нужен трон, не нужны скипетр и держава императоров. Ему нужно больше,
намного больше. А для этого придется взять всю империю целиком.
Но об этом даже думать нельзя в присутствии ромеев.
-- Я гиперборей,-- сказал он, заставляя голос дрогнуть от ярости.--
Разве не видишь? Я человек, а у нас мужчина свою гордость ставит высоко.
Это Юстиниан был славянином, он воспользовался протекцией своего дяди
Юстина -- нет позора принять помощь от сильного вождя, но позор прибегать
к помощи женщины! Я не могу довольствоваться ни крадеными ласками, о чем
ты догадываешься, ни даже робкими шажками к трону, ведомый женской рукой.
Я -- гиперборей. На этот раз я не буду скрываться в дальних южных землях.
Я уже готов идти навстречу своему брату.
Церетус молчал, его сухие руки бесцельно передвигали по столу книги,
перья, чернильницу. Владимир затаил дыхание. Брови сенатора двигались, он
морщился, словно мысли его были похожи на дождевых червей, и он с трудом
ловил их за покрытые слизью хвосты. За дверью послышались тяжелые шаги.
Церетус вздрогнул, кивнул в направлении коридора:
-- А что он?
-- Разве мой друг опасен?
Тонкие губы Церетуса впервые дрогнули в усмешке:
-- Золотоволосый бык весел и беспечен. Он всем доволен, его не
сжигает черный огонь, как тебя. У него нет врагов, а любят его все.
Побольше бы таких! Я ему тоже не враг... Ладно, Вольдемар. Ты меня почти
убедил. Похоже, один корабль -- это не самая большая плата за спасение
империи. Второго Юстиниана наша страна не переживет! И прав был великий
Цезарь: лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе.
Владимир поднялся. Усталость и страшное напряжение медленно покидали
его тело.
-- Я думаю только о мести,-- ответил он хриплым яростным голосом.--
Все остальное так мало.
Он выдержал испытующий взгляд сенатора, в этот миг старался даже не
думать об Анне, чтобы пытливый взор не уловил опасные мысли.
Когда он уходил, Церетус долго смотрел вслед. Месть местью, но когда
месть искупается в крови, остановишь ли такого человека? Либо вернется в
империю, либо... от этой мысли холодная дрожь свела судорогой
внутренности, создаст там в дикой Гиперборее собственную империю!
Глава 45
Я врал ему, думал Владимир со стыдом и злостью. Врал, как заправский
ромей, не дрогнув лицом и не мигнув глазом. Но в самом деле что-то
немужское прокрадываться воровски к любимой женщине. И хотя для
большинства это лишь повод для бахвальства в мужской компании за кувшином
вина, но все же, все же...
По спине пробежала невидимая холодная ящерица. Вздулись пупырышки,
словно пахнуло из сырой могилы. Разве можно о таком даже грезить? Нет, это
у мальчишки были только грезы, а у него уже мечта, пусть почти
недостижимая.
-- Я все равно тебя возьму,-- прошептал он. Незримая рука перехватила
горло, стало трудно дышать, но он выдавил наперекор,-- теперь уже с
Царьградом вместе!
Днем он охранял коридор Палатия, шлем скрывал кровоподтеки, но
вечером маленькая служанка снова привела его в царственные покои
принцессы. Анна вскрикнула, увидев его лицо. Владимир чувствовал, что
ссадины покрылись корочкой, но кровоподтеки только-только начинают терять
синеву.
-- Я слышала,-- сказала она тихо,-- что против тебя что-то
затевается. Но я не думала, что это так серьезно.
-- Это еще не cмерть,-- сказал он мягко.-- Я могу еще что-то делать.
Она вскрикнула печально:
-- Ты не сможешь! Если против тебя затевают что-то силы, стоящие
близко к Палатию, то что может одинокий этериот?
-- Я не одинок,-- возразил он.
Печальная улыбка тронула ее губы:
-- Даже если с тобой пойдет в огонь и воду такой отважный друг, как
Олаф. Уходи, Вольдемар. Ты успел получить какие-то деньги, а я принесу
тебе свои драгоценности. Ты сможешь на них купить и земли, и виллы, и
много рабов.
