глаза ее были полны печали и сострадания.
     -- Мужайся, Рус.
     -- Что?  --  спросил он затравленно. -- Опять погиб кто-то
из моей родни?
     -- Разве мы не все твоя родня? -- упрекнула она мягко.  --
Да,  погиб  молодой  и  красивый.  И  погиб...  нелепо,  хотя и
красиво. Как вы любите.
     Последние слова прозвучали почти враждебно.  Рус  выскочил
из  шатра.  Воин с факелом уже тыкал им в бревна. Слабые язычки
огня показались снизу.  Воин  быстро  обошел  со  всех  сторон,
поджигал,  и,  когда Рус подошел, огонь занялся жаркий, мощный.
На вершине лежал Шатун, Рус  узнал  его  сразу.  При  нем  была
секира,  на  поясе  висели  два  ножа,  справа  положили  лук с
колчаном стрел, а под головой было седло и щит. Слева поставили
какую-то посуду, взвился дым. Убитый  конь  лежал  у  ног.  Рус
видел только, как от жара шевельнулись пальцы на руке Шатуна.
     Вокруг крады стояли воины с угрюмыми лицами. Шатуна любили
за ровный  нрав  и беззлобность, он никогда не унывал, в походе
шел пешком и всем помогал тащить телеги. Сейчас угрюмо  сопели,
посматривали  на  стоящих  в  сторонке  немолодую женщину, мать
Шатуна, и черноволосую иудейку.  У  обеих  лица  были  бледные,
распухшие от долгого плача, а глаза красные от слез.
     Рус  чувствовал,  как  сзади  к нему подошла Ис, прижалась
теплым боком. Рус ощутил немую  благодарность,  он  уже  привык
черпать  в  ней  силы.  Она  предостерегающе указала глазами на
бледных женщин. Рус ощутил  неладное.  Среди  немолодых  женщин
стояла черноволосая круглолицая девушка. Ее слегка придерживала
мать   Шатуна,   Рус   ее  узнал.  Лицо  молодой  иудейки  было
смертельно-бледным, но спину держала  несвойственно  ее  народу
гордо, а глаза блистали как ночные звезды.
     -- Ис, -- сказал он одними губами, -- что ты...
     Мать   Шатуна   обняла  иудейку,  поцеловала,  та  на  миг
прижалась  к   ней,   затем   бегом   бросилась   к   огромному
погребальному  костру. Один воин отбросил факел, протянул руки,
пытаясь перехватить, но она легко  пробежала  мимо  и  прыгнула
через  стену  огня  на  горящие  бревна.  В  просветах ревущего
пламени было видно, как тонкая фигурка метнулась к неподвижному
телу, упала на него и обхватила руками.
     Черный  дым  и  красная  стена  пламени  заставили   людей
попятиться. Рус, закрываясь ладонями от сухого жара, уже трещат
волосы, прокричал потрясенно:
     -- Иудейка?.. В огонь?
     Он  наткнулся на укоряющий взгляд Ис, поперхнулся. Подошел
Корнило, сказал тяжело:
     -- Надо совершить тризну... а богов просить, дабы простили
ее вину.
     -- Какую? -- спросил Рус зло.
     -- Грех лишать жизни  неродившегося  ребенка,  --  ответил
Корнило  сурово.  --  А  они,  как  говорит  мать, ночь провели
вместе. Шатун наверняка знал, что рана смертельная. Потому и не
тревожил зря, смолчал. Он торопился оставить семя в ее лоне.
     Рус зло отмахнулся:
     -- Какой ребенок?  Какая  вина?  Они  погибли!..  Шатун  и
эта...  боги,  она  достойна,  чтобы  ее  помнили!  И ее именем
называли детей.
     Отвернулся, услышал всхлипывания. Ис ухватилась  за  него,
дрожала.   Он   повернулся,  обнял  ее,  слабую  и  трепещущую,
утопающую  в  слезах.  В  груди  разбухала  боль,  а  в  глазах
защипало.  Стыдясь  показать  лицо,  он зарылся им в ее волосы,
вдыхал ее запах, целовал и перебирал губами пряди.

     Глава 47

     Рус  шел  по  берегу,  тревожась,  недоброе   предчувствие
поднималось  из  глубин  души.  Он  не  мог объяснить, все идет
хорошо, завтра  поединок,  когда  иудеев  разнесут  вдрызг,  но
что-то тревожило, тревожило...
     Задумавшись,  не  сразу  услышал  довольный  гогот, сквозь
который с трудом пробивался жалобный крик.  Впереди  на  крутом
берегу  стояли  пятеро  скифов, смеялись, показывали пальцами в
сторону воды.
     Рус подошел сзади:
     -- Что случилось?
     -- Иудей тонет, -- объяснил один, обернувшись. --  Мелочь,
а приятно!
     В  реке  барахтался  человек, вода медленно сносила его по
течению, он уже едва выныривал. Рус увидел раскрытый для  крика
рот,  куда тут же хлынула вода. Иудей боролся за жизнь изо всех
сил, в глазах был дикий страх.  Рус  ощутил  отвращение.  Разве
можно так цепляться за жизнь?
     -- Спасите!..  --  донесся  слабый  крик.  --  Я  не  умею
плавать...
     Рядом с Русом захохотал Ерш:
     -- Надо было плавать учиться, а не грамоте!
     -- Ха-ха! -- крикнул другой. -- Пусть твоя ученость тебя и
спасет!
     -- А вода теплая?
     -- Поклон рыбам!
     Иудей вынырнул в последний раз, видно, что  силы  иссякли,
прохрипел:
     -- Тупые свиньи... И ваш Рус -- дурак...
     Скифы  ахнули,  впервые иудей осмелился на такую наглость,
двое сразу без разбега, мощно оттолкнувшись, взлетели в воздух,
красиво пронеслись по дуге вниз, без плеска вошли в воду.
     Иудей уже скрылся под водой, скифы не показывались  долго,
наконец  один  вынырнул  намного  ниже по течению, торжествующе
тряхнул головой, золотой чуб разметал веер  серебристых  брызг.
Второй  вынырнул,  увидел,  быстрыми  саженями помчался к нему,
похожий на огромную хищную рыбу.
     Рус морщась наблюдал, как они  вытащили  иудея  и  еще  на
мелководье  начали  смачно избивать руками и ногами. У того изо
рта хлынула вода, он кашлял, свирепые удары поднимали в воздух,
пока не выбросили на мокрый берег. Хохочущий Ерш сбежал вниз, с
удовольствием дал пинка, от  которого  иудей  зарылся  лицом  в
глину.
     -- Довольно, -- крикнул Рус сверху. -- А то скажут, что мы
нарочно еще до поединка забили их лучшего бойца.
     Скифы  с  хохотом  оставили  несчастного,  быстро взбежали
наверх. Иудей встал на четвереньки,  помотал  головой.  С  него
текли  потоки,  он  с трудом встал на ноги, заковылял в сторону
уже близких стен Нового  Иерусалима.  Правую  руку  прижимал  к
ушибленному  боку.  Похоже,  эти  свиньи сломали ребро, а левой
рукой поддерживал отвисающий двойной пояс,  что  и  потянул  ко
дну. Почему эти золотые монеты такие тяжелые?

     Всю  ночь  перед поединком в стане скифов полыхали костры,
оттуда доносились  песни.  Со  стен  Нового  Иерусалима  видели
пляшущих  людей,  багровые  искры прыгали по обнаженным лезвиям
мечей и топоров -- скифы  любят  плясать  с  оружием.  Мелькали
рыжие  в  огне  костров  бока  коней,  словно  бы  пьяные скифы
устраивали даже скачки при лунном свете.
     Соломон зябко кутался в башенке над  воротами.  Ее  наспех
соорудили уже после перемирия, шаткую и непрочную, и у Соломона
кружилась голова всякий раз, когда его поднимали туда под руки.
За  спиной  и  сейчас  стояли  двое  помощников. В почтительном
молчании даже не двигались, пусть ребе собирается с мыслями.
     -- Только бы перепились как следует, -- прошептал Соломон,
-- Как ты думаешь, Аарон...
     Он осекся. Аарон, его постоянный противник на Совете, слег
после страшной  гибели  его  старшего  сына  и  всех  девятерых
внуков.  А  иудеи, побывавшие в стане скифов, рассказали, что и
Генда погибла, бросившись в огонь сама, чем  свершила  страшный
грех.  Еще  раньше погиб средний сын, Исайя, распятый на кресте
прямо перед стенами Нового Иерусалима. Оставался  еще  младший,
Иона.  Он  должен  был  в  поединке сражаться справа от Иисуса,
закрывая ему бок, но теперь именно ему вести иудеев  в  бой.  И
Аарон уже заранее оплакивает гибель последнего сына, ибо лучшие
гибнут первыми. Таков закон любой войны.
     Земля  обильна, в реках тесно от рыбы, из леса ягоды носят
корзинами. Коровы дают молока столько, что можно за раз  налить
озеро,  а когда утром на речку идут гуси, то земли на версту не
видно за белыми спинами, а от гогота звенит в ушах.  Но  то  ли
кровь  хранит  память  о  знойных  землях, то ли еще что, но из
младенцев только каждый восьмой  доживает  до  пятой  весны,  а
оттуда  лишь  третий  добирается  до  возраста, когда разрешено
брать жену.
     И  хотя  женщины  рожают  часто,  ибо  сказано  в  Завете:
потомства  будет  как песка морского, но племя растет медленно,
очень медленно. И когда  появились  эти  страшные  люди,  более
губительные,   чем  все  болезни  вместе  взятые,  они  застали
врасплох, ибо  все  силы  общины  вот  уже  несколько  столетий
направлены  все еще на рост. Окажись на их месте эти скифы, они
за одно столетие расплодились бы даже из единой семьи так,  что
земля прогибалась бы под массой этого дикого народа!
     -- О,  Яхве,  --  проговорил он тихо, -- пошли знак. Пошли
знак своему народу!

     В стане  скифов  всю  ночь  горели  костры,  люди  бродили
хмельные,  веселые.  Песни  орали так, что сорвали голоса, но и
охрипшие продолжали плясать, пока не падали от изнеможения.  Их
поднимали  с  хохотом более выносливые, давали хлебнуть вина, и
снова лихая пляска сотрясала землю.
     Рус обходил с Совой стан,  Сова  хмурился,  ждал  подвоха,
велел удвоить стражу, но его почти не слушались. После страшных
дней   Исхода  наконец-то  узрели  благодатный  край,  и  пусть
оказался заселенным, но захватить его так просто: всего-навсего
победить в поединке о  слабым  тщедушным  народцем,  который  и
воевать-то никогда не умел!
     Возле  княжеского шатра полыхал самый яркий костер. Буська
таскал и бросал в огонь поленья, счастливый тем, что допущен  в
ряд  самых  именитых  воинов,  а самые именитые: Бугай, Моряна,
Ерш,  Твердая  Рука,  Громовой  Камень,  волхв  Корнило  и  ряд
богатырей,  что вышли из каменоломен, пировали и веселились как
люди, которым и боги не указ, а разве что некие советчики.
     Завидев молодого князя, заорали здравицу, вскинули рога  с
хмельным   медом,   услужливо  освободили  места  на  роскошной
медвежьей шкуре. Сова  нахмурился,  бросил  быстрый  взгляд  на
князя. Рус сказал раздраженно:
     -- Завтра  поединок!.. Пора перестать наливаться. А то уже
на деревья натыкаетесь.
     Бугай засмеялся:
     -- Княже! Да мы и вдрызг пьяные весь отряд иудеев размечем
так, что от тех одни брызги да сопли полетят.
     Рус,  на   перекрестье   недоумевающих   взглядов,   зябко
передернул   плечами.   На   миг  стало  стыдно  несвойственным
отважному воину сомнениям. Пробормотал, оправдываясь:
     -- Да знаю, знаю... Но что-то тревожно мне.
     -- Зря, -- захохотал  Бугай.  --  Это  будет  потеха!  Мне
одному там делать нечего. А нам выступать сотней! Да мы их и не
рассмотрим, мелкоту пузатую.
     А  Корнило,  красный  от выпитого, пояс распустил, ласково
посмотрел на Руса:
     -- Ты князь.
     -- Ну и что? -- насторожился Рус.
     -- Должен смотреть  дальше,  --  объяснил  Корнило.  --  И
тревожиться больше других должен. Есть в тебе княжеская хватка,
есть...  Не  просто  на  прутике  скакал,  а  к отцу и воеводам
присматривался. Но здесь не сомневайся! Любой  наш  воин  стоит
десятка иудеев. Даже хмельной.
     -- Ну-ну,  --  проговорил Рус неохотно. Он сам так считал,
но похвальба Бугая, а теперь еще волхв туда  же,  раздражала  и
настораживала.  --  Все  же проверьте, чтобы у всех оружие было
исправно, топоры наточены, а щиты окованы...
     -- Щиты? Ты заставишь нас взять щиты?
     Бугай так искренне удивился, что Рус заколебался было, но,
пересилив себя, сказал с ожесточением:
     -- Да! Заставлю.
     -- Не позорь воинов!
     -- Слишком многое решается, -- ответил он упрямо. -- Сова,
им это не понравится, но я велю порубить  все  бочки  с  пивом,
выпустить  вино  из  бурдюков...  Если у кого еще осталось. Кто
воспротивится -- да примет смерть.
     Сова поклонился, в голосе было одобрение:
     -- С превеликим удовольствием.
     По  взмаху  его  руки  двое   сразу   вскочили,   оба   из
каменоломни,  оба  почти трезвые, поклонились уже ему, воеводе,
отступили в темноту и пропали.
     Этим больше доверяет, понял Рус со смешанным чувством.  Он
поднял  восстание, освободил, вывел из пещер, привел к свободе.
И теперь внутри дружины  русов  под  рукой  Совы  как  бы  своя
дружина. Малая, но из самых крепких, закаленных и отчаянных.

     Ис  почти  не  спала,  прислушивалась  к неровному дыханию
Руса.  Лицо  его  кривилось,  он  судорожно  дергался,  то   ли
уворачиваясь от летящих стрел, то ли сам наносил разящие удары.
Она  дула  ему  в  лицо,  мышцы  переставали дергаться, жесткие
складки у губ разглаживались, однако вскоре  вздрагивал  опять,
она  видела,  как он настораживается, вслушивается в только ему
слышимый топот копыт, звон мечей, крики, ругань, хрипы, тяжелые
удары топоров о дерево щитов...
     Однако  едва  в  близкой  веси  наперебой  закричали   два
уцелевших  иудейских  петуха,  он вскочил, ясный и собранный, в
глазах ни капли сна, весь как натянутая тетива.  Мышцы  красиво
перекатываются  под кожей, он улыбался, а в голосе было великое
облегчение:
     -- Наконец-то!
     -- Доброе утро, Рус.
     Он обнял ее, поцеловал огненными губами:
     -- Утро  доброе,  мое  солнышко  в  черной   короне.   Как
спалось?.. Чем это так пахнет?
     -- Спасибо,  --  ответила  она тихо. -- Я приготовила твое
любимое мясо с кровью. А пахнут наши травы. Они прочищают мозг,
дают ясность чувствам.
     Он потянул носом, сказал с сожалением:
     -- Могу только воды глоток.
     -- Почему?
     -- Сытый мужчина тяжел как старый вол. Двигается медленно,
слышит плохо, засыпает  на  ходу.  Да  и  любая  рана  в  живот
смертельная.
     Она содрогнулась, представив его с распоротым животом.
     -- А голодным лучше?
     Он блеснул в усмешке белыми зубами:
     -- Голодный волк добычу чует за десять верст! Запахи ловит
издали,  а  у  сытого  хоть  по  спине  ходи.  С  пустым брюхом
двигаешься быстрее, соображаешь лучшее.  Да  и  раны  в  пустой
живот заживают как на собаке.
     Она печально смотрела, как он быстро, дрожа от нетерпения,
одевается.  Портки  из  тонко  выделанной кожи обтянули сильные
мускулистые ноги, как его собственная  шкура.  С  металлическим
лязгом  защелкнул  на  поясе широкий ремень из двойной кожи. На
голом животе красиво выступили ровные квадратики мышц,  а  выше
ушли   в  стороны  две  широкие,  как  щиты,  пластины  грудных
мускулов.
     Ис, бледная и с  вымученной  улыбкой,  подала  шелом.  Рус
беспечно отмахнулся:
     -- Оставь.
     -- Надень,  -- сказала она настойчиво. -- Это может спасти
тебе жизнь.
     Его пронзительно синие глаза  блеснули  удалью.  Засмеялся
раскатисто,  снова  показав  белоснежные  зубы  во  всей  красе
молодого дикаря:
     -- Нельзя. Это их подарок. Хоть и ценный, признаю.
     -- И что?
     -- Мы должны  сражаться  только  своими  силами.  И  своим
оружием.
     -- Это теперь твое, -- возразила она.
     Он  покачал  головой.  Золотой  чуб  падал на голое плечо,
узкий лучик солнца проник  в  щель,  золотые  волосы  на  груди
молодого  князя  заискрились,  крохотные блестки затеяли игру в
прятки. Грудные пластины казались выкованными из светлой  меди,
а живот из ровных валиков мускулов тоже показался ей отлитым из
металла.
     Обцелованные солнцем плечи, похожие на придорожные валуны,
словно бы раздвинулись еще, и она невольно поворачивала голову,
когда смотрела на них.
     -- Ты...  --  прошептала  она,  еще  не  веря, -- ты так и
пойдешь?
     -- Нет, -- сказал он весело. -- С мечом!
     -- А доспехи?
     -- Труса доспех не спасет. Лучший доспех -- наша отвага!
     -- Но... полуголым?
     -- Почему? -- удивился он. -- Обнаженным до  пояса.  Разве
это  полуголым?  У  скифов  есть обычай идти так в бой. Не знаю
почему.
     -- Я не знаю, --  прошептала  она,  не  в  силах  оторвать
зачарованного  взгляда  от  его  великолепного  мужского  тела,
сплошь составленного из красивых  мышц,  мускулов,  и  все  это
великолепие обтянуто тонкой загорелой кожей, -- но догадываюсь.
     -- Почему?
     -- Ваши обычаи жить красиво и умирать красиво...
     -- Не  мое  дело судить обычаи, -- добавил он беспечно. --
Но мне так нравится.
     Она вспискнула, смятая в его ладонях  как  стебель  травы,
горячие  словно  угли  губы  обожгли  щеки,  нос, губы, а через
мгновение он выпустил уже ослабевшую  и  почти  бездыханную,  у
выхода блеснуло ослепительное солнце, он исчез, а в шатре снова
потемнело, только остался слабый запах здоровой мужской плоти.

     Глава 48

     Она  закусила  губу,  пережидая  острую  боль в груди. Все
тело, только что горячее, как  будто  вынырнувшее  из  кипящего
молока,  сейчас  словно  окунулось в прорубь. Сердце билось все
медленнее, слабее,  жизнь  начала  вытекать  из  тела,  как  из
пробитого каленой стрелой бурдюка с вином.
     Не  сейчас,  сказала она себе с усилием. Я уже часть этого
народа. Я должна держаться... до конца.
     Она заставила себя подняться, тяжелые ноги кое-как донесли
до полога. Пальцы ухватились за край полотна,  некоторое  время
отдыхала,  а  когда сумела откинуть полог, дыхание вырвалось из
груди как  от  удара.  Сердце  дрогнуло  снова,  теперь  --  от
невольного восторга.
     Скифы  спускались  по  легкому  склону, и она охватила всю
сотню одним взглядом. Несмотря на холодное утро, все, как один,
идут обнаженные до пояса, одинаковые в  своей  мощи,  рослые  и
могучие.  Почти все с топорами, но она видела и дубины, палицы,
секиры. На широких  поясах  блестят  отполированными  рукоятями
длинные широкие ножи.
     Они шли нестройной толпой, веселые, толкались, подставляли
друг другу   ножку,   звучно   шлепали   широкими  ладонями  по
необъятным спинам, крепким как скалы, обтянутые  огрубевшей  за
время  скитаний  кожей.  Их  зубы блестели на солнце, белые как
первый снег, по-волчьи острые, чистые и здоровые, а синие глаза
смеялись в предвкушении грозного веселья мужчин.
     Завидев своего молодого князя,  дружно  вскрикнули,  земля
дрогнула, а птицы в небе закричали в страхе и заметались, теряя
перья.
     Она спросила дрожащим голоском:
     -- Они... такие же сумасшедшие?
     Рус  оглянулся  с  удивлением,  что-то прочел в ее глазах,
раскатисто засмеялся:
     -- Такие!
     -- Но даже легкий доспех  сохранил  бы  многим  жизни!  Ты
должен им велеть...
     Рус  с  удовольствием  следил  за приближающимися героями.
Сказал со странной ноткой:
     -- Жизнь дороже, когда вот так... Чувствуешь ярче, любишь,
ненавидишь, живешь. Сбереженная ценой бесчестья жизнь...
     Она прервала зло, едва не срываясь на крик:
     -- Какое бесчестье -- надеть доспехи?
     -- Нет бесчестья, -- согласился он. -- Но в этом я не могу
приказывать людям. Когда-то боги одному  из  моих  прародителей
предложили  на  выбор: либо долгая жизнь в тиши и безвестности,
либо короткая, но со славой. Ты понимаешь, какую он  выбрал.  И
если  боги  такое же предлагали иудеям, то те наверняка выбрали
другое. Мы настолько разные, что  нашим  народам  будет  тесно,
даже  если  останемся  единственными  на  всем необъятном белом
свете!
     Она задушенно охнула, когда его руки снова сжали ее плечи,
ударилась о твердую грудь, горячие губы, запах его кожи, и  вот
она  уже  смотрит  в  его  могучую спину, земля подрагивает под
шагами тяжелых скифов, а он уходит, его обнимают, и вот уже  он
впереди, молодой и грозный, как языческий бог карающего солнца.
     Лютая  боль,  что последние дни терзала грудь, стала такой
острой, что в глазах потемнело. Только не упасть, напомнила она
себе. Пусть не видят, что ей плохо.
     Она нашла силы вскинуть руку в прощании, потом вернулась в
шатер. Ложе  поплыло  навстречу.  Она  упала  рядом,  полежала,
борясь  с болью. Рус знает, что ее не будет среди зрителей. Она
не сможет видеть, как падают убитые, потому что ее народ сейчас
по обе стороны столба. И каждый разящий удар меча -- это удар в
ее сердце.

     Навстречу шагающим скифам страшно и неотвратимо  наползала
багрово-сизая  туча.  Края  хищно загибались, из нее бог воинов
Перун  метал  в  землю  золотой  огонь,  а  искры  воспламеняли
деревья,  и без того желтые, оранжевые, красные, иные уже почти
голые, сбросившие листву под ноги.
     Корнило, что пока шел рядом  с  Русом,  начал  поглядывать
тревожно. Пробормотал:
     -- Туча  навстречу...  Если  бы  следом  за нами -- другое
дело... Но если навстречу, да еще такая...
     Сердце Руса колотилось радостно и мощно.  Трусливый  волхв
не  умеет  истолковывать  знаки,  посылаемые богами, но если их
умел истолковывать Чех, старший сын Пана, то умеет и Рус, такой
же князь и такой же вождь!
     -- Если бы в спину, -- фыркнул он пренебрежительно, --  то
как  бы  мы  узрели? А так боги посылают нам добрый знак. Чтобы
видели, сколько  чужой  крови  прольем,  сколько  трупов  врага
бросим под ноги -- вон целые горы!
     Корнило умолк, озадаченный. В глазах появилось сомнение, а
на Руса  поглядывал  с  почтительным  уважением.  А  Рус ступал
уверенный,  растерявший  все  сомнения,  тело   вздрагивало   в
радостном нетерпении.
     -- Где   Бугай?  --  спросил  он.  --  Или  он  ползет  на
четвереньках в заднем ряду?
     Дружно ржали, а Ерш крикнул знающее:
     -- Там же, где и Моряна!
     -- Где? -- не понял Рус.
     -- В веси, вестимо,  --  ответил  Ерш  чересчур  печальным
голосом.  --  Мол,  шатров у них нет, а у костра уже бока болят
спать. Ну, не совсем бока, скорее -- коленки...
     Кто-то вскрикнул задорно:
     -- Коленки?
     -- Ну да. У Бугая. А  у  Моряны  --  ягодицы.  Кто  знает,
почему  мы к горячей печке становимся передом, чтобы погреться,
а бабы -- задом?
     Снова  заржали,   Рус   ощутил,   что   и   сам   поневоле
прислушивается с интересом.
     -- Ну-ну, -- подталкивали Ерша.
     -- Наши  прародители,  которые  первые  люди  на  свете, в
первый раз паровались по  весне,  холодно  было!  Баба  задницу
застудила, доныне они все ее отогревают, а мужик... знамо дело,
коленки да локти.
     -- Ха-ха-ха!
     -- Го-го-го!
     -- Потому  Бугай,  --  продолжал  Ерш очень серьезно, -- и
ночует уже пятые сутки  в  иудейской  хате.  Чтобы...  да-да...
локти да колени не застудить вовсе. Сейчас уже холодает!
     Снова  ржали,  Рус оглянулся, из крайней хаты со сгоревшей
крышей поспешно  выскочил  полуголый  муж,  по-медвежьи  шустро
метнулся  к  бочке с водой. Из полуразрушенного сарая маленькая
женщина, почти ребенок, бегом вывела уже оседланного коня.
     -- А Моряна? -- спросил он, уже догадываясь о ее задержке.
     Ерш с очень серьезным видом развел руками:
     -- Бережет ягодицы...
     Твердая Рука хохотнул:
     -- Ну да, ее ягодицы и копьем не  проткнешь.  Твердые  как
валуны.  Я  когда-то,  признаюсь  перед  боем, рискнул щипнуть,
когда она  проходила  мимо.  Пьяный  был...  Ну  и  что,  потом
отлежался,  зато  могу  сказать,  какие  они  на  ощупь!  В ухе
позвенело день-два и перестало, зато я единственный, кто знает,
что у нее там твердо, как будто тесали из  гранита,  и  горячо,
как в кузнечном горне!
     Ржали  так,  что заглушали тяжелый топот. Рус оглядывался,
Бугай уже вскочил на коня,  женщина  бежала  следом,  простирая
руки.  Похоже,  что-то  кричала,  Рус  видел  ее разинутый рот.
Наконец  Бугай  остановил  коня,  Рус  почти  видел  злость   и
раздражение на его широком лице. Протянул руку, Рус ожидал, что
ударит или отшвырнет назойливую маленькую иудейку, но она вдруг
оказалась  в его широкой ладони как пирог на деревянной лопате,
Бугай зашвырнул ее себе за спину, и конь тут же  пошел  быстрой
иноходью.

