Фэнтези - Юрий Никитин

Князь Владимир (книги 1-2)

     Юрий Никитин. Князь Владимир.
     Книги 1-2


     Книга первая


     Пролог

     В крохотную каморку челядной шагнул высокий молодой  воин.  Лицо  его
было смуглое, хищное, голова чисто выбрита, лишь с макушки свисал  длинный
клок пышных темно-русых волос. В левом  ухе  блистала  серьга  с  рубином,
смуглое лицо было худым, настороженным,  с  выпирающими  острыми  скулами.
Даже здесь, в своем тереме, он двигался как  волк  в  лесу:  настороженно,
бесшумно, готовый внезапно оскалить зубы. Пальцы его  крупных  мускулистых
рук никогда не удалялись от короткого меча на бедре и кинжала на поясе.
     Железный шлем держал на локте левой руки, рубашка из  железных  колец
плотно обтягивала широкие плечи. Он был в облегающих ноги кожаных  портках
и высоких сапогах для верховой езды.
     Вместе с ним в тесное помещение ворвались тревожащие запахи  конского
пота, степных трав, пожаров и крови. Женщина, что  лежала  скорчившись  на
широкой дубовой лавке, повернула к нему измученное худое  лицо.  С  воином
пришел запах гари, словно бы стены  раздвинулись.  И  огромная  враждебная
Степь ворвалась в тесную комнатку. И даже слышались крики заклятых  врагов
-- хазар, савинов...
     -- Уже? -- спросил он требовательно.
     -- Сын,-- ответила она едва слышно.
     Ее губы были бледными, она пыталась облизнуть их,  язык  царапался  о
сухое небо. У правого бока лежал завернутый в лохмотья ребенок  с  красным
сморщенным личиком.
     Воин поморщился:
     -- Чего такой красный? Урод какой-то.
     Она прошептала слабо:
     -- Он будет красивым... все дети являются на свет такими...  Дай  ему
имя, княжич.
     Воин, которого она назвала княжичем,  поморщился,  оглянулся.  Словно
спрашивая самого себя, почему он стоит здесь в темном чулане,  где  нельзя
дышать от запахов грязного белья и вони от близкого свинарника. Из-за  его
плеча выглянули  и  торопливо  исчезли,  как  испуганные  мыши,  стряпухи.
Молодой княжич грозен, свиреп, часто неистов. Под его горячую руку попасть
-- можно потерять и голову.
     -- Имя?.. Гм... Он был зачат в степи. Так пусть же будет Степаном!
     Женщина вскрикнула, протянула к нему дрожащие руки:
     -- Нет... Степь -- это кровь,  набеги,  пожары,  полон...  А  у  него
должно быть имя... самое лучшее на свете...
     -- Тогда Костей! Чтобы стал крепким, как кость. И пусть будет  врагам
нашим костью в горле.  Отец  говорил,  что  Костяным  звали  его  дальнего
родственника Зигфрида.
     -- И это как-то грубо... Он же у меня первенький! Может быть,  Назар?
Ведь он на заре родился...
     -- Не по-мужски. Лучше Сила, Силантий, Стоян...
     -- А Наум? Чтобы был самым умненьким?
     Воин сказал с раздражением:
     -- Водан, Рюрик, Потык -- вот имена  для  воина!  А  то  еще  Ульяном
назови, чтобы пчел приманивал, или Филей-Филипом,  чтобы  мыши  боялись!..
Ладно, не реви. Ишь, посматривает,  волчонок...  Он  останется  рыжим  или
потемнеет?.. Давай так и назовем: рыжий волк, а? Рудой волк! Рудольф?
     -- Волк -- это страшно,-- сказала она несмело и заплакала.
     Воин нависал сверху, молодой, но уже огромный и  хищный,  в  запавших
глазах  блистали  искры.  Лицо  с  резко  очерченными   чертами   выражало
сдержанное недовольство. Он уже жалел, что пришел  в  каморку  для  низшей
челяди. Мало ли, что когда-то во хмелю подгреб под себя  эту  девку,  надо
признаться, красивую, но когда вернулся из похода в Киев, было не до  нее.
Он вообще женщин мало замечал: сильные мужчины раздвигают  мечом  пределы,
пробивают новые торговые  пути  в  дальние  страны,  накладывают  дань  на
богатых соседей, бдят, защищают, добывают, а сладострастие  --  это  утеха
рабов. Другие радости им просто недоступны.
     -- Ладно,-- сказал он, отступая к двери,-- выбери сама любое имя.
     -- Благодарю...
     Она от слабости на миг  опустила  веки,  а  когда  открыла  глаза,  в
каморке было темно и пусто. Под  окном  раздался  лихой  свист,  прогремел
дробный стук копыт. Судя по направлению, где он затих, юный княжич умчался
к воеводе Сфенелу, который был воеводой у князя Олега,  оставался  им  при
Игоре, а теперь все еще воевода и правая рука у великой княгини Ольги...
     -- Игорек,-- прошептала она,-- ты ведь такой игривый... Или  Беримир,
Селимир, Будимир... чтобы трудом своим заселил мир...
     В каморке было душно и жарко. В единственное окошко пробивался сквозь
стенку  бычьего  пузыря  слабый  свет.  Потом  подошла  судя  по  силуэту,
расседланная лошадь. Задумчиво почесалась о стену, подняла  хвост.  Малуша
услышала дробный стук конских  каштанов.  Сильный  запах  конского  помета
тяжелой волной хлынул в тесное помещение.
     Малуша  ощутила  дурноту.  В  раскрытой  двери  мелькали   неопрятные
челядинцы. Протащили тяжелую лохань, разбрызгивая дурно пахнущие помои.
     -- Нет,-- прошептали ее обескровленные губы,-- пусть будет сильным  и
стойким... Пусть станет хитрым и живучим... Хоть родился рабом,  но  пусть
не останется им. Как суждено мне... И в залог этого, пусть имя  его  будет
-- Владимир!

      * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

                                   В лето 6473.  Пошел Святослав на хазар.
                                И в битве  одолел  Святослав и столицу  их
                                взял. И победил ясов и касогов.
                                   В лето 6474.  Вятичей победил Святослав
                                и дань на них возложил.
                                   В лето 6475.  Пошел Святослав на Дунай,
                                на болгар.  И бились обе стороны, и одолел
                                Святослав   болгар,   и  взял  восемьдесят
                                городов их по Дунаю,  и сел княжить там, в
                                Переяславце, беря дань с греков.
                                    В лето 6477  сказал  Святослав  матери
                                своей и боярам своим:  "Не любо мне сидеть
                                в Киеве,  хочу  сидеть  в  Переяславце  на
                                Дунае".
                                    В лето 6478 Святослав посадил Ярополка
                                в Киеве,  а Олега  у древлян.  В  то время
                                пришли новгородцы, прося себе князя: "Если
                                не пойдет  к нам,  то  сами  себе  добудем
                                князя".  И сказал им Святослав:  "А кто бы
                                пошел к вам?" И отказались Ярополк и Олег.
                                              "Начальная Русская Летопись"

     Глава 1

     Огромный конь мотал головой, страшно храпел, часто переступал ногами.
Это уже не смирная коняга, на которую сажали сильные руки взрослых.  Этого
зверя с гривой сам взнуздал в  конюшне,  сам  вывел  во  двор.  Только  бы
приучить молодого жеребца к себе, своему запаху!
     На  крыльце  сидел  Сувор,  старый  дружинник.  Острые  глаза  из-под
кустистых бровей внимательно смотрели за босоногим мальчиком,  похожим  на
маленького взъерошенного вороненка на спине огромного коня. Сувор был  еще
в силе, только хромал из-за наконечника стрелы, засевшего под коленом.  Да
и жилы левой руки срослись плохо, в локте разгибалась не до конца. Но  ему
доверял воевода Сфенел, уважала княгиня и любил молодой княжич  Святослав,
уже стяжавший ратную славу неистового воителя.
     -- За гриву не хватайся,-- предостерег он.-- Позор для мужа!
     Мальчик осторожно направил коня вдоль забора, понуждая идти во  дворе
по кругу. Жеребец шел легко, косился налитым кровью глазом  на  крохотного
всадника. И не слышно на спине, но чует его слабенькую, но  требовательную
руку.
     Сувор  щурился  под  утренним  солнцем.  Толстые  дубовые   ступеньки
прогрелись под  прямыми  лучами,  от  земли  поднимается  пряная  сырость.
Забегали муравьи,  копают,  строят,  тащат.  Из  заднего  двора  доносится
довольный гогот откормленных гусей.  Прекрасный  мир  сотворил  Род,  отец
всего живущего! И вовремя привел свирепых русов на  земли  мирных  славян.
Русы, защитив славян от хазар  и  других  насильников,  взяли  в  жены  их
дочерей, дети от такого брака зовутся русичами, и вот без крови  и  борьбы
Сфенел, безропотно служит русичу Святославу  и  его  матери,  славянке  из
племени древлян, княгине Ольге!
     Жеребец  с  грохотом  пронесся  мимо.  Копыта  выбивали  комья  сухой
утоптанной земли,  те  взлетали  выше  головы.  Волосы  мальчонки  трепало
ветром, похожие на черный огонь  с  редкими  рыжими  искорками.  Владимир,
закусив губы, напряженно смотрел перед собой.
     -- Довольно,-- сказал наконец Сувор предостерегающе.-- И так  растешь
не по дням, а по часам! Неделю  тому  тебя  и  на  смирную  кобылу  сажали
подмышки, а теперь какого зверя взнуздал!
     Владимир не ответил, боялся своего дрожащего голоса. Он гонял коня по
двору, приучая к себе,  своему  запаху,  превозмогал  слабость,  заставляя
жеребца ощутить усталость раньше, чем свалится с коня он сам.
     Сувор задремал под теплым солнышком, очнулся от надсадного  гоготанья
гусей. Те  гоняли  забежавшего  пса.  Сувор  потряс  головой  и  удивленно
уставился на кружившего по двору маленького всадника:
     -- Еще на коне? Тебя сам  Велес  за  ноги  держит,  что  ли?  Что  за
малец...
     -- Добрый конь! -- крикнул Владимир из последних сил. Голос его осип,
превратился в жалобный писк.
     -- Еще бы,-- ухмыльнулся Сувор.-- У хазар захватили!  А  они  толк  в
конях знают.
     -- Но у меня будет лучше,-- ответил  Владимир.  Голос  пресекся,  ибо
жеребец внезапно пошел боком.-- У меня будет свой конь.
     Сувор покачал головой, но глаза его смотрели строго  и  настороженно.
Мальчишка родился и был рабом. А рабу не суждено стать князем или  знатным
мужем. Правда, при усердии да старании может выкупиться из рабства,  стать
отроком, затем дружинником, а повезет -- то и старшим дружинником. Тогда у
него будут свои кони, свой терем, а то и село какое под старость получит в
кормление...
     Наверху в горнице послышались визгливые  женские  голоса.  На  перила
навалилась заспанная и помятая  Прайдана.  Ее  лягушачьи  глаза  навыкате,
закисшие как у дворовой собаки, смотрели зло и подозрительно. Смятое,  как
сырое тесто, лицо, где отпечатались рубцы подушки, кривилось в  брезгливой
гримасе.
     -- Опять этот байстрюк лошадь гоняет,--  сказала  она  со  злостью.--
Спать благородным княжичам не дает!
     Жеребец оглушительно заржал, понес по двору, уже  не  слушая  повода.
Сувор вскочил, прыгнул прямо с крыльца, но его растопыренные пальцы только
скользнули по шелковой гриве.  Упал,  перекатился  через  голову,  тут  же
подхватился,  напружиненный  как  для  смертельной  схватки,   озверевший,
мальчишка  на  волосок  от  смерти,  однако   жеребец   внезапно   изменил
направление, понесся прямо на забор.
     -- Узду отпусти! -- закричал Сувор оглушительно.
     Жеребец распластался в прыжке. На страшный миг Сувору почудилось, что
конь разобьется о бревна, затем решил, что  заденет  копытами  за  верхнее
бревно, перевернется в воздухе и всей тушей рухнет на детское тельце -- ни
один конь не одолеет такую  высоту,--  но  жеребец  как  взлетающая  птица
оторвался от земли, поднялся в воздух, всплыл как облачко  над  забором  и
передвинулся на ту сторону...
     На самом деле  озверелый  жеребец  перелетел  над  торчащими  кольями
бревен как стрела, яростно понесся вдоль узкой улицы. Комья земли взлетали
над забором как огромные черные галки.
     Прайдана злорадно смотрела вслед. Ей с высоты  была  видна  крохотная
удаляющаяся фигурка на бешено  скачущем  коне.  Рядом  с  ее  локтями  над
перилами появились две детские головки. Золотоволосые, с голубыми глазами,
оба мальчика были с чистыми нежными личиками, оба в  рубашонках  до  полу,
пахнущие целебными травами.
     -- Что там? -- спросил чистым детским голосом старший мальчик.
     -- Все тот же байстрюк,-- буркнула Прайдана.--  Авось,  на  этот  раз
сломит себе шею.
     Она  сладко  с  завыванием   зевнула,   потянулась.   Пышные   телеса
заколыхались. У нее было сочное сдобное тело. Гридни любили ее  тискать  и
щупать, как курицу в поисках яйца, и она гордилась  своей  дородностью.  С
такими телесами могла бы родиться купчихой, а то и боярыней!
     -- Он опять на коне? -- спросил мальчик.
     -- Да, Ярополк. Ему можно, он -- сын рабыни.  Зато  вы  с  Олегом  --
княжичи... Вам  надлежит  овладевать  княжьими  знаниями,  вы  --  будущие
печальники земли Русской. А этот... ему можно водиться с конюхами, простым
людом, грязной  челядью.  Он  спит  в  золе  на  печи,  потому  его  зовут
запечником, золушником, попелюшником!
     -- Запечник,-- повторил Ярополк задумчиво.-- Это плохо?
     -- Хуже некуда. Это даже не человек. А ты, напротив,  выше  человека.
Ты -- княжич!

     День клонился к обеду,  когда  к  воротам  княжьего  терема  подошел,
тяжело ступая, вороной конь. На спине сидел измученный мальчонка.  Лицо  и
волосы были серыми от грязи, мутные капли  все  еще  прокладывали  дорожки
через слой пыли.
     Гридень-воротник мотнул  было  головой  в  сторону  ворот,  мол,  сам
открывай, потом закроешь за собой,  но  увидел  отчаянные  глаза  ребенка,
нехотя поднялся:
     -- Да ты едва жив... За что себя так истязаешь?
     Конь потащился во  двор.  Гридень  запер  ворота,  покрутил  головой.
Чересчур неистов  мальчонка,  не  выживет  душа  взрослого  мужа  в  таком
крохотном тельце. Не жилец на этом свете. Не жилец.
     У коновязи Владимир соскользнул по влажному боку, едва-едва  одолевая
слабость и головокружение. Неверные пальцы не сразу  поймали  уздечку.  Он
повел коня по двору вдоль забора. Нужно  охладить,  иначе  запалится.  Для
скачки будет негоден, разве что отдать холопам для работ в поле или забить
на мясо для псов...
     Он сделал первый круг,  успокаивая  и  охаживая  коня,  когда  сверху
раздался визгливый крик:
     -- Ах ты, змея шелудивая!.. Явилси!.. А на кухне котлы нечищены...  А
у котлов дров не напасено! А свиньи не кормлены!
     Прогремел  дробный  перестук  каблуков,  ключница  носила  сапоги  по
новгородской моде. Владимир успел  увидеть  перед  собой  лишь  необъятные
телеса разгневанной бабищи. Тут же сильная рука швырнула его оземь,  спину
ожгла  резкая  боль.  Он  услышал  свист  рассекаемого  воздуха,  поспешно
зажмурился, оберегая глаза, закрыл лицо ладонями.
     Он слышал, как треснула под  плетью  ветхая  рубашонка.  Жгучая  боль
полосовала тело. Он попробовал подняться, но сильный удар по голове бросил
на землю. Сверху  гремел  крик  разъяренной  огромной  женщины,  в  голове
мутилось, он чувствовал тошноту.
     Убьет, мелькнула тоскливая мысль. В полубессознательном состоянии  он
встал на четвереньки, вскрикнул от страшной  боли  в  боку:  острый  носок
сапога ударил по ребрам. Его отшвырнуло, он перекатился трижды, всякий раз
хватая в пригоршни пыль и грязь, во рту стало солоно, он выплюнул кровь.
     Гаснущим сознанием слышал и звонкий  детский  смех  --  счастливый  и
беззаботный. Через  перила  свесились  и  с  удовольствием  наблюдали  две
белокурые головки. Один княжич крикнул со смехом:
     -- Прайда, попелюшник уползает!
     -- Как ящерица,-- добавил другой.
     -- С перебитой спиной!
     Он в самом деле пытался ползти, но свистящие удары плетью  сбивали  с
ног. Лохмотья рубашки опустились на землю. Он наступал на  них  локтями  и
коленями, падал лицом в залитую его кровью грязь, вызывая неудержимый смех
там наверху:
     -- Прайда, у запечника штанишки целы!
     -- Прайда, а ты сможешь...
     Внезапно   удары   прекратились.   Владимир   лежал    вниз    лицом,
распластавшись как раздавленная колесом  лягушка.  Изо  рта  текла  тонкая
струйка алой крови. Исхлестанное тело жгло,  на  спину  со  злым  гудением
падали большие  мухи,  оводы,  слепни.  Он  чувствовал,  как  жадно  лижут
сукровицу, вонзают жало прямо в свежее мясо на спине...
     Визгливый голос Прайданы иногда  прерывался  густым  мужским  баском.
Постепенно Владимир услышал своего заступника:
     -- Негоже тебе,  негоже...  Малец  еще!  Да  и  кто  тебе  так  котлы
почистит, посуду уберет?
     -- Не лезь!.. Хоть ты и  боярин,  но  здесь  распоряжаюсь  я,  княжья
ключница! Мне все хозяйское добро доверено!
     -- Дура ты,-- отозвался мужской голос беззлобно.-- Ты ж  почти  убила
ребенка в злобе своей ненасытной!.. А другие челядины ленивы.
     Владимир ощутил, как острый носок сапога снова пнул его в бок, но уже
не с такой силой. Ключница прорычала как зверь:
     -- Не издохнет. У него как у кошки девять жизней.
     Однако в ее голосе не было уверенности. Холодная  тень  сошла  с  его
окровавленной спины, шаги  удалились.  Краем  глаза  он  увидел  человека,
который вступился. Боярин  Блуд!  Раньше  лишь  скользил  по  нему  мутным
взором, не замечал, как и другую челядь. Спасибо тебе, боярин...  Останусь
жить, все для тебя сделаю!
     Он с трудом подобрал под себя руки, попробовал подняться, но  суставы
в локтях подломились, рухнул лицом в теплую грязь из горячей  пыли  и  его
крови. Сверху на два  голоса  залились  счастливые  детские  голоса.  Вниз
полетели огрызки яблок, недоеденные груши.
     В другое время он бы ухватил такой огрызок,  жадно  вонзил  бы  зубы:
голод терзает непрестанно, но сейчас сил хватило лишь на то, чтобы кое-как
сесть. Голова кружилась, перед глазами плыло от сильного удара кулаком  по
темени.
     -- Эй,-- крикнул чистым, как  весенний  ручеек,  голосом  старший  из
благородных сыновей князя, Ярополк,-- а  ползком  до  свинарни,  где  твое
место, сможешь?
     -- А он только так и может,-- ответил второй, Олег. Его милое, как  у
девочки,  личико  брезгливо  кривилось.--  Он  сам  свин,  только  еще  не
подрос... Но воняет уже как от взрослого свина!
     Оба захохотали. Владимир пытался встать, ноги  дрожали.  С  улицы  во
двор, сильно хромая, вошел Сувор, покачал головой. Владимир  смотрел,  как
огромный воин приблизился,  легко  взял  на  руки,  понес.  Земля  и  небо
колыхались, от воина шло надежное тепло. Владимир  наконец  позволил  себе
сомлеть.

     В себя пришел от боли и тишины. Женщины ушли на ночные  посиделки,  в
соседней челядной при свете лучин прядут и поют то веселые,  то  тоскливые
песни.  Холопы  тоже  ушли,  челядная  вдруг  стала  большой  и  страшной.
Забившись на печи в дальний угол, он достал из-за пазухи  заветный  узелок
из ветхой грязной тряпицы. Он всю жизнь прятал его, сколько помнит, то  за
сараем, то за досками в конюшне, но сейчас день был особенно горек, и  эта
тряпица грела пальцы.
     Узелок поддался нехотя, на  ладонь  выкатился  тяжелый  перстень.  На
ободранной ладошке он  казался  особенно  огромным,  пугающим.  В  тяжелом
кольце недобро поблескивал кроваво-красный камень. Вокруг него как муравьи
темнели волшебные значки. Его мать, которую он  почти  не  помнит,  тайком
передала ему и еще сказала, что перстень когда-то принесет счастье.
     --  Волшебный,--  прошептал  он  разбитыми  губами,--  чародейский...
Скорее бы твои чары проснулись!.. Неужто обязательно надо стать взрослым?
     Борясь со сном, он завязал волшебный  перстень  в  узелок,  сунул  за
пазуху.  Сны  пришли  счастливые.  Его  перестали   дразнить   запечником,
попелюшником,  золушником,  зато  увидели  какой  он  сильный,   умный   и
красивый...
     А он всех обижальщиков сажает на пали, чтобы умирали долго, а  оттуда
в муках видели, как он победно скачет на красивом коне!

     Глава 2

     На другой день, когда  он,  закончив  таскать  воду  на  задний  двор
свиньям, носил воду лошадям, во двор  тяжелым  галопом  ворвался  огромный
воин на тяжелом коне.  Воин  был  в  коническом  шлеме,  широкие  булатные
пластины блестели поверх кольчужной рубашки из толстых колец, слева  висел
щит размером с дверь, справа торчал самый громадный  меч,  какой  Владимир
когда-либо видел.
     Лицо воина было  грозное,  в  шрамах.  Синие  глаза  слегка  навыкате
смотрели холодно, предостерегающе. С ним словно ворвалась в спокойный  мир
грозовая туча с громами и молниями.
     Он спрыгнул с неожиданной  легкостью.  Владимир  едва  успел  поймать
поводья: голос всадника был густой, мощный.
     -- Поводи по двору. Запалишь -- уши оборву.
     Он весь был  похож  на  медведя,  вставшего  на  дыбы  --  огромного,
нечеловечески сильного, которого рассердить легко.
     Владимир проводил его уважительным взглядом. Тот взбежал  на  высокое
крыльцо, прыгая через две ступеньки, как легкий отрок. Спина у  него  была
могучая, кольчуга едва вмещала тяжелые, как валуны, плечи.
     -- Сам знаю,-- пробурчал он, когда его никто не мог услышать.--  Ишь,
ухи оборвет! Твои бы лешачьи ухи оборвать. Я лучше тебя знаю,  как  ходить
за конем.
     Он бежал рядом с жеребцом, удерживая  повод  и  направляя  по  кругу,
оглаживал по  мокрой  дрожащей  коже.  Полузагнанное  животное  постепенно
замедляло бег, а когда перешел на шаг, еще сделал  пару  кругов  и  только
тогда повел в конюшню.
     Сувор по обыкновению сидел на крылечке. За Владимиром наблюдал из-под
приспущенных век. Этот сын рабыни был  самым  быстрым  среди  сверстников,
самым работоспособным, усердным. С зари и до  зари  таскает  воду,  кормит
коней и свиней, чистит за ними, разжигает очаги на поварне,  рубит  дрова,
до блеска отскребывает закопченные котлы, моет посуду, перетаскивает столы
и лавки... Никогда не сидит без дела, и будь на то воля  его,  Сувора,  то
уже сейчас бы поменял с любым из высокородных  княжичей.  Хоть  Ярополком,
хоть  Олегом,  что  и  сейчас  важно  наблюдают  сверху  через  перила  за
происходящим во дворе. Разряженные, ухоженные,  розовые,  не  умеющие  без
помощи кормилиц даже одеться!
     Но не  суждено  юному  Владимиру  не  то,  что  подняться  до  уровня
княжичей, но даже приблизиться. Быть ему челядником, затеряться в отроках,
быть холопом при дворе или гриднем!
     -- Иди сюда, сынок,-- сказал он негромко, когда Владимир показался  в
воротах конюшни.-- Вижу,  накормил  и  напоил  боевого  коня...  Начинаешь
завоевывать не только коней, но и людей. Пусть кому-то  не  по  нраву,  но
помню и тебе говорю: ты не только сын рабыни, но и  сын  грозного  воителя
Святослава! В твоих жилах течет кровь не только русича,  но  и  настоящего
руса, завоевателя земель. Тебе учиться не только скакать  на  коне,  но  и
держать топор. А доверят, то и  меч!  Ты  не  должен  остаться  в  челяди.
Пробивайся в дружинники.
     У Владимира остановилось дыхание:
     -- Но кто научит?
     -- Я. Ты упорен, а я когда-то был знатным бойцом.  Служил  у  ромеев,
знаю, как выстоять супротив дюжины, как нападать и защищаться.
     Сердце Владимира едва не выскочило:
     -- Я... я буду послушным учеником!
     -- Верю. Потому и говорю тебе, а не другим. У нас считают,  что  если
прицепил к поясу меч, а в другой руке у тебя щит, то уже и воин!  Я  таких
дюжину сомну. Дурачье тупое и ленивое. Оружием владеть  надобно.  И  дурак
тот, кто скажет,  что  уже  освоил  бранное  умение.  Предела  учебе  нет.
Выстругай сперва деревянный меч, вместо щита  найди  крышку  от  кадки.  К
железу перейдем много погодя...
     Меч у Владимира уже был, из толстой березы, тяжелый, с острым  краем.
Бегом принес старому дружиннику,  тот  оглядел  придирчиво,  суровое  лицо
потеплело. Мальчишка уже не щадит себя! Мог бы выбрать прутик полегче. А с
этим рука скоро устанет... Что ж, трудно в учении, легче в битве.
     Он только успел показать Владимиру стойку воина, как хлопнула  дверь.
На крыльце появился тот самый гигант.  Он  окинул  мальчишку  внимательным
взором, в котором тому почудилось пренебрежение, затем Сувора:
     -- Учишь? Хорошо. Как он?
     -- Старается,-- ответил Сувор коротко.
     Богатырь внимательно изучал мальчишку:
     -- Владимир? Что ж, я слышал, на  заброшенном  поле  вырастают  самые
прочные стебли.
     Владимир прошептал с мольбой:
     -- Я могу работать от зари до зари!
     Богатырь сказал неспешным раскатистым голосом:
     -- Будем учить вместе. Это, как я понимаю, мой племянник.
     Сувор кивнул:
     -- Ты Добрыня? Богатырь с застав пограничных?
     -- Просто с дальних,-- бросил исполин.
     -- Вся Киевская Русь наслышана о тебе!
     -- Киевская? Другой Руси уже нет... пала под  чужими  мечами.  Просто
Русь... Так этот малец старается?
     -- Добрыня, из него вырастет хороший воин.
     -- Да, он крепок в кости,-- цепкие глаза Добрыни пробежали по  тонкой
фигурке мальчика.-- А мясо нарастет.
     -- Что кости,-- возразил Сувор.-- Ты бы  видел,  как  он  занимается!
Когда что с конем: заболеет или захромает, то кличут его! Где  что  лежит,
спрашивают, у него память как у заморского слона, кому весть  передать  --
мигом слетает и нигде не задержится. Его хотели услать в  село  к  матери,
сама княгиня возжелала, но вдруг узрели, что малец уже незаменим!..
     В глазах мальчишки внезапно защипало. Губы дрожали, будто их  трясли.
Его никогда не хвалили, а сейчас сразу двое! Да еще  кто!  Сувор,  который
бывал и под Царьградом, служил в Риме, воевал в Болгарии, ходил в Испанию,
и легендарный Добрыня, чьи  воинские  подвиги  на  дальних  пределах  Руси
заставляют  дрожмя  дрожать  врагов!  И  о  котором   такое   рассказывают
кощюнники, что душа замирает от сладкого трепета...
     А он, всеми прогоняемый  запечник  и  золушник,  оказывается,  племяш
этого героя-исполина! Который силен и с мечом, и в застолье, и  в  красной
лжи, кого князья посылают в чужие страны!
     Он стоял растерянный, жалко шмыгал носом. Глаза наполнились  слезами.
Он чувствовал, как  на  плечо  опустилась  огромная  ладонь.  От  нее  шло
непривычное  родительское  тепло.  Густой  голос,   привыкший   повелевать
дружинниками, проревел с высоты:
     -- Крепись. Теперь я буду чаще бывать в  стольном  граде  Киеве...  И
тоже  пригляну  за  тобой,  малец.  При  случае,  конечно.  От  меня   еще
наплачешься!

     На заднем дворе в каморке доживал век странный старик по имени Горюн.
Он  был  в  молодости  воином,  так  говорили,   спас   при   таинственных
обстоятельствах жизнь самому князю Олегу, потом долго был волхвом, но ушел
и оттуда, занялся складыванием кощюн. Его слушали охотно, он знал  великое
множество историй, как героических, волшебных, бытовых, так и про  зверей,
рыб и птиц.
     Когда  Владимир  прибежал  на  другой   день,   Горюн   оглядел   его
сочувствующе:
     -- Опять били? Что за  радость,  бить  ребенка?  Даже  для  бабы  это
бесчестно... Очень больно?
     -- До свадьбы заживет,-- ответил Владимир, как  отвечали  взрослые  в
таких случаях.
     -- Гм... Трудно тебе тут прижиться. Пожалуй, тебе надо сразу готовить
себя в волхвы.
     У Владимира загорелись глаза. Даже боль в  избитом  теле  забыла  про
свои острые зубы, прислушалась:
     -- Я бы хотел... Но меня возьмут?
     -- Ты смышленый. У тебя цепкая память, я все примечаю. Ты трудолюбив,
как муравей, для волхва это необходимо.  И  ты  любишь  учиться,  от  чего
отворачиваются другие.
     -- Люблю! -- сказал Владимир горячо. Он сел рядом,  взял  старика  за
руку, подлащиваясь, попросил: -- Расскажи еще про Авариса, который  ничего
не ел, пока стрелу не обнес по всему белому  свету!..  Или  про  Таргитая,
нашего первого царя!..
     Старый волхв усмехнулся, положил на  голову  мальчика  худую  ладонь,
настолько высохшую, что казалась бы прозрачной, если бы ее  не  обтягивала
потемневшая за годы дряблая кожа:
     -- Дите... Не был Таргитай первым царем, как не был  и  Аварис  самым
первым из наших героев... Память волхвов хранит дела времен столь дальних,
столь далеких... И о временах диких и страшных... Вот была в старину такая
прожорливая баба, что однажды в припадке голода съела и своих детей. Но не
устыдилась, а только вошла во вкус, начала пожирать у соседей свиней, коз,
а потом уже и коров. Наконец накинулась и на людей. У мужиков рука на  нее
не поднималась: все-таки баба! Да еще красивая, а красивым все  можно,  им
все прощается, ибо красота дана от богов, они так отмечают себе  равных...
Так она поела всех в родном селе, затем пошла по  другим,  оставляя  после
себя пустые дома и  сараи,  конюшни  и  свинарни.  Тут  уж  сам  Перун  не
выдержал: закрыл глаза и метнул в нее молнию. Убил, а труп бросил в  море.
Так она и там, тварь ненасытная, от  голода  пробудилась,  стала  пожирать
каждый утонувший корабль!.. А потом вовсе озверела, стала  нападать  и  на
целые корабли...
     -- А почему ее зовут Харибдой? --  спросил  Владимир,  едва  дыша  от
страха.
     -- Ее настоящее имя забыли потому что она такую харю разъела, что  не
во всякую дверь пролезала, тогда ее и стали звать Харибдой. А убил  ее  не
то Прометей, не то кто-то другой, уже не помню... Прометей  --  это  такой
велет, что не страшился даже богов. Он был огромен и силен, а  главное  --
мог предвидеть, что будет в грядущем. Потому его и звали Прометеем, ибо он
мог прометикувать.  "  "  (от  древнеславянского  осталось  в  украинском:
метикувать -- мыслить,  заглядывать  мысленно  вперед.  Метида  --  богиня
мысли.)  Зевс,  верховный  бог  богов,  был  в  страхе,  ибо  ему  однажды
предрекли, что у одной богини родится сын, который будет  намного  сильнее
отца. Но только Прометей знал эту богиню. Зевс же обычно не  пропускал  ни
одной мало-мальской красивой богини, велетши или простолюдинки.  Потому  и
страшился, что свергнут его...
     -- И Прометей сказал?
     -- Да, пожалел Зевса. И богиню Фетиду  отдали  за  Палия,  был  такой
князь чуть южнее наших земель. От того брака родился великий герой  Скилл.
Он еще водил  тавроскифских  витязей  на  помощь  ахейцам  в  их  войне  с
троянцами... Правда, с годами имя меняется, а то и вовсе  забывается.  Наш
неуязвимый Скилл у ахейцев, а затем эллинов стал Ахиллом,  у  ясов  --  он
Сослан, Сосруко, Сасрыква, а то и вовсе Батарадз, у иранцев --  Исфандияр,
у германцев -- Зигфрид... Скилл был неуязвим для других, потому  что  наши
предки раньше других начали делать доспехи  из  железа,  а  их  враги  еще
бились в медных латах, даже  наконечники  копий  были  медные...  Конечно,
таким оружием не пробить железные доспехи. Даже не железные, а харалужные,
булатные! Разве что попасть стрелой точно в  щелочку  между  пластинами...
Ахейцы придумали оставить эту щель на пятке, ясы -- на  коленях,  Зигфриду
на спину прилип кленовый листок, потому то место  было  уязвимо...  А  его
отец, Палий, жил в такой глубокой давнине, что  от  него  остались  только
Палилии -- праздник в самой середине весны, когда  пастухи  прыгают  через
костры... Да еще развалины палат Палатия...
     В это время со двора раздались чистые звенящие звуки струн.  Владимир
выглянул в подслеповатое окошко. В углу заднего  двора  собралась  челядь,
пришли гридни и конюхи, явились стражи от ворот. В середке на колоде сидел
крепкий мужик с длинной бородой, в волосах и бороде  проседь,  на  коленях
разместил гусли. Кощюнник мерно ударял пальцами на струнам,  откашливался,
крутил шеей, оглядывал собравшихся орлиным взором.
     Владимир вскрикнул с загоревшимися глазами:
     -- Послушаем?
     -- Разве что с крылечка,-- отозвался Горюн ревниво.
     В неподвижном вечернем воздухе каждое слово  певца-кощюнника  звучало
отчетливо и  значительно.  Он  медленно  и  торжественно  пел  про  давние
времена, когда  солнце  светило  ярче,  мужи  были  отважнее,  женщины  --
красивее, а боги ходили среди смертных, и от них рождались дети. И был род
людской вровень великанам, горы тряслись от  их  шага,  реки  выходили  из
берегов!
     Владимир зачарованно слушал про исполинские битвы, когда  богатырь  с
братьями выходил против чудо-юда огромного Змея, который  бежит  --  земля
гудит, а хоботами машет, то огонь летит  и  брызжет...  Богатырь  встречал
чудо-юдо под калиновым мостом, но  когда  ехал  Змей,  то  калиновый  мост
проваливался...
     Горюн  скептически  хмыкал,  раздражал  Владимира.  Тот  отодвигался,
наконец совсем собрался было убежать, когда Горюн сказал внезапно:
     -- Мне казалось, ты -- смышленее.
     Владимир насторожился:
     -- Я смышленый.
     -- Да? Тогда скажи, какой такой мост можно плести  из  калины,  ежели
она куст, а деревом быть не может?  По  такому  мосту  разве  что  таракан
проползет!.. Но взрослый мужик дурь поет, а другие дурь слушают!
     -- Но красиво же,-- сказал Владимир защищаясь.
     Глаза старца стали вдруг внимательными и понимающими:
     -- То-то и оно, что красивую дурь слушают охотнее,  чем  умные  речи.
Песни идут прямо к сердцу, а оно главнее головы. А  песни  не  могут  быть
умными, иначе их воспримет голова, а не сердце.
     -- Как это сердце главнее? -- удивился Владимир.--  Я  слыхивал,  что
хлеб -- всему голова, что голова -- над всеми царь!.. Потому она и голова,
глава! Неужто кощюнник наврал? А жаль, все так красиво...
     -- Красиво, да не так. Чуды-юды на самом деле жили  на  свете.  Когда
такое бежит, то земля дрожит! Все верно.  И  было  оно  такое  огромное  и
сильное, что никакие богатыри лицом к лицу не могли одолеть.  И  даже  сто
богатырей, соберись вместе. Но все же этих чуд-юд перебили.
     -- Как?
     -- А так. Выкопают яму поглубже прямо на тропе, где чуды-юды ходят на
водопой, вобьют в дно острый кол, а  сверху  закроют  щитом  из  калиновых
веток, а то еще и землицей сверху припорошат, чтобы совсем незаметно было.
Бывает, чудо-юдо не хочет в яму идти, тогда в него горящие головни бросают
Шерсть загорится, вот и бежит, огнем пышет! И хоботами машет,  у  него  их
два: один спереди, другой -- сзади. А провалится, там в  яме  и  добивают,
вылезти уже не может!.. Их много бродило по нашим землям... Вот и выходит,
что на самом деле было еще страшнее. Ведь перебили и поели! Так что  самые
лютые на свете чудо-юды -- это мы.
     Владимир долго молчал потрясенно. От старого  волхва  узнавал  всегда
больше, чем от остальных взрослых вместе взятых. Те только  и  знали,  что
пили, дрались, спали, бранились и мирились, а о таком чудесном даже  и  не
слыхивали. А тут: и сердце,  что  главнее  головы,  и  волхвы,  что  умнее
князей... И кем быть ему, золушнику?

     Глава 3

     Ему было девять лет, когда в Киев пришел огромный обоз. В город часто
прибывали вереницы телег и поболе числом, но этот был из таких  диковинных
повозок, что всякий останавливался на улице, вытаращив глаза и с  отвисшею
по шестую пуговку челюстью. А  детвора  и  те,  кто  не  щеголял  родом  и
знатностью, вовсе  не  блюли  себя  в  вежестве  бежали  вслед,  указывали
пальцами, свистели, улюлюкали.
     Он тогда впервые  услышал  часто  повторяемое  слово:  "латиняне".  В
передней открытой повозке ехал высокий мужчина в черном  одеянии.  Он  был
широк в плечах, худ, костист,  с  глубоко  запавшими  глазами.  Когда  его
взгляд  упал  на  замершего  в  изумлении  Владимира,  тот   вздрогнул   и
отшатнулся. В глазах чужеземца была сила, жестокость, дикая уверенность  в
своей несокрушимой правоте.
     Повозки одна за другой втянулись  через  западные  ворота.  Справа  и
слева каждой повозки ехали серые от пыли всадники. Тяжелые  задастые  кони
всхрапывали, роняли густые клочья желтой  пены.  На  понукания  вскидывали
гривами, делали вид, что несутся вскачь.
     Народ дивился и огромным коням с такими толстыми ногами, и всадникам,
закованным в жару с головы до ног в  тяжелые  доспехи,  пышным  перьям  на
богато  украшенных  кузнецами  шлемах,  и  роскошным  повозкам,  диковинно
сделанным.
     На другой день видели, как из отведенного заморским гостям дома вышла
целая процессия во главе  с  высоким  мужчиной  в  черном.  По  тому,  как
держался, и какие знаки внимания оказывали его спутники, все  поняли,  что
это и есть главный, хотя одет проще других.
     Они отправились в княжий терем, где их приняла великая княгиня Ольга.
Владимир, как и прочая челядь, в терем не был  допущен  даже  со  скотного
двора. При княгине были только внуки Ярополк и Олег, а также самые знатные
да именитые из  воевод  и  бояр.  Разговоры  велись  за  плотно  закрытыми
дверьми. Даже стража была удалена от дверей, дабы не было соблазна слушать
чужие речи.
     Слухи поползли самые  разные.  Одни  говорили,  что  латиняне  просят
помощи против западных славянских племен бодричей и лютичей, другие -- что
латиняне уговаривают  дать  военную  помощь  против  Оттона,  который  уже
забирает  себе  всю  Италию,  третьи  утверждали,  что  закордонные  гости
предлагают овдовевшей княгине пойти за римского папу...
     Когда выяснилось, что Адальберт, высокий человек в черном, приехал по
делам веры, кияне сразу потеряли к ним  интерес.  Христиан  уже  немало  в
Киеве, но и те не всегда понимают в чем растущее различие между принявшими
обряд крещения из Царьграда и принявшими обряд крещения  из  Рима.  Другое
дело, если бы и впрямь папа латинян засватал Ольгу. Это понятно всем, есть
о чем почесать языки, прикинуть как пойдет у  них  дальше  и  какие  будут
дети.
     Владимир  не  понимал,  как  можно  проповедовать  такого  бога,  как
Христос. Волхвы на каждом шагу объясняли, что боги  русичей  --  это  сама
сила, отвага, мужество. Это вера героев, детей героев!  А  учение  Христа,
как и  Бахмета,  как  и  Яхве,  велит  покоряться  силе,  покорно  сносить
издевательства и плевки...
     Он вспомнил подслушанные разговоры, брезгливо отплюнулся. Разве Перун
или Ярило позволили бы распять себя на кресте? Да они бы...  они  бы  всех
врагов изничтожили, стерли с лица земли. Да Перун сам бы  своих  обидчиков
распял бы, живьем прибил за уши к городской стене, а кишки выпустил  бы  и
отдал таскать собакам!
     Латиняне вскоре разошлись по стольному городу. Их видели  в  боярских
теремах, среди гридней, в торговых рядах. Бродили  по  Подолу,  завязывали
разговоры с мастеровыми. Всюду затевали споры о вере, гневно называли киян
грязными язычниками, славили Христа, пытались оскорблять  солнечных  богов
русов и русичей.
     Княгине пожаловались на бесчинства латинян, но она отмахнулась. Затем
жаловались волхвы,  что  было  серьезнее,  но  она  и  здесь  отмолчалась,
отшутилась. Наконец высказали недовольство бояре. Однако  великая  княгиня
их тоже урезонила, мол, гости только языками треплют, а  вреда  никому  не
чинят. На Руси куда больше  разбоя,  татьбы,  головничества,  вот  на  что
смотреть надобно.
     И тогда, как пошел грозный ропот в народе,  и  знатные,  и  незнатные
узрели, что княгиня уже сама христианка и потому держит сторону христиан!

     -- Мир меняется,-- сказал  Добрыня  осторожно.--  Уже  многие  короли
Европы приняли веру Христа. А кто не принял, подумывает.  Не  выказала  ли
твоя матушка мудрость?
     Святослав резко повернулся, даже пригнулся малость, будто изготовился
к прыжку. Руки напряглись, лицо дернуло яростью:
     -- Моя мать? Она -- женщина!
     -- Она княгиня...
     -- Она женщина,-- возразил  Святослав  обвиняюще.--  Всего  лишь!  Не
понял? Женщина -- это рабыня... или госпожа. Или -- или. Женщина по натуре
своей не может быть вровень, она может только подчиняться или...  править.
Была рабою мужа, моего отца, а когда он погиб, стал искать, чьею бы  рабою
стать, ибо женщина всегда ищет защиты, убежища, надежное плечо мужчины! Но
после моего отца она могла стать женой только героя, равного Игорю по мощи
и величию духа...
     -- Такого на земле нет,-- сказал Добрыня убежденно.
     Святослав зло оскалил зубы:
     -- На свою беду сама убедилась! Вот и стала рабою... самого бога.
     Добрыня в задумчивости поскреб бритую голову:
     -- Почему же не своего, а чужого?
     -- Потому,-- рассвирепел Святослав,-- что у нас рабов нет! Мы не рабы
Сварога, а его дети! И Даждьбоговы внуки.  Рабами  же  не  будем  никогда.
Никогда!!!
     Добрыня наклонил голову, пряча глаза. Молод княжич,  горяч.  Убежден,
что всяк стремится к свободе. Не поверит, что иной раз свободные сами суют
шею в ярмо. Ведь быть скотом, рабом -- легче. Даже корм  не  надо  искать,
хозяин накормит. И все за тебя решит.

     Владимир таскал мешки, сгибаясь и задыхаясь  от  тяжести.  Он  был  в
пыли, горячий пот стекал по лицу, на зубах скрипел  песок.  Он  чувствовал
личину грязи на лице. Но утереться некогда, надо цепко  держать  мешок  за
края.
     Олег и Ярополк сидели  на  высоком  крыльце,  ели  сладкое.  Владимир
слышал как посмеивались, наперебой давали ему  обидные  клички,  смеялись,
придумывали одна другой злее. За их спинами  как  живая  гора  возвышалась
Прайдана. За княжичами следила как наседка, молодые девки по  движению  ее
бровей убирали недоеденное, ставили на маленький  столик  чашки  с  медом,
ягодами, охлажденными сливками,  свежей  сметаной.  Подошел  Варяжко,  сын
знатного боярина, крепкий и широкий в плечах, друг княжичей  по  играм,  и
Владимир услышал дружный смех уже троих.
     В глазах защипало сильнее. Раньше  глаза  выедал  едкий  пот,  теперь
ощутил и слезы. К счастью, пот и так бежит горячими  струйками,  никто  не
увидит его слез. Он сцепил зубы, его шатало, спина  трещала  под  тяжестью
мешка, а ноги подгибались. Он передвигался мелкими шажками, мешок пригибал
к земле.
     Кровь шумела в висках, а в ушах стоял грохот. Кроме хохота услышал  и
мужские голоса. Когда сбросил мешок и с трудом распрямлял спину,  заметил,
как гридни выбрались на солнышко, стоят, лениво щелкая семечки.
     Что-то ударило его в плечо. Он не понял от усталости, следом  услышал
веселый вопль:
     -- Раз он грязный, то пусть и наестся грязи!
     Другой  ком  ударил  в  ухо.  Владимир  сжал  кулаки,  повернулся   к
обидчикам. Варяжко уже сошел с крыльца и  бросал  в  него  комья.  Княжичи
хохотали наверху, Прайдана улыбалась, уперев руки в бока.
     -- Ого,-- вскричал Варяжко  весело,--  как  он  стискивает  кулаки  и
сверкает глазами!
     -- И как свиреп! -- добавил Ярополк со смехом.
     -- И как лют! -- крикнул Олег.
     А Варяжко в притворном ужасе выронил ком и вскинул руки:
     -- И как я боюсь!.. Он же меня разорвет в клочья!
     Он  подошел  к  Владимиру,  вытянул  голову.  Сытое  довольное   лицо
расплывалось в улыбке. Владимир не знал как это получилось,  он  не  хотел
трогать боярского сына, но сжатый кулак будто сам метнулся вперед.  Пальцы
ожгло болью. Голова Варяжко откинулась назад, в глазах появилось безмерное
удивление.
     Он отступил, споткнулся, опрокинулся на  спину.  Во  дворе  сдержанно
засмеялись. Варяжко вскочил рассвирепевший, заорал:
     -- Да я разорву его голыми руками!
     Он  бросился  вперед,  размахивая  кулаками.  Он  старше  и  сильнее,
мелькнула мысль, этот боярский сын сломает меня, как стебель... Он сильнее
и тяжелее. Надо, как учил Сувор, двигаться быстрее. Как можно быстрее!
     Его кулаки дважды ударили Варяжко в лицо, а кулаки Варяжко  прорезали
воздух. Тут же еще два удара сбоку, один разбил  губу,  и  Варяжко  ощутил
привкус соли во рту. Он заорал и снова попытался ухватить  Владимира.  Тот
увернулся, хотя чувствовал как после мешков  двигается  медленнее,  ударил
снова, кулак  Варяжко  задел  скулу,  но  только  оцарапал.  Он  судорожно
подставил ногу боярскому сыну. Варяжко рухнул, как сноп, но еще в  воздухе
нога Владимира достала его в ребра. Он перевернулся, а когда поднимался  с
четверенек, Владимир вложил всю силу в удар ногой. Сам едва не закричал от
боли, но зато Варяжко всхрюкнул и содрогнулся от ушей до пяток как  дерево
от удара  тяжелого  валуна.  Его  лицо  было  разбито,  кровь  хлынула  из
разбитого носа. Он завалился на спину, загребал обеими ладонями  пыль,  но
подняться не пробовал.
     Владимир в мертвой тишине слышал только свое  сиплое  дыхание.  Потом
воздух всколыхнул пронзительный визг:
     -- Убивец!.. Раб убил боярского сына! Хватайте его!
     Прайдана орала, княжичи вскочили, опрокинув столик. Варяжко  пробовал
подняться, но падал на спину.  Гридни  озлобленно  ухватили  Владимира  за
плечи. Он вскрикнул, руки зверски завернули за спину.
     Из людской вышел, хромая, Сувор. Волосы были всклокочены, под глазами
висели тяжелые мешки. Он закричал сразу мощным голосом, который  только  и
остался непокалеченным с Журавской битвы:
     -- Оставьте хлопца! Разве не Варяжко начал драку?
     -- Он боярский сын! -- заверещала Прайдана.-- Убейте гаденыша!
     -- Да дети сами разберутся...
     -- Убейте!
     Владимир ощутил, что его тащат, едва  давая  касаться  ногами  земли.
Потом кто-то вскрикнул, другой выругался. Владимир упал на землю. Над  ним
пронеслась  длинная  жердь.   Вскакивая,   увидел,   как   Сувор,   сильно
прихрамывая, размахивает  над  ним  оглоблей,  а  челядины  с  проклятиями
разбегаются. Один уполз на четвереньках.
     -- Не сметь,-- прорычал  Сувор.  Он  был  страшен.--  А  это  --  сын
Святослава!
     Голоса умолкли. Даже Прайдана на  миг  затихла,  затем  вскрикнула  с
новой яростью:
     -- Этот робич? Он никто, челядин. А  здесь  я  распоряжаюсь!  Я  велю
взять и выпороть на конюшне! Ну?
     Челядины нехотя, но дружно двинулись со всех сторон. Сувор размахивал
оглоблей, но искалеченная нога не позволяла двигаться так же  быстро,  как
учил Владимира. Сбил с ног еще двоих, но кто-то ударил колом в затылок,  и
Сувор упал, обливаясь кровью.
     Сильные руки ухватили Владимира,  потащили,  сорвали  одежду.  Нагого
бросили на широкую скамью. От нее шел  недобрый  запах,  в  щели  забились
коричневые комочки свернувшейся крови. Один мужик сел ему на ноги,  другой
цепко держал голову.
     Пороли долго, с наслаждением. Он сцепил зубы и не проронил ни  звука,
что разъярило палачей еще больше. Он понимал, что нужно наконец вскрикнуть
и заплакать,  тогда  взрослые  получат  свое  и  отпустят,  но  что-то  не
позволяло так поступить, и он терпел, пока в глазах не потемнело, и он  не
перестал видеть, слышать, и даже чувствовать удары.
     Он уже не слышал, как гридень на ногах пробурчал:
     -- Листопад, погоди... Что-то ноги не дергаются.
     -- Забили насмерть?  --  спросил  Листопад  равнодушно.  Он  небрежно
стряхнул капли крови с рубахи, а  те,  что  упали  на  его  толстые  губы,
слизнул с явным удовольствием.
     -- Пожалуй.
     Гридни отпустили недвижимое тело, а Листопад пинком сбросил с  лавки.
Тело Владимира повалилось мягко, безвольно. Он лежал  на  спине,  раскинув
руки. Из-под него начала выплывать кровь, быстро впитываясь в сухую землю.
     -- Пошли,-- сказал один хмуро,-- вряд ли выживет.
     -- Да, перестарались.
     -- Что перестарались,-- возразил Листопад.-- Сувор едва плечо мне  не
выбил!
     -- Так-то Сувор! А ты запорол мальчонку.
     -- А мне какая разница? Я и тебя могу  прибить  со  злости.  Думаешь,
плечо не болит?
     Когда  Владимир  очнулся  и  сумел  заставить  себя  шевелиться,   он
потащился в каморку Сувора. Того, как  принесли  и  бросили  на  пол,  так
старый воин и лежал, бессильно разбросав руки. Из разбитой головы все  еще
стекала кровь. Владимир смочил тряпку, вытер кровь и прикладывал к  голове
старого дружинника до тех пор, пока тот не очнулся и повел глазами вокруг.
     -- Ты... цел?
     -- Жив,-- ответил Владимир.
     --  Значит,  цел,--  прохрипел  Сувор.--  Все  заживет,   Влад.   Все
заживет!.. Молодость свое возьмет.
     Да, спина зажила, даже не гноилась,  только  остались  рубцы  на  всю
жизнь, но одновременно узнал, что  свое  берет  и  старость.  Сувор  начал
чахнуть, и хуже того -- в глазах появилось затравленное выражение,  как  у
бродячего, никому не нужного пса. Он внезапно ощутил, что уже не  воин,  и
что его может побить простая  грязная  челядь.  Он  согнулся  сильнее,  из
каморки почти не выходил.
     Два  дня,  что  прошли  после  порки,  Владимир  выбирал  время.   Он
чувствовал, что если все останется так, как есть, то и его спина, несмотря
на молодость, уже не выпрямится. Два дня он жил как натянутая тетива, а  в
полночь медленно выбрался из людской. Все спали, он перепроверил  так  ли,
потому и откладывал так долго. И еще потому, что самый  крепкий  сон,  как
поучал Сувор, под утро. Именно тогда лучше всего лазутчику  пробираться  в
стан врага, а у сонного вартового можно с пояса снять меч.
     В челядной спали семеро. Тот, который едва  не  изломал  кнут  о  его
спину, лежал на широкой лавке. На лавках похрапывали еще двое.  Остальных,
что скрючились на тряпках  посреди  комнаты,  Владимир  осторожно  обошел,
запоминая в темноте куда  ступить.  В  окно  светила  слабая  луна,  глаза
привыкли, он видел каждого отчетливо.
     Если оставлю,  прошептал  он,  все  еще  убеждая  себя,  то  не  быть
мужчиной. И не быть человеком... Я останусь рабом!
     Листопад спал, запрокинув голову. Белое горло хорошо видно,  Владимир
вытащил нож, острый, как бритва, с дрожью скользнул  взглядом  по  яремной
жиле, где течет вся кровь. Если полоснуть, то кровь брызнет тугой  горячей
струей, и человека уже не спасет никакая сила. Кровь бьет с  такой  мощью,
что струя разбрызгивается на  сажени...  Он  видел,  как  ежедневно  режут
коров, овец, коз, свиней, а у человека такое же мясо. И такая же кровь.
     Но он знал  и  то,  что  даже  с  перерезанным  горлом  корова  будет
метаться, забрызгивая кровью, если сперва не оглушить молотом по голове. И
этот здоровенный мужик вскочит и разбудит всех.
     Он примерился, приставив узкое отточенное лезвие к  глазу  Листопада,
задержал дыхание и с силой ударил другой рукой по рукояти.
     Лезвие вошло в глазную впадину, как  в  теплое  масло.  Глаз  лопнул,
брызнув на пальцы липким. Листопад слабо дернулся и  застыл.  Он  был  еще
жив, но в голове  сходятся  все  жилы,  и  лезвие  перехватило  их  разом.
Владимир попятился, удерживая себя от дикого желания  выбежать  с  криком.
Едва не теряя сознание от ужаса и  омерзения,  он  выбрался  на  цыпочках,
проскользнул вдоль стен к людской, неслышно пробрался в свой угол.
     Уже укладываясь на тряпки,  ощутил,  как  все  тело  сотрясает  дикая
дрожь. Он закрыл глаза, но знал, что сон не придет. Он  убил  человека.  И
если даже удастся скрыть от людей, то боги все равно видели все!

     Глава 4

     Утром был крик, во дворе метались люди. В людской начали подниматься,
спрашивали испуганно, что стряслось. Он встал в  числе  последних,  вышел,
сильно хромая, двигался с трудом,  кривился  болезненно,  а  спину  держал
полусогнутой.
     Пронесли тело дюжего мужика. Рукоять украденного с поварни  ножа  уже
не торчала в глазнице, лицо  было  покрыто  коричневой  коркой  запекшейся
крови. Народ сбегался посмотреть, их оттесняли.  Потом  двое  из  княжьего
терема ходили и с пристрастием допрашивали всех. Больше всего  поглядывали
на Сувора, кое-кто потребовал потрясти и мальчишку, да лучше бы с  каленым
железом, но  старший  посмотрел  на  бледного  и  отощавшего  после  порки
Владимира, отмахнулся с пренебрежением:
     -- Еле ноги волочит... Это дело рук мужчины.
     -- Тогда Сувор?
     -- Сувор еще не покидает ложа. Какой злыдень едва  не  убил  старика?
Нет, Сувор еще не скоро встанет, если вообще поднимется.
     Гридни переглядывались.  Владимир  видел  растущий  страх  на  грубых
озлобленных лицах. Кто-то шепнул о гневе богов, о некормленом  домовом,  о
злобе упырей. Прошлая жертва принята была как-то не совсем хорошо, хоть  и
принята...
     Вечером он случайно столкнулся лицом к лицу с гриднем, который  тогда
сидел у него на ногах. Что прочел в глазах избитого мальчишки, неизвестно,
но Владимир видел, как дрогнуло лицо взрослого мужика, как незримой  тенью
метнулся страх.
     Когда разошлись, Владимир удивленно поглядел ему вслед.  Оглянулся  и
гридень, будто ощутил взор, вздрогнул. Походка  изменилась,  он  юркнул  в
ближайшую дверь кузни, хотя Владимир был уверен,  что  шел  к  подвалам  с
зерном.
     Боги ли вмешались, ночной ли упырь задавил  гридня,  но  с  того  дня
спина его  не  знала  кнута.  Он  получал  оплеухи,  по-прежнему  орали  и
взваливали на его плечи столько, что и взрослый падал бы  от  изнеможения,
но пороть... Даже Прайдана начала поглядывать с некоторой опаской.
     Я, подумал он потрясенно. Я что-то изменил! Сам. Волхвы глаголят, что
боги помогают только сильному. Но, похоже, помогают и  тем,  кто  страстно
жаждетстать сильным.
     В эту ночь он еще мечтал как зло  отомстит  обидчикам,  каким  пыткам
подвергнет Прайдану, но к утру впервые в жизни начал строить планы.

     Недели черед две после прибытия латинян, Владимир мчался  на  коне  к
Горе. Он отвез наказ старшего дружинника ловчим, возвращался гордый  своей
полезностью. Он уже выполнял  поручения  взрослых,  в  то  время  как  его
сверстники, не только княжичи -- братья по отцу, еще скакали на палочках и
лихо рубили головы чертополоху.
     Возле небольшой статуи Симаргла, вырезанного с любовью и  умением  из
старого дуба, собралась большая группка горожан. Владимир придержал  коня.
Люди размахивали руками, орали, наскакивали друг на друга, спорили, тыкали
в грудь один другому растопыренными пальцами. Каждый оглядывался, указывал
на крылатого  пса,  что  призван  охранять  посевы,  снова  наскакивал  на
супротивника в споре. Гвалт  стоял  больший,  чем  когда  вороны  отгоняют
бродячую кошку от своих гнезд.
     Потом чуть стихло, а к  деревянному  столбу  протиснулся  приземистый
человек в черной одежде. Он  вскинул  руки,  что-то  закричал  горестно  и
уныло.  Кияне  начали  оборачиваться  к  нему,   голоса   стихли.   Больше
разглядывали его необычный наряд,  похожий  на  черное  платье  вдовы,  но
кое-кто слушал, покачивал головой.
     Латинянин ярился, изо рта шла пена, выкрикивал то ли заклятия, то  ли
молитвы, тыкал перстом в деревянный  столб.  Владимир  остановил  коня,  с
седла было видно через головы собравшихся, как лицо латинянина  покраснело
от натуги, а глаза стали круглыми, как у совы.
     -- Вы кланяетесь не богам, а идолам!  --  донесся  яростный  крик  на
ломаном языке полянского племени.-- Из одного дерева делаете своих богов и
свои лопаты. Так почему не кланяетесь и лопатам?
     Владимир  видел,  как  лица   мужиков   посерьезнели.   Один   сказал
предостерегающе:
     -- Ну-ну, ты богов наших не тронь. Хвалишь  своего,  ну  и  хвали.  А
нашего не тронь. Мы ж твоего не трогаем?
     -- А я вам говорю,-- надрывался латинянин,-- что только  наш  бог  --
настоящий! А все остальные -- демоны. Бог настолько велик, что его  нельзя
изобразить ни в камне, ни в глине, ни в дереве. А все,  кого  изображаете,
это демоны! А наш бог настолько всемогущ, что нет ничего на свете, чего он
не мог бы сделать...
     Из задних рядов протиснулся крепкий немолодой мужик. Он был в простой
холщовой рубахе с открытым воротом. За пеньковым поясом торчал  плотницкий
топор. Лицо его было  изуродовано  шрамами,  правое  ухо  срублено.  Глаза
смотрели со злым весельем:
     -- Все?
     -- Все! -- ответил латинянин яростно.
     -- Даже невозможное?
     -- Для нашего бога нет ничего невозможного!
     -- Гм... А скажи, латинянин, раз уж он так  всемогущ,  то  сможет  ли
сотворить такой камень, чтобы сам не мог поднять?
     И смерды, и  знатные  одинаково  морщили  лбы,  переваривали  вопрос,
ставили его так и эдак. Дошло не сразу, и то не до всех, наконец лица иных
начали расплываться в неуверенных усмешках. На  латинянина  поглядывали  с
интересом, как-то вывернется? Подкузьмил Микула, ничего не скажешь, крепко
засадил.
     Латинянин задохнулся как от удара под ложечку.  Глаза  на  миг  стали
растерянными, но красное лицо побагровело,  налилось  тяжелой  кровью.  Он
завопил, потрясая кулаками:
     -- Козни неверных!  Магометанцы  расплодились  среди  вас,  подбивают
против истинной веры! Сам диавол глаголет вашими устами!
     Микула стоял, широко расставив ноги. В хитро прищуренных глазах  была
откровенная насмешка:
     -- Нет, ты не юли, как лиса хвостом. Ответь!
     Его поддержали разноголосые крики:
     -- Да, ответь!
     -- Человек спросил ведь! Ответь, коли могешь...
     Латинянин вскрикнул во весь голос, от натуги  срываясь  на  поросячий
визг:
     -- Что я могу ответить  диаволу?  Только  бесстрашно  плюнуть  ему  в
обличье!.. А ежели ваш бог не только в дереве, то пусть  он  поразит  меня
своей мощью!
     Латинянин повернулся к идолу и смачно плюнул прямо в  деревянный  лик
Симаргла. Мужики ахнули. Владимир сжался на  коне,  в  предчувствии  беды.
Симаргл дает добро, охраняет посевы, но чтобы охранять,  надо  иметь  злой
нрав и крепкие зубы!
     Толпа как-то сразу  двинулась  на  бесстрашного  монаха-проповедника.
Микула с быстротой молнии выхватил топор.
     -- Ты глуп и невежественен,  монах,--  выкрикнул  он  срывающимся  от
ярости голосом.-- Я слышал  куда  лучших  проповедников.  Дурак  ваш  папа
римский, что прислал таких олухов! Ты плюнул не в Симаргла,  ты  плюнул  в
наши души... Наш бог не карает, он слишком велик --  он  бог!  --  но  это
поручил нам, людям. И пусть теперь твой сильномогучий  бог  защитит  тебя,
если сумеет!
     Он коротко и страшно взмахнул топором. Латинянин бестрепетно  смотрел
в лицо обидчику, не делая попыток бежать или  даже  уклониться.  Возможно,
все-таки ждал спасительной руки своего бога.
     Лезвие топора ударило в  середину  высокого  лба.  Звонко  хрустнуло,
словно  перерубили  толстую  жердь.  Монах  сделал  два  шага  вперед.  Из
расколотой  головы  торчала  рукоять  топора.  Само  лезвие  ушло  вглубь,
разрубив голову до гортани.
     Мужики сурово молчали. Конь под Владимиром задрожал и попятился,  чуя
кровь. Губы Владимира тряслись, по спине бегали  мурашки.  Смерть  видывал
часто, она была всюду: в поединке, на охоте, казнь головника, но  то  были
понятные смерти. Всякий раз за что-то! Но сейчас ни с того, ни с  сего  --
горящие глаза, перекошенные лица, руки на  рукоятях  ножей...  И  страшная
непонятная смерть человека на глазах толпы!

     Вечером того же дня плотник Микула был скаран на горло. Его забили до
смерти палками, карой головников и  прочих  извергов,  не  достойных  даже
смерти как другие люди. Казнили его  по  приказу  великой  княгини  Ольги,
которой пожаловался голова посольства епископ Адальберт.
     По Киеву пополз грозный  ропот.  Два  монаха  вышли  утром  и  вскоре
прибежали обратно. Оба в изодранной одежде, избитые. Один держал  на  весу
сломанную руку. Княгиня Ольга распорядилась приставить к  монахам  по  два
гридня, чтобы охраняли гостей, не давали чинить обид. Боярин Блуд, который
особо яро призывал держаться за веру отцов, явился  к  княжичу  Святославу
для тайной беседы.
     Говорили долго, Блуд как никогда был настойчив.  Святослав  хмурился,
хотел уйти от разговора, но Блуд, как стало известно погодя, не  дал  даже
отложить трудное решение.
     На другой день княжич Святослав, коротко и в сторонке переговорив еще
раз с Блудом и двумя прискакавшими к нему воинами,  тут  же  отослал  всех
обратно, а сам, оседлав своего Вихря, унесся за город. В тереме глухо и  с
оглядкой говорили, что княжич не попрощался с матерью, как  делал  всегда,
уехал даже не спросив ее разрешения, даже не сказал, куда ускакал.
     Весь день к княгине приходили встревоженные бояре,  воеводы,  знатные
люди. Рядом с княгиней по левую руку сидел епископ Адальберт:  мрачный,  с
горящими глазами, встречающий каждого суровым испытующим взором. По правую
сторону находился священник Григорий, прибывший из Царьграда.
     Поговаривали, что Адальберт и Григорий -- лютые враги,  ибо  верят  в
Христа по-разному, когда-нибудь схлестнутся насмерть, и одному из  них  не
жить, но сейчас заключили перемирие. Мол, оба христиане, волею одного бога
заброшенные  к  нечестивым  гипербореям,  все  еще   поклоняющимся   своим
солнечным богам...
     Взрослые вокруг Владимира люто спорили, ругались, потрясали кулаками.
Он никак не мог уловить смысл  разногласий,  извертелся  среди  гридней  и
челяди. Впервые им было не до него, никто не бил, не пинал,  не  заставлял
чистить до блеска закопченные котлы.
     Выскочил на улицу, там мелькали огни факелов. Часто слышался  быстрый
цокот подков. На улицах начали  появляться  вооруженные  люди.  В  воротах
боярских теремов теперь  стояла  вооруженная  до  зубов  и  многочисленная
стража.  А  княжий  терем   охраняли   особо   строго,   отборные   гридни
прохаживались по обе стороны ворот, не подпускали даже  близко.  На  верху
ворот сидели лучники.
     Этой ночью он долго не мог заснуть. Раздраженные  голоса  раздавались
как со двора, так и из терема, звенело железо, скрипели сдвигаемые с  мест
тяжелые сундуки, комоды, столы. Сон пришел тоже неспокойный:  с  пожарами,
криками, кто-то огромный хватал его и бросал в пропасть, так не раз,  пока
он не проснулся  весь  в  липком  поту  и  с  бешено  колотящимся  детским
сердечком.
     Во дворе стоял крик. Он бросился к  окну.  В  распахнутые  ворота  на
полном скаку врывались тяжело вооруженные всадники. По обе стороны  лежали
темные трупы стражей. Они казались маленькими, скрюченными, но темные лужи
под ними были огромными.
     С крыльца сбежали трое гридней, рослые и крепкие.  Мечи  в  их  руках
грозно блистали. Всадники на ходу метнули  дротики,  все  трое  защитников
рухнули, пронзенные насквозь острыми жалами. Другие  всадники  кружили  по
двору, быстро и умело рубили сопротивляющихся, лучники прямо с  коней  так
же быстро и прицельно били стрелами по окнам терема. Десятка  два  воинов,
споро и без толкотни,  заскочили  с  седел  на  крыльцо.  В  лунном  свете
блестели шлемы, латы на плечах, кольчуги. Это были  самые  матерые  воины,
прошедшие  со  Святославом  сквозь  огонь  и  пожары  битв,   разгромившие
Хазарский каганат, усмирившие вятичей, ясов и касогов!
     Впереди бежал с обнаженным мечом рослый и  могучий  витязь.  Он  сбил
наземь двух встречных гридней,  не  стал  добивать,  понесся  по  лестнице
вверх. За ним бежали его дружинники. Владимир узнал княжича Святослава.
     В палатах гремело, слышались душераздирающие крики.  Вспыхнул  огонь,
но со двора прогремел властный голос, трое из нападавших бросились  гасить
пламя. Распоряжался огромный толстый воин на коне.  Когда  пламя  осветило
его лицо, Владимир  с  трепетом  узнал  руса  Сфенела,  опытного  воителя,
наставника княжича Святослава.
     Пожар затушили быстро. Крики вскоре затихли, несчастные захлебывались
в своей крови. Сфенел быстро  отдавал  приказы.  Огромный  и  толстый,  он
двигался очень быстро, распоряжался умело и жестоко. Из темноты выныривали
воины, снова уносились в ночь, быстрые и бесшумные, как призраки.
     Из зияющего пролома в дверном косяке  на  крыльцо  вышел,  переступив
через сорванную дверь, рослый воин в полном воинском доспехе. В  его  руке
тускло блестел меч, длинный и острый. С черного  острия  срывались  темные
капли. Когда воин откинул забрало, Владимир в свете факелов узнал  княжича
Святослава.
     -- Готово и с большой палатой.
     -- Гридни? -- коротко спросил Сфенел.
     -- Кто сдался, того просто связали.
     -- Пойдем, сразу переговорим с княгиней.
     Святослав заколебался, и у Владимира в его  укрытии  сжалось  сердце.
Святослав, великий воин и великий полководец, завоевавший соседние  страны
и мечом раздвинувший пределы Руси, сильный и решительный, сейчас колебался
в мучительной растерянности,  а  Сфенел,  давно  уже  не  наставник  юного
княжича, сейчас словно снова вернул прежние времена.
     Он  с  неожиданной  легкостью  прыгнул  с  седла  прямо  на  крыльцо.
Затрещали доски,  воевода  поскользнулся  в  темной  луже,  выругался.  Он
кивнул, сразу несколько воинов бросились  к  нему  с  обнаженными  мечами.
Святослав вздохнул, крепче сжал рукоять. Лицо его было бледным, а  глазные
впадины в слабом лунном свете казались темными пещерами.
     -- Надо... так надо,-- сказал он хриплым голосом.
     Он пошел впереди. За ним следовали Сфенел с дюжиной воинов,  Владимир
никогда не видел столько рослых и так хорошо вооруженных людей вместе. Как
узнал позже, это были последние из русов.

     Глава 5

     Рано утром вестники собирали воевод, бояр и знатных людей в княжеский
терем. Кияне были наслышаны о ночной схватке. У многих  кто-то  да  служил
при огромном великокняжеском тереме, иные так и  не  вернулись,  а  кто-то
явился только под утро в порванной одежде, побитый, если не раненый.
     Простой народ валом валил за боярами, долго стоял  молчаливой  толпой
за оградой, ждали  выход  великой  княгини.  Это  всегда  бывал  праздник:
княгиня одевалась богато, пышно. Простой люд  всякий  раз  ахал  при  виде
нежнейших шелков из Царьграда,  багдадских  тканей,  германских  ожерелий,
искусно сделанных сапожков из далекой Иберии.
     Во дворе непривычно много было воинов  из  отборной  дружины  княжича
Святослава. Суровые, огромные, как башни, закованные в  булат,  они  молча
возвышались на исполинских конях, хмуро посматривали на крыльцо. Такие  же
нелюдимые воины, среди них много  русов,  эти  даже  по-местному  говорили
плохо, стояли по двое-трое на  улицах,  подозрительно  смотрели  на  киян,
столпившихся у ограды. В  их  присутствии  гасли  разговоры,  их  обходили
стороной, даже  косые  взгляды  прятали.  Они  угнетали  своим  молчанием,
неподвижностью, нежеланием общаться.
     Когда великая княгиня вышла на высокое крыльцо, во дворе и за оградой
пронесся общий вздох.  Княгиня  была  бледная,  как  смерть,  одета  проще
простой боярыни. Только роскошная шуба, наброшенная на плечи, несмотря  на
жару, как знак великокняжеской власти, подчеркивала ее владение Русью.  Ее
поддерживали под руки двое седовласых, но, как  поняли  в  толпе,  уже  не
только из почтительности: великая княгиня в самом деле едва  держалась  на
ногах.
     -- Люди земли нашей,-- заговорила  Ольга.  Ее  голос  был  смертельно
усталым, в толпе зашикали друг на друга, стараясь не проронить ни слова.--
Долгие годы я несла тяжесть  власти  над  нашим  полянским  племенем,  над
племенами древлян, дряговичей...  над  другими,  что  были  властью  русов
объединены за последние годы... Чувствую, что силы покидают меня... Не  по
мне эта земная тяжесть, да и хочу открыть душу небесам, хочу беседовать  с
богом... а когда с ним общаться, когда то разбой, то пожар, то  Иваш  Ивку
побил? Все свои печали несете мне, перекладываете на мои плечи!
     Сфенел и Святослав высились за ее спиной, тяжелые и  неподвижные,  но
за каждым словом следили. Сфенел кашлянул, и Ольга,  вздрогнув,  торопливо
заговорила снова:
     --  Силы  мои  ослабели.  Больше  не  могу  держать  тяжесть   власти
княжеской... Но у меня есть сын Святослав, вы его знаете... Вы его  хорошо
знаете! Он всю жизнь проводит в воинских  походах,  но  вчера...  вчера  я
призвала его и просила принять на себя заботу о землях русских...
     Полустон-полувздох пронесся  над  толпой.  Сфенел  подобрался,  хищно
оглядел народ. Несколько воинов тут же бросились в толпу.
     -- Святослав,-- продолжила княгиня  все  тем  же  мертвым  голосом,--
согласился принять великое княжение. Так что я велела приготовить все  для
передачи княжеской власти. А Святослав пусть принесет  присягу  по  старым
обычаям отцов наших... По обычаям русов.
     Ее глаза на бледном  лице  были  огромные  и  страдальческие.  Старцы
бережно повели ее обратно. Роскошная шуба  скрывала  ее  некогда  стройную
фигуру, но все видели, что великая княгиня горбится  как  под  неподъемной
тяжестью.
     За оградой народ задвигался, пошли стоны:
     -- Княгиня!
     -- Заступница наша!
     -- На кого покидаешь сирых и недужных?
     Сфенел коротко взмахнул рукой, и, словно  брошенные  из  его  горсти,
всадники тут же направили коней в толпу, оттесняя  от  ограды,  загоняя  в
тесные улицы. В руках появились плети из  сыромятной  кожи  с  вплетенными
кусочками свинца. Послышался треск лопающихся рубах  под  ударами  плетей,
крики.