Владимир не мог оторвать глаз от ее бледного лица с большими
тревожными глазами:
-- Ты так хочешь... чтобы я уехал?
-- Я хочу,-- возразила она,-- чтобы ты жил!
От окошка послышался легкий свист. Мелькнул платок маленькой
служанки. Владимир попятился, надо уходить, но с его губ сорвалось
горячее:
-- Разве я буду жив, если не будет тебя?
-- Уходи, любимый,-- донесся ее умоляющий шопот.-- Когда такие силы,
то что может один человек?
Уже с порога он ответил негромко, не надеясь, что она услышит:
-- Иногда один человек... может очень много.
Возвращаясь, ощутил острый укол в груди. Морщась, потер ладонями
пластины мышц, смутно удивился. Знал боль только от ушибов, падения с
коня, тяжелых ударов, которые доспехи лишь смягчают... Но чтобы вот так...
Анна, прошептали губы сами по себе. И как раскаленной иглой кольнуло
снова. Если он покинет этот зал, то прекрасная и божественная Анна будет
отдаляться все дальше. Покинет дворец, Анна будет еще дальше. Оставит за
спиной стены Царьграда, но оставит в нем сердце, ибо оно уже принадлежит
принцессе.
Но ему суждено покинуть и пределы империи... Но почему суждено? Кто
или что его гонит? Он может остаться. Он чувствует свою силу, может
тягаться с ромеями и в коварстве, интригах, может неуклонно подниматься
вверх, вплоть до самого трона!..
Нет, это приманка для слабых. Пользоваться протекцией любимой
женщины, чтобы всползать по ступенькам служебной лестницы? Все-таки это
путь ромея, а не мужчин севера. Настоящий должен шагать по-мужски, иначе
потеряет уважение к себе. Мужчина должен уйти из сытой и богатой империи в
свои дремучие леса, сменить роскошные одежды дворцового стража на простую
кольчугу, взять власть над племенем, привести сюда могучие войска и
захватить любимую женщину вместе с Царьградом и всей империей!
В своей комнатке налил себе холодной кавы, не мог отвыкнуть и в
Царьграде, жадно отхлебнул. В зарешеченное окошко смотрели незнакомые
звезды, заглядывал острый кончик рога холодного месяца. Воздух был
тяжелый, настоянный на пряных запахах, благовониях. До костей уже
пропитался сладкими запахами, всей воды Днепра не хватит, чтобы отмыться!
Из-за перегородки раздался сонный голос:
-- Опять не спишь?
-- А ты опять есть хочешь? -- огрызнулся Владимир.
-- Нет... Я есть хочу, когда не сплю...
-- Но хоть сейчас спи,-- сказал Владимир с сердцем.
-- А вот пить я хочу... и когда сплю!
Послышался шлепок по полу босых ног. За портьерой гремело, звякало,
пыхтело. Потом забулькало, словно изливался небольшой ручей. Когда, судя
по бульканью, наполнился небольшой бассейн, послышался довольный вздох.
Босые ступни прошлепали обратно.
-- Пусть тебе приснится Анна,-- донесся голос Олафа.
-- А тебе Елена,-- ответил Владимир горько.
Анну я и так вижу, подумал он, и его сердце заполнилось горячим ядом.
Как только закрою глаза, так и вижу. А иной раз вижу и с открытыми
глазами. Плывут ли облака, качаются ли головки цветов под легким ветром --
всюду видит бесконечно милые черты ее лица...
Он взял в руки шлем, с пристальным волнением рассматривал странный
герб, эмблему мощи Рима. Когда-то это был орел, но когда Римская империя
разделилась на две части с двумя столицами и двумя императорами, то орел
стал двуглавым. Мол, две головы, но единое тело. Владимир зрел на гербах
всяких орлов, соколов, грифонов, не говоря уже о львах, пардусах, но орла
с двумя головами встретил впервые. Странное волнение внезапно охватило
душу. Когда он возьмет Царьград... а он возьмет!.. то этот двуглавый орел
станет его княжеской эмблемой, гербом всей Руси!
А двуглавость волхвы будут объяснять иначе. Это -- русичи и печенеги.