     Бугай  догнал  их, когда они уже подходили к расчерченному
квадрату поля. По правой стороне толпились самые  нетерпеливые,
а  остальная  толпа, что сопровождала отряд, бросилась занимать
места поближе к черте с белыми камнями.
     Дружинники весело орали Бугаю, свистели.  Он  недвижимо  и
угрюмо восседал на своем огромном как гора коне, на его широком
лице только Рус заметил тень смущения. Сзади, крепко держась за
его  широкий  пояс, сидела крохотная женщина с темными как ночь
волосами. Чем-то напоминала Ис,  только  на  полголовы  меньше,
тоньше.  Они,  как  слышал  Рус по веселым разговорам, вдвоем с
Бугаем   отыскали   в   соседней   веси   двух   сестер    этой
иудейки-маломерки,  теперь  то  ли  ищут  еще  кого-то,  то  ли
странным  образом  сцепились  краешками  душ,  никак  не  могут
разъединиться.
     Рус  смотрел  изумленно на Бугая, всегда диковатый великан
чист и ухожен, впервые от него не прет за версту потом, как  от
старого  коня, даже одет в чистую рубашку. Длинный клок золотых
с проседью волос красиво  заброшен  за  ухо,  в  мочке  блестит
серьга, которой раньше не было.
     Маленькая  женщина  без  страха  обхватила его тонкими как
плети лозы руками, а так как Бугай  широк,  то  прижиматься  ей
пришлось к его спине всем телом и даже щекой.
     Странная  мысль пришла Русу. Даже не в голову, а в сердце.
Там защемило, откликаясь.
     -- Бугай, -- сказал он негромко, -- только тебя в поединке
не будет.
     Бугай не успел  ни  удивиться,  ни  обидеться,  его  мысли
всегда  двигались  со  скоростью  мельничных  жерновов,  но Рус
видел, как встрепенулась женщина, с  какой  отчаянной  надеждой
посмотрела  на него, как заискрились черные глаза на исхудавшем
личике.
     -- Чего? -- прогудел Бугай недоумевающе.
     -- Ты остался последним из моей родни, --  ответил  Рус  с
усилием,  но  постепенно ощутил, что говорит, возможно, как раз
нужное. -- Ты да Заринка... Но она  девчонка.  Ты  же  силен  и
могуч.  Тебя  любят.  Если  со  мной что станется... тебе вести
племя.
     Бугай ахнул:
     -- Ты что? Как это вести? Разве не сотрем здесь все в пыль
и не заберем земли?
     -- Бугай, -- сказал Рус настойчиво.  --  Мне  выпало  быть
вождем. Я должен смотреть вперед. И должен предусматривать все.
Вдруг иудеи каким-то чудом, колдовством или нечестными приемами
выиграют  бой?  Народ-то  подлый, сам видишь. Но слово дано, мы
вынуждены будем уйти. Мы-то честные!  Но  меня  уже  не  будет.
Кто-то  должен  повести остатки нашего народа. Тебе выпадет это
трудное дело! Или боишься труда? Предпочел бы красиво погибнуть
с мечом в руке?
     По лицу Бугая было видно, что он так и  предпочел  бы,  но
уже  женщина  торопливо  и  взахлеб что-то лопотала ему прямо в
ухо, а когда  он  морщился  и  пытался  высвободиться,  хватала
обеими тонкими как хворостинки ручками его огромную, как валун,
голову,   поворачивала   к  себе  ухом  и  лопотала,  убеждала,
верещала, как белка, у которой среди зимы выгребают  все  орехи
из  дупла,  и  ей  остается  только  с  горя  сунуть мордочку в
рогульку дерева и повиснуть...
     Рус кивнул ей одобрительно, Бугай  отпихивался  локтем,  а
Рус  переступил черту, отделяющую боевое поле от зрителей. Душу
стиснули непонятная горечь и едкая печаль.

     С той стороны поля шел, тяжело опираясь на посох, Соломон.
Был он в своей всегдашней черной шляпе, в черной одежде, и  как
никогда походил на ворона, разве что прилетевшего на поле брани
слишком рано.
     Солнце  светило  ему  в  спину,  Рус  видел  только темный
силуэт, а по краям  искрилось  оранжевое  пламя,  словно  чужой
волхв уже горел в преисподней.
     Рус  вышел  навстречу, замедлил шаг, чтобы встретиться как
раз посреди  квадрата.  Там,  обозначая  середку  поля,  торчал
крепко вбитый в землю кол. Даже не кол, тот в горячке боя могут
нечаянно  вывернуть,  а  настоящий  столб,  любовно  затесанный
кверху так, что можно  уколоться.  Соломон  дышал  тяжело,  его
шатало, и Рус не удержался от упрека:
     -- Не мог на тележке? Или кобыла сдохла?
     Соломон  взглянул  в  упор  красными глазами, где сосудики
полопались почти все:
     -- Жива. Мне не  дали  в  тележке...  Сказали,  что  скифы
взбесятся.
     -- С чего бы? -- не понял Рус.
     -- Скажут,  оскорбление.  Поле  только  для  людей,  здесь
прольется кровь.
     Рус отмахнулся:
     -- Дурачье. Конь  --  тоже  человек.  Где  ваши  люди?  Мы
готовы.
     Соломон с трудом оглянулся:
     -- Сейчас-сейчас   выйдут.   Там   срочно   меняют  людей.
Военачальник погиб... ну, когда его дочь  убежала  с  одним  из
твоих  отважных воинов. Там все переставляют... Я пришел, чтобы
подтвердить, что все условия клянемся  соблюдать.  А  у  вас...
ничего не изменилось?
     Рус сказал громко:
     -- Мы  бьемся за эти земли. Они достанутся победителю. Для
этого надо лишь голову врага насадить на  этот  кол.  Сражаемся
сто  на  сто  человек...  моих можешь пересчитать прямо сейчас.
Тот, кто переступит черту из этого поля, --  считается  убитым.
Если  же  из  зрителей прибежит на помощь хоть один иудей -- то
иудеи теряют эти земли сразу. Еще до окончания боя...  Если  же
кто-то  из моих людей не вытерпит за чертой и бросится в бой --
мы сегодня же садимся на коней и уезжаем дальше на север.
     За чертой поля закричали, в воздух  поднялся  лес  рук.  У
многих в кулаках блестели мечи, топоры, ножи.
     Соломон наклонил голову:
     -- Да будет так.
     -- Клятва скреплена?
     -- Мы  обязуемся  выполнить все, -- сказал Соломон мертвым
голосом. Он пошатнулся, но Рус поддерживать не стал. -- Мы  все
выполним... но выполните и вы.
     -- Да  будет  мне  порукой  Перун,  -- сказал Рус громовым
голосом. -- Да уничтожит он меня и весь род мой, ежели я нарушу
договор! Или если кто из моих людей поведет себя недостойно. Да
не будет у нас потомства!
     Страшные слова прогремели над полем, пригнули головы русов
у черты поля. Мертвая тишина нависла над всеми, никто  не  смел
шелохнуться. Клятва страшна, ибо нарушить ее легко, а наказание
самое страшное, какое только можно измыслить.
      Оставить род без потомства!
     Рус  повернулся,  взмахнул  рукой. Буська гордо проехал на
коне, на поясе у него был  окованный  серебром  рог  Баюна.  По
взмаху Руса он торопливо сорвал рог и поднес к губам.
     Хриплый могучий звук разнесся над полем, будоража сердца и
заставляя кровь быстрее струиться по жилам. Буська поднес рог к
губам  второй  раз,  и от боевого рева кровь начала вскипать, а
руки сами дергались, нащупывая рукояти мечей, топоров, ножей.
     Буська третий раз вскинул рог,  и  под  его  призыв  скифы
нестройной толпой двинулись на ратное поле. Легко перепрыгивали
камни, на поле выходили вразвалку, посмеиваясь. Солнце медленно
поднималось  по  чистому  синему  небу,  воздух  был  холодный,
прозрачный,  чистый  как  родниковая  вода.   Даже   утоптанная
множеством  ног трава упрямо зеленела, но вбитые в землю стебли
уже почернели под ударами ночных морозов.
     Скупые лучи заиграли  на  могучих  голых  плечах  и  руках
русов.  Они  подошли ближе, и Рус ощутил справа и слева горячее
дыхание. Мужчины с удовольствием вдыхали чистый  воздух,  глаза
блестели у каждого, сердце начинало стучать чаще в предвкушении
грозного  веселья  мужчин:  яростной  схватки,  лязга  металла,
криков ярости и страха и самого сладострастного чувства,  когда
твой боевой топор врубается в плоть врага, разбрызгивает теплую
кровь!

     Со стороны иудеев донесся одинокий крик. Взвился и утонул,
как лягушка  в  болоте,  но  следом  пошел ропот, головы иудеев
поворачивались в одном направлении. С их стороны кричали громче
и громче. Наконец и Соломон услышал, растерянно оглянулся.
     Рус видел, как покрасневшие  глаза  старого  волхва  стали
широкими,  как  блюдца.  Он  ахнул,  потер кулаками глаза, те в
самом деле слезились, будто смотрел на солнце, снова  уставился
неверящими глазами. Нижняя челюсть отвисла.
     Рус сказал нетерпеливо:
     -- Что-то не так?
     Соломон  сглотнул  невидимый ком. Голос его стал еще более
сиплым и простуженным:
     -- Наши протестуют. Честно надо, честно!
     Рус ощутил, как горячая кровь  бросилась  в  лицо.  Пальцы
непроизвольно  сжались  на  рукояти меча, словно это было горло
ненавистного иудея. Страшным голосом спросил:
     -- Меня подозревают в нечестности?
     Соломон повернулся уже с готовым ответом. Отступил на шаг,
повел  головой  по  сторонам,  словно  ища   норку,   куда   бы
спрятаться.
     -- Доблестный вождь... возможно, ты сам этого не знал.
     -- Чего?
     -- Наши  наблюдатели  требуют  убрать  из твоего отряда...
женщину.
     Рус  проследил  за  его  взглядом,  медленно   повернулся.
Моряна-богатырка  стояла  в  переднем  ряду.  В ее руках был ее
огромный топор, о котором ходили легенды. Лицо ее было  суровым
и  решительным.  Только  она осталась в безрукавке, правда -- с
расшнурованными краями, живот ее был плоским и с  проступающими
валиками  мускулов.  Правда, укрытыми сверху тонким слоем того,
что Моряна упорно отказывалась признавать  женским  жирком.  Ее
голые  плечи  вызывающе блестели под скупым солнцем. Портки так
же, как у всех, поблескивали потертой кожей. На  широком  поясе
висели два ножа, голые ноги были в сапогах на толстой подошве.
     -- Моряну?  --  удивился Рус. -- Вы боитесь ее больше, чем
мужчин?.. Впрочем, это не зря.
     Соломон уже совладал с собой, сказал угрюмо:
     -- Это против правил.
     -- Почему?
     -- Она женщина.
     -- Она воин, -- возразил Рус. --  Это  у  вас  женщины  --
тупые  овцы.  Сидят  и  ждут,  когда  их  возьмут замуж. А наши
женщины могут все, что и мужчины. Иногда и больше.
     Соломон покачал головой:
     -- Да, но вам сражаться с нашими. А воины нашего народа не
смогут поднять меч на женщину.
     -- Вера такая? -- не понял Рус.
     -- Не то чтобы вера... убивали и женщин, и детей,  и  коз,
рубили  сады,  но  мы  за эти годы растеряли нашу древнюю жажду
крови. Теперь нам будет трудно всадить копье в женщину, ударить
ее топором...
     Рус раскрыл уже рот, чтобы возразить, так им и надо, он не
обязан  подлаживаться  под  противников,  но  увидел  их  лица,
оглянулся  на  своих,  рассердился. Не для простой победы в бою
живет человек, а для победы чести. Если иудеи страшатся драться
с людьми, среди которых женщина, он уберет эту женщину.  Только
бы   не   сказали,   что   он   воспользовался   хоть  каким-то
преимуществом!
     -- Моряна, -- позвал он. -- Тебе придется отложить топор.
     Она насторожилась:
     -- Что стряслось?
     -- Наши  противники  страшатся  тебя.  Ты  для  них  вроде
грозовой тучи, что развеет всех молниями. Они не соглашаются на
схватку за земли. Прошу тебя, выйди за края поля.
     Ее  лицо  вспыхнуло,  пошло  красными  пятнами. Губы стали
тонкими, а рот стал похож на железный капкан на зверя.
     -- Я должна сидеть и смотреть?
     Он развел руками:
     -- Тебя боятся больше, чем меня! И даже больше,  чем  всех
нас. Подозревают, что ты -- сама богиня Тибити.
     Дружинники  зашумели,  с  хохотом  и  шуточками  вытолкали
Моряну, даже  проводили  за  очерченный  край,  где  вчера  для
верности  выложили ряд крупных белых камней. Народ расступился,
Моряну трогали, что-то говорили, утешали,  она  зло  стряхивала
участливые руки.
     Разбросав  толпу,  через  камни  прыгнул  на  боевое поле,
прежде чем кто  успел  опомниться,  ликующий  Твердая  Рука.  В
глазах была мольба и угроза, но Рус только кивнул:
     -- Быстро соображаешь.
     За  чертой  раздались  возмущенные  вопли. Несколько дюжих
мужчин потрясали оружием, запоздало бросились вдогонку. Твердая
Рука повернулся, показал им фигу:
     -- Раньше надо было чесаться!
     -- Ладно, -- сказал Рус сурово, -- но чтоб дрался не  хуже
Моряны!

     Глава 49

     Голоса  умолкли, потом на стороне иудеев пронесся ликующий
вопль. Все головы разом повернулись, как подсолнухи за солнцем,
в сторону Нового Иерусалима.
     Темные ворота отворились во  всю  ширь.  Оттуда  выступила
монолитная  масса,  и  дыхание  Руса на миг остановилось, он не
понял, что там движется, а  потом  из  глубин  живота  поднялся
нервный  смешок,  он  ощутил дрожь в теле, понял, что хихикает.
Рядом ржали, как большие сытые кони, дружинники, все  громче  и
раскатистее,  закидывая  к  небу  лица. Ерш присел на корточки,
весь кисло-сладкий от  смеха,  расплылся  как  кисель,  знаками
умолял пощадить, не давать лопнуть от хохота.
     Иудеи  вышли  с  огромными  квадратными  щитами. Настолько
несоразмерными  малому  росту  защитников,  что  уже  все  русы
взревывали  от  хохота,  по  мере  того  как  воины  противника
выдвигались из ворот. Все в  металлических  шапках,  сапогах  с
металлическими  пластинами, что должны якобы оберегать ноги, но
в таких не набегаешься. Только одежду и оружие  рассмотреть  не
удавалось:  огромные щиты загораживали даже ноги выше колена. А
уже за линией щитов вздымался лес копий. Все непомерно длинные,
в два-три человеческих роста, одинаковые по длине, с  блестящим
металлом  на кончиках, но и копья вызвали у русов такой приступ
смеха, что вслед  за  смешливым  Ершом  без  сил  приседали  на
корточки,  слезы  текли  из глаз, лица растекались, как ягодные
кисели на широких блюдах.
     -- Во, богатыри! -- всхлипывал Твердая Рука. --  Копья-то,
копья!.. Втроем будут держаться!
     -- А  щиты?  --  хохотал  рядом Ерш. -- Два составить, уже
можно жить как в шалаше всей семьей!
     -- Да как же с ними воевать?  --  ужасался  третий.  --  Я
грибы  и  ягоды  рву  только  заметные,  а  ежели  под  лопухом
спрячется -- как пить дать  прозеваю!  А  ихние  щиты  побольше
лопухов!
     -- Да  и  покрепче,  -- добавил четвертый с преувеличенным
почтением. -- Может быть, крепче.
     -- Тогда и копья прочнее соломинок?
     -- Га-га-га!.. Корову бы сюда! Копья бы поела, а то и щиты
заместо лопухов!
     -- Ну, лопухами подтираться и сами умеем!
     Рус всматривался в отряд  иудеев  со  смешанным  чувством.
Брезгливая  жалость  странно  смешивалась  с  чем-то похожим на
уважение: все-таки борются, вон какой квадрат  составили.  Если
бы  шли  против  таких  же  мелкокостных  растяп, то могли бы и
одолеть, но против гигантов скифов у  них  нет  надежды.  И  за
копья  их  самих  повыдергивают  из  строя,  и  стену  из щитов
повалят, как быки валят плетень для гусей.

     Иудеи, выравнивая квадрат, как овцы жались друг  к  другу,
шли  тесно, мешая друг другу размахнуться. Так и вступили с той
стороны боевого поля. Рус рассмотрел,  что  три  ряда  идут  со
щитами,  а  четвертый  и  пятый держат длинные копья, подняв их
остриями вверх, бесполезно угрожая  синему  небу.  А  следующие
ряды так и вовсе не то с топорами, не то с мечами, а за плечами
у них всех вроде мешков, не разглядеть...
     Поигрывая  мускулами,  скифы неспешно двинулись навстречу,
чтобы сойтись где-то в середине поля. За  грядой  белых  камней
справа  слышались веселые вопли русов, задорно кричали женщины,
подбадривая своих и  насмехаясь  над  противниками,  а  на  той
стороне,  где  за черной молчаливой стеной застыли родственники
иудеев, было гробовое молчание. Одетые в черное, они напоминали
стаю ворон.
     -- Чуют, -- сказал кто-то  со  смешком,  Рус  узнал  голос
Ерша.
     -- Будет сегодня у них плач и стон...
     -- Нич@, -- сказал другой грубовато, -- мы их утешим!
     -- Га-га-га!
     -- Го-го-го!
     -- Глянь,  как  жмутся  друг  к  дружке! Не хотят умирать,
заразы. Прямо топчут один другого...
     -- Как же они собирались драться в такой тесноте?
     Они сближались, скифы  двигались  вразвалку,  похохатывая.
Рус видел, как над головами третьего ряда иудеев взвились голые
смуглые  руки.  Они  раскручивали  широкие  ремни,  и у него от
недоброго предчувствия дрогнуло сердце.
     -- Закрыться щитами! -- крикнул он.
     Рядом Сова удивленно повернул голову. Брови  на  смеющемся
лице воеводы поползли вверх:
     -- Чего?
     -- Где  твоя осторожность... -- начал Рус, но дальше слова
потонули в зловещем свисте.
     Теперь и Сова поспешно повернулся в  сторону  иудеев.  Рус
увидел,  как  воздух  зарябил темными точками, и тут же рядом и
дальше  послышались  глухие  удары,  крики   боли,   ярости   и
безмерного удивления.
     Сова  выругался, топор его выпал из ослабевшей руки. Плечо
окрасилось  кровью.  Рус  успел  увидеть  отпрыгнувший   камень
размером   с   кулак.   По  всему  отряду  скифов  вскрикивали,
бранились, сыпали проклятиями.
     Он услышал треск, одновременно щит  в  его  руке  едва  не
вырвало  вместе  с плечом. В предплечье стегнуло болью. Верхний
край щита отлетел, а булыжник, изменив  дугу,  отскочил  вверх,
едва  не  разбив Русу лоб. Он присел от неожиданности, и тут же
сзади хряснуло. Рус похолодел, узнав звук  разбиваемых  костей,
ему  на спину и голову брызнуло теплым. Еще два сильных удара в
щит потрясли так, что рука занемела по локоть.
     Неровная стена щитов, зияющая дырами и прорехами, внезапно
двинулась чересчур резво,  прямо  на  них,  и  Рус  не  поверил
глазам:  иудеи  перешли  на  бег.  Они первыми бросились в сечу
навстречу смерти!
     -- Руби! -- взревел он и отшвырнул щит.
     Сзади не было ответного рева. Он оглянулся, кровь  застыла
в  жилах.  Из его сотни бойцов не меньше двадцати опустилось на
землю, оглушенные  камнями  или  раненые,  а  другие  злобно  и
растерянно  кричали,  утирали  кровь, пробовали поднять упавших
товарищей.
     К нему поспешно подбежали и  встали  рядом  Сова,  Твердая
Рука,  Ерш,  Громовой  Камень.  Но вперед не бросились, все еще
бледные, ошарашенные, а стена огромных щитов надвигалась теперь
бегом. Между двумя отрядами оставалось не больше сорока  шагов,
когда   иудеи  выровнялись,  пошли  тесным  строем,  прижимаясь
плечами, так что никому из них не размахнуться для  молодецкого
удара,  но  когда  на  плечи  передних сзади опустились длинные
копья, Рус  с  внезапным  страхом  понял  и  свою  ошибку:  зря
отбросил   щит,   только   сейчас   оценил   пугающую  умелость
противника.
     -- Отступать! -- крикнул он поспешно.
     -- Княже! -- воскликнул Ерш негодующе.
     -- Здесь не выстоять!
     -- Да на меня из вирия плевать будут!.. Ты не знаешь моего
деда! Еще и побьет, когда встретимся!
     Рус попятился, воины заколебались, но Ерш упрямо  остался,
и  еще  шестеро  его  ближайших  друзей встали с ним рядом. Рус
взмахом руки  велел  отряду  отступить,  надо  сообразить,  что
делать,  супротив  такой щетины копий голой грудью лезть глупо,
сам пятился, а  иудеи  перешли  на  мелкий  бег,  острия  копий
колыхались, но все время были на уровне голых животов русов.
     Он  видел,  как  передний  ряд  соприкоснулся  с шестерыми
русами.  Ерш  взревел,  выкрикнул  клич  и  занес  над  головой
богатырский  топор. Три длинных копья быстро и смертельно точно
ударили ему в грудь и живот. Топор выскользнул  из  поднятых  к
небу  рук.  Глухо  стукнуло, это топор ударил веселого богатыря
обухом в темя, но Ерш уже был мертв и медленно валился  вперед,
пригибая копья.
     Точно  так  же  острые  длинные  копья  ударили  в пятерых
оставшихся. Только молодой и быстрый воин  по  имени  Горностай
успел  широким  взмахом срубить наконечники копий, но ударили и
его под ребра, он вскричал и повернулся в ту  сторону,  похожий
на  рассерженного  медведя в стае псов, тут же ударили в спину,
и, что позорнее всего, торопливо пошли дальше, оставив  раненых
добивать задним.
     Сова  орал,  сорвал голос, криком и руганью понуждал русов
пятиться, оставляя раненых  и  убитых,  но  голос  воеводы  был
растерянный,  дрожащий,  и  Рус с ужасом понимал, что вот прямо
сейчас не удается ничего придумать, чтобы проломить или хотя бы
остановить эту стену из щитов и смертоносных копий!
     Моряна орала, топала ногами. Жилы на шее страшно вздулись.
Не замечая  того,  она  все  приближалась  к   черте,   наконец
поставила  правую  ногу на серый, отполированный ветрами валун.
Все ее могучее тело напряглось, мышцы дергались, она  уже  была
мыслями   и  чувствами  там,  на  поле,  уклонялась  от  стрел,
бросалась на ненавистного врага и рубила, крушила, ее  страшная
секира  разбрызгивала  кровь,  как  будто  она,  всесокрушающая
Моряна, била палкой по воде...
     Корнило коротко переговорил с воинами за пределами поля, и
пятеро крепких мужей, могучих как дубы, но кто хром,  кто  слеп
на  один  глаз, для поединка не годны, торопливо приблизились к
Моряне с боков и сзади. Она неотрывно  смотрела  на  поле  боя,
сжимала  кулаки,  душа  ее  выпрыгивала  и уже дралась на поле,
показывая всем, как надо, как должно.
     Крепкая петля захлестнулась на ее горле. Она  тут  же,  не
растерявшись   ни   на   миг,  задержала  дыхание,  молниеносно
ухватилась за веревку, напряглась, пытаясь  удержать  удавку...
но  их  не  зря было пятеро. Тут же другую веревку набросили на
руки, она чувствовала, как больно захлестнули петлями  и  ноги,
чужие наглые руки сорвали пояс с ножами.
     Она   дралась,   лягалась,  хрипела  от  удушения,  но  ее
подтащили к  столбу  в  двух  шагах  от  края  поля,  привязали
крепко-накрепко.  Рот не заткнули, она вскрикнула, призвав небо
на головы предателей, но с нею оставили только мальчишку, и она
зарыдала в бессилии:
     -- Предатели... Одни предатели!
     Мальчишка сказал испуганно:
     -- Сам Рус велел!
     Слезы катились по ее лицу, губы дергались, кривились,  она
старалась  и не могла совладать с мокрым лицом, что кривилось в
жутких гримасах.
     -- Они гибнут!
     -- Но еще жива честь,  --  донесся  издали  горький  голос
Корнила. -- Пока еще жива...
     -- Это честь? -- выкрикнула она яростно. -- Их уничтожают,
как линялых гусей! Это позор нашему оружию!
     -- А преступить черту... Как зовут преступивших черту?