     Не дожидаясь полудня, волхвы привели к присяге  на  верность  Русской
земле и ее древним законам княжича Святослава, которого  с  этого  момента
стали называть князем.
     Ольга по-прежнему именовалась великой княгиней, а Святослава называли
просто князем, но никого это не обманывало. За  спиной  Святослава  грозно
маячили  острые  копья  верной  ему  могучей  дружины  русов  и   русичей,
разбогатевших на удачных походах в соседние земли. Его держались и наемные
варяги, да и простой люд предпочитал понятную веру отцов, сложной и  чужой
вере с чужими именами и названиями. Святославу,  равнодушному  к  титулам,
как и к пышной одежде, важнее была реальная  власть,  он  в  разговорах  с
хазарами называл себя каганом, с викингами -- конунгом,  с  печенегами  --
ханом, а с дикой чудью -- вождем. На главном капище рядом с богами русов и
полян уже стояли боги древлян, дрягвы, вятичей, тиверцев, даже  покоренных
ясов, ибо в дружину Святослава влилась дюжина ясских воинов.
     Часть знатных бояр бежала из города. Крутой  нрав  Святослава  знали.
Другие же, принявшие христианство, умудренные жизнью, просто ушли в  тень.
Князю-воину будет не до вопросов веры. Он весь в походах,  спит  на  коне,
ест конину, едва-едва зажарив ее на угольях... Рано  или  поздно  отважные
русы полягут в битвах! Ведь сами ищут кровавой брани, в их  песнях  слышен
звон мечей и рев боевых труб,  реками  льется  кровь,  а  они  гибнут  как
герои... Вот и пусть гибнут  и  дальше.  А  здесь  можно  будет  повернуть
по-старому...
     Адальберта с двумя уцелевшими в резне  спутниками  вывели  за  ворота
Киева и велели убираться без оглядки. Дружине Сфенел велел наложить стрелы
на луки.
     -- Ежели хоть  один  оглянется,--  приказал  он  жестко,--  бить  как
свиней! Без жалости.
     Таким Владимир вспоминал этот переворот. Русь, принявшая католичество
великой княгиней и всей княжеской верхушкой, была повернута могучей  рукой
воина Святослава к древней вере русов.

     Княжеская оружейная занимала правое крыло терема -- в три поверха,  а
еще был подвал в  два  поверха,  стены  из  дикого  камня.  Владимир  умел
подружиться с самыми нелюдимыми,  а  оружейникам  всегда  старался  что-то
подать, принести, и его допускали поглазеть и даже  потрогать  почти  все,
что хранилось под их началом.
     Здесь любил бывать Святослав, но на счастье Владимира он редко  бывал
в Киеве.
     Самое древнее и удивительное оружие хранилось в подвалах.  На  вбитых
между глыб крюках висели киммерийские луки и бронзовые мечи. Тут же  рядом
хранилось и скифская зброя, как называли свое оружие  степняки  древности.
Мечи-акинаки, секиры, ножи -- все из первого железа, еще слабого,  сырого,
незакаленного. Правда, мечи и ножи с золотыми рукоятями. Не простые  скифы
пали от рук древних русичей!
     В распяленном положении висели ассирийские доспехи, кольчуги. Там  же
были  конические  шлемы,  поножи,  луки.  Уже  не  оружейники,  а   волхвы
рассказывали, что столь дивные вещи привезли пращуры из дальнего похода на
Восток. Тогда победно  дошли  до  самого  Египта,  но  фараоны  откупились
богатой данью.
     Там же была зброя персов, гребнистые  коринфские  шлемы  с  забралами
остались от эллинов, когда была разбита армия  великого  Лександра.  Пошли
стричь гипербореев, вернулись стриженными, да и не всем повезло вернуться.
От них осталось особенно красивое оружие, сплошь с  диковинными  личинами,
богато украшенное, щиты с вырезами.  Говорят,  ничто  на  свете  не  могло
выстоять против удара  македонской  фаланги!  Но  под  стрелами  скифов  и
двуручными мечами богатырей-сколотов полегли завоеватели, немногие  успели
унести ноги...
     На  поверх  выше  в  подвале  хранились  доспехи  и  зброя  сарматов.
Длиннополые кафтаны,  обшитые  бронзовыми  пластинами,  глубокие  железные
шлемы, длинные пики, знаменитые двуручные мечи. Это с их  помощью  сарматы
разбили скифов и оттеснили на северо-запад, где те вскоре слились в единый
народ со сколотами, ушедшими с Коло.
     Отдельный угол был отдан зброе римлян. Не  нынешних  ромеев,  а  тех,
древних, настоящих.  Их  принесли  с  дако-римской  войны,  когда  славяне
помогали соседям отразить  нашествие  римлян.  Шлемы  римлян  были  просто
чудом, их невозможно пробить ни  мечом,  ни  секирой,  ни  копьем.  Только
клевцы, боевые молоты с узким, длинным и слегка загнутым к рукояти бойком,
умелая  придумка  сколотских  рыцарей,  помогла  справиться  и   с   ними,
тогдашними властителями мира.
     Здесь же в углу висели и панцири  легионеров,  набранные  из  длинных
прогнутых стальных пластин. В ряд висели странные короткие ножи, которые у
римлян служили мечами и звались  гладиями.  Старый  оружейник,  его  звали
коваль Людота, объяснил  пытливому  отроку,  что  огромный  двуручный  меч
сколотов плох в тесном бою, когда сшибаются две армии  и,  выставив  щиты,
давят одна на другую. Передние ряды задыхаются от тесноты, тут в самый раз
короткий меч: кольнул из-под щита -- и снова как черепаха в панцире!
     Вместе с оружием стояли и захваченные в боях римский орел  на  древке
-- золотой! -- знак легиона, значки манипул и когорт.
     Выбравшись из подвала, он попадал на первом поверхе в царство  оружия
готов. От них осталось  особенно  много,  ибо  с  готами  то  воевали,  то
торговали  и  роднились,  то  снова  воевали.  У  них   особенно   заметны
великолепные кольчуги с длинными  рукавами  и  капюшонами.  Кроме  обычных
щитов, секир и мечей выделялись большие боевые ножи с  клинками  длиной  в
локоть.  Их  называли  скрамасаксы,  с  ними  готы  не   расставались,   а
впоследствии одна ветвь готов так и назвала себя -- саксы!
     Другая половина первого поверха была отдана оружию гуннов, с которыми
отношения как славян, так и русов, тоже были непростыми.  То  воевали,  то
дружили, то ходили с ними в походы, однажды даже славянское племя во главе
со своим вождем Аттилой возглавило союз племен и провело  огромное  войско
по всей Европе,  но  после  смерти  Аттилы,  одними  прозванного  гетманом
Гатилой, другими -- Тилаком за его дородность, третьими --  Бичом  Божьим,
попросту переводя на свой лад его имя Богдан Гатило --  союз  распался,  и
славяне с гуннами воевали вплоть до их истребления.
     В верхних поверхах Владимир любил быть больше всего. Здесь  хранилось
оружие пращуров: как сколотов и  скифов,  так  и  меч  Кия,  секира  Руса,
панцирь Рюрика,  нож  Игоря,  лук  Олега  Вещего...  Здесь  же  в  великом
множестве были доспехи и оружие, добытые Святославом в последних  походах,
купленные у купцов. Существовал обычай, что пока смотритель княжей дружины
не отберет нужное, купцы не выставляют оружие на торгу.
     Среди развешанного здесь оружия были кольчуги дамасские  с  короткими
рукавами, испанские и толедские с длинными рукавами и  с  воротниками  или
капюшонами,  хорезмийские  кольчуги   из   плоских   колец   --   байданы,
комбинированная кольчато-пластинчатая броня: юшманы, колонтари, бахтерцы.
     Шоломы стояли самых разных видов и размеров. Норманские,  германские,
ромейские, арабские, сирийские,  ерихонки  и  мисюрки,  шапки  железные  и
медные, с бармицами и без, с железными личинами и со стрелками, с яловцами
и  перьями.  Были  харалужные,  украшенные  золотой  насечкой,  и  суровые
стальные.
     Поручни и поножи, ногавицы и латные рукавицы --  все  было  разложено
рядком,  отроки  под  началом  старшего  оружейного  смотрителя  бдили  за
чистотой.
     А на втором поверхе стен не видать: сплошь мечи и  сабли,  кинжалы  и
ножи, мечи обоюдоострые харалужные  русские,  из  хорошей  светлой  стали,
норманские, слегка изогнутые  хазарские,  сабли  печенежские  и  арабские,
бороздчатые зульфакары, армянские и персидские из черного булата,  длинные
колющие  мечи-кончары.  Оружие  наемников  из  Хорезма,  служивших  кагану
Хазарии!
     Самыми ценными здесь  были  мечи  с  далеких  восточных  островов.  В
отличие от булатных мечей из Индии или Персии, которые ломались  во  время
русских морозов как сосульки, эти мечи выдерживали любые  морозы  и  любые
удары. Но такие мечи имелись только у немногих воевод князя.
     Затаив дыхание, слушал Владимир о странных путях, по  которым  оружие
бродит по свету, переходит из рук в  руки,  оказывается  в  самых  дальних
краях. Так кельтские кольчуги достигли неведомых жарких стран, а китайские
доспехи  из  лакированной  кожи  носорога  добрались  до  Руси,  Оловянных
Островов, суровых норманнов, данов, попали на  таинственный  остров  Руян.
Волхвы глаголят, что в древности не было страшнее морских разбойников, чем
викинги из Куявии и Руяна!..
     Целыми связками здесь же стояли копья, пики,  дротики-сулицы,  совны,
рогатины. Топоры, секиры,  топорки,  клевцы,  чеканы,  булавы,  шестоперы,
палицы -- занимают с десяток столов и лавок.  Были  здесь  и  простые,  но
больше тех, дорогих, которые князь вручает  сотникам,  тысяцким,  воеводам
как знак их воинской власти. У ряда палиц навершие сделано  из  священного
камня нефрита. Пока такой камень расколешь -- железный молот разобьешь!
     Людота, посмеиваясь, сказал:
     -- У ромейского императора, по-ихнему, базилевса, такая  булава  тоже
знак власти. Еще с тех времен,  когда  Тарас,  первый  человек  на  земле,
привязал камень к палке и начал ею побивать  зверей...  Скипетром  зовется
ныне. А в другой руке он держит... я говорю  о  базилевсе,  агр-р-ромадный
булыжник, державой именуется. Это еще с того  времени,  когда  Тарас  даже
привязывать камень не умел, просто кидался им... С тех пор и пошло: у кого
булыжник больше, да кто кинет дальше, тот и вождь!

     Когда  удавалось,  Владимир  очень  любил  смотреть,   как   работает
старейшина оружейников. Его знали и чтили даже у германцев, свеев,  ляхов.
Мечи с меткой "Людота-коваль" стоили целое состояние!
     Седой, как лунь, но не потерявший силу, высокий и могучий,  ни  капли
жира в сухом мускулистом теле, весь из тугих жил, жир вытоплен до капли  в
жарком пламени горна. Он не гнал отрока, тот меха качает, холодного  квасу
подаст, и все без напоминания, чует сердцем, что совсем редкий  дар  среди
людей.
     Враки, объяснил он как-то, что оружейники скрывают свою работу.  Окон
нет не потому, что подглядят да сглазят, а потому, что  в  полутьме  лучше
различим цвет нагретого металла. Недогрев и перегрев одинаково губительны.
В недогретом пойдут трещины, в перегретом выгорит сила.
     Ковка мечей вообще дело особое. Это не сошник или подкову сварганить,
даже не секиру или топор. Там просто надо старание и умение, но для  ковки
меча этого мало. Для меча сперва набирают руду в болотах,  толкут,  сушат,
просеивают, выплавляют в домнице. Готовую ноздреватую  крицу  проковывают,
выжимая  шлак.  Это  уже  готовый  металл  для  подков  и  ободьев  колес,
славянского топора или пера рогатины. Для меча  эту  крицу  проковывают  в
прутья, те закапывают на болоте. Через год достают, снова проковывают этот
изъеденный ржавчиной прут. И так из  года  в  год,  лет  десять,  а  то  и
двадцать! Потом выдержанное вот так железо еще раз проковывают,  разрезают
на куски, укладывают в горшок из обожженной  глины,  добавляют  древесного
угля, смоляных листьев, замазывают наглухо и ставят надолго в  раскаленную
и непрерывно продуваемую мехами печь. Потом долго ждут, пока печь остынет.
Горшок вынимают и разбивают. Наконец Людота  приносит  жертву  и  вынимает
драгоценные слитки металла, из которого уже можно ковать настоящие мечи!
     Владимир  замечал,  что  старый  коваль  иногда  по  несколько   дней
постится, ходит с отрешенным взором, лицом становится светел, но в  глазах
появляется грозное веселье. В кузне сжигались пахучие травы, развешивались
обереги. Людота, встав обязательно до восхода солнца, призывал  на  помощь
Сварога, бога-коваля, повязывал волосы кожаным ремешком, одевал  на  голое
тело передник из толстой кожи и возжигал горн.
     Но даже  из  этого  металла  можно  было  делать  лишь  простой  меч.
Подручные ковали такие из мягкого металла, Людота лишь приваривал стальные
прутья по краям. Зато харалужный меч ковался из ряда слоев стали и железа.
Равномерно проковывался, сваривая слои, потом перегибался  и  проковывался
заново. Владимир только раз досмотрел до конца,  он  насчитал  шестнадцать
перегибов! Он не дышал и не шевелился, потому что если  Людота  отвлечется
хоть на миг, будет испорчен труд десятка лет!
     Даже Святослав, а до него Игорь и Олег, не решились бы отвлечь Людоту
от священного действа. Олег так вовсе распорядился  в  такие  дни  ставить
охрану, дабы никто не посмел испортить благородный меч.
     Еще видел Владимир, как бережно Людота шлифовал такой вот  харалужный
меч из  уклад-железа.  Шлифовальных  камней  у  Людоты  Владимир  насчитал
восемнадцать, от грубых до нежнейших, как шелк.
     Обмотав клинок чистой тряпицей,  оставив  только  участок  в  ладонь,
Людота шлифовал, смачивал, снова шлифовал.
     После шлифовки раскаленную  полосу  погружают  в  растопленное  сало.
Затем снова нагревают и дают медленно остыть над тлеющими угольями.  Верно
закаленный меч имеет зеленый цвет у рукояти, фиолетовый, как небо вечером,
в середке клинка, синий на конце, а края лезвия должны быть  желтыми,  как
горящее солнце!
     Теперь еще раз шлифовка и окончательная заточка.  Поворачивая  клинок
под разными углами к  свету,  видишь  узор  харалуга.  Если  узор  в  виде
ветвистых молний, то меч оценивается в груду серебра на другой чаще весов!
     Дважды Владимир видел, как изготавливают особый меч-кладенец. Когда у
Людоты получался особенно удачный меч, в нему в кузницу приводили пленного
раба. Выбирали молодых, яростных, взятых в жарком бою. Людота  бестрепетно
погружал раскаленное лезвие в тело кричащего  в  смертной  муке  человека,
пока меч не скрывался по самую рукоять. Душа воина переходила в  меч,  тот
становился одушевленным, получал имя. Такой меч был непобедим, он прошибал
любые щиты и доспехи. Стоил меч в два раза больше, чем  помещалось  золота
на другой чаше весов.
     Первый свой меч-кладенец Людота сделал для великого князя Олега,  чья
жизнь всегда была окружена тайной. Он был князь-волхв, умел  оборачиваться
волком и птицей, а в походе на Царьград заставил корабли идти под парусами
по земле. Никто не зрел его смерти, а курганов над его могилой  показывают
сразу три: в Киеве, Ладоге и Урюпинске. Никто не ведает и куда  делся  его
волшебный меч-кладенец...
     Но даже простые мечи с именным клеймом Людоты были великой ценностью.
Великий князь их забирал в свою сокровищницу, награждал ими  только  самых
знатных и отличившихся бояр и воевод... Их носили  еще  более  гордо,  чем
золотые гривны на шее или диаманты в серьгах.
     Владимир спросил трепетно:
     -- Дедушка, почему росские мечи прямы и обоюдоостры,  а  хазарские  с
одним лезвием и чуть скривлены? А печенежские сабли вовсе кривые?
     Людота  погладил  его  по  голове.  Ладонь  старика  была  тяжела   и
шероховата, как кора дерева.
     -- Меч -- символ Руси. Он прям и честен. Сабля же гибка и коварна.  В
Диком Поле с саблей сподручнее...
     -- Тогда наши богатыри уступят ворогам?
     Людота усмехнулся:
     -- Это здесь они с мечами, а в Диком Поле  берутся  за  сабли.  Сабля
быстрее, легче. Пока юркого  печенега  мечом  достанешь,  он  тебя  саблей
иссечет... Если доспех, конечно, не защитит. Мы, кузнецы  киевские,  сабли
тоже куем. Посмотри вон на те заготовки! Это викинга  или  германца  можно
сразить только мечом или секирой, столько на них железа  толстого.  Потому
меч и есть главное наше оружие, хотя сабли куем тоже добрые...
     -- А я думал...
     -- Сабли тоже бывают разные,-- пояснил Людота с усмешкой.-- Будешь на
верхнем поверхе, посмотри на восточную сторону. Там есть  две  сабли,  или
кривые мечи, не всякий их поднимет даже двумя руками. Клинок в три  локтя,
рукоять в локоть. Такими саблями дрались супротив всадников на  верблюдах.
Рубили противника вместе с их горбатыми конями!
     Глаза Владимира блестели. Он всегда смотрел на оружие  жадно,  ибо  у
кого в руках меч, тот и властелин над тем, у кого нет. Взяв в руки хотя бы
палку, уже чувствуешь себя сильнее. Спина выпрямляется, а  если  в  ладони
оказывается рукоять топора, то и взгляд становится прямым и гордым. А если
меч... а мечи носят только князья и старшие дружинники,  в  то  время  как
оружие простых воинов -- топоры, палицы, рогатины...
     -- Когда-нибудь,-- сказал он  дрожащим  голоском,--  я  получу  право
носить твой меч!
     Людота ласково коснулся его детской головки. Глаза мальчика  смотрели
умно и преданно.
     -- Получишь,-- согласился он.-- Но жизнь не всегда соглашается отдать
то, что от нее хочешь.

     Глава 6

     Добрыня выслушал великую княгиню, поклонился:
     -- Я все у ромеев вызнаю. Не беспокойся, матушка. Наши послы у ромеев
бывают не часто, нас боятся и потому примут с почестями.  Я  уже  бывал  в
Царьграде, матушка. И слом и лазутчиком, мне многое там знакомо. А  деньги
да подарки открывают в продажном Царьграде любые двери. Там все  прогнило,
матушка. Это у германцев бывало трудно. У них все на чести! Да печенеги  в
толк не возьмут, как это слово  можно  нарушить.  А  ромеи  за  серебряную
монету мать родную продадут...
     Он хотел добавить, что за медную продадут и веру  своего  Христа,  но
после той ночи, когда княжич стал князем, когда трупы вывозили  подводами,
а кровь замывали еще и на другой день, в княжьем тереме разговоров о  вере
избегали.  Святослав  никого  не  казнил,  но   к   христианам   относился
недоброжелательно, грозно хмурил брови при виде нательных крестов.
     Еще раз поклонившись, Добрыня вышел из горницы. Гридни, встречаясь  с
ним взглядом, вздрагивали и подтягивались, суетливо щупали оружие. Добрыня
был нещаден к неряхам и неумехам, как все старшие  дружинники  Святослава.
Слишком много зависело в дальних походах от того, как  подвязан  меч,  как
смотришь по сторонам, как готов отразить удар, направленный в спину твоего
соратника.
     Добрыня, спустившись в челядную, отыскал взглядом у котлов скрюченную
в три погибели  тощую  фигурку.  Владимир,  весь  в  копоти,  черный,  как
обугленная головешка, исступленно скоблил железные бока огромного котла.
     Темные выпуклые глаза Добрыни изучающе смерили  взглядом  племянника.
Сам Святослав был темнорус, но все  дети  обликом  получились  в  матерей:
Ярополк и Олег -- золотоволосые, с ясными голубыми глазами, даже Владимир,
сын рабыни, пошел не в отца, а в мать -- с  темными,  как  терн,  глазами,
волосы черные, как вороново крыло, кожа смуглая даже зимой, обликом дик  и
резок. Даже больше похож на руса, чем отец, русич. Поговаривали даже,  что
его мать -- из племени русов, но на самом деле кому дело до  сына  рабыни?
Да и разве могла гордая руса стать рабыней?
     Он холодно улыбнулся. Знаем, какого роду-племени мать этого мальца, а
ему, Добрыни, сестра, но пока что не скажем. Рановато.
     -- Эй, бросай это важное дело!
     Владимир испуганно вскинул голову, тут же втянул ее в плечи. Живет  в
ожидании удара, понял Добрыня. Если  не  сломается,  что  случится  скорее
всего, то дубок вырастет стойкий ко всем невзгодам.
     -- Мне велели...
     -- Кто?
     -- Прайдана.
     -- Сейчас я твоя Прайдана. Пойдешь со мною.
     -- Слушаюсь, дядя,-- ответил Владимир преданно.-- Сейчас?
     -- Немедля.
     Он смотрел на мужающего подростка бесстрастно, лишь  в  глубине  глаз
было одобрение. С детства уяснивший по презрительному отношению  взрослых,
что он не полноценный холоп, а всего лишь сын рабыни, которая попалась  на
глаза хмельному княжичу в жаркую ночь, этот малец научился отстаивать свою
честь жестоко. Когда не может,  сила  бывает  чересчур  велика,  затаивает
гнев, лишь меряет обидчика пристальным взглядом, словно прицеливается куда
нанести удар,  когда  рука  окрепнет.  Добрыня  замечал,  что  даже  самых
бесшабашных пробирало  беспокойство.  Сын  рабыни  умеет  скрывать  мысли,
держит язык за зубами, в отличие от настоящих княжичей, сыновей Святослава
от благородной княжны -- те живут легко и беззаботно.
     И растет не по годам быстро. Высокий и широкоплечий, по  виду  старше
своих сверстников, мускулистый,  правая  рука  чуть  толще  от  постоянных
упражнений с оружием, но и левой они с Сувором обучили  наносить  удары  с
той же точностью и силой, луком владеет лучше иных дружинников, в схватках
уже догоняет взрослых мужей. Но и этого мало: упражняется до  изнеможения,
бросает дротик без устали, рубит мечом толстые прутья, прыгает  в  тяжелом
снаряжении на одной ноге через двор,  потом  обратно,  и  так  много-много
раз...
     Добрыня видел, как Святослав сперва смотрел  неприязненно,  заставлял
высокородных сыновей следовать сыну рабыни  в  воинских  занятиях,  но  те
бросали скучные и тяжелые упражнения, едва строгий отец скрывался из глаз.
И Святослав сквозь зубы хвалил юного челядинца. Правда, за глаза.
     Добрыня  помедлил,  все  еще  рассматривая  племянника  пристально  и
придирчиво, но тот смотрел преданно, вопросов не  задавал.  Он  был  готов
куда  угодно  и  как  угодно  дяде-богатырю,  которого   любил   и   чтил.
Удовлетворенный, Добрыня кивнул:
     -- Княгиня отправляет меня с тремя боярами послом в Царьград. С собой
берем дюжину воинов, больше не разрешено базилевсом, троих  отроков,  двух
слуг и одного конюха.
     Владимир молчал, только щеки заалели. Добрыня покачал головой:
     -- Не всякому выпадает удача. Побывать  за  морем!  Да  другой  горло
сорвет, деньги все истратит, но его не возьмут... Хотя какая удача?  Удача
слепа, она и дурням выпадает. А ты сам добился, того не  подозревая...  Ты
хоть знаешь, чего добился?
     Владимир смотрел, онемев.  Сердце  стучало  так  сильно,  что  ветхая
залатанная рубашка уже не подпрыгивала, а тряслась на груди.
     -- Ты добился,-- продолжал Добрыня с расстановкой,-- что ты уже  стал
лучшим... Пока что с конями. Но ты уже незаменим... почти.
     -- Дядя,-- прошептал Владимир.
     -- Догадался? За тебя замолвили словцо кони. Изволят тебя  иметь  при
себе и в поездке за море!

     Море распахнулось как гигантские  ставни.  Блистающий  мир  чистейшей
воды надвинулся с такой мощью, что сердце Владимира затрепетало как крылья
бабочки в бурю. Воздух был свеж и чист, каким никогда не бывал в лесу  или
поле, где всегда тесно от запахов травы, зелени, земли, цветов, навоза,  а
здесь необозримая масса воды была чистейшей  и  прозрачнейшей  с  оттенком
таинственной зелени.
     Их огромный корабль поднимало как щепочку, долго вздымало ввысь,  все
выше и выше, так что матча задевала облака, еще чуть -- упрется в небесную
твердь, и Владимир потрясенно видел со всех сторон только бескрайний синий
мир, даже без волн! Потом так же неторопливо корабль соскальзывал с гребня
водяной горы, скользил вниз, с боков наконец вырастали такие же волны,  но
корабль падал  все  ниже,  в  водяную  бездну,  с  обеих  сторон  высились
прозрачные, как лед, стены ущелья из  воды,  а  корабль  старался  достичь
дна... и в самом деле Владимир потрясенно  уже  различал  близкое  дно:  с
янтарно  желтым  песком,  диковинными  морскими  зверями  дна,  и   сердце
сжималось в страхе... но в последний миг корабль снова начинал долгий путь
наверх.
     Добрыня бурчал, что кормчий трус и неумеха,  боится  плыть  напрямик,
ползет вдоль берега, боится утопнуть на глубоком, однако  Владимир  и  так
едва-едва различал на виднокрае темную полоску земли. Ежели  оторваться  и
от нее, то как не потеряться в беспредельном окиян-море?
     Возбуждение не оставляло с того благостного мига, когда Добрыня велел
взять его при посольстве в Царьград. Сердце стучало так, что к вечеру  уже
болело, изранившись о худые ребра. Он ходил за конями,  кормил  и  чистил,
купал, чинил одежду, бегал с поручениями, но  всякий  раз,  оказавшись  на
палубе, подпрыгивал и верещал в диком  восторге.  Дважды  снился  страшный
сон: никакого моря, никакого корабля, а он все в той же грязной  и  душной
челядной, полной вони и храпящих холопов!
     Он никогда не думал, что воды может быть столько. И вокруг,  и  внизу
под кораблем. Кормчий рек, что плывут над вершинами гор, а до этих гор еще
с полверсты! Если и врет,  то  не  сильно,  Владимир  зрел  сквозь  чистую
прозрачнейшую воду на десяток саженей вглубь, что немыслимо в  их  Днепре,
но дна так и не узрел...
     Добрыня обронил, что в открытом море вовсе чудо-юдо плавает на других
чудах-юдах, еще чудами-юдами и погоняет! Там Морской Змей, там  драконы  и
странные существа, но редкие герои отваживаются  пересекать  даже  это  не
шибко широкое море напрямик. Ромеи и русы привыкли плавать  по  морям,  не
выпуская из виду берегов, так надежнее,  пересечь  море  поперек  --  дело
рисковое всегда. С ватагой разбойников -- да, но слам такое молодечество в
упрек, не в заслугу.
     Владимир сперва считал города и порты, куда  заходили  корабли  взять
питьевой воды, потом перестал, голова шла кругом. Толмач по большей  части
бражничал с воеводами, Владимир  приноровился  подавать  кувшин  с  вином,
сладости, убирал грязную посуду, а сам жадно  впитывал  каждое  незнакомое
слово, сравнивал со своими, ловил речи бояр и ответные речи толмача, снова
сравнивал, вникал в смысл, еще  смутный,  удивительный,  обрывочный...  Но
разве кто-то возьмется обучать языку раба?
     Однажды рано утром он выбежал наверх,  ежась  от  утреннего  ветерка,
тоже странного и непривычного, ахнул, ухватился за канат.
     Неправдоподобное лазурное море впереди словно бы обрывалось, закрытое
торчащими  как  иглы  рассерженного  ежа  мачтами  кораблей.  Паруса  были
спущены, черные мачты торчали, словно обугленные. Неужто на свете их может
быть столько?
     А дальше прямо из воды вырастали белоснежные  горы,  отвесные  стены,
настолько гладкие и чистые, что глаза лезли на лоб, отказываясь  верить...
И вдруг он понял потрясенно, эти стены сложили человеческие руки! Судя  по
всему, здесь сторожевые крепости, ромейские заставы  богатырские.  Наверху
зубчики, едва заметно глядятся крохотные окна. Самую высокую сосну поставь
на такую же, а потом еще и еще, и то не достанут даже до  середины  башен!
Или местные боги здесь держали оборону от других богов?
     Волны с  тяжелым  грохотом  обрушивались  на  несокрушимое  основание
башен, что вырастали  прямо  из  чистейшей  воды.  Когда  наконец  росский
корабль приблизился к первой, Владимир с еще  большим  потрясением  увидел
сквозь прозрачнейшую воду, как стена из исполинских  глыб  опускается  все
ниже и ниже, куда человеку не донырнуть, не всякая рыба туда опустится,  а
тяжелые обтесанные ломти скал лежат ровненько,  стена  выглядит  сплошной,
волосок не просунуть между глыбами гранита... Или морские боги строили?
     Рулевой, им был  сам  кормчий,  лохматый  мужик  поперек  себя  шире,
покосился на застывшего в изумлении мальчишку:
     -- Что, громом пришибло?
     -- Его... строил сам Род? -- прошептал Владимир благоговейно.
     -- Я сам так думал. Ты рыжих муравьев видел?
     -- В лесу? -- удивился Владимир, он не отрывал зачарованных  глаз  от
исполинских стен.-- Кто же их не видывал!
     -- Малы, а какие хоромы строят!.. Их лесные  кучи  еще  выше.  Ежели,
конечно, сравнить их рост и рост ромеев.
     Холодный  насмешливый  голос  заставил  Владимира  захлопнуть   глупо
раскрытый рот. Он покачал головой:
     -- Мы же такое не строим...
     -- Откуда деревья в стране песка и  камня?  --  хладнокровно  заметил
кормчий.-- Потому и строят из того, что есть. А  камень  на  камень  можно
громоздить и до неба... Буди старших!.. Вон  уже  гавань.  Там  башни  еще
повыше.
     Владимир попятился. Глаза стали круглые, как у молодого совенка:
     -- Неужто могут быть еще выше?
     Кормчий сплюнул через борт.
     -- Это собачьи конурки в  сравнении  с  теми,  что  запирают  вход  в
Золотую Бухту.
     Когда Владимир сбегал вниз, оттуда уже плелись, хватаясь  за  стенку,
зеленые и опухшие от морской болезни бояре. Они лечили  ее  неразбавленным
вином, теперь на них было смотреть страшно. Правда, вид встающих  из  моря
исполинских башен потряс даже их, только Добрыня напускал равнодушный вид,
он-де уже третий раз  в  Царьграде,  но  Владимир  подметил,  что  воевода
хитрит. Царьград и есть Царь-град, наверное, даже ромеи из других  городов
тоже раскрывают рты на всю варежку.
     -- Царь городов,-- сказал благоговейно боярин Волчий Хвост.
     --  Это  пока  только  порт,--  объяснил  толмач   тоном   полнейшего
превосходства.-- Он весь мандракий, что означает загон для овец. Только  в
этом загоне сотни кораблей со всего света...  Еще  мой  дед  строил  стены
этого загона. Глубина в море была больше  ста  локтей,  туда  на  кораблях
возили каменные глыбы и скидывали в море, скидывали,  скидывали...  Камень
брали на берегу,  там  раньше  были  горы.  Больше  года  возили  глыбы  и
сбрасывали в  море.  Гору  источили  норами,  потом  норы  превратились  в
огромные пещеры, затем горы рухнули, их  разобрали  на  глыбы  и  сбросили
опять же в море, потом на месте гор образовались  пропасти,  но  и  оттуда
поднимали глыбы  неотделанного  камня,  грузили  на  корабли,  вывозили  в
открытое море, сбрасывали.  Наконец  лучшие  ныряльщики  сообщили,  что  в
глубине уже  можно  различить  вершины  подводных  гор!..  Ну,  а  дальше,
понятно, все было намного проще.
     Владимир потрясенно смотрел на  исполинские  башни.  Облака  задевают
острыми зубьями! Построить такие горы проще того,  что  внизу  под  водой?
Какие же тогда там? И все это построили не боги? Так что же за люди  живут
в этих землях?
     -- Как они могли... Как могли сотворить такой город? Я уж думал,  это
Славен, столица вирия!!!
     Добрыня, который сам жадно пил из всех кружек, как он это называл, то
есть, учился у всех, подхватывал крохи знаний где мог,  о  Царьграде  знал
уже не меньше, чем о Киеве. Чтобы подлить масла в  огонь,  рассказал,  что
этот древний град, который зрят бояре, вовсе не древний, а построенный  на
развалинах  старого  разрушенного  императором   Константином,   что   жил
всего-навсего полтыщи лет тому.
     -- Полтыщи? -- у Волчьего Хвоста волосы встали дыбом.--  А  когда  же
тот... старый...
     Добрыня, кичась своими широкими познаниями, начал  рассказывать,  как
один из аргонавтов,  внук  самого  Посейдона,  возвращаясь  из  похода  за
золотым руном, ахнул при виде красивейшего места на берегу  Пропонтиды.  А
так как доля добычи при нем уже была, награбил довольно, то  решил  там  и
поселиться. К нему примкнуло несколько искателей приключений, они  помогли
построить маленький городок. Помогли, разумеется, больше мечами и копьями,
чем молотками и лопатами. Отважного аргонавта  звали  Византом,  потому  и
городок назвали Византом.
     Визант стал воротами из Европы  в  Азию.  И  обратно.  Здесь  сошлись
дороги из Европы, Азии, Африки, отсюда со  страхом  цивилизованные  народы
смотрели в сторону степей, где на том берегу морского пролива показывались
орды беспощадных скифов, а за их  степью  лежала  еще  более  таинственная
страна гипербореев, там зимой с неба падают белые холодные перья...
     Этот городок быстро превращался в  город,  завел  торговлю  со  всеми
европейскими и азиатскими странами. Еще Визант вооруженной  рукой  собирал
пошлину с проходящих через пролив кораблей.  Правда,  он  же  давал  им  и
защиту. Царь Дарий, когда шел войной на скифов, по дороге  взял  Визант  и
разрушил до основания, жителей истребил, а уцелевших продал в рабство.
     Позже жители восстановленного Византа  пытались  освободиться  из-под
власти персов, но персы снова его  разрушили,  жителей  разогнали,  а  сам
город превратили в укрепленную крепость персов, куда не допускали  местных
жителей.
     Павсаний освободил от персов измученный городок, но он на долгие годы
и даже столетия стал лакомой  костью,  из-за  которой  грызлись  Спарта  и
Афины. Визант то освобождался от зависимости, то  снова  у  него  отнимали
даже право собирать пошлину, наконец появился новый грозный враг -- Филипп
Македонский. Жители Византа встали на сторону Рима, что  воевал  с  быстро
набирающей силы Македонией, а Рим в благодарность,  захватив  Грецию,  дал
Византу некоторые права и привилегии перед другими городами Эллады.
     Так продолжалось до тех пор, пока император Веспасиан не  решил,  что
Визант слишком злоупотребляет своими льготами. Римские  легионы  двинулись
на юг, туда же выступил и флот. Жители Византа сражались  отчаянно,  кровь
древних аргонавтов еще текла в их жилах,  но  все  же  были  перебиты  или
уведены в рабство. Город разграбили и сожгли дотла.
     Но Визант обладал неслыханной живучестью. Римская армия не могла жить
среди руин, ушла, а уже на другой день каменные глыбы начали сползаться  к
тем местам, откуда  их  выломали.  Стены  Византа  выросли  еще  выше.  Он
продолжил борьбу, а против императора Септимия Севера выставил неслыханный
флот в пятьсот триер, какого даже у могучего Рима никогда не было. А уж  у
Игоря, который ходил на Царьград, тем более.  Даже  у  Вещего  Олега,  что
прибил свой щит на врата Царьграда!
     Три года продолжалась сокрушительная битва. У Рима была сильнее армия
на суше. Она-то и ворвалась через разрушенные стены. На  этот  раз  жители
были вырезаны, стены развалены, а поперек городской площади провели плугом
борозду в знак полного уничтожения города.
     Именно Рим, могучий и все доводящий до конца Рим, сумел  окончательно
уничтожить Визант как огромный и цветущий город, центр  окрестных  земель,
откуда смотрели  на  него  с  надеждой...  На  руинах  восстановился  лишь
крохотный городок, бедный и жалкий, каких не счесть в Римской империи.
     И лишь император Константин Великий, блистательно разгромив  Ликиния,
был у него такой соперник, прозорливо увидел великое будущее  Византа.  Ну
прямо как Олег Вещий, что перенес свою столицу из  Новгорода  в  Киев.  Он
построил на его месте новый город,  сделав  его  второй  столицей  Римской
империи, равной самому Риму, украсил дворцами и театрами,  переселил  туда
часть богатых римских семей...
     Он  сам  не  предполагал,  что  вскоре  ему  самому  придется  спешно
переезжать в древний Визант, который он, перестроив, переименовал в  Новый
Рим! Ну вроде как жители  из  Старгорода,  что  на  новом  месте  основали
городок, нарекли его Новгородом... И что столица  Римской  империи  указом
того самого императора,  здесь  именуемого  базилевсом,  будет  перенесена
именно сюда, в Царьград!.. То бишь, Новый Рим. Народ стал вскоре  называть
его Константинополем, а мы и того проще -- Царьградом...
     -- С тех пор прошло всего лет пятьсот,-- объяснил Добрыня небрежно,--
ну, не ровно пятьсот, а с гаком... Ну, с хвостиком...
     -- Как у козы? -- спросил озадаченный Волчий Хвост.
     Добрыня призадумался:
     -- Гм... нет, у козы короткий, потянет лет на двадцать. Как у тебя! Я
имею в виду волчий.
     -- Это лет  на  семьдесят?  --  спросил  Волчий  Хвост.  Он  выглядел
потрясенно, а Владимир, слушая их, вовсе превратился в  деревянный  столб.
Разве можно вообразить такую старину?

     Глава 7

     Добрыня уплатил пошлину, а по грамоте к базилевсу их  пропустили  без
долгого карантинного досмотра, обычного для торговых судов. Владимир сошел
на берег, навьюченный как заводная  лошадь,  хотя  и  коней  пропустили  в
Царьград. Толмача дали  другого,  а  проводника  попросту  навязали,  хотя
Добрыня заявлял гордо, что он-де знает здесь все вдоль и  поперек.  Волчий
Хвост усмехнулся: потому и не пустили самих!
     Владимир, уже осмелев, прилип к новому толмачу, жадно учил  ромейские
слова, запоминал, спрашивал  как  то  или  иное  новое  слово,  выражение.
Добрыня бросил с насмешкой:
     -- Нас поселят в квартале русов... Там  с  десяток  домов,  купленных
нашими купцами. А дома не в пример киевским.
     -- А вдруг толмач отлучится? -- попробовал защититься Владимир.
     --  Ну,  не  всегда  же  лялякать   с   ромеями,--   сказал   Добрыня
равнодушно.-- И отдохнуть надобно,  полежать...  Они  и  так  суетливые  и
прилипчивые, как обезьяны...
     -- А что такое обезьяны?
     -- Ну, что-то вроде тебя. Только настырнее.

     Дорога  от  гавани  и  к   городской   стене   ошеломила   пестротой,
разноголосьем. Людей как на базаре, идут пешком и едут на конях,  странных
огромных зверях с двумя горбами на спине, маленьких длинноухих лошадках, а
настоящие кони были такие разные, что Владимир даже от них не мог оторвать
взора. Тонконогие и легкие,  как  птицы,  нервные,  горячие,  с  огненными
глазами, с круто выгнутыми шеями, в сухих мускулах, и огромные, как  горы,
кони, тяжелые и  медлительные,  что  тянут  за  собой  такие  же  огромные
подводы, доверху нагруженные скарбом. Эти кони выглядят так, что упади  на
их телегу гора, не заметят, будут тащить все так же неспешно, гулко  бухая
в прокаленную землю огромными, как жернова, копытами.
     Когда  впереди  встала  белая  стена,  перегородившая   мир,   сердце
застучало так, что вот-вот выпрыгнет. Дорога упиралась в  эту  стену,  там
виднелись ворота, настолько малые, что казались мышиной норкой в стене,  а
то и вовсе прогрызенной муравьями. Народ темным шнурком  втягивался  туда,
исчезал.
     Когда приблизились еще на полверсты, и стена закрыла  половину  неба,
Владимир наконец увидел настоящую величину ворот. Если поставить на телегу
еще пять телег с сеном, даже не заденут свода!
     Добрыня строго прервал аханье бояр:
     -- Хватить дорожную пыль собирать нижней челюстью!.. Вещий  Олег,  да
будет вам напомнено, брал дань с этого града. А в знак  победы  приколотил
свой щит на эти врата. Так что и мы не лыком шиты!
     Ворота были распахнуты настежь. Пока Добрыня платил стражам за  вход,
Владимир пытался заглянуть на  ту  сторону  тяжелых  створок.  Хоть  одним
глазом увидеть щит князя-волхва, о  котором  слышал  столько,  что  вообще
перестал верить.
     Один из стражей отогнал, не дал протиснуться между створкой и стеной.
Вдруг да русы используют детей как лазутчиков?
     Их поселили в Русском квартале.  Как  выяснил  Владимир,  здесь  была
также Русская улица, Русский торг, даже русские постоялые дворы. На другом
конце города, как объяснил толмач, располагаются дома и  лавки  славянских
купцов. Постоянная торговля с Царьградом привела к  тому,  что  русские  и
славянские купцы покупают дома, в отъезды поручают их соседям, что клялись
теми же богами. Здесь постоянно звучит русская речь, и  Владимир,  который
ощутил себя снова в Киеве, сразу стал рваться на улицу.
     Добрыня оглядел его с сомнением:
     -- Тебя здесь и куры загребут... Но мужчина проверяется  в  деле!  До
вечера ты свободен. К ужину чтобы вернулся. Будешь подавать на стол вместе
с греками, поучишься.
     Волчий Хвост покачал головой:
     -- Потеряешь мальца... Сколько ему?
     -- Десять лет,-- буркнул Добрыня.-- Мы  в  его  годы  уже  быкам  шеи
ломали!
     -- То быкам... Дай ему меч.
     -- Зачем? Если что, виру платить нам.
     -- Я без меча чувствую себя голым. У него голос будет крепче.
     Добрыня пристально оглядел племянника с ног до головы:
     -- Добро. Сними обноски, оденься как отрок! Ладно,  и  шолом  возьми,
кудри свои скроешь. А то, неровен час, примут за грека... Но не  заносись,
не заносись!.. Мы-то знаем, что ты лишь помощник конюха.
     Владимир, едва дыша от свалившегося счастья, сменил драные портки  на
новые, торопливо перекинул через голову перевязь с  мечом,  чтобы  рукоять
торчала над левым плечом, к поясу прицепил короткий нож в  простых  ножнах
из грубой кожи. Он оставался  в  старой  вытертой  душегрейке  из  волчьей
шкуры, руки были голые до плечей, грудь и живот тоже  чувствовали  горячие
лучи здешнего солнца.  Но  широкий  ремень  с  железными  бляхами  надежно
стягивал в поясе, а тяжелый меч придавал уверенности.
     -- Я не задержусь,-- пообещал он преданно.
     Добрыня и Волчий Хвост с усмешками  смотрели  вслед.  Мальчишка  даже
подпрыгивал от счастья, ноги едва касались земли. Когда исчез за воротами,
Волчий Хвост хмыкнул с сомнением:
     -- Вернется вовремя?
     -- Боишься за свой меч? Отрок хитер и осторожен. Вернется.
     Боярин отвернулся, уже весь  в  делах  завтрашнего  представления  во
дворец, но предупредил:
     -- Если сгинет, с тебя цена моего меча!
     -- Не давал бы,-- буркнул Добрыня.-- Я вон свой шлем одолжил и то  не
трясусь...
     Волчий Хвост смотрел с сомнением:
     -- У тебя ж голова как пивной котел! Он в нем с ногами поместится.
     -- Хлопчина не дурак, одел под него две вязанные шапки.

     Владимир шел, шарахаясь от горластых уличных торговцев и диких воплей
их длинноухих лошадок, жадно рассматривал старинную кладку. Какие великаны
притащили эти глыбы, как взгромоздили одну на другую, как подняли на самый
верх башен?
     Ромеи  пестрые  и  шумные,  суетливые,  живые,  как  бурундуки,  даже
совестно  за  их  вертлявость,  но  что  бросилось  ему  в  глаза  еще  на
пристани... домашние, что ли, лица горожан.
     В Киеве каждый третий обезображен. Хотя нет, это же шрамы, а не  язвы
или короста, это не безобразие, а отмеченность, как говорят воины, богами.
В Киеве каждый третий не обезображен, а украшен рубцами старых ран! А если
какие скрыты под одеждой, то лишь скованное  движение  выдает  иное,  жила
срослась не так, или кость повреждена. А шрамами иному  так  стянет  лицо,
что и не улыбнуться больше, только скалится как зверь лесной. Но и  такие,
как слышал Владимир разговоры взрослых, девкам любы. Даже особо любы,  ибо
это уже испытавшие, уцелевшие, выжившие в бурях  и  невзгодах.  Им  теперь
долгая жизнь на роду выткана Сречей. От них  и  детишки  пойдут  здоровые,
сильные, отважные!
     А тут в Царьграде, кто не попадался навстречу -- чист  от  шрамов,  с
целыми руками. Хоть патриций, хоть охлос, все выглядят так, будто  никогда
в сражениях не бывали. А может и не бывали. Империя огромна, битвы идут на
окраинах, на границах. Там сшибаются волны, а сюда не  то  что  брызги  не
долетают, даже рябь не докатывается...
     В Киеве на каждом двадцатом белеет туго стянутый холст, сквозь  белую
ткань еще проступает алая кровь. Рука воина привычно дергается  к  топору,
темнеют глаза. Он еще там, на близких окраинах Руси, где как  град  гремят
мечи по шлемам и щитам, вихрем несутся обезумевшие кони, волоча по  трупам
застрявшего в стремени ногой хозяина, где каждый мужчина проходит  великое
испытание...
     Он  косился  брезгливо  на  нищих,  что  сплошной  коростой  усеивали
паперти. На Руси таких страшилищ не увидишь.  Царьград  и  тут  переплюнул
Киев, но и среди этих уродов не видать тяжко  искалеченных.  Все  больные,
пребольные. Страшные язвы гниют  прямо  на  глазах,  мухи  обсели  и  пьют
сукровицу... На Руси человек теснее живет на миру, а там,  если  не  может
другим подсобить мудрым словом -- завоеванием старости, то уходит из жизни
сам... Или просит детей своих вывезти в лес и оставить диким зверям.
     И вдруг он  понял.  Вернее,  как-то  пришло  озарение,  что  в  самой
безмерной мощи империи кроется и слабость. Этот огромный  зверь  разжирел,
стал неповоротлив, из норы не вылезает, сам  уже  не  нападает,  а  только
огрызается! Недаром киевские князья, приводя голодные и злые  дружины  под
высокие стены этого града, царя  над  градами,  заставляют  трепетать  его
жителей уже при виде обнаженных мечей, и ромеи униженно умоляют о  мире  и
откупаются богатой данью!
     А ведь Русь пока что совсем  крохотная  рядом  с  необъятной  Римской
империей... Или уже не крохотная?

     Вдруг он услышал быстро нарастающий грохот копыт. Из центра города по
середине улицы бешено неслись всадники. Все были одеты  настолько  богато,
что он счел бы всех императорами, если бы не знал, что базилевсов  столько
в одном городе не бывает.
     Всадники неслись с кличем: "Принцесса Анна! Принцесса Анна!..  Дорогу
принцессе Анне!", и народ на всем их пути шарахался  к  стенам,  падал  на
колени и склонял головы.
     Владимир засмотрелся с раскрытым ртом на происходящее, и не  заметил,
как перед  ним  вырос  на  огромном  красивом  коне  великан  в  блестящих
доспехах. Он был яркий, блистающий,  глазам  стало  больно.  На  роскошном
шлеме развевался пучок перьев такой нежной белизны,  какую  Владимир  даже
вообразить не мог.
     -- Ты что же, дурак? -- рявкнул всадник.
     Он коротко взмахнул рукой.  Владимир  не  успел  опомниться,  как  на
голову обрушился удар булавы. Будь шлем ромейским или германским, быть  бы
с разбитой головой, но узкий конический шлем роса сбросил скользящий удар.
Да еще помогла смягчить удар толстая вязанная шапка из козьей шерсти.
     Сбитый с головы шлем загремел по  камням,  а  Владимир  с  занемевшим
плечом, повинуясь выучке, не рассуждая, уклонился от второго удара,  одним
прыжком оказался у стремени, мощно рванул за красный сапог.
     Всадник рухнул с коня как блестящая льдина. Каменные плиты  дрогнули.
Раззолоченный и разукрашенный шлем,  ломая  пушистые  перья,  запрыгал  со
звоном по камням и  лег  рядом  с  харалужным  шлемом  Добрыни.  Опять  же
повинуясь выучке, Владимир с силой ударил  носком  подкованного  сапога  в
голый висок.
     Конь  дико  заржал,  отпрянул,  болтая  поводьями.  Другие   всадники
повернули коней в их сторону, в их руках блеснули мечи.
     Владимир похолодел, затравленно огляделся. Сзади массивная кладка  из
громадных глыб, стена поднимается на немыслимую высоту, а справа  и  слева
люди с обнаженными мечами. Солнце недобро играло на блестящих  лезвиях,  и
он понял, что это последнее, что видит в жизни.
     Он взял в левую руку  нож,  правой  стиснул  рукоять  меча.  Всадники
нахлынули и остановились, мешая друг другу конями. Боятся подъехать ближе,
понял он внезапно. Ведь можно поднырнуть под  коня,  распороть  брюхо  или
перерубить сухожилие, а они терять дорогих коней не хотят!
     Удары двух воинов он отбил, но продержался бы недолго, силы  неравны,
однако из-за спин воинов прозвучал холодный властный голос:
     -- Принцесса Анна желает знать, что здесь происходит?
     Всадники расступились.  Посреди  улицы  восемь  чернокожих  полуголых
людей держали на плечах роскошные носилки.  Их  со  всех  сторон  окружали
всаженные в железо телохранители с  мечами  наголо.  Возле  носилок  ехали
двое: закованный в доспехи немолодой человек, в богатом шлеме,  золотистые
с проседью волосы падают на плечи, это  он  остановил  воинов,  и  скромно
одетый человек, в котором Владимир безошибочно узнал толмача.
     Один всадник воскликнул:
     -- Не вели казнить,  ослепительная  принцесса!  Мы  не  успели  этого
варвара ни убрать с твоих царственных глаз, ни поставить в  пыль,  которую
он недостоин даже жрать, ибо это пыль нашего царственного и  божественного
города...
     Занавески  носилок  колыхнулись.  Появилась  белая  нежная  и  совсем
детская рука. Следом выглянуло удивленное девичье личико, очень  юное,  но
красивое настолько, что Владимир задохнулся, будто его ударили поленом под
ложечку.
     -- Это и есть варвар? -- спросила  она  чистым  музыкальным  голосом.
Владимир   снова   вздрогнул,   так   говорить   могли   только   небесные
девы-берегини.
     -- Да, наша повелительница!
     -- Спроси, из какой он страны?
     -- И так видно, гиперборей, наша владычица.
     -- Варяг?
     Начальник стражи, это он был рядом с носилками, повернул грозное лицо
к Владимиру. Тот все еще стоял в боевой стойке с мечом и кинжалом.
     -- Эй, кто ты будешь?
     -- Я росич,-- ответил Владимир сипло.
     -- Рос,-- повторил начальник стражи  пренебрежительно,  но  Владимиру
почудилась в его громовом голосе  тревога.  Толмач  наклонился  с  коня  к
занавескам:
     -- Есть такое крохотное племя  на  одной  из  северных  границ  нашей
необъятной империи. Маленькое, дикое, языческое...
     Принцесса, ей было весен семь-восемь, окинула  юного  варвара  беглым
взором. Личико ее  выразило  скуку.  Она  уже  опускала  занавеску,  когда
Владимир неожиданно даже для  самого  себя  сказал  на  ломаном  ромейском
наречии:
     --  Да,  я  из  маленького  дикого  племени.  Того  самого,   которое
разгромило вашего надежного союзника -- Хазарский каганат, отобрало у  вас
Болгарию, сейчас громит ваши войска по  дороге  сюда,  по  дороге  в  вашу
жирную  империю,  где  много  золота  и  юных  женщин.  Из   того   самого
кро-о-о-охотного, которому платите  дань!  И  которому  заплатите  намного
больше!
     -- Что-о-о? -- проревел начальник стражи. Похоже,  он  еще  не  понял
ломаной речи, но ощутил по тону,  что  варвар  сказал  резкость,  а  когда
наконец понял,  то  побагровел  страшно,  его  рука  метнулась  за  мечом.
Владимир отступил  на  шаг  по  стене  влево,  открыл  телохранителя.  Тот
поднялся на четвереньки, мотал головой, роняя красные слюни и сопли.
     Занавески  колыхнулись  снова.  Принцесса  выглянула,   голосок   был
озабоченным:
     -- Что с ним?
     -- Упал с коня,-- сказал Владимир дерзко.-- Ему почему-то  захотелось
поставить меня на колени!
     -- Таков этикет,-- сказала принцесса строго.
     -- Я не ромей!
     -- Правила для всех...
     --  Нет,--  возразил  Владимир  яростно.  Его  руки  задрожали,  тело
затряслось, он заговорил быстро,  словно  выплевывая  как  из  пращи  злые
слова.-- Никто нам  и  никогда!..  Честь  дороже!..  На  колени  поставить
неможно, разве что отсечь ноги до колен... но и тогда голову  мою  вам  не
склонить, разве что снять с плеч!
     Он чувствовал, как в его тело вливается страшная мощь, и сам не  знал
почему так взбесился. Ведь привык, что он -- раб, челядин, на  побегушках,
так что же сейчас так задело?
     Он поворачивался, чуть пригнувшись, держал меч и кинжал наготове.  На
него смотрели без страха, слишком юн, голос почти детский, но уважительно.
Начальник стражи сказал внезапно:
     -- Берсерк!.. Дьявол... Всем  отступить!  Я  не  хочу  терять  людей.
Добьем его стрелами.
     Владимир, видя, как всадники попятились,  выпрямился,  чувствуя,  что
пришел его смертный час. Внезапно он услышал  далеко  в  небесах  хриплый,
зовущий на бой и подвиги, зов боевого рога.  Кровь  вскипела,  он  крикнул
громко и страшно:
     -- Давай!.. Но ты ромей, а значит, не воин,  а  торгаш.  Прикинь  как
торгаш: не дорого ли придется платить за мою  голову,  когда  сюда  придут
войска моего отца, неистового Святослава, уничтожая все  на  пути,  сжигая
города, вытаптывая посевы, уводя сотни тысяч ромеев в полон? Не дорого  ли
будет, если ваши крепости рухнут в пыль,  когда  ваш  император  в  страхе
запрется в этом городе, на ворота которого мой дед уже прибивал свой  щит?
Если эта цена, торгаш, не покажется слишком велика, то  натягивайте  луки,
трусы!
     Начальник стражи сказал глухо:
     -- Юный росич нам грозит!.. Принцесса, позволь...
     Владимир встретился с глазами принцессы, и у него стало сухо во  рту.
Долгое время они неотрывно смотрели друг на друга. Такого нежного лица  он
не видел даже во сне, в неясных грезах,  а  глаза  у  нее  были  огромные,
понимающие, смотрящие прямо в душу. Он уже понял, что она увидела и поняла
больше и лучше стражей, сильных и тупых воинов, и что даже сейчас, в своем
детском возрасте, умеет владеть собой... даже лучше,  чем  он,  она  умеет
заглядывать в будущее, как  подобает  наследнице  великой  империи,  слово
которой весит очень много.
     Она  наконец  оторвала  взгляд   от   его   юного   лица,   варварски
мужественного и даже красивого  особой  дикой  красотой,  свойственной  не
прирученным животным, проговорила презрительно:
     -- В путь!.. Слишком много чести для варвара,  Войдан,  чтобы  с  ним
даже разговаривали. Ты готов поднять меч на  червя?  Тогда  тебе  придется
купить новый, а этот выбросить как оскверненный. Что с того, что не пал на
колени? Ведь не заставляешь же кланяться мне каждую  бродячую  собаку  или
кошку, и того более -- букашку? Законы наши для  людей!  А  варвар  --  не
человек.
     Носилки приподнялись, всадники выровняли строй  и  поехали  по  обеим
сторонам.  Начальник  стражи  покосился  на  дерзкого  и,  Владимир   даже
вздрогнул,  подмигнул.  Передовая  группа  унеслась   вперед   с   кличем:
"Принцесса Анна! Принцесса Анна! Дорогу принцессе Анне!"
     А он остался на улице, опираясь спиной о стену. Ноги дрожали, едва не
опустился на землю. Сердце стучало так,  будто  хотело  выломать  ребра  и
броситься на обидчиков. Он сам не понимал, почему пришел в  такую  ярость.
Почему наплел про Святослава, тот и пальцем не шелохнет, чтобы помочь, про
князя Олега, который никогда не был ему дедом. Или те  обиды,  что  терпит
там, невыносимы здесь?
     -- Я отомщу,-- произнес он свирепо и, не  попадая  в  ножны,  кое-как
убрал меч и нож.-- Я покажу!.. Они узнают!
     Еще не знал, что каждый ребенок в бессилии кричит  это  после  каждой
большой обиды. А в детстве все  обиды  --  огромные  и  невыносимые.  Даже
смертельные.
     Не все запоминаются. Но рубцы оставляют.

     Глава 8

     Их провели по улице между  роскошнейшим  ипподромом,  здесь  стен  не
углядеть за множеством статуй из драгоценного мрамора, и просто  сказочным
садом. Дальше виднелся большой императорский дворец.
     Владимир слышал изумленное  аханье  то  справа,  то  слева.  Он  шел,
стискивая  зубы,  стараясь  во  всем   подражать   Добрыне.   Дворец   был
белоснежным, от него веяло чистотой и свежестью. И настолько огромен, что,
казалось, под его крышей можно разместить весь Киев.  Огромных  колонн  из
фригийского мрамора было не меньше, чем березок в днепровских лесах.
     Но белые колонны, в отличие от березок, были в три обхвата, гладкие и
без единого пятнышка, они вздымались на  немыслимую  высоту,  там  красиво
изгибались  портики.  Колонны  были  украшены  золотом,  серебром,   глаза
разбегались от цветного мрамора, порфира, живописи, изумительной мозаики.
     Их вели по широкой  дорожке  к  главному  входу,  а  по  обе  стороны
благоухали деревья с невиданными цветами. Владимир потрясенно  понял,  что
многие деревья ненастоящие! Их листья цвета осени не  шелестят,  а  слегка
позванивают, ибо из чистого золота!
     Между деревьями сидели огромные, отлитые из золота, львы. Они страшно
рычали, смотрели на проходящего Владимира рубиновыми глазами, поворачивали
за ним головы, свирепо били по земле золотыми хвостами. Кромка  дорожки  к
дворцу была выложена блестящими массивными плитками из серебра.
     В саду шелестели фонтаны. Красиво изогнутые  струи  поднимались  выше
вершин деревьев. Владимир чувствовал на лице тончайшую водяную  пыль.  Над
головой пролетали яркие сказочные птицы.
     Принцесса Анна с подругой тайком рассматривали с балюстрады  неспешно
шествующих через сад русов. Обе прыскали  со  смеха,  эти  грузные  важные
мужчины так потешно и пугливо шарахаются в  стороны,  когда  над  головами
пролетает попугай  с  криком:  "Слава  базилевсу!",  или  когда  навстречу
выскакивают обезьяны и выпрашивают сладости!
     Когда на дорожке, посыпанной золотистым песком, появился юный варвар,
что не преклонил колени, она впилась  в  него  взглядом.  Вдруг  ей  стало
тревожно. Вспомнила подслушанные разговоры  отца,  его  василиков,  высших
чиновников. Над империей уже  столетие  сгущается  туча,  с  каждым  годом
молнии бьют страшнее, а гром гремит громче. Империя будет  разрушена,  все
понимали. Как был захвачен и разрушен Рим германцами, так  Константинополь
будет  разрушен  русами.  Их   походы   становятся   все   разрушительнее,
беспощаднее.  Это  был  мощный  натиск,  в  результате  которого  в  самом
Константинополе как грибы вырастают целые кварталы русов. Силой и  нажимом
росские князья добивались привилегий и льгот для своих купцов  и  товаров.
Вообще  Восточно-Римская  империя  на  треть  уже  заселена  вторгающимися
славянами. Славяне заняли важнейшие посты в армии, в  управлении  страной,
они становились императорами, они вершили суды  и  творили  историю  своей
новой родины. Жители империи еще называли себя греками, хотя уже  говорили
на смеси славянского с  остатками  греческого,  половина  на  половину,  а
историки,  любившие  точность,  называют  их  новогреками,  в  отличие  от
настоящих греков, населявших ту Грецию, прежнюю,  Элладу.  Но  худшие  для
империи из славян были те, кто попал под власть русов и болгар.  И  те,  и
другие редко шли на службу, а неприкрытой целью русов и их  Киевской  Руси
было захватить Константинополь и сделать его стольным градом своей молодой
и  быстро  растущей  империи,  которую  они  еще  просто  не  догадываются
именовать империей.
     Да, здесь о скором падении Константинополя знают от мала  до  велика.
Тень обреченности витает над каждым. Все знают, что именно росы возьмут  и
разрушат город. И что роковой час уже близок. А каким город будет уже  под
их властью, этого не мог предсказать никто.
     Этот молодой варвар, еще мальчик, нет, уже юноша, идет  спокойно,  не
удостаивая  взглядом  диковинные  цветы,  привезенные  ее  отцом,   дедом,
прадедом  из  дальних  стран   Востока.   Не   заинтересовался   крохотной
обезьянкой, размером с ладонь, но  удивительной  копией  человека  --  как
сказал митрополит, жалкой попыткой Сатаны тоже создать своего человека,  и
когда испуганный базилевс хотел было истребить всех обезьян, как  создание
рук врага рода  человеческого,  просвещенный  митрополит  удержал,  сказал
назидательно, что пусть живут и служат  примером,  как  далеко  Сатане  до
Создателя.
     Когда  он  скользнул  равнодушным  взором  по  драгоценным  ливанским
кедрам, вывезенным сюда за огромные деньги, она ощутила гнев,  досаду,  но
вдруг его глаза  встретились  с  ее  глазами,  хотя  она  наблюдала  очень
скрытно, и она внезапно поняла, что для него лес -- не предмет  любования,
а материал, который нужно  рубить,  превращать  в  бревна,  строить  дома,
дворцы, крепости, тараны, засеки... Лес для него -- не  искусное  создание
рук Всевышнего, а материал для работы!
     Отец уже указывал ей на людей с такими лицами и такими  глазами.  Для
них весь мир -- лишь арена деятельности. Их  деятельности!  Отец  говорил,
что эти люди -- вершители судеб, соль земли. Они становятся предводителями
войск, совершают  перевороты,  завоевывают  царства.  Именно  они  двигают
историю: вперед ли, назад, в сторону, но никогда не остаются наблюдать  со
стороны, из безопасного укрытия, как стремится для себя большинство.
     И вот такой человек идет по усыпанной  желтым  песком  дорожке  среди
павлинов и райских птиц!

     -- В камзоле из соболей?
     -- Нет, ближе к нам.
     -- Беловолосый, с оторочкой из песцов?
     --  Да  нет  же,--  сказала  она  нетерпеливо,--  вот  тот   высокий,
черноволосый!  Который  даже  в  наш  императорский  сад  явился  в  своей
варварской шкуре! Как дикий германец в завоеванном Риме!
     Подруга взглянула на нее  с  удивлением.  В  голосе  прозвучала  едва
заметная насмешка:
     -- Принцесса, но это же... слуга!
     -- Как... слуга? -- переспросила Анна ошеломленно.
     -- В посольстве люди  самого  разного  ранга,  ты  же  знаешь.  Посол
великой княгини, толмачи, помощники, знатные  люди.  А  также  челядь  для
обслуги. Этот молодой прислуживает даже не людям, а коням!
     Анна прижалась лицом к стене с глазком, чтобы подруга  не  видела  ее
внезапной бледности. После паузы, справившись с  голосом,  сказала  ровным
тоном:
     -- Все ты знаешь...
     -- А что делать? -- вздохнула Елена.--  Мы  еще  маленькие.  Заводить
любовь с начальниками дворцовых караулов,  как  делают  взрослые  женщины,
вроде бы еще нельзя... Хотя не  понимаю,  почему?  А  играть  в  куклы  --
слишком взрослые. Только и остается, что  смотреть  на  них  и  учиться...
чтобы потом быть умнее.
     Главным у россов был гигант с суровым лицом. Лицо в  шрамах,  но  это
его  не  обезображивало,  лишь  придавало  значимость,  ибо  шрамы  мужчин
украшают, как женщин серьги и кольца. С ним ходили еще четверо,  указывали
перстами  на  диковинки,  ахали,  таращили  глаза.  Гигант  снисходительно
улыбался. Он и мальчик-конюх чем-то были похожи...
     Единственным слугой, допущенным вместе с самыми знатными росами в сад
базилевса -- остальным вежливо отказали -- был странный слуга, который  не
преклонил перед ней колени! Анна чувствовала какую-то тайну.
     Елена прильнула к щелочке:
     -- А ты права. В этом мальчике что-то есть. Врожденное  благородство,
гордость. В глазах виден ум. В плечах широк, лицо смелое. И красив как сам
Сатана, прости меня Господь!
     -- Да,-- сказала Анна,-- это в нем есть.
     Что-то в ее голосе насторожило Елену, но  принцесса  уже  смотрела  в
глазок с безучастным видом, перебрасывала царственный взор с  одного  роса
на другого.
     -- Славяне,-- сказала Елена, потупя взор,-- народ  странный...  Копни
чуть ли не любой знатный род в империи, у каждого либо славянин в предках,
либо в родстве со славянами. А сколько  у  нас  было  начальников  эскадр,
стратегов из славян?
     -- Довольно,--  оборвала  Анна  резко.--  Славяне  служат  в  войсках
империи по договору. Иные нанимаются целыми племенами. Но они  всего  лишь
варвары, наемники! Они служат нам!
     -- И своей далекой родине,-- добавила Елена лукаво.
     -- Вздор! Что могут взять дикие варвары, не знающие даже  Христа,  из
великой империи? Перестань болтать!
     Она резко задернула занавески, закрывая тайные глазки.  Однако  перед
ее взором все еще шел по  залитой  солнцем  золотой  дорожке  широкоплечий
высокий юноша с глазами завоевателя и человека, меняющего мир.  Безуспешно
орут и верещат над головой редкие обезьяны,  в  кустах  обиженно  вздымают
пышные хвосты павлины, раздраженно кричат человеческими голосами  попугаи,
обиженные невниманием...
     И еще у него взгляд, словно видит ее за этой стеной!

     Их вели через бесчисленные хоромы, где и стены, и  полы,  и  каменные
стволы колонн блистали роскошью. Русичам, привыкшим  к  низким  деревянным
потолкам, было странно и  удивительно  видеть  в  дальней  выси  изогнутые
своды, напоминающие небеса. Воздух был пропитан сладкими  запахами  редких
цветов, заморских смол. Вдоль стен стояли  сановники,  на  каждом  столько
украшений из золота и яхонтов, что хватило бы снарядить войско в  Испанию.
А то и в набег на Сицилию. И этих сановников здесь больше,  чем  Святослав
брал с собой народа в походы!
     Владимир, его во дворец взял Добрыня  с  какой-то  своей  целью,  был
потрясен, как потрясены  и  люди  посольства.  Даже  Добрыня  притих,  шел
смиренный, глаза стали круглые, а вид имел подавленный, хотя бодрился  изо
всех сил. В Царьграде бывал и раньше, но  внутрь  дворца  базилевса  попал
впервые!
     Потом им указали где стоять, справа и слева ждали не ромеи,  а  такие
же люди из других стран. Правда, одеты странно,  причудливо,  одни  совсем
черны лицами, другие желты, третьи с  красной,  как  натертой,  кожей,  но
такие же как и он  потрясенные,  скованные.  Это  роднило  их  с  росичами
больше, чем росичей с  похожими  на  них  ромеями.  Владимир  инстинктивно
чувствовал к этим людям с другим цветом кожи симпатию. От их неуверенности
странным образом черпал свою уверенность. Не только у него дрожат колени!
     Затем  глашатаи  возвестили  о  прибытии  родни   базилевса.   Ворота
распахнулись. Владимир воспринял их не  как  двери,  а  именно  ворота  --
высокие, как вход в вирий, украшенные  золотом,  серебром  и  драгоценными
камнями, из внутренних покоев по ковровым дорожкам  медленно  пошли  пышно
одетые люди.
     Им кланялись как сановники, так и  послы.  Добрыня  зорко  следил  за
соседями, чтобы не наклонить голову ниже положенного. Он не знал  кто  кем
приходится базилевсу, но рядом  чернолицые  послы  в  цветных  тряпках  на
головах кланялись одним ниже, при виде других лишь наклоняли головы, а при
появлении третьих чуть ли не переламывались в  поясах.  Добрыня  свистящим
шепотом велел русичам подражать более знающим.
     Владимир стоял позади всех, почти не видел  важно  шествующих,  затем
как-то незаметно для себя протиснулся в передний  ряд,  жадно  и  трепетно
смотрел на дивную красоту одеяний, надменные лица, украшения.
     Внезапно  словно  ударили  в  спину.  Дыхание  перехватило.  В  конце
процессии рядом с красивой женщиной  со  строгим  лицом  важно  шествовала
девочка, он ее видел на носилках. Стражи ее тогда назвали принцессой!
     Ее детское личико было строгим и серьезным.  Неправдоподобно  большие
глаза смотрели  прямо  перед  собой,  на  бледных  щеках  проступала  тень
бледного румянца. Она была во что-то  одета,  явно  богатое,  но  Владимир
видел только ее лицо.
     Она уже поравнялась с ним, он  задержал  дыхание.  Вдруг,  словно  ее
толкнул  кто,  она  повернула  голову.  В  ее  больших  глазах  отразились
удивление и... узнавание. Она  замедлила  шаг,  смотрела  неотрывно  снизу
вверх. Ее щеки разом охватил жаркий румянец, разлился по шее, поднялся  до
кончиков ушей.
     Сердце Владимира стучала так громко, что ничего не слышал кроме  шума
крови в ушах. Не сознавая что делает, он внезапно опустился на колено. Она
едва слышно ахнула, закусила розовую губу. В глазах было изумление, страх,
восторг, снова страх...
     Женщина быстро взглянула на юного варвара, что-то сказала сквозь зубы
маленькой принцессе. Та с усилием опустила  глаза.  Женщина,  сохраняя  на
лице улыбку, потянула ее за руку. У него вырвалось вдогонку хриплое:
     -- Я все равно тебя возьму!..
     Ее почти утащили,  он  поднялся.  Над  головой  слышалось  сдавленное
дыхание Добрыни. Воевода был разъярен, но сейчас  Владимиру  впервые  было
все равно, будут его жечь огнем или разрубят на куски!

     Служанки расчесывали Анне волосы, когда  в  ее  комнату  вошел  Иоанн
Цимихсий, блистательный  полководец,  а  ныне  еще  и  базилевс,  сильный,
красивый и мужественный,  в  любой  одежде  больше  похожий  на  яростного
воителя, что сам водит  в  бой  отряды,  чем  на  мудрого  и  расчетливого
правителя необъятной империи.
     Женщины, как вспугнутые птицы, исчезли, повинуясь  взмаху  его  руки.
Базилевс наклонился с натугой, в груди хрипело. Сухие  губы  коснулись  ее
волос. Великий полководец, ставший императором, понимал, что  и  ему  дали
яд, как было с многими базилевсами до него, даже подозревал кто дал. Самая
красивая женщина мира -- Феофано, бывшая  танцовщица  в  притонах,  шлюха,
утолявшая  за  ночь  по  сто  пьяных  солдат  и  моряков,  ставшая   затем
императрицей,  изменившая  весь  свой  облик  и  ставшая  покровительницей
литературы,  искусства.  Она  возвела  на  престол   его,   блистательного
полководца и отважного дерзкого воина -- он в  этой  же  спальне  проткнул
мечом предыдущего базилевса,-- она же  расчищала  место  на  престоле  для
своих подрастающих сыновей: Василия и Константина. В свои  сорок  лет  она
оставалась такой же юной и красивой, как и в  те  годы,  когда  появлялась
обнаженной на подмостках, доводя до умопомрачения пьяных солдат.
     От черных, как вороново крыло, волос девочки шел  аромат  свежести  и
чистоты. Иоанн тяжело опустился в кресло напротив.
     -- Очень устала сегодня?
     -- Нет,-- ответила она, чувствуя неясное смущение.--  Парадный  выход
длился недолго. А потом мы с Еленой и Тирисой играли.
     Иоанн сказал со строгостью в голосе:
     -- Анна, все заметили, что ты слишком внимательно рассматривала  этих
северных варваров. Если бы еще всех, а то одного! Так  делать  нельзя.  Ты
должна помнить, за твоим лицом наблюдают тысячи глаз. Не простых людей,  а
высоких  сановников!  Наблюдают,  стараются  угадать  твои  мысли,   чтобы
немедленно броситься их выполнять... или вредить. Потому мы  и  должны,  в
отличие от простолюдинов, появляться на выходах... и  вообще  на  людях  с
самыми непроницаемыми лицами. Мы  не  должны  позволять  себе  ни  единого
непроизвольного жеста!
     Анна ответила тихим голоском:
     -- Но он встал на колени!
     -- Естественно,-- сказал Иоанн с удивлением.
     -- Нет.
     -- Что "нет"?
     --  Он  не  встал  на  улице,  когда  его  старались   заставить.   Я
направлялась в храм,  телохранители  проскакали  вперед,  очищали  дорогу,
народ как обычно опускался на колени, а этот дерзкий схватился за меч.  Он
тяжело ранил моего стража. Его бы убили, но я вмешалась...
     -- Ты сделала верно,-- одобрил Иоанн.--  Этих  гипербореев  лучше  не
раздражать. Им только дай повод, завтра же их войска окажутся под  стенами
Константинополя! А это может лишь ускорить падение нашего города.
     -- Разве это так уж неизбежно?
     Он печально наклонил голову:
     -- Империя слабеет с каждым днем. А славянский мир  и  без  того  уже
вторгся в наши владения.  К  счастью,  они  пока  что,  очарованные  нашим
величием, охотно забывают свои племена и становятся подданными империи. Но
есть племя росов, их послы сегодня добивались увеличения  дани...  Да,  мы
платим им золотом, чтобы не терзали нас набегами. У  них  сейчас  появился
неплохой полководец по имени Святослав.  К  нашему  несчастью,  он  еще  и
великий князь Руси... Это значит, что он может бросить на войну  всю  мощь
их быстро растущей страны. Я не знаю, какое чудо должно произойти... И кто
или что смогло бы стать таким чудом.
     Он  осекся,  увидев,  как  внезапно  заблестели  ее  чудесные  черные
глазенки. Бедная  девочка  уже  представила  себя  спасительницей  столицы
империи!
     -- Боюсь,-- сказал он тяжело, ибо рожденные в  порфире  должны  знать
безжалостную правду с пеленок,-- боюсь,  что  гибель  и  падение  славного
Константинополя случатся уже при нашей жизни. При твоей -- наверняка.  Уже
ходит  по  земле  тот  человек,  которому  суждено  разрушить  наши  ранее
несокрушимые стены... Возможно, это как раз и будет  неистовый  Святослав.
Он уже нацелен на нас. Но даже если как-то сумеем ему помешать, то его сын
уж точно довершит дело отца!
     Но по ее личику он видел, что мысли  маленькой  принцессы  далеко.  И
точно, она зябко передернула плечами, но ответила совсем  не  то,  что  он
ожидал:
     -- Он сказал, что лучше примет смерть, но на колени не  встанет  даже
перед Богом... И тогда я велела все оставить  так,  как  есть.  Ведь  тучи
саранчи не лучше тучи варваров, но мы же на них не  гневаемся?  Я  унизила
его гордость, указав дикарю на его место, и он, несмотря на свою  дикость,
понял...
     -- Понял ли? -- усомнился Иоанн.
     -- Понял! Стоило взглянуть на его лицо.
     -- Ты мудра не по возрасту... моя дорогая.
     Она чувствовала, что базилевс едва не назвал ее дочерью, он любил ее,
как и ее старших братьев: Василия и  Константина,  но  если  их  постоянно
наставлял как вести дела империи, когда станут базилевсами, то ее ласкал и
баловал.
     Она спросила напряженно:
     -- Но почему он встал на колени теперь, когда его никто не заставлял?
     Иоанн нахмурился. Взгляд его ушел в сторону. Она чувствовала, что  он
знает, ибо у мужчин есть что-то общее, о чем они  не  говорят,  но  как-то
знают, вернее -- ощущают свое единство. И понимают  поступки  друг  друга,
даже если разделены горами и морями, происхождением, языками.
     -- Их натура темна,-- ответил он наконец с великой неохотой.-- Они --
бурлящий котел страстей и противоречий.  Это  наш  народ  империи  укрощен
разумом и верой в Христа, а росы... Забудь, иди к гостям.
     Она пробормотала уже в дверях:
     -- Встал на колени, когда никто не заставлял... Но  почему?  И  зачем
сказал такие непонятные слова?