Вернее -- Лес и Степь, ибо до печенегов в Киевскую Русь, которая и Русью
тогда еще не звалась, постоянно вливались остатки тех племен, из которых
имена только самых больших запомнили волхвы: киммерийцы, скифы, савиры,
готы, гунны, торки, берендеи, теперь вот племена, которых на Руси кличут
печенегами, хотя среди них тоже все разные, все дерутся друг с другом,
даже говорят различно. Но они стойко держат оборону южных границ Руси. И,
хотят того или нет, узнают об этом или не будут знать, но они уже стали
второй головой Руси!
Сердце стучало чаще, и он с удивлением ощутил, что боль отступила,
оставив горечь. Вторая страсть -- жажда мести, как-то притупила боль от
скорого расставания.
Странно, облегчения не ощутил. Боль ушла, но в груди возникла
пустота.
Лохматые брови Вепря взлетели вверх. Владимир едва ли не впервые
увидел, какие, на самом деле, огромные глаза у начальника стражи, обычно
полуприкрытые тяжелыми нависающими бровями.
-- С ума рухнулся? -- рыкнул Вепрь.-- Как это... на родину? А здесь
тебе что?
-- Арена,-- ответил Владимир, он чувствовал щемящую тоску.-- Арена
для схватки. Даже когда пирую -- и тогда схватка. А я хочу узреть родные
березы...
Вепрь фыркнул. Голос был полон яда и разочарования:
-- Понятно... Редко, но такое иногда услышишь от молодых народов
Севера. Вы еще знаете одно понятие, забытое здесь.
-- Какое?
Вепрь оскалил зубы:
-- Видел выгребную яму за бараками? Так вот я недавно слышал, как
один червячок, молодой такой, спрашивал другого, постарше: верно ли, батя,
что есть где-то червяки, что живут в яблоках? Верно, ответил ему другой
червяк. Первый вздохнул завистливо и спрашивает: а верно ли, что есть
червяки, что живут в цветах? Верно, отвечает старший недовольно. А верно,
что иные живут в сладких грушах? Верно, бурчит старший. Так почему же,
спросил молодой червяк с великой тоской, мы сидим в дерьме? Старший
подумал и ответил торжественно: есть, сынок, такое великое понятие --
родина!..
Олаф хохотнул, но в синих глазах была насмешка и превосходство над
самим Вепрем:
-- Здорово! Вот только вся империя -- гнилое яблоко. Да и что
говорить, под здешним солнцем все загнивает быстро.
Вепрь рявкнул:
-- И ты туда же?
-- Я? -- удивился Олаф.-- Я остаюсь. Хоть империя и гниет, зато как
гниет! Мне нравится.
Уже на корабле Олаф, гордясь красивым почерком, написал отцу длинное
письмо. Полюбовался, посыпал мелким песком, высохнет быстрее, подул, хотя
свирепый северный ветер мгновенно высушил чернила.
Владимир сказал скептически:
-- А как прочтет? Небось, во всей твоей Свионии днем с огнем не
отыщешь грамотного.
-- А жиды на что? -- обиделся Олаф.-- Они ж все грамотные! Им вера
велит быть грамотными.
Владимир удивился:
-- Неужто и туда добрались? У вас же там, окромя голых камней и
селедки, голо как у славянина в коморе.
Олаф любовно свернул письмо в трубочку, перевязал шелковым шнурком.
Владимир с усмешкой следил, как друг, высунув язык от усердия, плавит
красный сургуч на свече, закапывает края свитка и перекрещение шнурков,
шипит от злости, когда горячий сургуч каплет на пальцы, ловкие лишь с
рукоятью боевого топора.
-- А Локи их знает... -- ответил Олаф рассеянно.-- Может быть, ищут
камень для своего храма. Я слышал, им кто-то порушил. У нас самый крепкий
гранит, как и мы сами. Храм из наших глыб так просто не разрушить!
Красивый, сильный, с грудью в самом деле похожей на гранитную плиту,
он потыкал именной печатью на перстне в еще мягкий сургуч, протянул
Владимиру:
-- Я все написал. Он даст тебе войско!
-- Он ждет тебя,-- напомнил Владимир уже без надежды.-- Если бы у
меня был отец... И если бы меня так ждал! Может, не стоит тебе принимать
веру Христа?
-- Елена настаивает,-- вздохнул Олаф.