     Рус   второй  раз  услышал  недобрый  свист.  Он  поспешно
подхватил с земли чей-то щит, едва успел выставить чуть  сверху
и  перед  собой.  Треск,  руку  рвануло,  щит  сразу потяжелел.
Проломив доски в самой середине, булыжник застрял  в  прокладке
из  бычьей  кожи.  Закругленные  края  блестели, оцарапавшись о
доски с медными бляхами, и Рус передернул плечами,  представив,
как бы этот камень торчал из его разбитого черепа.
     Со  всех  сторон раздавались крики, ругань. На этот раз на
землю опустилось бойцов меньше, но все равно  многие  были  без
щитов, да и щиты укрыли далеко не всех.
     Подбежал Сова, кровь текла по плечу, капала с разорванного
уха.
     -- Они перебьют нас как муравьев!
     -- Сколько наших ранено?
     Сова зло оскалил зубы:
     -- Ранено? Треть уже убиты!
     Он  кивнул  на  наступающих,  и  Рус  ощутил, как на плечи
обрушилась снежная лавина. Раненых и оглушенных русов не успели
поднять с земли, а иудеи, наступая почти бегом, добивали их как
скот, переступали и шли дальше.
     В  третий  раз  он  услышал  свист  летящих  камней.  Сова
закричал бешено:
     -- Они перебьют нас издали, не потеряв и человека!
     А сбоку вскрикнул в страхе Твердая Рука:
     -- Откуда у них столько камней?
     Только  третий раз, подумал Рус смятенно. У них могут быть
полные сумки. Недаром же задний ряд тащит за спинами мешки. Уже
треть русов корчится на земле, а сколько еще лягут...
     -- Стоять! --  закричал  он,  чувствуя  себя  униженным  и
опозоренным. -- Стоять!.. За други своя!
     -- Не отдавать раненых! -- закричал и Сова.
     Они   встали   над   сбитыми   на   землю,  оглушенными  и
покалеченными. Топоры в их руках блистали грозно, и  сами  русы
были  велики и грозны своей мощью. Раненые с трудом поднимались
за их спинами, ковыляли в сторону,  оглядывались  по  сторонам,
отряхивали кровь с глаз, снова подбирали оружие.
     Щетина длинных копий надвинулась, и Русу свои воины уже не
показались   грозными  великанами.  Их  руки,  даже  удлиненные
топорами, оказались намного короче копий. Били ими из второго и
даже третьего ряда, а передние иудеи лишь держали  перед  собой
щиты  и  подставляли  плечи для длинных копий. Едва русы делали
движение броситься на них, те тут же опускали край щита  оземь,
прятались  за  ними, как черепахи за панцирем, а задние ловко и
умело тыкали острыми концами в голое тело великанов русов.
     Рус отбросил уже третий щит,  расколотый  копьем,  топором
срубил  три наконечника копий, но из задних рядов с готовностью
выдвигались  еще,  такие  же  смертоносные.  Иудеи   наступали,
напирали,  выдавливали  русов,  и  те под ударами копий в голые
тела, даже не прикрытые безрукавками, отступали,  пятная  землю
своей кровью.
     Раненые,  оглушенные, ослабевшие от потери крови, пытались
подняться и падали под ударами топоров, которыми добивали русов
уже в третьем ряду. Рус оглянулся и похолодел от ужаса: едва ли
половина его людей оставалась на ногах, но и те  отступали  шаг
за  шагом,  угрюмые  и  уже потерявшие боевой задор, обагренные
кровью. А у иудеев не потеряно ни одного человека!
     Внезапно гул голосов прорвался  в  сознание.  Краем  глаза
увидел  лица  людей  за  близкой  чертой белых камней, это были
женщины и дети скифов. Они стояли всего  в  десятке  шагов,  но
воины  уже  отступали  к  ним,  пятились  под ударами! На лицах
женщин был ужас.
     -- Стоять! -- закричал он. -- Лучше смерть!.. Стоять!
     И Сова вскрикнул во весь голос:
     -- Нас вытесняют с поля!
     В грохоте ударов металла по металлу, криков ярости и  боли
его  вопль  если и был услышан, то сделать уже ничего не могли.
Неуязвимая стена медленно и  упорно  выдавливала  металлической
щетиной  отважных  воинов  с  поля боя. Вот уже один, отступая,
наступил на  линию,  другой  перешагнул,  отбиваясь  топором  и
обломком  щита,  их  тут же подхватили под руки и оттащили, еще
непонимающих, но тут стало не  до  вылавливания  одиночек,  ибо
один  за  другим  воины  переступали,  пятясь,  линию,  которую
клялись переступить только мертвыми.
     -- За мной! -- заорал Рус. -- Мы должны прорваться!
     Он бросился вправо, увлекая за  собой  Сову.  Им  пытались
преградить  путь  копьями,  но  Рус  остервенело  рубил толстые
древки, стоял сухой треск,  даже  дважды  достал  чьи-то  руки,
наконец  вырвался  вдоль  самой линии, забежал сбоку, а затем и
вовсе отбежал от линии подальше. Его трясло от ужаса, могли вот
так выдавить за черту, а это позор -- хуже гибели.
     Часть русов, поняв, что их уже вытесняют  за  линию  поля,
остановились и дрались отчаянно и мужественно. Другие бросились
за Русом, их почти не задерживали, добивали прижатых к позорной
черте.
     Когда    пал   последний   рус,   отряд   начал   медленно
поворачиваться в обратную сторону. Рус, хрипло  дыша,  поспешно
оглядел остатки своего отряда.
     Всего  двенадцать! За линию оттеснили примерно столько же,
так что погибло семьдесят--восемьдесят человек, а пал  ли  хоть
один иудей?
     Рус  смотрел  на  могучий  отряд  иудеев  налитыми  кровью
глазами. Ярость берсерка  начала  закипать  в  душе,  он  дышал
хрипло, чувствовал, как разум начинает мутиться.
     -- Мы опозорены, -- прохрипел он. -- Теперь ничто не смоет
с нас позор!
     -- Мы  умрем,  --  сказал  Сова рядом. Он был бледен, щека
дергалась. -- И кровь наша смоет наш стыд...
     -- Смотря как умрем, -- бросил  с  другого  конца  Твердая
Рука.
     Рус  шагнул  к  иудейскому отряду и понял, что опоздал. Те
уже перестроили  ряды,  теперь  длинные  копья  смотрели  в  их
сторону.  В  передних  рядах стояли воины с квадратными щитами.
Пращники не метали камни: то ли кончились, то ли русы были  уже
не  страшны.  Но,  скорее  всего,  русы стояли чересчур близко.
Иудеи, как понимал теперь Рус в бессильной ярости,  не  сделают
ни  одного  неосторожного шага. И даже палец не оцарапают, если
могут обойтись без царапины.

     Иудеи, закрывшись щитами, ставили ногу как  один  человек.
На  русов  давила  стена  щитов,  ровная  и  непробиваемая. Ему
показалось, что  квадратные  щиты,  соприкасаясь  краями,  даже
сцепляются,  чтобы держать единую линию. Иудеи давили, теснили,
наступали, но ни один не вырвался вперед,  как  ни  один  и  не
отступил.
     Рус  увидел  прямо  перед  собой  блестящие черные глаза в
узкой щели над краем щита и под  железным  краем  шлема.  Глаза
блестели черным, как у Ис, в них была ненависть. Он содрогнулся
при мысли, что однажды может увидеть такое же и в ее глазах.
     На  миг  ему показалось, что, если поднырнуть под копье, а
второе ухватить рукой и поднять кверху, он сможет навалиться на
этого иудея и вдавить его вовнутрь их отряда... Но  тогда  хоть
правый,  хоть  левый  иудей  просто  всадят  ему короткий меч в
незащищенный бок... даже понятно, что  всадит  иудей  справа  в
левый  бок,  прямо  в  сердце:  наверняка  это  испробовали  на
учениях... он сам им дал целых десять дней!..
     А если ухватить за  копье  и  с  силой  дернуть  на  себя?
Удастся   выдернуть   заднего   копейщика   вместе  с  передним
щитоносцем. Опять не получится, брешь  тут  же  затянется,  как
вода  в  омуте: вперед ступит щитоносец из второго ряда, а его,
упавшего навзничь, тут же добьют в живот и грудь наступающие...
     Он отступал шаг за шагом, с ужасом подумал, что  стряслось
бы, не выровняй они с иудеями тогда все поле, не убери коряги и
камни.  Тогда  либо падали бы навзничь, подставляя голые животы
этим страшным длинным копьям с широкими наконечниками, похожими
на длинные ножи, либо вынуждены были бы поворачиваться спиной к
этим же копьям. Иудеи отчаянно ждут этого мига, добиваются его,
ибо тогда начнется уже не бой, а бойня скифов...
     Уже бойня, подумал он с отчаянием. Расплата за десять дней
пьянки. За  то,  что  разрешили  им  сновать  по  всему  стану,
вызнавая  наше  вооружение,  наши воинские обычаи, привычки. За
то, что сами даже не подумали узнать, как и чем  будут  воевать
иудеи!
     Сквозь  завесу соленого пота, выедающего глаза, он увидел,
как набросили веревки на беснующегося Бугая, свалили, стоптали,
били по голове дубинами и вязали  накрепко.  В  трех  шагах  от
бугая  Моряна  в  отчаянии  раскачивает  столб. Даже отсюда Рус
видел, как блестит ее лицо, то ли от усилий, то ли  слез,  хотя
никто  ранее не видел, чтобы богатырка плакала. Приставленный к
ней мальчишка в страхе привел двух мужей, но  те,  вместо  того
чтобы  смотреть  за  Моряной,  не  отрывали  глаз  от поля и не
замечали, что путы богатырь-девицы слабеют.
     Он видел, как Моряна  высвободила  руку.  Красную,  видно,
содрала  всю  кожу.  Хотел  крикнуть,  чтобы  не  смела,  но  в
пересохшем горле был только сип. Сквозь красную завесу в глазах
с трудом различил приближающиеся фигуры.
     Стену из щитов.

     Глава 50

     Иудейский отряд надвигался ровно и уверенно.  Рус  слышал,
как  за стеной щитов, нарушив молчание, переговариваются быстро
и возбужденно. Копья все так же лежали на  плечах  передних,  а
острые концы, с которых обильно капала кровь, смотрели в русов.
Двигались  иудеи быстрее и слаженнее, чем в начале схватки. Они
обретали присутствие духа и умение прямо на глазах.
     Рус перевел взгляд с  иудеев  на  своих  людей  и  впервые
понял,  что  у  иудеев  целое  войско,  а  у  него  --  горстка
растерянных и упавших духом  людей,  половина  из  которых  уже
ранена.  Отчаяние  нахлынуло  с  такой силой, что боль взорвала
что-то в груди. Он внезапно  ощутил  освобождение:  он  уже  не
князь,  ибо  не  может  быть князем тот, кто так позорно привел
русов к страшному разгрому, а он свободен... свободен  умереть.
То  ли смывая позор, то ли просто уйти от укоряющих глаз русов,
что остались за чертой и которых он теперь обрек на гибель.
     -- Мы не будем ждать, -- крикнул он  звучным,  как  боевая
труба,  голосом,  --  когда  они  придут и зарежут как баранов!
Вперед!
     Они все ощутили в нем перемену. Рус видел,  как  их  плечи
расправились,  как  в  потухших  глазах  вспыхнули  звезды. Уже
нельзя ничего придумать, поздно. Но можно умереть, как и  жили,
красиво.
     -- Вперед! -- крикнул Сова.
     -- Убивай!!!  --  закричал  страшно  Твердая  Рука.  Самый
быстроногий из русов, он побежал на стену, а когда был  в  трех
шагах от смертоносной щетины, внезапно отшвырнул топор и щит, с
силой  оттолкнулся  от  земли  и  прыгнул поверх копий, красиво
раскинув  руки,  будто  взлетел.  Из  задних  рядов   навстречу
вскинулись копья. Массивное тело напоролось на тонкие жала, все
услышали  треск  распарываемой  плоти.  Твердая Рука захохотал,
раскинул руки и ухватил еще копья рядом, подтянул к себе, сразу
сломал, ухватил еще два, в то время как железные острия вышли у
него из спины, одно из-под лопатки, другое в пояснице.
     Рус ощутил, что и он несется на  стену  щитов  и  копий  с
диким   криком,   в   священном  безумии  богов.  Его  обогнали
быстроногие Бусель и Черновил, прыгнули вслед за Твердой Рукой,
один правее, а другой  левее,  повисли  на  копьях,  хватая  их
голыми  руками  и  нагибая к земле, в то время как в них спешно
втыкали ножи и били топорами, но в стене из щитов  и  копий  на
миг  возникла  широкая брешь. Рус прыгнул уже на чьи-то головы,
руки были на  древках  длинных  копий.  Красная  пелена  ярости
застилала глаза, он слышал только шум крови, все тело сотрясала
чудовищная  мощь,  и  он радостно отдался ей, руки со скоростью
молнии  повергали  наземь  этих  смуглолицых   врагов,   железо
скрежетало  на  панцирях,  металлических  шапках,  и всякий раз
фонтанами брызгала кровь, он рубил,  рассекал,  сносил  головы,
разваливал  людей  от  плеча  до  пояса, везде был крик, треск,
лязг, отчаянные стоны умирающих.
     Громовой Камень звериным чутьем уловил, что еще шаг назад,
и нога опустится за чертой боевого поля. И никто не  обвинит  в
трусости,  все  видят  и  понимают, но он сам будет чувствовать
себя трусом, убежавшим, дабы спасти шкуру!
     Рядом опустились на землю, пронзенные копьями, два  брата.
Оба  успели взять с собой лишь по одному противнику. Отчаяние и
стыд удесятерили силы, он подхватил меч  брата,  вскрикнул  так
страшно,  что  в  горле  лопнули  сосуды, ощутил соленую кровь,
прыгнул почти на высоту человеческого роста  и  обрушился  всем
весом  на  головы  и плечи, спрятанные под широкими щитами. Они
рухнули под ним, и он захохотал дико и  весело,  уже  чувствуя,
что умрет с честью, а гибель братьев будет отомщена страшно.
     Два  гремящих меча заблистали вокруг него, как серебристая
паутина вокруг смертоносного паука. Он слышал непрерывный хряск
разрубаемых костей, живой плоти, слышал крики  страха  и  боли,
вопли ужаса, а он смеялся освобожденно, рубил и рубил, бросался
из   стороны  в  сторону,  уже  разбил  весь  отряд,  никто  не
осмеливался  напасть  на  огромного,  забрызганного  их  кровью
осатаневшего  варвара,  он  сам  бросался  на них и повергал на
землю мертвыми, они все только мясо для его двух мечей, он волк
в овечьем стаде, который спешит зарезать как можно  больше,  он
хохотал  громче,  пена  потекла изо рта, силы все прибывали, он
двигался так, что сам не видел своих рук, его собственное  поле
все расширялось, эти двуногие овцы отступали трусливо, пытались
дрожащими  руками  вскидывать  щиты,  но  он повергал их наземь
вместе с обломками щитов.
     Он остановился смахнуть пелену крови с глаз, затем вскинул
обе мощные длани к небу, выкрикнул яростно:
     -- Перун!.. Тебе в жертву!
     Он содрогнулся как высокое  дерево:  камень  из  пращи  со
страшной  силой  ударил сбоку в голову. Крик замер на губах, но
он все еще стоял ровно и красиво, вздымая могучие руки к  небу,
кровь  стекала  по  широким  лезвиям мечей, лицо было яростно и
прекрасно, как у древнего бога. Потом он качнулся вперед и упал
во весь рост, не подогнув коленей.  Земля  вздрогнула,  во  все
стороны брызнула густая кровь, натекшая в выбитые ногами ямы, и
его кровь смешалась с кровью убитых им иудеев.

     В какой-то миг Рус услышал яростный вопль:
     -- Осторожнее, князь! Не бей своих!
     В   глазах  чуть  очистилось,  он  увидел  могучую  фигуру
человека, что дрался всего с тремя противниками,  и  только  по
крику  узнал  под  личиной  из  крови,  пыли и грязи Сову. Сова
рубился яростно, но умело, с ним спина к  спине  дрались  двое,
что  явились  из  каменоломен. Против них тоже было с полдюжины
врагов, всех троих выручало умение и взаимовыручка, в то  время
как  он, князь, дрался как мальчишка, как обезумевший, и его до
времени спасала только удача и его скорость.
     -- Держись, -- крикнул Рус, он быстро трезвел,  но  ярость
не   остыла,   он   чувствовал  звериную  мощь,  грудь  изнутри
разламывало раскаленное, как поковка в горне, сердце. -- На нас
глядят!
     Он делал шаг назад, и тут же его  с  боков  прикрыли  двое
воинов. Они, как только сейчас понял Рус, все время держались с
ним,  ловили  каждое  желание. А Рус быстро огляделся, и сердце
едва не выпрыгнуло.
     Иудеев осталось меньше трети! Это уже был не отряд, мощный
и неуязвимый, а дрались группки  по  пятеро--восьмеро.  Длинные
копья в беспорядке лежали на земле, о них спотыкались, но никто
не  пытался  поднять:  время копий и пращей кончилось, резались
мечами.
     И подскочив  от  ликования,  сердце  рухнуло  в  бездонную
ледяную  пропасть.  Иудеев  осталось меньше трети, но скифов не
осталось вовсе. Только на дальнем краю  добивали  целой  толпой
двух раненых, еще кто-то в одиночку отбивался от дюжины врагов,
да он, Рус, на миг получил возможность ухватить глоток воздуха,
пока двое молодых парней приняли удар...
     Один  зашатался,  кровь  текла  по  голове и плечу, второй
дрался  только  левой,  правая  бессильно  повисла,  срубленная
начисто по локоть... И Рус ощутил, как снова с небес в его тело
вошла   звериная  ярость  богов,  тело  стало  как  из  лучшего
небесного железа, а силы удесятерились.
     С нечеловеческим криком он подхватил на лету  выпавший  из
руки  смертельно  раненного  парня меч, оскалил зубы, захохотал
по-волчьи и прыгнул навстречу множеству врагов.