     Глава 9

     Когда покидали дворец, Добрыня прорычал:
     -- Сейчас ты еще нужен... Потом переломаю тебе кости!
     Владимир кивал, соглашался, не чувствуя  ни  страха,  ни  облегчения.
Перед глазами все еще стояло прекрасное лицо с удивленными глазами, в ушах
звучал надменный и нежный голос,  в  который  раз  она  с  высоты  носилок
называла его варваром, а он отвечал, спорил, говорил с нею...
     Волчий Хвост с удивлением тряхнул за плечо:
     -- Тронулся, что ли? Добрыня, он нас вовсе не слышит. Здесь и зрелому
мужу рехнуться недолго. Сколько красоты, богатства, мощи!
     -- Прибью,-- прорычал  Добрыня.--  Дурень,  с  чего  ты  бухнулся  на
колени? Опозорил, дурак...
     -- Она красивая,-- прошептал  Владимир.  Его  глаза  смотрели  сквозь
Добрыню.-- Она очень красивая...
     Волчий Хвост обошел вокруг, присматривался, оглядывался  на  Добрыню.
Внезапно расхохотался:
     -- А ты заметил, что и принцесса сбилась с шага? То  выступала  будто
пава, а то вся залилась краской!.. Что он ей такое сказал? Я думал, ромеев
уже ничем не удивишь, не смутишь! Видать, такое загнул...
     Для членов посольств в одном из залов накрыли столы.  Добрыня  вместе
со своими чувствовал себя как в открытом поле, настолько  высоко  свод,  к
тому же умело выкрашенный в небесную синь да еще с намалеванными облаками.
За соседние столы, поставленные не тесно, чтобы не толкаться с иноземцами,
усаживались странные люди из неведомых  земель.  Волчий  Хвост  откровенно
пялил глаза, Добрыня ворчал, этикет царьградский нарушает,  но  и  на  них
посматривали с  удивлением  и  опаской.  Эти  светловолосые  гиганты,  что
говорят и смеются громовыми голосами, в диковинку  тем,  чьи  головы  едва
достают им до середины груди. Даже Владимир, подросток, на полголовы  выше
и тяжелее этих взрослых смуглокожих людей с раскосыми глазами...
     Добрыня рявкнул:
     -- Куды за стол? Брысь подавать блюда людям!
     Владимир послушно двинулся к царьградской челяди, разодетой  пышно  и
богато, что носила блюда гостям. Волчий Хвост попытался удержать:
     -- У них там свои обычаи... Его не пустят!
     -- Не пустят, так выпрут на улицу,-- отмахнулся Добрыня.
     Однако  вышколенные  слуги  молча  приняли  Владимира  в  свои  ряды.
Возможно, у варваров таков обряд. Или этот проверяет, не кладут ли  отраву
его хозяевам...
     Но даже  голодный  и  роняющий  слюни  при  виде  тех  блюд,  которые
расставлял перед боярами, он все равно  видел  лицо  маленькой  принцессы,
слышал ее музыкальный голос, поселившийся в его  ушах,  ощущал  ее  нежный
теплый запах.
     Добрыня и Волчий Хвост  спорили  о  приеме.  Матерые  волки  заметили
немало из того, что ромеи хотели бы истолковать иначе, но Владимир заметил
их взгляды искоса и в свою сторону. Он носил на подносах блюда, кувшины  с
вином, убирал грязные тарелки, менял ложки, потом его вовсе  отправили  на
кухню мыть посуду.
     В помещении было жарко и влажно. Котлы кипели как в сказках огромные,
на исполинских сковородках шипела и трещала яичница из сотни яиц, жарились
широкие ломки мяса, поднимался чад от  сгоревшей  рыбы.  Челяди  суетилось
меньше, чем в поварнях княжеского терема, крику и  бессмысленной  толкотни
совсем мало, работали споро и умело. Горячая вода текла по трубам  сверху,
а холодную воду можно было добавлять из деревянных кадок.
     Когда в зале стихли здравицы в честь базилевса, а гости разошлись, он
с другими слугами еще долго перемывал посуду, вытирал  досуха,  расставлял
по рядам бесчисленных полок, а потом в зале с другими собирал объедки, мыл
и чистил столы, лавки, пол и даже стены.
     В квартал русов вернулся, едва таща ноги. Зато исчез страх,  что  Она
как-нибудь ненароком заглянет на кухню и увидит  его  в  бабьем  переднике
перед горой грязной посуды! Это после того, как видела его в гордой стойке
с мечом и кинжалом против всех ее телохранителей! Лучше сразу броситься на
меч. Мужчина, переживший позор -- уже не мужчина.
     Он ожидал грома молнии на свою голову, но Добрыня был  чем-то  занят,
метался по комнате, спорил с двумя  ромеями,  на  лавке  сидел  молчаливый
Волчий Хвост. При виде  замученного  Владимира  Добрыня  лишь  раздраженно
отмахнулся:
     -- Иди на конюшню, дурак! Мы приглашены на выезд. Завтра кони  должны
играть как крылатые змеи!
     Длинное приземистое здание, под крышей которого можно  было  упрятать
целое племя, было конюшней базилевса. Одной из его многочисленных конюшен,
как  объяснили  русским  послам.  Владимир  сам  чистил  и  кормил   коней
посольства, дивился умению и продуманности ромейских умельцев. В  каменном
полу прорезаны канавки для стока мочи, там постоянно журчит вода, отборный
овес и пшеница к кормушкам подается на тележке, что двигается  по  особому
желобу, а чистейшая ключевая вода сама наполняет поилки, едва конь отопьет
глоток.
     Стойла были чистыми, опрятными, сено душистое,  наполненное  запахами
полевых цветов. Где росичам понадобилось бы семеро,  в  ромейской  конюшне
управляется один. Еще один ходит по той стороне, осматривает коней,  чешет
гривы и хвосты, разговаривает.
     Владимир с первого  дня  жадно  прилип  к  местному  конюху,  изводил
расспросами,  льстил  и  стелился,  без  раздражения   слушал   постоянное
хвастовство  и  непомерные  восхваления  мощи  и  величия  империи,  самой
блистательной из всей существующих.
     Но сегодня он слушал рассеянно, на лице блуждала  глуповатая  улыбка.
Поил, чистил, убирал,  а  мысленно  разговаривал  совсем  не  с  ромейским
конюхом. Вздрогнул, когда в сознание ворвался самодовольный голос:
     -- Теперь ты видишь, что нет более великого государства...
     Владимир спросил раздраженно:
     -- Ну, а ты здесь при чем?
     -- Как при чем? Это моя империя, я в ней живу!
     -- Империя велика и могуча,-- согласился Владимир,-- но это она, а не
ты. А чего стоишь ты? Не хоронись за спину империи, скажи о  себе.  Умеешь
ли ты сражаться? Умеешь ли рисовать, слагать вирши,  строить?  Что  умеешь
ты?
     -- Моя империя...
     -- Да мы ж говорим не про империю! А ты?
     Конюх сказал с недоумением:
     -- Ты не понимаешь, потому что твой народ сам  еще  младенец!  А  мой
древний, с богатым прошлым!
     Владимир и сам видел, что здесь  даже  конюшни  Царьграда  строили  и
перестраивали веками. Местные жители потеряли счет пращурам, которые  жили
до них в тех же исполинских домах из каменных глыб. Все верно, в его диких
лесах жизнь только начинается, дома рубятся из дерева. Куда  ни  пойди  --
везде только зверье лютое, не видевшее отродясь человека.
     -- Да,-- сказал он неожиданно даже для себя самого,-- но кто  спорит?
Твой народ -- с богатым прошлым! Пусть даже самым богатым на  свете.  Зато
мой -- с будущим.
     Ромей вдруг потемнел лицом, и Владимир понял, что нечаянно  угодил  в
больное  место.  Здесь  от  базилевса  до  последнего  раба   знают,   что
Константинополю пасть. И даже знают, кто победно взойдет на его стены.
     Владимир гордо повел плечами, чувствуя  невидимые  доспехи.  Внезапно
ощутил, впервые в жизни, что он не просто всеми  попираемый  челядин,  сын
рабыни. Он росич, сын земли, которую уважают и боятся.
     Но, чтобы это ощутить, надо всего лишь побывать в чужой земле.
     -- Я все равно тебя возьму,-- повторил он, пробуя  слова  на  вкус,--
одну или с Царьградом!

     Корабли, подгоняемые ветром,  споро  бежали  к  днепровскому  берегу.
Белые стены Киева еще только выдвинулись из-за края, когда на причале  уже
начали появляться люди.
     Добрыня, стоя на носу корабля, сказал с восхищением:
     -- Какая сорока им донесла?..
     -- Раньше нас вышли купцы новгородские,-- бросил  Волчий  Хвост.--  А
они поперли напрямик.
     Добрыне почудился упрек, нахмурился:
     -- Им нечего терять.
     -- А товары?
     -- Что товары...
     Берег быстро вырастал, народ что-то  орал,  швырял  в  воздух  шапки.
Волны били в борта тяжелые, совсем не те почти  воздушные  лазурные  волны
царьградского моря, что несли их  как  перышко.  Корабль  шел  тяжело,  не
скользил по верхушкам волн, а вспахивал реку, словно бы проламывался через
заборы волн, силой пробивал путь к причалу.
     Кормчий довольно скалил  зубы.  На  самом  краю  причала  ему  махала
косынкой статная полногрудая женщина. За  ее  юбку  держались  двое  малых
детей. У него в каждом порту по жене, а то и по две, и чем больше  заводил
жен, тем чаще приходилось уходить в море, чтобы заработать на всех.  Да  и
дети плодятся как головастики.
     С  корабля  метнули  канаты,  на   причале   подхватили,   подтянули,
привязали, наложили мостки, и вот Добрыня величаво ступил на родную землю.
Поклонился земным  поклоном,  а  Волчий  Хвост  даже  встал  на  колени  и
поцеловал землю.
     Расталкивая толпу, на причал пробился Сфенел.  Обнял  Добрыню,  почти
такой же огромный и тяжелый, отстранил на вытянутые руки,  всматриваясь  в
загорелое лицо
     -- Зрю, доволен... Все удалось?
     Добрыня улыбнулся:
     -- Про то княгиня должна узнать первой.
     Брови  Сфенела   сдвинулись   к   переносице.   В   глазах   мелькнул
предостерегающий огонек:
     -- Ежели на то пошло, то первым должен  узнать  Святослав.  Но  князь
сейчас в походе...
     -- Как же ты остался? -- удивился Добрыня.
     Брови Сфенела уже не сдвинулись, а сшиблись на переносице:
     -- На то воля Святослава. Он там, а я блюду его интересы  здесь.  Все
еще непонятно?
     --  Понятно,--  ответил  Добрыня,  он  чуть  побледнел,  голос   стал
почтительнее.-- Сфенел, я расскажу тебе по дороге.
     С корабля добровольные помощники таскали сундуки, ларцы, мешки,  тюки
дорогой ткани. Волчий Хвост остался руководить, Добрыня ушел со  Сфенелом.
Владимир отнес на берег тюк с поволокой, как вдруг его схватила  за  плечо
грубая рука:
     -- Ты чего меня толкнул?
     Перед ним стоял Варяжко, отрок самого Святослава, друг Ярополка, сына
великого князя. Он был  не  простым  другом  княжича,  а  закадычным,  что
означало друга задушевного, ибо у росов бессмертная душа живет за кадыком,
и от них к славянам уже начали переходить слова  "схватить  за  душу"  или
"задушить",  когда  хватали  за  горло.  А  Варяжко  был  русичем,   сыном
настоящего руса и славянки из племени вятичей. Он был  на  полголовы  выше
Владимира, шире в плечах и тяжелее.
     -- Я нечаянно,-- сказал  Владимир,  он  дышал  тяжело,  тюк  едва  не
переломил его надвое.
     -- За нечаянно бьют отчаянно! -- захохотал Варяжко.
     Его кулак без размаха ударил в лицо. Боль ожгла губы,  он  ощутил  во
рту соленое. Не успел сжать кулаки, как Варяжко со смехом ударил  сбоку  в
голову.
     Земля и небо поменялись трижды местами. Он  приподнялся  на  дрожащих
руках, увидел приближающийся конец сапога. Откатился, вскочил на ноги,  но
снова кулак с ленивой небрежностью ударил по губам.
     -- Ну,-- голос Варяжко был злой и  насмешливый,--  мне  рассказывали,
что ты прямо герой! Упражняешься с мечом, на конях скачешь...  Покажи,  на
что ты годен!
     Он стоял перед ним  уверенный  и  насмешливый.  Кулаки  сжал,  но  не
нападал, давал время придти в себя. На них  оглядывались,  двое-трое  даже
остановились посмотреть на драку подростков. Другие  шли  мимо:  драки  --
дело привычное, а корабли из Царьграда всегда праздник.
     Владимир стиснул кулаки и бросился на обидчика. Напасть на русича  --
преступление, но тот сам вызвал его на драку. Значит, дозволено.  И  он  в
злости и жажде размазать врага по земле, все же вспомнил  то,  чему  учили
его Сувор и Добрыня.
     Варяжко пропустил два сильных удара в лицо, едва удержался на  ногах.
Глаза его расширились от удивления. Он умело уклонился, выбросил сам кулак
навстречу. Владимир ощутил так, как будто в него попала глыба из баллисты.
Преодолевая  боль,  он  умело  закрывался  локтями,  подныривал,  доставал
кулаками противника, но  пальцы  всякий  раз  натыкались  тоже  в  искусно
поставленную защиту из рук, локтей, предплечий, а кулаки  Варяжко  все  же
прорывали его защиту, били больно.
     Разбитые губы кровоточили, затем кровь  потекла  из  разбитой  брови,
заливала глаз. Он торопливо смахивал ее, стараясь увернуться  от  жестоких
кулаков. Услышал чей-то предостерегающий голос:
     -- Эй, отроки!.. Драка-то, небось, до первой крови?
     И голос ненавистного Варяжко:
     -- Нет!
     -- А как же?
     -- Пока один стоит на ногах!
     Владимир из последних сил бросился на врага. Он  видел  торжествующую
ухмылку. Румяное  лицо  Варяжко  оставалось  целым,  только  на  костяшках
пальцев появились ссадины. Он почти не запыхался, теснил  умело.  Владимир
обреченно понял, что Варяжко -- не княжичи, что любят  поспать  и  поесть.
Этот сам явно упражняется до темных мух в глазах. А так как черной  работы
у него нет, то может упражняться все дни...
     Сильный удар в голову потряс. Перед глазами вспыхнули искры, будто  в
догорающий костер швырнули камень, ноги подломились. Но еще  до  того  как
упал, сильный завершающий удар пришелся снизу в челюсть и буквально поднял
его на воздух.
     Тьма наступила раньше, чем он ударился оземь.

     Глава 10

     Святослав, огромный и  весь  в  железе,  пропахший  дымом  костров  и
конским потом, вошел в горницу быстрым неслышным шагом. Его  сравнивали  с
пардусом, ибо двигался как пардус: неслышно и молниеносно,  был  свиреп  в
бою и умел с любой дружиной быстро одолевать немалые расстояния.
     Его острые серые глаза  быстро  пробежали  по  горнице,  ухватив  всю
разом, с двумя детьми и женой, тесными стенами и двумя окошками.  Там,  за
решеткой на окнах призывно синеет бескрайний простор, там просыпается душа
и рвется в полет, там степь бросается под копыта его коня, а он в  бешеной
скачке слышит призывные звуки  медных  труб,  зовущих  к  победам,  славе,
настоящей мужской жизни!
     А в горнице под взглядом острых глаз каждый ощутил потрясение,  будто
сильные руки великого князя больно ухватили за плечи.
     -- Дети мои,-- сказал он негромко, но страшная сила  чувствовалась  в
его голосе.-- я опять на брань... Но гибнет не тот, кто воюет, а кто сидит
сиднем. Он уже мертв! Молодые да сильные народы ищут новых земель, а когда
находят -- берут по праву сильного. Так наш дед привел на эти земли  русов
из своей Руси и построил Русь Киевскую.  А  из  дальних  неведомых  земель
пришла дикая орда конных болгар во  главе  с  ханом  Аспарухом,  захватила
земли наших братьев славян, обратив их в рабство, основала  свое  царство,
назвав его  Болгарией...  Теперь  болгары  нападают  на  ромейские  земли.
Царьград, с которым мы в союзе, просит помощи. Он прислал деньги, но  я  и
без денег верен слову.
     Ярополк сказал рассудительно:
     -- Отец, но ведь славяне и болгары уже сдружились. Болгары выставляют
свою конницу, а славяне идут пешими. Но бьются против ромеев вместе!
     Святослав неожиданно усмехнулся:
     -- Вятичи тоже идут в моем войске! Но с охоткой ли? Я иду на  болгар,
но они воины смелые, ярые, а воинская судьба переменчива. Я  побеждал,  но
так ли будет всегда? Увы, нет уже  моей  матери,  что  блюла  покой  земли
Русской. Не на кого оставить мне Русь. Остались только вы,  мои  подросшие
соколята.
     Он заметил заблестевшие  глаза  Ярополка,  увидел  как  заалели  щеки
Олега. Они были хороши, эти сыны от  угорской  княжны.  Рослые,  с  ясными
чистыми лицами, смышленые, с детства обученные как управлять землями,  как
собирать дань, как подбирать помощников, как править суд и блюсти покон.
     -- Тебя, Олег, я шлю князем в богатую землю древлян. Будешь сидеть  в
Искоростене, бывшем их стольном граде. Под твоей рукой будут все  тамошние
города и веси, а их у древлян  множество.  Собирай  исправно  дань,  блюди
покон отцов наших и чти богов.
     Ярополк подался вперед, но Святослав, не обращая  на  него  внимания,
нежно привлек  к  себе  Олега,  обнял  и  троекратно  расцеловал.  Наконец
повернулся к Ярополку:
     -- А тебя, Ярополк... оставляю вместо  себя  в  этом  стольном  граде
Киеве. Блюди покон, чти богов, береги рубежи земли Русской.
     Он прижал к груди Ярополка, расцеловал.
     -- Спасибо, отец,-- сказал Ярополк прерывающимся  голосом.--  Клянусь
всеми богами, я не посрамлю чести отцов. Я буду беречь  землю  Русскую  до
твоего возвращения.
     -- В помощь тебе бояре и знатные люди Киева,--  добавил  Святослав.--
Слушай их советы, поступай разумно. Они битые жизнью люди, видали  всякое.
Я выступаю в поход через неделю, так что уже завтра  я  объявлю  боярам  о
своем решении.
     В горницу вошел Добрыня, остановился на  пороге.  Святослав,  стоя  к
нему спиной, сказал резко:
     -- Что там еще?
     -- Прибыла малая дружина тиверцев. Вооружены неплохо, но треть  коней
сбила ноги. Торопились, знают тебя.
     -- Где они?
     -- Я велел им разбить лагерь в двух верстах от городских ворот.
     Святослав хлопнул Ярополка по  плечу,  уже  рассеянно,  повернулся  к
Добрыне:
     -- Поедем посмотрим. За неделю их надо подготовить.
     Он шагнул к дверям, уже весь на  поле  брани,  на  дорогах  Болгарии,
среди битв, звона оружия и победных кличей.

     На другой день с раннего утра во всех очагах горел  огонь,  в  котлах
кипела вода. Повара и стряпухи сбивались с ног. Святослав  прислал  дюжину
дружинников, те пригнали подводы с битой дичью,  птицей,  тушами  кабанов,
оленей. Жарили во дворе на углях, а на гигантских вертелах истекали  соком
ободранные туши свиней, овец, гусей.
     К чему-то готовились, в терем прибывали знатные  люди  Киева.  Челяди
велели одеться в  чистое.  Владимиру  тоже  дали  одежку  чистую,  хоть  и
латанную-перелатанную. К полудню стало  известно,  что  готовится,  челядь
ахала и перемывала косточки  княжичам  и  воеводам,  глухо  негодовала  на
Святослава, что снова уезжает в дальние земли, уводит  сильное  войско,  а
Киев остается без защиты.
     Правда, торки и берендеи берегут рубежи,  а  печенеги  честно  блюдут
договор о дружбе. Но все же непривычно, когда уходит все  войско  росичей!
Печенегов трудно считать своими,  когда  даже  соседние  племена  русского
языка то и дело нападают, жгут села, а полон уводят на продажу в заморские
страны иудеям!..
     В полдень прибыли купцы и  знатные  люди  Новгорода.  Они  добирались
несколько недель, торговали, с ними были  две  подводы  заморских  гостей.
Трое германских купцов, молодых да  рисковых,  решили  поискать  торгового
счастья в глубинах Руси.
     Владимир  сбивался  с  ног,  обслуживая  гостей.  Он  за  годы  после
возвращения из Царьграда подрос еще, раздался в плечах, не по  годам  рано
превращаясь из мальчишки на  побегушках  в  паренька,  на  которого  можно
положиться и в более трудном деле. Он был быстр, понятлив  и  услужлив,  с
ним любили иметь дело, хотя с ним никто не сближался. Робич был  молчалив,
что-то держит затаенное. Из Царьграда вернулся другим, взгляд  стал  иным,
речь замедлилась, словно каждое  слово  проверяет  трижды,  осматривает  и
поправляет перья, прежде чем, как синичку, выпустить на волю.
     Когда во двор въехали новгородцы, Владимир был  первым,  кто  выбежал
навстречу. Он всегда  старался  встречать  всех  первым.  И  пусть  работы
больше, но от общения с новыми людьми получает то, о чем  другие  челядины
не подозревают.
     Новгородцы слезали с подвод медленно, охая  и  разминая  затекшие  от
долгого  сидения  дородные  тела.  Владимир  быстро  оглядел  новгородских
посланников цепким запоминающим взглядом. В огромном  напряжении,  что  не
оставляло его последние годы, а в последние  дни  вовсе  затянуло  душу  в
тугой узел, он увидел и знатную внешность, и дородность, сумел  увидеть  и
то, что таили в себе, на показ не выставляя.
     Он  держал  коня  крупного  мужчины,  чья  седая  борода  говорила  о
возрасте, как золотая гривна на груди --  о  знатности.  За  ним  во  двор
въехали всадники и еще подводы.
     -- Приветствую вас,-- сказал он звонким голосом, который  дрожал  как
туго натянутая  струна.--  люди  Новгорода!  Ваш  город  предназначен  для
великих дел. Только вы -- несокрушимый оплот Руси,  ибо  западные  племена
уже двести лет истекают кровью под натиском Германской империи...  и  всей
Европы. Если они падут, то ничто кроме Новгорода не спасет Русь!
     Его ноги тряслись, когда  он  произносил  эти  высокие  словеса.  Сам
только вчера узнал от волхвов кто там где воюет, за что, какие  силы  кому
дышат в затылок.
     На него смотрели с  удивлением,  любопытством.  Владимир  со  страхом
понял, что его речь понравилась, его не шуганули, а  значит,  должен  идти
дальше. Никто и  никогда  не  говорил  им,  что  они  --  защитники  Руси.
Полабские  славяне  далеко,  они  там,  собравшиеся  в   два   исполинских
объединения племен, бодричей и лютичей, истребляют друг друга, а  германцы
помогают то одним, то другим, натравливая друг на друга,  а  тем  временем
захватывают их земли. До Новгорода докатываются только  отголоски  великой
битвы, что длится вот уже двести лет, этот парень прав, а сюда, до  Киева,
доносится только смутное эхо  искаженных  слухов...  Далеко  смотрит  этот
парень! Интересно, чей он?
     -- Постой,-- сказал один с вялым интересом,-- ты ведь  Владимир,  сын
Святослава?
     Он кивнул, не в силах  выдавить  не  слова.  Здесь  в  Киеве  гораздо
важнее, что он -- сын рабыни Малуши.
     Дородный мужчина слез с коня:
     -- Спасибо за добрые слова. Как здравствуешь... княжич?
     Владимир задохнулся, а новгородцы за спиной  старшого  переглянулись.
Стойгнев перегнул палку. Этот  вежливый  и  неглупый  парень  хоть  и  сын
Святослава, но княжичем быть не может.
     -- Спасибо, хорошо. Вас где разместили?
     -- В доме на Ляшской улице.
     Владимир сказал медленно, хотя мысли носились  суматошные,  сшибались
одна с другой так, что в голове стало больно:
     -- На Ляшской? А есть  еще  Чешская  улица,  Печенежская,  Жидовская,
Искоростенская... А Новгородской нет, хотя ваш город и  богат,  и  намного
ближе.
     Новгородцы переглянулись. Помощник Стойгнева, юный боярин  Цветослав,
даже зарделся как девица. Правда, Новгород еще  мал  и  беден,  но  быстро
входит в силу, и в самом деле было бы лестно иметь в стольном  граде  свою
улицу, хотя бы по названию.
     Стойгнев присматривался к Владимиру с интересом:
     -- Мне сдается, что ты знаешь многое. Нам отвели  комнату  в  тереме,
где будем ждать  великого  князя.  Пойдем,  посидишь  с  нами.  Что-нибудь
расскажешь, чтобы на приеме не ударить в грязь лицом.
     Владимир чувствовал, что сейчас на  волоске  повисла  не  только  его
жизнь при княжеском дворе, но и вообще жизнь. Да, он готов на  смертельный
риск, долгими ночами обдумывал разные планы, не менее опасные,  прикидывал
кто как ответит, просматривал разные дороги  на  несколько  шагов  вперед,
видел ловчие ямы и пропасти и  прикидывал  насколько  у  него  хватит  сил
перепрыгнуть или обойти... Но сейчас  не  прикидка.  Сейчас  уже  летит  в
прыжке через бездонную пропасть!
     Новгородцам отвели большую  комнату,  хорошо  убранную,  но  Владимир
заставил себя нахмуриться и покачать головой. Возле окна сидели на лавке с
резной спинкой два старца, одетые по-новгородски пышно. Их привезли утром,
Владимир уже узнал у челяди и гридней их имена.  Оба  крепкие,  кряжистые,
седые волосы падают на плечи, но глаза еще как  у  лесных  зверей,  живут,
внуков нянчить не уходят, живым примером показывают молодым как надо  жить
и воевать.
     Один из старцев покосился через плечо:
     -- Долго спишь, Стойгнев... А это кто?
     Стойгнев похлопал по плечу Владимира:
     -- Это Владимир, сын Святослава. Не  гневайся,  Кресан.  Долго  ждать
пришлось, пока Цветослав щеки красил.
     Он гулко захохотал, а разряженный Цветослав ткнул его кулаком в бок.
     -- Сын Святослава? -- буркнул старец,  которого  назвали  Кресаном.--
Так у него же только двое, Ярополк и Олег. Откуда этот?
     -- Откуда все,-- засмеялся Стойгнев.-- Говорю, не  гневайся,  Кресан.
Этот парняга живет здесь в тереме, новгородцев уважает, знает многое.  Нам
не помешает узнать больше перед тем,  как  встретимся  с  великим  князем.
Жаловаться на посадника -- непросто даже тебе, который ходил  в  походы  с
его отцом, который сажал маленького Святослава на коня!
     Кресан,  нахмурившись,  рассматривал  юношу.  Брови  были  кустистые,
словно покрытые инеем,  глаза  поблескивали  в  глубине.  Лицо  темное,  в
бороздах морщин, шрамов, затвердевших складок.
     Владимир совладал с волнением:
     -- Славный воевода Кресан! Новгород проявил мудрость, прислав тебя  с
посольством. Тебя в Киеве знают как героя битвы под Липцами, где  ты  один
защищал мост против всего войска вятичей. Святослав оставляет  Киев  моего
брату Ярополку, тот воздаст Новгороду должное.
     Он видел, как они поморщились, когда он, сын рабыни, назвал  Ярополка
братом, но вовсе скривились, когда сказал, что Ярополк  воздаст  Новгороду
должное.
     -- Держи карман шире,-- сказал Стойгнев грубо.
     -- Я бы  воздал,--  ответил  Владимир  невинно.--  Новгород  защищает
северные рубежи Руси. Уже потому  с  него  надо  снизить  дань.  Новгороду
приходится много тратить на кормление наемной дружины!
     В глазах Кресана блеснул огонек:
     -- Это понимаешь ты, малец... Но не разумеют киевские бояре. Не хотят
понимать, у них брюхо прожорливое. Да и великий князь больше  их  слушает.
Так ты говоришь, Святослав хочет оставить Киев Ярополку?
     Владимир  нашел  себя  окруженным  новгородцами.  Смотрели  с  жадным
интересом, в глазах была тревога. Он глубоко вздохнул, сейчас  все  висело
на волоске.
     -- Уже решено,-- ответил он ровно.--  Сегодня  объявят.  Для  того  и
собирают в терем знатных людей. Заметили, какой  пир  готовится?  Во  всех
городах  будут  наместники,  как  и  раньше,  а  в  два  города   поставят
собственных князей.
     -- В какой еще?
     -- Искоростень. Олег.
     Кресан кивнул:
     -- Понятно... Киев да  Искоростень  --  самые  богатые  земли,  самые
богатые города. А что Новгород...
     -- Зачем вы так  о  Новгороде?  --  упрекнул  Владимир.--  Вы  только
посмотрите, каких людей он послал!.. С  вами  славный  Залешанин,  который
один против десяти свеонов дрался и выстоял...
     Новгородцы заулыбались,  со  смешками  оглядывались  на  здоровенного
мужика, что весь ушел в бороду. Владимира  буравили,  едва  вошел,  хищные
глаза, что росли, казалось, прямо из разбойничьей бороды, но теперь  глаза
потеплели.
     -- И славный Бразд с вами,-- продолжал Владимир,-- славный тем, что у
него дома в Царьграде и свой торговый ряд. Я был в Царьграде,  дивился  не
столь красе царьградцев, сколь богатству и обилию лавок  славного  Бразда,
славного гостя новгородского!.. И Радосвет, чьи товары идут до  неведомого
Багдада... О! И грозный Градомир здесь, чьи корабли вернулись с  заморским
жемчугом из дальних южных стран!
     Он поворачивался по комнате, всматривался в лица новгородских гостей,
узнавал, ахал, радовался, называл каждого по имени, вспоминал их  дела,  и
было видно, что счастлив, раз уж  удалось  узреть  сразу  столько  знатных
людей, знатных не столько родом -- то заслуга отцов и дедов,-- а деяниями,
победами, удачным торгом, ковавшими имя своими руками, умом, силой.
     Наконец он подошел к седому старику,  что  сидел  с  Кресаном  рядом,
положив на стол  тяжелые  высохшие  руки.  Суставы  на  пальцах  вздулись,
изувеченные болезнями, расплющенные в боях,  покрытые  шрамами  за  долгую
жизнь, полную боев и схваток.
     Владимир наклонился, бережно коснулся губами сухой  кожи  на  пальцах
старика.
     -- Я целую руку,-- сказал он тихим прерывающимся  голосом,--  которая
держала меч в последнем бою моего деда Игоря... Если бы так же  дрались  и
другие дружинники, мой великий дед разбил бы подлых древлян,  вырвался  бы
из западни!
     Старик с усилием поднял голову. Глаза его  слезились,  долгая  дорога
отняла последние силы -- не стоило на закате жизни пускаться в такой путь,
но голос напомнил о том времени, когда тело было молодо, руки сильны, а на
мечах мог драться с утра и до ночи без устали.
     -- Кто ты, юнак?
     -- Владимир, сын Святослава и внук Игоря. Я  тот,  кто  чтит  великие
победы, помнит о них и не даст забыть другим!
     -- Славный... будет из тебя...  князь,--  прошептал  старик.--  Ты...
похож... на Игоря... Сумеешь держать покон дедов наших...
     Новгородцы переглянулись,  скрывая  неловкость.  Старик  теряет  нить
жизни, сын рабыни все-таки сын рабыни.
     Владимир, выручая новгородцев, заговорил быстро и горячо:
     -- Ты дрался храбро и яро, потому  и  сумел  прорваться  сквозь  ряды
древлян  и  принести  княгине  Ольге,  моей  бабушке,  горестную  весть...
Благодаря тебе она  успела  изготовиться  к  ответу.  Твой  отец,  славный
Асмунд, прибыл вместе с Рюриком, моим прадедом... Кто, кроме тебя,  сможет
рассказать о столь давних днях? Твой дед, когда держал  тебя  на  коленях,
рассказывал о деяниях твоего и  моего  рода,  который  тогда  был  еще  на
далеком Буяне! Расскажи нам!
     Старик прошептал:
     -- Твои сверстники еще голубей гоняют, да девок на  сеновал  тащат...
Тебе же быть великим князем! Ты  знаешь  старину,  чтишь  старших,  знаешь
покон... Сядь ближе, я расскажу тебе...

     Глава 11

     Владимир следил краем глаза за новгородцами. Они входили в горницу  и
выходили, брали разные вещи. На него посматривали с теплотой, даже  боярин
Стойгнев взглянул пару раз со странным интересом.
     Старик заснул на полуслове.  Голова  упала  набок,  из  полуоткрытого
старческого рта выползла струйка слюны. Перебарывая брезгливость, Владимир
сказал теплым голосом:
     -- Крепкие люди в Новгороде. Такую  дорогу  да  в  таком  возрасте...
Киянам и молодым не каждому под силу.
     Стойгнев расхохотался:
     -- Мы -- люди северные. К трудностям привычные. Кремень, а не люди. А
ты понравился нам... княжич. Совсем не такой, как твои братья.
     Хотя он назвал его княжичем с усилием, но все же назвал. У  Владимира
камень свалился с души, но тревога подступила с острым ножом к горлу. Надо
продолжать, теперь надо продолжать!
     Он смущенно потупился и развел руками:
     -- Какой есть, не взыщите...
     Стойгнев покровительственно похлопал по плечу:
     -- Понравился, всем понравился!
     Хлопнула дверь, вошел Годовит. Тяжелый, грузный,  он  прошагал  вдоль
стены, половицы жалобно скрипели. Раздраженно  сбросил  на  лавку  широкий
пояс, почесал вспотевшее место.
     -- Сумасшедший город!  А  мух  сколько...  Дерьма  много,  а  убирать
некому.
     Похоже, под дерьмом имел в виду нечто другое, но Стойгнев и Цветослав
промолчали. Бразд прогудел:
     -- Цветослав, сходи за Гонтой. Он  в  трех  соснах  заблудится,  хотя
здесь и сосны... тьфу!.. у меня нос толще.
     Стойгнев  увидел  внимательные  глаза  Владимира.  Тот   нерешительно
улыбнулся:
     -- Я вижу великого боярина и воеводу... но не могу вообразить себе...
прости... тебя в детском облике! Так и вижу, как ты, зело силен и  грузен,
лезешь как кот  на  дерево,  дабы  разорить  птичье  гнездо,  но  шелковая
перевязь за сучья цепляется, меч по ногам бьет,  узорные  сапоги  по  коре
скользят... да и пузо... гм...
     Стойгнев гулко  расхохотался.  В  дверь  заглянули  испуганные  лица,
привлеченные таким звериным ревом. Стойгнев жестом велел им исчезнуть.
     -- Ну и ну,-- сказал он, вытирая слезы.-- Это я с  пузом?  Да  знаешь
каким я был до шестнадцати лет? Соплей перешибить  можно  было.  Весь  как
соломинка!.. А уж по деревьям лазил, как  по  земле  бегал!..  Бывало,  на
самую верхушку взлезу, куда и галка боялась садиться  --  обломится.  А  я
сидел, не падал! А ты говоришь, пузо!.. Хо-хо...  А  с  шестнадцати  начал
мясом обрастать, скоро мне для кулачного боя во всех  округе  нельзя  было
найти поединщика... Где силой не  брал,  так  увертливость  помогала...  А
дальше и выучка пришла, да и силы прибавилось...
     Он внезапно оборвал речь, раскрасневшийся и довольный, остро взглянул
на молодого парня:
     -- Ох и хитер ты, хлопец! Сам же знаю,  всякий  старый  пень  обожает
детство вспомнить. Хлебом не корми -- дай про ранние годы рассказать.  Сам
таких ловил на крючок, а теперь  ты  меня  за  губу  подцепил...  О-хо-хо,
молодчага, не ожидал! Люб ты мне, скажу по правде.  Зрелый  в  тебе  ум  и
понятливость зрелая. Те два княжича, между нами будь  сказано,  тебе  и  в
подметки не годятся, хотя за ними наставники по пятам ходят,  тиуны  всему
обучают!
     Владимир сказал медленно:
     -- Но им уже даны княжества.
     -- Что делать,-- развел руками Стойгнев.-- На то воля великого князя.
     Владимир ощутил, что сердце забилось  как  птица  в  силках.  Дыхание
стало горячим, словно в груди разгорелся горн, где накалялось железо:
     -- А воля вашего града ничего не значит?
     Стойгнев объяснил терпеливо:
     -- Нам Святослав князя не  даст.  Земля  наша  бедная,  северная,  на
княжество не тянет. Да и город мал. К тому же  Святослав  уже  распределил
сыновей, если ты говоришь верно. К нам идти некому.
     Это был миг, ради которого он жил, и сейчас плечи  сами  выпрямились,
грудь подалась вперед, он даже стал выше ростом.  Сжимая  невидимой  рукой
яростно бьющееся сердце, взглянул в глаза старейшине новгородских купцов:
     -- Есть.
     Стойгнев в великом удивлении поднял усыпанные серебром  брови.  Глаза
смотрели остро, но с непонимаем.
     -- Кто?
     -- Я.
     Услышав  разговор,  к  ним  повернулись  Бразд,  Готовит,   Громодар.
Владимир физически ощутил их острые взгляды. Тень неудовольствия пробежала
по лицу Стойгнева. Он уже поднял руку,  намереваясь  отослать  неразумного
робича прочь, но тот заговорил горячо, торопливо:
     -- Да, я сын рабыни! Потому мне княжества не дадут, но и вам не дадут
князя в вашу бедную северную землю... Пойми, боярин, если мне получить  бы
княжение в Новгороде, то это важно для вас сейчас... и  еще  важнее  будет
потом!  Сейчас,  потому  что  часть  дани  станете  оставлять  у  себя  на
содержание своей дружины... новгородской, а не  киевской,  а  на  потом...
потому, что  получив  в  князья  хоть  и  сына  рабыни,  но  все  же  сына
Святослава, вы  в  другой  раз  сможете  требовать  князя  уже  по  праву.
Высокорожденного! Подумайте о судьбе и славе Новгорода! Разве для этого не
стоит рискнуть вызвать гнев великого князя?
     Он говорил  с  жаром,  настойчиво.  Теперь  путь  к  отступлению  был
отрезан. К вечеру во дворе уже будут знать о его притязаниях. А к утру его
в лучшем случае найдут с перерезанным горлом или  утопленным  в  ближайшем
пруду. А в худшем -- посадят на палю или подвесят за ребро на крюк,  чтобы
другим неповадно было.
     Стойгнев задумался, Годовит сопел и хмурился. Бразд сожалеюще покачал
головой:
     --   Святослав   нам   никогда   не   даст   князя.   Никакого.    Ни
высокорожденного, ни самого последнего раба. Новгород слишком мал,  беден.
Тогда бы каждое село захотело стать удельным княжеством!
     Стойгнев и Годовит наконец кивнули, на Владимира смотрели с жалостью.
Он видел, что они тоже знают его дальнейшую судьбу.
     Он перевел дыхание, сказал с заледеневшим сердцем:
     -- Есть способ.
     -- Ну-ну,-- подтолкнул Кресан.
     -- Новгород не только мал и беден, но и далек.
     -- Святослав это знает. Ну и что?
     -- Он далек от Киева, зато близок к свеям, еще ближе к Оттону... Надо
продолжать?
     Кресан беспокойно задвигался. Все повернулись  к  нему.  Оказывается,
старец  уже  не  спал,  слушал.  Короткий  сон  освежил,  глаза   сверкали
неукротимо, а  костлявые  пальцы  с  силой  сжимали  подлокотники  кресла.
Стойгнев и другие бояре почтительно ждали  слов  старца.  Тот  нетерпеливо
махнул рукой, отсылая гридня, что ввалился  в  горницу.  Готовит  проводил
того до дверей и запер на засов.
     -- Отец спешит на брань,-- сказал Владимир, он никогда так  часто  не
называл Святослава отцом, как никогда не называл Ольгу бабушкой,  а  Игоря
дедом.-- Там его война, там вся его жизнь. Ему нужно, чтобы на Руси в  его
отсутствие  было  спокойно.  Помните,  как  разъярился,   когда   печенеги
подступили к Киеву? Ему пришлось прервать войну в Болгарии, срочно явиться
под стены Киева, прогнать печенегов, и лишь потом  снова  возвращаться  на
прерванную брань... Если ему пригрозить...
     Стойгнев отступил на шаг. Лицо исказилось гримасой страха:
     -- Пригрозить Святославу Неистовому?
     Владимир поймал его за полу, дивясь своей смелости.
     -- Мой отец тоже человек,-- сказал он настойчиво.-- Да, он свиреп, не
терпит прекословия... но он  спешит  в  Болгарию!  Его  душа  уже  там,  с
войсками. А возиться с новгородцами для  него  мука!  Он  спешит  свершить
великие подвиги, что ему местные свары? Если намекнуть, что  ежели  он  не
даст Новгороду князя, то вы сами изберете....
     Кресан отшатнулся:
     -- Никто не посмеет...
     -- Ладно, зайдем с другого бока,--  сказал  Владимир  с  отчаянием.--
Мол, новгородцы волнуются. Одни тянут к Оттону, другие -- к свеям.  Хорошо
бы, мол, дать им  своего  князя,  чтобы  привязать  к  Руси  крепче.  А  в
Новгороде немало людей достойных, да  и  чужие  в  князья  набиваются.  От
поляков, германцев, свеев... Если придет  князь  от  них,  тогда  Новгород
будет смотреть уже не в сторону Киева!
     Стойгнев сказал дрогнувшим голосом:
     -- Святослав тут же скарает нас на горло.
     -- Или посадит на палю,-- предположил  Годовит,--  чтобы  мы  умирали
долго, а другие видели, что ждет отступников.
     Владимир  чувствовал,  как   крупные   капли   пота   покатились   по
разгоряченному лицу.
     -- Не покарает!.. Вот как боги святы, не покарает!.. Он  покарал  бы,
если бы оставался в Киеве. Еще и  дружину  повел  бы  на  Новгород,  чтобы
чинить суд и расправу. А сейчас ему некогда возиться с такой мелочью,  как
Новгород!.. Покарает вас, послов, а в Новгороде вдруг да  вспыхнет  мятеж?
Конечно, для него его удавить -- раз плюнуть, но вся дружина уже готова  к
броску на юг, в Болгарию, а затем к Царьграду! Что ему Новгород, когда  он
одной ногой в Царьграде?
     Стойгнев, сам бледный, такие речи даже слушать опасно, смотрел то  на
взволнованного  подростка,  то  на  Кресана.  Старец   впал   в   глубокую
задумчивость. Годовит спиной подпирал дверь, прислушивался и  к  речам,  и
звукам из коридора.
     -- Мы посоветуемся,-- сказал наконец  Кресан.--  Ты,  княжич,  иди  с
богами... Взбаламутил нам души. Уж почудилось, что  и  в  самом  деле  наш
город сможет получить князя.
     -- Навеки,-- ответил Владимир со страстным  нажимом.  Он  поклонился,
шагнул к двери, затем повернулся и сказал страстно:-- Отныне и  навеки!  Я
буду лишь первым.
     Дверь за ним захлопнулась. Стойгнев еще долго стоял посреди  комнаты,
не двигаясь с места. Только голова начала дергаться, а брови  сшиблись  на
переносице. Годовит шептался с Кресаном. Вид у  обоих  был  испуганный,  а
лица белее мела.

     Его трясло как стебелек на ветру, когда он  закрыл  за  собой  дверь.
Перед глазами плыло, в ушах стоял звон. Он смахнул пот  с  глаз,  заставил
себя дышать медленнее, на подгибающихся ногах сбежал на  поверх  ниже.  Он
помнил где чья комната была вчера, и помнил, кто их занимает сейчас.
     Добрыня стоял у окна,  в  его  огромных  руках  блестела  мертвенными
искрами рубашка из булатных  колец.  Витязь  рассматривал  ее  придирчиво,
хмыкал, вертел так и эдак.
     -- Дядя! -- вскрикнул Владимир.-- Мне очень нужна твоя помощь.
     Добрыня  повернулся,  серые  глаза  внимательно   оглядели   молодого
парнишку.
     -- Дядя,-- сказал Владимир страстным шепотом,-- прибыли  новгородские
посланники с жалобой на бесчинства наместника. Но я убедил их просить меня
на княжение. Великий князь, конечно, будет против... но тут можешь  помочь
ты!
     Добрыня даже отшатнулся. Племянник стоял перед ним красный,  пылающее
лицо пошло багровыми пятнами. Его трясло, на лбу выступили  крупные  капли
пота. Черные волосы слиплись сосульками.
     -- Ты в своем уме? Откуда ты взял, что новгородцы...
     -- Дядя,--  перебил  Владимир,  что  было  неслыханно,  Добрыню  даже
дружинники не решались так обрывать,--  это  так!  Подумай,  как  склонить
князя, чтобы выслушал их!.. Быстрее, уже гремят трубы! Созывают на великий
сбор!
     Добрыня досадливо отшвырнул кольчугу на стол:
     --  Зачем  тебе  этот  северный  городишко?  С  его  долгой  зимой  и
бесконечными болотами? В Киеве тепло, богато, гости из дальних стран...
     Владимир проглотил резкий ответ,  взрослый  дядя  иногда  мыслит  как
совсем невзрослый, заговорил другим тоном:
     -- Да здесь богато, здесь тепло, здесь  гости...  Но  такие  кольчуги
есть и в Новгороде. А нет -- купить  можно.  Из  меня  ведь  какой  князь?
Только название. Меня  отец  отправил  бы  только  с  тобой,  дядя.  Ты  в
Новгороде был бы настоящим князем, только что звался бы посадником или еще
как... Ведь в мои годы какой князь?
     Добрыня  отмахнулся,  потянулся  за  кольчугой,  но  движения   стали
нерешительными. Владимир почти  видел,  как  медленно  начинают  двигаться
жернова, что заменяют мозги в черепе могучего воителя. От усилий  кожа  на
ровном лбу собралась валиками.
     -- Князь не согласится,-- сказал он наконец с сомнением.
     -- Что мы теряем? -- упорствовал Владимир.-- Зато получить можем все.
     -- Князь привык, что я советы подаю дельные.
     -- Тем более!  Он  уже  седлает  коней  для  великого  похода.  А  мы
приобретем Новгород.
     Он нарочито выделял слово "мы". Его обижала и  не  любила  челядь,  а
Добрыню -- воеводы, бояре, тысяцкие. Он был как бельмо на глазу, близок  к
грозному Святославу, но не родовитый, пригретый лишь за  верное  служение.
Но долго ли перемениться дружбе? Да и не вечен князь, особенно когда  идет
в новую страшную сечу. Он всегда первым вступает в бой, последним  уходит.
Долго ли боги будут беречь его буйную голову?
     Владимир молчал, смотрел на Добрыню. Так хотелось, чтобы богатырь  по
его лицу прочел, что когда Ярополк возьмет бразды правления в  свои  руки,
то Добрыне  несдобровать.  Своих  земель  нет,  как  нет  сел  и  городов.
Святослав не  успел  пожаловать  да  и  не  хотел.  Так  дружинник  вернее
привязан, надежнее служит, на свои богатства не  оглядывается.  Но  теперь
он, голый и безденежный, останется со знатными людьми Киева.  А  у  них  и
пожалованные, и унаследованные земли, они при любом князе -- сила.  А  что
останется у него, если Святослав сложит буйну голову?
     -- Я попытаюсь,-- ответил Добрыня наконец с тяжким вздохом.-- Вряд ли
у нас что-то получится. Но я попробую  склонить  Святослава  дать  тебя  в
Новгород князем...
     -- Нет,-- прервал Владимир.-- Не меня. Просто князя.
     Добрыня смотрел пристально:
     -- Я вижу, ты обдумал все очень хорошо. Почему?
     -- Святослав сам назовет меня. Другой не пойдет в  северные  болотные
земли.
     Добрыня с сомнением покачивал головой, но  глаза  были  тревожными  и
задумчивыми. Парень молодой, но хитер как  лис,  осторожен  как  бобер,  а
паутину ткет такую,  что  мизгирь  позавидует.  Похоже,  к  такому  случаю
готовился давно, все продумал. Умному  хватит  раз  взглянуть  на  ромеев,
чтобы научиться их хитрости да хвостовилянию. Что ж, нужда заставит калачи
есть.
     -- Ладно,-- сказал он наконец.-- Небо  раз  в  жизни  посылает  удачу
каждому. Это только в сказках Жар-птица  прилетает  трижды.  На  самом  же
деле, сразу не ухватишь -- второго случая не будет. И не скажешь: "Великий
Сварог, позволь пройти по жизни еще раз, уже по-умному". Надо сразу...
     В дверь громко постучали. В щели показалась голова гридня
     -- Дружинник Добрыня! Святослав велел собрать всех  знатных  людей  в
большом палате. Торопись, князь ждать не любит.
     В голосе прозвучала  угроза.  Владимир  видел,  как  с  лица  Добрыни
отхлынула кровь. Он перевел дыхание, коротко взглянул на паренька, что без
страха зовет встать пред грозны  очи  великого  князя,  известного  крутым
нравом, дабы спорить, доказывать, убеждать, настаивать.
     Владимир задержал дыхание. Костяшки  на  пальцах  побелели,  а  ногти
впились в ладони так, что по лицу Добрыни видно -- больно.
     -- Мы... идем. Пойдем... княжич!

     Главная палата уже  была  заполнена  народом.  Молодые  бояре  пришли
пораньше, заранее старались встать ближе к возвышению, там великокняжеское
место, старые сразу расселись на приготовленных для  них  широких  дубовых
скамьях вдоль стен. Им всех видать, их тоже зрит каждый.
     В полных доспехах, словно на брань, явились воеводы, тысяцкие.  Позже
всех пришли два волхва: в звериных шкурах, лохматые, у одного лицо закрыто
волчьей  маской.  Это  был  волхв  Тайного  Братства,  их  зреть  смертным
возбранялось.
     Князь явился стремительно, словно вбежал. Горячий,  гремящий,  словно
выкованный из железа, в тонкой заморской кольчуге, с мечом  на  поясе.  От
него пахнуло зноем, будто на миг вырвался из  жаркой  брани  в  полуденных
странах. Горящие грозным весельем глаза разом охватили всех в зале.  Бояре
ощутили себя неуютно, задвигались. Князь должон  быть  важен  аки  павлин,
величав, дороден. От него должны исходить  милости,  он  должон  быть  аки
отец... А этот хищный зверь чем быстрее уберется из Киева,  тем  лучше.  С
его сыновьями как-то сладят.
     -- Приветствую вас, люди Киева,-- прогремел его сильный голос.
     Все поклонились, ответили вразнобой. Святослав в два шага поднялся  к
резному креслу, сел. Бояре толпились за спиной, старались стать  ближе.  В
широкие окна врывался солнечный  свет,  блистал  и  переливался  на  ярких
бляхах, застежках, поясах, рукоятях ножей.
     -- Кони просятся под седла,-- сказал Святослав  звонким,  как  боевой
рог, голосом,-- мечи рвутся из ножен. Мы уходим в поход, дабы добыть  Руси
чести, а киевским князьям -- славу. Моя последняя воля! Ярополку сидеть на
столе киевском, блюсти покон отцов наших, собирать дань с земли киевской и
всех подвластных нам, быть старшим. Олег едет князем в древлянскую  землю.
Дань исправно высылать Ярополку, чтить богов, блюсти покон пращуров.
     Он поднялся, словно его подбросила неведомая сила.  Ноги  подрагивали
от желания выбежать из палаты и прямо с крыльца прыгнуть в седло.  Могучий
жеребец во дворе уже злобно роет копытом землю, храпит и люто скалит  зубы
на отрока.
     Бояре задвигались, зароптали. Великий князь вовсе их  ни  во  что  не
ставит, ежели сейчас готов удалиться! Виданное ли дело, не  успели  сесть,
как уже все кончилось. А где степенные беседы, где уважительные советы  со
старшими?
     От  новгородцев  шагнул  вперед  Стойгнев.  Так  получилось,  что  он
загородил дорогу великому князю, но не попятился, стоял и смело смотрел  в
грозные очи неистового витязя.
     -- Великий князь,-- он  поклонился.--  Новгород  кладет  тебе  земной
поклон. Шлет дань и дары сверх дани, а еще сверх того  --  двух  заморских
коней, драгоценное оружие франкской работы и ларец из-за южного моря...
     -- Благодарствую,--  сказал  Святослав.  Он  посмотрел  через  голову
новгородца на двери, где маячили двое его  дружинников.--  Теперь  говори,
что просите. Ведь недаром же  скуповатый  Новгород  прислал  что-то  сверх
урочной дани!
     Владимир  видел,  как  широкое  лицо   боярина   покрылось   крупными
капельками пота. Он поклонился еще, сказал просительно:
     -- Прислал нас новгородский люд  с  жалобой  на  твоего  посадника...
Грабит и разоряет нас, часть дани присваивает... Нет-нет,  великий  князь,
мы всю ночь советовались, услыхав о твоем решении... ми хотим просить тебя
дать нам тоже своего сына на княжение. Город наш растет быстро, пора и нам
получить бы себе князя.
     Святослав поморщился:
     -- Если посадник проворовался, дам другого. Но князя у меня  для  вас
нет. В Киеве -- Ярослав, в Искоростене -- Олег. Больше сыновей у меня нет.
     Это слова как ножом кольнули Владимира. А Стойгнев поклонился, сказал
глухим голосом:
     -- Понятно. Богаты земли киевские, как  и  древлянские,  это  не  наш
бедный север... Но я должен сказать тебе, княже, что народ бурлит. Шныряют
лазутчики то Оттона, то свеев, то польских князей. Всяк  на  свою  сторону
тянет.
     Святослав страшно оскалился. Кровь отхлынула  от  его  лица,  он  был
страшен:
     -- Что хотят?
     -- Княже, я только посол. Ежели ты хочешь не правды, а сладких  слов,
только скажи!.. Я тут же скажу, что у нас все  хорошо  и  все  поют.  Тебе
будет приятно. Сейчас приятно.
     Глаза великого князя полыхали как угли. От  него  пошла  волна  такой
ярости, что всех  вокруг  него  охватил  озноб.  Внезапно  Добрыня  шагнул
вперед:
     -- Дозволь слово молвить, княже... У тебя есть еще сын. Ну и что, что
челядин? Там ведь не Киев, а всего-навсего Новгород. А с ним могу  поехать
я, чтобы смирять их буйства. Рука у меня тяжелая, сам знаешь.
     Святослав некоторое время поедал его глазами.  Казалось,  вся  ярость
князя обрушится на верного дружинника. Внезапно Святослав с шумом выдохнул
воздух, горячий, как струя пламени  Змея.  Широкая  грудь  опустилась,  он
коротко и зло рассмеялся:
     -- Тяжелая рука? Это недурно. Да и голова у тебя на плечах такая, что
весь Новгород о нее топоры выщербит... Добро! Пусть  будет  так.  Слушайте
все!.. Назначаю городу Новгороду князем... Владимира. В  нем  есть  и  моя
кровь, он  будет  править  от  моего  имени.  А  Добрыня  при  нем  поедет
посадником.
     Стойгнев поклонился земным поклоном. Владимир видел, как  мелко-мелко
дрожали ноги посла. Гнев Святослава бывал страшен. На княжьем троне  после
кроткой славянки  Ольги  снова  оказался  страшный  русич,  буйным  нравом
похожий вовсе на руса. Стойгнев снова и снова кланялся, скрывая  пережитый
страх.
     --  Благодарствуем,  великий  князь!  --  проговорил   он   нетвердым
голосом.-- Благодарствуем от  всего  народа  новгородского!  Будь  уверен,
отныне наши уши глухи к речам послов германских или  свейских.  Ты  можешь
отправляться в поход спокойно! Наши земли тебе верны.
     Святослав пренебрежительно отмахнулся:
     -- По вам и князь!

      * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

                              В лето 6479  пришел Святослав в Переяславец.
                              С началом  весны,  в  лето  6480  отправился
                           Святослав к порогам. И напал на него Куря...
                              В лето 6480 начал княжити Ярополк.
                              В лето 6485 пошел  Ярополк на  брата  своего
                           Олега в  древлянскую землю.  И в битве  победил
                           Олега... вытаскивали трупы с утра и до полудня,
                           и нашли Олега под трупами.
                                              "Начальная Русская Летопись"

     Глава 12

     У богатыря Славена была красавица сестра Ильмера. Он ее любил нежно и
бережно. Когда враги сумели вытеснить из его земель,  он  на  новом  месте
выстроил город и нарек его Ильмером.
     Город рос, Славен помер, а переселенцы, в тоске по Старграду называли
между собой новый город просто Новоградом,  Новградом,  Новгородом.  После
гибели Славена, уже в старости, город вовсе перестали  называть  Ильмером,
только волхвы еще  помнили,  передавали  из  поколения  в  поколение  свое
сокровенное знание, занося его чертами и  резами  на  деревянные  дощечки.
Через дощечки по  краю  пропускали  раскаленный  прут,  за  ним  продевали
веревочку, и такими связками хранили в своих тайниках.
     Укрепил Ильмер, а ныне Новгород,  и  расширил  князь  Вандал,  а  уже
Гостомысл  мудрой  политикой  сумел  завязать  крепкие  торговые   узы   с
заморскими странами. Он же пригласил на княжение отважного воителя  Рюрика
Боянского, или же, как его называли в западных странах, Рюрика Рюгенского.
Перед могучем предводителем варяжских дружин из русов, свеев  и  германцев
трепетали приморские города Европы и даже далеких южных стран.  Рюрик  жил
со своим народом на острове Буяне, в соседних странах его  звали  Рюгеном,
оттуда совершал молниеносные  набеги  на  быстроходных  ладьях.  Данию  он
грабил так часто, что в ряде западных хроник его называли Рюриком Датским.
     На просьбу Гостомысла прибыть на княжение,  сперва  ответил  отказом,
Новгород-де ставит наемных князей с их дружинами  в  слишком  подневольное
положение, но посадник был настойчив, расписывал огромную страну,  которой
можно владеть, и  Рюрик  в  конце-концов  прибыл  в  святилище  Световида,
спросил оракула, и тот велел немедля идти на помощь  тестю.  Рюрик  и  сам
понимал, что остров мешает расти племени русов вширь, а земли на  материке
заняты накрепко. У восточных же родичей земля велика и обильна, а  порядка
в ней нет -- так ее расписывал Гостомысл. Диких же соседей,  что  докучают
из Степи, можно загнать обратно. А из бесчисленных славянских племен,  что
бьются одно с другим смертным боем, можно создать такое государство, перед
которым задрожат западные страны.
     Он прибыл в Новгород со своим двором и могучей дружиной. В ней  кроме
самих русов-рюгенцов  были  свеи,  германцы,  норманны,  даже  два  мавра.
Беспорядки он подавил сразу и  жестоко.  Последний  большой  мятеж  поднял
Вадим Храбрый, последний вольный славянин, как его  назвали  позже.  Рюрик
сразил его в честном поединке, а остатки мятежников рассеял. Кого поймали,
вешали вдоль дороги.
     Княжение Рюрика было недолгим. Он еще возвращался  в  свою  Русь,  на
Рюген и в Данию, улаживал старые споры, но раны прошлых лет давали о  себе
знать. Он все еще сам объезжал  подвластные  племена,  чинил  суд,  но  на
обратном пути к Новгороду расхворался сильно и  тяжко.  Умереть  бы  своей
смертью, но бог воинов  милостив:  храбрецы  из  местного  племени  решили
устроить засаду могучему воителю. Рюрик разгадал вовремя, кого побил, кого
взял в полон, но последний из умирающих пустил ему стрелу в спину.
     Игорь, сын Рюрика, был годами еще мал, вместо него правил  Олег.  Его
звали Вещим, он был из волхвов и умел прозревать грядущее. Олег  не  желал
называться князем, ему по рождению нельзя им быть, однако это не  помешало
ему воевать успешно, собирать племена в единое государство, которое назвал
Русью в память о  покинутой  Руси  на  родном  острове.  Потом  он  разбил
ромейские войска, заставил их  императора  платить  ему  дань,  тем  самым
считаясь с новым образованием на своих границах, а в знак победы прибил на
ворота Царьграда свой щит.
     Однако едва лишь Игорь подрос,  Олег  тут  же  сорвал  с  пояса  меч,
передал Игорю, а сам ушел в волхвы. Никто не знает, куда он ушел, умер  ли
вообще, потому что у таких людей  судьба  бывает  очень  странной,  а  для
простого люда -- невероятной и таинственной.
     Еще Олег при малолетнем Игоре занял Киев, убив  Аскольда,  последнего
потомка древних  сколотских  царей,  от  народа  которых  остались  только
названия рек, гор, озер, вроде: Оскол, Ворскла... Русь Олега переместилась
южнее, стала называться Киевской в  отличие  от  Руси  Буянской  или  Руси
Новгородской.
     С той поры Новгород без князя. Князья  сидят  только  в  Киеве,  а  в
других городах -- посадники. Из Киева князья собирают  ежегодную  дань.  И
вот теперь впервые  после  многих  десятилетий  Новгород  обретает  своего
князя, что сразу возвышает  весь  город  на  целый  поверх.  И  городу,  и
новгородцам будет больше чести, славы и уважения.
     Значит, горожане должны быть рады ему, Владимиру. Как и бояре, купцы,
знатные люди. Пусть он не совсем князь -- сын рабыни!  --  пусть  великая,
хоть и придуманная,  нужда  вынудила  грозного  Святослава  дать  им  свое
княжение, пусть даже он и здесь будет под  присмотром  верного  Святославу
пса войны Добрыни....
     Но все-таки... все-таки это его первая  большая  победа.  Победа  его
ума, воли и выживаемости!

     И еще одно, думал он напряженно в ритм быстрой скачке.  Святослав,  в
отличие от своего отца Игоря, Олега, Сфенела, которые  были  чистокровными
русами, есть уже русич или росич,  то  бишь,  помесь  руса  со  славянкой.
Правда, Святослав бреет голову, как русы, оставляя длинный чуб,  свисающий
на ухо, носит в левом ухе серьгу, моется в тазу, а не в славянкой бане,  и
вообще крут нравом, быстр и яростен как русы, свиреп в  бою,  но  все-таки
его матерью стала славянка  Ольга,  и  он  уже  одинаково  владеет  обоими
языками.
     Зато уже дети Святослава, даже его  высокородные  от  жен-княгинь,  с
детства знают славянскую речь, а язык своих дедов по отцу воспринимают как
близкий, но не свой.
     Славяне же, будь  это  дрягва,  дубиничи,  тиверцы,  вятичи,  раз  уж
покорились русам и платят им дань, то считаются ихними,  то  бишь,  людьми
русскими. Он тоже русский, а не рус и даже не росич,  это  его  сблизит  с
покоренным  народом.  Все-таки   если   не   откровенная   ненависть,   то
недовольство захватчиками все еще живо. Он в их  глазах  должен  стать  не
просто первым князем, а первым русским князем!

     Уже показались серые бревенчатые  крепостные  стены  Новгорода.  Небо
нависало серое, как раскисшая под ногами земля, воздух был свежий, а ветер
дул промозглый, нес сырость и болезни. Кони тащились  тяжело,  на  копытах
нависало по пуду грязи.
     Владимир подавил разочарование. Да, это не огромный Киев,  где  среди
трехповерховых теремов уже  есть  и  каменные,  или  хотя  бы  каменные  в
основании! Не Киев... Но зато в Киеве он был и должен был остаться  навеки
сыном рабыни. Здесь же,  при  удаче...  нет,  плохое  слово,  пусть  удача
улыбается никчемам, а он должен  добиваться  успеха.  Удача  слепа,  может
посетить и круглых дураков, потому на нее и надеются, а  сильные  куют  не
удачу, а успех!
     Он вздохнул глубоко и мощно.  Он  вырвался  из  Киева,  но  там  было
привычно, защищенно, безопасно, хоть и  не  очень  сытно.  А  здесь  чужой
город,   чужие   люди.   А   на   нем    клеймо    байстрюка,    бастарда,
незаконнорожденного. И бороться за себя придется еще больше,  чем  раньше.
Добрыня и Стойгнев, что едут сзади, не помощники. У них свои  цели,  а  он
для них вовсе не князь, а так... кому ложка, кому черпак, кому  еще  какое
средство для достижения своих целей.
     Послышался далекий конский топот. От городских стен мчались всадники.
Владимир  решил  было,  что  новгородцы  встречают  как   князя,   но   те
приблизились, он увидел, что настигают убегающего человека.
     Уже сверкнули мечи над головой беглеца. Тот  понял,  не  уйти,  резко
скакнул от дороги, побежал, но до леса  хоть  и  близко,  но  двое  конных
пустили коней наперерез. Беглец затравленно  оглянулся,  быстро  подхватил
длинную жердь, свирепо взмахнул над головой. Послышался крик, оборвавшийся
на всхлипе. Всадник вылетел из седла как тряпичная кукла, а конь от  удара
присел на круп.
     Владимир пустил коня вскачь, заинтересованный дракой.  За  ним  часто
застучали копыта, Добрыня с дружиной не отставал.
     Беглец отбивался отчаянно. Рослый крутоплечий  молодой  мужик  вертел
над головой толстую жердь, чуть ли не бревно, увертывался от ударов мечей,
пригибался. Лицо его было оскалено, рубашка в лохмотьях, обнажая темное от
солнца мускулистое тело.
     Еще  один  получил  удар  в  плечо,  выронил  меч.  Всадники  пугливо
раздвигали круг, а беглец расширял его все больше и больше, бросаясь то на
одного, то  на  другого.  Лес  уже  приближался,  беглец  бросал  на  него
затравленные взгляды. Поняли это и  всадники.  Один  выругался,  сорвал  с
плеча лук.
     -- Стойте! -- крикнул Владимир.
     Он ощутил, что с коня голос звучит достаточно властно. И те, кто  его
еще не знает, могут не заметить, что он сам дрожит от страха.
     Он соскочил с коня, внимательно смотрел на орудующего  жердью  парня.
Оценивал, прикидывал. Всадник с луком крикнул предостерегающе:
     -- Эй, парень!.. Кто бы ты не был, не вмешивайся. Это Звенько!
     -- Ну и что? -- осведомился Владимир.
     И ощутил, что даже  с  высоты  земли  его  голос  звучит  без  дрожи.
Наверное потому, что за спиной могучий  Добрыня  с  его  отборным  отрядом
дружины.
     -- Звенько медведя ломает голыми руками!
     -- Я не медведь,-- ответил Владимир с  презрением.--  Вмешиваться  не
сметь!
     Голос его теперь прозвучал  жестко,  словно  кто  ударил  молотом  по
наковальне.
     Он прыгнул вперед, выждав когда край оглобли пронесся мимо. Проскочил
мимо и Звенько. Следующим оборотом жердь достала его  лишь  серединой,  не
опасно, лишь сбила оземь, но Владимир ухватил Звенько за ногу, дернул. Оба
покатились по земле, жердь унеслась со свистом.  Послышался  глухой  удар,
кто-то ойкнул
     Голоса кричали, чтобы не  вмешивались,  дружинники  оттеснили  конных
новгородцев. Владимир вспрыгнул на ноги  раньше  противника,  выждал.  Они
оказались грудь в грудь, и Владимир ощутил невольный трепет.  Он  сам  был
рослым и крепким, но парень оказался почти на голову выше, плечи раздались
как горный хребет, а грудь была широка и выпукла как стоведерная бочка. Он
протянул руку к груди Владимира, и тому показалось,  что  к  нему  тянется
бревно с огромными пальцами.
     Он нырнул под эту руку, захватил ее крепко, резко дернул, заворачивая
за спину. Парень был чудовищно силен, но своя же тяжесть усилила боль.  Он
побледнел, завалился лицом на землю.  Владимир  подержал  чуть,  чтобы  не
сомневались в его полной победе, вскочил на ноги.
     Звенько с перекошенным лицом ринулся на него как дикий тур.  Владимир
дрогнул, увидев бешеные глаза, но с великим трудом заставил  себя  драться
как учили его Сувор и Добрыня. Слабый воин, искусный  в  занятиях,  обычно
побеждает сильного, но неумелого. Что с того, что  медведям  спины  ломал?
Медведь не человек...
     Он мотнул головой, чтобы кровь с рассеченной брови не мешала  видеть.
Нанес еще два сильных удара. Звенько шатался,  лицо  его  распухло.  Всего
один раз он задел Владимира по лицу -- всего лишь  задел!  --  иначе  тому
пришлось бы распрощаться с жизнью...
     Владимир сделал быстрый скользящий шаг. Кулак  его  был  сжат,  глаза
держали окровавленное лицо Звенька.  Он  знал,  что  сейчас  этот  могучий
парень упадет как бык, оглушенный ударом. Внезапно  он  перехватил  взгляд
из-под разбитой брови. Звенько тоже знал, что уже побежден,  сейчас  после
удара свалится незнакомцу под ноги, но держался лишь на  упорстве  и  силе
духа...
     Владимир заставил  себя  усмехнуться.  Кулак  разжался,  он  протянул
открытую ладонь противнику:
     -- Мир!.. Ты молодец, дерешься здорово.
     Парень тупо смотрел на протянутую ладонь. Лицо его было разбито, губы
вспухли. Кровь текла из носа и рта, он поминутно сплевывал.  Земля  вокруг
него покрылась красными  комочками,  что  быстро  сворачивались  шариками,
пряча сгустки крови, чтобы ее не увидело нещадное небо, бог Сварог.
     Наконец он искривил лицо в гримасе. Его  ладонь  с  маху  ударила  по
ладони Владимира.
     -- Куда там... Я думал,  что  дерусь...  Теперь  я  вижу,  что  такое
драться на самом деле!..
     Сзади раздался довольный хохот. Добрыня с дружинниками весело  ржали,
бряцали оружием. На их молодого князя, которого  и  князем  никто  еще  не
звал, смотрели с интересом. Всякий ли утерпит, не  собьет  супротивника  в
грязь  для  победы  окончательной?  Да  еще  не  походит   вокруг,   гордо
подбоченясь, пока тот ползает под ногами, роняя кровавые сопли и слюни?
     К Владимиру подъехал конем грузный  сумрачный  мужик.  Весь  заросший
черной бородой в крупных кольцах,  в  меховой  шапке,  несмотря  на  лето,
одетый добротно, богато, на холеном коне.
     -- Это наш беглый холоп,-- сообщил  он  гудящим  басом.--  Виновен  в
самовольном заселении. Платить отказывается. Мол, земли вольные...
     -- Они и есть вольные,-- прохрипел  Звенько.  Он  все  еще  стряхивал
кровь горстями с разбитого лица.
     -- Были вольные, а теперь там стоит знамено тиуна Курбата!
     -- И это все? -- спросил Владимир,  кончиком  пальца  вытер  кровь  с
брови, дыхание восстанавливалось быстро.-- Такой зверюга мог бы  натворить
чего-то и похлеще...
     Парень начал осторожно продвигаться в сторону леса.  Владимир  сделал
знак уже своим дружинникам. Те заступили  беглецу  дорогу.  Парень  уронил
голову на грудь.
     Мужик оглянулся через плечо. Там укладывали на голой раскисшей  земле
всадника, которого Звенько снес с коня.
     -- Теперь на нем еще и  вира  за  калецтво,--  сообщил  чернобородый,
голос был злорадным.-- Если не за убивство!
     Владимир чувствовал на себе взгляды дружинников. Он покачал головой:
     -- И только за это гнались с мечами?.. И если бы  не  мы,  засекли  в
капусту? Видать, насолил еще чем-то. Но не сказываете...
     Добрыня захохотал гулким басом, от которого вздрогнули кони:
     -- Наверное, он жену этого Курбата... ох-хо-хо!
     -- И полюбовниц! --  добавил  другой  дружинник,  и  все  захохотали,
забряцали оружием.
     --  И  Курбатову  собаку!  --  выкрикнул  сквозь  слезы  третий,  все
захохотали еще громче.
     Парень стоял, опустив голову. С тех пор, как его окружили  дружинники
Владимира, он стих, перестал  бросать  взгляды  в  сторону  близкой  стены
деревьев.
     -- Земли теперь занятые,--  огрызнулся  чернобородый.  Он  без  нужды
поправил меховую шапку, выпрямился, люто посмотрел на Владимира.-- И река,
и луг, и лес... С этой стороны все принадлежит Курбату!
     Владимир оглянулся на дружину. Воины смотрели на него, чего-то ждали.
Их глаза стали серьезными, смешки угасали. Добрыня сопел и туже  затягивал
пояс. Лицо богатыря побагровело от натуги.
     -- Ладно,-- сказал Владимир, он чувствовал, что голос дрогнул.-- Виру
за покалеченного выплачу я... А вот покон отцов наших нарушать  никому  не
велено. Тут Звенько виноват.
     Парень вскинул голову:
     -- Какой покон? Именно по покону эти земли -- общинные!
     Новгородские мужики уже  подошли  с  веревками  к  Звенько.  Владимир
сказал резко:
     -- Когда сяду в Новгороде, буду лучше знать  местные  обычаи.  Сейчас
же, Звенько, даю тебе серебряную гривну.  Заплати  за  самовольство!  А  с
покалеченным погодим. Будет жив -- одна вира, умрет -- другая.
     Среди дружинников нарастал  гул  голосов.  Владимир  среди  возгласов
удивления уловил и одобрение. Звенько изумленно смотрел  в  лицо  молодого
парня, с которым только что дрался:
     -- Спасибо!.. Спасибо, добрый человек!.. Не знаю, как  звать-величать
тебя...
     Владимир молча отступил на шаг в сторону. Добрыня как чуял,  медленно
выдвинулся на своем громадном как гора коне, проговорил голосом  густым  и
могучим, как довольный рев сытого медведя:
     -- А победил тебя и подал руку... князь  новгородский  Владимир,  сын
Святослава!
     За спиной зашумели еще довольнее, ибо челюсти у новгородцев  отвисли,
грязь скребут с земли. А Звенько как стоял, вытаращив глаза вроде  глупого
сома, так и рухнул на колени. Новгородцы помялись, нехотя слезли с коней.
     Владимир дружески хлопнул Звенько по  плечу,  отвернулся,  как  птица
взлетел в седло своего коня. Жеребец взыграл,  готовый  пуститься  вскачь.
Владимир дал ему сделать два шага,  потом  рассчитано  повернулся,  бросил
небрежно:
     -- Слушай, Звенько... Селиться тебе все одно негде... Или есть?
     -- Нету...
     -- Хочешь ко мне в дружину?
     Звенько, который с мукой в лице смотрел вслед  удаляющемуся  молодому
князю, подбежал, припал к его сапогу:
     -- Княже!.. Жизнь отдам!.. Кровь всю возьми до капли, люб  ты  мне!..
Никто со мною так... Други были, но покинули все...
     -- Вот и ладно,-- произнес Владимир спокойно, хотя внутри все прыгало
и  скакало.--  Дайте  ему  запасного  коня.  Оружие  получишь  потом.  Ну,
тронулись!
     Он пустил коня вперед, не дожидаясь когда Звенько взберется в  седло.
Спину  сверлил  тяжелый  взгляд,  налитый   угрюмой   злобой.   Управитель
новгородского тиуна Курбата выглядит опасным, надо узнать его имя. Еще  не
войдя в Новгород, уже нажил себе врага! Да и другие  новгородцы  чувствуют
себя посрамленными. Это над ними откровенно скалят зубы чужаки, дружинники
киевского князя! Словом, нажил одного врага и пятерых недоброжелателей...
     Конь  пошел  галопом,  чувствуя  неспокойствие   всадника.   Нарушены
новгородские  законы,  думал  Владимир  тоскливо.  Нарушены  права  тиуна,
галопом поскачут жалобы великому князю. Слава Сварогу, тот уже выступил  в
поход, догнать непросто. Да, он играет  с  огнем.  Ведь  ни  Стойгнев,  ни
Добрыня  ему  не  опора.  У  каждого  свои  собственные  цели.  Его  хотят
использовать только для себя. И для Стойгнева, и  для  Добрыни  он  только
имя, им будут пользоваться кто как лопатой, кто вместо  веника,  а  кто  и
заместо скамеечки для ног.
     Да, хотят и будут, что он сможет делать? Сейчас -- ничего. Ему  нужны
люди, что будут верны  именно  ему,  юному  новгородскому  князю.  Звенько
первый, здесь ему просто повезло. Впрочем, почему повезло? Он сам завоевал
сердце и душу этого холопа. Не так просто  завоевал,  голова  до  сих  пор
кружится, а в ушах будто комар звенит! Теперь надо находить и  завоевывать
умелых из холопов. У них нет ни земель,  ни  богатства  --  это  может  по
крохам давать им он, новгородский князь. Только по крохам, у  него  самого
одни крохи, но они будут счастливы и тем, будут держаться за него.  Только
за него, ибо другие их будут ненавидеть. И сразу все отнимут, ежели с ним,
их защитником, что стрясется...
     Ладно, сказал себе сердито. Надо волю в кулак, а сопли и слезы  --  в
тряпочку. У кого нет врагов, тот ничего не стоит! Тот вообще не человек.
     Копыта стучали грозно, заставляя сердце биться чаще. Дорога бросалась
навстречу, исчезала под конским брюхом. Серая стена из неошкуренных бревен
приближалась, темным пятном выступили  ворота.  Сзади  неслась  молчаливая
дружина, в первых рядах Добрыня и Стойгнев. Позади неумело скакал  Звенько
на огромном и черном, как ночь, жеребце,  влюбленно  и  преданно  глядя  в
спину юного князя.

     Глава 13

     Добрыня очень умело, надо  отдать  должное,  сразу  по  приезде  взял
ничего не подозревающего посадника  в  клещи.  Для  того  и  гнали  коней,
объяснил позже он Владимиру, чтобы тот не успел припрятать награбленное. И
не продал, а деньги сложил в калиту.
     Терем был богат, хотя и не  чета  киевским,  с  подвалами  с  добром,
складами, амбарами, конюшнями, пристройками. Хороша была и  зброярня,  где
оружие висело на стенах,  блестело  начищенным  железом  в  углах  комнат,
лежало целыми связками на свободных лавках. Мечи особой закалки,  что  так
ценятся в западных странах и вызывают зависть у ромеев, висели так плотно,
что  касались  рукоятями.  Харалужные  шоломы  блистали  на  лавке  и   на
подоконнике, выставленные рядком как на  показ  или  продажу,  а  кольчуги
висят на бревенчатых стенах распятые, сразу видно все размеры,  есть  и  с
нашитыми железными бляшками, есть с длинными рукавами, есть с  воротниками
и без, грудами свалены в углах железными наплечники, нарукавники,  поножи,
богатырские рукавицы из толстой кожи с железными  шипами,  возле  кадки  с
водой для умывания стоит связка длинных луков, над  ними  на  стене  висят
широкие пояса из двойного слоя кожи и с нашитыми булатными бляхами.
     Владимир тут же поменял свое вшивое снаряжение на  добротное,  выбрал
для Звенько подходящий доспех, кольчугу, одел с головы до ног, вручил  ему
настоящий меч, кованный пояс с кольцами для  ножа  и  баклажки,  шолом  из
настоящего булата.
     Разъяренного боярина всего на трех подводах отправили обратно в Киев.
Добрыня деятельно взялся изучать Новгород и новгородскую землю,  окрестные
племена, с которыми то дружба, то вражда, а Владимир к удивлению  Добрыни,
но и облегчению, окунулся в непривычный  мир,  когда  можно  есть  и  пить
вволю, задирать дворовым девкам  подолы,  выбирать  себе  любого  коня  на
посадской, а ныне княжьей конюшне.
     Даже в разгар лета северный ветер проедал до костей. Терем  посадника
был невелик, стоял на  продуваемом  со  всех  сторон  месте.  Первую  ночь
Владимир зяб, укрывался на  ночь  теплыми  шкурами.  Челядь  посмеивалась,
князь-де тонкокожий, неженка. Не приживется, а то и захворает  от  здешней
сырости да холода.
     Владимир, стиснув зубы,  начал  приучать  себя  ходить  одетым  столь
легко, что даже  привыкшие  к  холоду  новгородцы  уважительно  покачивали
головами. А сам Владимир выяснил вскоре, что  местные  больше  бахвалятся,
чем в самом деле столь уж привычны к холоду.
     Звенько как верный пес  ходил  следом,  смотрел  влюбленно.  Владимир
наконец ощутил неудобство:
     -- Звенько... Ты сам видишь, у меня пока что ни земель, ни денег.  Но
когда-нибудь ты получишь за свою верность сторицей.
     Звенько вспыхнул до корней волос. Редкие веснушки утонули под  волной
прилившей крови:
     -- Княже!.. Да разве ж я за деньги? Не все деньгами меряется.  Ты  --
настоящий князь. От тебя пойдет правда  и  справедливость  по  всей  земле
Русской. А я жизнь готов положить, только бы тебе все удалось.
     -- Ну-ну,-- сказал Владимир в еще большем неудобстве.-- Спасибо... Но
все-таки я воздам всем, кто был со мной. Когда-то мы будем делить огромный
пирог, именуемый  Русью!..  Звенько,  ты  знаешь  Новгород  и  его  людей.
Присматривай еще изгоев, недовольных своими  хозяевами.  Я  назначаю  тебя
своим старшим дружинником. Подбирай людей, коими будешь распоряжаться.
     -- Княже! Я ж даже мечом не владею, как воин!
     -- Мне нужен верный человек. А воинов на Руси и так хоть пруд пруди.
     Глаза Звенько из умоляющих стали серьезными. Юному князю в самом деле
в этом городе опереться не на кого. Если подумать, то ему еще тяжелее!
     -- Есть такие люди,-- сказал он, подумав.-- Если  возьмешь  под  свою
руку, у тебя не будет более верных псов!..

     Когда  Добрыня,  взяв  с  собой  всю  дружину,   отбыл   на   границу
Новгородщины,  что-то  зашевелилась  ижора,  Владимир  вовсе  повел   себя
непривычно. Звенько не понял, почему Владимир, воздержанный в еде и питье,
начал задавать в своей единственной комнате, а затем  и  во  всем  тереме,
пиры. А при доброй погоде столы выносили во двор, из подвалов выкатывались
бочки с вином, доставленные из заморских стран  и  накопленные  посадником
для собственных нужд, выносили окорока, а на  кухнях  челядь  сбивалась  с
ног,
     Радушный и  довольный,  он  угощал  лучших  бояр,  тысяцких,  купцов,
старшин торговых рядов. Пригласил и старейшин иудейской  общины,  а  также
знатных свеев, что ехали через Русь в южные страны. Вино лилось рекой, ели
за троих. Здесь он был не  князем,  а  у  равных:  уважительно  выслушивал
старших, лучшие блюда предлагал гостям, гридням  велел  сперва  услуживать
степенным боярам, а потом уже  ему,  молодому.  Это  льстило  старикам,  о
молодом князе быстро пошла слава как  о  молодом  да  разумном,  что  чтит
старших и слушает их советов.
     Он приблизил к себе Тавра, молодого  сына  боярского,  худого  телом,
сутулого, непригодного для жаркой схватки, но разумного и наблюдательного.
В его серых глазах светился ум, словно всю силу, не доставшуюся телу, боги
вложили ему в голову.
     Они разговаривали всего трижды, но оба остались довольны,  словно  бы
скрещивали мечи в невидимом  поединке,  когда  оба  сумели  показать  свое
великое умение, незримое для других. Тавр льнул к юному князю, и  Владимир
скоро убедился, что никакого расчета  у  того  нет.  Он  князь  только  по
названию, тряпичная кукла на  столе  новгородском,  его  слово  ничего  не
значит, взять или выпросить у него ничего...
     -- Ты тоже пей,-- велел Владимир однажды, когда они остались  одни.--
Что глазами лупаешь? Пей, да  ума  не  пропивай.  Пей  да  слушай.  Что  у
трезвого на уме, у пьяного -- на  языке.  Здесь  мне  любой  может  резать
правду-матку, хоть вроде бы спьяну, хоть нарочито. Это не пиры, понял?
     -- А... что?
     -- Пир -- это для дураков. А мы с тобой и на пиру -- на поле бранном.
Это не пир, а военный совет. Я всех слушаю, и ты слушай. Здесь  не  только
языки развязываются, но  и  рыла  их  свинячьи  по-другому  смотрятся.  Ты
заметил, что здесь спорят без опаски, свои резоны ставят поперек,  дерзят?
Я не случайно прихожу сюда в простой рубахе!.. Здесь я не князь,  а  такой
же витязь, который с ними на равных обсуждает как жить дальше.
     Тавр  кивнул,  глаза  его  странно  блеснули.  Знал  ли  юный   князь
новгородский, что такие же пиры задавал римский Цезарь, где  называл  себя
первым среди равных, а потом и  Артур  британский,  что  даже  стол  велел
соорудить круглым, чтобы все рыцари, допущенные на пир,  чувствовали  себя
равными с королем? И тот и другой остро нуждались в поддержке, ибо  Цезарь
захватил власть хитростью и силой,  став  величайшим  императором,  как  и
король Артур, которому пришлось брать трон мечом, а затем  отстаивать  всю
жизнь? Правда, оба пали от острых ножей убийц, но пожить и оставить след в
песнях успели...
     -- Спасибо, княже,-- сказал он, скаля зубы. В его серых  глазах  было
уважение.-- Теперь я понимаю, зачем был выструган Круглый  Стол  на  самом
деле...
     -- Какой стол?
     -- Как-нибудь расскажу,-- пообещал Тавр.-- Если у нас будет свободное
время.
     -- Свободное,-- засмеялся Владимир, но горечи в его словах не было,--
разве что в могиле... Да и зачем свободное время, если мы не дураки  и  не
лодыри?
     Он огляделся по сторонам. Они были только вдвоем  в  горнице,  гридни
унесли столы вниз. Тавр чувствовал напряжение,  князь  был  словно  стянут
тугими веревками.
     -- Ладно,-- сказал Владимир вдруг.-- Чего ходить вокруг да около... Я
давно приметил тебя, сын боярский. Не  прост,  хотя  простецким  рядишься.
Пьешь мало, но пьяным прикидываешься...  Больше  слушаешь,  чем  говоришь.
Понравиться умеешь, влезть в душу могешь... Даже ворога окрутишь, тот и не
опомнится.
     Тавр стоял, побледнев. Владимир с усмешкой рассматривал его. У  Тавра
появилось ощущение, что князь, хоть много моложе, видит его насквозь,  как
видел в свое время дед, бывший в бытность волхвом.
     -- Ну... -- только и сказал он в растерянности.
     -- Вот что, Тавр,-- сказал Владимир медленно, давая словам падать как
удары молота на наковальню,-- согласен служить мне?
     -- Я и так служу тебе, княже!
     Владимир отмахнулся:
     -- Тавр, теперь понимай меня с полуслова, как умеешь понимать других.
Если говорю: служить мне, то именно мне. Остальные и  знать  не  должны  о
твоей особой службе. Понятно?
     Тавр стоял молча. Предложение Владимира было опасным. Сам князь  едва
держится на столе новгородцев, просто непонятно как сумел его  заполучить,
может и свалиться в любой день. А с ним полетит и его голова.
     Владимир кивнул понимающе:
     -- Подумай. Не спеши. Если  не  хочешь,  то  забудем  разговор.  Живи
спокойно. И я забуду.
     Тавр поднял голову, их  глаза  встретились  и  сомкнулись.  Несколько
мгновений смотрели друг на друга.
     -- Принимаю,-- ответил Тавр наконец.-- А что мне терять?  Я  ведь  не
живу... а смотрю как живут. Да и чую в тебе силу. И  ты  не  прост,  каким
стараешься казаться. Я буду служить тебе... хотя тем самым  сую  голову  в
петлю.
     -- Будем висеть вместе... боярин!

     Да, он пожаловал  Тавра  званием  боярина.  Как  Святослав,  назначая
Добрыню посадником новгородским, дал боярство за долгую честную службу. Не
всякий сын боярский становился боярином, как не все даже в старшей дружине
были боярами. И Тавр, хоть слово  Владимира  пока  что  мало  весило,  был
польщен.
     Когда Добрыня вернулся, Владимир напросился в новый объезд  по  своим
владениям. И снова Добрыня понял по-своему:  уже  перепробовал  все  вина,
всех  молодых  челядниц  познал,  тянет  на   новенькое.   Тут   сам   еле
сдерживаешься, чтобы не грести под  себя  всех  встречных  девок:  мужская
плоть требует насыщения, но и  дел  невпроворот.  Сейчас  потеряешь  день,
завтра окажется потерянным год. А кто теряет год, тот теряет жизнь.
     Сейчас потеряю час, думал Владимир, глядя  в  спину  Добрыни,  завтра
потеряю день. А что такое день в короткой жизни? Вон Добрыня,  богатырь  и
умом быстр, терял дни, потому  в  свои  тридцать  лет,  а  это  уже  почти
старость, все так же на побегушках у великого князя!..
     И даже в быстрой скачке,  пригибаясь  под  быстро  проносящимися  над
головой суковатыми ветвями, шептал,  закрепляя  в  памяти,  имена  знатных
бояр, их жен и детей  --  в  разговоре  сгодится  любая  мелочь,  прозвища
именитых купцов, старейшин торговых  рядов,  старост  кварталов  Ляшского,
Жидовского, Чешского, Немецкого...
     На пятый день пути дружина сбилась с  дороги.  Лес  был  дремучий,  а
тропинки, пробитые человеком, незаметно перешли в звериные  тропы.  Трижды
выходили по следам кабаньих стад к водопою, стреляли молодых подсвинков на
ужин и поили коней, но Добрыня ярился: не за тем ехали!
     Еще  два  дня  проплутали,  потом  наткнулись  на   весь,   настолько
затерянную в дремучем лесу, что и  наречье  там  было  древлянское  --  не
древлянское, вятическое  --  не  вятическое,  а  уже  свое,  обособленное.
Когда-то в дальние  время,  гадали  дружинники,  мужику  с  бабой  удалось
убежать в лес, спасаясь от какой-то беды, там выжили,  развели  детей,  те
пошли плодиться, хоть большая часть и гибла от голода и  холода...  И  вот
уже новое племя, что смотрит дико, живет в землянках-берлогах, сами похожи
на отощавших  медведей,  топят  по-черному,  моются  тоже  по-черному  все
вместе: мужики, бабы и дети, спят  вперемешку.  Голая  худоребрая  детвора
возится под полатями вперемешку с козами, свиньями и собаками. От  чужаков
забиваются в темноту, оттуда зыркают глазенками как лесные зверьки...
     Они не верили, что в лесу есть еще веси, где живут люди.  Не  верили,
что лес -- еще не весь свет, что за ним есть свободное от деревьев  место,
очень большое, где обитает великое множество народу...
     Добрыня собрать с них ничего не собрал,  но  велел  к  первому  снегу
наготовить лисьих и горностаевых шкур. А ежели не  наготовят,  то  с  ними
будет вот что...
     Он выбрал немощного старика, дети вот-вот отвезут подальше в  лес  на
смерть, свирепо взмахнул мечом. Голова  старца  покатилась  по  утоптанной
земле. Люди смотрели тупо,  еще  не  понимая.  Добрыня  погрозил  кулаком,
повторил:
     -- Не наготовите -- всех порублю вот так! И детей ваших.
     Когда их берлоги остались позади, Владимир зябко передернул плечами:
     -- Как они так живут?
     -- А что? Человек может жить по-всякому.
     -- Может,-- согласился Владимир, вспомнив  свою  жизнь  золушника,  а
перед глазами встало великолепие палат дворца базилевса, как воочию увидел
маленькую принцессу, роскошь ее одежд.-- Но как  жить,  если  видел  жизнь
лучше?
     -- Они ж не видели,-- сказал Добрыня резонно.
     -- Да, они нет,-- повторил он вслух.
     Добрыня с усмешком покосился на племянника:
     -- А если бы, то что? Разве челядь не зрит как обедает  князь,  каких
девок в постель тащит? Но так богами заведено, что  есть  князья,  а  есть
рабы.
     Владимир не стал напоминать про Фому Славянина, Юстина,  Юстиниана  и
прочих, что родились рабами, а умерли императорами.  Добрыня  противоречит
сам себе. Боги установили иное: есть слабые, а есть сильные. Слабые  сидят
да сопят в тряпочки, а сильные берут все.  Слабым  же  бросают  от  щедрот
крохи со своего стола.

     Очертания рек и границ земель начали расплываться перед  глазами.  Он
тряхнул головой,  поднялся.  Спина  заныла,  а  когда  потянулся,  суставы
затрещали. Он зевнул сладко с завыванием. Воздух был теплый и неподвижный,
как парное молоко. За окнами была глухая ночь.
     Услышав во дворе шаги,  он  выглянул  в  окно.  Через  двор  воровато
перебегала  молодая  девка.  Платок  сбился  набок,  темные  волосы   были
распущены.
     -- Эй,-- крикнул он негромко.-- остановись! Ты кто?
     Девка испуганно  вскинула  голову,  обмерла,  заприметив  князя.  Тот
смотрел из окна второго поверха грозно и требовательно.
     -- Я? Меня? Я из челядной, дочь истопника...
     Владимир велел:
     -- Дуй сюда ко мне.
     -- Зачем? -- ахнула девка.
     -- Ясно, зачем,-- буркнул он раздраженно.
     Она повесила голову, но покорно свернула к крыльцу. Владимир прошелся
по комнате, разминая застывшее за  часы  сидения  за  столом  тело.  Дверь
отворилась, девка появилась испуганная, растерянная, дрожащая. Ей было  не
больше семнадцати весен,  полногрудая,  тонкая  в  поясе,  но  с  широкими
бедрами. Губы ее потемнели и распухли, то ли от  жгучих  поцелуев,  то  ли
даже от укусов. Платье на груди было  измято,  а  на  коленях  измазано  в
зелени, словно долго ерзала по траве коленями.
     -- Иди сюда,-- велел он.
     Ее тело было теплое и мягкое.  Едва  начал  щупать,  как  пробудилась
мужская сила. В нетерпении он задрал ей подол,  развернул  к  себе  задом.
Ягодицы ее были белыми  и  мягкими,  еще  с  красными  следами  от  грубых
пальцев. Он грубо ухватил их так, что она охнула, рывком подгреб  к  себе,
чувствуя наслаждение и от своей животной мощи,  и  от  полной  власти  над
девкой, которую только что мял кто-то другой.
     Она была теплая и покорная, молча упиралась в край ложа, ждала. Когда
он шумно выдохнул, освободился, она суетливо оправила подол, повернулась и
стояла перед ним, опустив глаза.
     -- Как зовут? -- спросил он.
     -- Осинка...
     Ее голос был таким же теплым и мягким, как и ее тело. Он кивнул:
     -- Сладкая ты девка, Осинка... Беги, скоро утро.
     Она бочком скользнула к двери, исчезла. Даже шагов не слышно было,  и
он, чувствуя некоторое просветление в голове, изгнав  на  время  из  плоти
зверя, вернулся к столу и сразу увидел как лучше наладить вывоз полюдья из
земель ижоры и халутичей:  не  через  замерзшие  реки,  а  прямиком  через
озеро...
     Для  памяти  он  вырезал  на  дощечке  прозвища  вождей,  кои   могут
поспособствовать, услышал как без скрипа  открылась  дверь.  На  пороге  в
свете факелов появился немолодой человек в одеянии волхва. Сизые шрамы так
стянули кожу, что лицо  волхва  было  мертвенной  маской.  За  его  спиной
маячила могучая фигура Звенька.
     Сильно припадая на правую ногу, чем напомнил Сувора,  волхв  пошел  к
столу, за которым трудился Владимир. Владимир насторожился. Тяжелый взгляд
этого волхва в последнее время он замечал все чаще. Тот присматривается  к
нему, словно мясник к бычку, оценивая упитанность.  Сейчас  обеими  руками
волхв держал большую глиняную чашку. Владимир  уловил  сильный  незнакомый
запах. Из чашки поднимался легкий парок.
     -- Княже,-- сказал волхв еще издали,-- у тебя силы на исходе.
     Владимир ответил все так же настороженно:
     -- А что у тебя, одолень-трава? Или трава-сила?
     Волхв, сильно  качаясь  набок,  как  только  не  расплескал  по  всей
горнице, поставил чашку перед Владимиром. Запах пошел по всему  помещению,
щекотал ноздри. В нем была непривычность, но и какая-то бодрящая горечь.
     Владимир заглянул в чашку, поморщился:
     -- Что за гадость?
     Настойка была черная, как деготь,  которым  смазывают  втулки  колес,
чтобы не скрипели, да дверные петли. А вблизи  пахла  уже  не  бодряще,  а
настолько гадостно, что его перекривило, когда вообразил только, насколько
горькая.
     -- Кава,-- объяснил волхв терпеливо.-- Выпей, сразу станет легче.
     Владимир отрицательно качнул головой:
     -- Хмельная? Это для слабых духом, отче.
     -- Не хмель,-- ответил волхв,  не  обидевшись.--  Мы,  волхвы,  сразу
начали присматриваться к тебе. Знаем и то, что ты и в Киеве  склонность  к
ведовству имел, старых людей об истине  спрашивал.  Хмельную  бы  тебе  не
предложили! Это вроде нашенской силы-травы, что росла в здешних  лесах,  а
потом вся вывелась. А  в  чужих  краях  трава  стала  кустами...  а  то  и
деревьями. Говорят, ее первыми нашли козы. Когда возвращались с  пастбища,
то срывали на ходу листья с кавы-дерева,  жевали,  начинали  подпрыгивать,
веселиться. Пастухи попробовали, им тоже стало  легче  таскать  ноги...  А
много позже  додумались  срывать  зерна,  обжаривать  и  толочь,  а  потом
заваривать вместо травяного настоя.
     -- Кава,-- повторил Владимир. Он покачал головой.-- Чудите, волхвы...
Если там козы умнее пастухов, то разве вы, волхвы, можете  чему-то  у  них
научиться?
     -- Княже, нет народов настолько диких, чтобы  даже  самые  мудрые  не
могли у них чему-то научиться.
     -- Гм... Сам узнал или в мудрых книгах вычитал? А я вот все на  своих
боках. Почему человек так устроен, что учится только на своих ошибках?
     -- Не всегда. Иной раз даже у козы.
     Владимир осторожно отхлебнул глоток. Кава  была  горячей,  но  горечь
смягчалась  добавленным  медом.  Странно,  в  этой  горечи   было   что-то
отвратительно притягательное.
     -- Горько...
     -- Горьким лечат, сладким калечат.
     Он допил, прислушался к ощущением.  Сердце  начало  стучать  сильнее,
кровь горячим потоком пошла по измученному телу. В голове прояснилось.
     -- Ну как? -- спросил волхв.
     -- Дикие племена,  говоришь?  Да,  стыдно  брать  чужие  вещи,  чужие
табуны, чужие земли... хотя берем, заветы  богов  рушим...  Но  не  стыдно
брать чужую мысль, ибо огонь не гаснет, если от него зажигаются другие!
     Волхв переспросил осторожно:
     -- Ты о чем, княже?
     -- Помогает твоя настойка, благослови ее боги!.. И не так уж дик  тот
народ, если на нашей земле сила-трава вовсе захирела, а  на  той  --  боги
позволили вымахать ей до куста. А если не врешь, то и с дерево! Чем-то они
лучше нас. Готовь эту настойку, нет, отвар, каждый вечер...
     Волхв сказал предостерегающе:
     -- Когда сила играет, сна не жди! А утром будешь как мокрая курица.
     -- Да? Жаль... Я думал, сила из травы берется, а она меня самого  как
дрова в печи сжигает? Ладно, жизнь все одно коротка. Готовь утром, днем  и
вечером. Или научи моего отрока.
     Волхв покачал головой:
     -- Зерна дорогие. За морем телушка -- полушка, да  куна  --  перевоз.
Ромейские купцы продают, плату берут куницами да чернобурками!
     -- Может в самом деле такие дорогие?
     -- Наши калики ходят за моря, знают те края как  свои  пять  пальцев.
Эти зерна растут на деревьях,  никому  не  потребные...  Рви  кто  хошь  и
сколько хошь.
     Владимир встал, с наслаждением потянулся. Суставы  сладко  затрещали.
Сердце стучало мощно, голова прояснилась.
     -- Дивны дела богов... Как будто не скакал всю ночь, не сидел днем за
грамотами да картами! Своих купцов туда послать, что ли? Да новгородцы и в
преисподнюю сыщут дорогу, ежели за гривну им пообещают две! А за три  и  в
вирий взберутся... Тебя как кличут?
     -- Борисом. Я в бору родился, когда дула бора,  наш  северный  ветер.
Потому и назвали. Я тебе сам буду готовить каву. Что понадобится в деле...
помимо ратного, только кликни!
     Так Владимир обрел еще одного человека. Не слепо верного и преданного
пса  как  Звенько,  не  примкнувшего  из  дальнего  расчета  как  Тавр,  а
помогающего по каким-то  тайным  мотивам.  Но  дареному  коню  в  зубы  не
смотрят. Тем более, когда в конюшне пусто.

     Глава 14

     Новгород платил Киеву нелегкую дань, давал крепких молодых  парней  в
княжескую дружину, отправлял отряды плотников, каменщиков, дикарщиков. Все
это растворялось безвозвратно, но Владимир лишь стискивал зубы. Русь  надо
крепить общими усилиями. А что все силы в одной руке, так  велено  великим
князем Святославом. Выживают лишь те, где все по зову князя идут на врага,
копают или строят, стоят заодно.
     Дабы укрепить связи с новгородским боярством, он  взял  в  жены  дочь
богатейшего Третьяка. Девка была смирная, робкая, он поселил ее в доме  за
две улицы от княжьего терема, дал челядь, велел блюсти верность  и  вскоре
забыл. Затем  взял  второй  женой  роскошную  красавицу,  дочь  старейницы
Ляшского квартала, тем самым обеспечив  себе  поддержку  ляхов  и  жителей
окрестных улиц. К этой иногда заходил, благо лишь перейти в  другой  конец
терема. Потом взял третью, ее тоже поселил в тереме, хоть и  не  на  своей
половине.
     Он чувствовал  свою  растущую  мощь,  но  тревожное  предчувствие  не
покидало. И вот однажды утреннюю рань Новгорода  взорвал  бешеный  конский
топот.
     По улице, распугивая прохожих, летел на взмыленном коне всадник. Конь
шатался, всадник был серым от пыли и  усталости.  Струйки  пота  проложили
дорожки по грязному лицу.
     На полном скаку ворвался во двор княжеского терема, соскочил, упал на
колени. Двое гридней подхватили под руки. Он с усилием поднялся, голос был
едва слышным:
     -- К князю... важная весть...
     На крыльце появился рослый молодой мужик в расстегнутой рубахе поверх
кольчуги. Он ковырялся в зубах, смотрел с  неудовольствием.  День  начался
хорошо, а тут явно неприятности. Сказал сумрачно:
     -- Князь занят. Говори, я Звенько, княжий  дружинник.  Передам,  коли
что важное.
     -- Узнаете после князя,--  сказал  гонец  пересохшим  ртом.--  Но  не
прежде!
     Он с усилием пошел на крыльцо,  отпихнул  дружинника  с  дороги.  Тот
переменился в лице, кивнул гридням. Те взялись за топоры, пошли следом.
     Владимир был в горнице. На столе и  на  лавках  лежали  карты.  Отрок
прилежно расстилал их, придавливал по краям  тяжелыми  ножами  с  золотыми
ручками.  Владимир  оглянулся  на  топот,  гонец  вошел  в   сопровождении
вооруженной стражи.
     Мгновение они смотрели друг другу в глаза. Владимир махнул рукой:
     -- Все свободны. Я буду с ним говорить один.
     Звенько, войдя следом, проронил с некоторым беспокойством:
     -- Княже, снять бы с него оружие.
     -- Я тоже не гол,-- коротко сказал Владимир.
     Звенько с деланным  безразличием  пожал  плечами,  дал  стражам  знак
отступить. Владимир увидел в  этом  невысказанную  похвалу  его  воинскому
умению. Другого князя Звенько не оставил бы наедине с рослым и  быстрым  с
виду человеком в запыленной одежде.
     Гонец притворил за ними дверь. Владимир  поманил  пальцем,  провел  в
маленькую глухую комнатку, без окон. Сам зажег светильник, кивнул:
     -- Сядь, на тебе лица нет. Говори.
     -- Княже,-- сказал гонец.-- Тебе тоже лучше сперва сесть...  В  Киеве
получены вести из ромейских земель. Нет больше Святослава.
     Владимир, что уже садился, подскочил. Глаза стали дикими:
     -- Как? Где?
     -- Возвращаясь из ромейских земель, шел  по  Днепру.  Войско  оставил
позади, а сам с малой дружиной торопился в Киев. В самом узком месте,  где
стрела перелетает с берега на берег, попал в засаду... Печенеги! Раньше их
Хазарский каганат закрывал от нас, а когда Святослав  там  все  порушил...
Словом, сеча была великая, наш Святослав погиб. Говорят, печенежский каган
Куря тут же велел сделать из черепа Святослава чашу, оковать ее  златом  и
заявил, что отныне будет пить только из нее...
     Владимир сел, кулаки были сжаты, лицо стало каменным. Так бывало лишь
в часы, когда мысль работала как рабыня под ударами  бича,  когда  он  был
весь в себе и не мог позволить выказать истинные чувства.
     -- Ты,-- сказал он медленно, видно  было,  что  мысли  его  в  другом
месте,-- помойся, поешь и отдыхай. Плохо,  что  открылся,  но  весть  того
стоила... Отныне ты -- беглый  холоп,  убивший  кого-то  и  где-то...  Сам
придумаешь. Прибежал ко мне, просясь в дружину. Все знают,  что  я  охотно
беру изгоев. Воин ты отменный, потому я и взял. Кто усомнится --  докажешь
в поединке.
     Гонец усмехнулся замученно, вышел,  зацепившись  за  косяк.  Владимир
минуту сидел молча, потом вышел в горницу, крикнул зычно:
     -- Тавра ко мне!
     Заглянул гридень, огляделся:
     -- Боярина Тавра к князю новгородскому!
     За  его  спиной  послышалось  многократно   повторяемое:   "Тавра   к
князю...", "Тавра к  князю..."  Владимир  поморщился,  вернулся  в  тайную
комнатку.
     Тавр, для всех -- молодой боярин и друг по застольям, а для Владимира
-- тайный управитель делами скрытого дозора, прибежал встревоженный:
     -- Я здесь, княже.
     -- Сядь, не торчи у порога,-- бросил Владимир  отрывисто.--  И  дверь
прикрой плотнее. Князь Святослав погиб.
     Тавр раскрыл рот, но тут же губы с плямканьем захлопнулись. Мгновение
смотрел на Владимира в упор, сказал отрывисто
     -- Великокняжеский стол... Киевское княжество!
     Владимир кивнул:
     -- Понимаешь.  Великого  князя  нет.  Осталось  трое  просто  князей.
Равных.
     Тавр покачал головой:
     -- Эх, если бы не твое происхождение... И то  диво,  что  ты  получил
Новгород!
     Он отвел взгляд,  а  Владимир  жестко  усмехнулся.  Как  ему  удалось
получить Новгород, это умрет с ним. Правда, теперь хранить  стыдную  тайну
вроде  бы  нет  нужды,  но  осторожность  никому  не  мешает,  а   попусту
похваляться ловкостью -- удел слабых.
     -- Три князя на Руси,--  сказал  он  невесело.--  А  Русь  не  что-то
особенное... И здесь, как везде, начнется собачья свара.  Ярополк  захочет
подмять нас с Олегом под свою руку. Олег встанет на дыбки,  да  и  мне  не
больно хочется снова в холопья... Готовь гонца  к  Олегу.  Надо  чтобы  он
узнал о гибели Святослава от меня первым.
     -- Олег на брата не пойдет,-- сказал Тавр предостерегающе.--  Хоть  и
не любит, а не пойдет. Князья на Руси -- это не пьяные мужики, что дерутся
прилюдно. Сор из избы не выносят. Да и хорошо Олегу в  древлянской  земле.
Города у него богатые, с Искоростенем за славу спорят. Олег завел себе жен
и наложниц, сыт и пьян, уже забыл за какой конец меча браться...
     -- О Святославе пусть узнает от меня,-- повторил Владимир.-- Любви ко
мне не прибавится, верно. Зато задумается, почему Ярополк скрывает  смерть
отца. Не потому ли, чтобы успеть собрать больше сил, застать врасплох?  Не
забудь невзначай упомянуть, что к нам эта весть дошла давно!

     Отпустив  Тавра,  он  снова  призвал  гонца,  расспрашивал  долго   и
придирчиво. Тот  пересказал,  что  ромейский  император  Цимихсий,  одолев
Святослава в страшной битве, но  все  равно  убоявшись  его,  подкупил  за
большие деньги печенегов, дабы те тайно напали на дружину Святослава.  Так
погиб Святослав на обратном пути домой...
     -- Отдыхай до утра,-- велел он.-- Я буду думать.
     Выпив кавы, он задумался. Гонец  пересказал  то,  о  чем  говорили  в
Киеве. А говорили то, что  услышали  из  княжьего  терема.  Пересказывали,
нимало не задумываясь, что слова и дела расходятся. До чего  же  не  любят
думать, шевелить мозгами! Или это так трудно? Разве не странно, что  Иоанн
Цимихсий, одержав убедительную победу,  заключив  мир  и  снабдив  дружину
Святослава продовольствием и лекарствами, зачем-то тратил огромные  деньги
на подкуп печенегов? Да Цимисхий с  его  тремястами  боевыми  кораблями  с
легкостью бы  сжег  греческим  огнем  израненные  и  потрепанные  ладьи  с
русскими дружинниками, не потеряв ни единого человека  и  не  истратив  ни
одной монеты!
     А печенеги, оставив важнейшую для себя заготовку сена,  кочевья,  без
которых  у  них  нет  жизни,  с  осени  до  весны  караулили   возвращение
Святослава? Но он мог вернуться через земли  тиверцев  или  другие  земли,
куда печенегам не пройти, и все усилия степняков пошли бы коту под  хвост.
Нет, кочевники точно знали, как будет возвращаться дружина  Святослава.  И
знали, где устроить засаду. А направили их  в  самом  деле  самые  злейшие
враги Святослава!
     У стен Доростола, защищая отход русских войск Святослава,  пал  герой
похода, друг и соратник князя, Икмор.  Разъяренный  поражением  Святослав,
как тут же стало известно на Руси, велел казнить  попов,  что  шли  с  его
войском, напутствуя дружинников-христиан, добил  раненых  христиан  своего
войска, сжег церкви в Доростоле и поклялся, что вернувшись в Киев, сделает
там то же самое. Именно этим он и подписал себе смертельный приговор!
     Его злейшие враги сидят не в Царьграде, не  в  Степи,  и  даже  не  в
Саркеле, а... в Киеве. Эти враги тесной  толпой  окружали  княгиню  Ольгу,
после ее смерти сгрудились вокруг  Ярополка.  Эти  их  разгневанный  князь
обещал истребить по возвращении, детей отдать в  жертву  богам,  а  церкви
сжечь! Их -- самых богатых и влиятельных, самых сильных и умелых, на  чьих
плечах держится любое княжество, королевство!
     Воевода Свенельд и уцелевшие христиане бежали от Святослава. Печенеги
их  пропустили  и  даже  помогли  добраться  до  Киева,  ибо  с  Русью  не
враждовали, а были в союзе. Киевская верхушка в ужасе, что вот-вот  явится
разъяренный князь-язычник со своим озверевшим от неудачи войском,  сделала
все, чтобы князь не дошел до Киева. Это они, за неимением  своего  войска,
бросили на  Святослава  печенегов.  Хан  Куря  всего  лишь  выполнил  свои
обязанности союзника Киевской Руси!
     Киевские князья всегда старались  не  выносить  сор  из  избы.  Когда
Святослав силой  вырвал  власть  у  матери,  народу  это  преподнесли  как
добровольное отречение престарелой княгини Ольги в пользу подросшего сына.
Сейчас же убийство великого князя вместе с его дружиной свернули на подлых
ромеев. Тем за дальностью отпираться трудно. Ромеи -- подлые, печенеги  --
продажные и ненадежные, простой народ  в  это  поверит  охотно,  а  доводы
разума  от  него  отскакивают,  как   от   стенки   горох.   Простой   люд
руководствуется не умом, а чувствами, как козы, коровы, волки или птахи.
     Но я не волк и не овца, подумал он зло. Я сам из тех, кто за  овечьей
шкурой прячет свои волчьи зубы!
     До поры.

     Не так велики расстояния меж городами славян, сколько недоступными те
города делают непроходимые леса да болота. Вся Европа -- сплошной и  дикий
лес, а отвоеванные у него распаханные  поля  не  больше  листков  клевера,
прилипших на спину гигантского тура.
     К тому же каждую весну любые дороги в половодье размывает,  на  месте
тверди образовываются болота, приходится дороги мостить  бревнами  заново,
перебрасывать мостки... Намного проще посадить на  ладьи  рать  и  уйти  в
морской набег на далекий Царьград, еще более далекую Севилью, чем дойти до
отказавшегося платить дань соседа, окопавшегося в лесной глуши!
     Ярополк отписал грамоту осенью, но  гонец  прибыл  в  Новгород  когда
мороз укрепил землю. По дороге он пересел с коня сперва на телегу, потом и
вовсе на сани. Морозы крепчали, а когда сани въехали в  ворота  Новгорода,
гонец лежал поверх вороха медвежьих шкур в тяжелой дохе на собачьем  меху,
лихую тройку сменила пара крепких коней, запряженных необычно, переняли  у
свеев или немцев, их в Новгороде полно, как гуси,  ходят  стаями,  гогочут
по-своему, языка не понимают, только мычат и руками разводят, за что их  и
прозвали немцами, хотя среди них тоже много своих языков и разных кровей.
     Гонец отдыхать  не  стал,  прямо  заявился  в  княжий  терем.  Гридни
пытались остановить, но не могли: гонец проламывал дорогу  грозным  именем
великого князя. Владимир разъярился, Ярополк еще не  был  великим,  задаст
трусливой страже... Выручил Звенько.  Прикинулся  тупым  и  нерасторопным,
чуть слюни не пустил, выказывая себя  дурнем,  задержал,  а  Владимир  тем
временем выбрался через окно, пробежал, пригибаясь под окнами,  на  задний
двор, вывел коня и ускакал созывать бояр и знатных мужей.
     На улице поймал еще своих дружинников,  погнал  искать  Тавра,  велел
привезти верховного волхва Новгорода, а также собрать и доставить в  терем
старейшин купеческих кварталов.
     Лишь к полудню он осторожно  выехал  на  улочку,  ведущую  к  терему.
Выглянул, ощутил  себя  чуть  увереннее.  Перед  воротами  уже  с  десяток
нарядных повозок, а со двора  доносится  ржание  коней.  Заметно  суетится
челядь, голоса звучат громкие, возбужденные.
     Гридень у ворот вытаращил глаза:
     -- Княже!.. А мы думали... мы думали, ты в тереме!..
     --  Индюк  думал,--  буркнул  Владимир,--  Так-то  охраняете?  Ладно,
сегодня я ночевал в другом месте. У одной  из  своих  новых  жен.  Или  не
своих, не упомню. Но с завтрашнего дня чтоб комар мимо не пролетел!
     Гридень бросился отворять ворота, на ходу выкрикивал:
     -- Княже!.. Там к тебе посол от великого князя!
     -- От какого великого? -- спросил Владимир злобно.
     Гридень ощутил, что ляпнул что-то не то, но  не  понял  где  допустил
промашку, заорал преданно:
     -- Да от Ярополка, от кого ж исчо?  Не  от  Мечислава  же  польского!
Сказывают, грамоту тебе привез!
     -- Ладно,-- сказал Владимир, стиснув зубы. Что сердиться  на  дурака,
если  все  считают,  что  великокняжеский  стол   по   праву   принадлежит
Ярополку.-- А что за народ здесь? Почему понаехали?
     Страж пожал плечами:
     -- А хрен их знает. Видать, как-то дознались о приезде гонца.  Вот  и
набежали. Народ больно любопытный! И чо им не спится? А исчо бояре...
     Владимир въехал во  двор,  потеснив  стража  конем.  У  коновязи  два
десятка коней, во  дворе  три  повозки:  Кресана,  Стойгнева  и  Годовита.
Кресана пропустили во двор из почтения к старости, Годовита на  днях  конь
выбросил прямо на угол колоды, а Стойгнева пропускали  всегда,  к  нему  у
Владимира  было  особое  благоволение.  Ближе  к  крыльцу  Владимир  узнал
статного жеребца Звенька и смирную, но резвую кобылу Тавра.
     Отрок выбежал навстречу, ухватил  коня  за  узду.  Владимир  неспешно
направился в терем. Добрыню  бы  сюда,  подумал  тоскливо.  Как  недостает
крепкого плеча могучего дяди! Но Добрыня неустанно объезжает рубежи земель
новгородских, крепит мир с окрестными племенами, кого-то склоняет на  свою
сторону, кого-то примучивает...
     В  главной  палате  бояре  и  старейшины   купцов   стояли   кучками,
переговаривались  вполголоса,  бросали   острые   взгляды   по   сторонам.
Чувствовалась близкая гроза.
     Тавр от порога бросился навстречу. Лицо его было белым как мел:
     -- Уже знаешь, что он хочет?
     -- Знаю.
     -- И что ответишь?
     -- А ты бы сунул голову в петлю сам?
     Тавр отступил, давая дорогу. Дыхание  перехватило,  когда  переступил
порог в главную палату, а сердце забилось  часто-часто,  нагнетая  тяжелую
кровь в голову и кулаки. Пальцы непроизвольно поползли к поясу, где  висел
короткий меч.
     На его княжеском столе, или троне,  как  именовали  северные  соседи,
сидел огромный... Варяжко! Он  за  эти  годы,  со  дня  той  позорной  для
Владимира драки,  чудовищно  раздался  в  плечах,  грудь  была  широка,  а
кольчуга из толстых булатных колец так плотно облегала налитое силой тело,
что казалась  рыбьей  чешуей.  Поверх  кольчуги  были  приклепаны  широкие
булатные пластинки, широкий пояс был в сплошных железных бляхах. Варяжко и
раньше весил больше, чем двое мужиков, но в доспехе перетянул бы и троих.
     В мертвом молчании все перестали двигаться, лишь глазами  следили  за
приближающимся князем. Владимир  вышел  на  середину  палаты.  С  огромным
усилием он заставил голос прозвучать ровно:
     -- Кто ты, осмелившийся сесть на княжеский стол?
     Варяжко оглядел его нагло  с  головы  до  ног.  Ответил  неспешно,  с
рассчитанным оскорблением:
     -- Где здесь княжеский стол?
     Ему никто не ответил, а Владимир очень  медленно  опустил  ладонь  на
рукоять меча. Их взгляды скрестились,  глаза  Варяжко  смеялись.  Он  тоже
положил огромную ладонь на свой меч,  длинный  и  широкий.  В  глазах  был
триумф, он знал свою мощь. И помнил, как однажды уже заставил  этого  сына
рабыни наесться грязи.
     Тавр сказал что-то коротко, и, оттеснив бояр, из  коридора  ворвались
старшие дружинники. Опытные, вооруженные до зубов, они выставили копья и с
двух сторон  молча  пошли  на  Варяжко.  Тот  сразу  посерьезнел.  Никакая
чудовищная сила или умение не спасет от удара копьем между лопаток.
     -- Стойте!..-- рявкнул он свирепо,-- На кого руку подняли? Я  воевода
великого князя Ярополка!.. А в Новгороде отныне нет князя. Будет посадник,
как и всегда. И нет здесь, как бы кому-то ни хотелось... княжеского стола!
     Дружинники остановились сами, без команды Тавра. Тот сам  пребывал  в
нерешительности,  оглянулся  на  Владимира.  Тот  исподлобья  смотрел   на
Варяжко:
     -- Потому-то ты как свинья и залез в отсутствие хозяина на его место?
Как бы его не назвать, хоть простой лавкой?
     Среди бояр и гостей послышался  сдержанный  говор.  По  тону  Варяжко
понял, что новгородец этот спор  выиграл.  А  он  просчитался,  думая  что
байстрюка презирают и в Новгороде, где уже немало родовитых бояр и  вообще
знатных родов.
     С неохотой он слез с трона:
     -- Ладно, это шутка. Вот наказ великого  князя:  Владимиру  отбыть  в
Киев, там ему найдется работа. А терем и  все  здесь  передать  княжескому
посаднику... которым Ярополк назначил меня!
     В молчании Владимир смотрел в смеющиеся глаза  своего  врага.  Слышно
было, как во дворе фыркали кони, высоко в небе громко прокричала ворона. А
в палате было тихо как в могиле.
     -- Найдет работу,-- повторил Владимир тихо, но в этой  тиши  услышали
все.-- Да, я покорился бы воле брата, если  бы  он  объединил  силы  Руси,
повел бы на брань супротив врагов... Я стал бы у него тысяцким,  сотником,
десятником... Даже пешим ратником пошел бы за Русь, за  земли  наши!  Я  с
гордостью шел бы под его знаменами, если бы он... шел дорогой отца!
     Его  слушали  внимательно  как  свои,  так  и  Варяжко.  Юный   князь
новгородский говорил взволнованно, чистым ясным голосом, глаза блестели, а
руки прижимал к сердцу.
     -- Но... -- продолжил он другим голосом,-- брат мой проводит время  в
прелюбодеяниях и разгулах. Он позорно  замирился  с  печенегами,  убившими
нашего отца, великого Святослава!.. Хуже того, он отдал им исконно русские
земли по Днепру, в самом сердце земли русской!.. Можно ли  такое  терпеть?
Но Ярополк  не  только  терпит,  но  и  принимает  послов  ромейских,  что
натравили печенегов на войско отца нашего, что уплатили златом за убийство
князя Святослава!.. Он пьет и прелюбодействует, что  приличествует  только
рабу, попавшему на волю. Это  недостойно  князя.  Потому  я,  признаю  его
великим князем всей Руси... но не принимаю единственным князем!.
     Звенько напрягся, пальцы стиснули рукоять меча. Владимир закончил:
     -- Я не ищу брани с братом. Я буду исправно присылать ему  дань,  как
платил прежде великому князю Святославу. Буду давать ему людей  в  войско,
строить для него корабли, посылать для него обозы.  Он  --  великий  князь
Руси, я -- малый князь Новгорода. На том и передай.
     Звенько смотрел в упор. Глаза метали молнии:
     -- Ты знаешь, что отныне  ты,  подлый  раб,  преступник  и  надлежишь
наказанию?
     Среди бояр  послышался  грозный  ропот.  Посланец  великого  князя  в
который  раз  оскорбляет  их  князя.  А  кем  тогда  считает  их,  вольных
новгородцев, если подлый раб у них князем?
     -- Так и передай,-- повторил Владимир.-- А за то,  что  ты  вел  себя
недостойно послу, а как драчливый пес аль петух, то  и  честь  тебе  будет
оказана как петуху... В смолу его! А затем в пух и перья!
     Варяжко выхватил меч. Он был так страшен, что к  нему  не  осмелились
приблизиться. Выругавшись страшно, он бросился из  палаты.  Это  была  его
ошибка: предусмотрительный  Тавр  велел  захватить  веревки,  одну  успели
протянуть поперек. Варяжко зацепился, грохнулся с разбега  всем  громадным
телом. Терем содрогнулся от удара.
     Тут же угостили обухом по голове, скрутили руки и ноги,  потащили  во
двор. Там, под гогот мужиков и смешки  девок  его  раздели  догола,  щедро
вымазали горячей смолой, затем вываляли в перьях. Кипящая  смола  накрепко
приварилась к телу, отодрать можно только с мясом, а теперь  еще  и  перья
облепили так, что грозный  воевода  в  самом  деле  походил  на  огромного
петуха.
     С веселыми воплями, радуясь неожиданному развлечению, молодые мужики,
накрепко связав воеводе руки за спиной, посадили  на  две  толстые  жерди,
связали ноги и вытащили на мороз.
     -- Кукарекни, воевода!
     -- Ты в перьях, тебе тепло...
     -- Слушай, а петухом тебе краше!
     -- А кур топтать могешь?
     День был на редкость ясный,  солнечный.  На  улице  поднялся  веселый
крик,  народ  сбегался  навстречу,  хохотал,  тыкал  пальцами.  В  Варяжко
полетели снежки, сосульки. Когда он зарычал  и  попытался  вырваться,  его
шарахнули палицей. К тому же по бокам бежали гридни, острые копья смотрели
в покрытые перьями бока. Кое-где перья уже  закрасило  кровью.  И  Варяжко
видел по быстро звереющим лицам, что им только дай повод, чтобы заточенное
острие вошло поглубже и достало сердце.
     Он молчал, люто скрипел зубами. Перья лезли и в  рот,  смолой  мазали
густо, лицо тоже было покрыто перьями так плотно, что узнать его  было  бы
трудно. Горланы бежали впереди, орали:
     -- Воеводу Ярополка прут!.. Умора!
     -- Гляньте на Варяжко! Бросил воеводство, к нам петухом идет!
     -- Оборотня пымали!.. Оборотня пымали!
     -- Кто купит петушка на палочке?
     Распевая непристойные песни, его понесли через весь  город.  Парни  и
девки швыряли комья снега,  легкий  ветерок  румянил  им  щеки.  Снег  под
сапожками скрипел весело. Варяжко сперва не ощущал  холода,  толстый  слой
перьев укрывал даже от ветра, затем мороз  пробрался  под  кожу,  застудил
тело. Ярость выветрилась с холодом, он чувствовал только тупое оцепенение.
     -- Я расплачусь,-- прошептал он твердыми, как деревяшки, губами.-- На
палю всех... За ребра на крюки вдоль всей городской стены... А из этого...
что князем себя... кишки буду вытаскивать медленно-медленно...
     Он начал представлять каким изощренным мукам подвергнет своего врага,
сердце застучало чаще. Он ощутил, что кровь начала разогреваться, будто он
уже стоит возле багровых углей, где  раскаляются  крючья,  щипцы,  прутья,
иглы...
     И  только  эти  горячечные  мысли  не  дали   ему   замерзнуть,   ибо
раззадорившиеся новгородцы таскали его по всем улицам,  сменяя  плечи,  по
самого вечера.

     Глава 15

     Владимир поклонился боярам, поблагодарил за  поддержку,  хотя  те  за
весь спор с посланцем Ярополка молчали и только сопели, затем сослался  на
неотложные дела, кивнул Тавру.
     Оставив  главную  палату,  они  уединились   в   небольшой   комнатке
Владимира. Там было тесно от книг и  карт,  сильно  пахло  кавой,  но  для
тайных переговоров место было как никуда лучше.
     -- Ну, что скажешь?
     --  Ты  говорил  хорошо,--  одобрил  Тавр.--  Меня  чуть   слеза   не
прошибла!.. Еще чуть, сам бы поверил, что ты такой.
     --  Политика,--  отмахнулся  Владимир.--  Я  это  слово   услышал   в
Царьграде. Оно значит много! Видел, как бояре переменились?
     -- Да, сперва были на его стороне,-- признался Тавр.-- Меня  холодный
пот прошиб. Я уже чувствовал острый крюк  под  ребрами...  Но  ты  озлобил
Ярополка!.. Думаешь, сойдет с рук?
     -- Я озлобил его еще в детстве,-- ответил Владимир с  горечью.--  Что
бы я ни ответил Варяжко, в Киеве меня бы все равно скарали на горло. А так
я хоть часть бояр привлек на свою сторону дерзостью да удалью. Семь бед --
один ответ!
     -- Тебе не тягаться с Ярополком,-- осторожно напомнил Тавр.-- При нем
все великокняжеское войско! Там и печенеги, верные псы Ярополка. И  деньги
ромеев. И подвластные племена. Он прихлопнет весь Новгород как муху  и  не
заметит того!
     Владимир покачал головой:
     -- Зимой не воюют, а весной долго ждать,  пока  дороги  подсохнут.  К
тому же придется мосты мостить, гати класть, иначе войску в наш болотистый
край не пройти. А мы к тому времени что-то да придумаем.
     Тавр с сомнением покачал головой:
     -- Придумаем ли?
     Улыбка Владимира была недоброй:
     -- Когда мы взяли посадника прямо в постели,  я  принял  меры,  чтобы
точно так же не взяли меня! Как видишь, сработало.

     Остаток зимы прошел в тревожном ожидании. Владимир  усиленно  собирал
вокруг себя  людей  незнатных,  вызывая  ропот,  раздавал  деньги,  земли.
Особенно привлекал тех, кто когда-то в молодости решился стащить задницу с
печи, побывал в дальних странах.
     Из Царьграда и подвластных ему городов, из сел империи,  возвращались
единицы из тех сотен тысяч славян и тысяч русов, кто в юности ушел  искать
славы  и  денег  в  блистательную  империю  ромеев.   Большинство   гибло,
счастливчики приживались,  иные  поднимались  до  невообразимых  высот,  а
богатств скапливали столько, что на всей Руси вместе с Польшей и Чехией не
собрать, но бывали неустроенные чудаки,  что  и  там  не  находили  места,
возвращались -- кто под старость, кто в расцвете годов.
     Именно эти немногие удивляли, поражали,  будоражили  умы,  заставляли
задумываться суровых,  но  простодушных  славян.  Они  приносили  на  Русь
рассказы про ослепительные города, дворцы, сады,  про  богатства  и  чужие
красоты, приносили с собой привычку сладко спать и  красиво  есть,  знание
поэзии, религии, отточенную в спорах речь, виртуозное владение словом. Все
это поражало, ошеломляло, но редко кого отталкивало. Славянин все способен
переварить, усвоить, растворить в себе, обратить в  пользу.  А  что  не  в
силах, то отскакивает от его крепкого лба как горох от стенки, не причиняя
вреда.
     Возвращались зодчие,  умельцы,  виртуозы  красной  лжи,  художники  и
поэты, но Владимира интересовали только знатоки военного дела.  Он  видел,
что не один так делает. Везде на Руси вернувшихся сперва  спрашивали,  что
могут сделать для укрепления дружины,  а  уж  потом,  какие  там  храмы  и
обычаи... Да и вряд ли только на Руси.
     Объезжая села  и  веси,  старался  подружиться  с  местными  вождями,
войтами, старостами. Ему, как князю, на ночь  приводили  девственниц,  тем
самым улучшали свое племя. Обычно утром он покидал ложе без сожаления, уже
на пороге забывал милые личики. Лишь двух нарек женами,  да  и  то  не  за
красу или кротость, а дабы скрепить узы с вождями племен.
     Один и другой владели быстро растущими городами на реке,  при  случае
могли загородить ее челнами, на  берегах  выставить  лучников.  Родство  с
князем льстило лесным  вождям.  Тот  был  первым  и  единственным  князем,
которого видели в этом дремучем краю.
     Добрыня посмеивался:
     -- Племя улучшают? Ишь, нашли  племенного  бычка...  Может,  оставить
тебя здесь с бабами? Глядишь, лет через сто новое племя выйдет из леса,  а
через двести -- новый народ!
     Он хохотал, но Владимир чуял в  словах  могучего  воина  и  затаенную
угрозу. Истинная власть пока что в его руках, но  княжич  матереет  не  по
дням, а по часам. Девок под  себя  грести  и  дурень  может,  этот  же  не
распускает пояс ни на миг, спит в  седле,  а  с  девками  управляется,  не
снимая сапог. Пока что не вмешивается в его дела, на все  дает  добро,  но
его,  Добрыню,  показным  смирением  и  охоткой  к  пирам  да  потехам  не
обманешь...

     Пришла весна, но о Ярополке слышно не было. А в  начале  лета  пришла
тревожная весть, что киевские войска вошли в древлянскую землю. Князь Олег
вышел с дружиной навстречу, но был разбит, бежал, а в бегстве погиб и  был
завален трупами людей и коней.
     Ярополк прилюдно горевал о погибшем родном брате, но в  тот  же  день
упразднил древлянскую землю как княжество. В  стольном  граде  Искоростене
отныне должен сидеть его управитель, а князя древлянам да не иметь больше!
     Тавр ходил мрачнее тучи. Он разослал людей во все  концы,  те  должны
были упредить загодя о приближении войск. Новгород -- не Искоростень,  что
под боком Киева. До Новгорода сперва должна пройти армия плотников, сбивая
плоты на реках и болотах, замащивая трясины, разбирая завалы. Их увидят за
сто верст, успеют приготовиться!

     Однажды к Владимиру напросился на прием епископ. Он ехал  в  Киев  из
западных  стран,  задержался  на  недельку  в  Новограде,  вызнавал,   как
распространяется вера Христа среди славян Киевской Руси.
     Владимир велел гридням провести гостя в  комнату,  которую  облюбовал
для чтений и занятий.  Там  он  поставил  ложе,  где  ненадолго  забывался
коротким сном,  иногда  мял  девок,  не  делая  различия  между  боярскими
дочерьми  или  простолюдинками.  Епископ,  худой  и  со   строгим   лицом,
понравился, в глазах та же страсть, жажда большой работы, которую Владимир
чуял в себе.
     Епископ в свою очередь изумился, увидев вместо зала простую комнатку,
а в ней вместо варварской роскоши --  стопки  манускриптов,  рулоны  карт,
свитки, даже свертки бересты, на которой пишут местные жители.
     Владимир с силой потер ладонями лицо, словно  разгоняя  застывшие  на
одном месте мысли, поднялся навстречу. Он так и  не  научился  сидеть  как
личит князю, вставал в  присутствии  старших.  Добрыня  постоянно  на  это
указывал, даже посмеивался, но пусть смеются, пусть.  Зато  в  народе  уже
пошел слух  о  молодом  князе,  что  завсегда  вежлив  со  старшими,  чтит
мудрость, слушает советов.
     -- Кавы? -- предложил Владимир.
     -- Что? -- не понял епископ. Потянул носом, засмеялся.-- А, и  к  вам
добрался этот божественный напиток...  Благодарствую.  Честно  говоря,  не
отказался бы. Если можно, конечно...
     -- Сувор! -- крикнул Владимир.-- Свари еще на две большие кружки!
     Он видел, что епископ уже ощутил себя с  ним  легко  и  просто.  Сел,
сразу сообразив, что церемонии надо оставить для большой палаты, смотрит с
любопытством. Одет в черное, но в лице жизни на  троих,  а  в  сухом  теле
чувствуется сила и жажда деятельности.
     -- Что привело к нам? -- спросил Владимир.
     Епископ покосился на манускрипты, все дивился, что  варварский  князь
грамотен: В Европе почти все короли вместо подписи ставят крестики.
     -- Меня направили к великому князю... Ярополку. Миссия моя важна,  мы
везем книги, святые реликвии. С нами два десятка  священников  для  храмов
Киева и соседних городов.
     -- Неужто вера Христа так уж укрепилась? -- не поверил Владимир.
     Епископ усмехнулся:
     -- С гибелью неистового воителя Святослава многое поменялось. Его сын
Ярополк принял послов от Его Святейшества, начал строить храмы в  Киеве  и
городах Руси... На Русь пошла культура!
     Он настороженно смотрел на князя. Знает ли такое слово,  тот  кивнул,
но сразу же возразил:
     -- Наши соседи ляхи приняли вашу веру! И что же? Им тут же  запретили
свою письменность, свои книги. Хорваты приняли веру Христа,  тут  же  папа
запретил им вообще пользоваться славянскими письменами.
     Епископ смотрел в удивлении.  Князь  слишком  молод  и  силен,  чтобы
интересоваться вопросами веры, морали или грамотности. Да и рассказывали о
нем только как о витязе, что, хоть и незаконнорожденный сын Святослава, но
упорно старается во всем походить на отца. Но теперь  он  уже  сомневался,
что о новгородском князе ему доложили верно.
     -- Так и было,-- признал он.-- Но зато христианский мир един!  Читает
одни и те же мудрые книги, не надо перекладывать с одного языка на другой,
заново переписывать сотни томов... Подумай, князь!  Вера  Христа  пытается
убрать стены между  разными  народами.  Слить  его  в  единый!  Чтобы  все
понимали  друг  друга.  А  если  каждое  племя  будет  пользоваться  своей
письменностью, то стены между народами станут только выше. И  снова  будет
брань, вражда, недоверие, прольется кровь...
     -- Здорово,-- согласился Владимир.-- Если бы так получилось,  сам  бы
голову отдал!.. Но даже я, еще не став  седым  и  немощным,  зрю  это  как
благородные мечты.
     Он скалил зубы, внезапно ощутил себя старше. Епископ горячится, такие
бойцы обычно проигрывают. Но горячие люди всем любы. Вся жизнь  начинается
со страсти.
     -- Почему? Разве это так уж невыполнимо?
     Владимир покачал головой:
     -- Не знаю... Я всегда хотел стать волхвом.
     Он заметил недовольство на лице епископа, засмеялся:
     -- Да будет тебе!.. Что такое волхв?  У  вас  же  культура  только  в
монастырях и  спасается  от  войн  и  разора.  Только  там  и  сохраняются
грамотные, там книги не горят... Волхвы --  те  же  монахи.  Они  собирают
знания, передают их новым поколениям.
     Епископ спросил все так же сухо:
     -- И что же помешало?
     -- А кто меня кормить будет? И у вас война  иной  раз  так  монастырь
зацепит, что одни камни остаются.
     Он горько махнул рукой. Епископ сказал с сочувствием, но  и  с  новой
надеждой:
     -- Но если мир станет единым, войны прекратятся!
     -- Поживем -- увидим.
     Епископ отвел глаза. Такие яростные  в  жизни  долго  не  живут.  Как
Александр Великий, что умер в тридцать лет,  как  Христос,  как  тысячи  и
тысячи других, которым бы только жить и жить, но Господь их забирает рано,
а оставляет зачем-то всякую  погань,  которую  ни  войны,  ни  болезни  не
берут...
     Он  перекрестился,  отодвинул  пустую  чашку.   С   князем   говорить
восхитительно. Забываешь,  что  он  так  молод.  Видно  пришлось  пережить
немало, только от горестей люди взрослеют так быстро.
     -- Спасибо за прием,-- сказал он, поднимаясь.-- Разреши  на  обратном
пути навестить тебя?
     -- Будь моим гостем,-- пригласил Владимир.-- Как зовут тебя?
     -- Брат Мартин.

     Каждое утро он с небольшой дружиной объезжал  окрестные  веси.  Отряд
верных людей расширялся, но все равно это был только отряд, а  не  войско.
Звенько не отходил ни на шаг, чуял близкую беду. Все свободное время он до
изнеможения  упражнялся  с  боевым  топором  и  щитом,  бился  с  опытными
дружинниками. Те его уже избегали, проклиная  за  настырность.  Бьется  до
изнеможения, уже язык на плече,  а  все  упражняется,  готовится  защищать
князя, который сам не промах, дерется как рассвирепевший  тур,  но  голову
теперь сохраняет ясной, как небо в червне, у самого князя научился...
     По дороге к одной веси, увидели  одинокого  всадника.  Крепко  сбитый
мужчина с непокрытой головой, но в кольчуге поверх рубашки, ехал на  таком
же  нескладно  скроенном,  но  крепко  сшитом   невысоком   коне.   Увидев
загородивших дорогу вооруженных людей, он правой рукой вытащил меч,  левой
достал из-за спины щит и укрыл левую сторону груди.
     -- Не дури,-- крикнул Тавр.-- Нас пятеро. А на дороге еще и дружина.
     Мужчина остановил коня,  меч  в  его  руке  блестел.  Глаза  изучающе
смотрели на богато одетых всадников. Его спокойствие и оценивающий  взгляд
выдавали опытного воина.
     -- Кто таков? -- крикнул Тавр.
     -- А вы кто такие?
     -- Отвечай,-- крикнул Тавр раздраженно.-- Или тебя обязательно  нужно
сбросить с коня?
     -- Если сумеете,-- ответил мужчина сильным низким голосом.
     Тавр фыркнул, Владимир перехватил его  за  рукав.  То,  как  держался
незнакомец, странно кого-то напоминало. И меч вытащил без торопливости,  и
щитом укрылся без единого лишнего  движения,  и  стал  так,  чтобы  солнце
светило им в глаза, а сам даже коня остановил на пригорке, чтобы в  случае
надобности усилить натиск. Все бывалые воины становятся чем-то похожи. Как
похожи между собой ковали, сапожники или бортники.
     Владимир сказал звонко:
     -- Я -- князь новгородский Владимир. Этого довольно?
     Мужчина, поколебавшись, бросил  меч  в  ножны.  Конь  его,  повинуясь
незаметному  приказу,  тронулся  вперед  осторожным  шагом.   Владимир   с
интересом всматривался в широкое, исполосованное белесыми  шрамами  и  все
равно красивое лицо незнакомца. Был он немолод, но  все  же  выглядел  как
высеченный из камня, а кольчуга литые плечи обтягивала плотно. Глаза  были
синие, как васильки.
     -- Ездиют тут  всякие,--  он  подъехал  к  Владимиру  и  всматривался
изучающе.-- Ворье, разбойники...
     -- Одному небезопасно,-- заметил Владимир.
     Незнакомец беспечно отмахнулся:
     -- Что с меня взять? За версту видно, не купец я... А  кто  позарится
на моего коня да меч, попробует лезвие на своей шее.
     -- А если их окажется двое или трое? --  спросил  Владимир,  глядя  в
упор. У него было ощущение, что этого человека все-таки  уже  встречал  на
самом деле. И эта встреча была не из приятных.
     Незнакомец отмахнулся снова:
     -- И такое было... Во-о-он за  тем  леском  у  ручья  лежат  четверо.
Хотели шутки со мной шутить! Больше не пошутят.
     Подъехали всадники из дружины.  Владимир  и  незнакомец  оказались  в
кольце. Тот лениво оглядывался, но в синих глазах страха не было.
     -- Как зовут  тебя,  витязь?  --  спросил  Владимир.--  И  куда  путь
держишь?
     -- Зовут меня Войдан,-- ответил мужчина,-- или, как германцы кликали,
Водан. Значит, воевать дан, войне дан... Батя как  в  воду  глядел,  когда
нарек. С четырнадцати лет с коня не слезаю, саблю не  выпускаю...  Правда,
сперва с луком  не  расставался,  потом  копейщиком  был,  затем  с  мечом
носился, а после службы у хазар к сабле приохотился. Но куда иду, ответить
трудно. Иду в дальние страны поступать на службу. Сперва в Царьград,  хотя
там насчет войны как раз затишье, а зазря оружие  я  таскать  не  люблю...
Может, где у арапов война какая? Так к ним наймусь,  у  арапов  я  еще  не
бывал...
     -- У арапов!  --  воскликнул  Тавр  возмущенно.--  Тут...  тут  такое
творится, а он к арапам собирается!
     Войдан  окинул  молодого  боярина  насмешливым  взором.   Голос   был
хладнокровным:
     -- Это вам в вашем болоте кажется, что творится. Тут даже князья  как
пьяные мужики дерутся. А я в Царьграде службу нес, в Риме  гвардию  водил,
полк в бой бросал!.. Малую Азию истоптал, в Иверии крепости  брал!  Там  я
человеком был. А сюда вернулся, так каждый пузатый дурак норовит в  холопы
обратить, либо в челядь взять! Тьфу.
     Владимир спросил быстро:
     -- Мне будешь служить? Плату с сегодняшнего дня и -- за месяц вперед.
     --  Княже,--  вырвалось  у  Тавра,--  да  пусть  благодарит,  что  не
уняньчили сразу! И будет служить, как другие.
     Войдан скалил зубы. Похоже, он  не  умел  служить,  как  другие.  Его
голубые глаза посерьезнели, когда он остановил взгляд на Владимире:
     -- Ты не похож на князя при деньгах.
     --  Тавр,--  велел  Владимир,--  дай  кошель.  Но  я  должен   честно
предупредить тебя, Войдан. Мне сейчас тяжко.  На  Руси  началась  кровавая
распря, брат идет на брата...
     Войдан хмуро кивнул:
     -- Не обижайся, княже. Свое горе всегда ближе. Но такая  распря  идет
по всему свету. Везде кровь льется. И льется  ее  не  меньше.  Но  если  я
поступаю на службу, то служу  честно.  Это  и  есть  этика  наемника,  как
говорят в Риме. Профессионального воина.
     Владимир метнул ему  кошель.  Войдан  поймал  на  лету,  все  так  же
небрежно, словно вынул из воздуха, заглянул внутрь и, не считая, бросил  в
седельную суму.
     -- Договорились? -- спросил Владимир.
     -- Можешь располагать мною, княже.
     -- Тогда езжай с нами.
     Далеко  впереди  маячили  силуэты  верховых.  Дружинники  прощупывали
дорогу через лес. За каждым пнем мог таиться  лучник,  а  то  и  умелец  с
самострелом. Тавр  незаметно  отстал  и  куда-то  исчез.  Владимир  скакал
бок-о-бок с Войданом, присматривался. Где-то видел эти голубые,  как  лед,
глаза, и встреча была не из приятных, все верно. Но в то же время  наемник
держится с достоинством, честью явно дорожит. Не похоже, что такой обманет
или предаст.
     Даже конь Войдана, с виду неказистый, спокойно шел наметом  там,  где
кони дружинников уже запалились, храпят, роняют пену. А этот сухой, еще  и
на кобыл на скаку поглядывает.  Жеребца  Панаса,  еще  одного  доверенного
боярина, так хватил, что тот завизжал поросячьим голосом, едва не стряхнул
хозяина, теперь идет в сторонке, косится пугливо.
     Тавр догнал отряд уже на привале.  Бросив  повод  отроку,  подошел  к
Владимиру. Оглянулся на Войдана, бросил вполголоса:
     -- Пятерых.
     -- Что? -- не понял Владимир.
     -- Пятерых, говорю, встретил он у ручья, а не  четверых.  Я  смотался
лично. Надо же проверить? Пятый уполз раненый, там остался  кровавый  след
по траве.