     Сова, уже израненный, опустился на колено, так сразил  еще
двоих.   Попробовал  подняться,  но  сразу  в  затылок  ударили
тяжелым. Он рухнул вниз лицом, изо рта плеснула кровь. Странно,
сознание  не  померкло,  хотя  в  голове  стоял  грохот,  кровь
заливала  глаза. Грудь вздымалась тяжело, с хрипами, всякий раз
больно кололо в боку. Там была широкая рана, разрубленное ребро
высунулось красным концом наружу. Когда он задевал  локтем,  по
телу  стегала такая дикая боль, что кусал губы. Врагов осталось
около трех десятков, и он знал, что уже умирает. Боги не  берут
в  вирий  как тех, кто сражался плохо, так и тех, кто сражается
не до последнего дыхания. Но  он  сражался  до  конца,  и  боги
видели, как много пало от его руки. И он может теперь умереть с
честью...
     Он оглянулся на лязг и грохот. В двух десятках шагов будто
ревущий  смерч  разбросал  группу  чужих воинов. Там были лязг,
крики, звон и треск разбиваемых щитов. Трое смуглых разом упали
навзничь, через  них  прыгнул  ревущий,  как  раненый  медведь,
молодой  гигант  с золотым чубом. Красный от крови, хлещущей из
ран, он набросился на отступающих,  хотя  их  было  с  десяток,
бешено  рубил  двумя  мечами,  себя не берег, спину не защищал,
рвался вперед, и Сова ясно видел, что юный князь скифов  жаждет
умереть,  продвигаясь  вперед,  нанося  удары,  пока  жизнь  не
истечет из его тела вместе с горячей кровью.
     Он не должен умереть раньше  меня,  ужалило  злое  чувство
прямо в сердце. Он, который спас меня... Да что меня, спас тех,
кто пошел за мной. Я все еще в долгу. Все еще... Он чувствовал,
как  пальцы  уже  стиснулись  на  рукояти  топора, скользкой от
крови. Попробовал напрячь мышцы, но от боли в глазах стало  как
в  беззвездную  ночь. Надо драться, когда тело будет таким, как
сейчас у него бок, когда кровь зальет глаза, когда острая  боль
затмит белый свет, но его руки, зубы, когти -- должны убивать и
убивать. До последней капли крови. До последнего вздоха.
     Под  яростным  натиском  Руса  иудеи  подались,  но  сразу
четверо начали заходить со спины. Если Рус и заметил их, то все
равно рубил и рубил впереди, весь залитый потом и кровью,  явно
жаждет  умереть  с  мечом  в руке, ибо мертвые сраму не имут, а
живому еще предстоит взглянуть в глаза своему народу...
     Сова прохрипел:
     -- Слава!
     Нечеловеческим усилием он воздел  себя  на  ноги.  Да,  не
удалось ему свершить то, о чем мечтал втайне. Стать при молодом
князе  советником,  наставником  его  детей,  учить их воинской
премудрости, знанию других стран  и  народов,  охранять  самого
князя  --  больно  молод, такого беречь надо еще долго, пока не
взматереет  по-настоящему,  ему-то  видно,  что  князь  хоть  и
повзрослел быстро, но внутри нежен, как ребенок...
     Тело свое не чувствовал, оно стало деревянным, и он так же
деревянно двинулся к схватке, видел сквозь залитые кровью глаза
то небо,  то  землю,  но чужие спины приближались, и в какой-то
миг его меч заученно пошел вниз, быстро и смертоносно, на миг с
чмоканьем завяз в еще живом теле. Сова заставил себя превозмочь
слабость и выдернул меч, нанес  другой  удар,  отразил,  ударил
снова, руки будто сами бросали тяжелое лезвие, он шагал, рубил,
смутно  чувствовал,  как  в  плечо  с силой вонзилось копье, но
заметил лишь потому, что мешало взмахам меча, потом  в  раненый
бок вонзилось еще одно раскаленное, как в горне, он чувствовал,
когда острое железо пробило горячее сердце, как внутри лопнуло,
а  кровь  брызнула  освобожденно,  но и тогда успел сразить еще
одного, ранил другого, а когда  колени  подломились  и  красная
земля метнулась навстречу, счастливая улыбка раздвинула мертвые
губы. Как хорошо отдать долг...
     Руса  шатало, в голове стоял гул, а правая рука онемела по
плечо.  Стоял  шум  водопада,  тяжелые  камни   скрежетали   по
гранитному ложу, и не сразу понял, что это его хриплое дыхание,
а багровый закат -- кровь, стекающая со лба на глаза.
     Оглянувшись,  он увидел, как совсем близко Моряна ухватила
ближайшего стража, ударила о столб. Хряснуло, столб  вздрогнул,
страж  пополз, как мокрая тряпка, вниз, а ее пальцы молниеносно
выхватили нож из-за его пояса.  Второй  муж  пытался  запоздало
забежать  с другой стороны, но богатырка зарычала по-звериному,
страж помедлил, и ей хватило  мгновения,  чтобы  двумя  мощными
ударами перехватить веревки и на другой руке.
     -- Не сметь... -- прошептал Рус в отчаянии. -- Я... сам...
     Из  красного  тумана вырисовались три человеческие фигуры.
Сердце  Руса  вспыхнуло  жизнью,  но  услышал  речь,  и  колени
подогнулись.  Иудеи!  И  хотя  из-за  крови, текущей со лба, не
видел всего поля, он чувствовал, что уже остался один.
     Взмахом ладони смахнул кровь и пот. Глаза еще  щипало,  но
видел, как все поле, как красными маками, усеяно трупами. Кровь
вытекала  из страшных ран и накапливалась в ямках, собиралась в
темно-красные лужи. Ни один не двигался, а это  значило  только
одно:  живых не осталось. Даже иудеи дрались так, что падали не
ранеными, а уже мертвыми.
     С трех концов поля к нему медленно брели, переступая через
трупы, пятеро. В их руках были мечи, и лишь по этому Рус понял,
что идут враги. Ближе всех был залитый  кровью,  очень  высокий
воин в клочьях медвежьей шкуры на поясе. Двигался он устало, но
Рус  понял,  что  если  и  ранен,  то легко, а забрызган кровью
сраженных им русов. В сердце вспыхнула лютая  злоба.  Это  тот,
который мог бы не сражаться!
     Чужак подошел, ноги его по щиколотку погружались в красную
грязь.  Широкое лицо в старых шрамах было измученным. Русу даже
улыбнулся: без злобы, но как воин воину, которого сейчас убьет.
Голос, и без того хриплый, звериный, прозвучал так дико, что  в
нем почти не осталось ничего человеческого:
     -- Ты дрался хорошо... Твои предки горды тобой.
     -- Ты ж не иудей! -- вырвалось у Руса.
     -- Сейчас...  иудей,  --  возразил  Роговой  Медведко.  --
Мужчины... в беде... надо...
     Рус  сделал  вид,  что  собирается  ударить  топором,  щит
выставил  для защиты ног, однако лишь швырнул ему щит в лицо, а
сам прыгнул в сторону, побежал. Справа  подходили  двое,  слева
только  один,  еще  один тяжело ковылял в их сторону из глубины
поля. Рус прояснившимся сознанием видел всех разом  и  бросился
направо.
     Моряна, отбиваясь от набежавших мужиков, сумела нагнуться,
Рус на  бегу  видел  даже  искорку  на  лезвии  ножа, когда она
перерубила веревку на ногах. Двое повисли  на  ее  плечах,  она
отшвырнула  мощным  рывком,  сделала  шаг,  но  занемевшие ноги
дрогнули в  коленях.  Мужики  навалились  снова,  она  с  диким
рычанием  бросила  их  наземь...  и  сама  рухнула вниз лицом с
криком удивления, ярости и боли.
     Те двое впереди  Руса  замедленно  подняли  оружие,  и  он
понял,  что  не  ошибся:  эти измождены больше всех. Они опасны
лишь, когда собрались бы все пятеро...
     Нагнетая кровь в  руки,  он  двигался  нарочито  быстро  и
неожиданно,  сам не успевая угадать своих ударов. Раздался звон
железа, первый рухнул сразу, второй успел  закрыться  щитом,  и
топор  Руса  пробил  его  в  самой  середке  с такой силой, что
разрубил и голову до нижней челюсти.
     -- Слава! -- вскрикнул он хрипло.
     Топор выдернул с трудом, побежал, на ходу  освободился  от
обломков  щита,  ускорил бег, прыгая через трупы, не давая себе
оскальзываться. Иудей, что шел навстречу, остановился, выставил
меч, грудь загородил щитом. Рус замахнулся топором,  неожиданно
обогнул,  ибо  там  едва брел еще один, он только успел поднять
голову,  как  топор  Руса  обрушился  ему   навстречу,   лезвие
сладострастно  врубилось  в  живую  плоть,  чавкнуло, хрустнули
перерубленные кости, и рука вместе с плечом упала на землю.
     -- Слава! -- прошептал он.
     Успел повернуться,  увернулся  от  удара  меча,  парировал
рукоятью.  Мелькнуло  бледное от усилий лицо, он ударил кулаком
прямо между глаз. Сухо хрустнуло, но для надежности он  опустил
кончик  топора  на  горло  упавшего, полоснул. Горячая струя из
главной жилы брызнула тугой струей.
     Яростный крик заставил  подняться  топор.  К  нему  бежали
двое:  Роговой Медведко и иудей, а далеко за их спинами маячили
еще двое. Медведко ругался в бессилии: выросший на просторе Рус
оказался куда быстрее на ноги. Не разгадал этого руса, и  убиты
четверо.
     Рус  видел,  что  Медведко  стережет  глазами  каждое  его
движение, стараясь загородить дорогу. Громкими криками  торопил
остальных,  те спешили изо всех сил. Первый уже добежал, совсем
без сил, остановился возле Медведка.  Его  шатало,  пот  стекал
градом, но кровь на нем была только на ногах.
     Они  видели,  как  Рус  молниеносно  нагнулся.  В его руке
очутился втоптанный в кровавую грязь короткий дротик.
     -- Получи, Медведко! -- крикнул Рус громко и яростно.
     Медведко качнулся  в  сторону,  но  ошибку  понял  слишком
поздно.  Дротик  пролетел  пять  шагов и с силой ударил в грудь
иудея. Тот явно тоже не ожидал, что скиф  крикнет  сильному,  а
швырнет дротик в слабого, иначе успел бы уклониться.
     Медведко заскрипел зубами. Скиф вскинул топор, но Медведко
отпрыгнул,   как  большой  медведь,  в  глазах  были  злость  и
унижение.
     -- Ну что же ты? -- крикнул Рус. -- Трусишь?
     -- Знаешь... не трус... -- проревел Медведко,  он  брызгал
слюной,  но  глаза оставались трезвыми, и Рус с холодком понял,
что выросший в борьбе с медведями  лесной  человек  приучен  не
терять  голову,  не яриться, -- но... ты... я человек... больше
не дамся!
     Ему под ноги сзади попался труп, Рус сделал вид, что  бьет
топором, однако Медведко звериным чутьем или пяткой ощутил, что
сейчас  упадет,  переступил,  а  тем  временем сзади подбежали,
волоча ноги, два  иудея.  Оба  сухие,  чем-то  одинаковые,  как
братья.  Одного Рус даже знал, его звали Иона, охотник и сторож
посевов, а теперь  еще  и  военачальник,  заменивший  погибшего
Иисуса,  своего  старшего  брата. А второй... второго он видел,
когда тот приносил цветы его сестре Заринке. Цветы  и  какие-то
иудейские украшения на золотой цепочке.
     -- И  все  равно...  их  землю  не  возьмешь, -- прохрипел
Медведко с ненавистью.
     Он  набросился  с  яростью,  лицо  перекосилось,  изо  рта
брызгала  слюна,  текла  пена.  Рус  дышал тяжело, в груди была
пустота, сил не осталось, отступал шаг за шагом, сотрясался  от
ударов.  Иудеи начали заходить с двух сторон. Один выронил меч,
поднял из-под ног облепленное красной грязью  копье,  отошел  в
сторону  еще дальше. Рус видел его прицельный взгляд. Иудей был
немолод,  значит  --  опаснее  Медведка.  Второй  еще   старше,
опытнее,  весь  из  тугих жил: уцелел до конца схватки, значит,
знает, с какого конца хвататься за меч.
     Внезапно Рус перевел взгляд за  его  спину,  едва  заметно
кивнул.  Иудей,  настороженный как зверь, мгновенно повернулся,
вскидывая щит, чтобы защититься от удара, и в  этот  миг  самый
кончик  топора  Руса  полоснул его по шее. Иудей повернулся как
ужаленный, в глазах был  стыд,  что  обманули  так  просто,  он
раскрыл  рот,  но оттуда хлынула кровь. Закашлявшись, рухнул на
колени.
     Рус тяжело отпрыгнул, с трудом избежал двойного удара меча
Медведка и копья иудея. Ноги  подгибались,  он  едва  заставлял
тело двигаться, но губы раздвинул в усмешке:
     -- Вас осталось двое...
     Медведко  бросился  вперед  с ревом. Рус шагнул в сторону,
топор столкнулся с  мечом,  тяжелое  лезвие  срубило  шишку  на
рукояти,  а  на груди лесного богатыря пролегла длинная полоса,
откуда сразу потекла широкой струей алая  кровь.  Рус  отступил
еще  на  шаг,  в этот момент иудей, стараясь помочь Медведку, с
размаху ударил копьем.
     Рус пытался увернуться, но  усталые  мышцы  едва  сдвинули
тело.  Острое  лезвие  ударило  в  бок,  ожгло,  как будто туда
воткнули раскаленный штырь. Рус ухватился за древко, дернул  на
себя. Иудей, не отпуская копья, налетел на Руса. Тот ударил его
лбом  в  переносицу.  Толстый  бронзовый  обруч проломил череп,
иудей выпустил копье и осел на колени.
     Медведко бросился вперед, спеша добить раненого врага. Рус
с трудом отражал  удары,  копье  висело  тяжелое,  пронзив  бок
насквозь,  сковывало  движения.  Он  слышал,  как бежит горячая
кровь и уже хлюпает в сапоге.
     -- И все равно... -- прорычал Медведко.
     Он был бледнен  от  потери  крови.  Страдальчески  закусил
губу,  синие вены выступили на висках и шее. Движения его стали
медленными.
     В глазах темнело, Рус  видел  сквозь  красный  туман,  как
бледный  от  потери  крови  Медведко отшвырнул щит, ухватил меч
обеими руками. Он был весь в крови,  в  глазах  была  решимость
закончить бой сейчас, пока не упал без сознания.
     -- Боги,  --  вскрикнул  Рус,  но  сам  не  услышал своего
шепота.
     Так же замедленно пытался поднять топор, тот внезапно стал
весить  целую  гору.  Смутно  видел,  как  надвинулся  огромный
человек,  начал поднимать меч. Рус хрипло выкрикнул свой боевой
клич, бросился вперед, столкнулся, обхватил обеими руками.
     Не упали, стояли по щиколотку  в  крови,  своей  и  чужой,
сжимали  один другого в объятиях. Рус чувствовал, как затрещали
ребра,  по  всему  телу  стегнуло  болью.  Он  закричал   дико,
по-звериному,  сам  сжал  противника  изо  всех  сил.  Тот  был
необъятно толст, пальцы скользили по скользкой от пота и  крови
коже, а под кожей были твердые как гранит мышцы.
     -- Ты...  не  победишь...  -- услышал он страстное дыхание
Медведка. -- Ты не сможешь...
     -- Смогу, -- прошептал Рус.
     -- Это я... могу...
     -- А я... перемогу!
     В голосе Медведка  он  уловил  смертельную  усталость.  Он
хрипел  как  старик,  его шатало, и Рус, который думал только о
том, что сейчас умрет, изо всех сил жал и жал, пальцы  Медведка
начали  слабеть,  в  глазах чуть прояснилось. Он набрал в грудь
воздуха,  сжал  сильнее.  Медведко   обмяк,   сделал   движение
оттолкнуться.
     -- Слава богам, -- прошептал Рус.
     Он  намертво  сцепил зубы, набрал в грудь воздуха так, что
затрещали  легкие,  сдавил  изо  всей  силы,  вкладывая  в  это
движение  все  остатки  жизни.  Послышался хруст, щелчки, будто
глубоко внутри лопались жилы,  затем  над  ухом  захрипело.  На
плечо плеснуло горячим, и он понял, что брызнуло кровью изо рта
Медведка.
     Молодой воин безмолвно опускался на землю. Рус повалился с
ним. Смутно  слышал далекие крики. Потом вроде бы донесся топот
ног. В мозгу пронеслось страшное: если он не повесит  на  столб
доспехи  и  голову  врага,  то  битва  будет признана равной. И
тогда... страшно подумать, что будет тогда. Вторую такую  битву
его племя уже не перенесет.
     Упершись  руками  в  вязкую  землю,  поднялся  огромный  и
страшный, покачался, выдерживая равновесие.  Земля  качалась  и
дергалась  под  ногами,  как необъезженный конь. Кто-то хрипел,
как загнанная лошадь, но в живых остался  только  он,  так  что
хрипы  были  его,  как  и боль, разочарование, а радости победы
впервые не чувствовал.
     Трупы лежали грудами. Лица были искажены, раны были  столь
страшными, что от каждой можно было умереть, но он видел, как с
этими  ранами  сражались,  получали  новые, продолжали драться,
пока не умирали от потери крови, стоя.
     Ноги разъезжались, кровь стояла в  лужах,  а  кое-где  уже
текла  ручьями. Красно-багровыми, тяжелыми, зловеще медленными,
пахнущими потерянными жизнями.
     Столб приближался медленно, потом его  повело  в  сторону.
Рус  ощутил,  что  поднимается с колен. Видимо, на какой-то миг
потерял сознание. В ушах звенело сильнее, кровь все еще  текла,
и если не успеет к столбу сейчас...
     Со  стонами,  почти  плача  от  бессилия,  он брел и брел,
наконец столб оказался перед ним. Рус ухватился за него  обеими
руками,   мгновение  постоял,  но  слабость  охватила  с  такой
сладостной мощью, что он ясно понял:  сейчас  умрет.  Почти  не
понимая, что делает, он нагнулся, пальцы зацепили чей-то топор,
но в глазах было темно, и он не понимал, кто из убитых иудей, а
кто  рус.  У  всех  лица  одинаково  в  крови  и  грязи,  все с
перекошенными лицами, все погибли в бою честно...
     Потом он рубил, поднимал  обеими  руками,  по  лицу  текло
горячее,  наконец  разверзлась  тьма.  Он  расправил крылья и с
облегчением полетел в небытие.

     Глава 51

     Соломон не повернулся на стук шагов.  По  шаркающему  шагу
узнал  первосвященника,  а с ним говорить не хотелось вовсе. На
сердце  были  ядовитая  горечь  и  странное  смятение,  которое
вот-вот должно было оформиться в слова.
     Лицо  Аарона  светилось свирепым восторгом. Уже умирающий,
он сумел подняться со смертного одра, когда  узнал  подробности
лютого боя.
     -- Мы победили, -- сказал он сдавленным голосом, и Соломон
видел,  что  престарелый  первосвященник  едва  сдерживается от
наплыва лютой радости, столь свойственной скифам. Его сыновья и
внуки отомщены, отомщены... -- Мы победили!..
     Соломон покачал головой:
     -- Разве?
     -- Еще как! Сто иудеев на равных дрались со ста скифами. К
следующей битве подготовимся еще лучше. К тому же  нас  больше.
При  таком  соотношении  потерь они полягут все, а у нас меньше
трети! Да, и мне каждый человек дорог, но речь  идет  о  полном
истреблении страшного племени Гога и Магога!
     Соломон промолвил устало:
     -- Разве  мы можем нарушить слово?.. Хотя нет, я говорю не
о том. Конечно можем. Но и не можем.
     -- Опять выкрутасы фарисеев?
     -- А ты предпочитаешь самоубийственные интриги саддукеев?
     Аарон перевел дух,  лицо  было  желтое,  сказал  сорванным
старческим голосом:
     -- Но ты не сможешь отрицать, что это наша победа.
     Соломон сказал мертвым голосом:
     -- Подождем, что скажет Совет.
     Аарон  всхрапнул.  Соломон смотрел в сторону стана скифов,
но все еще видел лицо  первосвященника.  Странным  образом  оно
было  похожим  на  лица скифов. Все воины, подумал он невесело,
похожи как колья в частоколе, а все мудрецы разнятся, даже если
родные братья. И все потому, что в ночи мы все одинаковы,  наши
желания  просты  и понятны. Чем люди глупее, тем проще сходятся
друг с другом,  а  чем  выше,  тем  труднее  их  понимают  даже
близкие.
     -- Ты  воин,  -- сказал он вслух. -- Аарон, ты ведь воин с
головы до ног.
     -- Да, -- ответил Аарон твердо. -- А разве ты не  воин  за
наши цели? За наш путь?
     -- Воин,  --  ответил Соломон невесело, -- но для меня это
не битва мечей.
     -- Думаешь, скифы понимают что-то иное?
     -- Нет.
     -- Тогда что же?
     -- Не знаю, -- ответил Соломон убито. -- Все еще не знаю.
     -- Опомнись, Соломон! Разве не ты твердил о  необходимости
крепить  стены,  ковать  оружие...  или хотя бы не перековывать
старые мечи на новые орала, не ты ли твердил, вызывая  всеобщее
раздражение,  о  необходимости  быть  готовыми к приходу других
народов? И вот теперь мы все думаем так, как ты. Чего же ты еще
хочешь?
     Соломон устало развел руками:
     -- Если все думают, как я... то я, значит,  уже  не  прав.
Или  слишком  застоялся на месте. Я должен быть впереди хотя бы
на шаг. Должен заглядывать в день завтрашний, предвидеть... а я
не могу. Только чувствую смутную тревогу. И это  наполняет  мою
душу  горечью.  Я  вижу порочность того, что мы делаем, но я не
вижу выхода. И сердце мое истекает кровью.
     Аарон несколько мгновений пристально  смотрел  на  старого
ребе.   Соломону   показалось,  что  в  глазах  первосвященника
промелькнула тень понимания,  но  тут  же  взгляд  Аарона  стал
ясным, как у скифа перед боем, а голос возрос:
     -- Думаешь,  на  Совете  опять  встанут  на  твою сторону?
Не-е-ет... После этой победы, а это победа, все болото будет на
моей стороне. Мы истребим скифов.  Мы  навсегда  избавим  народ
Израиля от страшной угрозы со стороны Гога!
     Чувства,  думал  Соломон  с  горечью. Чувства захлестывают
даже старых и мудрых. Аарон призывает  к  чувствам,  и  за  ним
идут, ибо чувства проще, понятнее, доступнее каждому. У каждого
или  почти у каждого в сожженных весях погибли родственники. Их
кровь взывает к  отмщению.  Так  все  говорят.  Месть  отличает
человека от животного, тоже так говорят.
     Но на этом стоят и скифы!

     Сначала  он услышал голоса, но был настолько слаб, что тут
же снова провалился во тьму. Затем ощутил, как  ему  раздвигают
губы и льют что-то горячее. Он непроизвольно глотнул, еще и еще
поперхнулся.  Голоса  стали  громче.  Он  с неимоверным усилием
поднял тяжелые, как валуны, веки.
     Над ним склонилось широкое  лицо  Моряны.  Щеки  богатырки
стали  бледными,  под  глазами повисли темные мешки, похожие на
сети с рыбой. В недобрых глазах блестела влага.
     Он хотел спросить, но только шевельнул губами. В ее глазах
странное недоброжелательство боролось с радостью:
     -- Рус?.. Ты возвращаешься?
     Он снова пошевелил губами:
     -- Как...
     На этот раз прохрипел нечто нечленораздельное,  но  Моряна
поняла или догадалась.
     -- Как  кончилось?.. Ты успел насадить голову... на кол, а
потом упал. Победа за твоим... за нашим племенем.
     Он прошептал:
     -- А что... они?
     -- У них тихо. Пока только собирают убитых с поля,  грузят
на телеги. Но они ликуют, Рус. Ликуют!
     -- Да, -- прошептал он, -- им есть почему ликовать.
     -- Но разве победили не мы?
     Тяжесть на сердце стала весомее, а тревога стиснула грудь.
Иудеи  могут  подумать  иначе.  Они -- народ без чести. Сегодня
скифы всему миру явили свою слабость.
     -- Их нельзя оставлять живыми, -- прошептал  он,  сознание
медленно  меркло,  он  почти  не  слышал своих слов. -- Их надо
истребить до последнего младенца... дабы никто не мог  говорить
о нашем великом позоре...
     Когда  очнулся,  его ноги волоклись по земле, цеплялись, в
сапогах хлюпало.  Плач  и  стенания  раздавались  уже  со  всех
сторон.  С  трудом открыл глаза. Его тащили через поле под руки
Бугай и Моряна, а Корнило суетливо то появлялся в поле  зрения,
то  исчезал.  Во рту пекло, чувствовалась горечь полыни. Дышать
было трудно, повязки сдавили  грудь,  ребра,  даже  шею.  Иудеи
бродили по бранному полю, как и русы, собирали убитых.
     На  краю  поля воины разложили два десятка свежесрубленных
носилок. Рус стиснул зубы,  простонал  в  ярости  и  бессильном
отчаянии. Все полегли, все. Не осталось даже раненых. Дрались с
таким  ожесточением,  что  умирали раньше, чем падали на землю.
Если кому и нужны носилки, то лишь ему, который похвалялся, что
иудеев закидают рукавицами. Да и то, ежели  не  помрет  раньше,
чем донесут до стана...
     Он видел бледные лица, расширенные глаза. На него смотрели
со страхом и недоумением. Он не чувствовал боли от ран, хотя от
них наверняка  умрет,  душу  выжигали  память  о  хвастовстве и
последующем позоре. Победа досталась великой ценой, неимоверным
усилием.
     Он  услышал  крик.  Через  граничные  камни   перепрыгнула
Заринка,  неслась  навстречу,  едва касаясь земли. В ее лице не
было ни кровинки. Глаза  округлились,  блестели  как  слюда,  а
пещеры глаз потемнели как ночь.
     -- Что с... Борухом?
     Он скрипнул зубами:
     -- Все убиты.
     -- И Борух? -- допытывалась она. -- Ты убил его?
     Он  кивнул, чувствуя, как даже от такого простого движения
кровь как волна ударила в череп, едва не  взломала,  боль  была
дикой. Заринка отшатнулась. В ее глазах были боль и отвращение.
Кулаки  прижала  к  груди,  глаза  заблестели.  Слезы  побежали
частые, крупные.
     -- Брат мой! -- вскричала она страшно. -- Где Борух?..
     Он с трудом вскинул руки,  тяжелые  как  горы.  Лицу  было
больно, но он сумел улыбнуться:
     -- Мы победили!.. Эта страна отныне наша.
     Народ ответил угрюмо-радостными воплями, но, перекрывая их
кличи,  как  острый  нож вонзился в его измученное сердце дикий
крик Заринки:
     -- Ты убил его?.. Ты убил?
     -- Мы победили! -- прошептал он. -- Наше племя будет жить!
Мы победили, сестренка!
     Она  закричала,  глаза  ее   с   ненавистью   уперлись   в
кровоточащие раны на его груди:
     -- Ты  убил  его,  твои  руки  в его крови!.. Я никогда не
сниму черный платок!
     Дикая ярость вошла в  его  тело  с  такой  мощью,  что  он
пошатнулся. Зубы стиснулись, желваки едва не прорвали кожу. Как
будто со стороны он услышал свой яростный голос:
     -- Ты его и не наденешь!
     Его  меч  выскользнул из ножен со скоростью мокрой молнии.
Она бесстрашно смотрела в его искаженное лицо.  Глаза  ее  были
полны ненависти.
     -- Убийца!
     -- Это  был честный бой, -- прохрипел он. -- Твой Борух бы
подтвердил. А ты, предавшая свой народ...
     Острие иззубренного меча, больше похожего на пилу, ударило
ее под ребро. Заринка вздрогнула, ухватилась обеими  руками  за
кисть  руки брата. Их глаза встретились. Она продолжала сжимать
его  стиснутые  пальцы,  и  непонятно  было,  то  ли  старается
удержать   карающую   руку  брата,  то  ли  помогает  погрузить
смертельное лезвие глубже.
     Рус отступил, давая сестре повалиться на землю. Алая струя
крови залила ее одежду, а  теперь  ширилась  красной  лужей  по
земле.
     -- Она  не  радовалась  победе, -- прошептал он с горечью,
что разъедала внутренности. -- А как можно... как это можно...
     Повесив голову, он медленно потащился к  шатру.  Моряна  и
Бугай шли рядом и чуть поотстав, готовые подхватить его в любой
миг.  Его  шатало,  все  видели,  как изранен и избит князь, но
никто не осмелился подать руку, пока он не  ввалился  в  шатер.
Там   упал  на  ложе,  только  тогда  в  несколько  рук  начали
освобождать  от  тяжелого  пояса,  стащили  наполненные  кровью
сапоги,  разрезали  и  сняли  тяжелые  от впитавшей в них крови
портки.
     Ис заплакала, увидев страшно избитое тело.  Один  сплошной
кровоподтек,  а  сломанные  ребра  в одном месте проткнули бок,
белые кости торчали жутко, кровь почти  не  текла,  лишь  слабо
струилась сукровица.
     С его губ сорвалось непреклонное:
     -- Ее тело... земле... не предавать...
     Ис  бережно  накладывала  ему  на  грудь мазь, Корнило уже
суетился рядом. Вместе туго  перевязывали  раненый  бок.  Шепот
почти не уловила, спросила встревоженно:
     -- Ты что-то сказал?
     -- Тело  моей  сестры...  оставить, -- шепнул он. -- Пусть
все зрят...
     Ее пальцы все так же быстро врачевали, но  в  голосе  была
тревога:
     -- Рус, ты видишь меня?..
     -- Вижу...
     -- Тогда я не понимаю. Ты говоришь о Заринке?
     Он  сделал  усилие, чтобы удержаться в сознании. Сдерживая
боль, сказал непреклонно страшным хриплым голосом:
     -- Перед лицом народа  нет  ни  сестер,  ни  братьев!  Все
отвечают перед Поконом.
     Она  покачала головой. Спохватившись, он не видит, сказала
негромко:
     -- Ты ее уже убил. Что же еще?
     -- Что смерть, -- ответил он слабо. -- Все  умрем.  Смерть
-- это не наказание. Наказание -- бесчестие.
     Она  бережно  прикасалась к избитому, израненному телу, от
ее прохладных пальцев и холодной мази боль стихала, пряталась в
глубину тела. Голос Ис был тревожный:
     -- Тебе сейчас больно, Рус. Телу больно, а душе -- во  сто
крат. Ты сейчас не должен ничего приказывать.
     Он сказал глухо:
     -- Ис,  ты  не  понимаешь... Она совершила тягчайший грех.
Высшее преступление!
     Он умолк, стиснул зубы, пережидая боль.  Лицо  побледнело,
на  лбу  выступили  крупные капли пота. Ис сама сжалась, словно
боль прошла и через ее  тело.  В  глазах  закипели  слезы.  Она
сглотнула комок, почти прошептала:
     -- Преступление? Какое преступление?
     Он прошептал едва слышно, но это прозвучало как удар грома
неслыханной  силы,  как  падение  огромного  небесного камня на
скалу:
     -- Она горевала по врагу... и не радовалась нашей победе.
     В его шепоте была крепость небесного свода, что тысячи лет
держит несметные водные хляби. Тело напряглось,  окаменело.  Ис
поняла,  что  в  эти мгновения он не чувствует даже боли, в нем
живет дух всего племени, воля к выживанию... и жестокие  законы
для выживания.
     Да,  подумала потерянно, законы выживания народа -- высшие
законы. Разве не так у ее народа?