     Глава 16

     В  пути  Войдан  догнал  Владимира,  пустил  коня   рядом.   Владимир
помалкивал, видя, что наемник хочет что-то сказать, выбирает момент.
     -- Послушай, княже,-- сказал он вдруг,-- ты разве не помнишь меня?
     Владимир  всмотрелся  в  суровое  лицо,  где  даже  шрамы  словно  бы
разгладились от сдержанной усмешки.
     -- Разрази меня, Перун!.. Что-то знакомое, но никак не соображу.
     -- Эх, княже... Знал бы ты, с кем говоришь, то, может быть, нанял  бы
меня и без денег.
     Владимир насторожился:
     -- Кто ты?
     -- Помнишь, Царьград? Ты не стал на колени перед дочерью императора!
     Лицо Владимира  опалило  жаром.  В  сумрачном  небе  словно  свернула
ветвистая, как корни дерева, молния. Он  увидел  нечеловечески  прекрасное
лицо девочки, огромные понимающие глаза, услышал звуки небесных арф...
     Тело его внезапно ослабело. Он спросил чужим охрипшим голосом:
     -- Ты был... телохранителем?
     -- Начальником дворцовой стражи.
     Владимир  вспомнил  синие  как  васильки  глаза,  блеснувшие   из-под
раззолоченного шлема.  Начальник  стражи  был  в  дорогих  доспехах,  шлем
украшен павлиньими перьями, седло в искусной вышивке и усеяно драгоценными
камнями. Он казался полубогом перепуганному и разъяренному мальчишке.
     -- Ого,-- сказал он  невольно,--  высоко  ты  бывал!..  Но  как  тебя
признать, если я слышал только твой голос? Ты ж в золоте купался,  за  что
же тебя изгнали?
     -- Ну  вот,  сразу  изгнали...  Таких  не  изгоняют!  Дурь  стукнула,
захотелось посмотреть родные края. Даже мудрец раз в жизни  такое  творит,
что и на голову не налезет... А я ж себя к мудрецам не причисляю,  могу  и
два раза ошибиться. Словом, тут у меня родня, то да се. Бросил все, мне не
впервой, приехал...  Неделю  пожил,  взвыл.  Живут,  как  земляные  черви!
Рассказывают им про великанов-людоедов,  что  живут  в  соседнем  лесу  --
верят, а когда рассказываю про дальние страны -- смеются. Брешу,  мол.  За
лесом вообще конец света. Плюнул я, отдал  деньжата,  что  привез,  и  был
таков.
     Владимир не слышал: в ушах снова звучал  сладостный  голос  маленькой
принцессы, падали ее музыкальные слова. Они проникали в кровь,  в  сердце.
Там становилось больно и горячо.
     -- А как эта,-- выдавил он с трудом, заставляя голос выкарабкаться из
хрипоты,-- ну та... которую арапы в носилках перли?
     Войдан покосился удивленно. Перемену  в  голосе  новгородского  князя
заметил. Пожал плечами:
     -- Принцесса Анна? Ей везет. Стала еще краше.  Во  всей  империи  нет
такой красавицы. Тут я согласен с певцами, что славу ее красоте поют... Но
не то главное!
     -- А... что?
     -- Посмотрит на кого -- ты видел ее глаза? -- насквозь зрит. Читает в
его душе, как в  открытой  книге.  Конечно,  их  при  дворце  дни  и  ночи
натаскивают, лучшие учителя и мудрецы своей мудрости обучают, но почему же
и у самого мудрого воспитателя порой дурни выходят?  Ее  старшим  братьям,
Василию и Константину, хоть кол на голове теши, хоть орехи  раскалывай  --
все одно норовят ускользнуть от учебы. Кстати, Цимихсий, что с твоим отцом
воевал, помер недавно...  В  той  самой  постели,  в  которой  он  зарезал
предыдущего императора Никифора. Говорят, его отравили. Теперь в Царьграде
сразу два базилевса, но за них пока что правит евнух Василий... А вот  она
как солнышко после дождя...
     Владимир ощутил, что становится трудно дышать. Кровь прилила к  лицу,
уши защипало, будто на них капали расплавленным воском. Он  рванул  ворот,
раскрывая грудь встречному ветру, прохрипел:
     -- Ладно... Ты пошел ко мне, лишь потому, что узнал меня?
     Войдан оскалил зубы:
     -- Меня охотно взяли бы в обоих столицах мира. Как в Риме,  так  и  в
Константинополе. Там меня знают, там служат мои боевые други. Не  в  самых
низах!.. Что мне этот медвежий  край?  Но  ты  глянулся  мне  еще  там,  в
Константинополе. Я тебя приметил.  Из  таких  выковываются  вожаки  боевых
дружин, что трясут мир... если не гибнут раньше. Ты уже князь, но ведь это
не конец?
     Владимир мотнул головой:
     -- Еще не конец... Но он близок. Рука  Ярополка  с  ножом  уже  подле
моего горла!

     Гамаил ехал, покачиваясь в повозке, погруженный в  думы.  Хазарин  на
облучке тянул бесконечную песню,  солнце  жгло  и  через  войлочный  полог
повозки, а дорога тянулась бесконечная, как мудрость Создателя.
     Гамаил задернул полог, пусть  будет  еще  жарче,  но  удушливая  пыль
перестанет  забивать  легкие.  Сзади   слышался   топот   копыт,   повозку
сопровождал десяток всадников. Сперва орали удалые песни, устраивали  даже
гонки, метали стрелы в пробегающих зайцев, теперь  притомились,  и  Гамаил
мог сосредоточиться на своих невеселых мыслях.  Завтра  к  утру  пересекут
владения Новгорода. Предстоит тяжелый  разговор  с  молодым  князем  этого
северного объединения...
     Трудность была  в  том,  что  отцом  нынешнего  новгородского  князя,
является неистовый воитель  Святослав.  Тот  самый,  что  двумя  страшными
ударами сокрушил Хазарский каганат. Причем, второй  нанес  руками  союзных
ему печенегов. Бог наказал  князя,  вскоре  он  погиб  в  засаде,  которую
устроили сами печенеги. Славяне склонны винить и в этом хазар,  их  старых
заклятых врагов, которым совсем недавно еще платили дань. Так что разговор
о мире и дружбе начинать будет непросто...
     А вторая трудность в том, что у князя сейчас гостят еще  два  крупных
посольства. Одно из Константинополя, другое из Рима. Заклятые  враги,  что
вцепились друг другу в горло за обладание Русью, они тут же  повернутся  и
совместно накинутся на него, посланника веры, из которой они оба вышли.
     Он ощутил тянущую пустоту внутри. Ну почему, почему в давние  времена
стряслась нелепая ошибка, которая так трагически  меняет  лицо  мира  даже
сейчас? Ведь нет на свете иудея, который не согласился бы со всеми  речами
Иисуса и первыми тремя Евангелиями его учеников! Так почему же  получилось
так, что Христос был распят? Почему народ кричал: "Распни его, раcпни!"?
     Мало кто знает, что Христос выступал против  образа  жизни  фарисеев,
то-есть, раввинов, но не против их учения:  "На  Моисеевом  седалище  сели
книжники и фарисеи. И так все, что они велят вам, соблюдайте и делайте. По
делам же их не поступайте: ибо они говорят, но не делают". Да и в  Талмуде
часто говорится то об одном, то о  другом  раввине-фарисее:  nach  doresch
weeino nach mekajjem, то-есть, "он хорошо учит, но не хорошо делает".
     Как объяснить тем, кто не хочет слушать, что  одни  фарисеи  одобряли
учение Христа, впускали в свои синагоги, приглашали к себе и предупреждали
об опасности, а другие выступали враждебно и даже соединялись против  него
со своими врагами, иродианами?
     Почему случилось так, что Христ был осужден в резком  противоречии  с
правилами судопроизводства? К тому же раввинский уголовный кодекс вовсе не
знает казни распятием на кресте!
     О, человеческое тщеславие,  ослепление!  Сколько  горя  ты  принесло,
сколько еще принесешь... Все раввины принадлежали  к  партии  фарисеев,  и
они, естественно, желали уверить себя и других, и сейчас  желают,  что  их
власть неизменна, непоколебима, что их всегда было  большинство,  что  они
руководили  в  синедрионе  всегда.  Но  слабость,  простительная  человеку
невежественному, непростительна в тех, от чьего мнения что-то зависит. Что
вы наделали, раввины? Теперь весь  христианский  мир  ненавидит  фарисеев!
Само это имя стало бранным.
     Но вовсе не фарисеи тогда правили страной,  а  саддукеи!  Во  времена
Христа  еврейские  праздники  определялись  не  по   фарисейским,   а   по
саддукейским вычислениям. Даже пасхальный агнец приносился  не  во  время,
определенное фарисеями, а согласно мнению саддукеев.
     Та священнически-аристократически-саддукейская партия распоряжалась в
храме и в синедрионе. Распоряжалась жестоко, немилосердно. Все помнят, как
саддукей  первосвященник  Анна,  который   имел   четыре   магазина,   где
продавались  голуби  для  жертвоприношения,  поднял   цену   обязательного
жертвенного голубя до золотого динария. Только фарисей Симеон,  поклявшись
в  святом  храме  уничтожить  зло,  добился  в  синедрионе,  чтобы   число
обязательных голубиных жертв было уменьшено  настолько,  что  голубь  стал
стоить  всего  четверть  серебряного  динария.  А  какие  уловки  саддукеи
придумывали, чтобы не отдавать на храм десятину от своих полей?
     Эти кровопийцы держались, пока держались их покровители  --  римляне.
Как только захватчики были изгнаны, ярость восставшего  народа  обратилась
против них. Весь род Анны, как  и  вся  партия  саддукеев,  присудившая  к
смерти Христа,  была  истреблена,  а  торговые  лавки,  которые  в  храмах
опрокидывал Христ, были разрушены и сравнены с землей.
     Да, это именно саддукеи велели под  покровом  ночи  схватить  Христа,
торопливо  произнесли  над  ним   приговор,   вопреки   всем   фарисейским
предписаниям... Суд над преступником, которому может быть вынесен смертный
приговор, должен производиться только днем, ни в коем случае ночью!  Христ
же был судим и осужден не ночью. Никакой приговор не может быть произнесен
в тот же день, в какой суд начался. А  только  на  следующий  день!  Таким
образом  смертный  приговор  должен  был  последовать  только  после  двух
заседаний, произведенных последовательно в два дня. Христ же был осужден в
одном коротком заседании!
     Что еще? Христ был осужден за мнимое богохульство, но по  фарисейским
законам только тогда можно было приговорить к смерти, если богохульник при
этом клялся, произносил  неизреченное  божественное  имя,  чего  Христ  не
делал.
     Даже когда вели осужденного на  казнь,  то  судебный  исполнитель,  с
платком в руке, оставался у дверей судилища. На расстоянии от него  другой
сидел на коне, чтобы осужденного можно  было  скорее  привезти  обратно  с
места казни, если кому-либо из судей вздумается что-либо сказать в  пользу
осужденного. В этом случае суд должен был начаться сначала.
     Перед осужденным должен был  идти  человек,  который  громко  кричит:
"Такой-то будет казнен за такое-то преступление! Кто может сказать  в  его
пользу, иди и сообщай суду!" Даже если  сам  осужденный  говорил,  что  он
хочет что-то сказать суду в свое оправдание, то его немедленно  возвращали
в суд, чтобы выслушать. Пять раз он мог так проделать!
     Проделал ли  это  суд?  Даже  перед  самой  казнью  не  дали  напиток
забвения, который снимает у осужденного как боль, так и сам страх смерти!
     Проклятые саддукеи, что  воспользовавшись  властью,  казнили  Христа,
навлекли на себя проклятие всех будущих христиан, но и  вызвали  ненависть
всех иудеев. Вместо того, чтобы отстаивать национальное дело, или хотя  бы
межнациональное, как делал  Христ,  они  жадно  заботились  лишь  о  своей
десятине. Униженно старались удержать благосклонность Птоломеев, потом  --
Селевкидов, и наконец римлян. Через шестьдесят шесть  лет  после  распятия
Христа вспыхнуло страшное восстание против  римлян.  Те  были  разбиты,  и
тогда-то фарисеи образовали в своих недрах отряд зелотов,  истребили  всех
членов семейств Анны и Киафы, которые вынесли смертельный приговор Христу.
     По словам Иосифа Флавия, зелоты ходили  из  дома  в  дом,  отыскивали
саддукеев и сразу убивали, а тела бросали обнаженными собакам, не предавая
земле, что по понятиям иудеев составляет величайший позор, ибо  тело  даже
казненного преступника должно быть предано земле в день казни.
     Но время стирает события, вина одного ложится на всю его семью,  вина
одной партии ложится на весь народ. И вот христиане не могут простить  уже
всем иудеям смерти их великого пророка Христа! А  сами  фарисеи,  нынешние
раввины, совершили ужасную ошибку, порожденную тщеславием: везде  говорили
и писали, что они и тогда целиком и полностью правили страной,  народом  и
судами!
     И  вот  теперь  он,  раввин,  значит  --  проклинаемый  вдвое,  будто
собственноручно распинал их пророка, встретится завтра в  тереме  сына  их
злейшего врага Святослава с двумя еще более лютыми врагами...  Послами  из
Константинополя и Рима! Трудно быть на земле иудеем...

     Владимир принял раввина не в главной палате,  как  тот  ожидал,  а  в
небольшой комнатке, заваленной картами, книгами,  толстыми  манускриптами.
Он склонялся над столом,  что-то  рассматривал  на  широком  желтом  листе
пергамента. Не глядя,  нащупал  чашку,  отхлебнул  шумно.  Гамаил  услышал
сильный аромат крепкого кофе.
     -- Приветствую тебя, князь...
     Владимир оглянулся, приветственно помахал рукой:
     -- Давай, заходи. Звенько, пусть Сувор сварит еще кавы.
     Огромный воин одарил Гамаила  хмурым  взором,  нехотя  вышел,  плотно
прикрыв дверь. Слышно было, как он взревел, отдавая распоряжения.  Донесся
топот ног.
     Гамаил медленно приближался к столу,  лихорадочно  вырабатывая  новую
линию поведения. Похоже, князь принял здесь не от презрения к нему, иудею,
а от пренебрежения правилами. Здесь его рабочая  комната,  и  прием  здесь
можно рассматривать как доверие...
     Приободрившись, он поклонился еще:
     -- Славный князь новгородский, я прислан к тебе от нашей общины...
     -- Ага, добро,-- ответил князь  рассеянно.--  Слушай,  от  Ловати  до
Березайки сколько верст?
     Гамаил  взглянул  на  карту.  Грубо  сделанная,  очертания   нанесены
небрежно,  но  можно  понять,  что  там  изображено.  Всмотрелся,   сказал
неуверенно:
     -- Судя по этой карте, верст семьдесят... Но на  самом  деле  там  не
меньше ста. Да и вот здесь не пустое место, а река выдает петлю...
     Он осторожненько указал  длинным  ногтем.  Князь  всмотрелся,  кивнул
хмуро:
     -- Верно. А что делать, когда я сам рисовал!..  Каждый  знает  только
свое село, купцы знают только дороги, а уже на шаг в сторону  --  для  них
неведомые земли со Змеями Горынычами, великанами... А я князь,  мне  нужно
видеть все княжество целиком!
     Вошел сильно прихрамывающий старик. Поставил на край стола две  чашки
с парующим кофе. Что-то буркнул неодобрительное, удалился. Князь рассеянно
указал гостю, чтобы взял чашку, спросил, не оборачиваясь:
     -- Ну и о чем просят ваши купцы?
     -- Ни о чем,-- ответил Гамаил.
     Князь от неожиданности чуть не подпрыгнул, даже каву  слегка  плеснул
на пол. Обернулся, смотрел подозрительно.
     -- Как это? Все чего-то просят.
     -- У нас все есть,-- сказал  Гамаил  скромно.--  При  твоем  княжении
торговля расцвела, на дорогах мир и покой. Мы  построили  новые  склады  в
городе, у нас теперь свой причал, а наши корабли  ходят  в  самые  дальние
страны. Но мы услышали, что твой брат собирает войска...
     Он видел, как потемнело лицо молодого князя. Но тот совладал с собой,
только голос стал глуше:
     -- Да, это так.
     -- И что ты собираешься делать?
     Владимир ощетинился:
     -- А какое ваше собачье дело?
     Гамаил сперва поклонился, отхлебнул горячей кавы, снова поклонился:
     -- Нам бы не хотелось здесь войны... Это большие убытки для торговли.
Но если ты соберешься нанять войско и выступить навстречу, то мы могли  бы
одолжить тебе денег...
     Он умолк на полуслове.  Владимир  насторожился.  Впервые  ему  кто-то
предлагал помощь. Понятно, они прежде всего о собственной  шкуре  пекутся,
но и ему такое выгодно.
     -- Сколько? -- спросил он в упор.
     Гамаил печально опустил глаза:
     -- Времена сейчас трудные, ибо мы как раз вложили  большие  деньги  в
товары... К тому же сильная буря  разметала  и  потопила  большой  флот  с
товарами из Севильи... Но мы собрали бы достаточно, чтобы ты мог снарядить
десять тысяч воинов. Или же нанять пять тысяч варягов. Ты очень  способный
полководец, мы за тобой наблюдаем, тебе этого будет достаточно для победы!
     Владимир заставил себя подавить вспыхнувшую радость, скривил  губы  в
злой усмешке:
     -- Да? Или достаточно, чтобы два огромных войска посекли одно  другое
насмерть? А вам осталось только подобрать наших детей и продать в  рабство
в южные страны?
     Гамаил раскинул руки в обиженном жесте:
     -- Княже!.. Разве мы больше  продаем  русских  детей  и  женщин,  чем
продаете вы сами?
     -- То мы,-- проворчал Владимир,-- а то вы. Мы своих продаем! Да и  не
свои они, а вятичи, тиверцы, а то и вовсе уличи!..  Они  наших  тут  же  в
колодки и на багдадские базары. Ладно,  оставим  это.  На  каких  условиях
дадите?
     Гамаил протестующе выставил ладони:
     -- Никаких условий!.. Ты волен делать с этими деньгами, что захочешь.
А нам их вернешь... с небольшим процентом. Киев город богатый, ты даже  не
заметишь уплаты долга.
     Владимир смотрел пристально:
     -- А ежели я не смогу одолеть Ярополка?
     -- Ты одолеешь, князь.
     -- А вдруг?
     Гамаил печально улыбнулся:
     -- Ну что ж...  Будем  считать  еще  одной  бурей,  разметавшей  наши
корабли.
     -- Но у вас этих кораблей немало, верно?
     -- Княже, горький опыт моего  народа  научил  многому.  Например,  не
перевозить все ни на одном корабле, ни на одном осле. Какими бы  надежными
они ни казались.
     Владимир кивнул:
     -- Понятно. У вас должны быть ослы и помимо меня. А расходы и  потери
включаете в стоимость нового товара? Я наверняка заодно  оплачу  и  потерю
Хазарского каганата, и пленение иудеев в Самарии, и даже разрушение  храма
Соломона...
     Гамаил скромно улыбнулся, показывая, что  понимает  грубоватую  шутку
варварского князя:
     -- Пожалуй, разрушение храма можно в счет  не  включать...  Если  ты,
княже, готов к  разговору  с  нашими  старейшинами,  то  я  покорно  прошу
назначить встречу. Я только посланец!
     Владимир сказал сдержанно, попрежнему изо всех сил скрывая радость:
     -- А чего тянуть кота за хвост? Завтра после обеда. Сумеют собраться?
     -- На все твоя воля,-- поклонился Гамаил. И понял, что можно ответить
такой  же  откровенной  шуткой-насмешкой  над  стремлением  единоверцев  к
наживе.-- Если пахнет хоть медной монеткой, мои люди  эту  ночь  не  лягут
спать, а завтра по твоему слову взберутся на любую гору!
     Он ушел, провожаемый Звенько. Владимир подумал все с той же  щенячьей
радостью, что здесь пахнет уже не медной монеткой. Киев -- город  богатый.
Похоже, солнце всходит и над его воротами!

     Глава 17

     Небо было черным как сажа, а звезды  собрались  в  рои  как  огненные
пчелы. Никогда их столько не слеталось  вместе,  никогда  не  были  такими
яркими. Воздух был теплый, как молоко в печи, такой же тяжелый  и  густой.
Неслышно пролетел крупный кожан, только звезды на миг гасли по его  тайной
дороге.
     -- Звезды -- к удаче,-- сказал он, стискивая  зубы.--  Все  к  удаче!
Нет, даже к успеху.
     Старый волхв  в  его  детстве  учил,  что  у  каждого  человека  есть
путеводная звездочка, которая его ведет по жизни. Когда  человек  умирает,
то и звездочка падает, гаснет. Но есть люди, над которыми небо не властно.
Эти люди сами двигают звездами!
     Тогда он поклялся, что будет именно таким человеком.  И  вот  сейчас,
похоже, чуть-чуть сдвинул свою звездочку. Приход раввина -- это  успех,  а
не удача. Сказали, что присматривались. А князь -- не холоп, весь на виду.
Раскусили, как он раскусил Тавра. Поняли его потому, что они всем  народом
во всех странах и племенах все еще челядинцы, каким он был в Киеве. Потому
хитрые, скрытные, себе на уме, потому что тоже хотят выжить, как  хотел  и
выжил он.
     Может быть, потому даже и решились помочь? Нет, это его занесло.  Эти
люди знают только выгоду, им не до прекрасных чувств. Не  случайно  раввин
упомянул, что Киев богатый город. Постараются  выжать  за  великокняжеский
стол все, что возможно. Понимают, что готов платить самую высокую цену!
     Он поставил на багровые угли жестяную кружку с водой.  Пусть  Звенько
подремлет, каву умеет готовить и сам. Пристрастился к этому черному  пойлу
хуже пьяницы. Но в отличие от  хмеля  голова  не  дуреет,  а  наоборот  --
прочищается. Сон же вовсе гонит прочь...

     Звонко щелкали о бревна стены тяжелые, как камни, жуки. Один  залетел
через окно, грохнулся на середину стола как подстреленный  гусь.  Скребся,
шуршал, скрипел жесткими крыльями, барахтался  на  спине,  сердито  дрыгая
всеми лапами. Когда копнул одним пальцем под толстый зад, перевернул,  тот
небрежно отряхнулся, фыркнул  презрительно,  мол,  мог  бы  помочь  сразу,
дубина, откуда такой взялся, а еще князем  пригласили,  приподнял  жесткие
крылья, из-под них выбрызнули нежнейшие прозрачные крылья,  явно  краденые
-- не могут у такого толстого и грубого  жука  быть  крылышки  из  чего-то
нежнейшего, словно сотканного из лунного света!
     Костер, едва тлеющий, вдруг замигал багровыми глазами, сухо и  звонко
щелкнул перекаленым  камешком,  внезапно  швырнул  в  его  сторону  горсть
угольков, сам по себе выпустил оранжевые огоньки, лизнул близкую  щепочку,
запылал крохотным костром.
     -- Знамение,-- сказал Владимир вслух, он  ощутил  холодок  на  спине,
вдруг да впрямь знамение.-- А любое знамение, любая примета бывает  только
к работе!
     Он жадно вдохнул ароматный запах, но переборол себя и отставил кружку
с кавой. Нет, надо заставить себя заснуть. Завтра будет победный день,  но
торговля за каждый процент  будет  жестокой.  Надо  голову  иметь  свежей.
Потом, когда он возьмет Киев, можно от щедрот  своих  подбросить  им  пару
каких-либо льгот. Хоть и сами хорошо на нем заработают, но и ему  помогли.
А каких льгот, придумает позже...
     Он долго лежал, прислушиваясь к ночным звукам.  Небо  начало  сереть,
когда сердце начало успокаиваться, а дыхание пошло  глубже.  Руки  и  ноги
наконец отяжелели, по  ним  разлилось  тепло.  Он  ощутил  как  наконец-то
проваливается в сон...

     В  сенях  раздались  крики,  лязг  оружия.  Владимир  вскочил,   рука
мгновенно метнулась к мечу. Тот чернел у изголовья в ножнах,  но  с  таким
наклоном, чтобы выхватить одним движением.
     Дверь с грохотом распахнулась. В комнату ввалился живой ком  из  тел,
из середины раздался задыхающийся голос Звенька:
     -- Беги, княже!.. От Ярополка... убивцы...
     Перепрыгнув через борющихся, в комнату ворвались  двое:  в  панцирных
доспехах поверх кольчуг, с мечами наголо и нелепыми в ночной резне щитами.
     Владимир швырнул им в лица меч, сорвал со стены  клевец,  ударил  как
можно быстрее, понимая, что второго раза не будет, отпрыгнул и  повернулся
ко второму. Сбоку он слышал хлюпающие  звуки,  потом  послышалось  падение
грузного тела.
     Оставшийся воин с опаской косился на клевец, смертельно опасный  даже
для доспеха, но все же надвигался на  голого  до  пояса  и  босого  князя.
Владимир страшно закричал, пугая  противника,  затрясся,  делая  вид,  что
превращается в берсерка, пустил пену изо  рта,  начал  теснить,  обрушивая
яростные удары, но тут ворвались еще  пятеро  и,  толкаясь  и  мешая  друг
другу, бросились на Владимира с мечами и дротиками.
     Он похолодел, эта была смерть. За спинами нападавших  загремело,  там
поднялся огромный, как медведь, Звенько, оставив на  полу  раздавленных  и
стонущих, оторвал от себя последнего, ударил о пол:
     -- В окно... В окно, княже!
     Владимир отступал, пока не  уперся  спиной  в  глухую  стену.  Где-то
дверца во внутренние покои, он уже дрался двумя руками, мечом  и  клевцом,
руки гудели от усилий, каждый удар отражался в костях болью. Наконец голая
пятка ощутила гладкое. С силой ударил ногой, споткнулся и  упал  навзничь,
ввалившись в совсем темное помещение.
     Над головой пролетели два дротика. Невидимая стена  сзади  отозвалась
глухим ударом. На голову посыпалась труха.
     Он извернулся как кошка и встал на  ноги,  но  тут  в  дверной  проем
влетел огромный человек. Владимир в последний миг повернул меч, тот  задел
Звенько по плечу плашмя... А дружинник захлопнул дверь и мгновенно  подпер
ее колом, которым дрался. С той стороны навалились, закричали в  несколько
голосов, начали бить тяжелым.
     В  слабом  лунном  свете,  что  падал  в  окошко,  Звенько   выглядел
чудовищем. От рубашки остались клочья, волосы слиплись от крови  и  стояли
дыбом как у лесного зверя. Темные струйки  стекали  по  лицу,  темнели  на
груди, на лохмотьях. Дышал он часто, с хрипами, словно копья  пробили  ему
легкие. Глаза вылезали из орбит. Вид у него был отчаянный, полный стыда  и
злости.
     -- Возьми меч и щит,-- велел Владимир сдавленно.  Он  откинул  крышку
сундука.-- Вот этот принадлежал воинам Гостомысла... А то и ему самому!
     Сам он, не выпуская оружия, осторожно выглянул в окно. Двор внизу был
залит багровым светом  факелов.  Чужие  дружинники  бегали  с  обнаженными
мечами, нещадно рубили не только тех, кто  оказывал  сопротивление,  но  и
просто неосторожно выскакивающих во двор.
     Горечь от поражения была такой едкой, что хотелось  открыть  дверь  и
прыгнуть на обнаженные мечи. Всего час назад в мечтах уже казнил и миловал
по всей Руси!
     -- Как... -- хрипел Звенько,-- как... они?
     В огромной груди булькало сильнее. Изо рта бежали струйки алой крови.
Даже в слабом свете светильников кровь казалась слишком светлой.
     -- Захватил как сонных кур!
     Выходит, Ярополк вовсе не посылал огромное войско. Понимая,  что  сын
рабыни еще не успел в Новгороде  укрепиться,  стать  до  конца  своим,  он
отправил малую дружину из бывших воинов Святослава. Те взбирались на стены
Семендера, прыгали со скал в Болгарии, врывались в горящие  дома  Севильи.
Они сумели без шума проникнуть в терем. А без князя  Новгород  противиться
воле Ярополка не будет.
     -- Все потеряно... -- выдавил он с отчаянием.
     Залитый кровью Звенько, даже по ногам бежит и оставляет за ним  лужи,
прохрипел, булькая, выплевывая кровавые пузыри:
     -- Я тоже однажды так думал... Но в последний миг явился ты!
     -- К нам никто не явится.
     -- А мы сами? По малой лестнице не спуститься?
     -- Уже нет. Они рассыпались по всему двору.
     Дверь трещала, одна из досок проломилась, там мелькнуло  перекошенное
лицо. При всей горечи в душе руки воина делали свое: он схватил дротик, их
в углу целый пучок. Острие ударило точно в пролом. Там послышался крик,  в
дверь колотить перестали, затем после воплей боли и ярости стали бить  еще
мощнее и жестче.
     Владимир, подталкиваемый верным  гриднем,  вылез  в  окно,  завис  на
руках. Когда ноги уперлись в карниз, он  медленно  двинулся  вдоль  стены,
молясь богам, чтобы снизу не догадались взглянуть наверх  с  этой  стороны
терем -- глухой, без  окон.  Щекой  он  терся  о  шероховатую  поверхность
бревен, слышал горький запах смолы. Какая лакомая цель для  лучников!  Еле
двигается, почти голый. Мощно пущенная стрела может приколоть его к  стене
как жука.
     Он почти добрался до угла, там уже легче будет  спускаться,  хватаясь
за торцы, когда  из  окна  раздался  яростный  крик  в  несколько  глоток.
Зазвенело железо. Слышались мощные разящие удары, Звенько многому научился
у своего юного князя. В какой-то миг его прижали спиной к  окну,  Владимир
увидел широкую спину, всю в буграх мышц, уже без остатков рубахи,  Звенько
отбивался от невидимых противников, затем оттолкнулся и  оттеснил  врагов,
все так же нанося быстрые и разящие насмерть удары.
     -- Пусть Перун примет  тебя,--  пробормотал  Владимир,  в  душе  было
горько.-- И в его небесной дружине будешь не последним витязем...
     Он чувствовал боль, ибо Звенько сейчас погибает, спасая князя,  давая
уйти от погони. Погибает единственный человек,  преданный  лично  ему  без
остатка. Погибает тот, кто вверил себя и жизнь ему, князю. Жизнь,  которую
он, Владимир, не уберег, а напротив -- бросил в пасть погоне, чтобы  всего
лишь задержать ненадолго!
     Он спрыгнул на землю. Крики и свет факелов остались за углом  терема.
Невдалеке двое  незнакомых  дружинников,  обнажив  мечи,  стерегли  черный
выход. Оба вытянули шеи, ловили шум схватки. Кони их стояли рядом, поводья
были наброшены на кол.
     В это время наверху раздался  страшный  крик.  Владимир  узнал  голос
Звенька, сердце сжалось. Это был предсмертный крик боли и  ярости.  Кричал
молодой и сильный, который не верил в свою смерть, но уже видел ее.
     Дружинники заинтересованно вытянули шеи. Владимир увидел по их лицам,
что последнего изрубленного защитника князя готовятся выбросить  из  окна,
переваливают грузное тело через подоконник, подталкивают, кричат сами...
     Он вылетел из-за угла как зверь, почти не  помня  себя  от  ярости  и
горя, страшный и озверевший, с пеной у рта. В этот миг он в самом деле был
берсерком, и воины в ужасе попятились.
     Один упал с рассеченной головой, другой успел закрыться щитом, и умер
с половинкой щита в руке и разрубленной головой. Владимир сдернул поводья,
вспрыгнул на ближайшего коня, ухватил повод второго, сильно ударил пятками
под бока.
     Когда он несся через двор, вдогонку раздались вопли как сверху, так и
со всех сторон: "Держи!", "Имай!", "Руби, живым не брать!", но он  страшно
взвизгнул по-печенежьи: тонко и пронзительно, от  чего  мурашки  бегут  по
коже, а душа леденеет, помчался к распахнутым воротам.
     Трое пытались выбежать навстречу, но в последний  миг  шарахнулись  в
стороны. Он вырвался на все еще темную и сонную улицу,  помчался  во  весь
опор, пригибаясь от стрел. Рядом скакал второй конь,  привычный  к  долгой
скачке, настоящий дружинный конь. Вот так, о-двуконь, можно скакать долго.
Скакать, на ходу пересаживаясь с одного на другого.
     Но куда?

      * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

                                  Когда Владимир в Новгороде услыхал,  что
                               Ярополк убил Олега, то испугался и бежал за
                               море.  А Ярополк посадил своих посадников в
                               Новгороде и владел один Русскою землею.
                                              "Начальная Русская Летопись"

     Глава 18

     Море грозно обрушивало на берег тяжелые  серые  волны.  Голые  скалы,
блестящие, как тюленьи спины, холодно блестели под низким свинцовым небом.
Владимир продрог, едва держался  на  ногах.  Только  что  в  бурю  пересек
Варяжское море, ледяные волны захлестывали драккар, поднимали так  высоко,
что мачта распарывала тучи, а потом бросала в пучины, и Владимир  видел  в
пропасти между серыми волнами острые камни на дне.
     Сейчас он, оставив корабль, карабкался по крутой тропке  между  скал.
Пронизывающий ветер обледенил одежду, а все  члены  застыли,  отказывались
повиноваться. Когда он наконец увидел маленькое селение, не  осталось  сил
на горькую улыбку. Это и есть крупнейший город, откуда  вылетают  свирепые
викинги? Понятно, почему с такой  легкостью  захватывают  на  юге  богатые
города и даже целые страны. В  этих  голых  и  холодных  скалах  только  и
остается, что умереть от голода и  холода.  Прокормиться  здесь  и  малому
числу трудно, вот и выплескиваются отсюда  все  новые  отряды.  Все  равно
голодная смерть, так не лучше ли умереть с оружием в руках?
     Цепляясь за  камни,  он  потащился  вверх,  отыскивая  едва  заметную
тропинку. Сердце снова сжалось в тоске, как было при  захвате  его  терема
дружиной Ярополка, как сжималось на море  в  разгар  бури.  Как-то  примет
конунг?
     Страшны викинги! У  народов  Запада  есть  особая  молитва  от  самой
грозной беды: "Боже, спаси нас от норманнов!"  Ее  каждодневно  с  мольбой
произносят по всему  побережью  Британии,  Франции,  Испании,  Италии,  по
всей-всей Западной Европе и даже в далеком Царьграде.
     Крохотные отряды яростных викингов вдрызг разбивают  вдесятеро  более
крупные ополчения местных жителей, врываются в города  и  нещадно  грабят,
убивая всех, кто попадается на пути.
     Привычные к  морю,  бороздят  по  всем  направлениям,  а  не  плавают
трусливо в виду берегов, как мореплаватели  других  стран.  Они  совершают
малые походы на десятках боевых кораблей, а в большие  уходят  на  сотнях.
Богатые приморские области как ни сопротивляются, но  викинги  всякий  раз
легко разбивают их отряды,  собирают  золото,  драгоценности,  накладывают
тяжелую дань.
     А вот вглубь  русской  земли,  Владимир  это  перепроверил  у  разных
волхвов, попасть не могли. От моря далеко, а  чтобы  добраться  до  Киева,
нужно долго плыть вверх по реке против течения. Но если от стрел и копий с
берега еще можно как-то защититься, то  как  перетащить  ладьи  посуху  из
одной реки в другую? Тут-то пешая рать славян, что вдоль берега  проследит
путь норманнов, возьмет в кольцо, порубит героев, пока они как быки еще  в
широких лямках... А союзные  им  берендеи  или  торки,  а  ныне  печенеги,
помогут конными отрядами!
     Любому  киевскому  князю  достаточно  поставить  на  волоках  крепкую
заставу, чтобы преградить варягам путь хоть в свои земли, хоть  через  них
дальше на юг.
     Потому "путь из варяг в греки" совсем не тот, что "из грек в варяги".
Если сладкоязыкие ромеи поднимаются  по  Днепру  беспрепятственно,  дальше
перетаскивают волоком до Ловати -- местные помогают за плату,-- из  Ловати
попадают в Ильмень, а оттуда по Волхову через Ладожское озеро  и  по  Неве
уже  в  море  Варяжское,  то  варяги  вынуждены  огибать  земли  славян  с
незапамятных  времен.  Из  Варяжского  моря  идут  вокруг  всей  Европы  в
Средиземное море к Риму и варяжским владениям в Сицилии и Неаполе,  дальше
на восток по тому же морю к Царьграду, а затем и в Черное, более привычное
как Русское море. Вот такой длинный круг.
     Сто лет тому варягам впервые удалось взять с русичей  дань.  Огромное
войско, кровавые затяжные бои, и вот чудь и словене предпочли  откупиться,
а потом весь и меря... Но чудь  живет  на  открытом  для  морских  набегов
берегу, словене на большой реке, оттуда рукой подать до моря, весь и  меря
как раз на пути варягов,  когда  те  вынуждены  огибать  владения  Руси  с
северо-запада...
     А еще через два года, в следующий поход варягов, по словам  стариков,
словене "изгнаша варяги за море и не даша им дани..."
     Новгород уже много лет уплачивает варягам дань-откуп, чтобы  избежать
опустошительных набегов. Правда, еще  большую  дань  ежегодно  выплачивает
Константинополь Киеву, чтобы избежать разрушительных походов славянских, а
ныне русских войск на империю и сам Царьград.
     Закрепиться варягам удалось в Британии, Франции,  Италии,  но  не  на
Руси. Там охотно нанимают их отряды, щедро платят, но в  мирное  время  не
держат. Более того, изгоняют.  Аскольд,  этот  прямой  потомок  древнейших
сколотских царей -- если волхвы не брешут -- нанимал варягов для похода на
Царьград, князь Игорь посылал за  море  за  варягами...  Правда,  киевские
князья нанимали для боя или охраны своих границ и диких печенегов, но  для
честного землепашца все едино: грабитель-варяг или грабитель-печенег.

     По дороге от моря заблудился, попал в тупик между  скал.  Измученный,
он хотел опуститься на камни и будь что будет, лучше  умереть  здесь,  как
вдруг в вое северного ветра услышал далекий зов боевой трубы. Скорее всего
это звучал охотничий рог, но ему упрямо чудился призыв  медной  трубы.  Со
стоном он поднялся, ухватился за край выступа, подтянулся,  встал  ногами,
снова нащупал едва заметные выступы, пополз как ящерица наверх. Измученное
тело одеревенело, но пока звучала труба, он чувствовал,  как  в  его  теле
живут небесные силы, посланные богами, и эти силы не дают  ему  распустить
слюни как простому смертному.
     Когда голова наконец поднялась над  краем,  он  увидел  далеко  внизу
замкнутую отвесными стенами долину. Два десятка крохотных домиков из серых
глыб, а также дом конунга, похожий  на  отесанную  со  всех  сторон  гору,
мрачный и угрюмый, обнесенный высоким забором. У  каждого  свиона  дом  --
маленькая крепость, никто не защищен от кровной мести,  что  обрушится  на
тебя нежданно-негаданно: кто-то где-то из твоей родни убил кого-то из  его
родни, теперь придут и убьют тебя и  твою  семью,  но  на  кресло  конунга
посматривают еще и мятежные ярлы,  а  всякий  ярл  становится  мятежником,
когда видит так близко богатство и власть!
     Божественная  сила  покинула  тело,  он  ощутил   себя   опустошенной
оболочкой. Но теперь и без тропинки видел куда спускаться, а ледяной ветер
остался грызть камни  наверху.  От  домов  его  заметили,  в  его  сторону
побежали ребятишки. Вышли мужчины -- все рослые, крепкие в кости,  иным  в
этом краю не выжить, но одетые  бедно.  Так  не  одевались  на  Руси  даже
обельные холопы и рабы.
     -- Я с миром,-- объявил Владимир хриплым  голосом.--  Я  гость  Эгиля
Тригвасона!
     Его рассматривали без враждебности, но холодно и неприветливо.  Никто
не двигался, стояли как прибрежные скалы, провожали взглядами светлых, как
вода у берега, или с недоброй голубизной глаз.

     Владимира встретили в сенях  стражи,  не  удивились,  и  он  вспомнил
горластых ромеев,  что  тут  же  наполнили  бы  весь  двор  восклицаниями,
расспросами, теребили бы, предлагали меняться  одеждой,  оружием,  обувью,
спрашивали бы как плыл, что видел, какие новые песни слышал...
     Кто-то пошел искать конунга, а ему велели ждать в  большом  зале.  Он
опустился на лавку у стены, с наслаждением вытянул гудящие  ноги.  Сладкая
усталость охватила все  тело.  В  двери  с  двух  сторон  входили  крепкие
белокурые молодцы, играли могучими мускулами, врывались  крупные  лохматые
псы. Рычали враждебно, но  Владимир  не  двигался,  и  пcы  о  нем  быстро
забывали. Но не люди.
     Появлялись молодые  женщины,  жены  или  дочери  конунга,  откровенно
глазели на гостя.  Весть  про  сбежавшего  князька  из  Хольмграда,  везде
распри, распространяется быстро. Владимир  видел,  как  иные  здоровяки  с
голодными глазами уже хищно потирают руки,  любовно  хлопают  по  рукоятям
боевых топоров.
     За помощью прибыл, ха-ха! Будет кровавая  сеча,  будет  много  злата,
серебра, драгоценных камней. Конунг потребует и дани с русских городов,  а
этому князьку ничего не останется делать, как покорно склонять голову. Раз
уж уцелел от меча брата своего, то все отдаст, только бы сесть обратно  на
свой стол, пытать и казнить соперников...

     Вечером был пир в доме конунга. Владимир терпеливо выдержал все, пиры
для него не в новинку, пил и ел, осушал кубки за конунга и знатных гостей,
улыбался, терпеливо ждал конца.
     После пира его провели в верхнюю комнату. Стены были из толстых глыб,
воздух был сырой, хотя в открытом очаге полыхал жаркий огонь. Вдоль  стены
горели светильники, однако даже они не  могли  наполнить  комнату  запахом
масла и благовоний. Маленькие узкие окна были забраны толстыми  решетками,
узкие струи холодного и влажного воздуха моря изгоняли все запахи жизни.
     Владимир окинул быстрым взглядом мечи, алебарды, щиты на стенах.  Все
знакомо, только и разницы, что в  теремах  это  все  висит  на  стенах  из
толстых бревен, а здесь на стенах из массивных камней.
     Конунг Эгиль  Тригвасон  вошел  в  сопровождении  двух  стражей.  Они
остались по обе стороны двери. Конунг кивнул на стол с двумя лавками:
     -- Садись. У тебя был трудный путь.
     -- Да, легче вскарабкаться к гнезду орла,-- согласился Владимир.
     Блаженное  тепло  прокатилось  по  ногам,  лавка   показалась   мягче
ромейских кресел. Тригвасон сел  напротив,  его  серые  глаза  внимательно
рассматривали молодого хольмградского князя. Владимир чувствовал за  этими
глазами холодный и беспощадный мозг, что  уже  рассчитывает,  прикидывает,
оценивает, собирается выдрать из загнанного в угол беглеца деньги, душу  и
печень. А сам предаст так  же  легко,  как  и  заключит  договор.  Это  не
печенег, тот даже не представляет, как можно нарушить слово.
     По знаку конунга перед гостем поставили блюдо с  едой,  затем  внесли
наполненные до краев  кубки.  Владимир  по  запаху  уловил  хмельной  мед.
Тригвасон подчеркивал, что принимает его как знатного гостя  согласно  его
обычаям, хотя мог бы наполнить кубки вином или даже свейским пивом.
     -- С чем прибыл, князь?
     -- Великий князь Святослав погиб,-- сообщил Владимир.--  Остались  мы
трое, его дети. Ярополк уже убил брата своего Олега,  теперь  хочет  убить
меня. У меня  есть  новгородское  войско.  Оно  на  моей  стороне.  Но  за
Ярополком стоят печенежские войска, с ним дружинники Святослава. Я  пришел
за помощью. Если с вами я разобью Ярополка, то щедро заплачу за помощь.
     -- Чем? -- спросил конунг скептически.-- Дашь города?
     Владимир покачал головой:
     -- Города дать не  могу,  сам  знаешь.  Прошли  времена  Рюрика!  Все
племена поднимутся, нас сметут вместе. Но Киев -- город  богатый.  Я  могу
собрать с него плату.
     -- Богатый,-- согласился конунг.-- Однажды я побывал там.
     -- С того времени он стал намного богаче,-- заверил Владимир.
     Конунг неспешно рассматривал молодого князя-изгнанника. Могучие  руки
викинга двигались по столу, бесцельно трогали кубки, металлические  блюда,
в  рассеянности  сворачивали  железный  поднос  в  трубку,  распрямляли  и
выравнивали неровности с такой легкостью, словно мяли сырую глину.
     -- Я не могу дать воинов,-- сказал он наконец.-- И  никто  в  здешних
краях не даст. Скажу больше, юный конунг... Никто тебе не  поможет!  Ни  в
моей стране, ни в Британии, ни на островах,  ни  в  польских  или  чешских
землях.
     Владимир побледнел. Тон конунга был обрекающим. Хуже  всего,  он  сам
понимал, что в Свионии вряд ли помогут. Но резкий  отказ  услышал  слишком
быстро. И такой,  что  уже  нет  смысла  разговаривать  еще,  торговаться,
обещать деньги и земли, которые еще не являются его собственностью.
     Он поднялся:
     -- Благодарю, конунг, за прием, за ласку.
     Тригвасон кивнул:
     -- Не за что. Что будешь делать?
     -- Буду пробираться на острова. На Буяне живут люди нашего языка. Они
могучие воины и свирепые викинги. На Готланде -- готовые к  походам  готы.
Еще буду говорить с вождями тех племен, через чьи земли пойду.
     Тригвасон покачал головой:
     -- Дорога опасная. Ты один?
     -- Нет. С надежным другом.
     -- С кем?
     Владимир молча хлопнул по ножнам меча. Конунг улыбнулся.
     -- Да, этот не предаст...
     Он продолжал смотреть на молодого воина изучающе.  Таких  встречал  в
своей полной опасностей жизни. Именно из этих вырастают вожди отрядов, что
захватывают целые страны, раздают города своим сотникам, а каждый  простой
воин у них получает земли с деревнями,  становится  знатным  господином  и
получает право первой брачной ночи! Как жаль, что оба его сына  не  такие.
Свирепые и яростные, но нет в них расчетливости, нет чувства опасности,  а
в пирах напиваются до бесчувствия, и тогда их могут одолеть даже  дети.  А
третий сын совсем еще мал...
     -- Никто не сможет тебе дать войско,-- сказал он.-- Да и не  захочет.
Твои шансы на возврат престола чересчур малы. Кто пойдет  с  тобой,  когда
погибнуть слишком легко, а надежда на успех ничтожна? И награда так мала?
     -- Я все понял, конунг,-- ответил Владимир. Он был смертельно бледен,
но спину держал прямой, а взгляд темных глаз был твердым.-- Но мы  еще  не
мертвы, верно?
     Он повернулся к дверям, но конунг бросил резко:
     -- Сядь.
     Владимир повернулся, брови поднялись в удивлении:
     -- Конунг, я не хочу у тебя отнимать зря времени...
     -- Сядь,-- повторил конунг.-- Я  не  закончил  говорить.  Так  просто
никто войска не даст, но я мог бы... при одном условии.
     Владимир насторожился.  В  суровом  голосе  конунга  появилось  нечто
новое. Словно собирался признаться в чем-то стыдном.
     -- Какое? -- спросил он.
     Они сели напротив друг друга. Конунг сказал изменившимся голосом:
     -- Мой старший сын Олаф через два дня уходит. Ему  тесно  здесь,  тут
только суровое море и голые скалы. Его манят южные моря,  богатые  города.
Он пытался собрать викингов, но сейчас не время для похода.  И  он  уходит
один...
     -- Куда?
     -- Сперва идет в Царьград. Простым наемником, какой  позор  для  сына
конунга! Но я боюсь, что его необузданный нрав там  накличет  беду.  Здесь
ему многое сходит с рук. Когда, как отважному и сильному воину,  а  когда,
надо признаться, как сыну конунга... А там немало могучих воинов, и там он
не сын конунга, а наемник, каких в империи тысячи...  Да  что  там,  сотни
тысяч!
     Владимир  смотрел  непонимающе.  Конунг  опустил  взор,  голос   стал
хриплым:
     -- Он старше тебя... но ты взрослее. Я понимаю людей,  князь.  Ты  --
уже князь, хотя, как я слышал, ты не рожден был князем, а сделался  им.  У
нас не стыдись этого, этим гордятся!.. Викинги ценят и почитают  тех,  кто
становится правителем благодаря уму и силе, а не по благородному рождению.
Я наблюдал за тобой на пиру. Ты не пил, а только ел,  ты  всех  слушал,  а
говорил мало, ты успел понравиться лучшим людям, а враги не сумели к  тебе
придраться и вызвать на ссору. Ты видишь не  только  то,  что  спереди,  с
боков и даже сзади, но умеешь заглядывать далеко  вперед,  а  мой  сын  не
видит и того, что перед носом!
     Владимир слушал внимательно, но лицо держал  почтительно  удивленным.
Конунг закончил совсем упавшим голосом
     -- Я хочу, чтобы ты поехал с ним.
     Владимир поднялся, в глазах был гордый отказ. Он поклонился:
     -- Спасибо за прием, конунг.
     -- Не спеши,-- голос был не конунга, а усталого и терпящего поражение
воина, который нуждается в помощи, но слишком горд,  чтобы  ее  просить.--
Если поедешь с ним, то тебе легче удержать его от дурости... Ты моложе, но
ты смог бы присмотреть за ним. А за год я соберу для тебя большое войско!
     Владимир поколебался, сел. Сердце снова забилось с надеждой.
     -- А если... он не захочет вернуться?
     -- Я думаю, ты сумеешь убедить.
     Владимир покачал головой:
     -- А все-таки?
     -- Вернешься один,-- сказал конунг неохотно.--  Если  выживет  первый
год, то может и дальше. Пробудь с ним год, и я дам тебе войско! Мое  слово
твердо.

     Глава 19

     Они вышли на крыльцо, когда хриплый  тянущий  звук  охотничьего  рога
прорвал безмолвие. Сырой холодный воздух задрожал, над головами с  сиплыми
криками пронеслись странные птицы. Вдали на изгибе горной тропы показались
трое охотников. Передний нес на плечах оленя.
     Даже издали было видно, как он велик и силен, а  когда  они,  обогнув
скалу, вышли к дому, у Владимира перехватило дыхание. Старший сын  конунга
Олаф Тригвасон был  рожден  стать  викингом.  Высокого  роста  и  могучего
сложения, он  был  по-мужски  красив.  Отвага  и  жажда  приключений  были
написаны на его лице. Он был обнажен до пояса, несмотря на холодный ветер,
на запястьях и предплечьях блистали широкие железные браслеты.
     Он приблизился к крыльцу, небрежным движением стряхнул добычу, словно
листок дерева, прилипший к плечу. Тяжелая  туша  грохнулась  о  ступеньки,
дерево затрещало. Олаф засмеялся, показывая  белые  ровные  зубы.  Золотые
волосы, перехваченные на лбу железным обручем, трепетали на ветру.  Плотно
обтягивающие ноги портки были из плотной шкуры морского зверя, на  широком
поясе висел нож, а рукоять огромного меча хищно выглядывала из-за спины.
     -- Отец,-- сказал он  сильным  мужественным  голосом,--  я  видел  на
дальней скале гнездо орла! Позволь, я добуду из него птенца?
     Конунг сказал сдержанно:
     -- Сын мой, на той скале не побывал еще никто. Даже Эгиль Легконогий,
что обгонял кошку на дереве... помнишь, что с ним стряслось?
     Олаф беспечно рассмеялся. Двое траллов с трудом подняли тушу, понесли
в дом. Синие глаза Олафа остановились на молчаливом Владимире.
     -- Он многое делал хуже меня,-- ответил он уверенно.-- У тебя  гость,
отец?
     --  Это  конунг  из  Гардарики,--  ответил  Тригвасон.--  Зовут   его
Вольдемар, он явился к нам за помощью. Ты мог бы  повести  наше  войско...
если мы с Вольдемаром сговоримся о цене.
     Олаф с холодным презрением оглядел Владимира с головы до ног:
     -- Мужчина должен заботиться о себе сам. Я бы никогда ни  к  кому  не
побежал просить помощи!
     Владимир стиснул зубы, молчал. Конунг покачал головой:
     -- В жизни часто бывают случаи, когда помощь нужна.
     -- Только не мне,-- ответил Олаф гордо.
     -- Таких людей нет,-- сказал конунг.
     Голос его  звучал  непривычно  мягко,  словно  рыкающий  лев  пытался
разговаривать с котенком.
     -- Он перед тобой,-- возразил Олаф гордо.
     Завидев конунга  и  его  сына,  к  ним  неспешно  подходили  мужчины,
женщины, дети. Олафа  приветствовали  веселыми  возгласами.  Он  вскидывал
могучие руки, улыбался, с боков к рукам поднимались могучие  мышцы,  делая
его похожим чуть ли не на летучую  мышь.  От  широченных  глыб  плечей  он
выглядел треугольным клином, поставленным острием  на  узкие  бедра.  Даже
сквозь  шкуру  морского  чудища  было  видно,   что   его   сильные   ноги
приспособлены для долгого бега с тяжестью на плечах.
     Владимир чувствовал  себя  загнанным  в  угол.  Конунга  приветствуют
меньше, чем его сына. Тот одарен той редкой мужской красотой, что  бросает
ему под ноги сердца женщин и не вызывает злобы у мужчин.
     Тригвасон встретил взгляд хольмградца, нахмурился:
     -- Олаф, я готов отпустить тебя  на  службу  в  Царьград.  Ты  многое
увидишь, многому научишься. Даже если не заработаешь денег... никто еще не
привозил оттуда ничего, кроме ран и увечий, то все  же  повидаешь  дальние
страны, узнаешь сильные  стороны  и  уязвимые  места.  Будешь  знать  куда
направить удар наших жадных до славы и крови героев!
     Олаф слушал подозрительно. Отец слишком неожиданно переменил  мнение,
это настораживало.
     -- Но у меня есть одно  условие,--  продолжил  конунг,  и  Олаф  едва
заметно улыбнулся.-- С тобой поедет росский конунг. Он тоже хочет попытать
счастье на службе императора. Вам двоим будет легче... Мое условие в  том,
что из вас двоих старшим будет он. Ты будешь подчиняться ему!
     Олаф покачал головой:
     -- Отец, я поеду с твоим разрешением  или  без  него.  Мне  не  нужен
спутник. Тем более, старший.
     -- Он конунг,-- напомнил ему Тригвасон.
     -- А я сын конунга,-- ответил Олаф насмешливо.-- Отец, я могу поехать
только во главе отряда, пусть даже самого маленького... пусть даже  в  нем
будет один человек, или же еду сам. Я подчиняюсь тебе, конунгу Свионии,  а
не конунгу из далекого и чужого Хольмграда!
     В мертвой тиши было слышно тяжелое дыхание конунга, Олафа, в то время
как остальные затаили дыхание.  Напряжение  было  такое,  что  кто-то  мог
хлопнуться на пол мертвым, когда Владимир сказал осторожно:
     -- Великий конунг, позволь мне слово?
     -- Говори,-- сказал конунг, слова его пришли чересчур быстро, он тоже
жаждал как-то выйти из этой схватки с сыном, которой не желал.
     -- Твой сын -- отважный воин,--  сказал  Владимир,  и  только  конунг
уловил оскорбительный смысл, который  вложил  в  свои  слова  хольмградец.
Уловил, но смолчал, тот прав.-- А воины редко подчиняются более умному или
знающему... они признают лишь более сильного.
     Этими словами он вовсе низвел Олафа до уровня лесного  волка,  однако
конунг лишь кивнул, его сын и сейчас не поймет, процедил сдавленно:
     -- Продолжай.
     -- Мы не станем состязаться, кто грамотнее... или  кто  лучше  знает,
как воевали македонцы,-- сказал Владимир громче,-- хотя сыну  конунга  это
знать бы не мешало... Мы просто решим все в поединке. Можем  драться  либо
до первой крови... либо тупым оружием... либо на бревне... Проигравший  да
подчинится!
     Конунг перевел взгляд на Олафа:
     -- Согласен?
     Олаф широко улыбнулся:
     -- Зачем мне тралл? Я не стыжусь  даже  черной  работы.  И  все  умею
делать сам.
     -- Ты зря так уверен,-- сказал отец многозначительно.
     Олаф вспыхнул:
     -- Отец, ты же знаешь меня!..  Я  даже  не  могу  гордиться  шрамами,
полученными в битвах, потому что сражал врага раньше, чем тот успевал меня
даже поцарапать!
     -- Конунг Вольдемар тоже чист кожей,-- напомнил конунг.
     -- У него могут быть другие причины!
     -- Так проверь,-- предложил конунг.-- А проигравший да подчинится!
     Олаф сжал зубы, под кожей вздулись рифленые желваки:
     -- Добро. Но не пожалей.
     Собравшиеся задвигались, заговорили. Кто бы ни вышел победителем,  но
окончательная ссора отца с сыном предотвращена. Пусть ненадолго,  когда-то
кровь прольется, но сейчас схватка будет другая...
     Владимир видел, что конунг посматривает на него с сомнением. Конечно,
хольмградский конунг умеет владеть оружием, но и  его  сын  --  лучший  из
викингов, в поединках нет равных, в морских набегах первым вступает в  бой
и последним выходит, бьется  яростно  и  весело,  всегда  полон  сил!  Или
хольмградец, в чьих глазах видна не только отвага, а ему,  конунгу,  виден
также и острый ум, что-то задумал?
     Двое сошлись  в  круге.  Олаф  смеялся  и  потрясал  топором.  Скупое
северное солнце рассыпало блестки по могучим мышцам. Плечи  широки,  грудь
необъятна как у тура, живот в тугих  валиках  мускулов.  Руки  толстые  от
обвивших их мышц, ладони как весла с большого драккара.
     -- Еще не передумал, конунг? -- крикнул он весело.
     За его спиной смеялись громко и победно.  Владимир  молча  расстегнул
пряжку, отшвырнул плащ, а затем, подумав,  стянул  через  голову  вязанную
рубашку-свитер.
     Смех собравшихся стал сдержаннее. Хольмградский конунг был со смуглой
кожей, его мышцы выступали не так рельефно. Пальца на два ниже Олафа, явно
легче, но наметанные глаза наиболее знающих воинов сразу определили, какие
мышцы хольмградца развиты упражнениями с тяжелым мечом, какие вздулись  от
бросания копья, какие появились от бега с мешком камней за спиной. Он  был
настоящим воином, викинги с такими сталкиваться не любили.
     Владимир сделал  два  шага  вбок,  оставив  солнце  за  спиной.  Олаф
усмехнулся, слабые  лучи  не  затмят  ему  взор,  но  предусмотрительность
противника понятна. Отец, в старости ставший осторожным,  говорил,  что  в
поединке не бывает мелочей...
     Щит он  взял  небольшой,  из  бука,  обтянутый  кожей  и  с  набитыми
железными полосками. Вообще  предпочел  бы  обойтись  без  щита,  это  для
трусов, но иначе не допустят даже к поединку. Зато  боевой  топор  любовно
поворачивал перед собой, любовался отблесками света. Сердце начало стучать
чаще, горячая кровь пошла по всему телу, ударила в голову. Что может  быть
лучше на свете, чем держать в горячей ладони рукоять тяжелого топора?
     Владимир нагнулся к камню, где сбросил одежду и обе  перевязи.  Мышцы
рельефно перекатились под смуглой кожей, тугие, как  канаты  на  баллистах
ромеев. Когда он разогнулся, в руках блеснуло по мечу.
     По  кругу  пробежал  уважительный  шепот.  Хольмградец  повернулся  к
конунгу, ждал. Глаза были холодными. Он молчал, не двигался.
     -- Оберукий,-- сказал конунг, усмешка раздвинула губы, но  тревога  в
глазах стала глубже.-- Надеюсь, ты знаешь, как ими пользоваться.
     Владимир уловил скрытый смысл, кивнул. Отец знал нрав сына, и  теперь
уже боялся потерять наследника.
     Олаф  поворачивался  перед  ревущей  толпой   друзей,   вскидывал   в
приветствии руки. Его мышцы, перекатывались под белой  кожей  как  морские
валуны. Он весь был из этих тяжелых глыб, а когда раскидывал  руки,  видно
было какая тяжелая масса мышц на плечах, спине и груди, в поясе был тонок,
хотя и там бугры вспучивали кожу, заросшую рыжеватым мехом.
     Конунг властно поднял ладонь. Шум смолк.
     -- Поединок до первой крови,-- объявил конунг властным голосом.-- Или
до победы... понятной каждому!
     Олаф смерил хольмградца недобрым взглядом, внезапно отшвырнул  топор.
В протянутую ладонь ему вложили меч. Топор -- оружие воина, даже богатыря,
но меч -- прежде всего признак власти. Конунги сражаются мечами!
     Держа меч обеими руками, он прижал  его  к  груди,  вскинул  к  небу,
призывая Вотана. Лицо озарилось хищной улыбкой, глазами цепко держал  лицо
противника.
     Владимир терпеливо ждал. Оба лезвия поблескивали в руках  как  мокрые
змеи. Олаф наконец подобрал щит, небрежно прикрыл левую  сторону  груди  и
шагнул вперед.
     -- До первой крови! -- предупредил конунг строго.
     По его знаку двое дюжих воинов встали за спиной  Владимира,  и  вдвое
больше -- за Олафом. В их руках были толстые веревки.
     Конунг резко взмахнул рукой:
     -- Начали!
     Олаф не бросился вперед, как ожидал  Владимир.  Бой  был  бы  слишком
короток, показать себя не  удасться,  собравшиеся  будут  разочарованы.  С
широкой улыбкой, играя мышцами, он без нужды пошел по  кругу,  зато  давал
всем полюбоваться его рельефной спиной, где одни молодые мышцы,  ни  капли
жира, широко и мощно разводил в стороны длинные мускулистые руки.
     Владимир, который сам вел бы  себя  так  же,  сразу  же  инстинктивно
выбрал роль тихого и незаметного  бойца.  Не  делая  лишних  движений,  не
напрягая без нужды мышцы, он  отодвигался  от  наступающего  Олафа,  делая
ритуальный круг, пока снова не оказались каждый на прежнем месте.
     В толпе кричали, подбадривали. Олаф торжествующе улыбнулся,  внезапно
вскрикнул весело и страшно, взвился  в  воздух,  одним  прыжком  преодолев
расстояние до хольмградца. Владимир поспешно сделал шаг назад  и  сторону,
его мечи распороли воздух.
     Зазвенело железо. Олаф ловко принял удар серединой щита, где блестела
широкая бляха, Владимир отбил меч викинга. Оба  отступили  на  шаг,  удары
были не в полную силу.
     В толпе орали, подбадривали Олафа. Крики становились все злее, кто-то
уже  вопил  исступленно,  требовал  крови.  Владимир  быстро  зыркнул   по
сторонам, поймал озабоченный взгляд конунга.
     Олаф подбадривающе кивнул Владимиру:
     -- Держись!.. Я иду.
     -- Жду,-- ответил Владимир.
     Олаф шагнул, красивый и напряженный, чуть пригнувшись, меч  в  правой
руке, щит в левой, шагнул еще... и тут хольмградец словно  взорвался.  Оба
меча заблистали с такой скоростью, что слились в две сверкающие полосы.
     Вместо хольмградского  конунга  заметалось  четверорукое  чудовище  с
четырьмя,  а  не  двумя  мечами.  Конунг  даже  вспомнил  такую  статуэтку
восточного купца, видел в  Царьграде,  бог  разрушения.  И  мелькали  меча
хольмградца с такой скоростью, что он был как червяк  в  кокон  закутан  в
сверкающий шар из полос закаленного железа.
     Не успела замершая толпа перевести дыхание, как этот вихрь из металла
надвинулся на грозного викинга. Лязг железа превратился в  сплошной  звон.
Олаф пытался вскинуть меч, но с ним  словно  бы  дрались  три  противника:
удары сыпались справа и слева.
     Звон  неожиданно  оборвался.  Хольмградец  отпрыгнул,  а  Олаф  стоял
потрясенный, смотрел дико. В левой руке была зажата ременная петля щита, а
тот, раскрошенный на щепки, усеивал землю на  три  шага  вокруг.  Меч  был
выщерблен в трех местах, да так сильно, что крепкий удар оставит в  ладони
викинга лишь рукоять. Но главное, что на груди и плечах Олафа  кровоточили
надрезы!
     Молчание было полным. Все застыли, словно вмороженные в  лед.  Конунг
первым совладал с потрясением. Сказал хрипло, в голосе был стыд и в то  же
время великое облегчение:
     -- Бой окончен. Победил хольмградский конунг Вольдемар.
     В толпе молчание все еще длилось,  победа  хольмградца  была  полной,
даже чересчур, но Олаф, похоже, только сейчас осознал  глубину  поражения.
Он провел ладонью по груди, слизнул кровь. Синие  глаза  налились  кровью.
Голос стал яростный:
     -- Что царапина? Мы все возвращались из походов и не с такими ранами!
Но возвращались победителями!
     Он отшвырнул иззубренный меч, пошел на Владимира, раскидывая огромные
руки. Конунг не успел сделать знак людям с веревками, как  Владимир  разом
отшвырнул мечи. Взгляд, который метнул на конунга, был требовательным.
     Мышцы на руках Олафа вздулись как сытые змеи. На спине обозначились и
застыли в каменной твердости две широкие, как щиты, пластины мускулов,  их
разделяла выемка хребта.  С  боков  поднялись  и  застыли  крылья  тяжелых
мускулов. Даже шея стала толще, голова как бы вростала в могучий  торс.  В
глазах было обещание скорой и жестокой смерти.
     Владимир в последний миг отступил на  шажок,  избегая  захвата.  Олаф
тяжелее, полагается на звериную силу. Но зверь побеждает лишь того, кто не
воспитан в борьбе с неведомым врагом. Олаф сильнее, но ему не  приходилось
бегать с мешком, набитым камнями, не стискивал  ногами  бока  коня,  чтобы
трещали ребра,  викинги  все  еще  не  знают  коней,  сын  конунга  привык
побеждать среди таких же, как и он сам!
     Он еще раз избегнул захвата, затем перехватив за кисть,  дернул,  сам
ушел в сторону и небрежно дал подножку. Олаф как падающая скала  обрушился
на каменистую землю, проехал на животе, обдирая лицо и локти,  вскочил  --
яростный, с искаженным ненавистью лицом.
     Владимир снова избежал захвата, опрокинул еще и еще, а на третий  раз
Олафу удалось захватить его обеими руками. Владимир ощутил, как  затрещали
ребра, в глазах потемнело. Зрители затаили дыхание, криков уже не было.
     С трудом применив способ, которому учил еще Сувор, Владимир  услышал,
как вскрикнул от боли викинг, выскользнул  из  его  мокрых  от  пота  рук,
внезапно ударил под ложечку. Викинг схватил ртом воздух, лицо  побледнело.
Владимир отступил на шаг, опустил руки. Пусть  видят,  что  опять  мог  бы
сразить надменного сына конунга!
     Олаф судорожно вздохнул, наполнил грудь воздухом, взревел и  бросился
на противника. Владимир видел, как морщился конунг. Старый  воин  понимал,
что сейчас его сын проиграл бой бесповоротно. Ярость хороша только  против
ярости.
     Еще дважды Владимир опрокидывал взбешенного викинга. Тот был  весь  в
царапинах и ссадинах, правую сторону лица расцвечивал кровоподтек, изо рта
текла кровь. Когда поднялся в последний раз, изо рта вместе с кровью пошла
пена. Он дико вращал глазами, трясся, в вытаращенных глазах было безумие.
     --  Берсерк!  --  раздалось  крики  среди  собравшихся.--   Он   стал
берсерком!
     -- Олаф? Он не был...
     -- Берегитесь!.. Он всех...
     Конунг взмахнул рукой. Веревки  взвились  в  воздух,  на  ревущего  в
ярости викинга набросились и те, кто  стоял  за  его  спиной,  и  те,  кто
готовился вязать хольмградца. Олаф бешено сопротивлялся, катался по земле,
две веревки лопнули, он орал и впивался в них зубами, один воин  вскрикнул
и затряс окровавленной кистью, разбрызгивая красные капли.
     Владимир старался  не  смотреть  на  конунга.  Берсерки  всегда  были
позором семьи. Их брали в набеги, но в мирное время  изгоняли  из  селений
под страхом немедленной смерти. Им разрешалось жить как  зверям  только  в
дальних пещерах, куда не позволяли остальным гонять скот и охотится.  Даже
само слово "викинг" является бранным, как на Руси -- тать или разбойник, а
уж берсерк -- это не просто разбойник, а порченный  разбойник,  который  в
припадке может убить и лучшего друга, как во сне, так и наяву.
     -- Я не знал,-- сказал он, выравнивая дыхание,--  что  Олафу  хочется
достать птенцов орла. Я, чтобы сократить дорогу, пошел  напрямик  как  раз
через ту скалу... Твои люди меня увидели рядом с гнездом! Они и провели  к
твоему дому.

     Ужинали в мрачном молчании вдвоем. Двое  хмурых  траллов  обслуживали
стол, бросали боязливые взгляды  на  гостя  конунга.  Тускло  поблескивали
широкие ошейники с именами владельцев. У обоих на лбу были выжжены  тавра.
Даже траллы знали, что гость оказался великим воином,  одолел  в  поединке
неистового Олафа, сына конунга. И что Олаф к великому стыду отца  внезапно
стал берсерком.
     В дверь боязливо заглядывали, слышалась возня,  сопение.  Под  окнами
тащили что-то  тяжелое,  слышался  стук  топоров.  Конунг  наконец  поднял
тяжелый взгляд на тралла:
     -- Пусть войдет.
     Тот исчез, вскоре за дверью послышались голоса. Появился Олаф,  из-за
плечей  выглядывали  стражи.  Конунг  раздраженно  повел  дланью,   те   с
облегчением исчезли.
     Олаф приблизился к столу. Мокрые волосы прилипли  ко  лбу,  он  зябко
вздрагивал, потирал распухшие от веревок кисти  рук.  Лицо  было  бледное,
вытянулось как у коня. С Владимиром старался не встречаться взглядом.
     -- Садись,-- велел конунг,-- ешь.
     Снова ели в молчании, уже втроем. Олаф держался непривычно  смиренно.
Даже ростом стал как будто меньше. Владимир не уловил той неистовой злобы,
которой сын конунга полыхал совсем недавно.
     Когда трапеза кончилась, конунг налил себе пива, спросил внезапно:
     -- Ну, что скажешь теперь?
     Олаф пробормотал, не поднимая глаз:
     -- Я не знаю, что на меня нашло... Словно  красная  пелена  упала  на
глаза! Я ничего не помнил.
     Конунг кивнул:
     -- И проиграл с треском. Теперь понимаешь, почему старшим должен быть
Вольдемар? Туда, куда ты едешь, все так  бьются.  Ну,  пусть  не  все,  но
многие. Там правильному бою обучаются в особых  школах!..  И  те,  кто  их
прошел, умеют побивать быков и покрупнее тебя.
     Олаф бросил быстрый взгляд на Вольдемара, опустил  глаза  в  тарелку.
Владимир сказал серьезно:
     -- Олаф дрался очень здорово!  Немногие  и  в  Царьграде  сумеют  его
побить.
     Олаф бросил на него взгляд, исполненный горячей благодарности. Конунг
побагровел, стукнул кулаком по столу:
     -- Не  защищай!..  Ты  же  вредишь  ему!  Он  только-только  начинает
понимать...
     Олаф сказал поспешно:
     -- Отец, я не самый последний дурак на свете!.. Я жаждал убить твоего
гостя за тот позор, на который он меня выставил. Но когда на  меня  вылили
половину нашего моря -- я и не знал, что в нем  столько  воды,--  я  понял
твой подлый замысел... Ты опять прав, но когда же, наконец, я  начну  быть
правым?
     В его  голосе  было  столько  горечи  и  детской  обиды,  что  конунг
засмеялся, а  на  сердце  Владимира  тяжесть  стала  меньше.  Олаф  угрюмо
рассматривал его через стол, внезапно протянул руку. Его ладонь была  чуть
шире, чем ладонь Владимира, но у хольмградца,  как  Олаф  заметил  теперь,
желтело больше твердых мозолей от рукояти меча.
     Владимир пожал руку. Еще не взял Киев, не отомстил, даже не побывал в
Царьграде,  но  тяжесть  на  сердце   в   самом   деле   стала   чуть-чуть
рассасываться.

     Глава 20

     Конунг и Владимир, сталкиваясь головами,  рассматривали  расстеленную
по столу карту. Конунг водил корявым пальцем, следуя по возможным дорогам.
Владимир вздохнул, выпрямился:
     -- Вокруг всей Европы!..
     -- Но путь "из варяг в греки" вам заказан,-- напомнил конунг.--  Люди
Ярополка тебя поймают и посадят на кол, либо все-таки отпустят, но  сперва
привяжут за ноги к пригнутым к земле  вершинкам  деревьев...  А  заодно  с
тобой и Олафа.
     -- А он при чем?
     -- Он дурак, и тебя не оставит.
     -- Из него получится хороший конунг,-- сказал Владимир.-- Таких воины
любят. Но если плыть  этим  кружным  путем,  то  сколько  у  нас  на  пути
удивительных и богатых стран, городов, портов,  таверн?  Я  могу  вытащить
Олафа из первой, могу из второй, третьей... Но  вся  жизнь  уйдет  на  то,
чтобы дотащить его до Царьграда!
     Конунг хмуро молчал.  Тралл  принес  холодного  мяса  и  пива.  Эгиль
порезал длинным ножом, молча ел, запивал, разливая пиво на грудь.
     -- А что предлагаешь ты?
     -- Рискнуть коротким путем через Русь.
     Глаза конунга предостерегающе сощурились:
     -- В тебе говорит нетерпение. Но так легче потерять голову.
     -- Конунг,-- сказал Владимир тоскливо.-- Мне волхвы рассказывали, что
однажды отец Юлия  Цезаря  застал  его  плачущим  над  книгой  о  подвигах
Александра Великого. Отцу объяснил, что ему уже двадцать лет, а еще ничего
не сделано для бессмертия! А ведь  Александр,  о  котором  читает,  уже  в
восемнадцать лет вел свои войска завоевывать мир!
     -- Ну-ну,-- подтолкнул конунг.
     -- Мне сейчас восемнадцать, когда вернусь, будет двадцать. Но и тогда
я еще буду так же далек от трона, как и сейчас.  Мне  в  самом  деле  надо
торопиться, конунг! Для чего рождаемся и живем, как не для  ярой  жизни  и
славной гибели?
     Далеко-далеко зазвучали боевые трубы.  Или  обоим  показалось,  в  их
душах они звучали часто.
     Конунг наклонил голову:
     -- Прости, во мне заговорила слабость. Я шел через огонь и кровь,  но
сына пытаюсь уберечь! Но он  такой  же  викинг,  как  и  я.  Нет,  я  могу
гордиться сыном  --  он  будет  великим  викингом  и  станет,  может  быть
станет... конунгом!

     Они шли через леса,  переправлялись  через  реки  и  озера,  обходили
болота, пробирались через луга и свободные от леса места, защищали жизни и
калитки от разбойников, при случае  грабили  сами,  жгли  дома  и  посевы,
задерживая погоню.
     В одной из малых весей Владимир купил двух коней.  Олаф  все  еще  не
бывал в седле, и Владимир подвел к нему толстую спокойную лошадь:
     -- Пробуй. Я подержу.
     Олаф огляделся по сторонам, прошипел зло:
     -- Выйдем за околицу.
     -- Ты чего? -- удивился Владимир. Из-за плетней на них смотрели  бабы
и любопытные детишки.-- А-а, соромишься... Ну, разве ты  с  ними  когда-то
встретишься?
     Олаф сказал еще злее:
     -- Ты сможешь вывести коней из села?
     Но и за околицей Олаф  все  мялся,  и  только  когда  с  двух  сторон
потянулись деревья, надежно отгородив его от веси, сказал нервно:
     -- Ладно. Только если засмеешься -- убью.
     Голос его был холодным, а лицо словно окаменело. Владимир отступил на
шажок:
     -- Олаф... В драккаре, что скачет  по  волнам,  стоять  труднее,  чем
сидеть на коне! Я бы не смог, клянусь. Ты уже почти все умеешь лучше.
     Олаф смотрел недоверчиво, у хольмградца чересчур честное лицо, но уже
и конь поглядывает с некоторым  удивлением,  пришлось  браться  за  седло,
вставлять ногу в стремя. Владимир замедленно сел на своего буланого, слез,
снова  сел,  показывая  каждое  движение,   и   викинг   наконец   решился
оттолкнуться от такой надежной земли.
     Седло под ним крякнуло, заскрипело. Он замер, оказавшись  высоко  над
землей, да не на скале, твердой и надежной,  а  на  живом  и  теплом,  что
двигается само, уже прядает ушами и переступает  копытами.  Внезапно  конь
под ним шагнул в сторону, остановился, шагнул снова вбок, почти вломившись
в кусты.
     -- Что с ним? -- спросил Олаф шопотом.
     -- Не дави коленом,-- посоветовал Владимир, он изо  всех  сил  держал
лицо неподвижным.-- Не дави! Он же не знает, что это ты так... от радости.
     Олаф бросил злой  взгляд,  но  колени  заставил  застыть.  Конь  тоже
застыл, спокойный и ждущий приказа. Олаф легонько  коснулся  его  пятками,
как делал Владимир, и конь тут же двинулся вперед. Олаф, замерев, смотрел,
как мимо проплывают деревья, как далеко внизу уползает земля,  и  внезапно
дикое ликование наполнило его от ушей  до  пят.  Он  едва  не  завизжал  в
восторге, подавил дикое желание вскочить на коня с ногами,  запрыгать  там
как ребенок под летним ливнем: устрашился, что конь тоже поймет как  некую
команду.
     -- Влад,-- сказал он хриплым от волнения голосом.-- Я могу ездить!
     -- Сможешь и скакать,-- бросил Владимир одобрительно.  В  его  голосе
звучало облегчение,-- а то все пыль, пыль,  пыль  из-под  шагающих  сапог!
Ведь идем по Руси. Все просто, когда попробуешь.
     Олаф все еще держался на коне как столб,  напряженный  и  страшащийся
сделать лишнее движение, но голос дрожал, едва  не  срываясь  на  ликуюший
визг:
     -- Боги Асгарда! О степных народах говорят, что едят и пьют на конях,
и все остальное тоже  ухитряются  делать,  не  покидая  седла...  Как  это
великолепно!
     -- Гм... лучше не пробуй. Ручей далеко, да и стираешь ты паршиво.
     -- Остряк! На коне, говорю, хорошо.
     -- Ты ползешь как улитка,-- сказал Владимир беззлобно.-- Но ты еще не
скакал, обгоняя ветер. Ты не мчался так, что догонял бы  выпущенные  тобой
же стрелы. А та радость, что еще впереди, намного хмельнее.