     Полдня Заринка лежала в застывшей луже крови среди  стана.
Кровь  свернулась  комочками,  стала коричневой, налетели мухи.
Мужчины  смотрели  хмуро,  князь-де   прав,   женщины   жалели,
поплатилась за любовь, но тоже говорили, что молодой князь хоть
и  жесток,  но  сделал  то,  что  должен  был делать. Лишь дети
приставали к родителям,  спрашивали,  боязливо  ходили  вокруг,
присаживались  на  корточки,  заглядывали  в лицо убитой. Глаза
Заринки были широко открыты, мухи ползали по застывшим  белкам,
чесали лапы, выискивали, куда отложить яйца на зиму.
     Наконец  Корнило  с  молчаливого разрешения князя погрузил
тело его сестры на повозку, отвез за пределы стана и вывалил на
землю, стараясь не прикасаться  к  преступивший  самый  главный
закон народа.
     Там  Заринка пролежала остаток дня. За ночь мелкие зверьки
выгрызли  ей  внутренности,  отъели  нос  и  уши.  Днем  к  ней
присматривались бродячие собаки, но стражи от ближайшего костра
швыряли в них камнями.
     А  утром  второго дня обнаружилось, что тело исчезло. Рус,
услышав лишь к полудню, пришел в ярость. Поднялся, упал с ложа,
из раны на голове пошла кровь. Ис, что  задремала  было  у  его
постели,  очнулась,  кинулась  поднимать  его  грузное,  как  у
боевого коня, тело.
     -- Предатели, -- рычал он. --  Одни  предатели...  Буська!
Зови  Сову.  Ах  да.  Совы  нет  больше...  Зови Корнила. Нужно
отыскать, куда делось  тело.  Если  спрятал  кто-то  из  нашего
племени, то привезти! Велю казнить лютой смертью.
     Буська  метнулся  к  выходу.  Ис  сказала вдогонку мертвым
голосом:
     -- Стой.
     Буська невольно остановился,  оглянулся  через  плечо.  Ис
сказала негромко:
     -- Люди устали, не будоражь стан. Это сделала я.
     Рус отшатнулся:
     -- Ты?
     -- Да.
     -- Зачем?
     -- По   законам   скифов,  из  которых  ты  вышел,  негоже
оставлять тело непогребенным. Душа не найдет покоя.
     Рус сказал с ужасом, еще не веря или не желая верить:
     -- Ты?.. Этого не может быть!
     -- Я, -- ответила Ис тихо. -- Это сделала я.
     -- Но ты знаешь, что тебя... что тебя ждет?
     Он чувствовал, как на голову и плечи  обрушилось  небо.  В
глазах  потемнело,  тяжесть  в  сердце  разрослась и залила как
свинцом все тело. В обреченной безнадежности слышал ее  усталый
голос, что звучал откуда-то издалека, слабо и бесцветно:
     -- Знаю,  Рус.  Но  я  нарушила  всего лишь твои законы...
Прости, законы твоего племени.
     Он чувствовал, как его губы шелохнулись,  сам  не  услышал
своих  слов,  но  Ис,  похоже,  поняла  или услышала, в черноте
прозвучал ее голос:
     -- Есть и выше законы... Законы твоих богов!
     Он чувствовал, как дергается его  лицо,  потом  затряслось
все  тело.  За  плечи  ухватили  тонкие цепкие пальцы. Насмерть
перепуганный голос самой любимой женщины закричал прямо в лицо:
     -- Что с тобой? Держись! У тебя -- племя!
     -- Не могу, -- прошептал он. -- Больше не могу, тяжко.
     -- Тебе не дано право умереть, -- сказал ее голос прямо  в
уши. -- Ты отвечаешь за всех.
     Чернота  пошла яркими блестками, они разрослись, вытеснили
тьму. Он лежал лицом вверх на  ложе,  сверху  нависло  насмерть
перепуганное лицо Ис. В черных расширенных глазах был ужас.
     Рус  повернул голову. На губах было мокро. Он слабо махнул
дрожащими пальцами, увидел клочья быстро тающей пены.
     -- Рус, -- сказала она настойчиво, но теперь он  уловил  в
ее  требовательном  голосе  и глубокое сочувствие. -- Ты должен
выстоять. На твоих плечах очень много... слишком много!
     Очень  медленно  его  глаза  открылись.  Лицо   оставалось
страшным,   постарело,   но   в  глазах  появилось  осмысленное
выражение. Однако  в  них  оставался  и  блеск  хищного  зверя.
Челюсти  стиснулись,  как  капкан  на медведя. В тиши скрипнули
зубы. Нет уз святее племенных. Нет  законов  выше,  чем  законы
племени.   Многое   можно  понять  и  простить,  но  только  не
нарушителя священных законов племени.
     Очень тихо велел:
     -- Вызвать стражу. В  веси  остались  подвалы?  Бросить  в
такой сруб. На закате солнца -- казнить.
     Буська  ахнул  от  выхода.  Выпученными,  как  у  совенка,
глазами смотрел на бледного князя.
     -- Княже... Это твоя жена.
     -- Выполняй.
     -- Ее все любят, -- упрямо сказал Буська. -- Уже все.
     -- Выполняй!!!
     Он крикнул так страшно, что жилы вздулись на шее и на лбу.
Раны открылись разом, по всему телу. Он побледнел  еще  больше,
закусил  губу,  борясь с болью. Потом побледнел, грохнулся вниз
лицом.
     Буська и Ис мгновенно  оказались  рядом.  Перевернули,  Ис
пощупала  жилку  на  шее,  та  трепыхалась  неровно, едва-едва.
Глазами показала Буське на ковшик. Тот  метнулся  к  братине  с
зельем,  сам  бледный как смерть, зачерпнул трясущимися руками.
Когда князь начал медленно приходить в себя, Ис шепнула:
     -- Оставайся с ним. Я сама пойду в сруб...
     -- Но...
     -- Его нельзя оставлять одного, -- сказала она строго.  --
А сруб я найду.
     -- Я не о том, -- сказал он тоскливо. -- Заринку жалко. Ты
хорошо сделала. Но ты нарушила закон.
     -- Законы  богов  выше  человечьих, -- ответила она совсем
тихо.  --  Есть  непреложные  законы,   их   нарушать   нельзя.
Поймешь... если доживешь до взрослости.
     Она была уже у выхода, когда Буська сказал жалобно:
     -- Ис... а что-то сделать нельзя?
     Она  покачала  головой.  Лицо  было  бледным,  под глазами
темнели черные круги.
     -- Нельзя. Да и, честно говоря, мне жить уже не хочется.
     Она неслышно выскользнула за полог. Рус  дернулся,  открыл
глаза. Темное зелье пузырилось на губах. Голос был хриплым, как
после долгой и страшной болезни:
     -- А где... где...
     -- Кто?  --  переспросил Буська. Он огляделся по сторонам.
-- Кто?
     -- Я слышал ее голос.
     -- Почудилось, -- ответил Буська. Добавил по-взрослому: --
Краденое порося в ушах пищит.
     -- Ее отвели в сруб?
     -- Она никуда не  убежит,  --  хмуро  сообщил  Буська.  Он
смотрел исподлобья. -- Сам знаешь, не убежит.
     Рус опустил веки. Там блеснуло, и Буська потрясенно понял,
что из  глаз  сурового  князя  выкатились  слезы.  Он  поспешно
отвернулся. Князь знает, что она не уйдет. Может быть, он  даже
хотел бы, чтобы ушла к своим. Может быть, даже очень хотел бы!
     Но  она  не  уйдет. И вечером ее казнят. Такой же позорной
казнью.

     Глава 52

     Звериное здоровье брало свое, он чувствовал,  как  яростно
тело  восстанавливает поврежденные ткани, как сращивает кости и
хрящи, наращивает  новое  сильное  мясо,  как  бешено  струится
горячая  кровь,  обновляя  тело.  Его  трясло  от  жара, но при
телесном огне быстрее срастаются кости и хрящи, зарастают раны,
как глубокие, так и мелкие, а  тех  оказалось  больше,  чем  он
заметил.
     Он   плавал   в   черном  забытьи,  когда  вдали  блеснула
звездочка. Возникла и протянулась к  нему  могучая  рука  бога,
ухватила,   мощно  и  властно  потащила  наверх,  к  свету.  Он
сопротивлялся, там солнце, люди, там он князь, там на нем лежат
все беды племени, все дела...
     -- Не хочу, -- прошептал он, -- не хочу...
     Сильный голос, в котором он узнал голос Моряны,  прогремел
так гремяще, что у него заломило в ушах:
     -- На... до...
     В  горах, или подземелье, гулко и страшно отдалось эхо. Он
вздрогнул и открыл глаза. Подземелье сразу сузилось до размеров
его шатра, а перед его ложем наклонилась  Моряна,  ее  холодные
пальцы ощупывали его пылающий лоб.
     Он  вздрогнул,  попытался  подняться.  Боль стегнула такая
острая, что отшвырнула обратно. Он ударился  затылком,  застыл,
пережидая боль. Моряна смотрела с хмурым участием.
     -- Утро? -- спросил он. -- Где Ис?
     Моряна выпрямилась, глаза стали холодными:
     -- Иудейка  знает  наши обычаи. Скоро поднимется солнце, а
на рассвете ее казнят.
     -- Что она... делает?
     Моряна сдвинула плечами:
     -- Наверное, молится своему единому богу.
     Он  ничего  не  мог  прочесть  по  ее  неподвижному  лицу.
Прошептал тяжелым, голосом:
     -- Что я мог? Я сам стою на страже законов племени.
     -- Да, -- подтвердила она бесцветно.
     -- Таков закон!
     -- Да,  -- снова подтвердила она. -- Но мне кажется... она
сделала это даже с радостью.
     Он насторожился:
     -- Почему?
     -- Ей было горше  всех,  Рус.  Мир  оказался  расколот  на
иудеев  и  скифов,  но  трещина  прошла  через ее сердце. Она и
раньше улыбалась через силу, ты не заметил?
     -- Ты хочешь сказать...
     Плечи его обдало холодом. Моряна протянула руку:
     -- Ты пойдешь?
     -- Обычаи святы... -- сказал он с ненавистью. -- Я  обязан
быть!
     Сегодня  тело  было  не только сгустком боли, но и тяжелым
как гора. А сил не  осталось,  вчера  держался  на  возбуждении
после  боя,  на  чем-то помимо силы, а сейчас тело было старым,
больным и умирающим. Он  победил,  так  говорит  и  Моряна,  но
радость   была   отравлена,  жить  не  хотелось...  как  и  его
черноволосой Ис.
     Моряна  помогла  одеться,  он  стиснул  зубы   и   молчал,
сдерживая    стоны.   Раны   распухли,   в   голове   плескался
расплавленный свинец.  Руки  повиновались  едва-едва.  Он  едва
шевелил пальцами, а стиснуть в кулак не мог вовсе.
     За  пологом был хмурый рассвет. Небо посветлело, Рус вышел
из шатра в момент, когда совершенно  бесшумно  огненная  стрела
ударила  из-за  темного  края  земли.  Высоко  в  небе вспыхнул
краешек облака. С севера дул легкий ветерок,  и  облако  начало
разгораться.
     Люди  сидели  вокруг костров, кто еще спал, кто-то готовил
скудную похлебку. От котлов вкусно пахло вареным зерном и мясом
с душистыми травами. На самом краю стана дудели трубы и звенели
бубны, Рус видел толпы пляшущего народа. Похоже, Корнило  велел
устроить праздник в честь победы над врагом. Даже не дожидаясь,
пока ветер развеет пепел великой крады по павшим героям.
     Умом   Рус   понимал:   Корнило   старается  всеми  силами
приподнять победу, которая все равно и скифами принималась если
не как сомнительная, то даже как поражение. Правда, по  слухам,
иудеи  готовятся  уходить.  Однако  в  город  к  себе никого не
пускают. Сказали: траур по павшим.
     Но сейчас он видел только лицо  Ис,  ее  отчаянные  глаза,
печальную  прощающую  улыбку. Она знала, что он иначе поступить
не может... а может быть, только потому так и сделала? Нет, это
в ее натуре исправлять несправедливость... если  она  ее  такой
считает.
     Трое воинов, переглянувшись, поднялись от костра и пошли в
сторону  одинокой  избы.  Окна  и  двери  были  забиты толстыми
досками, но из трубы вился дымок.
     Двое отодрали доски, не так  уж  и  прибиты,  заметил  Рус
хмуро. Дверь медленно отворилась.
     Ис появилась в темном проеме, улыбнулась воинам. Ее взгляд
пробежал  ищуще  поверх  их  голов.  Рус  почувствовал,  как он
коснулся  его  лица,  нежный  и  ласковый,  словно  кончики  ее
пальцев.  Он  шагнул  вперед, чувствуя, как даже вдали затихает
веселье.
     Ис неспешно сошла с крыльца.  Ее  лицо  было  бледным,  но
спину держала ровной. Когда ее нога коснулась земли, Рус сказал
ритуальную фразу, которую до него произносили князья-судьи:
     -- Сегодня ты увидишь своих предков.
     Она  не  ответила.  Ее глаза пробежали по его лицу, и он с
болью понял, что она смотрит по-прежнему с любовью, тревогой  и
жалостью.
     В   небе  продолжали  зажигаться  облака.  Небесный  купол
озарило  оранжевым,  только  земля   еще   оставалась   темной,
неприветливой. Корнило подошел, потоптался рядом. Голос его был
ровный, как поверхность замерзшего озера:
     -- Дрова уже готовы. Сухие, чтобы сразу... не мучиться.
     Ис  молчала. Воины подле нее сопели, переступали с ноги на
ногу. Рус кашлянул, чувствуя, как незримая рука сдавила горло.
     -- Ис... ты нарушила наши священные обычаи.
     -- Я знаю, -- ответила она, -- и я не прошу пощады.
     -- Пощады быть не может, -- сказал он торопливо, --  но...
у тебя есть какое-нибудь желание?
     Она  подняла  на  него взор, и он понял, какое у нее может
быть желание.
     -- Не слишком большое, конечно, -- добавил он неуклюже. --
И такое, что... не избавит тебя от погребального костра.
     Корнило кивнул, воины одобрительно  зароптали.  Ис  пожала
плечами. Он видел, что она готова отказаться, у нее есть только
одно желание, с которым стоит считаться... затем какая-то мысль
слегка раздвинула ей губы в бледной усмешке:
     -- Разве что... попрощаться с уходящими.
     -- С иудеями?
     -- Да, -- ответила она уже увереннее, словно только сейчас
начала  понимать,  что  хочет  в  предсмертном  желании. -- Они
уходят скоро. Мне хватило бы времени... до полудня.
     Край  темной  земли  заискрился,  словно  в  горне  горело
железо.   Оранжевые   лучи,   острые   как   копья,   ширились,
соединялись, охватывали всю восточную часть неба.  В  замерзшей
от боли груди тоже робко потеплело.
     -- До  полудня?  --  переспросил он. -- Они заперлись так,
что ты до полудня  будешь  уговаривать  открыть  ворота.  Пусть
будет  до  захода солнца. Но с последним лучом ты должна взойти
на погребальный костер!
     Он  почти  выкрикнул,  свирепо  обвел  взором   воинов   и
собравшихся  людей.  На  него  смотрели  тускло, и он с болью и
странной надеждой понял, что люди еще не  опомнились  от  такой
кровавой  победы,  для  которой  погиб весь цвет его дружины. И
мало кого волнует, на сколько дней будет  отсрочка  казни.  Вот
если  бы  попробовал отменить вовсе, то возмутились бы все, это
уже пойти против священных законов.
     Ис медленно наклонила голову:
     -- Благодарю.
     Он сказал хмуро:
     -- Это обычай.
     -- Я отправлюсь прямо сейчас, -- сказала она.
     Их взгляды сомкнулись, в них было все: любовь,  их  жаркие
ночи,  преданность, страдание... и гордое осознание, что они --
частицы чего-то большего, чьи  великие  законы  властны  и  над
ними. И над всем личным, что есть в человеке.
     Иди, велел он взглядом. Иди к своему народу. И лучше всего
-- уезжай с ними, только не возвращайся на смерть.
     Слабая  улыбка  тронула ее губы. В ее глазах была любовь и
нежность. Я вернусь, ответила она беззвучно. Ибо мне все  равно
нет жизни там, где нет тебя.
     Буська  подвел  ей  Молнию. Резвая кобылка как будто чуяла
недоброе, вздрагивала и злобно щерила зубы, когда  ее  касалась
чужая   рука.   Сразу  пятеро  дружинников  подбежали,  помогли
взобраться в седло. Ис улыбнулась  светло  и  печально.  Грубые
скифы,  как  могут,  показывают  ей,  что  вовсе  не  чувствуют
ненависти к нарушительнице. А Буська без  спросу  запрыгнул  на
своего  конька,  сердито оглянулся. Рус торопливо кивнул. Пусть
проводит до ворот Нового Иерусалима.  Да  не  упадет  с  головы
любимой ни один волосок, пока...
     Он стиснул челюсти. В глазах потемнело.
     За  шатром  послышались  возбужденные  голоса.  Потом сухо
стукнули копыта, загремели подошвы сапог. Рус поднялся с  ложа,
но  полог уже откинули навстречу. Буська вбежал растерянный, на
щеках блестели мокрые дорожки:
     -- Ис!
     -- Что с нею? -- спросил Рус.
     Земля качнулась под ногами. В глазах потемнело,  а  сердце
захолодело,  будто  грудь  лопнула  от тоски и горечи, и зимняя
стужа победно ворвалась внутрь.
     -- Не знаю...
     -- Что с нею?
     И, не дожидаясь ответа, не чувствуя боли в раненой ноге  и
полумертвом  теле, выпал из шатра. Ис бессильно свисала поперек
седла, дружинники как раз  бережно  снимали  с  коня.  Рус  как
безумный  растолкал  всех,  подхватил  ее на руки. Лицо ее было
смертельно-бледным, глаза закатились. Сердце почти  не  билось,
он  долго  прикладывал ухо, пока услышал слабые признаки жизни.
Но он уже видел, как люди с такими лицами уже не возвращались в
мир живых, а постепенно угасали, как угли в брошенных  кострах,
подергивались серым пеплом, пока не наступал вечный холод.
     Он  услышал  хриплый  звериный  крик. Люди шарахнулись, он
понял, что в страхе и тоске кричит  сам.  Не  разбирая  дороги,
ввалился   в  шатер,  опустил  Ис  на  ложе,  укрывал  шкурами,
подкладывал под голову подушки. Чьи-то руки взяли за плечи, зло
отряхнулся, наконец в сознание прорвался настойчивый голос:
     -- Она умрет...
     -- Что?
     -- Если будешь мешать.
     Корнило настойчиво отпихивал,  а  когда  Рус  вроде  начал
приходить в себя, кивнул дружинникам, те без церемоний оттащили
князя  и  усадили в двух шагах на колоду, накрытую шкурами. Оба
держали широкие ладони на его плечах, не давая встать.
     -- Ты спасешь ее? -- выкрикнул Рус.
     -- Все в руках богов, -- ответил волхв сумрачно.
     -- Но что она сделала? -- вскрикнул он в отчаянии. --  Это
я  нарушил!..  Я  выкрал у чужого бога. Я нарушил законы, когда
привез в свое племя...
     Волхв покачал головой:
     -- Ты ничего не нарушил. У нас не было запрета брать чужих
женщин.
     -- Тогда что же?
     -- Жди.
     Рус огляделся, как лесной зверь, которого охотники загнали
в угол.  Младшие  волхвы  уже  торопливо  затаскивали  в  шатер
жаровни  с  углями.  Воздух стал нагреваться, потек горьковатый
запах  гари.   Корнило   бесстрастно   отодвинул   князя,   как
загородившую  дорогу ветвь, и Рус некоторое время смотрел тупо,
как  волхв  бросает  на  жаровни  душистые  травы,   взмахивает
дланями,  простирает то к паволочному своду шатра, то указывает
на распростертую Ис.
     Наконец, обнаружив князя, досадливо поморщился:
     -- Жди на воздухе.
     -- Корнило, ты только скажи...
     -- Княже, -- сказал Корнило рассерженно, -- ты мешаешь.  Я
говорю  с  богами,  а  ты  кричишь...  молча  кричишь  так, что
оглохнуть можно!

     Солнце  зашло  за  темно-сизую  тучу,  грозно  и   зловеще
просвечивало,  словно  кровавый  глаз неба. Под тучей было море
багровой крови,  а  сверху  кровь  перемешалась  с  сукровицей,
оранжево-прозрачной, с редкими сгустками крови.
     Кровавый  глаз  постепенно  тускнел, словно жизнь покидала
огромное  тело.  На  мир  опускались  недобрые  сумерки.  Птицы
умолкли,  а взамен в темнеющем воздухе появились мохнатые звери
с жутко растопыренными лапами-крыльями. Тонкая кожистая  пленка
просвечивала,  можно  было разглядеть сеть кровеносных жилок. В
лунном свете мертво блестели острые коготки, а на длинных зубах
играли  багровые  блики  заката,  словно  зверьки  уже   успели
напиться крови.
     Соломон  в  нерешительности  вылез  из  двуколки, постоял,
держась за край. В воинском стане скифов костры  полыхали,  как
никогда,  воздух  наполнен  гарью,  чувствуется аромат горелого
мяса. На этот раз уже не крады,  скифы  своих  погибших  сожгли
сразу же после побоища.
     Его плечи зябко передернулись. Ноздри уловили запах свежей
крови. Перед шатром князя два волхва прыгали и стучали в бубны.
В двух  шагах  от  входа в шатер пламенел большой темно-красный
валун из гранита. Но красным он стал от обильно пролитой крови.
Волхвы кружились, потрясали бубнами, вздымали к небу,  кричали,
выли.
     -- Куда? -- рявкнуло над ухом так люто, что Соломон ощутил
леденящее дыхание смерти.
     Скифский  воин появился неожиданно. Соломон застыл, ибо на
горле ощутил холодное железо меча.  Страж  смотрел  ненавидяще,
рука вздрагивала от желания шевельнуть кистью, тогда распоротая
грудь   чужака  вывалит  теплые  внутренности  наружу  на  корм
собакам.
     -- Я только попрощаться, -- прошептал Соломон, он  ощутил,
как смерть близка, и в то же время чувствовал, что, несмотря на
его  возраст патриарха, сама мысль о ней приводит в содрогание,
-- ваш князь не будет против... Я слышал, что у вас стряслось с
его женой.
     -- А ты-то при чем? Порадоваться пришел?
     Один из волхвов упал, забился в корчах.  Изо  рта  потекла
пена,  глаза  закатились.  Белки  выглядели  так  страшно,  что
Соломон ощутил, как по всему телу пробежала дрожь.
     От другого костра воины взяли копья и пошли к ним.  Вид  у
них  был  самый  недружелюбный.  Соломон  попятился, но в спину
кольнуло острой болью. Он в испуге повернулся: в спину  и  бока
уперлись  блистающие  острия.  Одно  пропороло  рубашку и кожу,
достало кровь.
     -- Я не враг, -- вскрикнул он.  Губы  затряслись,  варвары
смотрят свирепо. -- Я зашел... зашел проститься!
     -- Уходи,  --  велел высокий воин. -- Уходи. И моли своего
поганого бога, что мы подарили тебе твою поганую жизнь!
     -- А может, и его в костер? -- предположил другой.
     Соломон  пятился,  копья  кололи  со  всех  сторон,  рвали
рубашку,  больно царапали. Смех варваров становился все громче,
злее. Кровь уже текла из порезов. Соломон  дрожал,  смерть  вот
она...  как  вдруг  от  шатра прогремел злой оклик, от которого
кровь застыла в жилах, столько в нем было бешенства:
     -- Что там еще?
     Полог отдернулся, в темном проеме показалась голова  Руса.
Золотые  волосы  прилипли  ко  лбу,  по  мокрому багровому лицу
бежали крупные капли пота.
     -- Это я! --  вскрикнул  Соломон.  --  Я  зашел  только...
только попрощаться!
     Рус   несколько  мгновений  смотрел  невидящим  взором,  и
Соломон решил было, что вождь варваров велит  его  удавить,  но
тот  мотнул  головой, от чего капли пота веером полетели прочь,
блестя на солнце:
     -- Зайди.
     -- Но... -- проговорил Соломон в  замешательстве,  --  там
женская половина, я знаю... А у вас это карается смертью.
     -- Да,  -- сказал Рус, и в голосе было столько горечи, что
Соломон удивленно вскинул голову.  Вождь  варваров  никогда  не
выглядел  таким.  -- Это женская половина... Взгляни на то, что
боги все же забирают для себя. Завтра уже ее никто  не  увидит.
Здесь, среди людей.
     Он  придержал  полог,  и Соломон решился шагнуть внутрь. В
шатре было чадно и душно  от  спертого  воздуха,  а  от  запаха
паленой  шерсти  сразу  заслезились  глаза.  Корнило непрерывно
колотил в бубен, другой волхв сипло и страшно хрипел на большой
трубе, а прямо  посреди  шатра  на  расстеленной  шкуре  лежала
молодая  женщина.  Соломон не поверил глазам, видя, как за одну
ночь Исфирь иссохла как скелет.  Острые  кости  так  натягивали
желтую кожу, что едва не прорывали. Глаза ввалились, она дышала
часто, с хрипами.
     Рус сказал мертво:
     -- В ней вся моя жизнь. Но она умирает.
     Соломон  быстро взглянул на вождя. Лицо юного князя, разом
постаревшего, дергалось, в  потемневших  глазах  стояли  слезы.
Голос колебался, как тростинка на ветру.
     -- Что с ней?
     -- Боги всегда берут лучших, -- прошептал Рус. -- Но когда
она умрет... умру и я.
     Соломон  наклонился  к  больной.  Сперва  он чувствовал за
спиной грозного вождя варваров, видел свирепые взгляды волхвов,
затем осталось только лицо больной, ее  дыхание,  ее  раскрытый
рот  с  распухшим  языком,  что едва помещается во рту, вздутые
железы на шее, налитые кровью белки...
     Когда он разогнулся, в черепе  ломило  от  стука  бубна  и
сиплого  рева  трубы.  Мутные  капли пота ползли по лицу, перед
глазами стояла серая пелена дыма. В груди першило и хрипело.
     -- Князь,  --  сказал  он  хрипло,  --   этой   женщине...
возможно... еще можно помочь. Но не знаю, возьмешься ли ты...
     Рус повел дланью, и стук бубна оборвался. Корнило повернул
к Соломону  мокрое  от  пота лицо, в глазах был гнев, а волхв с
трубой так и застыл,  переводя  испуганный  взор  с  одного  на
другого.  В  гробовой  тиши  Рус  проговорил медленно, в голосе
прозвучала глубокая, как бездны ада, скорбь:
     -- Как ты осмелился?.. Я ли не сказал тебе, что в ней  вся
моя жизни?
     -- Сказал,  --  ответил  Соломон  и поклонился, -- но если
надо поступиться большим, чем... жизнью?
     -- Говори, --  потребовал  Рус.  --  Я  уже  сделал  такое
однажды, когда отнял ее у богов.
     -- Тогда  вели  вынести  ее  на  свежий  воздух, -- сказал
Соломон торопливо, спеша договорить, пока  его  не  ударили  по
голове. -- Еще надо принести холодной воды и отвара полыни...
     Волхвы грозно заговорили. Рус сдвинул брови:
     -- Ты много знаешь, старик. И тебе многое позволено. Но ты
осмеливаешься порицать наших богов?
     Соломон еще раз поклонился, чувствуя свое полное бессилие,
попятился к выходу.
     -- Прости,  доблестный  князь.  Позволь мне уйти. Мои люди
уже запрягают коней.
     Он был у выхода, когда могучая рука ухватила его за  ворот
рубашки.
     -- Погоди!  --  Голос  Руса  был похож на рык разъяренного
льва. -- Ты осмелился сказать,  что  ты  мог  бы  противостоять
могучей  и  всесметающей  со  своего  пути  воле наших свирепых
богов?
     Волхвы заговорили громче. Корнило вытащил из складок своей
белой одежды длинный узкий нож. Лезвие, однако, было из кремня.
Соломон узнал  жертвенный  нож,  такими  же  точно  ритуальными
ножами,  освященными  вековой  традицией,  когда  еще не было в
помине ни железа, ни бронзы, ни даже меди, в его народе  делают
обрезание.
     -- Нет-нет,  что  ты!  Кто  осмелится им перечить? Вон они
какие рогатые и могучие... Я сказал  только,  что  боги,  может
быть,  лишь проверяют тебя. Готов ли ты бороться за эту женщину
до конца. Или отдашь ее с легкостью.
     Рус прорычал:
     -- С легкостью? Да я весь мир готов... Да я...  Да  все...
Да...  Если  вылечишь ее, то на свете не будет ничего, что я не
мог бы тебе отдать в уплату. Ты понял?
     Разъяренный, он все  же  увидел,  как  Корнило  с  младшим
волхвом  обменялись  встревоженными  взглядами. Но разве не они
сказали, что боги решили взять его жену к  себе  на  небеса?  И
ничто на свете уже не изменит их волю?
     А  Соломон  торопливо  шагнул  к  ложу  больной.  Здесь он
чувствовал себя в большей безопасности, ибо  сразу  спасительно
начинал тревожиться, как лечить правильно, что успеть делать, и
тогда забывал про занесенные над головой топоры.

     Глава 53

     Корнило  был  в  ярости.  Рус  выставил  у  шатра  стражу,
пропускали только Соломона и мальчишку, что носил ему снадобья.
Когда Корнило явился с котелком  горящей  смолы,  у  шатра  его
встретили острия копий.
     -- Князь велел пока не мешать!
     На  лицах  воинов  Корнило видел сочувствие. Все-таки свой
волхв знает лучше, чем чужак. К тому же тот  и  вовсе  враг,  а
всяк  знает,  что  лучше  от  руки друга принять смерть, чем от
чужака спасение.
     Рус  сидел  поблизости  у  костра,  зябко  ежился.  Всегда
огромный  и  пышущий  здоровьем,  сейчас  он  сжался, постарел,
смотрит в огонь затравленно, будто  там  видит  свою  жуткую  и
позорную  смерть.  На  бритой  голове добавилось два шрама, еще
покрытых запекшейся коркой крови.
     На звук  шагов  волхва  даже  не  повел  головой.  Корнила
поразило  униженное,  как у побитой собаки, выражение лица, еще
вчера свирепое и  лютое.  Не  двигаясь,  молодой  князь  сказал
безжизненным голосом:
     -- Почему я не могу взять ее болезнь? Хотя бы частицу...
     Корнило бросил свирепо:
     -- Да потому, что она не отдает сама!
     Он вздрогнул:
     -- Думаешь...
     Корнило прервал задушенным от ярости голосом:
     -- Ты хоть знаешь, что творишь?
     Рус опустил красные набрякшие веки.
     -- Ты о чем?
     -- О чужаке!
     -- Он... лечит хуже тебя?
     -- Рус,  ты  не  понимаешь...  Ты  ослеплен  красотой этой
женщины...  но  свершаешь  святотатство  не  меньше,  чем  твоя
сестра,  что горевала по врагу и не радовалась победе своих! Ты
позволил не просто  чужому  лекарю,  а  чужому  волхву  лечить,
призывая своих богов!.. А это значит, попирая наших.
     Рус зябко повел плечами. Голос его дрогнул:
     -- Я хочу, чтобы она жила.
     Корнило почти прорычал:
     -- Любой ценой?
     -- Ну...  я  готов  отдать  свою  кровь, свою жизнь, всего
себя...
     Корнило воздел к небу руки:
     -- Князь,  одумайся!  Ты  прогневал  чужих  богов,   когда
похитил  эту  женщину  из  их рук, и это тебе сошло. Мы вовремя
убрались из чужих земель, а здесь тем богам власти нет...
     Рус качнул головой:
     -- Я помню, ты поддержал меня. Спасибо.
     -- Тогда поддержал, ибо то  были  чужие  боги!  Но  сейчас
противишься своим. Ты это понимаешь?
     Он  сел  на  бревно  напротив,  требовательно заглядывал в
глаза князя. Рус, измученный и выжатый, покачал головой.  Голос
его был как шорох умирающего ветра:
     -- Я ничего не понимаю... Я только хочу, чтобы она меня не
покидала.
     -- А если ее хотят взять боги?
     -- Не  отдам, -- прошептал Рус. Корнилу почудилось, что он
ослышался вовсе:
     -- Богам?
     -- Никому. И если  надо...  позову  любых  демонов,  чтобы
помогли удержать ее здесь, со мной.
     -- Жизнь коротка, -- напомнил волхв зловеще.
     -- Потому и цепляюсь, -- прошептал Рус. -- Кто знает, куда
боги забросят  меня  потом?  Ее  конечно  же  в царство любви и
света, а у меня только и  возможности  быть  с  нею  здесь,  на
земле...
     Корнило  хмурил  брови.  Гнев  не  остыл, копился в груди,
питая слова силой и горечью:
     -- Это говорит князь? Отец народа? Который обязан зреть на
поколения вперед?.. Да ты знаешь,  чему  обязано  племя  скифов
силой  и  мощью? Как раз тому, что мы, волхвы, не вмешиваемся в
пожелания богов, кому жить, кому умереть. Наши дети,  рождаясь,
голыми бегают и летом по траве, и зимой по снегу. Мы купаемся в
прорубях,  мы  можем  скакать,  меняя коней, неделями без сна и
еды! Наш воин  стоит  пятерых  иудеев  по  силе,  десятерых  по
ярости,  а  уж  по  выживаемости... И все потому, что больные и
слабые у нас мрут  еще  при  рождении.  Мало  кто  доживает  до
отрочества,  ибо  детей  испытываем  тяжко,  в  мужчины перейти
непросто... Ибо только самые сильные и здоровые имеют священное
право брюхатить женщин! Потому могучий воин может брать столько
жен, сколько сможет... Сколько прокормит и обрюхатит!  А  менее
сильный остается без потомства. Ему хоть и обидно, но понимает,
что  для  племени  важно,  чтобы его долю в бабах взял сильный,
здоровый и яростный. Разумеешь замысел богов?
     Он видел, что от Руса слова отскакивают как мелкие камешки
от высокой стены. После паузы Рус проговорил тихо:
     -- Разумею.
     -- Значит... -- начал Корнило, он чуть  воспрянул,  больно
уж подавленным звучал голос юного князя, но Рус опустил голову,
помолчал,  а когда заговорил, даже в подавленном голосе звучала
нотка безумия, что делает  человека  либо  равным  богам,  либо
приводит его к быстрой гибели:
     -- Все равно я хочу ее спасти.
     -- Но  ты  разумеешь...  разумеешь ли, что пускаешь слабый
росток на поле могучих колосьев?
     Рус прошептал с мукой:
     -- Да. Но я не могу без нее.
     Корнило развел руками. Ум с сердцем не в ладу, а сердце  у
князя,  судя  по  всему,  побеждает. Будто глупый отрок сидит у
костра, не могучий князь. Вон иудеи каждого  больного  пестуют,
как  сами  же признаются, вот и допестовались: половина племени
ежели не совсем больные, то слабые, топор себе на ноги  роняют,
горшок каши от печи вдвоем несут!
     Прощаясь, он сказал жестко:
     -- И все же боги поступят, как лучше для рода нашего!
     -- Не отдам, -- прошептал Рус.
     Голова его склонялась все ниже. Волхв поспешно отвернулся,
вдруг да узрит мужские слезы, нехорошо.

     На  третьи сутки врачевания Соломона жар у Ис спал. Только
что весь вечер сгорала в огне, красная и  бормочущая  нечто  на
своем  языке, потом начала обливаться потом, на ней меняли одну
одежку  за  другой,  Соломон  велел  укрывать   потеплее,   сам
подтыкивал  шкуры  с  боков,  не дай бог где просквозит, сверху
навалили теплых шкур, а Буська постоянно подавал ей горьковатое
питье. К утру она уже лежала бледная как смерть и холодная  как
лягушка.
     Ее укрывали, в костре разогревали крупные камни, укутывали
в тряпки  и  подкладывали  в постель. Ис дрожала, но впервые ее
глаза прояснились, когда увидела осунувшегося Руса.
     -- Мой князь... мой сокол ясный...
     -- Ис, -- выговорил он с трудом,  --  все  позади.  Ты  не
умрешь... Ты просто должна жить.
     Он не договорил, но она все поняла. Она должна уйти вместе
с иудеями.
     -- Как ты сумел... меня... спасти?
     Слова  давались  ей еще с трудом. Рус кивнул на молчавшего
Соломона:
     -- Его благодари.
     Ее глаза медленно повернулись в сторону престарелого ребе.
Соломон взял ее за тонкую кисть руки, прислушался:
     -- Ты еще слаба, но болезнь  миновала.  Тебе  надо  хорошо
есть...  сперва  понемногу,  пей побольше, ты вся иссохла. И --
счастья тебе, сестра.
     Он попятился к выходу. Ис спросила с удивлением:
     -- Почему уходишь так поспешно?
     Он развел руками:
     -- Я и так уже опаздываю уехать с  первым  обозом.  Первые
телеги уже загрузили.
     Рус подошел, обнял. Голос князя дрожал:
     -- Я знаю, что продал душу Чернобогу. Я знаю, что не увижу
теперь  вирия,  а  гореть  мне  в  огне. Я знаю, что повредил и
племени, допустив  на  здоровое  поле  больной...  нет,  просто
слабый  росток.  Но  все  же я благодарен тебе! Возьми из моего
племени все, что хочешь. Я никогда не забуду услуги, которую ты
сделал для меня.

     Моряна приблизилась так неслышно, что Ламех подпрыгнул  от
неожиданности:
     -- Тьфу!.. Подкрадываешься как кошка!
     Моряна  лишь слабо улыбнулась, у Ламеха даже ругань звучит
похвалой.  Ну  как  она,  весящая  как   добрый   конь,   могла
подкрасться  неслышно?  Такая кошечка в зубах корову утащит. Но
все равно приятно.
     -- Уезжаешь? -- сказала она сердито. --  Почему  никто  не
помогает тебе собирать вещи?
     Он растерянно развел руками, ответил невпопад:
     -- Что  поделаешь. Жизнь как река, течет сама по себе, нас
не спрашивает, куда свернуть...
     Моряна молча взяла мешок, с легкостью швырнула через  двор
в телегу. Там пытались поймать, обманутые обманчивой легкостью,
с  которой  Моряна  взмахнула  рукой, но мешок сбил с ног сразу
двоих, один иудей вовсе выпал из  телеги.  Послышался  жалобный
вопль.
     Ламех всплеснул руками. Моряна не повела и бровью:
     -- То реки. А люди поворачивают даже звезды.
     -- Звезды?
     -- Да.  Если  сильные  духом.  А  вот ты сильный... только
молчишь.
     Ламех растерялся:
     -- Я? Сильный?.. А почему молчу?
     -- С   сильных   больше   спрос,   --   объяснила   Моряна
безжалостно.  --  А  ты  хочешь,  чтобы  за тебя решали другие.
Уходишь,  потому  что  так  сказали.  А   в   пути   заболеешь,
замерзнешь, тебя конь лягнет или бык затопчет, корова забодает,
с телеги упадешь под колеса... Сам бы ты решился остаться. Хотя
бы на зиму! А весной я бы сама тебе помогла догнать твое племя.
     Последние  слова  она договорила торопливо, сбивчиво, но у
Ламеха из ослабевших пальцев выпал тяжелый ларец, глухо стукнул
по ноге. Ламех взвыл, но глазами держал лицо Моряны.
     -- Остаться? Как это?
     -- Очень просто, -- почти прорычала она, словно  сердилась
на  себя.  --  Дом  у  тебя есть! Я много места не займу, твоим
книгам не враг. Никто тебя не обидит!.. Зима пролетит быстро, а
весной я сама  отвезу  тебя...  Как  только  потеплеет,  так  и
отвезу.
     -- А ты хоть знаешь, куда мой народ уйдет?
     Она огрызнулась:
     -- А  следы?  И  через  год нахожу след оленя! Ваши телеги
выбьют землю так, что сто лет трава не проклюнется...
     Он медленно подходил  ближе.  Ее  голос  становился  тише,
неувереннее. Он обнял ее, прошептал:
     -- Вместе? Не шутишь?
     -- А  что? -- сказала она, все еще сердясь. -- Одеяло я не
буду стягивать. А если не храпишь и не лягаешься...
     Она умолкла, а он сказал тихо:
     -- Я храплю и лягаюсь. Но  я  отучусь  спать  на  спине  и
перестану лягаться.
     Они  стояли, обнявшись, среди полуразрушенной комнаты, и в
куче разбросанных вещей. А ветер зло врывался в щели, жутко выл
в трубе.  В  помещении  темнело,  с  севера  наползала  тяжелая
свинцовая  туча.  На  косяк  окна  упал  багровый  свет заката,
похожий на отблеск пожаров.

     У ворот дома маленького Исхака стояла телега. Лошадь мирно
хрумала овес из подвешенной к  морде  сумки.  Во  дворе  царила
бестолковая суматоха, люди вытаскивали из дома узлы, швыряли на
телегу,  а  отец  Исхака  ругался  и сбрасывал на землю. По его
гневно-растерянным жестам Буська понял, что все не  поместится,
надо  отобрать  самое  нужное,  иначе  увезут  лишнее,  а потом
хватятся, что забыли главное.
     -- Уже? -- спросил Буська.
     Исхак шмыгнул носом:
     -- Все спешат!
     -- Понятно, -- протянул Буська.  Он  чувствовал  тоску  и,
чтобы не выказать немужскую слабость, сказал лишь сожалеюще: --
Так и не успел ты обучить меня грамоте...
     -- А ты меня -- охоте, -- сказал Исхак.
     Глаза его были совсем печальные, даже тоскливые.
     Плач  и  стоны  раздавались  по  всему  граду. Волы стояли
хмурые, из домов выносили скарб, грузили на телеги. Подсаживали
детишек, что с не по-детски печальными лицами помогали взрослым
таскать узлы.
     На улице насторожились, когда  в  открытые  врата  въехали
трое  всадников.  Впереди был Рус на своем черном как ночь злом
жеребце, за ним на полкорпуса позади держались Бугай и  Моряна.
Лица всех троих были торжественными и надменными.
     Рус вскинул руку ладонью вперед:
     -- Я желаю говорить с Соломоном!
     Дети  расступились,  взяли грозных скифов в кольцо. Кто-то
помчался к дому Соломона, дробно-дробно  простучали  деревянные
сандалии   по  ступенькам.  Хлопнула  дверь,  издали  донеслись
голоса.
     Скифы сидели недвижимые, как вросшие в землю скалы.  Иудеи
смотрели  на  них  со  страхом и трепетом. Из каждого сына Гога
исходила дикая звериная мощь,  лица  свирепы,  в  глазах  видна
жажда  крови.  Эти  варвары  и  сейчас  смотрят  так, как будто
взглядами уже вырывают из живых печенки и  жрут  их  на  глазах
умирающих жертв!
     Соломон  вышел на крыльцо, приложил ладонь ко лбу, щурился
близоруко. Рус вскинул  ладонь  в  приветствии,  конь  под  ним
тронулся вперед, повинуясь неслышному движению ноги.
     -- Уезжаете,  --  сказал  Рус то ли вопросительно, то ли с
утверждением.
     -- Как и договорено, -- ответил Соломон мертво.
     Он проглотил слова, что только один голос в  Совете  решил
судьбу  нового  Исхода. Половина старейшин требовала продолжать
войну, раз уж видно, что скифы не такие уж и неуязвимые. Он две
ночи  убеждал,  уговаривал,  увещевал,   ссылался   на   Завет,
вспоминал великих пророков, их жизни и учения. И даже сейчас не
уверен,  что  в последний миг не стрясется что-то страшное, что
решит судьбу его племени по-другому.
     На  площади  народ  остановился,  на   телегах   перестали
складывать  мешки  и узлы, из окон домов высунулись головы. Под
стенами домов начал скапливаться народ. На  скифов  смотрели  с
ненавистью, и Рус с тревогой увидел, что прежний страх исчез, у
многих  на  поясах  теперь  висят  мечи,  длинные  ножи, а сами
взглядов не отводят, глядят в упор с вызовом.
     Над  крышами  домов  пролетел   крупный   ворон.   Зловеще
прокаркал, скрылся, звучно шлепая по воздуху непомерно длинными
крыльями.  Рус  нахмурился,  непонятная  примета,  но заговорил
громко и отчетливо:
     -- Мы, русы, за  добро  платим  добром.  Я,  князь  своего
племени, многим обязан тебе.
     -- Это  за Исфирь? -- ответил Соломон вяло. -- Забудь. Она
хорошая девушка, и я помог как умел.
     Рус покачал головой. Глаза стали острыми.
     -- Ты рисковал жизнью. Если бы она умерла, я бы убил тебя.
     -- Забудь,  --  отмахнулся   Соломон.   Запоздалая   дрожь
пробежала  по  ногам.  Он  прислонился  к косяку двери, холодок
страха стиснул грудь, медленно ушел во внутренности. -- Это все
в прошлом.
     -- Нет! -- Голос Руса  стал  звонче,  его  услышали  и  на
другом конце площади. -- Ты спас мою жену, спас и моего ребенка
в  ее  чреве.  И  я  не  знаю,  чем тебя отблагодарить, ведь ты
отказывался от любой награды. И потому я заявляю,  что  вам  не
надо уходить с этих земель! Уходим мы.
     Внезапная  тишина  упала  как  топор на голову жертвы. Рус
видел, как все застыли, глаза вытаращены, рты распахнуты. Потом
стали осторожно поворачивать головы друг к другу. На лицах были
страх и недоверие. Не ослышались? В самом ли  деле  это  сказал
страшный  Гог,  или  же  им чудится то, о чем даже помечтать не
решаются?
     Соломон пошатнулся, будто его толкнули в грудь. Двое тихих
помощников подхватили, он тяжело опустился прямо на  ступеньку.
Дышал   тяжело,   обе   ладони   ощупывали  грудь.  Лицо  стало
свекольно-багровым, на широком лбу  выступили  крупные  градины
пота.
     -- Прости... повтори, что ты сказал?
     -- Мы  уходим,  --  повторил  Рус твердо. -- Вы дадите нам
новые телеги, дадите свежих волов и коней... Своих  мы  оставим
вам.  Еще  --  снабдите едой, сушеным мясом. И поскорее, потому
что снег застанет нас в пути.
     Соломон хватал ртом воздух.  В  толпе  началось  радостное
шевеление.  По  лицам иудеев Рус видел, что те готовы отдать не
только всех коней, скот и  повозки,  но  и  все  драгоценности,
вплоть  до  одежды  с себя, остаться голыми, только бы страшные
гоги и магоги убрались поскорее.
     И только Соломон спросил,  опомнившись,  когда  скифы  уже
начали поворачивать коней обратно:
     -- Но как же вы... Зима застанет в пути!
     Вместо Руса гулко, как из глубокого дупла, пробасил Бугай:
     -- Не  все же племя сгинет? Мы -- народ северный, стойкий.
К тому же здесь малость отдохнули.  Я  думаю,  на  новом  месте
успеем вырыть землянки.
     А  Рус  сглотнул,  словно  в  горле  стоял ком, побледнел,
поднял руку. Пальцы вздрагивали, в каждом билось по сердцу.
     -- Но при условии, что возьмете с собой Ис... Исфирь. И...
окажете ей достойный  прием.  Все-таки  это  благодаря  ей  так
получилось.
     Соломон ахнул:
     -- Что? Ты отказываешься от своей жены?
     -- Она нарушила наши обычаи.
     -- Но все же...
     Рус  смолчал,  и  Соломон увидел по лицу князя, что тот не
решается вымолвить больше слова. Никто  не  должен  знать,  что
князь  может  дрогнуть даже в голосе. Бугай сочувствующе сопел,
теперь Моряна сказала негромко:
     -- Не разумеешь? Разве у вас  не  убивают  отступивших  от
законов племени?
     Соломон  стиснул  челюсти.  В  его племени отступников, по
древнему обычаю, побивают камнями. Хотя в здешних землях  камни
следовало бы заменить поленьями.
     -- Она... отступила серьезно?
     -- Серьезнее  не  бывает, -- ответила Моряна с твердостью.
-- Мы обязаны ее убить. А изгнание... и есть смерть.
     Рус с несвойственной  для  него  суетливостью  ткнул  коня
пятками  в  бока.  Плечи  его  обвисли. На площади разбежались,
давая им дорогу, счастливо наблюдали, как гиганты поехали бок о
бок в сторону  ворот.  По  дороге  народ  шарахался  к  стенам,
прятался   во   дворы.  На  всем  следовании  скифов  из  домов
высовывались головы, провожали  гоев  враждебными  и  пугливыми
взорами.   Они   и  в  ворота  въехали  бок  о  бок,  едва-едва
протиснулись через тесный проем. Там на просторе  гарцевали  на
резвых  конях  десятка  два  скифов,  от  избытка  дурной  силы
носились друг за другом, выколачивали пыль  из  твердой  земли,
боролись на всем скаку, что-то отнимали один у другого.
     Соломон  сел  на  порог своего дома. Его хотели увести под
руки, он воспротивился. По улице уже носились с  воплями  дети,
начали  суматошно  бегать  взрослые. Из окон высовывались новые
головы, им с улицы торопливо объясняли, сами плохо веря  в  то,
что  слышали.  Соломон  тряс  головой, а перед мысленным взором
встали  великие  женщины  прошлых  веков,  что  спасали   народ
израильский   от   истребления.  Он  тряхнул  головой,  отгоняя
видения, достойные Аарона, но не его, Соломона, который  знает,
что  было  столько  женщин,  что  не только, как Далила, губили
великих героев вроде Самсона, но и приводили народ  израильский
на край пропасти.
     Затем  во  всех концах Нового Иерусалима зазвучала музыка,
начались пляски. Певцы бродили по всему граду, увеселяли народ.
Соломон счастливо видел, как люди вышли на улицы и  тоже  пели,
танцевали,  обнимались, проливали слезы счастья и освобождения.
Никогда еще столько не звучало молитв Яхве, снова спасшего свой
народ от неминуемой гибели!
     Только бы не сорвалось, взмолился  Соломон  так  неистово,
что в глазах потемнело от удара волны крови в голову. Только бы
удача длилась...
     Ибо   нехорошее   предчувствие   не  ушло.  Странно,  даже
усилилось!