     Два дня Олаф осваивал  езду,  повороты,  учился  седлать,  затягивать
подпруги, а на третий день, когда собрался было попробовать себя  в  лихой
скачке, оба услышали конский топот.
     Навстречу по лесной дороге ехало пятеро. Увидев  Владимира  и  Олафа,
чуть придержали коней, подали в стороны, так что перегородили дорогу. Тот,
что ехал впереди, грузный и  с  роскошной  черной  бородой,  прогудел  как
раздраженный медведь:
     -- Клен, что тут за народ неведомый топчет нашу землю?
     Второй, подвижный и с широкой улыбкой на лице, ответил услужливо:
     -- Да пусть топчут! Лишь бы пошлину платили.
     Чернобородый впервые зыркнул на двоих встречных.  Глаза  были  узкие,
прятались под мощными надбровными дугами:
     -- Слышали?
     Олаф напрягся, бросил руку на меч. Владимир ответил холодно:
     -- Нас пока никто не спрашивал.
     Чернобородый надулся, проревел:
     -- Я говорю! Здесь земли принадлежат Черному Беркуту! И  всякий,  кто
шастает здесь,  платит.  За  топтание  его  земли,  за  то,  что  гадит  и
сморкается.
     Владимир смотрел мимо него, как и Олаф. Чернобородый, он  явно  тиун,
пыжится и сотрясает воздух, но слаб как телом, так, похоже, и духом. В нем
нет твердости, он чувствует сам, потому злится и пыжится еще  сильнее.  Но
сзади на конях двое настоящих, их видно по глазам, посадке,  по  тому  как
держат руки вблизи рукоятей, а каблуки чуть-отведены от боков коней, чтобы
в нужный момент сильным толчком послать в галоп.  Трое  просто  всадников,
пусть и при оружии, и двое воинов, которые чего-то стоят.
     Олаф, он тоже все видел, хмыкнул и неспешно потащил из-за спины  меч.
Его мускулистая рука напряглась, мышцы играли и перекатывались  как  сытые
змеи, а меч все выдвигался и выдвигался,  наконец  со  вздохом  облегчения
покинул ножны. Олаф весело смотрел на чернобородого, но  еще  веселее  был
блеск его меча:
     -- Я слышу, ты хочешь заплатить нам за топтание?
     Владимир буркнул с укоризной:
     -- Олаф... ты так давно не зрел девок, что готов топтать  эту  тучную
свинью?
     Олаф прорычал, скаля зубы:
     -- Ну, раз обещает еще и заплатить...
     Владимир опустил ладони на швыряльные ножи. Глаза его  не  отрывались
от двух, которые выглядели  наиболее  опасными.  Оба  сидели  спокойно,  в
глазах одного мелькнули веселые искорки.
     Чернобородый задыхался, глаза стали как у  совы.  Он  вытянул  вперед
палец, но Владимир перевел прицельный  взор  на  его  горло,  расстегнутый
ворот, и вдруг взгляд чернобородого протрезвел. Пока его люди бросятся  на
этих чужаков, швыряльный нож вонзится в плоть быстро и смертельно. Этот  с
черными глазами выглядит  сущим  бесом,  в  глазах  смерть,  а  плечи  уже
напряглись для броска.
     -- Вы,-- прохрипел он, сдавливая самого себя,-- вы еще  услышите  обо
мне...
     Он подал коня назад, но Владимир, ощутив его страх,  пустил  буланого
следом. Он все время держал глазами обнаженную  грудь  в  разрезе  рубахи.
Всадники расступились, кони вовсе сошли с дороги.  Олаф  ехал  следом,  он
надулся как жаба перед дождем и выглядел свирепо, готовый бить и рубить во
все стороны.
     Наконец тиун догадался подать коня на обочину. Чужаки проехали  мимо,
не удостоив его взглядом. Владимир слышал, как он орал  и  бранился  им  в
спину, но пустые угрозы позорят  говорящего  больше,  чем  того,  на  кого
обращены. Тиун это не знает, но знают те, настоящие,  и  Владимир  впервые
ощутил, что значит поговорка "брань на вороте не виснет".
     Олаф оглянулся:
     -- Смотри, так и остались!
     -- А чего ты ждал?
     -- Ну, погонятся... Я бы не стерпел.
     -- Олаф, он торгаш, а не боец.  Что  получит,  даже  убив  нас?  Этот
Черный Беркут его заживо съест, что с нас ничего не взял, а троих потерял.
     -- Троих? -- оскорбился Олаф.-- Да я их один всех! Ладно,  готов  вон
до той березы наперегонки?

     Звездное небо  колыхалось  в  такт  конскому  шагу.  Владимир  ощутил
приступ тоски. Невидимые пальцы сжали сердце. Что за яркие костры в  небе?
Вон на ту, самую большую, волхвы говорят, что это небесный камень, которым
заперта дыра в куполе. Если отвалить,  то  вода  зальет  землю.  Но  Сувор
говаривал, что это золотой кол небесной ковязи, к которой боги привязывают
своих коней. Ее ковали девять  небесных  кузнецов,  она  будет  стоять  до
скончания мира. А вот ему кажется,  что  это  нестерпимо  блестит  вершина
далекой горы, самой высокой на свете. И всякий раз в груди разливается щем
от жажды достичь, добраться хотя бы до подножья...  А  потом,  передохнув,
попытаться забраться как можно выше.
     Олаф ехал, залитый лунным светом, красивый и мрачный, как бог смерти.
Золотые волосы в лунном свете блестели серебром, казались  седыми,  а  его
неподвижное лицо заострилось как у мертвеца.
     -- Что это так сияет? -- спросил Владимир негромко.
     Олаф ответил, не поворотя головы:
     -- Золотые яблоки.
     -- Яблоки?
     -- Да. Золотые яблоки Асгарда,-- сказал Олаф  мрачно,--  их  охраняет
богиня Идунн. Только они дают богам вечную молодость.
     -- А,-- сказал Владимир.-- А наши молодильные яблоки где-то на земле.
Но только в тридевятом царстве.
     В полночь стреножили коней, поспали у костра, а с рассветом уже снова
были в седлах. Когда  впереди  на  берегу  речушки  показались  с  десяток
домиков, Олаф сказал живо:
     -- Заедем?
     -- Стоит ли,-- поморщился Владимир.-- у нас пока есть еда, воду  пьем
из ключей.-- Что тебе еще надобно?
     -- Да так... Интересно живут у вас.
     Уже в двух  весях  Олаф  ухитрился  поучаствовать  в  обычной  забаве
славян: стенка на стену. Две веси сходились на границе,  схватку  начинали
два признанных бойца, потом в общую драку бросались все  мужики  и  парни.
Олаф всякий раз бил и крушил, показывая  невиданное  в  деревенских  весях
воинское уменье, но во второй раз  Владимир  уже  привязал  ему  левую  за
спину, и Олаф дрался только одной правой. Соблазнившись легкой добычей, на
него наседали больше всего, и снова Олаф расцветал  от  свирепой  радости,
слыша, как под его кулаком хрустят челюсти, а бойцы выплевывают с кровью и
крошево из зубов.
     -- Только купим овса коням,-- предупредил Владимир,-- сыра и мяса.  К
полудню надо одолеть верст сорок.
     -- Одолеем,-- согласился Олаф легкомысленно.-- Сколько уже  проехали?
Не может же Царьград быть дальше, чем еще за пару весей?
     Дорога петляла, тонкая и непробитая, по такой ездили явно мало.  Судя
по всему, весь жила замкнуто, сюда если и приезжали, то лишь за княжескими
поборами раз в год, да и то по зиме.
     На околице Олаф внезапно остановил коня так резко, что  сам  едва  не
сверзился через голову. Владимир встревоженно посмотрел по сторонам:
     -- Что стряслось?
     -- Погоди,-- прошептал Олаф испуганно,-- дай ему пройти...
     Дорогу пересекал важный кот, черный, как будто купался в дегте, хвост
трубой.  Когда  лениво  посмотрел  в  сторону  всадников,  зеленые   глаза
предотерегающе блеснули. Владимир шикнул, пустил коня вперед. Кот даже  не
ускорил шаг, важно подошел до изгороди, протиснулся в щель и пропал.
     Олаф нерешительно тронул коня, еще не уверенный до конца, пересек  ли
его друг кошачьи следы. Владимир покачал головой. Олаф спросил, защищаясь:
     -- Ты не веришь в беды от черных котов7
     -- Для мышей -- да,-- сказал Владимир.-- А ты кто?
     Олаф, доказывая  как  быстро  освоился  на  Руси,  потащил  Владимира
вперед. Его нос подергивался, и Владимир сказал насмешливо:
     -- Ежели корчму ищешь, то зазря.
     -- Почему?
     -- Да кто в такой крохотной веси корчму держит?  Поедем  к  войту.  У
него наверняка есть не только сыр для продажи, но даже бочка пива. Правда,
с утопшими крысами и тараканами, но сколько там они выпили?
     Избу войта он уже видел, самая добротная, а  когда  подъехали  ближе,
Олаф указал на крупного мужика в глубине двора. Тот  обтесывал  на  колоде
заостренный кол, острое лезвие снимало стужку  почти  любовно,  и  обычный
кол, явно для изгороди, выглядел как игрушка.
     Мужик поднял голову. Серые глаза внимательно  смотрели  из-под  седых
бровей. Он молчал, Владимир сказал дружески:
     -- Боги в помощь! Мы проезжаем мимо. Можно  воды  холодной  напиться?
Еще мы могли бы сыру и мяса купить на дорогу.
     Мужик ответил замедлнно:
     -- Спасибо на добром слове.  Мы  таких  крепких  ребят  на  конях  не
видывали уже много лет. А теперь вот за одну неделю уже второй раз...
     Владимир окинул его быстрым взглядом. Он почувствовал этого  человека
сразу. Упорный работник, честный, ни боится ни божьего  гнева,  ни  мокрых
лап ночных упырей. Поручи любую работу -- сделает, к тому же всегда лучше,
чем ожидаешь, а когда нет работы. то  не  сидит  на  завалинке,  а  что-то
копает, тешет, строгает, точит, и всегда либо с усмешкой  в  глазах,  либо
вовсе с широй улыбкой на лице. Таких он встречал в Киеве, Новгороде, и уже
понял, что на таких стоит любое племя.
     -- Да,-- ответил он спокойно, хотя на затылке зашевелились  волосы,--
это в самом деле удивительно.
     Из дома выбежали двое мальчишек, с восторгом ухватили коней, едва  не
подрались, увели к колодцу. Мужик широким жестом  указал  на  дом.  Ладонь
была широкая, в мозолях, привычная к рукояти топора.
     Владимир уже в сенях обронил как будто невзначай:
     -- А кто они, эти крепкие ребята?
     -- Княжьи дружинники,-- ответил войт спокойно.-- Кто  же  еще?  Самые
крепкие туда идут, там им задурно деньгу дают.
     -- Разве задурно? -- засмеялся Владимир.-- Головы кладут!
     -- Да сейчас, вроде бы, ни с кем не воюем.
     Олаф первым припал к ковшику, его подала юная хозяйская дочь, и  Олаф
пил, пожирая ее глазами поверх края ковша, пока у девушки румянец не залил
щеки, а потом перетек и на шею.
     -- Да,-- согласился Владимир,-- что ж их сюда занесло? Тут  вроде  ни
князья на охоте не бывают, враг не показывается, непокорных бояр нет...
     Войт опустился на лавку, Олаф с готовностью сел к столу. Из хозяйской
половины пришла женщина, молча и деловито засуетилась у печи.
     -- Кто их знает,-- ответил войт с расстановкой.-- Я ж говорю, крепкие
ребята... Кого-то  ищут.  Вроде  должны  перехватить!  Ребята  подобрались
дубки, один к одному. А их вожак так вообще велет.  Настоящий  велет!  Сам
здоровый, как бык, мечом орудует  почище  чем  ложкой.  Я  сам  видел  как
разрубил трехгодовалого быка одним ударом!
     Владимир споросил с ленивой насмешкой:
     -- А у быка тоже был меч?
     Олаф весело скалил зубы. Огромные руки выложил на столешнице,  кулаки
с детские головы, большой палец одобрительно оттопырил вверх.
     Женщина поставила на стол еще теплую овсяную  кашу  с  молоком.  Олаф
выждал, пока хозяин скажет слова благодарности богам, потом  с  Владимиром
наперебой ухватились за ложки. Расписные, легкие, и выделаны так  любовно,
что в руке лежат так, будто там и были всегда.
     Олаф глотал горячую кашу, фыркал как кот на горячее  молоко,  он  еще
ничего не чуял, а по спине Владимира уже  побежала  липкая  струйка  пота.
Проклятый викинг накаркал со своим черным котом. Эти дружинники  киевского
князя здесь проехали неспроста.
     -- Как называли их вожака? -- спросил он между делом.
     Он чувствовал на себе взгляд войта. Этот  взгляд  стал  тверже,  хотя
ответил войт с некоторой заминкой:
     -- Я сам не слышал... Проехали,  не  останавливаясь.  Но  моя  Златка
узнала от девок, что его кликали не то Збаражко, не то Валяшко...
     -- Варяжко! -- вырвалось у Владимира.
     Олаф уронил ложку, а войт кивнул удовлетворенно:
     -- Похоже. Ты его знаешь?
     -- Слыхал,-- пробормотал Владимир. Он наклонился  над  миской,  пряча
глаза.-- О сильных да могучих везде рассказывают.
     -- Это верно,-- согласился войт.-- О таких парнях и здесь долго будут
помнить. Только мимо проехали, но для россказней много ли  надо?  В  наших
краях одни медведи да волки. Сегодняшний день похож на вчерашний, и так из
года в год. Пожар когда случится, и то вроде праздника.
     Со двора донеслись детские голоса. Войт выглянул,  погрозил  пальцем.
Там заверещали веселее. Войт снял со стены кнут и, кивнув гостям, вышел.
     Владимир пересел так, чтобы видеть  двери.  Да  и  рукоять  скифского
акинака теперь торчала из-под руки, едва не задевал, когда работал ложкой.
Олаф проследил за его взглядом:
     -- Ты слишком подозрительный!
     Владимир пожал плечами:
     -- Зато еще жив.
     В молчании ели, прислушиваясь к голосам. Похоже, войт с помощью кнута
разбирал  детскую  ссору.  Но  мог  и  послать   мальчишку   вдогонку   за
дружинниками  великого  князя.  Добротный  надежный  мужик,  опора  любого
княжества, он и должен  помогать  князю  крепить  порядок,  покой,  ловить
беглых преступников!

     Глава 21

     За спиной осталось верст двести-триста, а  они  сменили  конней  лишь
дважды. Правда, в последний раз попросту  украли,  не  успев  и  не  желая
общаться с хозяевами.
     Олаф повеселел, глупо покупать, когда можно  украсть.  Не  в  деньгах
дело, но при покупке равняются с торговцами, а в краже  есть  героическое,
неразрывное с риском, опасностью, блеском холодного булата.
     Владимир мрачнел. Пастухи, что брели за огромным стадом, с  восторгом
рассказали о княжеских дружинниках на невиданных здесь  конях  --  злых  и
огромных. Сами дружинники все как один -- богатыри, в  железной  чешуе,  в
железных шапках, красные сапоги на двойной подошве из свиной кожи, уздечки
на конях с серебряными бляшками.
     Ищут кого-то, объяснили пастухи простодушно. Выспрашивают местных,  а
всем войтам объявили о награде за поимку двух особо опасных  преступников.
Их велено схватить и держать до их прибытия...
     Тут только пастух прикусил язык, глаза выпучились  как  у  совы.  Его
напарник уже пятился, пока не уперся спиной в коня Олафа. Викинг нагнулся,
ухватил за волосы:
     -- Зарежем?
     Голос его был будничным, деловитым.  Владимир  заколебался.  Пастушок
смотрел  жалобными  глазами,  побелел,  из  чистых  синих  глаз   медленно
покатились слезы.
     -- Пусть идет,-- сказал он нехотя.
     -- Выдаст,-- предостерег Олаф.
     Он все еще держал за волосы, а лезвие ножа приложил к горлу. Пастушок
боялся даже вздохнуть, чтобы нож не опустился ниже.
     -- Если зарежем,-- бросил Владимир нехотя,--  все  равно  догадаются.
Тут, поди, отродясь никого не убивали. Разве что кольями в пьяной драке.
     Олаф широко ухмыльнулся:
     -- Тогда я пошел за колом?
     Но пальцы расжал, пастух на ватных ногах без сил опустился на  землю.
Олаф хохотнул:
     -- Вольдемар! Не думаю, что твой Варяжко так уж страшен.
     Они поворотили коней. Владимир бросил через плечо:
     -- Зря не болтайте. Только когда спросят о нас, тогда уж... А сами не
спешите. А то мы вас и после смерти отыщем.
     В его хриплом страстном голосе  было  столько  силы,  что  даже  Олаф
ощутил подобие страха. А пастухи со всех ног бросились к  стаду,  что  уже
выбрело на дорогу к селу.
     -- Не сам Варяжко страшен,-- сказал Владимир тоскливо.-- Хотя и он не
подарок... Но против нас он поднял весь народ. Мы теперь два беглых изгоя!
А как пройти через всю Русь... а она намного больше, чем ты думаешь, и  не
попасть на глаза? Ни в поле, ни в весях, ни в лесу?
     Олаф сказал беспечно:
     -- А что нам еще остается?
     -- Да вроде ничего.
     -- Повернуть назад нельзя?
     -- Ты что,-- испугался Владимир.--  Лучше  уж  звон  мечей,  кровь  и
гибель в чистом поле.
     -- Тогда вперед,-- сказал Олаф сильным звонким голосом.  Он  гордо  и
красиво выпрямился в седле. Камень в  обруче  на  лбу  рассыпал  солнечные
искры, но еще ярче блестели синие, как небо, глаза викинга.-- У мужчин  --
мужская судьба. А женских могил и не должно быть  в  поле.  Ну,  попробуем
во-о-о-н до того дерева наперегонки?

     В малой веси, через которую Владимир и Олаф проехали сутки тому, войт
стоял перед Варяжко. Дружинники окружили старика плотным кольцом,  Варяжко
сидел на огромном коне, в котором чувствовалась дикая  сила.  Сам  Варяжко
свирепо сверлил  глазами  седобородого  старца.  Тот  поклонился  явно  из
вежества, власть как-никак, а страха не видать в тщедушном теле.
     -- Владимир,-- повторил войт в задумчивости,-- видать, чем-то  крепко
насолил вам этот удалец, ежели целое войско мчится по его следу...
     -- Дед,-- сказал Варяжко предостерегающе,-- ты не умничай.  Ты  скажи
только, раз уж он тут проехал, в какую сторону подался? Что  говорил?  Что
собирался делать?
     Один из дружинников с готовностью вытащил плеть с вплетенными в  кожу
свинцовыми жилками. Замахнулся, глядя на Варяжко.
     Войт покачал головой. Старческие глаза смотрели без страха:
     -- Я бы на вашем месте оставил это дело.
     Варяжко подал знак, плеть  обрушилась  с  силой,  послышался  хлопок,
будто лопнул бычий пузырь. Рубаха сползла с плеча, на грудь  коня  Варяжко
брызнула кровь.
     Войт дернулся, в глазах застыла боль:
     -- Бей, раз такая у вас власть. Но я о  вас  заботился,  молодежь  вы
удалая! Деньгу вам обещают большую, но разве свои головы не дороже?
     Варяжко зло засмеялся:
     -- Нас две дюжины богатырей. И все мы давно забыли, как пахать землю.
А звон мечей слышим часто. Если ты видел двоих, чьи приметы совпадают,  ты
обязан сказать княжеским людям.
     Войт сказал смиренно:
     -- Да. Проезжали тут двое. Разговаривали мало,  держались  мирно.  Но
когда один посмотрел на меня своими синими глазащами, меня продрала дрожь,
будто я голый стоял на зимнем ветру!..
     -- Это викинг,-- сказал  дружинник  с  плетью  возбужденно,--  ну-ну,
дальше.
     Войт вздрогнул, сказал внезапно охрипшим голосом:
     -- Потом я взглянул в глаза другого...
     -- Ну?
     -- Лучше бы меня голым бросили в костер! В его черепе  бушует  пламя,
перед которыми раскаленная болванка в горне покажется сосулькой.  Он  едва
не сжег меня своими коричневыми глазищами, а когда ушли, я  был  счастлив,
что по телу не пошли волдыри от ожогов. Даже ведунью вызывал... Кого-то он
мне напомнил! Но кого? Он совсем молод, а мне чудятся времена юного  князя
Игоря, когда тот через наши земли вел дружину богатырскую на Царьград...
     Варяжко зло оскалил зубы. Дружинник с плетью еще раз  с  наслаждением
обрушил ее на худые плечи, старик пошатнулся, во дворе за плетнем взвыли и
запричитали бабы. Как хищные волки, киевские дружинники гуськом  понеслись
в ту сторону, где последний раз видели беглецов.

     Пастухи ли сказали, еще как-то  Варяжко  узнал,  но  на  другой  день
Владимир и Олаф уже сами ощутили  погоню.  Сперва  донесся  трубный  звук,
кто-то созывал остальных,  будто  обнаружил  следы,  затем  рог  прозвучал
трижды, указывая направление.
     Наткнувшись на крохотную весь, Владимир,  уже  не  скрываясь,  выбрал
двух свежих коней, оставил своих, и они понеслись по дороге в лес.
     Конечно, Варяжко с людьми сменил коней тоже. Похоже,  они  меняли  их
чаще, ибо звуки рога Владимир слышал все отчетливее.
     Олаф облизал губы, на них  выступили  белые  разводы  соли.  Владимир
терпел, он не пил со вчерашнего  вечера.  От  жажды  кружилась  голова,  а
слабость охватывала с головы до ног,  прокатывалась  пугающей  волной  все
чаще.
     Лай собак послышался ближе. Владимир хлестнул коня,  тот  перешел  на
дряблую  рысь,  но  Владимир  чувствовал,   как   простой   рабочий   конь
покачивается под его весом. Справа скакал Олаф,  и  Владимир  услышал  его
сдавленный возглас:
     -- Проклятие!.. Почему мы такие... крепкие ребята?
     Викинг тоже был не рад своему росту, своим  широким  плечам  и  своей
мощи, упрятанной в крупное тело с толстыми костями, тугим мясом и толстыми
сухожилиями. Раньше в любой толпе смотрел поверх голов,  раздвигал  народ,
как бык раздвигает стадо молодых  телят,  а  теперь  его  груда  костей  и
мускулов убивает коня, а с конем сгинет и он сам!
     Владимир на скаку вытащил лук, кое-как натянул тетиву, сунул  обратно
в берестяной лубок слева от седла.  Олаф  мчался,  пригнувшись  к  конской
гриве, похожий в скачке на степняка,  которым  завидовал.  Золотые  волосы
трепало ветром, из-за плеча выглядывал и просился на волю двуручный меч.
     Дорога  расширилась,  по  обе  стороны  мелькали  ухоженные  деревья,
нарядные и светлые. Земля отзывалась под копытами стонущим гулом. В версте
впереди показался одинокий дом. Двуповерховый, первый не видно за  высоким
забором, а второй весело блестит под солнцем новенькой крышей, бревна  еще
не потемнели, по обе стороны зеленеют кроны невысоких деревьев...
     -- Туда? -- выкрикнул Олаф.
     -- Там все-таки забор,-- ответил Владимир.
     Конь под ним тоже увидел домик. Владимир чувствовал, как бедный зверь
затрусил  быстрее,  догадываясь,  что  придет  конец  его  мучениям,   там
переведет дыхание, а потом напьется так, что брюхо достанет до земли.
     -- Мой конь уже падает,-- донесся из-за спины крик Олафа.
     -- Но ты не конь,-- крикнул Владимир жестко.
     Оглянувшись, он  увидел  исхудавшее  лицо  Олафа,  красные  глаза.  В
следующее мгновение Олаф тяжело соскользнул на землю, побежал, держа  коня
в поводу. Лай гончих псов слышался совсем близко, вот-вот выметнутся из-за
поворота, тогда увидят и припустят еще быстрее.
     -- Хватайся за мое стремя!
     --  Твой  конь...--  прохрипел  Олаф  на  бегу,--  твой  конь...  еще
дохлее...
     Владимир бросил себя с седла в последний миг. Олаф  догнал,  побежали
плечо к плечу, дыхание вырывалось с хрипами, но домик  постепенно  рос,  а
оба знали, что никакой конь на свете не сможет бежать ни  так  долго,  как
человек, ни так же быстро.
     Ворота со скрипом открывались с той стороны. Владимир  успел  увидеть
клинышек двора. Прямо напротив фыркали и выгибали шеи двое коней. За  ними
виднелась повозка.
     -- Гони!
     Они ворвались во двор, Олаф  тут  же  бросился  закрывать  ворота,  а
Владимир сорвал с крюка на  седле  лук  и  туго  набитую  тулу.  Во  дворе
прозвучал  испуганный  крик,  женский  визг.  Кони  в  повозке   испуганно
попятились, едва не опрокинули седоков.
     Конский топот наростал. Владимир успел вскочить на  приступку,  а  из
леса выметнулись всадники. Впереди мчался на белом в яблоках коне  всадник
в развевающемся плаще, в поднятой руке рассыпал солнечные  искры  меч.  За
ним неслись всего трое, но из леса выппескивались все новые всадники.
     За спиной слышались голоса, женский крик, но  там  пусть  управляется
Олаф, а  здесь  пальцы  заучено  выхватили  стрелу,  наложили  на  тетиву,
Владимир задержал дыхание и начал оттягивать тугую  жилку  к  уху.  Первый
выстрел может быть неспешным, особо прицельным, а потом  уже  придется  не
стрелу оттягивать, а сам лук  выбрасывать  на  вытянутую  руку  и  вжикать
стрелами.
     Он  выждал  мгновение,  учитывая  вялое  движение  воздуха,  скорость
скачущей лошади, картинную посадку всадника -- жаль, не  Варяжко,  тот  не
бахвалится и меч зря не вынимает,--  мысленно  взмолился  к  богам,  затем
пальцы расжались...
     ...и тут же начали хватать за концы  стрел,  бросать  на  тетиву,  он
чувствовал болезненный щелчок по руке, тело жило как бы само по  себе,  он
только выполнял то, над чем долго и упорно упражнялся еще в Киеве, а потом
в Новгороде.
     Первую стрелу он целил в грудь вожака,  пусть  там  даже  доспех,  но
дальность ли велика, всадник ли успел заметить  и  начал  пригибаться,  но
Владимир не увидел, куда тот делся вместе с конем,  а  другие  его  стрелы
обрушились  на  скачущих  железным  градом,  били  булатными  клювами,  но
дружинники еще неслись вперед, вскрикивали от боли, затем начали замедлять
бег куда раньше, чем оказались перед воротами.
     Владимир видел обозленные бородатые лица.  Двое  соскочили  с  коней,
бросились с топорами к воротам. Он быстро достал их тремя  стрелами.  Один
сел у ворот, другой с проклятием убежал, зажимая шею. Из-под пальцев текла
кровь, но стрелы Владимир не увидел.
     -- Отворяй! -- донесся дикий крик.-- Отворяй, именем великого князя!
     Еще  пятеро  всадников  кружились  возле  ворот.  От   стрел   теперь
закрывались щитами. Из леса, как с великим  облегчением  увидел  Владимир,
всадников больше не было.
     -- Кто такие? -- крикнул он.
     -- Дружинники Ярополка! -- свирепо гаркнул один, матерый  и  толстый,
весь  в  кожаном  панцире,  поверх  которого  блестели  широкие   пластины
железа.-- Сдавайся!
     Владимир вскрикнул, стараясь чтобы голос звучал как можно испуганнее:
     -- А что мне будет?
     -- Дурень,-- рявкнул воин,-- ничего!
     -- Ну да, а пошто гнались?
     -- По приказу Ярополка. Тебя велено доставить в Киев. Только в  Киев,
ничего больше!
     Голос  был   уверенный,   мощный,   но   чересчур   уверенный.   Явно
подсказывает, понял Владимир угрюмо, чтобы понадеялся бежать по дороге, до
Киева еще ехать и ехать, и чтоб отдался в их руки сейчас.
     -- В Киев? -- переспросил он недоверчиво.-- Это верно?
     -- Клянусь Перуном! -- сказал воин громко.
     Владимир потребовал:
     -- А вдруг ты из торговцев? Поклянись Велесом.
     Воин оглянулся на остальную четверку, те начали улыбаться,  а  щитами
закрывались от стрел уже не так тщательно.
     -- Не веришь,-- сказал воин  с  укором.--  Клянусь  Велесом,  клянусь
великим Сварогом, Ярилой, клянусь Белбогом и самим Родом,  что  не  видеть
мне вирия и своих родителей, если не доставлю тебя целым  и  невредимым  в
Киев к твоему брату Ярополку!
     Клятва прозвучала страшная, воины даже переглянулись, один побледнел,
чуточку подал коня назад. Но бородач смотрел уверенно, сидел гордо,  голос
звучал властно.
     Это не рус, подумал Владимир холодея. И не славянин. Ни один рус,  ни
один славянин не произнесет такую клятву. Даже варяг не скажет такое, дабы
не оскорбить богов земли, по  которой  ходит.  Уже  хотя  бы  потому,  что
пленник может умереть в дороге от хвори,  и  тем  самым  клятва  повергнет
давшего ее в подземный мир в когти Ящера.
     -- Добро,-- сказал он с  облегчением,--  я  сейчас  открою  ворота...
Только пообещайте не  трогать  моего  друга.  Он  сильно  ранен,  истекает
кровью. Не глумитесь над ним! Пусть умрет своей смертью.
     -- Договорились,-- ответил воин поспешно.
     Владимир соскочил на землю. Олаф с обнаженным мечом затаился у ворот,
а на крыльце толпились челядинцы. В окнах мелькали испуганные лица.  Кони,
разогретые скачкой, кружили посреди двора.
     -- Все понял? -- шепнул Владимир.
     Он выдернул засов,  створки  подались.  Олаф  пятился,  скрываясь  за
левой,  Владимир  быстро  взял  меч  в  правую,  а  левой  тянул  створку,
показавшись наполовину.
     Широкая улыбка бородача внезапно стала жестокой. Он  пришпорил  коня,
тот ринулся в открытые ворота. Воины  поспешно  погнали  коней  следом,  и
Владимир перехватил меч обеими руками.
     Глаза бородача расширились, но он не узнал, что обрушилось  слева,  а
Олаф отпрыгнул и занес меч для страшного удара уже по другому.  Конь  внес
страшно разрубленное тело во двор, следом вскочил еще один,  этого  достал
Владимир, а затем поспешно выбежали из ворот. Всадников все  еще  трое,  и
они на конях!
     -- Один! -- страшно вскрикнул Олаф.
     -- Перун! -- крикнул Владимир еще звонче.
     Всадники поспешно хватались за мечи, но те мгновения, когда верили  в
сдачу беглеца, расслабили их  руки,  чужие  мечи  быстро  поразили  двоих.
Третий  наконец  выхватил  саблю,  завертелся  в  седле,  с  двух   сторон
подступили страшные, как боги войны,  люди-великаны,  их  руки  забрызганы
кровью, а в глазах ярость.
     -- Нам не нужна твоя голова,-- крикнул Владимир.-- Опусти топор.  Где
сам Варяжко?
     Воин,  бледный  и  с  расширенными  от  пережитого  страха   глазами,
огрызнулся:
     -- Скоро узнаешь!
     -- Слезай,-- велел Владимир.
     -- Ты еще меня не убил,-- бросил всадник.
     На Владимира  смотрело  совсем  юное  лицо,  безбородое,  с  голубыми
испуганными глазами. Но голос отрока не дрожал, а щит и  саблю  он  держал
крепко и правильно.
     --  Ты  в  самом  деле  из  дружины  Ярополка?  --  спросил  Владимир
недоверчиво.-- Ты ж на соплях еще скользаешься!
     -- Я из его лучшей сотни,-- ответил молодой воин гордо.--  И  ты  это
узнаешь!
     Неожиданно быстро  он  обрушил  сильный  удар.  Владимир  едва  успел
отпрыгнуть, лезвие чуть не отсекло ухо. Воин напирал конем, снова и  снова
замахивался, рубил, Владимир то подставлял  меч,  тот  звенел  и  едва  не
выпрыгивал из рук, сабля оказалась тяжела, но владел ею  молодец  умело  и
сноровисто.
     -- Ты сам напросился... -- процедил Владимир.
     Но воин рубил с коня сильно, Владимир пятился, чувствовал как  смерть
все ближе и  ближе,  но  вдруг  воин  вздрогнул,  выпрямился  всем  телом.
Мгновение смотрел на Владимира остановившимися глазами,  из  рта  плеснула
алая струйка. Затем завалился лицом вниз.
     Владимир сквозь грохот в ушах услышал голос:
     -- Знаю, ты хотел сам, но нам пора убираться.
     Олаф уже бросил меч в ножны, ловил коней. Владимир  на  подгибающихся
ногах обошел павших,  только  двое  стонали  и  пытались  ползти,  раненые
тяжело, остальные так и лежали в лужах крови. Торопливо собрал калиточки с
монетами, поснимал золотые перстни. Судя по кольцам, все пятеро из старшей
дружины. Только старшим дружинникам дозволено  носить  золотые  кольца  на
большом пальце левой руки.
     Он распахнул рубашку на груди  бородача.  В  глаза  блеснула  толстая
серебряная цепочка, но вместо оберега тускло мерцал золотой крест.  Так  и
есть: не рус и не славянин, а из подлых  христиан.  Потому  и  клялся  так
легко чужими для него богами.
     Олаф нетерпеливо покрикивал. Владимир сорвал крест, золото  и  в  аду
золото, вырвал из уха  серьгу  с  крупным  рубином,  а  большой  палец,  с
которого не снималось кольцо с зеленым,  как  молодая  травка,  изумрудом,
хладнокровно отрезал. На досуге  снимет,  за  такой  камешек  можно  табун
добрых коней купить.
     Дальше всех лежал, раскинув руки в луже крови, молодой красивый воин.
Из горла торчала стрела. Лицо было бледное, без кровинки,  глаза  смотрели
недвижимо в небо. Но даже у мертвого на лице застыла  надменная  гордость,
даже перед лицом богов не забывал о своем знатном роде. Доспех на нем  был
дорогой, искусно подогнанный, украшенный  серебром  и  золотом.  Кольца  и
перстни снялись легко, но один палец все же пришлось отхватить, Олаф коней
удерживал с трудом, они храпели и вздымались на дыбы,  чуя  кровь  хозяев,
викинг изнемогал в непривычной схватке.
     Владимир помахал челяди:
     -- Собирайте добычу! Оружие, доспехи -- ваши.
     Он с разбега запрыгнул  на  коня.  Олаф  вскрикнул  завистливо.  Один
молодой мужик решился выйти к воротам. Глаза быстро и жадно  пробежали  по
добротной одежке дружинников.
     -- А что сказать, когда приедут... остальные?
     --  Мы  все  забрали,--  бросил  Владимир.  Он  кивнул   на   убитого
бородача:-- А этого закопай быстрее. Вместе с собаками! Это христианин.
     Мужик сказал деловито:
     -- В такую жару этот бугай провоняет все окрест.

     Глава 22

     Кони, еще не остывшие от  скачки,  пошли  резво,  ровным  галопом.  В
поводу скакали следом трое заводных коней. Олаф скалил зубы, викинг всегда
наслаждается настоящим, Владимир пугливо  прислушивался,  приподнимался  в
     -- Елена,-- подозвала она подругу,-- кто вон тот юноша?
     И жаль, что не Варяжко привел этих,  можно  бы  сразу  избавиться  от
лютого врага, и хорошо, что не Варяжко: при нем народу побольше, да и  сам
Варяжко не даст себя сшибить стрелой,  да  и  не  попадется  так  глупо  в
воротах.
     Олаф  скакал,  судорожно  впепившись  в  коня  как  клещ,  бледный  и
напряженный. Конь чужой, к тому же наконец-то настоящий конь, а не рабочая
кляча, которых они покупали или меняли раньше.  Этот  конь  в  самом  деле
рожден для скачки, для схватки грудь в  грудь,  под  коленями  чувствуются
настоящие тугие мышцы боевого коня...
     -- Семеро! -- воскликнул он внезапно.
     -- Что? -- не понял Владимир.
     -- Семеро, говорю! -- крикнул Олаф снова, он не  поворачивал  головы,
пугливо пригибался под проносящимися над головой  толстыми  сучьями.--  Мы
вдвоем срубили семерых! Об этом будут говорить и петь.
     Владимир оглянулся, вслушался в крики лесных птиц:
     -- Восьмеро.
     -- Что? -- теперь не понял Олаф.
     -- Не хвастай, говорю. Раз повезло, не повезет в другой. Их вожака  я
сшиб первым. Растерялись, бородач стал за старшего, с этого и пошла  дурь.
Его хитрости не хватило бы обмануть пень в глухом лесу.
     Деревья подступили к тропке ближе. Ветви опускались ниже, воздух стал
влажным, плотным как в наглухо закрытом амбаре с сеном.  Тропка  сузилась,
часто петляла. Владимир пустил  коня  шагом.  Сзади  стучали  копыта  коня
Олафа, заводные тянулись позади как гуси.
     Когда лес сомкнулся со всех сторон, Владимир остановил коня:
     -- Придется пешком.
     Олаф подъехал бледный, мокрый от пота, будто вынырнул из ливня. Грудь
ходила ходуном, словно это он нес коня:
     -- Пеш...ком? Ни за...что.
     -- Какой же ты викинг? -- укорил Владимир.
     -- Я прирожденный викинг,-- ответил Олаф, он жадно хватал воздух ртом
как рыба на берегу,-- но я не дурной  викинг...  мы  тоже  не  ситом  море
черпаем. Вон от того дуба с дуплом идет тропка...
     Владимир сказал с горечью:
     -- Лесная. Звери протоптали.
     -- Если лось проходит,-- возразил Олаф,-- почему не мы?
     -- Да,-- сказал Владимир,-- такой лосяра, как  ты,  пройдет.  Но  вот
кони...
     Олаф похлопал коня по влажной шее. Тот шатался под могучим  викингом,
вздрагивал. На удилах повисла желтая пена.
     -- А  что  кони?  Кони  тоже  люди.  Завалы  обойдем,  под  зависшими
валежинами проползем. Надо попробовать, Вольдемар.
     Владимир прислушался, везде обычные лесные шорохи, соскочил на землю.
Он все еще вздрагивал, даже пригибал голову, когда с дерева  падал  сучок,
сбивая в падении листья, а лицо было изнуренное и озабоченное:
     -- Мне тоже жаль бросать коней.  Ладно,  выбери  одного.  Нет,  двух.
Попробуем провести. Остальных придется оставить.  Авось,  люди  их  найдут
раньше, чем отыщут волки.
     Олаф слез нехотя, долго осматривал коней. Те как чуяли, что останутся
сами в темном и страшном лесу,  дрожали  и  тянулись  к  викингу,  который
раньше их побаивался, а теперь чуть не плакал,  что  таких  добрых  зверей
разорвут волки.
     Полдня пробирались через чащу. Наткнулись на ручей, попробовали  идти
по руслу, но  слишком  много  деревьев  лежало  поперек.  На  земле  можно
переступить, а здесь  комель  на  одном  берегу,  вершинка  на  другом  --
пригибайся, ползи под стволом чуть  ли  не  на  четвереньках,  а  он  тебя
норовит ухватить за шиворот острыми сучьями.
     Олаф крепился, Владимир слышал только яростное сопение и стук  железа
по дереву. Викинг старался идти впереди,  сбивал  топором  ветки.  Человек
протиснется везде, но конь не для леса,  и  Владимир  ожидал,  что  викинг
вот-вот сдастся, признается, что зря тащат коней,  когда  спереди  донесся
его сдавленный возглас:
     -- Или мне мерещится...
     -- Что там?
     -- Деревья вроде бы светлеют.
     -- Мерещится,-- отмахнулся Владимир.-- Тебе уже мерещилось.
     Олаф заспешил, стук  топора  и  нетерпеливый  голос  зазвучали  чаще.
Владимир тащил усталого коня почти силой, под ногами  сырой  мох  сменился
травой, деревья в самом деле стали словно чище, а впереди возник свет.
     Олаф радостно повизгивал как огромный щенок. Толстые  корявые  стволы
расступались,  лесная  тьма  оставалась  за  спинами.   Валежин   уже   не
попадалось, под ногами чисто, только трава, даже сушин нет  --  явно  сюда
захаживают за дровишками, хворостом, сухими сучьями. Даже на березах видно
как драли бересту, Олаф таких примет не замечает.
     Олаф ждал Владимира у крайних  деревьев.  Дальше  расстилалось  поле,
большей частью засеянное. А еще дальше белели хатки с соломенными крышами.
     -- Можно было и остальных взять,-- сказал Олаф с укором.
     Владимир опешил:
     -- Других? Да ты едва с этим не помер! Ладно, собирай  сучья,  готовь
костер. Заночуем здесь.
     Олаф вскрикнул:
     -- Да вон же хатки! Там теплые постели, молодые девки. Настоящая еда!
     -- Это я слышу от викинга? -- удивился Владимир.
     -- Я могу перенести больше, чем ты,-- огрызнулся  Олаф.--  Но  почему
терпеть, когда можно есть мясо, а не  грызть  черствый  сухарь?  Спать  на
мягком, да еще с теплой девкой?
     -- Потому... что в весях вблизи могут быть люди Варяжко. Разве он  не
разослал всюду,  чтобы  вызнавать  о  нас?  И  вот  кто-то  пошлет  тайком
мальчонку с весточкой, что двое беглых разбойников бесчинствуют в хате его
соседа...
     Олаф разочарованно отмахнулся:
     -- Ладно. Лишь бы добраться до  Царьграда.  Там  я  отыграюсь!  Ох  и
отыграюсь же...
     Небо уже окрасилось в красные цвета, тени  пробежали  вдоль  поля.  В
лесу  темнело  быстрее,  пришлось  отступить  вглубь   леса,   прикрываясь
деревьями. Олаф, выказывая, что и он знает немало воинских уловок,  разжег
огонь в яме. Пусть  даже  случайно  забредший  в  лес  не  узрит  багровых
отблесков.
     За деревьями просматривались две  крупные  поляны  с  сочной  травой,
стреноженные кони тяжело заковыляли в ту сторону. Олаф погрыз сухари, воду
взяли из ручья, и тут же заснул на голой земле. Даже ветки  не  срубил  на
постель. Владимир заметил, как по лицу блуждает счастливая улыбка. Похоже,
уже отыгрывается в богатом и распущенном Царьграде.

     В лесу было еще темно, но Владимир потряс Олафа:
     -- Вставай! Кони отдохнули, надо уйти как можно дальше.
     Олаф раскрыл глаза, прорычал:
     -- Ты что? Еще ночь!
     -- Птицы поют,-- возразил Владимир.-- Им сверху виднее.
     Когда выехали из леса, рассвет в самом  деле  окрасил  белый  свет  в
нежные розовые цвета, словно румянец на щеках молодой  и  чистой  девушки.
Воздух был холодный, как вода из ручья, и Олаф чертыхался  без  остановки,
пока не оседлал коня.
     Деревья остались позади, ехали вдоль опушки.  Суровая  стена  высоких
стволов тянулась слева, справа расстилались поля, луга,  хатки  показались
только однажды, но Владимир проехал вдалеке, люди  Варяжко  могут  шнырять
всюду. А если за их головы объявили еще и награду, почему  бы  и  нет,  то
охота развернется нешуточная.
     Я бы объявил, подумал Владимир мрачно. Силами одних  дружинников  все
дороги не перекрыть. Если же  пообещать  снижение  подати,  а  холопам  --
свободу, то даже дети начнут высматривать и выслеживать.
     Олаф косился с любопытством,  когда  хольмградец,  все  еще  хмурясь,
достал из берестяного колчана лук, набросил тетиву  на  рог.  Ехали  вдоль
чащи, птицы беззаботно пели, а в поле верещали кузнечики,  но  вдруг  руки
хольмградца взметнулись,  звонко  щелкнула  тетива.  В  зелени  зашуршало,
посыпались листья.
     -- Что-то заметил? -- спросил Олаф.
     -- Мяса хошь? -- ответил Владимир вопросом на вопрос.
     -- Кто откажется...
     -- Тогда шкуру сдирать тебе.
     Олаф направил коня  в  кусты.  Тот  заупрямился,  пришлось  слезть  и
пробираться пешком. За кустами открылась поляна, посреди рос могучий  дуб.
Жолуди были частью разгрызены, часть втоптали мелкие копытца,  а  кровавый
след вел в кусты напротив. Олаф вломился по  следам  капель  крови,  почти
сразу Владимир услышал довольный вопль.
     Олаф вернулся с подсвинком поперек седла. Стрела  торчала  из  левого
бока.
     -- И шкуру сдеру,-- пообещал Олаф,-- и разделаю по всем  правилам,  а
не так, как у вас, невежд... Это ж целое  искусство  --  разделывать  дичь
благородно! А вы только стрелять умеете, дикий народ... Правда,  стреляешь
неплохо, неплохо. Ты еще стреляй по дороге, учись.
     Владимир скалил зубы. Викинги не умеют метко бить из лука и ездить на
конях, а бушующее море все как-то не попадается по  дороге.  Ну  никак  не
показать себя во всей мужской красе!
     К полудню подшиб еще рябчиков. Только одна стрела не отыскалась. Олаф
умолк, посматривал задумчиво. Придется учить и стрельбе, понял Владимир.
     После обеда, дав отдых коням, ехали все еще  вдоль  опушки.  Проехали
мимо веси, а когда были уже далеко, Олаф сказал вполголоса:
     -- Оглянись.
     Далеко-далеко вздымалось небольшое пыльное облачко. Кто-то скакал  во
весь опор по пыльной дороге, куда уже недели две не падало ни капли дождя.
     -- Конь не рабочий,-- определил Владимир.-- Движется чересчур быстро.
     -- Уйдем в лес?
     -- Стоит ли... Похоже, скачет один.
     -- Думаешь, кто-то из людей конунга Ярополка?
     Владимир повернул коня поперек дорооги:
     -- Скачет младший дружинник.
     Олаф хмыкнул:
     -- Тебе отсюда видно? А если старший?
     -- Младший,-- определил Владимир уверенно.-- Пусть догонит.
     Олаф возразил уже с раздражением:
     -- Ты уж не ври, что видишь так далеко! Тогда у тебя глаз должен быть
как у орла. Круглый.
     -- Сам ты круглый,-- сказал Владимир  хмуро.--  Видишь,  поблескивает
искорка? Только младшие, получив шолом, носят его днем и ночью.  Гордятся,
чистят, перед девками бахвалятся. А старшие одевают только перед битвой, а
так возят в обозе.
     Олаф выругался. Он тоже видел искорку, что ползла по их  следу.  Даже
очень отчетливо. И помнил, как бахвалился сам, когда впервые получил меч и
щит, а железный шлем не хотел снимать даже во сне.
     -- Сколько тебе лет, Вольдемар?
     -- В дороге взрослеем быстрее,-- ответил Владимир глухо.
     Уже было видно скачущего всадника. Олаф сказал негромко:
     -- Он просто повернет и убежит.
     -- Ты бы убежал?
     Олаф хмыкнул, отъехал на другую сторону дороги.  Владимир  видел  как
поводья переложил в левую руку, а правой потянулся  за  дротиком.  Это  из
лука викинги не стреляют, а копья научат бросать кого угодно!
     Всадник  несся  галопом,  за  спиной  развевался  синий  плащ.  Когда
приблизился, Владимир и Олаф разглядели юное лицо, сияющее и  розовощекое.
Конь перешел на шаг уже когда оказался на расстоянии броска дротика,  чего
не сделал бы опытный воин.
     -- Кто смеет загораживать дорогу княжескому дружиннику? --  вскрикнул
он чистым молодым голосом.
     Владимир хмуро смотрел, как молодец гордо выпрямился  в  седле.  Шлем
блещет, начищенный мелом, нестерпимо ярко сияют мелкие бляшки  на  кожаном
панцыре. Даже уздечка, стремена, седло  --  все  блистает  и  стреляет  по
глазам яркими солнечными зайчиками.
     -- Тот,-- сказал Владимир грубо,-- кого ваша  свора  ищет.  Слезай  и
ответствуй, кто тебя послал, к кому и с какой вестью. Нам твоя  голова  не
нужна, но коня ты лишишься.
     Всадник смотрел расширенными глазами то на  одного,  то  на  другого.
Похоже, только  сейчас  сообразил,  опьяненный  сладостными  мечтаниями  о
подвигах, что нарвался на тех двоих, кого ищут.
     -- Так вы и есть... --  пробормотал  он  ошеломленно.--  Боги,  какая
удача! Только не дайте им уйти.
     Он выхватил меч, в лице был страх,  что  видение  исчезнет.  Владимир
бросил зло:
     -- Спрячь меч! Нам не голова твоя нужна. Где Варяжко?  Куда  разослал
людей? Сколько вас?
     Всадник молча пришпорил коня. Владимир выхватил меч. Удар был  силен,
скрежет и звон оглушили, он пошатнулся в седле -- в дружину великого князя
слабых не  берут,  отразил  другой  удар,  и  тут  всадник  вздрогнул,  из
вскинутой руки вывалился меч.  На  груди  внезапно  вздулся  доспех,  кожа
прорвалась, выпустив окровавленный клюв из булата.
     Олаф крикнул издали:
     -- Ну как мой бросок?
     Всадник медленно сполз на землю. Конь  испуганно  переступил,  но  не
понес, остался, лишь кожа мелко вздрагивала. Олаф нагнулся,  не  слезая  с
коня, ухватил дротик и пытался высвободить.
     -- Он все равно бы не сказал,-- объяснил он беспечно.-- Молод, горяч,
отважен... Только в Валгаллу не попадет.
     -- Почему?
     -- Зачем меч выронил? Ты видел, чтобы викинг перед  смертью  выпустил
из руки оружие?
     Владимир покачал головой, глядя на друга:
     -- Это я не хотел бы увидеть.

     Глава 23

     Теперь у них один конь был заводной. На него  сложили  тяжелые  мечи,
доспехи,  одеяла  и  седельные  мешки.  Владимир  учил  Олафа   на   скаку
пересаживаться с усталого коня на свежего, ну, еще не на скаку, а хотя  бы
на ходу, даже это может выкроить считанные мгновения, чтобы ускользнуть от
погони.
     Раздетое тело убитого оттащили с дороги в  кусты.  Владимир  поспешно
отогнал видение мертвого лица с недоумевающе вытаращенными глазами. Мог бы
остаться пахать землю, был бы цел!
     А разве я  сам  не  выбрал  ту  же  дорогу,  сказал  себе  сердито  в
оправдание. Остался бы рабом, кто бы гнался?
     Прошла неделя, показалось даже,  что  от  погони  оторвались.  Однако
Варяжко словно мысли  читал  беглецов.  Или  догадывался,  куда  стремится
Владимир. Однажды от пастухов узнали,  что  днем  раньше  вперед  проехали
дружинники, зачем-то согнали мужиков из окрестных весей, раздали оружие.
     Владимир  с  тревогой  посматривал  на  холмы,  что  с  двух   сторон
подступили к  дороге.  Буреломы,  выворотни,  огромные  пни,  орешник,  за
которым там хорошо прятаться...
     -- Передохнем,-- сказал он наконец.
     --  Устал,--  сказал  Олаф  покровительственно.   Он   был   бледный,
изможденный, но спину держал прямой, а плечи разворачивал гордо.--  А  еще
степняк.
     -- Я из леса,-- напомнил Владимир.-- Но мне не нравится запах дыма.
     -- Ты не любишь жареное мясо?
     -- Не люблю, если этим мясом стану я. Даже  если  станешь  ты,  то  и
тогда, пожалуй... хотя... гм... Пахнет не из веси, а из леса.
     -- Ну и что? Охотники.
     -- Глупо жарить добычу в лесу, когда до веси пару верст. Вон  домики!
К тому же кто разводит костер тайно?
     Олаф хмыкнул:
     -- А как ты дым учуял!
     Но лицо напряглось,  усталость  будто  испарилась,  он  подвигался  в
седле, осматриваясь, уже не страшась при неосторожном движении  сверзиться
вниз головой.
     Владимир соскочил, Олаф молча  перехватил  повод.  Владимир  пробежал
вперед к гряде деревьев, окруженной густыми кустами, упал, выглянул из-под
ветвей. Дальше обрыв, но наверху стоят двое с топорами.  Еще  двое  быстро
бежали справа, перекрывая единственную тропку, а  внизу  на  конях  мчится
целый отряд в два десятка голов.
     Опять Варяжко, понял он, холодея. Как бы ни был  отважен,  однако  не
надеется  только  на  дружину,  привел  целое  войско.  И  загородил   все
ходы-выходы, мышь не проскользнет незамеченной. Молод годами, но  хитер  и
осторожен, сволочь. Быть воеводой, ибо старается предусмотреть каждый  шаг
противника.
     Олаф прорычал за спиной:
     -- Собиралась стая уток изловить двух соколов!
     -- У них крепкие сети,-- заметил Владимир.
     Олаф рыкнул еще злее:
     -- А мы что, лоси?
     Фыркнул, решив, что хольмградец просто дразнит. Владимир  чувствовал,
как  стискивается  сердце,  а  мышцы  зябко  подрагивают  под  кожей.   Он
чувствовал страх, но вместе со страхом  и  странное  чувство  гордоти.  Их
явилось не меньше трех десятков, а то и четырех. Они уже прохлопали  ушами
их раньше, сейчас горят жаждой мести... Но разве  они  двое  не  чувствуют
своей возрастающей мощи? Хотя бы потому, что неделю тому  за  ними  гнался
едва ли десяток.
     Сумерки сгущались, внезапно на той стороне возникло красное пятнышко.
Поднялся столб дыма.  странно  светлый  на  темнеющем  небе.  Олаф  кивнул
вправо. Там зажглись сразу три костра.
     -- Они не станут прочесывать лес,-- сказал он угрюмо.
     -- Разочарован?
     -- Я не белка,-- буркнул викинг,-- но мы могли бы влезть  на  дерево.
Эти косорылые прошли бы внизу, не заметив. Правда, кони...
     -- Варяжко умен,--  согласился  Владимир.--  Утром  посветлу  пойдут,
осматривая каждое дерево. Белка не схоронится.
     -- Умен,-- процедил Олаф,-- мне бы его шею...
     Он сблизил ладони и внезапно сомкнул с такой силой, что будь там даже
бычья шея Варяжка, ей бы пришлось стать не толще мышиного хвоста.
     -- Я пойду взгляну,-- сказал Владимир.--  А  ты  подожди  переполоха.
Будет, обещаю. А потом проберись по реке  до  во-о-н  той  сосны.  Видишь,
черная раздвоенная вершинка, будто по ней гром бил. И  все  равно  выросла
выше всех!.. Коней придется оставить. Утром вблизи сосны встретимся.
     Олаф сказал обидчиво:
     -- Почему ты? Пойду я. А ты пробирайся до сосны. Как будто  я  отличу
сосну от елки!
     -- Мы не в скалах,-- напомнил Владимир.-- Это  лес,  а  я  --  лесной
человек. Вся Русь -- это большой лес. И я здесь как рыба в воде.
     -- Это я рыба,-- сказал Олаф.
     -- Ладно, я волк. Сумей пробраться незамеченным, ладно?
     Он исчез в кустах, не шелохнув веточкой. Олаф замер с раскрытым ртом,
не успев возразить. В полной тиши на той  стороне  перекликались  люди,  а
костры разгорались ярче. Ни сучок не треснул под  ногами  хольмградца,  ни
листок не шелестнул. Он исчез в самом деле как  молчаливая  рыба  в  тихой
воде, даже без всплеска.

     Владимир продвигался,  пока  не  рассмотрел  костры  отчетливо.  Люди
сновали с топорами и копьями. Многие  были  с  луками.  Повсюду  торопливо
собирали хворост, рубили сухие деревья, стаскивали в кучи.
     За трепещущим светом тьма была чернее  дегтя.  Там  изредка  мелькали
силуэты, выхваченные разгоревшимся костром,  но  огонь  приседал,  и  тьма
сгущалась еще сильнее.
     Присмотревшись, он отыскал взглядом  нетронутые  сучья,  подобрал  и,
схоронив лицо за охапкой, пошел через линию костров. Там в глубине  горели
еще два, трое  мужчин  вполголоса  беседовали.  Один  остановил  его  злым
окриком:
     -- Куда прешь, дурак? Брось там.
     Владимир послушно повернулся и пошел к другому костру, положил  ветки
на землю, одновременно зачерпнул золы и, словно бы  вытирая  пот,  вымазал
лицо. Отвернувшись, слушал негромкий разговор:
     -- Думаешь, они там сидят и ждут?
     -- Скорее, наткнутся сразу.
     -- Верейко сидит на дереве, но пока ничего не кричит!
     -- Твой Верейко в гнезда птичьи заглядывает. А что ему дорога?  Да  и
темнеет быстро...
     -- Ну, ночью не пойдут!
     Владимир подобрал дротик  и,  отвернувшись,  как  можно  быстрее,  но
незаметнее, сдернул наконечник.  Опустив  голову,  чтобы  отросшие  волосы
падали на лицо, черное, как у беса, потащился  вглубь  от  костров,  цокая
языком и печально качая головой.
     Из-за дерева гаркнул злой голос:
     -- Куда прешь, дурак?..
     Владимир  вздрогнул,  умоляюще  вытянул  руки  с  древком  дротика  и
наконечником.
     Невидимый дружинник сказал еще злее:
     -- Сразу насадить не мог  крепко?  На  кой  бес  взяли  это  лапотное
дурачье!.. Только мешаются. Иди левее, там кузнец с походной кузней.
     А другой голос из кустов отозвался с ленивой насмешкой:
     -- Варяжко и это предусмотрел. Взял же кузнеца?
     -- Да тут и без кузнеца делать неча. Нас человек сорок, а с  мужичьем
так вовсе друг другу хвосты заносим на поворотах...
     Дальше Владимир не слышал,  уходил  неспешно,  на  ходу  так  и  эдак
прилаживал наконечник, крутил головой, сокрушенно охал.  Когда  подошел  к
шалашу кузнеца, железное жало уже сидело  на  прежнем  месте,  хоть  и  не
больно прочно.
     Просторный шалаш был закрыт так плотно, что не видно было даже  искр,
только дымок пробивался в щели, да слышались равномерные удары  железа  по
железу. То ли кузнец свято хранил даже такие  мелкие  тайны,  как  починку
оружия, то ли Варяжко велел держать кузню скрытно. Владимир пихнул дверцу.
В лицо упруго ударило сухим жаром, звон стал громче.
     Кузнец на маленькой походной наковальне лениво правил  длинный  узкий
нож.  Мальчишка  раздувал  переносной  горн.  Владимир  сказал  торопливо,
захлебываясь словами:
     -- Варяжко велел взять оковы... и спешить к нему!
     Кузнец вскинул брови:
     -- Пошто?
     -- Пымали обоих. Спеши!
     Кузнец убрал ладони  от  ножа  с  такой  поспешностью,  будто  держал
остывающую  молнию.  Мальчика  ахнул,  его  чистые  глаза  уставились   на
Владимира, словно хотели стереть грязь и копоть с лица.
     -- Я бегу, бегу,-- заторопился кузнец.-- Неужто уже все кончилось?
     -- Что ты,-- заверил Владимир.-- Ты спеши к Варяжко.  Он  тебе  такое
скажет! Еще и награду даст.
     Кузнец метнулся в угол, там в самом  деле  загремели  цепи.  Владимир
вышел и скользнул в темноту. Он уже  слышал  далекое  пофыркивание  коней,
даже ощутил терпкий запах конского пота,  разбавленный  так,  что  казался
нежным, как аромат лесных цветов.
     Двое коноводов сидели у крохотного костра. За их  спинами  сдергивали
листья с кустов оседланные кони. Владимир  видел  их  удлиненные  морды  с
умными настороженными глазами, потом одна лошадь подошла к самому  костру,
явно замученная комарами.
     Владимир неслышно оказался за спинами отроков. Задержав  дыхание,  он
протянул из темноты руки, внезапно ухватил за головы, ударил друг о  друга
так, что сам передернулся от стука пробитой кости.
     -- Простите, ребята,-- пробормотал он,-- но вы тоже могли бы остаться
пахать землю. А кто ходит за добычей, тот может сам ею стать...
     Из коней сразу выхватил  взглядом  могучего  жеребца,  сильного  и  с
яростными глазами. Остальным перерезал путы, зачерпнул из костра  пылающие
угли, с гиком швырнул прямо в  умные  морды.  Еще  пару  горящих  поленьев
зашвырнул в кусты, кони с диким ржанием пятились, приседали на  крупы.  На
облюбованного для себя Владимир вскочил с разбегу. Жеребец дико  захрипел,
попробовал подбросить задом. Владимир сдавил коленями  бока,  напрягся,  и
жеребец ощутил, что еще чуть -- и ребра затрещат. Владимир услышал тяжелый
вздох, жеребец затрусил уже послушный и смирившийся.
     Из темноты от засады закричали дурными голосами. А теперь,  прошептал
он себе, только бы конь не поломал ноги в темноте. Только бы помнил дорогу
или хотя бы чуял...
     Он не  заставлял  прыгать,  когда  конь  упирался  и  пытался  обойти
невидимое препятствие, зато  на  открытых  местах  несся  так,  что  ветер
свистел в ушах. А вскоре сверху мир залил лунный свет,  пусть  слабый,  но
глаза привыкли, а чутье помогало выбирать дорогу.
     Сзади удалялись затихающие вопли, треск,  даже  звон  металла.  Когда
рискнул оглянуться,  там  раздвигалось,  как  полог  в  женской  половине,
страшное багровое зарево.

     Утром и полдня Владимир все еще ждал, схоронившись  в  кустах.  Место
выбрал такое, что всякий кто подошел бы или  подъехал  бы  к  условленному
месту, не остался  бы  незамеченным.  Однако  Олаф  не  появлялся.  Ни  на
рассвете, ни поздним утром, ни в разгар дня.
     Дважды он видел шныряющих по лесу мужиков с  рогатинами,  однажды  на
том берегу блеснул панцирь дружинника. Похоже,  если  искали,  то  на  том
берегу. Не верили, что он, прорвавшись через цепь костров, ушел в  далекий
и безопасный Царьград?
     До вечера он кружил по лесу, прятал следы.  Коня  давно  нашли,  даже
слышал счастливый крик. Мол, Варяжко  хоть  этим  смилостивится  в  гневе,
потерю коня переживает горше, чем утрату пятерых дружинников.
     Пятерых, отметил Владимир сумрачно. Взгляд упал на ободранные кулаки.
Костяшки саднит, кожа повисла лоскутками. Если и прибил кого, то разве что
голова коновода треснула. Остальные пали явно от руки  Олафа.  Не  сам  же
Варяжко прибил от злости.
     Когда пришла ночь, он, часто затаиваясь, начал приближаться  к  веси.
Десяток домиков, но сараи прочные, к тому же посреди веси  на  утоптаанной
площади зачем-то  полыхает  большой  костер.  Издали  удалось  рассмотреть
высокий столб, красноватые фигурки людей.
     Плечам стало зябко,  он  стиснул  зубы  и  пополз  по  темной  земле,
хоронясь от редкого лунного света.  В  правой  зажал  длинный  узкий  нож,
острый как бритва, непригодный для швыряния, но  перехватить  любые  путы,
что срезать стебель молочая.  Повсюду  верещали  кузнечики,  но  умолкали,
когда вроде бы неслышно приминал  траву,  отпрыгивали,  и  он  со  страхом
понимал, что для опытных в засадах людей этого  хватит,  чтобы  не  только
услышать чужака,  но  и  понять  как  пробирается  и  где  в  этот  момент
находится.
     Он уже начинал  различать  фигурки  вокруг  далекого  костра,  что-то
привязанное к столбу, когда из темноты внезапно прозвучал властный окрик:
     -- Застынь на месте!
     Владимир в самом деле застыл, голос прогремел совсем близко.  Спросил
негромко:
     -- Кто говорит?
     -- Ты знаешь,-- донесся сильный злой голос.-- Но  важнее  то,  что  я
вижу тебя. Как видят и трое стрелков,  что  уже  натянули  тетивы.  Ну-ка,
поднимись!
     Владимир очень медленно поднялся. Руку держал в тени, чтобы лезвие не
блеснуло. Ни шороха не доносилось, и он изо всех сил вслушивался, хотя  бы
уловить дыхание, запах, сопение...
     -- Варяжко? -- спросил он негромко.
     -- Угадал,-- сказал голос  злорадно.--  Тебя  очень  хорошо  видно  в
серебристом лунном свете на звездном  небе...  Ты  выглядишь  красиво,  но
сейчас я тебе не завидую.
     Владимир спросил напряженно:
     -- А разве мне можно было завидовать?
     Голос засмеялся:
     -- Да, я завидовал, когда ты  явился  наместником  в  Новгород.  Даже
именовался князем. С той поры за тобой  старый  должок...  И  даже  сейчас
завидую. Самую малость...
     В голосе прозвучало злорадство. Владимир спросил глухо:
     -- Почему?
     -- Твой отважный  друг  бросился  тебя  выручать.  И  вот  он  стоит,
привязанный к столбу близ моего костра. Там его стерегут надежно!
     Владимир не зря приглушал голос, Варяжко вынужденно повышал, и теперь
уже почти понятно, где тот затаился. В  это  время  сзади  пахнуло  старым
салом с чесноком. Стиснув зубы, без поворота ударил ножом  назад,  услышал
сдавленный хрип, руку с ножом потянуло вниз. Кто-то за его спиной  заскреб
землю ногами.
     Он похолодел, сейчас резко щелкнет тетива о рукавицу, надо  упасть  и
катиться в темноту, но из кустов лишь хлестнуло злое:
     -- Чего дергаешься?
     -- Кто-то упал сзади,-- ответил Владимир все так же  негромко.--  Что
за степь? Ни ступить, чтобы не пихнули!
     Он уловил разочарованный вздох. Да, Варяжко выдал свое место, и  трое
стрелков,  если  в  самом  деле  существуют,  что-то  не   слышал   скрипа
натягиваемых луков, тоже рядом с этим псом киевского князя...
     Он упал, откатился.  Над  головой  с  треском  переломилась  веточка,
посыпались листья, сбитые железным клювом. Он вскрикнул,  захрипел,  будто
стрела пробила горло, неслышно отполз в  сторону  и  затаился,  держа  нож
наготове.
     Сбоку затрещали кусты.  Тяжелые  сапоги  с  грохотом  били  в  землю,
Владимир едва не зашипел, когда подкованная подошва с  размаха  опустилась
на палец. Второй гридень чуть замешкался, Владимир неслышной тенью взвился
сзади, зажал ладонью рот, а лезвие мгновенно чиркнуло по горлу.
     Отпрянул, настороженный, как зверь, в темноте послышались крики:
     -- Был же тута!
     -- Оборотень, что ли?
     -- А может и оборотень, мать-то ведьма...
     -- Да, жидовка, а жиды все порченные...
     -- Ищите кровь! Он же раненый! Кричал-то как...
     Владимир  отполз,  потом  на   том   месте,   где   оставил   умирать
нерасторопного, послышался вопль, затопали ноги. Кто-то созывал остальных,
звал Варяжко.
     Когда через кусты ломился последний  гридень,  Владимир  хладнокровно
подставил ногу. Тот рухнул без крика, решил,  что  запнулся  в  темноте  о
бревно, однако острое лезвие вонзилось в шею раньше,  чем  он  грянулся  о
землю.
     Слушая крики,  он  как  осатанелый  волк  кружил  вокруг  собравшихся
гридней, перехватил еще одного, лезвие вошло под левое  ребро  с  пугающей
легкостью. Он опустил тело на землю, придерживая,  стал  прокрадываться  к
вытоптанному майдану.
     В  костер  спешно  бросали  сухие  сучья  целыми   охапками.   Пятеро
дружинников бегали вокруг огня, в руках топоры,  а  еще  один  подбежал  к
привязанному к столбу человеку, это в самом деле  был  Олаф,  приставил  к
горлу короткий меч.
     Багровый огонь бросал  на  его  спину  багровые  блики,  а  когда  он
обернулся, Владимир узнал Варяжко. Глядя во тьму, как раз  в  ту  сторону,
где затаился Владимир, он гаркнул зычно:
     -- Выходи!.. Выходи, тварь!.. Иначе сейчас прикончу твоего дружка!
     Сейчас,  сказал  себе  Владимир  мстительно.  Только  обуюсь.   Чтобы
прикончил вместо одного двух?
     Он  медленно  и  неслышно  отползал.  Страх  испарился,  даже  горечь
отступила. Он сам удивился своей звериной ярости. Троих  убил...  Надо  ли
было?
     Отступая за деревья в роще, он оглянулся. В черной, как деготь, ночи,
костер полыхал как красный цветок, языки  пытались  дотянуться  до  звезд.
Крохотная фигурка Варяжко сдвинулась вбок, но  меч  попрежнему  блистал  у
горла викинга. Озаренный костром, Олаф казался  залитым  кровью.  Владимир
зарычал от бессильной  ярости,  даже  из  этой  дали  видно,  как  пленник
судорожно отворачивает лицо от нестерпимого жара!

     Глава 24

     На следующий день он с утра наблюдал, затаившись на вершинке холма. У
колодца появились крохотные фигурки баб с ведрами, пастух собрал  коров  в
стадо и гнал на луг, а дюжие мужики, явно не весяне, плескались у бочки  с
водой, толкались. Из конюшни вывели двух коней, неспешно оседлали. Людей с
оружием почти не было, странно. Либо затаились  в  домах,  выглядывают  из
окон, либо, что вернее, всю ночь просидели в кустах на околице.
     Сколько же Ярополк дал с Варяжко народу? Уже не  одного  уложили  под
дерновое одеяльце, а все не отстают, преследуют, злы и упорны, как  гончие
на заячьих следах!
     Затаиваясь при каждом  движении,  он  отполз,  вернулся  по  ручью  и
перевалил через холмы. Здесь их окружили в прошлый раз, здесь  он  оставил
Олафа.
     -- Держись,-- прошептал он вслух.-- Твоя шкура мне дороже своей.  Кто
мне даст войско, если ты сгинешь?
     Солнечные лучи пронизывали листву, небо проглядывало между верхушками
синее, с редкими белыми барашками. Старый  дуб  с  узким  дуплом  выглядел
совсем не так, как ночью. Владимир  прошел  было  мимо,  но  аромат  гнили
заставил повернуться, ноздри задергались, и он  как  будто  притянутый  на
веревке шагнул к толстому стволу.
     Сердце колотилось, вдруг да люди Ярополка успели раньше:  когда  ищут
напрасно, то заглядывают и в мышиные норки, судорожно  выдрал  пучки  мха,
которыми забил щель, пальцы сунул так торопливо, что в темноте загнал  под
ноготь щепку, но среди  трухлявости  вдруг  ощутилась  твердая  надежность
меча. Там же был лук, три мотка запасных тетив,  тула  с  тремя  десятками
стрел.
     Он вытащил меч, на блестящем лезвии запрыгали солнечные  зайчики.  Он
чувствовал, как от рукояти по руке хлынула мощь,  ярая  сила,  спина  сама
собой выпрямилась, а в голове быстрой хаотичной чередой пронеслись образы,
как рубит, крушит, истребляет, срубает головы...
     -- Перун,-- сказал он тихо, пусть не слышат враги,-- дай мне  силы...
Ярило, я чую твою мощь. Да не оставит она меня!
     Он  благоговейно  поднес  обеими  руками  меч  к  губам.  Металл  был
холодный, словно его омыли воды подземного мира. Владимир ощутил  короткий
укус в нижнюю губу, будто ужалила пчела или же кольнула крохотная молния.
     -- Я понял,-- прошептал он потрясенно.-- Вы дали знак!
     Круглыми  глазами  смотрел  на  обнаженное  лезвие,  но  теперь   оно
загадочно молчало. Солнечные блики перекатывались по всей длине меча.
     Все еще едва дыша от волнения, он вложил меч в ножны, спрятал обратно
в дупло, мха хватило, чтобы забить дыру как и было.
     С луком и  стрелами  он  заспешил  к  веси.  Умному  и  такого  знака
довольно. Боги с ним, так кто же против?