     Глава 54

     Повозки подготовили к дальней дороге всего за трое  суток.
Иудеи   привезли  новенькие  колеса,  тюки  с  теплой  одеждой.
Доставили  две  дюжины  крытых  телег,  пригнали  стадо  волов,
мелковатых,  но жилистых. Еще день совместными усилиями сгоняли
коней в табун, перековывали, а скот заранее выгнали на северную
дорогу, велели пастухам не дожидаться обоза, гнать вдоль реки.
     Рус заканчивал приготовления к  походу,  когда  за  спиной
звякнули  подковы,  упала  гигантская  тень,  и он узнал по ней
Бугая. Великан был сумрачен, отводил глаза.
     -- Что-то стряслось? -- спросил Рус.
     -- Да нет, -- ответил Бугай  неопределенно.  --  Просто...
гм... я хочу задержаться здесь на зиму. А весной сразу же пойду
по следам, догоню.
     Рус отпрянул, будто его ударили в лоб дубиной:
     -- Что стряслось?
     -- Да  так... Ты ж уцелел, сам и поведешь. А у Хевы старик
совсем плох. Вот-вот  помрет.  Их  волхвы  говорят,  неделю  не
протянет. А у нее остаются трое малых ртов.
     -- А ты-то при чем? -- не понял Рус.
     Бугай замедленно пожал плечами:
     -- Да жалко.
     -- Этих ртов?
     Бугай отмахнулся:
     -- Нет, Хеву. Она и так с ног падает, обо всех хлопочет. Я
помогу ей малость, ей бы только зиму пережить. Я по весне сразу
догоню.
     Рус в великом изумлении не отрывал от него глаз:
     -- Ты... останешься с иудеями? На всю зиму?
     -- Да сколько той зимы, -- прогудел Бугай. -- А иудеи тоже
люди. Если присмотреться, конечно. Хоть для войны и негодные...
гм...  зато  в общении с ними лучше, чем с нашими дурнями. Наши
только пьют и дерутся, а Ездра, к примеру, поговорить умеет. Мы
с ним такие беседы ведем...
     Рус снова отшатнулся:
     -- О чем? О чем ты можешь вести беседы?
     -- Ну, об устройстве  мира...  Откуда  все  пошло  и  куды
идеть...  А  зимы  здесь  лютые! Когда все заметет, они любят в
тепле подле очага мудрые беседы  вести.  За  кружкой  хмельного
меда,  конечно.  Они  о  Гоге  и  Магоге  порассказывали  много
антиресного.  Страшно,  аж  жуть!  Даже  у  меня  волосы  дыбом
вставали. Везде.
     Он  переминался  с ноги на ногу, лицо было виноватым, но в
глазах отвердевала решимость сделать так, как сказал. И  Рус  с
холодком  понимал,  что  Бугай,  его дядя, может остаться, даже
если он, князь, прикажет ехать со всеми.
     -- Я тебя не узнаю, Бугай, -- сказал он наконец. -- Раньше
бы ты так не сказал.
     -- Раньше, -- буркнул Бугай. -- Раньше мир был другой.
     -- А мы?
     -- И мы были другие, -- сказал Бугай. -- Мы уже совсем  не
те, что тогда бежали от козней Коломырды.
     Рус стиснул челюсти. Бугай говорит то, что ему самому то и
дело приходит  в  голову.  Но как получилось, что он, Рус, стал
рассуждать и поступать как старики? Не потому ли,  что  на  его
плечах  теперь  все  племя,  а он для устойчивости цепляется за
старые надежные обычаи?
     -- Иди, -- сказал он тяжелым голосом, -- я подумаю.
     Бугай  попятился,  он  тоже  не  узнавал   раньше   такого
беспечного  и  удалого  князя.  Рус  хмуро  наблюдал, как Бугай
нащупал гриву коня, взобрался в седло. Бедный зверь  закряхтел,
вздохнул и понес богатыря в сторону стен Нового Иерусалима.
     Рус  рассерженно  повернулся  к  гридням,  что  свернули и
теперь укладывали в повозку его княжеский шатер.

     Костры полыхали без нужды  огромные.  Скифы  вбрасывали  в
огонь  целые  стволы деревьев. Они, как заметил Соломон, вообще
любили большой огонь. К его великому удивлению, многие  плясали
вокруг  пламени, горланили песни. Языки жаркого огня вздымались
едва ли не до неба. Уходя, скифы жгли все, что могло гореть,  в
пасть оранжевого зверя бросали тряпье, одежду, шкуры, одеяла.
     Дети  по-взрослому  помогали запрягать волов, таскали, как
муравьи, в телеги  одежду,  походные  мелочи.  Мужчины  грузили
тяжелые  медные  котлы, неторопливо разбирали шатры. Соломон со
страхом и удивлением видел на лицах  вместо  тревоги  и  уныния
признаки грозного и непонятного веселья.
     Рус  с  кузнецами  осматривал коней, дозору нужно выделить
лучших, когда от сторожевых костров крикнули:
     -- Опять тот старик! Медом у нас намазано, что  ли?  Песок
из таких уже сыплется, а этот какой-то двужильный.
     Знакомая   двуколка   остановилась,  едва  миновала  линию
костров. Соломон набросил вожжи на крюк рядом с сиденьем. Рус с
удивлением и сочувствием смотрел на  изможденное  лицо  старого
учителя  племени  иудеев.  Он  шатается  от  усталости  даже на
козлах, под глазами висят темные мешки. Лицо  посерело,  словно
все  дни  сидел  в  сыром  подвале без сна, а дышал их вонючими
ароматными смолами.
     Рус сказал с неодобрением:
     -- Я вижу, ты не спал ночь... Что-то стряслось?
     Соломон  с  усилием  поднял  набрякшие  веки,  похожие  на
черепашьи панцири.
     -- Прости, я не смогу покинуть коляску. Ноги не держат. Но
у меня  для  тебя,  доблестный  и удивительный князь, есть одна
странная новость.
     Рус насторожился:
     -- Говори.
     -- Только сядь, а то упадешь.
     Рус огляделся с недоумением:
     -- Некуда.
     Соломон слабо усмехнулся, и Рус понял,  что  старый  иудей
так шутит.
     -- Я не могу понять, -- сказал Соломон тихо, -- как просто
ты решил ради одной женщины... рискнуть всем народом! Ну ладно,
такие  случаи,  говорят,  бывали  в  древности. Но как на такое
решился твой народ? Против тебя никто не выступил, не  обвинил,
не потребовал... чтобы ты думал о племени, а не о женщине?
     Рус   развел  руками.  Соломон  невольно  повернул  голову
вправо, потом влево. Показалось,  что  огромный  скиф  обхватит
весь  белый  свет,  а  затем  сожмет  в могучих объятиях, и мир
вскрикнет, запросит пощады.
     -- Думал, -- сказал Рус  могуче.  --  Как  раз  о  племени
думал!  Разве  не  для  красоты  и  удали живем? На смену Баюну
сейчас встали сразу трое, поют о славе  и  чести  один  другого
краше.  Племени  певцов  нет  переводу,  как  враки и то, что в
сражениях погибают лучшие.  Когда  погибает  герой,  то  мирный
селянин,  что  всю  жизнь  копался  в  навозе,  берет его меч и
выказывает чудеса отваги и мужества, которых иначе  никогда  бы
не явил изумленному миру. Что мы получим, оставшись? Всего лишь
земли,  которых  много.  Ты скажешь, что так поступило бы любое
племя...
     Соломон осторожно кивнул:
     -- Да, любое.
     -- А мы -- не любое! Ты слышал наши песни?
     Соломон зябко передернул плечами:
     -- Слышал.
     -- Эх, иудей... Слышал, да не понял. Мы о  чести  поем,  о
красоте, о доблести. Ты спроси любого, мы горды тем, что сумели
отказаться  от  теплого  насеста,  что  снова вскочим в седла и
отправимся встречь солнцу, где  все  неведомое,  где  великаны,
двухголовые люди, Змеи Горынычи...
     Грудь  его раздалась, он чувствовал, что стал выше ростом,
сейчас он больше,  чем  просто  человек,  звездная  мощь  богов
наполняет  нечеловеческой  мощью. Старик горбился, зябко прятал
дряблые кисти рук в широкие рукава. Рус говорил  горячо,  голос
звенел как боевой рог, но Соломон вдруг перебил:
     -- Не придется.
     Рус   запнулся,  голос  из  раскаленного  стал  жестким  и
холодным, как металл на морозе:
     -- Что?
     Соломон сказал зябким голосом:
     -- Дело в том, что... мы тоже не любое. Только по-другому.
Нам вас не понять... Прости, я так и  не  понял  твоих  идеалов
красоты  и  доблести.  Как  ты,  боюсь,  не  поймешь наших. Нам
остается только поверить друг другу  на  слово.  А  другого  не
остается! Ты вот стоишь передо мной, живой и реальный, а я сижу
в  коляске  перед  твоими  глазами.  Я могу только сказать, что
партия книжников победила. Мы все-таки остаемся народом Книги.
     -- Партия книжников?  --  переспросил  Рус  подозрительно.
Что-то  о  них  говорила  Ис,  и  сердце  мучительно сжалось от
сладкой боли лишь при одном  воспоминании  о  его  удивительной
жене. -- А ты кто?
     Соломон усмехнулся:
     -- Книжник.
     -- А-а-а, -- протянул Рус, он не понял старого учителя, но
судя по  тому,  что  он  жив  и  в той же коляске, они перебили
другую партию и теперь празднуют победу. -- Я рад за тебя. Но я
не понял тебя...
     -- Да чему радоваться? Победа книжников  может  обернуться
гибелью всего народа.
     Рус смотрел удивленно:
     -- Ты меня все чаще радуешь, чем огорчаешь. Расскажи!
     -- Я  за  тем  и приехал, хотя уже полумертв от усталости.
Увы, никто не решался...  да  я  сам  понял,  что  такое  лучше
объяснить  самому.  Мы  три  дня...  нет, трое суток заседали в
Совете. Спорили, решали, убеждали друг друга. И в конце  концов
большинством... опять в один голос!.. пришли к решению...
     Он  перевел  дыхание, глаза его погасли. Лицо стало совсем
старым и измученным. Рус спросил с растущим беспокойством:
     -- Что решили? Опять вести с нами войну?
     Соломон покачал головой. Было видно, что даже это  простое
движение требует от него больших усилий.
     -- Нет,  князь.  Совет  решил...  оставить  эту землю вам.
Уходим мы.
     Земля качнулась под ногами. Рус невольно ухватился за край
двуколки:
     -- Что... что случилось?
     -- Мы зашли в тупик... Мы едва-едва  не  одолели  ваших  в
бою, а это для нас -- позор.
     Рус подпрыгнул, смотрел дико. Соломон вяло усмехнулся:
     -- Что, не вы единственный удивительный народ?
     -- Боги  небесные, -- пробормотал Рус, не веря ушам своим,
-- и боги земные! Я все еще не понимаю тебя.
     -- Мы уходим,  --  повторил  Соломон.  --  Отдавайте,  как
говорится,  лучшие телеги назад. Как и наш скот. Уедем мы. А вы
-- останетесь по праву победивших... в бою.
     Маленькая заминка не ускользнула  от  Руса.  Старик  хотел
сказать,  что  они  побеждены только в бою, и теперь Рус смутно
чувствовал, что иудеи в самом деле одержали какую-то непонятную
ему победу. То ли над ними, скифами, то ли над собой,  но  явно
сейчас  именно  они,  иудеи,  распрямляют  спины,  это их глаза
зажигаются гордостью, это они чувствуют свое превосходство  над
могучими и надменными скифами!
     -- Погоди,  --  сказал  он  почти  враждебно,  -- Я должен
понять. Если это какая-то вражеская хитрость, уловка...
     Соломон грустно улыбнулся.  В  его  выцветших  глазах  Рус
увидел  сожаление,  скифу  никогда  не понять его народ, но все
равно  ответил  вежливо,  то  ли  из  страха  перед   свирепыми
варварами, то ли еще почему:
     -- К  счастью, мы храним записи о деяниях наших предков...
Некогда мы обладали непомерной  мощью...  Само  названия  нашей
страны  Израиль  означает  -- боровшийся с богом. Но мы видели,
как гибли одно за другим великие царства, основой  которых  был
меч. Да-да, у нас тоже есть поговорка: сила -- уму могила, но у
нас  в  конце  концов  поняли ее смысл. И когда Господь рассеял
нас, то уцелели только  те,  кто  выполнял  его  заветы:  копил
мудрость, а не силу.
     Рус тряхнул головой, взмолился:
     -- Голова  идет  кругом!  Ничего  не понимаю. Ты мне скажи
главное: почему все-таки решили уйти?
     -- Потому, что снова мы сбились на более легкий путь. Нет,
не сбились, но начинаем сбиваться. Я тогда у дерева  не  сказал
тебе,  что  и  недавно  была  попытка  снова поставить золотого
тельца... То есть вернуться  к  древним  языческим  обрядам.  К
счастью,  справились.  Но  с  вашим  приходом  начали  спешно и
бездумно  умножать  силу  мышц  и  мечей.  Сегодня  наше  племя
сильнее,  чем  было  вчера,  а  вчера  было сильнее, чем неделю
назад. Увы, сильнее всего лишь мечами!
     Рус стиснул челюсти.  Неделю  назад  был  поединок.  То-то
лазутчики  с  тревогой  говорят,  что в граде иудеев дни и ночи
дымят  кузни,  оттуда  охапками  выносят  копья,  мечи,  боевые
топоры!   Перевес   склоняется  на  их  сторону,  если  уже  не
склонился.
     -- Все равно не понимаю, -- сказал он настороженно.
     -- Даже в наш кровавый век, --  сказал  Соломон,  --  путь
силы  --  путь  гибели. Погибли все народы, кто гордился мощью.
После них приходили другие...  и  тоже  погибали.  И  новые,  и
новые... И так много раз.
     -- Так то они!
     -- Погибнем и мы. Все возвращается на круги своя.
     Рус покачал головой:
     -- Я  вас  не  понимаю.  Вы -- единственный народ на белом
свете, который отказывается от побед?
     Соломон в затруднении развел руками:
     -- Как тебе объяснить, отважный... Мы  такой  же  странный
народ,  как и вы, только по-другому. Для нас это не победы. Это
не победы... для нас. Это  те  победы,  за  которыми  наступает
гибель.  А  мы  заглядываем не только в завтрашний день, но и в
послезавтрашний.
     Он клевал носом, голова опускалась  все  ниже.  Вздрогнул,
взглянул  на  Руса  с  недоумением,  потом  в  глазах появилось
виноватое выражение. Старческая рука с  дряблой  кожей  тронула
вожжи, и лошадь равнодушно тронулась с места.
     Рус   долго  смотрел  вслед,  опустив  руки.  Из-за  спины
доносились удары молотов по наковальням, пахло каленым железом,
смолой, кипящим маслом. Неподалеку варили деготь, удушливый дым
стлался по  земле,  оставляя  на  изломанных  травинках  черные
капельки.
     Народ  еще  не  знает  о  странном решении этих... нелепых
иудеев, а он даже не представляет, как им скажет!

     С севера задул злой ветер, не спасали даже  высокие  стены
Нового  Иерусалима.  Одетые  в  теплое, люди грузили на подводы
скарб,  выгоняли  на  улицы  скот.  Скифы  приехали,   помогали
вытаскивать  из  подвалов сушеное мясо, солености и копчености,
пригодятся в дороге,  складывали  на  широкие  подводы  тяжелые
круги сыра.
     Заплаканная  Хева  рассаживала на телеге младших братьев и
сестер. Хмурый Бугай умело поставил  по  краям  колья,  натянул
ткань,  превратив  убогую  телегу в крытую повозку. Он же помог
вынести из дома все ценное, иудеи со  страхом  посматривали  на
его огромную фигуру, когда он появлялся сразу с двумя сундуками
в руках.
     -- Это был хороший дом, -- сказала Хева печально.
     -- Да, -- буркнул Бугай.
     -- Ты останься в нем, ладно?
     Бугай подумал, замедленно покачал головой:
     -- Нет.
     -- Почему?
     -- Не хочу.
     -- Зря,  --  сказала  она  еще печальнее. -- Это был очень
хороший дом... Здесь прошло мое детство. Мне бы хотелось, чтобы
ты остался в нем.
     Он пробурчал хмуро:
     -- Мне бы тоже.
     -- Так живи в нем!
     -- Нет, мне бы хотелось, чтобы ты в  нем,  --  пояснил  он
неуклюже.  --  Ну, ты жила чтоб... Я не смогу. Я все время буду
видеть, как ты снуешь как белка,  поливаешь  цветы,  стрекочешь
песенку...
     Она  вздрогнула,  Бугай  был  бледен  и невесел. Глаза его
стали как у побитой собаки.
     -- Бог мой, -- прошептала она. -- Что за  жизнь  на  земле
такая страшная?
     Она  бросилась  к  нему,  он распахнул руки, и они застыли
так, безмолвные в своем горе. И безразличные ко всему миру, где
народ суетился, таскал, где страшно и тоскливо кричал скот, где
люди спасали свои тела и вещи, но не себя.

     Рус сам помогал грузить вещи ребе Соломону. Тот ничего  не
взял  в  дар,  и  Рус  сделал единственное, что смог: пусть все
видят, как гордый скифский князь, потомок Гога  и  Магога,  чье
имя  вгоняет  любого  иудея  в  такой трепет, что по всему телу
вздуваются пупырышки, как пузыри в лужах после крупного  дождя,
носит  узлы с тряпками ихнему старому и подслеповатому ребе, их
учителю.
     Вокруг были гвалт, плач, крики, вопли. Рус морщился,  этот
народ не умеет переносить несчастья красиво, с достоинством.
     Подъехал  Бугай.  Вид у богатыря был невеселый. Спрыгнул с
коня, молча помог  загрузить  на  телегу  мешки  с  зерном.  По
лестнице  навстречу  выносили последние узлы, выводили плачущих
детей.
     Нелепый народ, подумал Рус со злостью. Поджилки  трясутся,
а  все-таки  лезут  на телеги, собираются в поход. От сквозняка
дохнут как мухи на морозе, а туда же -- переселение  на  север!
Победить  в  бою  --  не победа для них, скоты. А дрались, надо
признать, здорово. Ни один не отступил,  сражались  как  звери,
даже раненых не осталось.
     Твари проклятые. Они со скифами настолько разные, что двум
таким народам...
     Он перекосился от истошного визга. У дома напротив женщины
рвали  на себе волосы, вопили, кидались на колени перед стенами
своей хаты, бились лбами, потом в слезах и  соплях  полезли  на
телегу,  там  сплелись  в  клубок,  обнимая друг друга, утешая,
успокаивая, но от этого рев стал еще громче.
     Животные, подумал он с отвращением. Никакого  достоинства,
никакой  чести!  Кто  же  свою  слабость  показывает  на людях?
Ревут... но все-таки собираются ехать. Трясутся от  страха,  но
поедут.  Что-то  их  ведет посильнее страха, если едут. Поведет
такое же могучее, как у скифов, -- честь, слава, гордость...
     Руки дрожали,  он  дважды  ронял  ящики,  сундуки.  Сердце
колотилось,  как будто собиралось взорваться, тело раскачивало,
в ушах шумела кровь. Но что может быть такое  же  могучее,  как
честь  и  слава?  Подлый  народ.  Непонятный  народ.  Такой  же
странный народ. Не как все.
     Выругавшись, он швырнул тюк  с  тряпками  на  землю.  Двое
челядинцев  проводили испуганно-настороженными взглядами, когда
он побежал на крыльцо.
     Соломон  бродил  по  опустевшей  комнате,  обеими   руками
прижимал  к  груди  свертки бумаг. В комнате был разгром, вроде
того, как если бы ворвались скифы на конях.
     -- Ребе... -- выдохнул Рус.
     Соломон вздрогнул, словно его разбудили от  сладкого  сна.
На лице проступила виноватая улыбка.
     -- Прости...  Здесь  прошла  вся моя жизнь. Для человека в
моем возрасте уже непросто  менять  жилище.  Я  вроде  бы  взял
все...  и  все  же как будто что-то оставил очень важное!.. Там
все готово? Я уже иду.
     Рус загородил ему дорогу:
     -- Погоди. Мой волхв сказал,  что  зима  ударит  ранняя  и
очень морозная. Твое племя может замерзнуть по дороге.
     Соломон  стоял  растерянный, глаза были отсутствующие. Рус
заговорил настойчивее:
     -- Послушай! Я не хочу гибели ни своих  людей,  ни  твоих.
Давай сделаем по-другому. Пусть твой народ остается на эту зиму
в  этом  граде.  А  уже  весной,  когда  снег  сойдет  и дороги
подсохнут, можно будет и отправляться.
     Соломон вздрогнул, в  глазах  появилось  недоверие.  Потом
Русу  на  миг  показалось, что промелькнула тень отвращения. Он
без сил опустился на широкую скамью, книги все еще  прижимал  к
груди.
     -- Тебе  было  нелегко  сказать  такое,  --  проговорил он
сиплым голосом. -- Но еще труднее мне будет ответить "да". Хоть
мы и на краю гибели, но наш бог  запрещает  нам  смешиваться  с
другими народами. Он тут же оставит нас!
     Рус сказал громче:
     -- Подумай, ребе. А вдруг по нашим следам идет погоня? Они
могут с наскока взять этот град, а потом погнаться за вами...
     -- А мы им зачем?
     -- Дабы  убедиться, что никто не ушел с вами. А настигнув,
все равно истребят: недаром же, мол, гонялись? Это закон войны,
сам знаешь. А если останемся все здесь, то  с  вашими  знаниями
града и потайных мест и с нашими топорами мы защитим эти земли!
     В  дверь  заглядывали,  там  нарастал  говор.  Соломон, не
поворачиваясь, велел громко:
     -- Пейсах, быстро беги за старейшинами.  Мы  должны  перед
Исходом... поговорить. Пусть соберутся все. Это очень важно!