     Но еще Сувор говорил, что боги брезгают неумехами, а помогают  только
сильным и ловким. Потому, даже чувствуя, как глаза богов придирчиво следят
за каждым его движением, он долго и скрытно подбирался к веси, вслушивался
и всматривался.
     Когда из зарослей взлетели испуганные мелкие пташки,  он  уже  понял,
что боги лишь разочарованно отвернутся,  если  двинется  туда,  на  растяп
смотреть скучно, весь мир из них, и он на брюхе прополз по  широкой  дуге,
пока не начал приближаться к веси с другой стороны.
     Весь, как и все веси, в  излучине  руки,  от  крайнего  дома  тянется
выбитое скотом пустое место, а дальше гряды орешника и зарослей малины  до
самого  леса.  Над  одним  кустом  сорока   вертится,   верещит,   пробует
опуститься, на почему-то снова взлетает с еще более пронзительным воплем.
     Владимир стиснул зубы. Варяжко в самом деле либо чересчур  осторожен,
либо считает его в самом деле очень опасным противником.
     Он неслышно натянул тетиву, подполз ближе. В  глазах  начало  рябить,
когда вдруг уловил за ветвями очертания человеческой фигуры. Дружинник как
раз сменил позу, Владимир услышал облегченный вздох.
     -- Перун,-- прошептал Владимир.-- Во имя твое...
     Он наложил  стрелу,  тихонько  свистнул.  Человек  приподнял  голову,
недоумевающе посмотрел по сторонам. Когда повернулся к Владимиру, рот  его
раскрылся для крика. Стрела со змеиным свистом ударила  в  левый  глаз,  с
трех шагов да промахнуться?
     Владимир мигом оказался рядом,  зажал  рот  киянину.  Из-под  пальцев
брызнули горячие красные струйки. Несчастный судорожно  поскреб  подошвами
землю, дернулся и затих.
     Сорока верещала еще  пронзительнее.  Владимир  натянул  было  тетиву,
молча выругался, вдруг да все испортит, торопливо пополз ближе к веси.
     Еще двое с той стороны огромной вербы, сидят, разговаривают  шепотом.
Стрелами не достать,  разве  что  обогнуть  вербу,  но  тогда  оба  успеют
схватиться за мечи...
     Быстрота, напомнил он себе.  При  равных  силах  побеждает  тот,  кто
двигается быстрее. Да что там при равных! Всегда побеждает тот,  кто  бьет
быстрее, чем противник.
     Кровь хлынула в мышцы. Он дважды глубоко вздохнул,  а  затем  зажался
внутри, и ощутил как весь наполняется злой взрывной силой, и  если  сейчас
же не выпустит, то сам лопнет как раздуваемая через соломинку жаба...
     Пальцы сами достали нож, ноги в два прыжка донесли до вербы.  Обогнул
ствол, успел увидеть двух дебелых мужиков в кольчугах и при мечах,  шоломы
лежат рядом в тени, и тут его тело ринулось вперед, нога с  силой  достала
одного в подбородок, нож вонзился  в  горло  другого,  и  тут  же  ухватил
первого и вонзил нож в глазницу.
     Он сам не смог бы вспомнить как все было, все длилось  мгновение,  но
два дружинника убиты настолько быстро, что не успели его  вообще  увидеть,
он сам только чувствовал дрожь в руках и во всем теле, ярая сила еще жила,
и он припал губами к горлу младшего,  ощутил  во  рту  теплую  солоноватую
кровь, сделал глоток, сперва  неприятный,  а  потом  присосался  так,  что
ощутил, как иссякает кровь в жизненной  жиле  убитого,  а  в  его  желудке
появляется тяжесть.
     Еще чего не хватало, подумал с тревогой. Надо быть легким как пардус,
настороженным как голодный волк. Но ярость из тела уже уходила,  в  голове
стало чисто и холодно.
     Крадучись, прошел дальше, пригибаясь за кустами. Возле крайнего  дома
коноводы вывели коней,  седлали.  Четверо  дружинников  затягивали  пояса,
одевали через головы перевязи с длинными мечами.
     -- Перун,-- щепнул Владимир,-- тебе посвящаю!
     Стрелы сорвались с тетивы одна за другой. Он успел увидеть как первый
пошатнулся и ухватился обеими руками за древко, что  торчало  из  середины
груди, остальные шесть стрел шли одна за другой, а еще  пять  он  выпустил
просто по мечущимся.
     Уже не скрываясь, подхватился на ноги,  понесся  в  лес.  Уши  ловили
свист стрел, надо будет падать, бежать  зигзагами  как  заяц,  но  храбрые
дружинники гордились умением сражаться и побеждать грудь в грудь, и лишь у
самого леса Владимир услышал запоздалые крики.
     Он остановился между деревьями, бросил быстрый  взгляд  через  плечо.
Трое на конях скакали  от  веси,  а  еще  из  дальних  кустов  поднимались
растерянные воины в тяжелых доспехах. У каждого в руке  был  либо  тяжелый
топор, либо булава, с такими вперегонки бегать непросто.
     Владимир погрозил кулаком. В ответ раздался нестройный вопль  ярости.
Он повернулся, и деревья  послушно  побежали  навстречу  --  размеренно  и
неторопливо. Там сумерки,  прохлада,  выворотни,  не  пройти  коням,  слой
перепрелых прошлогодних листьев, под которыми вздуваются корни, и  где  он
мог бы водить за собой целое войско, если бы... не надо возвращаться.

     Пешие  дружинники  ломились  через  лес  как  стадо  кабанов.   Вовсю
громыхали доспехи, Владимир слышал отчетливо брань. Он подпускал их совсем
близко, делал вид, что ослабел, устал, начинает кружить, но в  голове  все
время  держал  направление  и  то,  куда  Варяжко  мог  послать   конников
наперехват.
     Беда, что в этих  землях  не  бывал,  местности  не  знает,  вынужден
угадывать, где будет овраг, где ожидается голое место,  а  по  замаячившим
впереди ветлам понимал, что река кинула петлю в эту сторону.
     Солнце опускалось за лес, когда он в самом  деле  уже  волочил  ноги.
Дружинникам тяжелее под тяжестью доспехов, он же терял силы  от  страшного
напряжения, вслушиваясь в каждый шорох,  угадывая  по  взлетевшим  птицам,
прослеживая взглядом дрогнувшую ветку.
     -- Все,-- прошептали губы, от усталости уже заговорил  вслух.--  Пора
вертаться...
     Деревья плыли навстречу, покачиваясь. Перепрелые листья гасили  шаги,
но редкие кусты он уже не обходил,  ломился  напрямую.  Погони  не  слышно
вовсе: либо ползут рачки, либо вовсе  лежат  пластом.  Если  даже  в  веси
остался  на  охране  кто-то,  то  это  тот  случай,  которым   нельзя   не
воспользоваться. Как бы ни устал...
     Он  тащился  по  косогору,  хоть  и  неудобно,  сапоги  стопчешь,  но
безопаснее, ибо всяк ходит внизу, не зря же там протоптаны тропы  зверьем,
а людьми растоптаны до широких дорог, но где  еще,  как  не  там,  ставить
засады?
     За поворотом должен открыться вид  на  весь,  Владимир  ускорил  шаг.
Из-под сапог катились камешки, склон  крут,  пальцы  хватались  за  ветки,
оставалось совсем немного...
     Он почувствовал чье-то движение. Хотел  отшатнуться,  рука  упала  на
рукоять меча, но опоздал. Сильный удар по затылку бросил на  землю.  Перед
глазами плыло, в  голове  шум,  видел  только  тьму,  в  которой  блистали
звездочки.
     Сильные руки сорвали пояс  с  ножами,  другая  рука  сняла  перевязь.
Шатаясь, он поднялся, чувствуя себя слабым от удара по голове и еще слабее
без оружия.
     Перед ним стоял улыбающийся Варяжко. Без доспехов, в  распахнутой  на
груди рубахе с закатанными рукавами, и взгляд Владимира невольно зацепился
за чудовищно толстые пластины грудных мыщц. Грудь Варяжко стала еще  шире,
и выглядела так, будто под кожу  одел  массивные  латы.  А  руки  Варяжко,
похожие на бревна, рельефно вздувались  мышцами,  толстыми,  как  у  тура,
жилами. С пояса свисали два узких ножа,  но  и  сами  кулаки,  размером  с
детскую голову каждый, выглядели тяжелыми и массивными как молоты.
     -- Прекрасно!.. Говорят, ты стал воином, но если кто вот так  ломится
как медведь через лес...
     Он  оскалил  зубы,  хохотал.  Еще  двое  крепких  гридней   сдержанно
смеялись. В руках топоры,  длинные  ножи.  Оба  цепко  держали  дротики  и
следили за каждым движением пленника.
     Владимир плюнул ему под ноги. Слюна была красной,  он  только  сейчас
ощутил солоноватый привкус. Варяжко оборвал смех, сказал серьезно:
     -- Ты в самом деле настоящий воин! Никто бы не смог так долго... Но я
знал твои повадки, потому послал за тобой всех, а  с  собой  оставил  лишь
двоих.
     -- Но почему здесь? -- спросил Владимир хрипло.
     В голове гудело, но перед глазами перестало  расплываться.  Он  снова
видел отчетливо, а в мышцы возвращалась сила.
     -- Самое трудное,-- объяснил Варяжко.-- Ты ж  пойдешь  самым  трудным
для нас путем. И я оказался прав!
     Один сказал сдержанно:
     -- Потащим с собой? Или повесим его здесь?
     -- Проще зарубить,-- предложил второй.
     Варяжко сказал весело:
     -- Тиун, которого этот так обидел, умолял доставить сперва к нему. Он
там приготовил то ли клещи, то ли длинный кол. Но так как тиун знает,  что
этот не поедет добровольно, то он ожидает,  что  привезем...  гм...  чуток
измочаленного.
     Дружинник с топором удивился:
     -- Так чего мы ждем?
     Он взмахнул топором,  намереваясь  ударить  плашмя.  Владимир  быстро
достал его ногой в живот, одновременно развернулся и  с  хряском  врубился
локтем в раскрытый для крика рот второго. Там захрипело и забулькало.  Его
хватали за руки, стоял крик и ругань,  потом  мощно  ударили  в  спину,  а
следующий удар потряс с головы до  ног.  Он  почти  не  почувствовал,  как
Варяжно с силой ударил по лицу, разбив губы.
     -- Тварь,-- сказал Варяжко с отвращением.-- Все же сумел...
     -- Добьем здесь?
     -- Нет,-- сказал он резко.-- Теперь я сам хочу увидеть, что сделает с
ним тиун!.. Но добавьте так, чтобы уже не смог шевелиться.
     Его били  ногами,  ножнами  мечей,  он  слышал  над  собой  довольное
хаканье, а удары подбрасывали над землей. Наконец, уже не притворяясь,  он
ощутил, как над ним сомкнулась темная вода беспамятства.
     И все же сквозь тьму и отупение в теле смутно чувствовал как  волокут
по земле, вскидывают на коня. Голова разламывалась, в глазах  была  кровь.
Он цеплялся за ненависть, чуял -- она не дает утонуть во тьме. Варяжко  не
трус, но привел с собой целую толпу. Толпой напали на одного.  Нет  ничего
подлее, чем когда толпа бьет одного. А подлецы не  должны  топтать  ту  же
землю, по которой ходят отважные.
     Они ехали к веси весело, передний затянул  песню.  В  ушах  Владимира
стоял грохот, на миг потерял сознание, а когда  открыл  глаза,  перед  ним
вместо каменистой почвы проплывала вытоптанная трава. Рядом покачивается в
стремени добротный сапог. Подошва на двойной свиной коже, без каблука, как
принято в Киеве, зато шпора как у петуха -- острая и с загнутым концом.
     Сознание мутилось, но он знал, что когда привезут во двор тиуна,  уже
не быть живу. Сапог при скачке задевал по лицу, а руки бессильно болтались
рядом. Когда конь проезжал мимо  смутно  маячившего  в  темноте  бурелома,
Владимир схватил сапог обеими руками и с силой воткнул шпору коню  в  бок.
Бедный зверь завизжал, рванулся, будто им выстрелили из гигантской  пращи.
Владимир свалился, больно ударился о землю, но в  два  прыжка  вломился  в
кусты, пробежал, хромая и хватая воздух разбитым ртом.
     Сзади  были  крики,  дикое  ржание,  ругань.  Конь,  как  и  надеялся
Владимир, рванулся прямо перед собой и вломился в раскоряченные выворотни.
Если и остался цел, то всаднику не повезло. А если уцелел  и  тот,  то  не
сразу выберется, пока объяснит другим, что случилось, если сам  поймет,  а
потом будут все гнаться в потемках, оступаясь  и  напарываясь  на  коряги,
падая в ямы...
     Хрипя и сплевывая кровь, он бежал, падал, поднимался и  снова  бежал.
Перед глазами колыхалась кровавая  пелена.  В  голове  кровь  стучала  так
сильно, что вот-вот должна брызнуть через глаза и уши. От  боли  натыкался
на деревья, всхлипывал и кривился так, что  все  лешие  разбежались  бы  в
страхе, попадись на дороге.
     В боку кололо острой  болью,  словно  там  торчал  нож.  Он  невольно
хромал, наступая на правую ногу, а когда поднес ладонь к глазам, в  слабом
свете луны видел как  потемнела  от  крови.  Варяжко  --  опытный  воин  и
следопыт, почует запах крови, отыщет след и начнет погоню.
     Но не среди ночи, сказал он себе мрачно.  А  многое  может  случиться
между ложкой супа и губами.

     Глава 25

     Холодная вода реки остудила, а боль от  ушибов  приутихла.  Он  долго
брел по течению,  наконец  свалился  на  мелководье.  Тьма  снова  затмила
сознание, а когда очнулся, едва не вскрикнул от ужаса.
     По ногам плескала ледяная вода. Прямо перед ним  шевелились  страшные
темные нити, похожие на пальцы мертвяков. Оглянулся, сзади темнели  ветви,
за ними был слабый мерцающий блеск. Похоже, даже в безсознательном виде он
еще полз, пока не забрался в укрытие под  опущенные  к  самой  воде  ветки
могучего явора.
     Бесшумно пролетела сова, звезды на  миг  исчезли,  над  миром  стояла
торжественная тишина. Спустя долгое время сонно  плеснула  рыба,  и  снова
тишь. Даже собаки не лают, и, похоже, его уже не станут искать  до  самого
рассвета.

     Небо посветлело, край земли заискрился оранжевым. Владимир не  видел,
как снизу метнулась огненная стрела, но в небе вспыхнуло  облачко,  сперва
краешек, затем занялось целиком.
     Он осторожно поднялся из лопухов. Угрюмый бревенчатый сруб,  в  таких
держат полон, темнеет как огромная глыба  на  той  стороне  улицы.  Далеко
прошла заспанная баба с  ведрами  на  коромысле,  у  колодца  еще  две  --
размахивают руками, смеются, платья будто корова жевала, а из-под  платков
выбиваются спутанные руками дружинников волосы. Владимир  неслышной  тенью
перебежал окрытое место, громко постучал в дверь. Послышались неторопливые
шаги:
     -- Кто там?
     -- Открывай скорее,-- крикнул Владимир с нетерпением в голосе.
     -- Кому? -- потребовал страж.
     -- Владимиру, конечно! -- крикнул он с еще большим нетерпением.
     По ту сторону ахнули, звякнуло,  словно  страж  уронил  ключи.  Потом
заскребло по железу, а голос взволнованно бормотал:
     -- Не может быть!.. Быть такого не может...
     -- Может,-- рявкнул Владимир,-- открывай быстрее, улитка!
     -- Отпираю, отпираю...  Руки  трясутся,  будто  курей  крал.  Вы  там
глядите, чтоб не ушел! Говорят, зверь лютый, почище василиска заморского.
     -- Не уйдет.
     Лязгнуло, слышно было, как замок с грохотом  упал  на  земляной  пол.
Ключарь возился, кряхтел, затем дверь дрогнула, начала отворяться:
     -- Где он там, лихой Владимир?
     -- Сейчас узришь.
     -- Кто б подумал, что Владимир...
     Он  толкнул  тяжелую  створку,  страж  отступил,  глаза  его   сперва
заглянули через плечо Владимира, отыскивая связанного, потом спохватился и
уставился на Владимира.
     Владимир нехорошо усмехнулся. Он знал как выглядит со своим  разбитым
лицом, когда едва видит левым глазом, и страж побледнел,  повесил  голову,
разом все поняв. Владимир повернул его за плечи, толкнул в спину.  По  обе
стороны короткого коридора было по две двери. Возле одной страж  обреченно
остановился:
     -- Здесь твой друг.
     -- Открывай.
     Страж погремел ключами, а  когда  с  металлическим  лязгом  отодвинул
засов, Владимир придержал его за плечо:
     -- Олаф, это я! Не убей случайно.
     Он толкнул  ногой  дверь,  отскочил.  Из  темного  помещения  пахнуло
ветром, а на  пороге  во  мгновение  ока  оказался  обнаженный  до  пояса,
наполненный бешенством, золотоволосый викинг. Страж ахнул. Викинг рычал, в
глазах была жажда убийства. Даже Владимира поразило, что Олаф уже без пут.
Обрывки веревок  намотал  на  стиснутые  кулаки,  придавая  им  добавочную
крепость.
     -- Привет,-- сказал Владимир, он кивнул стражу,-- заходи.
     -- Ты... не убьешь меня?
     -- Если не скажешь, где сейчас Варяжко.
     Страж сказал торопливо:
     -- Вчера с вечера засели в корчме. Похоже, пили всю ночь. Наверное, и
сейчас там... За этим викингом должны были придти оттуда.
     Олаф прорычал:
     -- Ладно, заходи. Там остались помои, которые ты принес!
     Страж вдвинулся в каморку.  Он  все  еще  не  отрывал  глаз  от  лица
Владимира:
     -- Лучше бы ты убил меня. Хотя нет, это  же  ты.  Тридцать  лет  тому
здесь прошел твой отец,  он  тоже...  До  сих  пор  одни  зеленеют,  когда
вспомнят, другие от хохота рачки лазают.
     Владимир молча запер дверь, небрежно швырнул ключ в  кадку  с  водой.
Ярость в глазах Олафа быстро сменилась острым любопытством:
     -- Быстро ты вернулся.
     -- Долго ли умеючи?
     -- Умеючи -- долго,-- отпарировал Олаф.-- Что с твоей мордой?
     -- С печки упал. Возьми его нож.
     Викинг прорычал:
     -- Мой меч наверху! Я даже видел в какую  дверь  унесли.  Кстати,  ты
вообще-то зря пришел. Я бы и сам освободился, еще бы и всех передавил!
     Молча, двигаясь как  один  человек,  выбежали  в  сени.  Олаф  первым
заспешил к двери вовнутрь. Владимир  хромал  следом,  но,  странное  дело,
рядом с Олафом ощутил прилив сил, даже ушибы  перестали  ныть,  словно  от
викинга перелилась часть его дикой силы.
     Дверь открылась без скрипа.  Пуста,  а  на  лавках  оружие.  Владимир
вздохнул, выплюнул коричневый сгусток крови. Там не только меч Олафа, но и
боевые топоры, два меча, акинак, три щита, лук и колчаны со стрелами...
     -- Я знаю, где корчма,-- сказал Олаф люто.-- Пойдем и убьем их всех!
     -- А сколько их там?
     Олаф оскорбился:
     -- Зато нас -- двое!
     Владимир покачал головой, но в  шее  кольнуло  болью,  а  левый  глаз
раздражающе заплыл так, что смотрел как печенег в узкую  щелочку.  В  ушах
звенели невидимые комары. Неожиданно, усталость виной, махнул рукой:
     -- Пойдем. К черту так вот цепляться за жизнь...
     Из дома выскользнули задворками, огородами перебежали,  пригибаясь  и
прячась за яблонями и кустами малинника, к корчме. Олаф, лязгая зубами  от
предвкушения жестокого боя, когда смоет кровью  позор  плена,  вскочил  на
крыльцо, длинный меч уже блеснул как оскаленные  зубы.  Владимир  не  стал
оглядываться, теперь уже скрываться  нечего,  все  равно  сейчас  услышат,
ухватился за перила, поспешил, хромая, следом.

     Угрюмый корчмарь сам подавал киевским дружинникам на  столы  хмельной
мед, пиво, окорока, жареное мясо, сыр. Единственный работник  свалился  от
усталости, а у печи теперь хлопотала жена хозяина. Была еще и дочка, но ту
корчмарь  прятал  у  родни  в  соседней  веси:  неровен  час,   загулявшие
дружинники сгвалтуют девку, потешат  плоть,  а  им  слова  не  скажешь  --
княжеские люди!
     Их было восьмеро, крепких и  могучих  мужей,  с  широкими  плечами  и
суровыми лицами. Пили мрачно, почти не  разговаривали.  Все  сказано  было
вечером, когда вернулись без проклятого ублюдка,  бастарда,  байстрюка!  А
уже был в руках. Сразу бы убить, но вот тебе  и  продлили  сладостный  миг
победы, поглумились над ворогом. Их послали из Киева две дюжины, лучших из
лучших, так великий князь и  сказал  им,  а  теперь  всего  восьмеро...  А
сколько останется завтра? Этот  волчонок  живуч,  кто  думал,  что  в  нем
столько живучести, когда все, казалось, для него было потеряно...
     Один из дружинников, Пивень, пробормотал в глиняную кружку:
     -- Я бы не шелохнулся.
     -- Что? -- переспросил другой, Выворотень, в самом  деле  походий  на
выворотень могучего дуба, широкий и раскорятистый.
     -- Если бы меня вот  так...  Поймали  полуживого,  избили  до  потери
паморок, а потом бросили поперек седла. Это не человек!
     -- А кто, вовкулак?
     -- Ты не шуткуй. Он же не простого рода. С одной стороны -- неистовый
Святослав, а с другой -- неведомая ведьма.  Явилась  ниоткуда,  неизвестно
куда и делась.
     На другом конце стола стало тихо. Пивень ощутил на себе настороженные
взгляды. Суровые  лица,  обветренные,  как  придорожные  камни,  почти  не
изменились с того дня, как пошли по следу байстрюка, разве что чуть запали
щеки да появились морщинки усталости у рта, но  Пивень  видел  в  запавших
глазах тоску и скрываемую тревогу. Они были лучшими,  сами  знали,  а  шли
всего лишь по следу двух  беглецов.  Но  вышло  на  охоту  две  дюжины,  а
осталось восьмеро. Еще с ними девятым  Варяжко,  что  один  стоит  десятка
воинов, но все-таки...
     -- Ладно,-- прервал  третий  дружинник.  Он  был  на  полголовы  выше
других, но долговязым не казался: в плечах таков, что приходится в  дверях
разворачиваться боком, а длинные руки достают пиво на любом конце стола.--
С нами Варяжко, а еще не родился человек, чтобы мог с ним  схлестнуться  и
уцелеть.
     -- Да,-- согласился Пивень нехотя,--  сильнее  Варяжко  нет  на  Руси
человека. Но ежели он не захочет сражаться с Варяжко?
     Снова повисло тягостное молчание. Потом  в  сенях  послышался  топот.
Дверь вздрогнула и, вместо  того,  чтобы  со  стуком  удариться  о  стену,
рухнула с таким грохотом, что с балок посыпались лохмотья сажи. В  дверном
проеме возник обнаженный до пояса человек. В  обеих  руках  были  мечи:  в
правой -- длинный двуручный, в левой -- скифский акинак.
     Лишь  краткое  мгновение  он  смотрел  налитыми  кровью  глазами   на
пирующих.  Запекшаяся  кровь  пламенела  на  скуле,  под  глазами   синели
кровоподтеки, а на груди осталась короста от ожогов.  Он  оскалил  зубы  в
хищном  оскале,  и  дружинники,  похолодев,   увидели,   как   из   уголка
дергающегося рта побежала желтая, как у коня, пена.
     -- Один! -- крикнул он страшным голосом.-- Прими это мясо!
     Никто не успел шелохнуться, от страха как приморозило к полу и столу,
а он прыгнул прямо с порога немыслимо далеко. Мечи словно исчезли  из  его
рук, только засверкало нечто серебристое, похожее на паволоку,  да  жуткое
вжиканье в воздухе слилось в сплошной свист.
     Двое сразу уронили на столешницу разрубленные головы. Викинг ревел  и
рубил, дружинники вскочили и пытались отбиваться, никто  не  пытался  даже
сделать выпад, а тут в проеме на миг показался  другой,  страшно  сверкнул
глазами, в них была смерть, и тоже бросился в сечу,  хромая  и  выкрикивая
что-то сквозь зубы.
     Корчмарь попятился, его спина вжалась в бревна. Лязг железа  и  крики
раненых наполнили  помещение.  Уцелевшие  перевернули  столы  и  пробовали
отбиваться, но викинг легко  запрыгнул  наверх,  рубил  оттуда,  а  черный
бастард двумя точными толчками достал концом меча, как копьем, двоих, и те
выронили топоры.
     -- Руби! -- рычал Олаф.-- Кровь!..
     -- Получите,-- сказал Владимир с ненавистью. Он рубил люто, все  тело
занемело, и даже если сейчас  получал  раны,  то  не  чувствовал,  а  сила
взялась ниоткуда, и он щедро  выплескивал  в  быстрых  ударах  меча.--  Вы
пришли... за головами... так подставляйте же и свои...
     Внезапно он услышал хриплое дыхание. Ноги скользили по липкой  крови,
воздух был спертым, чадным. Он вытер лоб тыльной  стороной  руки,  меч  не
выпустил, и понял, что слышит свое дыхание. Под столом шевельнулось, он  с
силой ткнул мечом во что-то мягкое, и оттуда донесся короткий всхлип.
     Все столы были перевернуты, кровь  забрызгала  даже  стены,  на  полу
разбросали руки люди в кольчугах, кожаных латах со  стальными  пластинами.
Кровь хлестала как из забитых на бойне быков.
     Олаф сидел на полу, прислонившись к стене. Лицо было бледно, с правой
стороны от уха текла густая кровь, пузырилась. Шея и плечо были  в  крови,
как и вся грудь. Владимир в  два  широких  шага  оказался  рядом,  ухватил
голову друга в обе ладони. Тот взглянул ему в  глаза,  и  Владимир  ощутил
озноб, даже у Олафа не видел раньше таких ярко-синих глаз, с  которыми  не
сравнится самое яркое небо.
     Викинг прошептал как умирающий селезень:
     -- Не торопился, змей...
     -- Разве я был нужен? -- удивился Владимир.-- Появись  раньше,  я  бы
испортил тебе все удовольствие.
     -- А сейчас?
     -- Я тебе  нужен  только,  чтобы  перекинуться  словцом,--  продолжил
Владимир. Он  чувствовал,  как  грудь  викинга  раздувается.  Он  все  еще
осторожно ощупывал голову, но постанывать перестал.-- Встать сможешь?
     Олаф оперся на его плечо, поморщился, медленно поднялся на ноги:
     -- Кто-то шарахнул булавой... Сволочь, прямо в ухо.
     Он зарычал,  восстанавливая  в  памяти  схватку,  глаза  снова  стали
безумными. Владимир тряхнул головой,  красный  туман  начал  рассеиваться.
Тело еще дрожало, он чувствовал как в висках трепещут крохотные жилки.
     -- Неужто... все? -- спросил он неверяще.-- Олаф, а где остальные?
     Олаф проревел, зубы лязгали как у припадочного:
     -- Здесь все... окромя... Варяжко...
     Безумие медленно покидало его перекошенное лицо. Он пошел по  кормче,
осматривая сраженных. Владимир дышал тяжело, однако ликующее чувство  едва
не заставило завопить от ослепляющего счастья.
     -- Ты уверен?
     -- Я их всех как облупленных...
     В углу было шевеление. Владимир  быстро  шагнул,  ухватил  за  волосы
рослого  немолодого  дружинника.  Пальцы  почти  содрали  кожу  вместе   с
волосами, но  устрашенный  дружинник  не  пикнул:  из  глаз  черноволосого
смотрела  сама  смерть.  Сильная  рука  подняла  с  пола,  страшный  голос
прогремел обрекающе:
     -- Как зовут тебя, тварь?
     Дружинник морщась от боли, прохрипел перекошенным ртом:
     -- Выворотень... княже.
     Владимир начал чувствовать боль в руке, кто-то успел  ударить,  да  и
все тело  заныло,  напоминая  о  зверских  побоях.  Олаф  пинком  заставил
подняться еще одного, целого, только сбитого с ног.
     Страшные глаза пронзили Выворотня как два острых ножа:
     -- Ты знал, за кем идешь?
     -- Да,-- прохрипел Выворотень.-- За сыном Святослава. Ты...
     Он не договорил, в  глазах  было  ожидание  смерти.  Владимир  сильно
тряхнул за волосы:
     -- Хочешь умереть? Нет? Тогда слушай. Ты снимешь  пояс  с  мечом.  Ты
никогда не возьмешь в руки боевой топор. Ты будешь оставлять  ножи,  когда
выйдешь на улицу!.. Если не сделаешь, ты умрешь. Понял?
     Выворотень, наполовину задушенный, прохрипел:
     -- Да...
     Владимир отшвырнул его в угол. Олаф злорадно скалил зубы.  Его  синие
глаза не отрывались от другого уцелевшего в бойне.  Когда  Варяжко  взялся
прижигать его для забавы огнем, этот дружинник, его  звали  Пивнем,  хмуро
отвернулся. Тогда еще Олаф понял, что воин  предпочел  бы  его  убить,  но
изгалянье над пленным не одобряет. Этот Пивень был сбит, когда  меч  Олафа
срубил соратнику голову, а его задел плашмя, и оглушенный Пивень пришел  в
себя, когда резня закончилась.
     Олаф видел, как  в  глазах  воина  загорелся  огонек  стыда  и  жажды
отомстить или умереть. Его топор лежал прямо  перед  ним,  и  Олаф  сказал
почти доброжелательно:
     -- Бери, бери! Нас двое, и вас двое.
     Пивень провел языком по внезапно пересохшим губам. В корчме стоял  на
ногах, даже не раненый, Выворотень. А черноволосый, за которого им обещали
плату, морщится и явно бережет правую руку.
     -- Ну же? -- сказал Олаф. Он нагнулся, подхватил топор  за  лезвие  и
подал Пивню рукоятью вперед.-- Бери!.. Споем  песню  смерти!..  И  красною
кровью своею напоим свое железо...
     Резная рукоять оказалась  почти  возле  пальцев,  и  Пивень  поспешно
отдернул руку, словно Олаф протягивал раскаленную в горне болванку.
     Топор с лязгом упал на пол. Пивень побелел, ибо  внезапно  понял  как
близко оказался от неминуемой и быстрой смерти.  Владимир  уже  уходил,  с
порога обернулся:
     -- Где Варяжко?
     Дружинники переглянулись. Глаза  Владимира  хищно  сузились,  а  Олаф
потянул воздух сквозь зубы, грудь его медленно увеличивалась в размерах.
     Выворотень сказал угрюмо:
     -- В прошлую ночь он ходил к ведунье.
     Он замялся, и Пивень добавил с заметной злорадностью в голосе:
     -- У той две дочки младые. Нам на рассвете быть в  седлах,  а  сам...
Уже и третьи петухи охрипли!
     Владимир кивнул, Олаф метнулся к выходу. Пока стоял у костра, узнал и
запомнил где чей дом. Владимир грозно поглядел на  корчмаря,  дружинников,
окинул грозным взором залитое кровью помещение, а в  следующеее  мгновение
исчез. Сам считал, что из-за побоев двигается  как  больная  черепаха,  но
дружинникам показалось, что он исчез как призрак.
     Выворотень на подгибающихся ногах подошел к корчмарю:
     -- Налей.
     -- Пива?
     -- Чего-нибудь покрепче.
     Руки его тряслись, он вылил себе  на  грудь  половину  кружки.  Перед
глазами с  бешеной  скоростью  мелькали  картинки,  где  блестело  железо,
страшно вскрикивали раненые, и тут же умирали. Его соратники!
     Когда  поставил  кружку,  корчмарь  хмуро  наблюдал,  как  Выворотень
медленно расстегнул пояс, руки все  еще  тряслись,  ножи  в  чехлах  глухо
стукнулись о дубовую лавку. Топор остался возле очага.
     -- Я дам за них три серебряных,-- сказал  корчмарь,  упреждая  вопрос
Выворотня.-- Время трудное, но если подождешь недельку...
     -- Давай сейчас,-- махнул рукой Выворотень.-- Я сегодня же уеду.
     Он взял монеты, а за спиной Пивень пробормотал со странной  ноткой  в
голосе:
     -- Я хотел бы оказаться с ними.
     -- Все равно голову сломят,-- сказал Выворотень.
     -- Но если не сломят, то получат все, что захотят.
     Выворотень буркнул:
     -- Им никто не нужен.
     А Пивень добавил:
     -- А еще я хотел бы сам содрать с них кожу. С живых.
     Дверь за  ними  захлопнулась  непривычно  тихо.  И  даже  крыльцо  не
скрипнуло, так уходили осторожно и вежественно.
     Корчмарь тяжело вздохнул. Сорок лет тому  он  тоже  снял  перевязь  с
длинным мечом и поклялся никогда и ни за какие пряники не  брать  в  руки.
Потому сейчас и жив.
     Правда, он сшибся с человеком,  каких  теперь  не  рождает  мать-сыра
земля.
     Странно, один из  этих  молодцов  чем-то  напомнил  того  противника.
Неистового Игоря.

     Глава 26

     Олаф снова пустился  бегом,  прыгал  через  плетни,  топтал  огороды,
распугивал кур и гусей. Владимир зашипел от ярости, Олаф  виновато  застыл
под стеной сарая, но кожа на спине викинга дрожала и дергалась как у коня,
когда садится злобно гудящий слепень. Он повизгивал, его корчило,  а  зубы
стучали как в ознобе.
     -- Да побыстрее  же,--  простонал  он.--  Вон  уже  мелькнул  в  окне
одетый... А если успеет выскочить, да на коня?
     Владимир сцепил зубы. Во всем теле стегало болью, ноги  передвигались
с трудом, во всех мышцах стояла тяжелая боль, словно туда налили  горячего
свинца.
     Олаф снова обогнал, и в тот миг, когда  подбежали  к  крыльцу,  дверь
распахнулась. Варяжко шагнул через порог, прищурился от яркого солнца.  Он
был уже в полном доспехе, меч на поясе, сапоги блестели. За ним  виднелась
полуголая девка с распущенными волосами.
     Глаза Варяжко расширились,  он  выпрямился  и  лапнул  рукоять  меча.
Владимир торопливо размахнулся  дротиком,  отточенное  лезвие  наконечника
пронеслось над плечом Олафа.  Варяжко  вздрогнул,  его  ударило  в  живот,
лезвие погрузилось на всю длину, в тот же миг он со звоном выхватил меч...
     ...и топор Олафа ударил прямо в лицо. Владимир услышал жуткий  хруст,
во все  стороны  брызнула  кровь.  Олаф  выдернул  топор  как  из  колоды,
замахнулся, услышал хрип:
     -- Двое... на одного...
     -- А ты сколько привел? -- гаркнул Олаф.
     Бледный, как мел,  он  трясся,  ударил  снова,  топор  скользнул,  но
Варяжко все равно упал на колени. Кровь из разрубленного лица хлестала как
из огромного кабана. Владимир  подоспел,  ударил  ногой,  целясь  в  рану.
Варяжко опрокинулся на спину, а Владимир услышал в ушах звон, а  в  глазах
замелькали красные мухи.
     Все еще не давая себя утащить в беспамятство, видел,  как  озверевший
викинг рубит топором огромное тело, а то  вздрагивает,  дергается,  и  при
каждом ударе раздается звон доспехов, и брызгают новые струйки крови.
     А потом он увидел, как земля стремительно бросилась навстречу.

     Упыри хватали за ноги, темная вода лилась  в  распахнутый  для  крика
рот, заливала ноздри. Он задыхался, а когда  выныривал  из  болота,  видел
почему-то вместо неба милое девичье лицо с большими  серыми  глазами.  Они
смотрели с любовью и печалью, он чувствовал протянутую руку, но ухватиться
не успевал, вода тут  же  смыкалась,  его  утаскивали  снова,  он  умирал,
исчезал, а когда снова удавалось пробудиться и вынырнуть, то  снова  видел
внимательные глаза, слышал нежный голос,  мягкий  и  требовательный,  даже
успевал увидеть протянутые к нему руки.
     На этот раз его не утаскивали в черноту.  Но  вместо  девичьего  лица
сверху расплывался серый потолок, тянулась длинная корявая балка с черными
космами паутины, сплошь залепленная копотью.
     Он с трудом раздвинул застывшие губы:
     -- Где... Олаф?
     Послышались шаги, на  него  пахнуло  запахом  свежесваренного  борща.
Заслоняя балку, сверху появилось удивительно чистое  нежное  лицо.  В  нем
было столько света и чистоты, что сердце Владимира радостно стукнуло.  Это
в ее глаза он смотрел, это за ее руки цеплялся! Светлые волосы  выбивались
из-под белого чистого платка. Глаза, пронзительно серые, оглядели смущенно
и счастливо:
     -- Боги, слава вам! Спасибо, что дали ему такую силу.
     Голос ее был такой же чистый и нежный, прозрачный, как ключевая вода.
Владимир прошептал:
     -- Ничего себе... сила... Где Олаф?
     Девушка сказала с легкой укоризной:
     -- Да на тебе места живого не было!.. Как еще  на  своих  ногах  сюда
добрался?
     Она исчезла, шаги удалились. Хлопнула  дверь,  со  двора  донесся  ее
голос. Владимир быстро вспоминал как срубили Варяжко, потом в  памяти  был
провал, черное болото, руки упырей...  Видать,  сказались  побои,  ночь  в
болоте, схватка в корчме, где тоже пару раз саданули по голове, а по боку,
помнит, текла кровь, но в горячке драки не обращал внимания...
     Со двора раздался мощный голос, тут же заскрипело  крыльцо.  Владимир
растянул губы в усмешке, по телу слышался зуд, кровь  шелестела  в  жилах,
спешно перетаскивая жизненную силу, залечивала, сшивала, затягивала раны и
ссадины, растворяла  кровоподтеки,  сращивала  хрящи  и  кости,  наполняла
силой.
     Дверь  хлопнула,  в  светлом  от  солнца  дверном   проеме   возникла
гигантская темная фигура с золотыми волосами до плечей.  Солнце  играло  в
них, прыгало как золотые искорки в небесном костре.
     -- Очнулся? -- выкрикнул Олаф.
     Он в один огромный прыжок оказался возле  Владимира.  Синие  глаза  с
такой тревогой впились в его лицо, что Владимир удивился:
     -- Что-то стряслось?
     Олаф ахнул:
     -- Ты четыре дня не приходил в себя! Я уж думал: все, придется копать
для тебя яму, а ты вон какой огромный, как корова, только еще длиннее.
     Владимир прошептал:
     -- Четыре дня... Долго же я... Как же ты не ушел сам?
     Олаф засмеялся:
     -- А кто бы дичь мне лупил по дороге  в  Царьград?  Вот  если  бы  ты
научил меня из лука так же метать стрелы, как научил на коне...
     -- Сделаю,-- пообещал Владимир.-- Только бы ты с моей шеи  слез.  Как
Варяжко? Здесь не опасно?
     Он  поднялся  с  помощью  Олафа,  сел.  Голова  немного  закружилась,
перетерпел, потом звон утих, а сознание прояснилось.  Помещение  невелико,
печь занимает треть комнаты, широкие полати, стол и две лавки, а на стенах
пучки трав, мешочки с корешками, листьями.  За  единственныым  окном  ярко
светит солнце, глаза с непривычки слезятся. Грудь туго стягивает  повязка,
на правой руке тоже завязана тряпица, там пощипывает и зудит.
     Олаф улыбался победно:
     -- От кого опасно? Мы разбили в пух и перья весь  отряд,  что  послал
твой конунг киевский. Никого не осталось! Те двое явились и утащили своего
ярла, чтобы похоронить по своим обрядам. Я их  хотел  было  еще  заставить
кровь смыть с крыльца, да хозяйка воспротивилась. Ну, а  местные...  Тиун,
который грозился с тебя шкуру спустить, теперь в лесах хоронится.
     Он придержал Владимира,  тот  осторожно  спустил  ноги  на  пол.  Под
повязкой зуд усилился. На пороге появилась девушка. В  открытом  сарафане,
теперь волосы распущены, а голову украшал венок из красных цветов.  Что-то
это означало, вспомнить бы, но в голове гул, в ушах комариный писк,  перед
глазами время от времени вспыхивают огненные  мухи.  Все  же  она  красива
настолько, что у Владимира снова пересохло во рту. На миг показалось,  что
пришла сама лесная богиня.
     -- Кто ты? -- прошептал он.
     Она улыбнулась одними глазами:
     -- Ежели невтерпеж, сними. Но не расчесывай. Загноится, будет хуже.
     -- Ты прямо зришь,-- сказал Владимир с неловкостью,-- о чем я  думаю.
Ведунья?
     -- Так кличут  мою  маму,--  ответила  девушка,  голос  ее  почему-то
дрогнул.-- Она и выхаживала. А я только так... помогала.
     Владимир сказал искренне:
     -- Без тебя бы я не выбрался. Олаф, когда сможем ехать?
     -- Хошь выйти? -- предложил Олаф.-- Я отобрал нам четырех коней.  Два
под седла, два в запас. Остальных пригнал сюда,  пусть  продадут  или  еще
что. Денег у нас маловато, а заплатить чем-то  да  надо.  Ну,  конечно,  я
вывернул их карманы, пошарил  в  калиточках...  Путь  у  нас  долог,  даже
серебряная монетка пригодится. А коней тут либо продадут, либо еще что. Не
кони -- звери!
     Днем его поили и кормили в постели, нежные, но  сильные  руки  меняли
повязки, разминали стонущие мышцы. Но молодая кровь  яро  заживляла  раны,
ссадины покрылись коркой на глазах, и уже на следующую ночь  дочь  ведуньи
осталась согреть его постель своим телом.
     Олаф от безделья истыкал стрелами стену сарая. Еще больше стрел  ушли
мимо, у этих славян не сараи, а собачьи будки, пальцы  покрылись  кровавой
коркой, даже несмотря на рукавичку из бычьей кожи.
     На третий день Владимир взобрался на коня. Голова  кружилась,  но  он
чувствовал, что сможет продержаться в седле с десяток верст.
     Дочь ведуньи стояла на крыльце.
     -- Все-таки уезжаешь?
     -- Надо,-- ответил он, проклиная свою слабость.
     В ее глазах блеснули слезы. Подбородок задрожал, но  она  попробовала
улыбнуться:
     -- Тогда езжай. Но если вдруг захочешь вернуться... не раздумывай!
     Он подъехал  к  воротам.  Она  сбежала  с  крыльца,  открыла  тяжелые
створки.
     -- Прощай.
     --  Прощай,--  ответила  она  тихо.  Внезапно  обняла  коня  за  шею,
поцеловала в бархатные ноздри и  сказала  жалобно:  --  Если  он  вздумает
вернуться, ты, пожалуйста, скачи как ветер!  Тебе  до  конца  жизни  будет
отборное зерно и ключевая вода.
     Олаф щадил друга, конь под ним шел ровным шагом.  Владимир  стискивал
зубы, каждый толчок отдавался болью, но  уже  к  полудню  то  ли  тело  от
усталости перестало чувствовать, то ли выздоравливал очень быстро.
     У Олафа в седельном мешке отыскались две ковриги хлеба, головка сыра,
копченое мясо, сушеная рыба. Перекусили, дали коням отдых, и  снова  степь
поплыла под ними, а потом и понеслась вскачь.
     Владимир внезапно вспомнил:
     -- Варяжко где закопали?
     -- Ваши  боги  знают,--  отмахнулся  Олаф.--  Те  два  олуха  унесли!
Все-таки их ярл.
     -- А старая ведунья где? -- поинтересовался Владимир.-- Я ни разу  ее
не видел. Как и вторую дочку.
     Олаф на скаку весело крикнул:
     -- Да и я бы не отказался увидеть... вторую  дочку!  Как  хоть  звали
твою красавицу?
     -- Не знаю.
     -- Не знаешь? -- удивился Олаф.-- Это только у вас на Руси можно  вот
так, даже не спросив имени. У нас принято называться сразу.
     Владимир долго скакал молча. Олаф видел, как друг  хмурится,  на  лбу
двигаются морщинки. Глаза  были  устремлены  в  одну  точку  где-то  между
конских ушей. Наконец Владимир сказал неожиданно:
     -- Все-таки надо было увидеть его могилу.
     -- Зачем? -- удивился Олаф.-- Чтобы наплевать? Или сплясать сверху?
     -- Нет. Просто Варяжко... Его мало убить. Его нужно еще  и  закопать.
Поглубже!

     Еще через два дня он подстрелил зайца. Олаф пришел в восторг, а когда
Владимир на следующий день сумел одной стрелой сразить молодого подсвинка,
он сам ощутил в себе достаточно сил, чтобы не слезать с коня хоть сутки.
     Олаф учился на скаку метать дротик, пересаживаться с  коня  на  коня,
даже  пробовал  бросать  волосяную  петлю.  Степь  перед   ними   тянулась
бескрайняя, одинаковая, и если бы не яркое солнце днем,  а  ночью  звезды,
всю жизнь могли бы блуждать по ее просторам.
     Однажды Олаф попал стрелой в  большую  толстую  птицу.  Она  пыталась
убежать, волоча стрелу, он догнал на коне и добил дротиком. Вечером, когда
остановились на ночь, он сам ощипал, потрошил, разделал,  донельзя  гордый
первой добычей. Не просто попал из лука, а стрелял с седла!
     Владимир лежал у костра, взор блуждал  по  звездному  небу.  В  груди
расплывалась как легкий туман непонятная тоска.
     -- Какая страна,-- сказал Олаф с восторгом.--  Мы  едем  уже  десятый
день, а еще не встретили ни души! Только высокая сочная трава, синее  небо
над головой, и бесконечная даль. Да еще белеют  кости  больших  зверей,  с
которых мелкое содрало мясо... Мы сидим у  костра,  а  над  нами  миллионы
костров в черном небе, и когда  наш  костер  догорает,  волки  подбираются
совсем близко, и я слышу как разговаривают о нас. И понимаю, что  жалуются
луне на свою волчью жизнь. Я люблю эту ночь, наших коней, что  подходят  к
костру и внимательно смотрят на нас, словно хотят сказать  что-то  важное.
Им одиноко в ночи, они в этой дикой земле тоже люди... или мы -- кони.
     Владимир сказал удивленно:
     -- Олаф, да ты певец!
     Олаф отмахнулся с великолепным высокомерием:
     -- В моей стране нет викинга, который не умеет слагать песни. Это  не
викинг, если знает оружие, но не способен сложить вису. А об  этих  землях
как не сложить? Зря мои отцы  ее  не  завоевали  для  себя.  Придется  это
сделать мне.
     Владимир нахмурился:
     -- А вот те шиш. Эти земли уже завоеваны.  Моим  прадедом.  Отныне  и
навеки!
     Олаф засмеялся:
     -- Вольдемар, ты еще не знаешь, что нет земель, завоеванных отныне  и
навеки? Всегда сильные народы на богатых  землях  жиреют,  их  завоевывают
другие... И так до бесконечности. Так говорят скальды.
     -- Дурные твои скальды. Дрофа поджарилась?
     -- Какая дрофа?
     -- Эту толстую пташку так зовут. Смотри, уже подгорает.
     Ели молча, он даже  забыл  похвалить  Олафа.  Какая-то  черная  кошка
незримо пробежала между ними, и спать легли тоже молча.
     Однако в ночи он долго лежал с  открытыми  глазами.  Звезды  смотрели
холодно и равнодушно, трепещущие языки пламени изредка выхватывали красный
силуэт пасущегося коня, тот исчезал  как  призрак,  растворялся,  а  потом
внезапно  из  темноты  высовывалась  огромная  морда.   Бархатные   ноздри
обнюхивали лицо Владимира, и удовлетворенный конь снова исчезал непривычно
бесшумно.

     Глава 27

     Лес  впереди  был  непривычно  желтым,  только  изредка  поблескивали
красные, будто капли крови, кроны. Но солнце все еще жжет плечи,  ибо  все
ближе и ближе к теплым морям, к жарким странам, куда птицы летят на зиму.
     Олаф вырвался вперед, Владимир услышал  его  удивленный  свист.  Конь
викинга стоял на холмике, Олаф махал рукой.
     Впереди земля понижалась, а  дальше  катила  широкие  волны  огромная
река. Дальний берег едва выступал в странной дымке. Так зеленели такие  же
вербы, яворы, но по спине пробежала дрожь: там чужие земли!
     -- Надо по течению,-- предложил Олаф.-- Народ везде сидит  по  рекам.
Погадил и -- смыло. Снова погадил  --  опять  чисто.  А  там  и  лодочника
сговорим.
     -- Сговорим -- это как? Сопрем лодку?
     -- У тебя в кошеле что-то звенело,-- напомнил Олаф.-- А  одна  монета
звенеть не будет.
     -- Да и у тебя что-то звякало... Тихо!
     За дальним гаем взлетела стая ворон. Каркали раздраженно,  кружили  в
синем небе, явно выжидая, когда  можно  будет  тяжело  опасть  на  прежнее
место.
     --  Что-то  согнало  с  падали,--   заметил   Олаф   с   великолепным
равнодушием.-- Ты слишком...
     -- Олаф, по рекам не только селятся. Гляди какие  колеи  повыбиты!  И
трава  по  берегу  не  растет,  почему?  Землю  копытами  утоптали,  прямо
камень... Вон даже с деревьев кору драли, нижние ветки посжирали. Думаешь,
это у весян столько скота?
     Вороны кружились все ниже,  наконец  начали  опускаться,  исчезая  за
красными вершинками. Но небо словно бы просматривалось  снизу  как  сквозь
паутину, даже чуть пожелтело, словно заволакивала  пыль.  Олаф  напряженно
вслушивался, но лицо Владимира внезапно перекосилось.
     -- Уходим! -- крикнул он не своим голосом.-- Во весь опор!
     Кони послушно ринулись по вытоптанной  земле.  Стук  копыт  слился  в
сплошной монотонный гул.  Под  конским  брюхом  замелькала  серая  полоса.
Встречный ветер рвал губы и выдавливал глаза. Олаф пригнулся, его  золотые
волосы полоскало по ветру вместе с коричневой конской гривой.
     Владимир  изредка  ловил  на  себе  его  вопрошающий  взгляд,  но  не
оборачивался,  пришпоривал  коня.  Впереди   показалась   редкая   поросль
деревьев, попробовать бы спрятаться, но с тоской понимал, что если  бы  по
ту сторону гая мчались киевские дружинники, в их тяжелых панцырях  да  еще
на своих громадных боевых жеребцах, то можно бы успеть...
     Деревья были прямо перед ними, он уже ощутил запах опадающих листьев,
сзади раздался конский  топот,  визг,  и  тут  деревья  понеслись  по  обе
стороны. Тропа  была  широкая,  деревья  стояли  редко.  Олаф  поравнялся,
крикнул:
     -- Что за люди?
     -- Печенеги! -- ответил Владимир. В его глазах был страх. Олаф лапнул
рукоять меча.
     -- Не отобьемся?
     -- И  не  мысли,--  крикнул  Владимир.--  Забросают  стрелами...  или
сдернут арканами.
     -- А уйти?
     -- У них кони не подкованы!
     Олаф сказал "ага", поняв наконец, почему так странно  стучат  копыта.
Он слышал даже среди скал о диких народах, которые  не  подковывают  своих
лошадок лишь  потому,  что  это  позволяет  им  бежать  чуть-чуть  быстрее
подкованных. А чуть-чуть и есть разница между жизнью и смертью.
     Владимир внезапно резко бросил коня вниз по берегу. Олаф крикнул:
     -- Ты чего?
     -- Проверим, в самом ли деле умеешь плавать!
     Конь под Олафом заупрямился. Вода бурлила, омывая копыта,  дальше  не
шел. Течение было сильное, а вода  сразу  от  берега  казалась  смертельно
темной, недоброй.
     -- Может, с конями? -- крикнул Олаф.
     -- Это печенеги! -- крикнул Владимир.-- Они коней ценят  больше,  чем
людей. Быстрее!
     Сам он соскользнул с седла, вода приняла без плеска, а вынырнул  лишь
за три сажени. Олаф выругался, все слишком быстро, можно бы попробовать  и
подраться, хотя о печенегах слышал столько страшного, что  кровь  в  самом
деле стынет в жилах. Конь под ним шатнулся, когда он с силой отпихнулся  с
седла ногами, едва не достав плывущего друга в длинном прыжке.
     Вода обожгла как огонь, дыхание перехватило. Он  вынырнул,  ошалелый,
будто  выскочил  из  проруби,  а  мокрая  и  гладкая  голова  хольмградца,
блестящая, как у тюленя,  мелькала  среди  волн  далеко  впереди.  Олаф  с
руганью  начал  поспешно  резать  воду  длинными  взмахами.  Рядом  сильно
шлепнуло, словно вскинулась рыба, потом шлепнуло чуть дальше, а затем  его
сильно толнуло в плечо. Владимир плыл все  еще  впереди,  а  позади  дикие
косматые люди носились по берегу на лохматых уродливых  лошадках,  похожие
на котов, что  боятся  замочить  лапы,  визжали  тонкими  злыми  голосами.
Несколько человек прямо на полном скаку,  хотя  могли  бы  остановиться  и
прицелиться, метали стрелы. Рядом дрались из-за  оставленных  коней.  Один
торопливо снимал седло, в руке другого блеснул нож.
     Олаф перестал оглядываться, ибо хольмградец все еще  впереди,  а  они
уже почти на середине реки. Наддал, холодная вода уже не холодная,  это  у
него на родине холодная,  голова  хольмградца  и  блестящие  плечи  начали
медленно приближаться. Владимир оглянулся,  лицо  изнуренное.  наддал  как
мог, но Олаф догнал, пошел рядом.
     -- Ну что? -- спросил он горько.-- У меня на коне осталось все.  Даже
меч.
     Владимир выплюнул воду со словами:
     -- Но ты жив.
     -- Но у меня там меч!
     -- Лучше он, чем ты.
     Олаф в ярости ударил по воде. Брызги взметнулись до небес:
     -- А что я без меча?
     -- Значит, ты при нем, а не он при тебе...
     Олаф со злости ушел под волну, не дело отважного викинга  состязаться
в игре  слов.  Белое  тело  мелькало  на  малой  глубине,  изгибалось  как
гигантская рыба, дробилось на блики. Владимир заработал  руками  и  ногами
чаще. Холодная вода уже начала сковывать мышцы, а берег еще далеко.

     Олаф вышел первым, согнулся, упершись ладонями в колени. С него текло
как с большого пса. Владимир видел, как викинг жадно хватает ртом  воздух,
но когда под ногами ощутилось дно, Олаф уже отдышался:
     -- Ну, что мы можем, две мокрые курицы?
     -- Мы живы,-- напомнил Владимир.
     -- Разве? -- огрызнулся Олаф.-- Если  бы  остались,  была  бы  жизнь!
Пусть недолгая. Зато погибли бы как мужчины. Что есть викинг без меча?  Не
примут в Валгаллу даже объедки со столов убирать!
     Берег нависал как седые брови старика. Олаф с ненавистью ухватился за
белесые корни явора, за спиной был плеск и фырканье, сопение, затем тяжело
зашлепали мокрые подошвы. Владимир карабкался тяжело,  дыхание  вырывалось
из груди с хрипами и стонами. Олаф выбрался наверх, зло смотрел на  те  же
яворы, толстые, с ветвями до самой воды, бескрайнюю степь,  редкие  групки
деревьев, синее небо.
     -- Ну и что? -- спросил он свирепо.
     -- Это... уже земли... --  объяснил  Владимир,--  за  которые  спорят
печенеги... фу, уморил, мерзавец... и  ромеи.  Можно  сказать,  мы  уже...
фу... в империи. До Царьграда рукой подать.
     Олаф прорычал:
     -- Опять врешь? Почему я тебя не прибил по дороге? А отцу бы  сказал,
что тебя жабы съели. Я слыхал, что до  града  Константина  надо  плыть  по
морю. Теплому такому, как похлебка для рабов...
     -- Будет тебе море,-- пообещал Владимир.-- Дней через пять выйдем  на
берег. Если бегом, как кони.
     -- А если идти?
     -- Дней десять.
     Олаф сказал зловеще:
     -- Тогда поспеем  за  пару  суток.  Пора  тебе  увидеть,  как  бегают
викинги!

     Владимир не спорил: согреются, одежка подсохнет, да и в беге  немного
найдется равных, покажет и викингу, но когда Олаф мчался как олень час  за
часом, не думая даже замедлить бег, Владимир наконец прохрипел:
     -- Все!.. Сдаюсь!
     Олаф повернул голову:
     -- Что?
     Руки его, согнутые в локтях, равномерно двигались, помогая  нагнетать
в грудь воздух.  Лицо  чуть  покраснело,  но  если  и  вспотел,  то  ветер
сдергивает эту росу, а рубаху высушивает так,  что  трещит  как  прапор  в
руках скачущего воина.
     -- Ты бегаешь... быстрее... -- прохрипел Владимир.
     Он перешел на шаг, Олаф  пробежал  еще  чуть,  остановился,  поджидая
хольмградца. Владимир запоздало увидел, что викинг уже на  пределе,  бежал
на  самолюбии,  такой  скорее  упадет  замертво,  чем   сдастся,   а   ему
продержаться бы еще чуть...
     -- То-то,-- сказал Олаф. Его покачивало, в могучей  груди  хрипело  и
булькало, словно там лопнул бурдюк с вином.-- Мы... викинги... умеем...
     -- Победил,-- признался Владимир.-- Я что, мне ни разу не приходилось
вот так... не от кого было... гм...
     Викинг грозно захрипел. Белесые брови сдвинулись, синие глаза метнули
молнию. Владимир поежился, так можно дошутиться,  но  Олаф  лишь  посопел,
раздувая  ноздри,  хольмградец  к  счастью  не  уточнил,  в  детстве  всем
приходилось бегать от грозного отца:
     -- Воин должен уметь  бегать...  Врага  догнать,  оленя,  даже  зайца
загнать так, чтобы косой пал замертво!
     -- Да я что,-- сказал Владимир с неловкостью,-- ты  не  серчай.  Если
зайца...
     -- Без труда,-- ответил Олаф.-- Я тебе как-нибудь покажу.
     -- Все, буду примечать  длинноухих.  Нам  бы  как  раз  зайчатины  на
обед...
     Он умолк, а Олаф вздрогнул, завертел  головой.  Владимир  видел,  как
вздрогнули и шевельнулись розовые уши  викинга.  Сам  Олаф  пригнулся  как
дикий  зверь,  едва  не  рычал,   зорко   и   настороженно   всматривался,
вслушивался.
     Донесся стук копыт, потом чистый звонкий голос,  распевающий  во  все
горло. Слов Владимир не расслышал, оба вжались в землю, но место больно уж
неудачное: всадники вот-вот  увидят  с  высоты  седел.  Вдруг  Олаф  ахнул
тихонько, а Владимир ощутил, как сжалось сердце.
     Всадников было трое. И все трое были великанами в добротных  доспехах
и  на  огромных  боевых  конях.  От  них  веяло  грозной  силой,   удалью,
несокрушимой мощью. Уздечки  позвякивали,  копыта  били  в  землю  тяжело,
мощно.
     Владимир толкнул Олафа, в мышиную  норку  не  втиснешься,  поднялись.
Передний оборвал песню. Его серые глаза с любопытством рассматривали  двух
оборванцев, а Владимир и Олаф все не могли  оторвать  от  него  глаз.  Что
доспехи, он даже в панцыре, явно греческом, шолом блещет так,  что  глазам
больно, сложный узор, а сверху колышутся по ветру красные с  синим  перья.
Оружием воин обвесился с головы до ног,  и  если  бы  ему  не  было  весен
двадцать, когда тяга к оружия понятна, то даже Олаф назвал бы его дурнем.
     Двое всадников, что ехали сзади, одеты  проще,  но  выглядят  намного
опаснее. Их оружие легче,  вместо  панцырей  --  легкие  кольчуги,  вместо
тяжелых мечей и топоров -- легкие, но длинные сабли. Правда, мечи и топоры
тоже есть, приторочены сзади у  седел.  Оба  с  непокрытыми  головами,  но
шоломы выглядывают из седельных мешков. Лица обветренные, битые солнцем  и
ветрами, без капли лишнего мяса, только кости и  мышцы,  глаза  похожи  на
острые наконечники стрел. Оба как несокрушимые скалы, а  кони  не  знавшие
хомута -- могучие, налитые мощью звери, даже сейчас всхрапывают враждебно,
готовые куснуть чужаков или ударить копытом.
     Владимир толкнул Олафа, поклонился:
     -- Исполать вам, могучие витязи!
     Олаф  нехотя  поклонился.  Его  синие  глаза  жадно  щупали   богатое
вооружение, могучих коней, мерили ширину плеч богатырей.
     Передний, что оборвал песню, спросил с брезгливым недовольством:
     -- Что за рвань шляется по Дикому Полю?
     По голосу -- вятич, да и нос курносый, глаза расставлены  широко,  на
переносице чашка поместится, стать молодецкая, какой известны вятичи.
     -- Погорельцы мы,-- ответил Владимир с поклоном.-- Почитай, уся  весь
пошла огнем. Одни угли остались... Бредем наниматься к кому-нибудь. Хоть в
холопы, жить-то и кормиться как-то надо...
     -- Да зачем вам жить? -- удивился вятич.-- Коль дома  свои  сохранить
не сумели, то вам лучше сгореть со своим скарбом.
     Двое  старших  молчали.  Владимир  чувствовал  на  себе   придирчивые
пытливые взгляды. Один золотоволос, высок, другой  коренастее  и  шире,  а
волосы черные, как вороново крыло. Глаза чуть  вприщур,  и  даже  не  будь
узких, как шнурок, усов, Владимир признал бы  печенега.  Наконец  передний
сказал укоряюще, Владимир сразу ощутил мягкий говор киянина:
     -- Так что ж бредете в ту сторону? Русь вон в той стороне! Попадетесь
диким людям, они сразу аркан  на  шею!  Мужики  крепкие.  Будете  жить  со
скотом, жрать со свиньями.
     -- Дык откуда ж знать,-- сказал Владимир  робко,--  в  какой  стороне
что? Мы ж никогда из веси и не выходили-то...
     Молодой вятич гордо выпрямился:
     -- Эх, народ! Пошто живете?
     Тот, которого Владимир определил как печенега, спросил внезапно:
     -- А что молчит твой спутник?
     Голос  его  был  резкий,  свирепый,  в  нем  еще  звучала  дикость  и
жестокость степняка. Темные  глаза,  такие  же  темные,  как  и  у  самого
Владимира, впились в его лицо.
     -- Немой,-- ответил Владимир печально.--  Да  и  дурачок  он.  Потому
такой здоровый.
     Веский довод вроде  бы  удовлетворил  печенега,  он  перестал  щупать
оценивающим взглядом могучие мыщцы Олафа, мерять его плечи.  Киянин  хотел
что-то сказать тоже, но Владимир перебил льстивым голосом:
     -- Вы и есть знаменитые  поединщики,  что  ездят  по  Дикому  Полю  в
поисках чести и славы? У нас о вас песни поют!
     Киянин ответить не успел, молодой вятич кичливо выдвинулся вперед:
     -- Простые витязи на пирах киевского князя аки  свиньи  упиваются,  а
лучшие... ищут супротивников! Мы рубежи земель наших охраняем, дни и  ночи
ищем,  с  кем  бы  нашу  силушку  незнаемую  померить,  с  кем-то   удалью
поверстаться!
     -- Как это достойно,-- ответил Владимир с  почтением.  Он  поклонился
еще ниже.-- Земной поклон от простых труженников! Не будь вас, нас бы  уже
давно  и  куры  лапами  загребли.  А  так  сильный  ищет  сильного,  чтобы
утвердиться над ним в доблести, а мы за  вашими  широкими  спинами  просто
живем да хлеб жуем...
     Вятич весело засмеялся, шевельнул ногой, конь  мощно  двинулся  мимо.
Олаф в отчаянии замычал,  знаками  показывал  Владимиру  вслед  всадникам.
Владимир отрицательно качал головой. Киянин оглянулся:
     -- Что мычит этот несчастный?
     Владимир сказал торопливо:
     -- Не обращайте внимания. Дурачок от рождения, это ж видно. В детстве
из люльки уронили. Головой о пень! Он вырос в нашей  веси  самым  сильным.
Любит бороться, а когда вас увидел... ну, сами понимаете.
     У младого вятича глаза заблистали весельем:
     -- Бороться с этим придурком? А почему бы и нет?
     Печенег хмыкнул, а киянин, явно старший, сказал брезгливо:
     --  Мы  боремся  с  равными.  Не  личит  богатырю   схлестываться   с
простолюдином.  А  земляных  червей  везде  довольно,  пусть  с   ними   и
барахтается.
     --  Да  где  тут  они,--  пробормотал  Владимир.  Он  держал   голову
склоненной, прятал злой блеск глаз:  не  личит  народным  заступникам  так
пренебрежительно  о  простом  люде.--   Копаются   в   земле   далеко,   в
безопасности.
     -- Тогда с медведями,-- буркнул киянин.
     А вятич сказал гордо:
     -- А в безопасности, потому что есть кому принимать все удары!
     Они проехали мимо, уже не поворачивая  голов.  Олаф  тихонько  шагнул
следом.  Владимир  предостерегающе  зашипел,   но   викинг   уже   в   три
стремительных прыжка нагнал печенега, и Владимир, кляня Олафа за  дурость,
поспешно бросился вслед киянину.
     К счастью, вятич во все  горло  завопил  прерванную  песню.  Владимир
взапрыгнул сзади на круп коня киянина, тот от неожиданности присел, и  тут
же кулак Владимира обрушился на затылок витязя как  молот.  Тот  вздрогнул
как сосна от удара топором. Владимир спешно толкнул с коня обмякшее  тело,
сам оказался в седле и с саблей в руке. Олаф ухватил печенега за плечо и с
такой силой дернул, что богатырь пролетел по воздуху как  мешок  с  cухими
листьями. Конь шатался, присел, стараясь  удержаться  на  четырех,  а  его
хозяин на  той  стороне  тропки  обрушился  сверху  на  кусты,  затрещало,
мелькнули и повисли вверх подошвами добротные сапоги.
     -- Займись этими! -- крикнул Владимир.-- я беру молодого!
     Он с саблей в руке загородил дорогу к Олафу. Викинг поспешно  сдернул
с седла ножны с длинным мечом, а сбитый с коня  киянин  застонал  и  начал
подниматься, Олаф сильно  ударил  в  голову,  не  вынимая  меч  из  ножен.
Богатырь без звука распростерся в пыли. Олаф подбежал к своему,  в  кустах
ревело страшным голосом. Печенежский витязь вылез, злой и  рассвирепевший,
Олаф мощным тычком в лицо опрокинул обратно в оранжевую листву.
     Владимир только догадывался по топоту и  всхлипам,  что  с  Олафом  в
порядке, а сам стерег каждое движение молодого поединщика. Вятич, несмотря
на молодость, явно  был  умелым  бойцом,  неумеху  не  примут  в  братство
богатырское, а доспехи такие, что саблей не прошибешь. К тому же ростом  и
шириной плеч не уступал ни Владимиру, ни могучему  сыну  конунга.  А  руки
длинные и толстые, чувствуется неизмеримая сила удалого бойца.
     -- Кто вы? -- вскрикнул вятич потрясенно.
     Владимир ответил, запыхавшись:
     -- Странники! Калики, если хошь. Мы не поединщики! Но нам нужны  кони
и оружие. Если отдадите, то скажем спасибо и поедем дальше.
     Вятич бросил сильным мужественным голосом:
     -- Я спросил для того лишь, чтобы знать, кого отправил к праотцам!
     Владимир  едва  успел  подставить   саблю,   настолько   натиск   был
неожиданным. Зазвенела сталь, молодой  богатырь  рубил  быстро  и  сильно.
Владимир парировал удары  с  трудом,  чужой  конь  не  слушался,  топтался
по-своему, а вятич оказался не только чудовищно  силен,  но  и  быстр  как
горностай. Дважды Владимир исхитрился достать саблей,  но  оба  раза  лишь
звякнул доспех, а противник концом сабли выдрал клок волос. В  третий  раз
Владимир неудачно выщербил саблю о железное плечо, а чужая сабля мелькнула
у самого горла. Он ощутил резкую боль в плече. Поединщик оскалил  зубы,  в
глазах было злое торжество.
     Издали донесся голос Олафа:
     -- Что-то долго... Помочь?
     -- Да! -- крикнул Владимир, задыхаясь.-- Да!
     Голос Олафа стал задумчивым:
     -- Да вроде бы как-то не по-мужски... Двое в  драку,  а  третий  в...
гм... куда у вас посылают? К тому  же  я  дурак,  мне  как-то  не  к  лицу
вмешиваться, когда умные беседуют...
     Владимир едва успевал парировать  удары.  Поединщик  из  Дикого  Поля
наседал,  в  глазах  были  злость  и   страстное   желание   покончить   с
деревенщиной. Сабля сверкала как молния, рука Владимира онемела.  Внезапно
вятич вздрогнул, тут же исчез, словно его смахнули  как  муху.  Послышался
глухой удар о землю.
     Олаф скалил зубы. Оглушенный витязь  попробовал  подняться.  Владимир
тяжело дышал, заставил коня попятиться. Олаф заступил хольмградца вместе с
его конем, пинком отшвырнул саблю вятича. Тот рывком вскочил, кулак  Олафа
метнулся навстречу так быстро, что Владимир услышал  только  глухой  удар.
Шлем слетел со звоном, запрыгал по дороге как выброшенная медная миска.  В
голосе Олафа было грозное предостережение:
     -- Тихо. Я убивать сразу.
     Молодой витязь лежал в пыли, раскинув руки. Изо рта  потекла  струйка
крови. Глаза уставились в  синее  небо,  но  на  лице  было  и  сильнейшее
потрясение, что немой вдруг заговорил, да еще на ломаном языке руса.
     -- Викинг? Здесь?
     Владимир от усталости покачивался  в  седле.  На  плече  был  длинный
порез, рубашка окрасилась кровью,  но  мышцы  слушались,  рана  небольшая,
заживет.  Олаф  деловито  снимал  доспехи  с  киянина.   Печенег   наконец
приподнялся на дрожащих руках, упал, снова поднялся и сел.  Кровь  стекала
по  правой  стороне  головы.  Вятич   загребал   ладонями   пыль,   голова
приподнялась и снова со стуком упала. А когда его тут же  вывернуло,  даже
Олаф с сочувствием поцокал языком. Он знал,  что  такое  получить  могучий
удар в лоб.
     -- Снимай доспехи,-- велел Владимир.
     Витязь прошептал со злым достоинством:
     -- Ты их снимешь с трупа.
     -- Мне нужны доспехи,-- ответил Владимир.-- А с живого или  трупа  --
решать тебе.
     Вятич начал  подниматься.  Олаф  с  удовольствием  взмахнул  кулаком.
Стукнуло, вятич рухнул навзничь. Олаф сказал проникновенно:
     -- Это тебе за придурка, тюлень в перьях!
     Вятич приподнялся, руки разъехались и снова упал. Теперь кровь  текла
уже из ушей. Шея  и  грудь  стали  красными.  Печенег,  кривясь  от  боли,
прохрипел:
     -- Збышко... отдай.
     -- Ни за что,-- ответил вятич упрямо.
     -- Отдай,-- сказал печенег сипло.-- Они ж не  поединшики.  Нет  стыда
отдать доспехи и даже коней.
     Вятич закашлялся, кровь булькала во рту, он  выплевывал  струйками  и
темными сгустками, но в голосе все равно были стыд и ярость:
     -- Я лучше умру!
     -- Твое дело,-- ответил Владимир сухо.
     Он приставил кончик сабли к белому горлу. Сзади вскрикнул печенег:
     -- Не убивай парня!
     Голос бы просящий, голос побежденного. Владимир мгновение  смотрел  в
чистые глаза вятича, тот ответил мужественным взором.  В  глазах  молодого
богатыря были вызов и презрение к смерти.
     -- Дурак,-- сказал Владимир тихо.
     Он внезапно ударил рукоятью в  висок.  Парень  безжизненно  завалился
набок. Владимир отпрыгнул, держа саблю  наготове.  Печенег  поднялся,  его
шатало, обеими руками хватался за грудь. Закашлялся, выплюнул темнокрасный
сгусток крови с белым камушком зуба.
     -- Сними с него доспехи,-- велел Владимир холодно.
     Сердце трепетало, он боялся спугнуть удачу.  Печенег  потрогал  юного
друга, тот не шевелился, но печенег вздохнул с облегчением, жив  все-таки,
снял пояс, начал стаскивать сапоги, панцирь.
     Олаф сбросил лохмотья. Печенег оглянулся на его  могучую  фигуру,  на
миг даже задержал дыхание. Викинг был великолепен в своей грозной мощи,  а
его выпуклые мышцы  были  покрупнее,  чем  у  поверженного,  да  и  самого
печенега.
     -- Если не поединщик,-- пробормотал печенег смятенно,-- тогда кто же?
     -- Снимай, пока тот не очнулся,-- напомнил Владимир.
     Печенег нехотя кивнул, здравую мысль надо принимать  даже  от  врага,
торопливо стаскивал с молодого соратника доспехи и одежду.  Тот  застонал,
когда печенег стянул второй сапог. Вопросительно оглянулся  на  Владимира.
Тот буркнул:
     -- Ладно, не срами парня. Оставь одежку.
     Олаф сказал предостерегающе:
     -- У тебя на заднице дыра! Я все смотрю, смотрю, а потом и...
     -- Нашел куда  смотреть,--  огрызнулся  Владимир.--  У  нас  остались
монеты. В ближайшей веси зашьем, а то и купим новые.
     -- Смотри, твои портки,-- буркнул Олаф.
     Он уже напялил на себя одежку киянина,  застегнул  на  поясе  широкий
ремень  с  длинным  ножом,  а  также  перекинул  через  плечо  перевязь  с
богатырским мечом. Сам киянин все еще лежал поперек дороги. Теперь в одном
исподнем белье. Печенег придержал вятича,  тот  пытался  подняться,  мотал
головой. Печенег оглянулся на Владимира:
     -- Кто вы?
     -- Вы добудете еще и коней, и хорошие мечи,-- ответил  Владимир.--  И
пусть твой молодой  друг  не  убивается.  Мы  взяли  только  наскоком.  Вы
сильномогучие богатыри, мы бы в открытом бою... ну, вряд ли сумели бы.
     Он  вскочил  на  коня  печенега.  Корнь  захрапел,  раздувая  ноздри,
Владимир с силой сжал колени. Он чувствовал чудовищные глыбы  мышц,  давил
изо всех сил, давая ощутить и свою силу. Второго коня ухватил за повод.  В
глазах Олафа было сильнейшее беспокойство.  Он  морщил  лоб,  оглядывался,
Владимир спросил:
     -- Ну, поедем?
     -- Я лучше проведу в поводу,-- ответил  Олаф  напряженным  голосом.--
Впереди чувствуется ручеек... а нет, то и в реке напою, сам напьюсь...
     Владимир открыл рот, посмотрел  на  сердитого  Олафа,  снова  закрыл.
Торопливо согласился:
     -- Да-да, поведи коня. Прощайте, богатыри! Мы не враги, но ваши  кони
нам могут сохранить шкуры.
     Когда их отгородила  гряда  высоких  кустов,  Олаф  оглянулся.  Спина
викинга был напряженой, словно вел не коня, а огнедышащего дракона.
     -- Мне кажется, я ихнего главного искалечил... Помрет, небось.
     -- Их жизнь такова,-- ответил Владимир и сам удивился  безразличию  в
своем голосе.--  Зато  умер  не  в  постели,  а  погиб  в  чистом  поле...
По-мужски! Олаф, ты плаваешь как рыба, со дна моря достаешь монеты, водишь
драккар по звездам, даже в бурю прыгаешь со своего корабля  на  чужой,  но
что твое умение в Степи, если робеешь перед конем?
     Олаф пугливо оглянулся, конь свирепо дышал ему в затылок:
     -- Коня? Где ты видишь коней? Это какие-то драконы! Того гляди укусит
или лягнет.
     --  Ага,--  сказал  Владимир   удовлетворенно,--   наконец-то   узрел
настоящих боевых коней. Да,  это  не  смирные  рабочие  лошадки,  которыми
довольствовались... Ну как, хорошие обычаи на Руси?
     Олаф почесал в затылке. Его широкие плечи плотно  облегала  миланская
кольчуга, ноги теперь в добротнейших сапогах на двойной подошве из  свиной
кожи, портки из настоящей паволоки, тяжелый пояс с серебряными бляхами,  а
на боевом коне одно седло стоит целого драккара!
     -- Замечательные,-- признал он.-- Вот так выезжают в чисто поле, дабы
поискать сильнее себя? Сразиться и победить? Да,  это  достойно  мужчин!..
Думаю, боги собираются смотреть, когда такие богатыри сходятся на двобой.
     Владимир  похлопал  своего  коня  по  влажному  боку.   Голос   юного
князя-изгоя стал неожиданно деловым:
     -- А главное, можно быстро разбогатеть. Правда, риск  велик...  Можно
всю жизнь землю ковырять сохой, зато никакого риска, хоть нет и прибыли. А
здесь при удаче сразу и конь, и кошель... Да-да, я заглянул. Есть серебро,
штук пять золотых монет. Не много, но все-таки...
     -- Все-таки мы не  гнули  спины,--  согласился  Олаф.--  Удивительная
страна! Мы, викинги, сходимся в схватке лишь тогда,  когда  видим  богатую
добычу. А тут, просто ради славы? Как, говоришь, зовется этот народ?
     -- Здесь разные племена,-- ответил  Владимир.  Он  вспомнил  киянина,
вятича, печенега.-- Но теперь они просто русские люди.