     Глава 55

     Троих  пришлось  снимать  с  повозок, а один уже выехал за
городские врата.  Конники  Руса  догнали,  но  Аарон,  это  его
домочадцы  покидали город первыми, уперся, пришлось уговаривать
посланным Соломоном иудеям.
     Они собрались в доме Соломона.  По  слову  Руса  доставили
Корнила. Волхв недоумевал, а Рус сказал ему горячим шепотом:
     -- Я  предложил  им  перезимовать. Понял? Я не хочу, чтобы
они замерзли в дороге!
     Корнило, к великому  облегчению  Руса,  кивнул.  В  глазах
волхва  было  понимание  и  сочувствие. Рус надеялся, что волхв
истолкует его заботу об иудеях всего лишь  как  желание  спасти
Ис, она тоже уезжает с иудеями, но Корнило сказал неожиданно:
     -- У нас сложили головы лучшие воины. Да и у них тоже...
     Он умолк, Рус спросил быстро:
     -- Ну и что?
     -- Я  говорю,  --  замялся  Корнило,  -- что иудей, хоть и
тупой народ,  но  сумел  накопить  кое-какие  мелочи  по  части
врачевания...  Да  и  сады  у  них, я таких даже в наших теплых
краях не зрел. Да и разное всякое знают... Без пользы  нам,  но
все-таки интересно.
     Рус спросил настороженно:
     -- Ты это к чему речешь?
     Корнило  отступил,  давая  дорогу дряхлым старцам. Их вели
под руки в дом, те опасливо посматривали на громадных скифов.
     -- Да так, -- ответил он неопределенно. --  Если,  смекаю,
за  зиму  не  успеем  все  от них перенять... то пусть и дольше
останутся. А что? Не облезем.
     Сердце Руса колотилось  так  отчаянно,  что  стало  трудно
дышать.  Кровь  бросилась  в  голову,  заломило  виски. Все уже
уселись за большим столом, слуги исчезли. Соломон вопросительно
смотрел на скифов. Рус кивнул, быстро сел на лавку. Все взгляды
были обращены на него. Он откашлялся, впервые в жизни  чувствуя
такое смущение, в то же время кровь гремела в ушах, он старался
сдержать голос, что дрожал и куда-то торопился:
     -- Я  предлагаю  вам...  остаться на эту зиму. Лучше ехать
весной, когда земля подсохнет. А еще лучше  остаться  дольше...
намного  дольше!  Да  что  я  говорю...  Рука  не дрожит, когда
вздымаешь залитый кровью меч, когда рубишь и вырываешь  сердца,
а  сейчас...  Что  вяжет  мой  язык  так  люто?  Почему не могу
сказать, что мы сгубили в кровавой резне лучших воинов. Ваших и
наших. Конечно, и мы, и вы знали  похуже  времена.  Ваше  племя
пошло  от единственной пары, и наше -- тоже. Но сейчас могут по
нашим следам прийти недобрые.  И  второй  раз  уцелеть  уже  не
удастся.  Если  же мы объединим наши племена... а почему нет?..
смешаем нашу кровь... ну, пусть  не  сразу!..  сможем  выстоять
против всего мира.
     Он  сел,  чувствуя  себя  странно опустошенным после такой
длинной для скифа речи. По лбу поползли капли пота.  Он  боялся
смахнуть их, держал лицо строгим и надменным.
     В   гробовом   молчании   старейшины  Совета  обменивались
осторожными взглядами. Один старец, по виду едва  ли  не  самый
древний, покачал головой:
     -- Как  могут наши племена слиться, пусть даже в недалеком
будущем, или даже жить на одной земле? У нас  столько  законов,
которых вы исполнять не станете. А для нас они обязательны. Еще
Ной  велел  соблюдать!  К  примеру,  не  есть  мясо  с  кровью,
оторванное от живого существа...
     Рус вскинулся, один из  древнейших  обычаев,  поддерживает
воинственный  дух,  отказаться  нельзя никак, но Корнило, к его
удивлению, шепнул:
     -- Соглашайся.
     -- Ты сдурел? -- прошептал Рус яростно.
     -- Нет законов для всех, -- шепнул Корнило. Он посматривал
на старцев хитро. -- Даже у них, думаю, нет...  В  самом  деле,
нечего  печень убитого врага жрякать всему племени. Да, сказать
правду, наше племя никогда  и  не  ело  такое  мясо  с  кровью.
Смекаешь?..  А вот для воинов, убивших врага в бою, этот обычай
останется. Еще не понял? Воины и так как бы за племенем или над
племенем. Упражняются с мечами, бегают с двухпудовыми  камнями,
прыгают  в доспехах в воду. Разве так живет племя? Воины -- это
уже не племя, а отдельная дружина.
     Вид у старейшины был скептический, он ожидал отказ, но Рус
вдруг прямо встретил его взгляд:
     -- Согласен.
     В комнате пронесся шепот  изумления.  Соломон  переспросил
неверяще:
     -- Ты запретишь своему племени есть мясо с кровью?
     Рус кивнул:
     -- Именно так, как ты сейчас сказал.
     В  свою  очередь  к уху Соломона наклонился Аарон, спросил
подозрительным шепотом:
     -- Думаешь, они будут соблюдать эти заветы?
     -- Нет, не думаю, -- ответил Соломон с  грустной  улыбкой.
-- Они  слишком бесхитростны. За версту видно, когда собираются
солгать... Но  соблюдения  правил  наполовину  уже  лучше,  чем
полное бесправие. Главное, что мы можем сделать, это ввести эти
правила  в  закон.  А  где  ты  видел, чтобы законы выполнялись
охотно? И целиком?
     -- Хочешь сказать, что постепенно...
     -- Да. Скифы еще не знают, чего можно  добиться  медленным
давлением шаг за шагом.
     Рус  поднялся,  разговоры  оборвались.  Все  взоры были на
огромной  фигуре   варварского   князя.   Он   сказал   громким
мужественным голосом:
     -- Мне надо в свой стан. Но я вернусь за вашим словом.
     Он  кивнул Корниле, тот нехотя поднялся. Надо дать старцам
поговорить без чужих ушей, обсудить,  посоветоваться  со  своим
богом.
     Когда стук копыт затих, тишина словно взорвалась голосами.
Соломон чувствовал, что слишком ошеломлен, чтобы сказать что-то
стоящее.  Сидел,  прислушивался,  сам  не открывая рта, наконец
потихоньку выбрался из-за стола. Старейшины  срывали  голоса  в
споре, воздух накалился.
     Соломон   вышел   на  крыльцо,  по  улице  несся  всадник,
распугивая людей. Конь остановился у крыльца как вкопанный.  Ис
спрыгнула легко, щеки ее горели как утренняя заря.
     -- Я...  я  не верю... -- воскликнула она. -- Ни тому, что
Рус мог такое предложить, ни тому, что вы можете согласиться!
     Она трепетала как мотылек на ветру. Соломон любовался ею с
грустной улыбкой:
     -- Рус знает, что невозможно жить нам  на  одной  земле...
Обязательно  возникнет  новая  вражда,  а  затем  и... Мы можем
только  слиться  в  один  народ.  Именно  сейчас,  пока   скифы
обескровлены и пока они еще уважают нас за ту резню.
     Она вскрикнула:
     -- Но вы! Как можете решиться вы?
     -- Мы  еще  не решили, -- ответил он мягко, -- но я думаю,
что мы... все-таки примем удивительное  предложение  Руса.  Это
ведь  племя  Гога  и  Магога, которому предназначено уничтожить
народ Израиля! А если мы сольемся с ним, то в нем исчезнет этот
свирепый дух.
     Ее губы прошептали:
     -- Но исчезнете и вы...
     -- Нас было двенадцать племен, -- напомнил он печально. --
Мы только одно... Куда-то ушли  еще  одиннадцать.  Неужели  все
погибли?  Хоть  одно  да уцелеет! И тогда Израиль возродится из
нашего пепла.
     Она сказала сердито:
     -- Но если каждое из племен, столкнувшись с  бедой,  решит
исчезнуть,  только  бы  утащить  с собой в бездну врага, то что
будет?  Врагам  нашим  несть  числа.  А  племен   наших   всего
двенадцать! А сколько осталось на сегодня?
     Он  поморщился,  словно  пережидал  сильнейшую боль. Голос
стал хриплым от страдания:
     -- Врагам несть числа... но они всем враги,  а  не  только
нам.  Они  уничтожают  друг  друга,  нам  только  надо стоять в
стороне. А сыны Гога -- это другое.  Гог,  старший  сын  Яфета,
решил,  что  отца  его изгнали. Изгнали могущественные враги из
страны  богатой  и  обильной.  Изгнали,  отняв   сады,   земли,
богатства...  И сын горит жаждой отомстить за отца. И эту жажду
и ненависть он передал своим детям. А  их  правнуки  уже  и  не
знают,  почему  так  ненавидят  нас  и  почему  должны прийти в
Опаленный Стан,  чтобы  уничтожить  весь  народ,  там  живущий.
Уничтожить  всех,  даже  младенцев.  Забить весь скот, вырубить
сады, засыпать родники и каналы. Но они живут с этой мыслью...
     Она долго молчала, потрясенная. Спросила робко:
     -- Но почему они так  решили?  Почему  Яфет,  видя  ростки
зарождающейся ненависти, не сказал, что мы все -- одно племя?
     Теперь  молчал долго Соломон. А когда заговорил, голос был
нерешительный, словно стыдился чего-то:
     -- Подавлен был не только Яфет... Но и наш предок --  Сим.
И  третий  брат  --  Хам.  Предания  говорят, что они всю жизнь
положили  на  какое-то  великие  деяние,  что  должно  было  их
возвысить  до  уровня  богов.  Или  бога,  если тогда уже знали
одного... Теперь говорят, что  они  строили  гигантскую  башню,
дабы  достичь  небес.  И  поднялась  она  так  высоко, что годы
уходили на то, чтобы доставить кирпич на  самый  верх.  И  если
кирпич  вдруг  падал  вниз, то плакали кровавыми слезами. Но не
плакали, когда падал человек...
     -- Бог рассердился и разрушил  башню,  --  быстро  сказала
она, -- но это легенда!
     Он пожал плечами:
     -- Кто знает, что за гигантскую башню они строили? Ведь ты
же сама  говоришь,  что  мы  за  последние  сотни лет проделали
большой путь. Однако наши дома стоят здесь около тысячи лет...
     -- Ну, я имею в виду другой путь, -- сказала она  сердито.
-- Ладно, я поняла. Мы тоже идем... или строим, но благоразумно
не  рвем жилы, как делали три брата. Они пытались достичь небес
в течение своей жизни, а мы это пытаемся сделать за срок  жизни
нашего племени. Но почему между братьями вдруг вражда?
     -- Крах   великого  дела,  --  сказал  он.  --  Разрушение
замыслов... Что у них там случилось, можно только гадать.  Ясно
только, что вмешательство бога было лишь оправданием. Мол, если
бы не бог, то мы бы... Сама знаешь, когда что-то не получается,
то сразу начинаешь винить друг друга.
     -- А  когда получается, то себе приписываешь большую часть
заслуг, -- добавила она невесело.
     -- Увы, таковы люди. Пока верили,  что  получится,  у  них
явно  был,  как  водится в этих случаях, единый замысел, единая
воля, единое стремление, единый язык. А когда рухнуло... или же
устали от все возрастающих усилий... сама  знаешь,  что  сперва
любое  дело  видится  как  легко  выполнимое, но пошли раздоры,
упреки,  заговорили  на  разных  языках...  Ну,  простой  народ
понимает  это  буквально,  как  и  саму  башню до небес. Но мы,
Знающие, понимаем суть. Симу и Хаму было  так  же  тяжело,  как
Яфету.  И  все  трое  разошлись  в  разные стороны. И больше не
виделись друг с другом. Нет, вражда вряд ли, но что  не  хотели
видеть друг друга -- объяснимо. Сим, как гласят наши источники,
тоже  всю  оставшуюся  жизнь  был  хмур, желчен, и выглядел как
человек, который не может оправиться от  понесенного  жестокого
поражения.
     -- Наивный, -- сказала она с жалостью.
     -- Не  суди  его, -- сказал он строго. -- Без попытки трех
братьев мы бы не знали, что это невозможно... сделать на  одном
рывке.  Мы мудрее лишь потому, что пользуемся и их знаниями. Их
горьким опытом.
     Она провела ладонью  по  лицу.  Ему  показалось,  что  она
стряхнула слезу.
     -- Ладно,   --   голос  Исфири  был  прерывающимся,  --  я
понимаю... Мы как слабый воин, что дерется с гигантом  на  краю
пропасти,  цепляется  за его одежду, чтобы утащить в пропасть и
его.
     Он взглянул на нее быстро, опустил взор. Она была хороша в
своем приливе жертвенности.
     -- Это не обязательно, -- сказал он, колеблясь. -- Есть  и
другой  шанс. Наша жертвенность не должна пройти даром. Мы ведь
не в пропасть падаем!  Из  сплава  двух  таких  разных  народов
появится нечто новое... что это будет за народ?

     Ездра,   который  и  раньше  не  чувствовал  страха  перед
грозными  сынами  Гога  --  все  в  руке   Всевышнего!   --   с
удовольствием   шел  из  своей  веси  к  темным  стенам  Нового
Иерусалима прямо через стан скифов. Нравилось бодрящее ощущение
опасности,  словно  бы  шел  через  львиное  стадо,  с  которым
заключили мирный договор.
     Юный  Храбр  восторженно  смотрел,  как  Бугай  вскинул на
мощной длани крохотную Хеву в седло, она визжала и цеплялась за
луку, Бугай ржал громче коня, обещал  отдать  ее  на  съедение,
если  будет  плохо  себя вести, -- а кони русов питаются только
человечьим мясом! -- и Храбр вздрогнул и отпрыгнул, когда Ездра
кашлянул сзади.
     -- Ты чего подкрадываешься?
     -- Красиво? -- спросил Ездра. Он внимательно  наблюдал  за
великаном  и крохотной женщиной. -- У меня есть на примете одна
юная и очень красивая девушка. Она столь прекрасна, что  солнце
закрывается тучкой, когда она выходит из дома!
     Храбр буркнул холодно:
     -- Когда  я  вздумаю  жениться,  это будет не ради женской
красоты.
     Ездра всплеснул руками:
     -- Я слышу речь не  мальчика,  а  разумного  мужа!  Что  в
женской красоте? Она проходит, ибо все проходит, как сказал наш
великий пророк Экклезиаст. Но есть у меня также на выданье юная
девушка,  не  столь  прекрасна,  как первая, но зато у нее есть
шкатулка с золотыми монетами, на  которые  можно  купить  стадо
коров,  табун  коней,  выстроить  дом и ко всему еще и посадить
большой сад...
     -- Меня не интересует богатство, -- отрезал Храбр.
     Ездра посмотрел с уважением:
     -- Да, быть тебе вождем, если судишь так  здраво.  Конечно
же важнее всего в нашем мире родство с правителями. У меня есть
девушка,  которая  старшая  дочь  нашего вождя, племянница ребе
Соломона,  внучка  военачальника  и  троюродная  сестра  самого
богатого торговца...
     Храбр сказал уже гневно:
     -- Ты что, не понял? Когда я захочу жениться, то это будет
не ради женской красоты. Не ради ее богатств, не ради знатности
рода!.. Это будет только по любви, редкой и необыкновенной...
     Ездра всплеснул руками. Подпрыгнул от радости:
     -- Прекрасно!  У  меня  как раз есть такая! Пойдем, пойдем
быстрее.
     Озадаченный Храбр, совершенно сбитый с  толку,  потащился,
влекомый  настойчивым  иудеем  в  сторону раскрытых врат Нового
Иерусалима.

     Багровое  солнце,  разбухшее  и  отяжелевшее,  сползало  к
далекой  полоске  земли.  Вся западная часть неба была красной,
Рус понял подсказку богов, что в крови все-таки рождается новое
племя, новый народ. За ночь земля и небо очистятся от  пролитой
крови,  утро  будет  ясное,  как смех ребенка, а небо окрасится
лишь нежным румянцем...
     К вечеру он оседлал Ракшана, тот с готовностью помчался  к
воротам  града.  Стражей  было  еще  больше, но одна из створок
оставалась  приоткрытой.  Рус  заметил  среди  кучки  иудейских
воинов  двух  скифов.  Оба  высились как дубы среди кустарника.
Солнце блестело на выбритых головах  и  валунах  голых  плечей.
Иудеи что-то торговали у простодушных скифов.
     За  Русом  увязался  неотступный  Буська, гордый прозвищем
оруженосца, как его  называли  иудеи,  не  в  силах  выговорить
трудное  слово  "отрок". Его низкорослая, мохнатая лошаденка не
отставала от горячего Ракшана, неслась бок о бок еще и норовила
куснуть или хотя бы пихнуться в бешеной скачке.
     В городе  пришлось  пустить  коней  шагом,  вид  скачущего
всадника  может напугать так, что снова схватятся за оружие, да
и тесно, как они тут живут, скифы не выносят  тесноты,  а  тут,
как  нарочно,  все  тесно,  криво,  переулки переходят в другие
проулки и даже тупики,  под  ногами  грязь,  нечистоты,  словно
гадят прямо из окон.
     Рус  остановил  коня  подле дома Соломона, а Буська унесся
дальше по улице в сторону дома Исхака. Повозка Соломона все еще
стояла перед воротами. К конской морде подвесили  почти  пустую
торбу  с  овсом,  конь  мерно  встряхивал, выбивая застрявшие в
складках зерна.
     Соломон  вышел  навстречу,   растерянный,   с   блестящими
глазами,  непривычно  суетливый. Рус спрыгнул на землю, спросил
жадно:
     -- Что решили?
     Соломон  сглотнул  ком  в  горле,  в  глазах   попеременно
возникали то страх, то сомнение.
     -- В  важных  вопросах мы, иудеи, решаем... одинаково. Ну,
почти всегда. Меня  другое  тревожит.  Как  ты  такое  сообщишь
своему народу?
     Рус удивился:
     -- Так же, как и тебе.
     Он  стоял  перед  ним  могучий,  чистый,  как  медведь под
дождем, с ясным лицом откровенного бесхитростного ребенка. Конь
шумно дышал и тыкался мягкими губами ему в ухо. Соломон ощутил,
что не может смотреть князю  русов  в  глаза,  словно  замыслил
что-то постыдное.
     -- Прости,  --  возразил  он с усилием, -- но твоя жена --
это твоя жена. Что бы ты ни говорил, но мне, старому  человеку,
лгать  не надо... Племя не взбунтовалось, когда ради женщины ты
готов был подвергнуть их опасности дальней дороги  в  зиму,  --
это  еще как-то понимаю, хотя все еще в голове не укладывается,
но сейчас ты хочешь...
     Он  топтался  на  месте,  переступал  с  ноги   на   ногу,
мучительно подбирал слова.
     Рус  окинул  взором сгорбленного иудея. Соломон видел, как
скиф еще больше  расправил  плечи,  в  чистом  лице  проступила
надменная гордость. Голос стал громче:
     -- Судишь по своему народу?
     -- Ну, хотя бы...
     На  улице в отдалении сразу же стал скапливаться народ. На
страшного вождя народа Гога  смотрели  с  ужасом,  а  когда  он
слегка  поворачивал  голову,  тут  же  отворачивались,  а  то и
прятались друг за друга, шмыгали за углы. Рус  с  презрительным
сожалением оттопырил губу:
     -- Сколь  жалок  твой  народ!  Вы  хоть  иногда  зрите  на
звездное небо? Да разве главное -- выжить? Надо жить красиво  и
гордо.  Мой  народ  меня  поймет.  Наши певцы поют не о богатой
добыче, что захватывают наши герои, а о том,  как  сжигают  ее,
закапывают  в  землю  или  просто гордо проходят мимо! Нам идти
дорогой подвигов, через грязь и пыль странствий, получая  раны,
вперед и вперед -- к славной гибели!
     Соломон   морщил   лоб,   двигал  губами,  наконец  сказал
нерешительно:
     -- Да-да, конечно. Умом вас не понять, и  нашей  мерой  не
измерить.   У  вас  особенная  стать...  гм...  в  такое  можно
только... м-м... верить. Ради красного словца или жеста можно и
головой в дуб с разбега? Нам такое не дано, но я верю на слово.
Господь создал  разные  народы.  Одни  умные,  другие...  гм...
отважные.  Если  твой  народ  тебя  поймет... Но ты уверен, что
поступаешь верно?
     В мужественном лице молодого князя дрогнула жилка. Рус  на
миг уронил взгляд, а когда заговорил, Соломон наконец-то уловил
тревогу и даже страх:
     -- Нет,  не  уверен...  Но  как верно? Как велит Покон? Но
Покон повелевал тем народом, из которого мы вышли. Но мы уже не
скифы... хоть и зовемся ими.  Даже  мои  братья  увели  уже  не
скифов,  хотя  они  больше скифы, чем мы... Им не надо было так
меняться, как нам.
     -- Почему?
     -- Чтобы выжить.
     Соломон взглянул остро. Его  народ,  народ  иудеев,  чтобы
выжить, изо всех сил цепляется за старые обычаи, старые заветы.
А эти...
     -- Скифам  бы  не  выжить, -- объяснил Рус, голос его стал
горячее. -- Понимаешь? Мы пришли в другой мир. И чтобы уцелеть,
нам либо надо было принести с собой всю могучую державу скифов,
тогда можно не меняться, либо стать племенем этого  мира.  Наши
волхвы на ходу переплавляли нас из скифов... прости, это звучит
чересчур  гордо,  в  русов.  Придумывали  новые обряды, одежду.
Головы мы раньше не брили, женщин из чужих племен  не  брали...
Ага,  вот  еще  хотел  спросить,  да  забывал: почему ваш народ
ненавидит солнце?
     Соломон удивился:
     -- Ненавидит? С чего бы?.. Побаивается -- да. В тех краях,
откуда  наш  народ,  издревле   поклонялись   звездам.   Солнце
губительно,  сжигает  все живое. Звери прячутся в тень, ящерицы
закапываются в песок. Только ночами прохлада...
     Рус  мощно  хлопнул  себя  по  лбу,  будто  убивал  комара
размером с летучую мышь:
     -- Вот что означал тот знак!
     Нагруженные  телеги  кое-кто  начал  разгружать, предрекая
решение, которое вынесет вслед за старейшинами  общее  собрание
народа  израильского.  Рус  и  Соломон видели, что медлительный
Бугай  бесстрастно  распоряжался  как  своими  людьми,  так   и
иудеями,  сам  помогал  разгружать  телеги.  Из  дома  выскочил
мальчишка, обеими руками прижимал к груди кувшин.  Бугай  легко
подхватил  одной  рукой,  напился,  расплескивая  капли. Увидел
Руса, протянул кувшин. Вино было  сладкое,  терпкое,  бодрящее.
Кровь мгновенно разогрелась. Бугай вдруг гулко расхохотался:
     -- Ты был прав, что скоро будем пить это вино в их граде!
     Через улицу пошла маленькая женщина с милым усталым лицом,
на ее  плече прогибалось коромысло под тяжестью двух ведер. Рус
узнал Хеву. Бугай остановил, деловито потыкал пальцем в живот:
     -- Ну как он там? Шевелится?
     Хева возмущенно ахнула:
     -- Ну, дикарь! Это ж надо! Я что тебе, крольчиха?.. Жди до
лета! Возьми лучше ведра, мне уже нельзя тяжелое...
     И Бугай, смущенно подмигнув Русу, переставил коромысло  на
свое  плечо  и  понес  за  своей рабыней. Мимо проехала Моряна,
что-то втолковывая Ламеху, тот смиренно шел рядом  у  стремени.
До Руса донеслось:
     -- Сдуру,  конечно,  но  обет  --  дело  святое!.. Мол, по
прибытию на земли... Похоже, можно расседлывать коней.
     Расседлывать коней, подумал Рус. И  строить  здесь  жизнь,
новое  племя,  новый народ. Где Корниловы и Нахимовы дети будут
играть вместе, а грянет беда -- встанут плечом к плечу защищать
эти земли.
     Простучали копыта. Еще не  оборачиваясь,  увидел,  как  на
стене  напротив  заиграли  солнечные  блики,  которых раньше не
видел. Сердце встрепенулось, мир стал ясным и обрел краски.  Он
повел  плечами, с изумлением ощутив, что за этот необычный день
на нем зажили все раны.
     Ис была в  скифской  одежде.  Черные  волосы  все  так  же
перехватывал  широкий  золотой  обруч,  а  любимый  камень царя
Соломона смарагд блестел ярко и вызывающе.  Только  плечи  были
укрыты от холода меховой шкурой.
     Он   судорожно  искал  слова,  чтобы  сказать,  объяснить,
оправдаться,  но  она  легко  соскочила  с  коня,  подбежала  и
прижалась всем тонким телом, и у него язык присох к гортани.
     -- Ты решился на небывалое, -- шепнула она наконец.
     Он едва сумел выдавить:
     -- Да знаешь ли, почему я на самом деле...
     -- Догадываюсь,  --  сказала  она  еще тише. -- Душа моя в
смятении... Я для тебя так много значу?
     -- Больше, чем много, -- выдохнул  он.  --  Я  даже  боюсь
подумать сколько.
     Сильные руки взметнули ее вверх. Она счастливо прижалась к
его могучей груди. Гулко и мощно стучало огромное сердце. Перед
ними простирались  бескрайние  земли,  где  еще не ступала нога
человека. Из земли можно давить масло. Вечером воткни палку  --
утром проснешься под деревом. Коровье вымя волочится по земле!
     И  потомства  его  на  этой земле будет как звезд в ночном
небе, как речного песка, как капель в реках. Здесь трава для их
коней, земля для плуга и... будущее для детей!
     Он спросил смущенно:
     -- А правду говорят волхвы, что по любви получаются  самые
красивые и умные дети?
     Ее глаза смеялись, но ответила очень серьезно:
     -- И народы -- тоже.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт:

Комментарии (1)