     Глава 28

     Они ехали еще  трое  суток.  Как  на  зло,  степь  была  ровная,  как
выструганный стол, ни ручейка, ни речушки. Кони страдали от жажды,  солнце
все еще жгло, хотя осень уже стряхивала листья на землю.
     Владимир, исхудавший и черный  от  жгучего  солнца,  вдруг  прошептал
полопавшимися от жажды губами:
     -- Олаф, когда-то об этом будут слагать песни.
     Олаф, сам красный от солнца и ветра, прорычал зло:
     -- Если доживем.
     -- Уже...
     -- Что уже?
     -- Дожили, говорю!
     Олаф поднял  голову.  В  воздухе  чувствовалась  свежесть,  доносился
негромкий мощный гул. Земля, казалось, чуть  подрагивала.  А  над  далеким
обрывом торчала едва заметная голая верхушка дерева.
     И лишь присмотревшись,  Олаф  понял,  что  это  не  дерево,  а  мачта
корабля. Они добрались до берега моря, на  другом  берегу  которого  лежит
сказочный Царьград!
     Корабль стоял у берега всего полдня и ночь, брали у  местных  жителей
зерно. На зорьке отплыли,  но  среди  ночи  Владимир  ощутил,  как  кто-то
переступил через спящего викинга, а в слабом свете звезд  блеснуло  лезвие
ножа.
     Он ударил обеими ногами.  Человек  рухнул  на  Олафа,  тот  мгновенно
проснулся, сгреб незнакомца и тут же для верности сломал руку с ножом.
     Тут же, пока схваченного медленно резали ножами и  вытягивали  кишки,
гридень Ярополка, так он  назвался,  указал  еще  на  двоих.  Оказывается,
великий князь киевский отряд Варяжко послал  на  перехват  по  дороге  "из
варяг в греки", а им троим на всякий случай велел постеречь до зимы здесь,
у моря, куда сходятся корабли. Милостиво прикончили несчастного,  спустили
за борт без плеска, а потом отыскали тех, зарезали и сбросили за борт.
     Утром  хозяин  корабля  дивился  внезапному  исчезновению  троих,  но
Владимир спросил  лишь,  заплатили  те  вперед  или  нет.  Хозяин  тут  же
повеселел. Плату в самом деле взял вперед, а на прокорме сэкономит.
     С облегчением вздохнул  и  Олаф.  При  одном  убитом  нашелся  весьма
увесистый кошель с золотыми монетами. Теперь, пока их беспокоить не будут,
надо успеть до Царьграда отоспаться и отъесться.
     Владимир хмурился. До Царьграда вряд  ли  их  достанут,  но  в  самом
Царьграде не только купцы из Киевской Руси, но и  разведчики.  Теперь  они
все -- Ярополковы. А в этом мире не всегда бьют в грудь.  Все  чаще  --  в
спину.
     Владимир не страдал от морской качки, а  Олаф  вовсе  был  рожден  на
драккаре. Пока плыли, оба обросли прежним тугим мясом,  выглядели  уже  не
странниками, а свирепыми  воинами.  Олаф  от  безделья  начал  затевать  с
моряками драки. Хозяин начал посматривать на  обоих  опасливо,  облегченно
вздохнул и перекрестился, когда вдали  показались  белоснежные  сторожевые
башни Золотого Рога.
     Владимир не сразу понял в чем дело, почему в сердце заползла  сладкая
боль, но когда, заслоняя весь мир, перед ним встало огромное лицо небесной
девочки с мудрыми понимающими глазами, он лишь  в  отчаянии  сжал  кулаки.
Снова приближается к ней, которую в детской гордыне пообещал взять!
     Как в беспамятстве он сошел в порту, вместе с  толпой  купцов  прошли
через огромные ворота в Новый Рим, Константинополь, он же Царьград. Олаф в
восторге вскрикивал, больно тыкал Владимира огромным кулаком:
     -- Смотри!.. А посмотри на этого!.. А вот еще богаче!
     Город был огромен и ошеломляюще богат, но Олаф замечал только воинов.
Доспехи и оружие у каждого намного  лучше  и  богаче,  чем  у  него,  сына
конунга далекой северной страны, а  у  многих  настолько  богаче,  что  он
только стискивал зубы, мычал в ярости и зависти.
     Владимир  на  ломанном  языке  ромеев  спрашивал  дорогу   к   дворцу
базилевса.  Мимо  тянулись  каменные  громады,  дома  были  в   пять-шесть
поверхов, трудно понять как туда таскают воду и дрова, кварталы  двигались
навстречу за кварталами, улицы широкие, вымощенные  к  великому  удивлению
огромными квадратными плитами серого камня, а для пеших с двух сторон были
отделены такими  же  поставленными  на  ребра  плитами,  довольно  широкие
дорожки. Повозки даже при желании не смогли бы заскочить туда,  гуляй  без
опаски, глазей на скачущих лошадей.

     Владимир, хоть и побывал  в  Царьграде,  и  потому  вроде  бы  навеки
очарованный сказочным городом, со странной неохотой  рассказывал  то,  что
знал о нем. И все-таки Олаф кое-что узнал.
     Когда это был еще не Константинополь, а Визант,  здесь  как  и  везде
христиан бросали на арену львам на  съедение,  сжигали  заживо,  рвали  на
части,  сажали  в  железные  клетки  и  ставили  их  на  медленный  огонь.
Диоклетиан,    раздраженный    нелепой    борьбой     со     своими     же
согражданами-христианами, плюнул и сложил с себя обязанности императора. В
расцвете сил ушел заниматься садоводством и выращиванием редких цветов.
     Управлять империей он поручил  Ликинию  и  Константину  Хлору.  Между
теми,  естественно,  вспыхнула  война,  каждый  хотел  быть  единственным.
Близилась решающая битва, Ликиний двинул на  поле  сражения  свои  могучие
легионы, а Константин  в  последний  момент  велел  заменить  на  знаменах
римского орла изображением  креста.  Оказывается,  ему  приснился  сияющий
крест, на котором были слова: "Сим победиши!"
     Римские легионеры под знаменем орла дрались как всегда мужественно  и
умело, а легионеры со знаменем креста  --  остервенело  и  фанатично.  Они
понесли огромные потери, но победили, буквально забросав противника своими
трупами. После чего Константин, сын Константина Хлора,  стал  единственным
императором Рима.
     Именно этот Константин отыскал место для новой  столицы,  сам  провел
плугом ее границы, и так был основан блистательный город, названный  Новым
Римом. Правда, в народе город сразу стали  называть  по  имени  императора
Константинополем.
     -- А мне казалось,-- воскликнул Олаф,--  что  этим  домам  и  дворцам
сотни лет! Если не тысячи.
     -- Там и есть,-- подтвердил  Владимир.--  Когда  Константин  построил
город, он велел привезти  сюда  из  Рима  древнейшую  статую  волчицы,  от
которой пошел римский народ, ты увидишь велетскую статую  Юноны,  а  также
захваченную в Таренте и привезенную сюда статую Геркулеса...  Да  что  там
говорить! Каждый из императоров, а их за  пятьсот  лет  было  больше,  чем
ярлов и даже бондов в  твоей  стране,  украшал  столицу  новыми  статуями,
дворцами,  тащил  сюда  памятники  и  драгоценности,  переселял  мастеров,
художников, поэтов, ты  увидишь  сколько  здесь  театров...  Здесь  восемь
публичных бань, пятьдесят два портика, четыре громадных зала  для  сената,
четырнадцать церквей, где они по-рабски поют хвалу своему богу,  и  четыре
тысячи богатых дворцов... Может быть, теперь больше. А домов простого люда
не счесть вовсе!
     -- Все-то ты  знаешь,--  пробормотал  Олаф  ошарашенно.--  А  сколько
здесь... и где они... ну, дома с доступными женщинами? Я слышал, тут нравы
свободнее.
     -- Этих домов не знаю,-- признался Владимир.
     Олаф обрадовался:
     -- Эх ты!.. Самое главное  не  знаешь.  А  то  все:  театры,  церкви,
портики... Сам знаешь, что не пойду проверять. Может и врешь  все.  А  вот
доступные женщины...
     Он  умолк  поймав  на  себе  насмешливый  взгляд  Владимира.  Спросил
подозрительно:
     -- Ну, что еще не так?
     -- Олаф! Разве не все женщины мира и так наши?
     Владимир заметил,  что  викинг  все  чаще  посматривает  на  небо.  И
удивление в глазах сына конунга растет. Ярко-синее, оно блистало  чистотой
и свежестью. Воздух был теплым, но не таким теплым,  как  в  бане,  в  нем
чувствовалась чистота и прохлада, а солнце блистало такое чистое,  умытое,
радостное, что Олаф наконец не выдержал:
     -- Великий Один!.. А верно, что небо здесь всегда синее?
     Владимир горделиво выпятил грудь, словно  это  он  сделал  его  таким
чистым и радостным:
     -- Если и случается дождь, то солнце вот так же жарит. Слепой  дождь,
говорят. Дурачье! Как раз зрячий, ежели солнце смотрит... Здесь туча такая
же редкость, как в ваших краях -- солнце.
     Олаф в восторге ударил кулаком по боку.
     -- Сказочная страна! Ромеи должны быть  великими  воинами,  чтобы  ее
удерживать.
     -- Были,-- сказал Владимир.
     -- Что? А теперь?
     -- В теплых краях все жиреют, а руки перестают удерживать мечи. То же
стряслось и с ромеями. Так говорят волхвы, так говорят наши воеводы.
     Олаф насторожился:
     -- Почему никто не захватит эти земли?
     Владимир ответил после паузы:
     -- Захватят.
     Олаф насторожился:
     -- Не ты ли мечтаешь?

     Начальник  дворцовой  стражи  внимательным   взглядом   окинул   двух
прибывших новичков. Сразу видно, с севера. Там народ крупнее, выше ростом,
тяжелее, а в лицах дикость и свирепость, свойственная людям  окраин  мира,
где сама жизнь восходит на крови и насилии. Оба с непокрытыми головами, но
в добротных кольчугах с нашитыми полосками  железа.  Все  на  обоих  сидит
притерто, как собственная кожа. У черноволосого, похожего на грека,  из-за
плеча торчит лук и колчан со стрелами,  а  мечи  у  обоих  по  варварскому
обычаю на перевязи за спиной. Да и нельзя такие исполинские мечи носить на
поясах, как принято здесь. У черноволосого из-за спины вообще  выглядывают
рукояти сразу двух мечей.
     -- Меня зовут Рикмед,-- сказал он медленно,-- я  начальник  дворцовой
охраны. А  вы  двое,  носящих  мечи...  Но  кто  сказал,  что  умеете  ими
пользоваться?
     Они переглянулись, Владимир сказал медленно:
     -- Это верно... Они уже не скажут.
     Олаф понял, оскалил зубы в злой усмешке:
     -- Даже не хрюкнут.
     -- Отхрюкались,-- закончил Владимир.-- Все, кто хотел проверить.
     А Олаф набычился, предложил с надменностью, достойной самого конунга,
захватившего Рим:
     -- Достойный  Рикмед,  выставь  против  нас  четверых  своих  воинов.
Возможно, они успеют это сказать... прежде чем отхрюкаются... то бишь,  их
смелые души отлетят к своим богам.
     -- Бог един,-- ответил Рикмед сурово, но достаточно  безразлично.  Он
ощупывал их глазами. У золотоволосого  правая  рука  толще  от  постоянных
упражнений с мечом, ноги сухие, но в тугих жилах, а  у  черноволосого  обе
руки одинаково жилистые, сухие, перевитые желтыми жилами и синими  венами.
Он спросил неожиданно.-- Левша?
     -- Оберукий,-- ответил Владимир лаконично.
     -- Что? А, мастер двух мечей... Ну, это не пригодится. Здесь воюют  в
строю. Идите во двор, там посмотрят  мастера  по  фехтованию.  А  уже  там
определят куда: на охрану конюшен или  же  пойдете  подметать  двор  перед
отхожим местом.
     Во внутреннем дворике пахло потом, в углах  лежали  разбитые  в  щепы
щиты. Явился прихрамывающий воин, с проседью, весь со вздутым  постоянными
упражнениями мясом, даже в лице ни капли мяса -- только  обтянутые  грубой
кожей и перевитые жилами кости черепа.
     Его взгляд был оценивающим:
     -- Варвары севера... Гм, единственное, что у вас  есть  стоящее,  это
мечи... Здесь такие ковать не умеют. Или не хотят. Владеете только мечами?
     -- Еще топором,-- сказал Олаф,-- копьем, дротиком, палицей,  клевцом,
шестопером.
     -- На коне ездишь?
     Олаф стиснул зубы, сдерживая гнев:
     -- Разве я похож на степняка? Но я умею все, что умеет печенег.
     -- Понятно, гордый сын моря... Герой драккаров. А  ты,  черноволосый?
Как зовут?
     -- Владимир.
     -- Владимир... У нас в гвардии уже  есть  два  Владимира,  по  одному
Вольдемару, Вольдмару, Володимеру... Чем владеешь?
     -- Всем,-- ответил Владимир честно,-- что есть в моей  стране.  А  из
лука бью на лету скворца.
     -- Ну, если пройдешь в палатины, то  лук  придется  оставить.  Им  не
владеет даже охлос. Берите мечи, сейчас узнаем чего стоите...
     Их провели на задний двор, где поместился бы тинг всей Свеонии, а еще
остались бы места для женщин, детей и траллов. Место казалось  вырубленное
из сплошной скалы, настолько плотно были подогнаны  плиты  под  ногами,  а
стены выглядели без  единой  щелочки.  Плиты  под  ногами  были  серыми  с
красными прожилками,  выглядели  зловеще,  словно  туда  навеки  впиталась
пролитая кровь. Да и на стенах пламенели такие же пятна и потеки.
     В дальнем углу упражнялись трое,  вдвоем  наступали  на  одного.  Тот
защищался вяло, но двоим так не удавалось  прижать  его  к  стене.  Рикмед
крикнул:
     -- Вепрь!.. Проснись и иди сюда!
     Воин, которого  теснили,  отпихнул  щитом  двоих,  те  с  облегчением
опустили мечи, развернулся к Рикмеду. Был он высок и тяжел, доспехи на нем
сидели плотно, а когда он снял шлем с приклепанной к нему железной личиной
с изображением лютого вепря, защищающей лицо,  Владимир  зябко  передернул
плечами. Лучше бы не снимал! Человечий лик воина был ужаснее того, что  на
личине.
     Олаф хмыкнул,  когда  Вепрь  приблизился  к  ним  небрежной  походкой
бывалого воина.  Тот  глядел  покровительственно,  глаза  были  маленькие,
тяжелые надбровные дуги выступали как каменные глыбы,  глазки  выглядывали
едва-едва, но сверкали зло, как кусочки слюды.
     -- Проверь этих двух,-- велел Рикмед.-- Выглядят неплохо,  но  узнай,
зачем носят мечи.
     Вепрь ухмыльнулся:
     -- Я готов. Доставайте железки, дети, пойдемте в тот угол.
     Олаф шагнул следом, но Владимир придержал, пошел первым. Олаф стиснул
зубы. Хольмградец прав, лучше провериться первым тому, кто уже был  здесь,
кто умеет и говорить и драться по-ромейски. А он  пока  присмотрится,  как
этот ветеран бьется...
     -- Один меч оставь,-- велел Вепрь.
     -- Разве ты не хотел меня проверить?
     -- Воины все должны быть одинаковыми,--  проревел  Вепрь,  но  в  его
грубом голосе Владимир уловил одобрение.-- Как камни в стене дворца!
     Владимир снял перевязь со вторым мечом. Олаф с готовностью подхватил,
насмешливо скалил зубы. Не боится ли мастер по фехтованию?
     Встав ближе к стене, Вепрь и  хольмградец  обнажили  мечи.  Некоторое
время смотрели друг на друга, затем Вепрь  сделал  приглашающее  движение.
Хольмградец сделал выпад, Вепрь приподнял щит, хольмградец полоснул  мечом
ниже, но меч Вепря был уже там. Улыбка его стала шире. Хольмградец, ничуть
не обескураженный, завертел мечом, обрушивая град ударов на щит,  на  меч,
легко двигался из стороны в сторону. Вепрь так  же  легко  отражал,  затем
медленно пошел на хольмградца. Тот отступал, осыпая частыми ударами ромея.
Вепрь бил мечом не часто, но удары было быстрыми и точными.
     Олаф стискивал кулаки, двигался всем телом, повторяя движения  друга.
Владимир умело отражал удары, отступал, подставлял то  щит,  то  парировал
мечом, глаза его оставались холодными и спокойными.
     Внезапно Вепрь опустил меч:
     -- Довольно!.. Где ты учился нашей манере боя?
     -- В наше племя вернулся один из ваших краев,-- объяснил Владимир. Он
даже не запыхался, голос звучал ровно.-- Он любил рассказывать  о  здешних
чудесах, а я вызнавал приемы боя.
     Вепрь кивнул, удовлетворенный:
     -- Да, ты  поступил  правильно.  Лучшие  фехтовальщики  мира  собраны
здесь, в Константинополе. А ты, викинг?
     Олаф сказал хмуро:
     -- Меня ромеи не учили... Но пока мы пробирались сюда, а дорога  была
долгая, я учился этим приемам боя у своего  друга.  Видят  боги,  они  нам
пригодились не раз!
     Вепрь хмыкнул, глаза его оценивающе оглядели могучую фигуру  викинга,
знакомую здесь по мраморным статуям Аполлона и Арея:
     -- Верю. Но если ты чему-то научился у этого... как тебя звать?
     -- Олаф. А его -- Вольдемар.
     -- Вольдемар, ты хорош с мечом. Я рекомендую  тебя  в  личную  охрану
базилевса... Нет, пока что во внешнюю охрану дворца. А твоего друга все же
проверим.
     Олаф встал в боевую  стойку,  все  время  напоминая  себе,  что  надо
драться хладнокровно, не впадать в священную ярость воина, столь чтимую  в
его племени и среди соседних германских  народов.  А  здесь  ценят  больше
умение, чем отвагу и удаль...
     Он отражал удары, делал выпады сам, Вепрь теснил его, обрушивал  град
ударов, никогда Олафу  еще  не  приходилось  встречать  такого  умелого  и
беспощадного воина, если не считать Вольдемара, но с некоторым  удивлением
и даже испугом видел, что все же выдерживает натиск и по-ромейски: умело и
без ярости.
     Наконец Вепрь опустил меч. Лицо покрылось капельками  пота,  а  голос
чуть колебался:
     -- Рикмед!.. И этот хорош.
     -- Советуешь взять обоих?
     -- Да. Оружием владеют отменно, а остальное -- твое дело.
     Рикмед оглядел обоих пристально:
     -- Если помыть, почистить и одеть, то выглядеть  будут  терпимо.  Сам
знаешь, для дворца отбирают самых рослых и с красивыми лицами.
     Вепрь захохотал:
     -- Верно, нам с тобой на женскую половину не попасть!

     В дворцовых покоях их встретил немолодой сановник. Был он хмур,  одет
богато, глаза смотрели из-под припухших век придирчиво:
     -- Меня зовут Теребул. Когда-либо бывали в Константинополе?
     -- Нет,-- ответил Владимир, опередив Олафа.
     -- Добро. Рикмед сказал, что вы  умелые  бойцы.  А  мне  нужны  новые
этериоты. Это большая честь даже для высокорожденных! А для варваров вроде
вас... Этериоты носят доспехи получше, чем короли в ваших землях... если у
вас там есть короли. И жалование у них в сорок раз выше,  чем  у  акритов.
Хотя акриты постоянно рискуют головами!
     В глазах варваров мелькнула радость, но держатся  достойно,  ни  один
мускул не дрогнул на суровых, будто вытесанных  из  плотного  дуба  лицах.
Теребул закончил:
     -- Идите вниз. Вам выдадут оружие, одежду. Ваши новые друзья объяснят
как держаться во дворце.
     -- Но у нас есть оружие! -- возразил Олаф.
     Сановник поморщился:
     -- Лучше продайте. Все  равно  ни  носить  его,  ни  пользоваться  не
придется. Все этериоты носят одинаковые  доспехи,  оружие,  одежду.  Когда
получите доспехи у нашего оружейника, на свои смотреть не захочется.
     Он ударил в гонг. Появился молодой воин,  одетый  настолько  пышно  и
богато, что Владимира передернуло. На лице  Олафа  отразилось  откровенное
презрение.
     Теребул усмехнулся. Похоже, он понимал варваров, и  Олаф,  быстрый  в
смене чувств, сразу ощутил к нему симпатию.
     --  Голон  обучит  церемониалу,--  сказал  Теребул.--  Вас  берут  не
простыми воинами. Этериоты вхожи во дворец божественного базилевса!
     Он отпустил их движением руки. Когда шли за разряженным Голоном, Олаф
спросил недоумевающе:
     -- Вот так сразу? Прямо в императорский  дворец?  Неужто  у  них  так
своих людей не хватает?
     Владимир скалил зубы. Легкость, с какой их взяли так высоко, потрясла
даже его. Хотя уже знал, что своим здесь как раз  доверяют  меньше  всего.
Свои могут предать,  продать,  у  них  здесь  родня,  семьи,  земли,  свои
интересы, а варвары даже языка ромейского не знают. Будут поневоле преданы
базилевсу до конца, ибо с его падением умрут тоже. Разве не потому  и  он,
Владимир, будучи новгородским князем, набирал в охрану и  даже  в  дружину
безродных изгоев?
     Царедворец едва не подпрыгивал, только бы казаться выше ростом. Любой
ромей чувствует недоброжелательство к  рослым  варварам  да  и  не  только
варварам, и когда  на  лбу  Голона  собрались  морщинки,  Владимир  ощутил
какую-то каверзу. Царедворец на ломанном языке северян,  понятном  жителям
Гипербореи, спросил неожиданно:
     -- Эй, золотоволосый! У тебя ноги волосатые?
     Олаф подумал, ответил в затруднении:
     -- Вроде бы да... А что?
     -- Так и запишем,-- сказал Голон невозмутимо,  но  в  голосе  звучало
явное злорадство.-- Теплую обувь на зиму не выдавать.

     Глава 29

     Анна сразу обратила внимание, что  в  палатийской  гвардии  появилось
двое новых. Оба северяне, только там вымахивают как дубы на просторе такие
рослые и широкие в плечах:  один  золотоволосый  и  с  синими,  как  небо,
глазами, другой с черными, как смоль, волосами, чернобровый,  смуглолицый.
Он был как свернутая в жгут молния, от него исходило  ощущение  опасности.
Она видела его только мельком, но  стоило  ей  закрыть  глаза,  как  перед
мысленным взором вставало его лицо, в котором никто  кроме  нее  не  видел
сдержанной ярости.
     Елена, бессменная подруга с детских лет, толкнула в бок:
     -- Тебя что-то тревожит?
     -- Ты заметила двух новых этериотов?
     -- Еще бы! Такие красивые мужчины не часто встречаются даже здесь.
     Анна сказала, чувствуя, как при  этих  словах  часто-часто  застучало
сердце:
     -- Один мне кажется знакомым. Очень давно, лет десять назад... он уже
был здесь.
     Елена ахнула:
     -- И ты такое помнишь?
     -- Ну... случай был особый. Он единственный, кто отказался опуститься
передо мною на колени.
     Елена засмеялась:
     --  О,  такое  да  забыть  дочери   базилевса!..   К   тому   же   --
порфиророжденной! Нет-нет, я не говорю, что ты  злопамятная.  Если  хочешь
знать, я тоже его запомнила. Только  у  того  волосы  были  чуть  светлее.
Темнокаштановые!
     Анна сказала нерешительно:
     -- Волосы со временем темнеют. Это он, я  уверена.  Только  уж  очень
большое совпадение...
     Глаза Елены лукаво блеснули:
     -- Совпадение? Может быть, он  как  раз  и  прибыл,  чтобы  стать  на
колени? Говорят, на севере все тугодумы. Это  у  них  от  холода.  Надумал
только сейчас. Давай вечером выберем время, пройдем мимо. Я  найду  повод,
если хочешь.
     -- Хочу!

     Повод нашелся только через два дня. Те двое новых этериотов  пока  не
было вхожи во внутренние покои, несли стражу  снаружи.  А  при  огромности
дворца для Анны и Елены это значило пуститься в долгое путешествие.
     К тому же приходилось делать вид,  что  просто  прогуливаются  вблизи
дворца, подставляют лицо солнцу. Елена держалась беспечно, в то время  как
Анна никогда еще не чувствовала себя такой скованной.  Выйти  на  прогулку
только для того, чтобы посмотреть на нового стража? Да сколько их охраняет
дворец? Лучшие из лучших, самые отважные, умелые и статные, ибо  в  стражу
отбирают с красивыми лицами и телами!
     Он стоял у одного из многих входов --  высокий,  красивый,  с  бритой
головой, откуда свисал черный до синевы чуб. В левом ухе блистала серьга с
красным камнем. В  остальном  он  не  отличался  от  других  этериотов  ни
дорогими доспехами, ни ростом, ни шириной плечей.
     А Владимир, едва заметил, как  отворилась  бесшумно  и  легко  дверь,
выпрямил спину и стиснул рукоять меча. Сердце сбилось с ритма: в приторный
запах благовоний ворвался неуловимо тонкий свежий аромат. Он не  знал  был
ли это аромат цветов или чего-то еще, но все чувства  уже  узнали,  сердце
застучало чаще. Всего однажды он слышал этот запах... Но как он мог  тогда
его учуять, находясь за десяток шагов, окруженный потными солдатами?
     Она вышла все такая же чистая и неземная, только теперь ей  было  лет
пятнадцать, если не больше,  она  превратилась  из  семилетней  девочки  в
рослую девушку, но лицо почти не изменилось, осталось чистым  и  открытым,
разве что чуть удлинилось. Большие понимающие глаза скользнули по Олафу  и
остановились на Владимире.
     -- Как зовут тебя, этериот?
     Голос ее чистый и нежный, прозвучал в его ушах музыкой,  но  Владимир
успел заметить в нем и смущение, и властность, и легкую насмешку над ним и
собой, что вдруг решила заговорить с простым дворцовым воином.
     --  Вла...  --  прохрипел   он   внезапно   перехваченным   горлом,--
Владимир...
     -- Ты откуда, Владимир?
     Она стояла перед ним смущенная, на щеках выступил румянец. Ее подруга
быстро зыркала по сторонам черными глазами, она была веселая и бойкая, как
лисичка.
     -- Я прибыл из далекой северной страны... принцесса,-- ответил он,  с
трудом совладав с голосом.
     -- Да-да, северной,-- повторила она,-- а... что ты ищешь здесь?
     Ее подруга, оторвалась наконец  от  созерцания  великолепного  Олафа,
подсказала игривым голоском:
     -- Как все мужественные воины Севера!.. Чести и славы.  А  заодно  --
денег.
     Анна смотрела в лицо Владимира:
     -- Это верно?
     Он знал, что нельзя ему отвечать так, но с губ сорвалось само  собой,
как уже случилось в прошлый раз:
     -- Нет. Я прибыл... потому что хотел видеть тебя.
     Румянец на щеках Анны стал ярче. Но она не отвела взгляд, и  Владимир
внезапно понял, что она именно этого ответа и ждала. Неужто она  узнала  в
нем того запуганного и озверевшего подростка,  который  с  мечом  и  ножом
готовился защищать себя от ее телохранителей?
     -- Зачем? -- спросила она тихо.
     -- Не знаю,-- ответил  он  так  же  тихо.--  Что-то  сильнее  меня...
толкнуло. Взяло и повело. Но зато теперь я дышу с  тобой  одним  воздухом,
хожу по тому же камню. И я чувствую себя на небесах!
     Подруга Анны слушала, раскрыв рот. Олаф округлил  глаза,  в  них  был
восторг. Друг говорит так, будто умелый скальд нанизывает  слова  песни  о
любви. И в самом  деле  сердце  бьется  чаще,  грудь  наполняется  сладкой
печалью, а в глазах щиплют слезы.
     За поворотом  глухо  застучали  подошвы.  Появились  двое  палатинов,
ведомые  начальником  охраны  этого  крыла.  Ровным  шагов   приблизились,
остановились как железные статуи перед Олафом и Владимиром. Те  отступили,
освобождая места, отсалютовали.
     Анна сказала с повелительной ноткой:
     -- Теперь вы свободны? Прекрасно. Проводите нас до фонтана.
     А ее подруга сказала томным голосом:
     -- А то  нам  нельзя  без  охраны...  Мы  ж  такие  нежные,  лакомые,
спелые...
     Голосок ее был звонким как колокольчик. Владимир дышал тяжело,  будто
тащил на гору воз сена. Олаф  подмигнул  за  их  прямыми  спинами,  поднял
большой палец кверху в жесте  гладиатора-победителя...  Он  уже  плотоядно
присматривался к подруге принцессы. Она строила ему  глазки,  кокетничала,
показывала язык и тут же напускала на себя строгий и даже  надменный  вид.
По Олафу видно было, что ему все как с гуся вода, уже знает женские штучки
знатных ромеек. Пусть даже пока по рассказам более бывалых этериотов.
     Миновав два зала, они вышли в летний сад. Владимир и Олаф с каменными
лицами следовали за девушками, встречные сановники тем  кланялись,  что-то
восклицали, осыпали лестью.  Владимир  заметил  цепкие  взгляды,  которыми
ощупывали его люди дворца. Здесь  не  остаются  незамеченными  даже  такие
знаки внимания.
     -- Ты славянин? -- спросила Анна на ходу.
     Она чуть повернула  голову,  рассматривая  его  юное,  но  уже  такое
суровое лицо. Его темные глаза смотрели вперед, избегая ее  взгляда.  Лицо
было неподвижно, но Анна ощутила в  нем  намного  больше  напряжения,  чем
должно быть при встрече стража с дочерью базилевса. Напряжения и  какой-то
странной боли.
     -- Я -- русич.
     Голос его был сильный, но сдавленный, словно молодой этериот накрепко
зажал себя в кулаке. Ее опалило волной тепла. В голосе  стража  жара  было
больше, чем в лаве огнедышащего Везувия. Она  почувствовала,  как  тяжелая
кровь прилила к щекам, растеклась по  лицу,  опустилась  на  шею,  белизну
которой придворные льстецы сравнивали с мрамором.
     Из  увитой  виноградом  беседки  выходили  сановники,  склонялись   в
поклонах. Анна милостиво наклоняла голову, в это время  чувствуя  на  себе
горящий  взгляд  молодого  варвара  из  северной  страны.  Елена   чему-то
хихикнула,  и  Анна,  чувствуя  на  себе  взгляды  придворных,   заставила
непослушные ноги двигаться быстрее.
     Фонтан со легким мелодичным свистом  разбрасывал  серебристые  струи.
Мельчайшая водяная пыль висела в  воздухе,  ее  несло  невесомым  облачком
наискось  через  сад.  Листья  блестели,   усеянные   мелкими   жемчужными
капельками. Разгоряченное лицо с жадностью приняло мелкие  капельки.  Анна
наконец-то перевела дыхание, робко скосила глаза.
     Елена  чуть  приотстала  и   вовсю   весело   щебетала,   а   могучий
золотоволосый воин, забыла его имя, отвечал густым сильным  голосом.  Зато
этериот с черными бровями, почти сросшимися на переносице,  шел  молча,  с
недвижимым лицом и устремленным вдаль взором.
     -- Все,-- донесся голосок Елены, внезапно  ставший  строгим.--  Мы  у
фонтана! Можете идти.
     Анна хотела возразить, но подруга незаметно ткнула ее локтем, указала
глазами. В дальнем конце аллеи показалась пурпурная мантия. Ее царственный
брат Василий в сопровождении придворных вышел на прогулку.
     -- Да,-- сказала Анна милостиво,  ее  голос  даже  не  дрогнул,  чему
удивилась сама,-- мы вас отпускаем.
     Елена подхватила ее под руку, увлекая навстречу  базилевсу,  крикнула
через плечо задорно:
     -- Не упивайтесь как хрюшки! Завтра вам тоже придется  охранять  нашу
невинность!
     Владимир не нашелся, что ответить, а Олаф сказал очень  встревоженным
и одновременно намекающим голосом:
     -- Вы уж постарайтесь ее сохранить до завтра!

     Но завтра не удалось ни увидеться, ни поговорить.  Остаток  дня  Анна
жила ожиданием,  однако  следующие  дни  на  том  месте  сменялись  другие
этериоты. Пришлось подавить досаду, ждать еще почти неделю.
     Когда он появился снова, теперь уже в длинном коридоре,  сам  похожий
на одну из статуй древних богов Эллады, Анна  ощутила,  как  опять  жаркая
кровь прилила к  щекам.  Она  долго  выжидала  за  портьерой,  выравнивала
дыхание, придавала себе надменный и безучастный вид.
     Он стоял такой же мужественный и собранный, словно скрученная в тугой
узел черная молния. Анне стояло большого труда пройти мимо, затем,  словно
только заметив его и вспомнив что-то, остановилась, наморщила лобик:
     -- А, это ты, славянин...
     Голос его был чересчур ровным:
     -- Я не славянин, я русич... но если дочь  базилевса  изволит,  то  я
стану хоть чертом.
     Она чуть улыбнулась:
     -- И погубишь свою бессмертную душу?
     Его темные глаза смотрели на нее по-варварски алчно:
     -- По твоему слову -- да.
     Она поняла, что он не шутит и не льстит, это испугало. Он смотрел  на
нее с мрачным восторгом. Его темные глаза  как  два  лесных  озера  манили
погрузиться в их таинственную глубину.
     -- Да-да, припоминаю,-- сказала она поспешно,-- Твое отечество где-то
на севере... Там викинги, драккары... верно?
     Легкая улыбка тронула его резко очерченные губы:
     -- По Днепру. Там  славянские  земли...  были,  а  теперь  они  наши,
русские. И сами славяне -- данники русов.
     Она с непониманием смотрела в его  гордое  мужественное  лицо.  Потом
медленно наклонила голову. Голос ее был  ровным,  словно  разговаривала  с
историком:
     -- Германское племя франков вторглось в Галлию, покорило ее, и теперь
Галлию называют  Францией...  Другое  германское  племя  англов  захватило
Британию, и теперь ее все чаще именуют Англией. У вас тоже так, да?
     Он кивнул. Голос его был таким же ровным, чересчур ровным:
     -- Если древний мир хочет еще жить, он должен  давать  отростки.  Наш
народ устремлен к будущему. Да и зачем оглядываться? Наши вожди вели племя
через леса и пустыни, степи и горы, в памяти волхвов сохранились  предания
о дивных странах и странных зверях. Но племя, посидев на месте,  снималось
и уходило снова и снова, влекомое смутной мечтой о несбыточном.
     -- Несбыточном?
     -- Моему народу нужна была свежая трава для наших коней и будущее для
наших детей. Но русы -- потомки богов, у нас осталась тоска по потерянному
раю. Потому уходили с хороших земель даже без видимой причины. Мой прадед,
он был великим героем, привел русов в эти славянские земли!..
     Он чувствовал, что говорит не то. Перед ним нежнейшая девушка,  столь
чистая и светлая, что лишь по недосмотру богов попала на землю,  ей  место
только в вирии, но если спрашивает,  то  он  будет  отвечать  и  отвечать,
только бы удержать ее еще хоть на миг.
     Анна не могла оторвать взор от его мужественного лица. Варвар  красив
как титан, которые в древние времена сражались с  олимпийскими  богами.  И
нетрудно поверить, что в нем течет кровь богов. В нем и сейчас под внешней
невозмутимостью кипит неистовство, свойственное  лишь  молодым  и  сильным
народам. От него веет жаром, иначе почему ей так трудно дышать?
     Она перехватила взгляд одного евнуха, другого, кивнула милостиво:
     -- Мне понравился твой рассказ. Благодарю!
     Его черные, как терн, глаза ощутимо  жгли  ей  спину.  Тяжелое  тепло
начало разливаться от лопаток  и  пошло  опускаться  ниже,  а  ноги  стали
ватными и едва двигались.
     По дороге  свернула,  отыскала  библиотеку.  Два  историка  услужливо
бросились подбирать ей книги, она отослала  их  прочь.  Ужаснулась,  вдруг
заметят ее повышенный интерес к  северным  границам  империи,  к  племенам
славянским?
     Больше  всего  записей  про  славянский  мир,  естественно,  было   о
Болгарии. Империя вела с ней тяжелую войну.  Раньше  на  тех  землях  жили
славянские племена, империя с ними  была  в  мирных  отношениях,  покупала
зерно,  шкуры,   мед.   Но   однажды   с   Волги   явился   конный   народ
кочевников-тюрков именуемых болгарами. Вел их хан Аспарух. Они вторглись в
южные славянские земли, покорили жителей, основали свое царство, названное
Болгарией. Злые и воинственные, на конях ели и спали, они  тут  же  начали
совершать набеги на границы империи. Та ответила сокрушительными  ударами,
тогда болгаре применили новую тактику. Из покоренных  славян  они  создали
многочисленное пешее войско, сами не слезали  с  коней,  и  война  приняла
затяжной характер. Болгаре -- смуглокожие и черноглазые, резко  отличались
от белокожих и золотоволосых славян с их голубыми глазами, но в постоянных
битвах и общих тревогах все перемешалось, и вот в Болгарии,  как  отмечают
все посольства, уже нет покоренных и покорителей... И нет болгар и славян,
все именуют себя по имени победителей болгарами.
     Не так ли случилось в тех землях,  откуда  явился  этот  черноволосый
герой? Славян империя знает давно, но о народе руссов записей не так уж  и
много...
     Она   лихорадочно   перебирала   толстые   фолианты,    разворачивала
манускрипты. С другой стороны, не так  уж  и  мало,  ибо  почти  в  каждом
историческом труде о древних временах встречаются  упоминания  о  страшном
народе рос  или  рус,  где  все  мужчины  --  великаны,  женщины  обладают
необыкновенной красотой, а обычаи дикие и странные. Но общей истории этого
народа нет, ибо он то появляется, то  исчезает  с  глаз  историков,  часто
меняя не только земли, но даже материки, появляясь то в Азии, то в Европе,
то вообще уходя в неведомые земли...
     Она ощутила, как заныла спина. Одновременно в пустом желудке  жалобно
квакнуло. Библиотекарь, что заглядывал в ее комнату уже много раз, решился
напомнить:
     -- Дочери базилевса стоить только повелеть... ей все принесут прямо в
покои!
     Если бы я знала, что мне нужно, подумала она устало. А вслух  бросила
надменно, как и ожидают от избалованной порфиророжденной:
     -- Во дворце так скучно... Я просто утоляла любопытство!

     Глава 30

     Выходные  дни  внезапно  отменили.  Префект  устроил  смотр  гвардии,
зачем-то раздал пригоршни золотых монет.  Олаф  потрясенно  прикинул,  что
только для дворцовой стражи было роздано не  меньше,  чем  семьсот  фунтов
золота! Этериоты ревели от счастья и  славили  великодушного  префекта.  И
когда рано  утром  было  сообщено,  что  базилевсы  Василий  и  Константин
обнаружили заговор против своих  божественных  персон,  этериоты  говорили
между собой, что почаще бы случались такие заговоры.
     Еще с месяц было не до отдыха, выходных дней. Из  провинций  вызывали
по  делам  крупных  сановников,  полководцев,  правителей  провинций.   Их
награждали, потом они исчезали в нижних этажах подземной тюрьмы. На другой
день рыбы уже растаскивали их кости на  дне  Золотой  бухты.  Их  даже  не
пытали, не допрашивали. Шла  будничная  резня,  обычная  при  любой  смене
правителей или чистке ближайшего окружения базилевсов.  Своих  палачей  не
хватало, на это время брали мясников из тюрем и боен всего города.
     Этериотам платили вдвойне, а за  выходные  дни  они  получали  еще  и
наградные деньги. Ветераны объясняли новичкам, что на их верность  уже  не
полагаются. Значит, претендент -- кто бы он ни  был  --  мог  сам  раздать
золота не меньше. Так уже бывало не раз, так пришел к власти и  предыдущий
базилевс Иоанн Цимихсий, зарезавший императора в его спальне,  так  пришли
нынешние, отравившие Цимихсия...
     Олафа  поражало  такое  отсутствие  чести  и  преданности.  Если  он,
норманн, поступил на службу к вождю, то он останется ему верен  до  конца.
Либо погибнет с ним, либо победит. А надо будет -- уйдет с ним в изгнание.
Даже дикие печенеги верны кодексу чести до конца.  А  эти...  Неужели  они
считают всех предателями?
     Вепрь смеялся:
     -- Не всех... Только потершихся здесь.  А  вы  двое  еще  свеженькие,
чистые! На таких дураках мир держится.
     -- А ты? -- спросил Олаф с горечью.
     Вепрь хмыкнул:
     -- Давай я тебя самого спрошу. Только не сейчас, а хотя бы через год.
Даже полгода!
     Для Владимира этот месяц был мучительным. Он видел только прибывающих
чиновников.  Из  дворца  никто  не  выходил,  все  словно  растворялись  в
бесчисленных анфиладах залов, в запутанных переходах, уединенных комнатах,
в башенках.
     А  потом  все  незаметно  стихло,  служба  потекла  как  обычно.   Из
разговоров он узнал, что семьи братьев-базилевсов были  тайно  вывезены  в
загородную резиденцию. Даже управитель дворца не знает, когда вернутся.
     Служба текла настолько гладко, что  Олаф,  чтобы  как-то  разукрасить
жизнь, ухитрялся влезать в десятки ссор, схваток, затевал  дуэли.  За  ним
нужен был глаз да глаз на улицах и площадях, он обошел все публичные дома,
побывал в постелях высокопоставленных женщин, не раз бывал на  волосок  от
гибели от ножа наемного убийцы.
     Но такая жизнь показалась бы разве что для ромеев бурной  и  опасной.
Олафу, привыкшему к лязгу мечей и запаху крови,  день  без  драки  казался
скучным, да и Владимиру сытая  жизнь  во  дворце  казалась  серой,  а  дни
тянулись как клейкий сок за прилипшим жуком.
     Однажды он как обычно нес  службу  во  внутренних  покоях  на  втором
этаже. Было тихо, воздух был пропитан  запахами  теплого  горящего  масла,
благовониями. Владимир предпочел бы открыть все окна, но базилевс  Василий
панически боялся сквозняков.
     Владимир стоял неподвижно, так велел устав дворцовой  службы.  По  ту
сторону двери, огромной, как городские ворота, высился закованный в пышные
доспехи Олаф. Лицо его было открыто, глаза сонные и отсутствующие.  Железо
на нем блистало.
     Время тянулось будто жук, с трудом вылезающий из  разогретой  живицы.
Владимир чувствовал  как  перед  глазами  начинает  двоиться,  а  по  телу
побежали сладкие мурашки. Еще малость, и заснет как конь, стоя.
     -- Как тебе наш новый начальник стражи? -- спросил он.
     -- По-моему, дурак,-- ответил Олаф, не задумываясь.
     -- Так он же за твоей спиной стоит!
     -- Так я это в хорошем смысле слова,-- нашелся Олаф.-- Ты же  знаешь,
как я его уважаю и чту. И все знают.
     Он опасливо оглянулся, но мимо проходили только  два  патриция.  Явно
слышали, скалят зубы. Мерзавцы.
     И вдруг Владимир ощутил изменение в мире. Солнце в дальние окна вдруг
заблистало ярче. Он с потрясающей четкостью рассмотрел мельчайший узор  на
портьерах, что висели на противоположной стене. Сердце застучало чаще,  он
непроизвольно сделал глубокий вздох, и воздух показался совсем другим.
     Снизу  на  лестнице  раздавались  приближающиеся  голоса.   Сдержанно
звякало железо, этериоты кого-то сопровождали. Олаф выпрямился, глаза  его
приготовились встретить пристальный взор базилевса, но Владимир  уже  знал
кто поднимается в окружении стражи на второй этаж!
     Он знал как собака, оставшаяся  дома,  что  издали  чует  возвращение
хозяина, чуял как лесная птаха чует приближающийся  рассвет,  ощущал  всей
душой и всем сердцем!
     Над ступеньками показались пышные перья на  блестящих  шлемах,  затем
суровые лица дворцовой стражи,  наконец  поднялась  ее  чистая  головка  с
незатейливой прической. Владимир стоял в  нише,  недвижимый,  как  статуя,
похожий на многочисленные статуи, свезенные в Новый Рим со всего мира,  но
чистые глаза принцессы мгновенно нашли его, будто она заранее  знала,  где
он окажется в момент ее возвращения...
     Он вскинул руку в салюте, колени дрогнули. Он снова  ощутил  странное
желание  опуститься  на  колени.  В  душе  творилось   невообразимое,   он
чувствовал, как бешено стучит сердце,  горячая  кровь  шумит  в  ушах  так
мощно, что заглушает звон доспехов. Он не становился на колени даже  перед
богами!
     --  Здравствуй,  Вольдемар,--  сказала  она,  снова  называя  его  на
норманский манер, как его постоянно звал Олаф.-- Я рада, что  ты...  верен
империи!
     Он коротко кивнул, но его глаза сказали ей ясно, кому он верен. Она в
коротком замешательстве отвела взор, кивнула Олафу, тот ответил широчайшей
улыбкой, и прошествовала по направлению к внутренним покоям.
     Вепрь, он вел стражей, одобрительно кивнул Владимиру. Он любил, когда
его людей замечали царственные особы. Это оценка и его работы.
     А Олаф скосил глаза вослед, прошептал заговорщицки:
     -- Как думаешь, Елена с нею?
     -- Ну, раньше они были неразлучны...
     -- Хотя бы Елена оказалась в стороне!
     Владимир понял, покачал головой:
     -- Она из тех, кто в политику не влезает.
     -- Думаешь? -- оживился Олаф.
     -- Ей хватает интриг и заговоров в другой сфере. Как и тайн.
     Олаф гордо выпятил грудь, потер ладони. А Владимир еще что-то отвечал
другу, но сам не помнил что говорил. Перед  глазами  стояло  сияющее  лицо
принцессы, в ушах звучал ее нежный голос.
     Голос Олафа донессся как будто из далекой страны:
     -- Она смотрит только на тебя. С чего бы?
     Владимир сказал с болью:
     -- А зачем? Мы с тобой песчинки. Сколько нам осталось? У солдат жизнь
коротка. А тут еще ходи и оглядывайся... Варяжко  убит,  трое  на  корабле
сгинули -- даже дурак поймет, что мы ускользнули. А Ярополк  не  последний
дурак. Сколько смогу продержаться живым? Я не хочу, чтобы она плакала  над
моим телом.
     Долго молчали. Олаф  заговорил  так  тихо,  что  Владимир  вынужденно
повернулся к нему:
     -- Ты  ищещь  смысл,  а  какой  смысл  в  любви?  Если  есть,  в  чем
сомневаюсь, то это не тот смысл, который  выводит  на  берег...  Любят  не
умом, а сердцем, кровью, плотью, кожей, печенью! Смысл в  любви  наверняка
есть, но он глубже, чем дно океана,  и  выше,  чем  залетает  орел,  а  уж
упрятан надежнее, чем в самом сердце горного хребта. Не нам его искать,  а
нам лишь следовать за ним, или трусливо  попятиться.  Но  кто  любит,  тот
знает, что он обладает этим высшим смыслом, хоть и не может  его  назвать,
как не может заговорить умный пес, что все-все понимает.
     Владимир прошептал:
     -- Боги... Ты настоящий скальд!
     -- Я?
     -- Ты хоть слышал, что говорил? Или через тебя говорили боги?
     Чуть измененный голос Олафа ответил из темноты:
     -- Скальды говорят, что когда человек любит,  он  сам  подобен  богу.
Видишь, я только заговорил о любви, и то во мне уже зазвучала божественная
струна...
     Он захохотал весело и беспечно. Владимир вздохнул с облегчением. Олаф
снова Олаф, могучий и всегда готовый к схваткам викинг. А приступы умности
проходят так же быстро, как у Терибула припадки падучей.

     Глава 31

     В бою важен не только меч, но и кто  у  тебя  за  спиной  или  бьется
плечо-в-плечо. Вепрь, ветеран многих  войн,  пары  составлял  умело.  А  в
случае с новыми варварами все было ясно: раз так сдружились в дороге, то в
бою прикроют друг друга, один не бросит другого раненым, везде  поможет  и
выручит.
     Сегодня Владимир и Олаф дежурили порознь, одному и то делать нечего в
пустом ночном коридоре, но и тут Вепрь ухитрился  поставить  их  так,  что
могли пересвистываться с поверха на поверх, а когда сходились к  лестнице,
то и видели друг друга.
     Дворец был погружен в полутьму. Даже светильники горели  только  один
из четырех, воздух был тяжел, настоян на дурмянящих ароматах, что  хоть  и
отбивают запах навоза, но голова от них тупеет, а ноздри вообще  перестают
чуять запахи.  Изредка  проскальзывала  какая-нибудь  тень,  Владимир  уже
привык,  что  женщины  по  ночам  бегают  в  солдатские   бараки,   дважды
проскальзывали слуги из свиты императора,  всякий  раз  злобно  огрызаясь,
когда он требовал показать лица.
     Мысли текли вяло и  сладко.  Он  уже  стал  сильным  и  знатным,  ему
улыбались самые красивые женщины, клянялись короли, а он -- могущественный
повелитель Севера -- повелел трепещущему от ужаса императору  Царьградской
империи отдать ему в жены прекрасную принцессу Анну... А не то  пойдет  на
Царьград и возьмет Анну  вместе  с  Царьградом,  всей  империей,  землями,
скотом и людьми...
     Едва слышные шаги вытряхнули из гладких грез. Снизу поднимались трое.
Все в темных плащах с глубоко надвинутыми на глаза  капюшонами,  рослые  и
широкие. Оружия не видно, но Владимир  звериным  чутьем  понял,  что  люди
очень опасны, и что под плащами есть и мечи, и добротные доспехи.
     Он раскрыл рот, чтобы крикнуть тревогу, но то ли стыд удержал, то  ли
опасение, что это могут оказаться дворцовые слуги -- а кто еще может  быть
в это время? -- и трое молча бросились на него, а мечи разом заблистали  в
слабом свете светильников.
     Владимир прижался к стене.  Его  меч  будто  сам  прыгнул  навстречу.
Зазвенело железо, он дрался яростно, сцепив зубы и задержав  дыхание.  Они
рубили по нему торопливо и мешая друг другу, а  он  выбрал  миг  и  достал
одного самым кончиком лезвия по шее, получил сильный  удар  в  плечо,  там
занемело от боли, отодвинулся по стене, в то место сразу со звоном ударили
два меча. В ответ быстро и точно кольнул как копьем еще одного. Тот  взвыл
и отступил, опустив меч. С его губ впервые сорвалось крепое слово.
     Владимир вздрогнул,  впервые  услышав  что-то  кроме  звона  мечей  и
надсадного дыхания, едва успел отдернуть голову, лезвие чужого меча задело
плечо. Со звоном слетела чешуйка доспеха.
     Снизу, громко стуча сапогами и уже не таясь,  бежали  еще  двое.  Оба
торопливо вытаскивали из-под плащей короткие  мечи.  Владимир  отступил  в
угол, его меч вздрагивал и  звенел  от  яростных  ударов,  он  не  успевал
следить за врагами, а руки сами дергались, отражали удары, щит трещал,  он
сам не мог бы сказать как и с кем дерется, годы упражнений заставили  тело
двигаться само, и он бился, в глазах потемнело, он чувствовал  соленое  во
рту, когда вдруг сверху прогремел страшный крик:
     -- Один!.. Что это?
     Владимир шатался под ударами, колени подгибались,  в  голове  гудело.
Смутно видел, как сверху метнулась темная тень. Что-то  хрустнуло,  кто-то
вскрикнул. Он отбросил щит, а его меч врубился в  плечо  нападавшего.  Тот
отшатнулся, Владимир судорожно повернулся к другому,  и  тут  ощутил,  что
остался только один враг, да и тот перехватил меч в левую руку.
     -- Умри! -- прошипел Владимир с ненавистью.
     Его меч обрушился с такой  мощью,  что  перерубил  подставленный  меч
противника и снес половину головы.  Олаф  поднялся,  пошатываясь,  сжал  и
расжал пальцы. Человек под ним остался лежать с  неестественно  вывернутой
шеей.
     -- Что за люди? -- спросил он.
     -- А я знаю? -- огрызнулся Владимир.
     В дальнем  конце  коридора  выскочили  стражи  с  факелами.  Полыхнул
тревожный  красный  свет,  кто-то  заорал  истошно:  "Император!  Спасайте
императора!". Двери приоткрывались,  кое-кто  выглядывал  пугливо,  другие
выскакивали сразу, наполняли помещение воплями, суматохой.
     Владимир и Олаф стояли с обнаженными мечами. Начальник ночной  стражи
примчался с белым, как мел, лицом. Его трясло, а губы  прыгали,  будто  по
ним били пальцем:
     -- Кто? Что? Куда?
     Владимир промолчал, он ощупывал себя, проверял целы ли кости, или  же
погнутыми доспехами не отделался, Олаф же ответил бодро:
     -- Они!.. Это!.. Туды!
     -- Кто эти люди?
     Начальник стражи наклонился, свирепо ухватил одного за плечи, потряс.
Голова несчастного болталась, из разрубленного плеча хлестала кровь как из
быка на бойне. Он пытался что-то сказать, но с губ сорвался хрип, и  глаза
закатились под верхние веки.
     Начальник  стражи  ухватил  другого,  а  его   воины   переворачивали
остальных, пока Олаф не обронил:
     -- Уже не скажут.
     -- Неужто всех?..
     -- Похоже.
     Начальник стражи зло повернулся к Владимиру. Олаф развел руками:
     -- Предупреждать надо. Мы бы попросили остаться, чайку бы,  слово  по
слову, мордой по столу...
     Челядь пыталась убрать трупы, но начальник стражи велел не трогать до
прибытия Вепря. Тот  прибежал  разъяренный,  всклокоченный,  но  в  полном
вооружении, свирепый и готовый к бою.
     Владимир с трудом выдержал его злой взгляд. Вепрь  и  раньше  ему  не
очень-то доверял, выпрямился, превозмогая боль в правой руке. Вепрь  долго
и люто смотрел на Владимира, перевел горящий  взор  на  Олафа.  Тот  сразу
перестал улыбаться, выпрямился.
     -- Что на этот раз? -- потребовал Вепрь.
     -- Да вот эти люди... -- начал объяснять  Владимир,  но  его  прервал
властный голос:
     -- Погоди, этериот. Здесь слишком много ушей. Иные укоротить бы...
     Толпа  распахивалась  перед  Терибулом  как  шелковый  занавес.  Одни
попятились, другие спрятались за спины, а третьи  исчезли  вовсе.  Терибул
бросил из уголка рта:
     -- Вепрь, займись тут. А я поговорю с этериотами.
     Втроем прошли в покои Терибула на поверх ниже. В коридорах  уже  было
полно стражи, блестели доспехи, железо звякало, грубые голоса как  конский
топот  прорезались  сквозь  женские   испуганные   вскрики.   Перед   ними
расступались как вспуганные куры даже ветераны.  Владимир  ловил  на  себе
удивленно-уважительные взоры.
     Закрыв за собой дверь, Терибул  кивком  отослал  слуг,  повернулся  к
этериотам. Глаза его были острые как два стилета:
     -- Что они сказали?
     Владимир развел руками, а Олаф браво ответил:
     -- За нас говорили мечи.
     Терибул поморщился:
     -- Кто их первым увидел?
     -- Я,-- ответил Владимир.
     -- Что они говорили?
     -- Они бросились молча,-- ответил Владимир честно.--  Да  и  потом...
больше хрюкали. Иногда -- мычали.
     Терибул смотрел пристально,  будто  хотел  впиться  во  внутренности,
выгрызть упрятанное  глубоко.  В  лице  проступила  затаенная  жестокость.
Владимир  чувствовал  смертельный  холод.  Если  обмолвиться,   что   один
выругался на росском языке, то это может быть смертным  приговором  ему  и
даже Олафу.
     -- А ты,-- спросил Терибул у довольного викинга,-- что слышал ты?
     Олаф метнул быстрый взор на Владимира. Тот затаил дыхание, викинг мог
услышать, но Олаф показал красивые зубы в чистой открытой усмешке:
     -- Мой друг поразил четверых!.. Я успел только одного. Да и то... без
крови.
     Терибул поморщился:
     -- Сломал спину. Тоже подох раньше, чем успели спросить. Вы  чересчур
сильны, варвары! И бесхитростны как младенцы. Захватить бы хоть одного, да
с каленым железом поспрашивать... Но вы хороши в охране, ничего не  скажу.
Сейчас каждый видит, что я был прав, когда  порекомендовал  вас  в  охрану
внутренних покоев. Не забывайте, вас рекомендовал я! Но любой из римлян...
или тех, кто за годы стал римлянином, научился  бы  думать  по-римски,  не
добивал бы хоть одного.
     Владимир ответил виновато:
     -- Мы не добивали.
     Терибул отмахнулся раздраженно:
     -- Знаю-знаю. У каждого из четверых только по одной ране. Ранке,  как
бы вы сказали. Прямо -- царапинке! Увы, смертельной. А один  вовсе...  без
крови, как говорит этот довольный дурак.
     Олаф вытянулся, но по лицу было видно как обиделся. Терибул  прошелся
по комнате. Этериоты следили  за  шагами  всемогущего  царедворца,  затаив
дыхание. Терибул  морщился,  сжимал  кулаки,  хмыкал,  наконец  так  резко
обернулся, что оба вздрогнули.
     -- Идите. В любом случае вы показали себя достойно. А  что  не  очень
думали, когда рубили, то так и лучше. Умные воины -- уже не воины.
     Когда за ними закрылась дверь, Олаф шепнул одними губами:
     -- Чего это он?
     -- Забудь,-- посоветовал Владимир.-- Сам дурак.
     -- Да нет, мой отец тоже  примерно  такое  же  рек.  Умные,  дескать,
опасны...
     -- Забудь,-- отмахнулся Владимир снова.
     Олаф внезапно хлопнул себя по лбу:
     -- А что тот, которому ты разрубил шею, пищал?
     -- Ш-ш-ш-ш,-- сказал Владимир испуганно.
     Олаф едва не подпрыгнул, довольный.  Значит,  тут  еще  сложнее,  чем
показалось вначале. А его друг знает больше, чем сказал этому разряженному
болвану, сам дурак, и как здорово, что они вдвоем уже окунулись во  что-то
чисто ромески подлое с ночными убийствами и кинжалами из-под полы!  Другой
мир, где могут нападать впятером на одного, где косой взгляд или  неверный
изгиб губ может привести к быстрой и нещадной гибели, где один  удар  меча
может привести на вершину такой  славы,  откуда  крохотные  земли  родного
Севера не рассмотришь и в кулак!
     -- Нам повезло,-- сказал Олаф счастливо.-- Что  я  видел  дома  кроме
холодных скал и морского прибоя? Да еще одинаковых девок с морской водой в
жилах вместо крови? А здесь шагу не  ступить,  чтобы  кому-то  не  дать  в
морду!
     -- И получить,-- буркнул Владимир.
     -- И получить,-- согласился Олаф.-- Но  жить  можно,  когда  на  один
отвечаешь тремя! Как говорят здешние  христиане:  на  удар  надо  отвечать
сторицей!  Мол,  подставляют  правую  щеку,  лупи  так,  чтобы   из   ушей
брызнуло...
     Когда вернулись на свои места, трупы уже унесли, кровь  замыли.  Даже
ковровую дорожку  постелили  новую,  а  на  стенах  спешно  вешали  другие
гобелены: на прежние попали капли крови. Народу  суетилось  как  муравьев,
распоряжался  Вепрь  --  свирепо  и  громогласно.  На   варваров   зыркнул
исподлобья, Олафа остановил и велел стать в трех шагах от Владимира.
     -- Вам до смены еще полчаса,-- прорычал он.-- Но ты стой здесь! Скоро
Божественный изволит выйти. Не бегать же ему  по  этажам  за  вами,  ежели
изволит вас заметить?
     -- Базилевс уже знает? -- спросил Олаф живо.
     -- Сейчас его одевают и причесывают,-- буркнул Вепрь.-- Когда  начнут
обувать, то расскажут новости. Спины прямее, мерзавцы!

     Глава 32

     От стен тянуло холодом, а каменные плиты пола  давали  о  себе  знать
сыростью через мягкие подошвы сапог. До смены оставалось рукой подать,  но
Владимир и Олаф понимали, что Вепрь оставил их не зря:  пусть  все  видят,
что для его воинов -- обычное дело зарубить пятерых и остаться  целыми.  В
огромном дворце уже запылали очаги, вспыхнули все лампадки и  светильники,
но воздух все еще оставался промозглым, сырым.
     Владимир  и  Олаф  вслушивались  и  всматривались,  и   когда   внизу
показались закованные в доспехи огромные воины, подтянулись,  выпрямились.
За латниками поднимались шестеро таких же  исполинского  роста  спафариев,
личных телохранителей базилевса. Они были чудовищно  огромны,  тяжелы  как
быки,  злобные  и  недоверчивые,  подозрительные,   всюду   высматривающие
опасность для священной особы императоров.
     Приотстав шага на четыре, по ступенькам поднимались двое в  пурпурных
хламидах. Только базилевсы могли носить их, это и были базилевсы Василий и
Константин. Оба с одинаково бледными лицами, сероглазые, Василий чуть выше
и пошире в плечах, но оба чересчур  хрупкие,  словно  родились  и  жили  в
подземельях дворца, не видя солнца, не чувствуя на коже движения воздуха.
     Константин лишь скользнул взглядом по двум этериотам, а Василий  чуть
замедлил шаг. В его взгляде  проскользнул  вялый  интерес.  Оба  дворцовых
стража отличались друг от друга как день и  ночь:  один  смуглолицый  и  с
волосами черными, как вороново крыло, с яростным лицом с резкими  чертами,
прямым носом с горбинкой, другой -- белокожий и с золотыми волосами, глаза
синие, как небо, но что роднит их, так это  мужская  стать,  непоколебимая
уверенность, гордая стойка, звериная мощь, что лучится из их могучих  тел,
словно жар из раскаленного горна!
     -- Новенькие,-- кивнул он.-- Терибул отзывается о вас хорошо...
     Терибул, вклинившись сзади  как  узкий  топор,  что-то  прошептал,  и
базилевсы так же неспешно  остановились.  Их  взоры  снова  скользнули  по
могучим фигурам этериотов. Терибул отступил, снова поклонился. Его быстрые
глаза перебегали со спин базилевсов на замерших стражей.
     Наконец в  почтительной  священной  тишине  Константин  величественно
наклонил голову:
     -- Благодарю вас, этериоты. Вы двое сумели не  только  защитить  наши
жизни, но вдвоем перебили всех пятерых заговорщиков!
     Владимир чувствовал устремленные на него взоры сановников, начальника
стражи, командующих армий,  казначеев  и  великого  множества  царедворных
вельмож.
     -- Это было нетрудно,-- сказал Олаф с сильным акцентом  северянина,--
даже если бы их было пять раз по пять!
     А Владимир сильным звучным голосом добавил:
     -- Да, это было нетрудно. Ибо у нас был  самый  опытный  наставник  в
военном деле -- Вепрь!
     Он  повернул  голову,  и  все  взоры  упали  на  главного  начальника
дворцовой стражи. Вепрь, что с напряжением вслушивался в речи,  вздрогнул,
выпрямился, все еще с распахнутым от неожиданности ртом.
     Василий милостиво улыбнулся:
     -- Мне это приятно слышать от воинов Севера.
     -- Он нам как отец родной,-- добавил Олаф льстиво.
     -- Отрадно, отрадно,-- сказал базилевс со сладким довольством.
     Он кивнул Константину, тот ответил легким наклоном головы.  Сановники
наперебой  совали  Владимиру  и  Олафу  золотые  монеты,  кольца,  дорогие
перстни,  громко  восхваляли  их   отвагу,   стараясь   быть   замеченными
базилевсом,
     Базилевсы неспешно, в божественном спокойствии, прошествовали дальше,
а вельможи, понимая властелинов правильно, все  еще  одаривали  наемников,
похлопывали по плечам и  одобрительно  улыбались.  Если  базилевс  обратил
внимание на этих двух, то их вскоре переведут либо в личную охрану, либо в
ипасписты. И то и другое открывает дорогу наверх,  с  такими  людьми  надо
общаться. Даже если они пока что простые наемники.
     За базилевсами и сановниками шли  снова  спафарии,  следом  --  целое
стадо евнухов, холодных и равнодушных, и  только  за  ними  на  расстоянии
пяти-шести шагов двигались  родственники  базилевсов.  Олаф  покосился  на
Владимира. Хольмградец вдруг стал еще выше ростом, грудь  выдалась  как  у
бойцовского петуха, а глазами он пожирал  сестру  базилевсов,  хрустел  ее
косточками и проглатывал без остатка. Бледное лицо порозовело.
     Анна была в диадеме. Черные волосы, осыпанные золотой пудрой, что еще
больше придавало ей сходство с богинями, лежали крупными  волнами.  Нежное
белое личико внезапно тронул румянец. Она опустила ресницы, и тень от  них
закрыла половину лица. Яркий, как розы из сада, рот  казался  детским,  но
пухлые губы выглядели сочными, как спелые вишни.
     Она кивнула Олафу, по Владимиру лишь скользнула мимолетным  взглядом.
Всего миг ощущал прикосновение ее взгляда, но сердце забухало как молот  у
руках  подручных  Людоты.  Завтра,  сказала  она  одними  глазами.  Завтра
увидимся тоже. Хотя бы вот так, мимоходом.
     Он не сразу ощутил как резко похолодал воздух.  Вепрь,  который  тоже
оказался в центре внимания:  кто-то  подарил  ему  весь  кошель,  перестал
улыыбаться, едва прошли последние слуги базилевса.
     А когда свита удалилась за пределы слышимости, он медленно повернулся
к Владимиру и Олафу. На страшном изуродованном шрамами лице не осталось  и
тени улыбки. Глаза стали холодными, как две льдинки.
     -- Отец родной, значит? -- проговорил он медленно.-- Отец, значит...
     -- Отец,-- подтвердил Олаф истово. Он  вытятил  грудь  и  ел  глазами
грозного начальника стражи.-- Которого мы все любим, как мать... мать...
     Вепрь прорычал:
     -- Знаю, какую мать. Просто обожаете!.. Черт бы вас побрал. Под арест
бы обоих... а то и в колодки, что было бы только справедливо...
     Этериоты затаили дыхание. Вепрь вперился во Владимира налитыми кровью
глазами, будто хотел прожечь дыры:
     -- Есть одна странность.
     -- Какая? -- спросил Владимир, насторожившись.
     -- Всяк во дворце знает, где покои базилевса.  Как  всяк  знает,  где
покои принцессы Анны. Но эти  пятеро,  сумев  незамеченными  проникнуть  в
святая святых, пренебрегая высокородными, стремились поразить именно тебя,
мерзавец. Могли бы проникнуть даже в покои базилевса и... о, Небо!.. могли
бы поразить Царственных и Божественных. Но  почему-то  бросились  мимо  их
покоев как раз на тебя.
     Олаф захохотал звонко и раскатисто:
     -- Здесь ворона на вороне, еще и вороной погоняет! Обознались спьяну.
Местные, видать. Дерьмо им есть, а не вино пить.
     Вепрь прорычал:
     -- Здесь три светильника. Слепой увидит.  Да  и  с  вашими-то  рожами
спутать вас с базилевсами? Здесь что-то не то... Черт, никто  не  поверит,
что пятеро убийц получили большие деньги,  чтобы  убить  не  базилевса,  а
стража, который его охраняет. Но это именно так!
     Владимир пожал плечами:
     -- Олаф прав. Люди в Царьграде  какие-то  странные.  Я  тут  встретил
одного, кто никогда не жмакал жену, но убил друга, который это сделал.
     Олаф расхохотался,  и  даже  Вепрь  улыбнулся,  но  глаза  оставались
серьезными. И Владимир понял, что придется придумать что-то  весомее,  чем
байку про глупых греков.
     Вепрь прорычал:
     -- Если бы кинулись на Олафа, я бы понял -- обесчещенные мужья... Ну,
не сами, а сложились и наняли от каждого обесчещенного десятка  по  одному
умельцу ножа и топора. Или проигравшиеся в кости сделали то же  самое.  Но
почему напали на тебя, Вольдемар?
     Владимир быстро взглянул на довольного, как слон, Олафа:
     -- Как отцу родному скажу! Прямо  в  глаза:  честно  и  прямо,  будто
христианин на исповеди -- не знаю. Наверное, спутали с  Олафом.  Он  такие
безобразия творил в городе, что у народа  могло  в  глазах  помутиться.  А
когда начал еще и коней менять...
     Вепрь отшатнулся с неподдельным отвращением:
     -- Еще и коней? Для каких нужд?
     -- Вовсе не для греческих,-- заверил Владимир горячо.-- Мы ж простые,
из Леса да из Скал. Греческое к нам не больно липнет.  Он  все  еще  хочет
научиться ездить верхом. Вот и подбирает для себя коня с широкой спиной  и
толстым задом. Все подбирает, подбирает. Полгорода уже перебрал.  И  коней
тоже... нет, коней еще нет, но торговцы лошадьми на  него  тоже  в  обиде.
Наверное, за жен, дочерей, племянниц, служанок... Я же и цыпленку  уступаю
дорогу. У меня молоко на голове сливки откинет, такой я тихий.
     Олаф  скромно  опустил  глаза.  Даже  ножкой  поковырял  пол.   Вепрь
оглянулся на лестницу. Там слуги торопливо  меняли  вторую  дорожку,  тоже
пропиталась снизу кровью. Терибул сам  указывал  на  стены:  брызги  крови
взлетали выше головы, в спешке  не  все  вытерли.  На  статуях  из  белого
мрамора кое-где остались алые потеки.
     -- Тихий,-- хмыкнул Вепрь.-- Ладно, убирайтесь! Трое суток отдыха.  И
не попадайтесь мне на глаза, мерзавцы.
     Владимир поклонился молча, а Олаф не утерпел:
     -- Спасибо, отец родной!

     По дороге к баракам Олаф огляделся по сторонам.  Раннее  утро,  народ
уже выполз на улицы, торгует и меняет, нищие  просят  милостыню,  за  ними
никто не смотрит. Солнце  медленно  поднимается  еще  чистое,  умытое,  не
замутненное городскими испарениями нечистот.
     -- А Вепрь, хоть и не умнее кабана, а заметил больше!
     --  Олаф,--  сказал   Владимир   тоскливо,--   я   вижу,   как   тебя
подбрасывает... Ладно, то были росские мечи. Ну, не мечи, мечи  дамасские,
но держали их руки русов. И пришли не за головой  императора,  кому  нужен
этот кочан на Руси, а за моей. Это здесь всем  кажется,  что  весь  мир  в
благоговейном страхе и трепете смотрит в рот священной особы базилевса!  А
на Севере где-то важнее конунг, где-то король, на Руси  же  сейчас  все  в
кулаке Ярополка.
     -- Да-да,-- живо сказал Олаф.--  Я  слышал.  Ты  просил  отца  помочь
отстоять свой Хольмград. Тебя этот самый Ярополк изгнал?
     -- Он,-- ответил Владимир, но помимо тоски  и  боли  Олаф  услышал  к
своему удовлетворению и сдавленную ярость.-- Но я  хочу  вернуться!  Пусть
сладко ест и мягко спит, но я вернусь. Он меня знает, потому  и  тогда  --
помнишь! -- перекрыл  своими  заставами  нам  дорогу.  Потому  даже  здесь
пытается достать меня. Здесь, в Царьграде целый квартал русов. Торговцы!..
Они же глаза и уши великого князя Киевского. А еще, как видишь, и руки.
     Олаф довольно заржал:
     -- Хреновые руки! Разучились в тепле да под солнышком держать мечи...
Эй-эй, что у тебя из-под панциря течет?
     Вязаная рубашка, что торчала из-под железного панциря, стала теплой и
мокрой. Когда Владимир отнял руку, ладонь была в крови.
     -- Красное вино,-- сказал он.
     --  Откуда?  --  удивился  Олаф.--  Ты  вина  не  пьешь,  совсем  как
магометанец!
     -- Да? Тогда с чего бы я  чувствовал,  будто  меня  пропустили  через
камнедробилку?
     -- Да, это похмелье,-- согласился Олаф с напускным весельем, ибо лицо
Владимира уже стало бледным и изнуренным.-- Пир был  на  славу,  и  ты  их
угостил щедро!
     Он даже взялся поддерживать его за плечи. А когда подошли  к  бараку,
навстречу выбежали этериоты, уже все знали о  случившемся,  подхватили  на
руки, внесли, поспешно содрали доспехи.  Он  чувствовал  слабость,  голова
начала  кружиться.  Вокруг  ахали,  спорили,  деловито   оценивали   удары
нападавших, достоинства и недостатки его доспеха.
     Панцирь был во вмятинах, будто по нему били молотом.  В  двух  местах
толстое железо не выдержало, зияло дырами. На теле Владимира насчитали три
раны, к счастью --  не  опасные,  а  также  с  десяток  широких  ссадин  и
кровоподтеков.
     Олаф с сочувствием пощелкал языком, но голос звучал беспечально:
     -- Нет, мечи держать не разучились... Тем выше наша слава!

     По дворцу прокатилась волна арестов. Перепуганные сановники  доносили
друг на друга, предавали, сводили счеты. Вторая волна арестов охватила уже
богатые дома Константинополя. Пользуясь случаем, базилевсы убирали опасных
врагов. Пусть и не верили в их причастность к заговору. Но все  уже  знали
об успешной попытке пятерых убийц проникнуть во дворец, и аресты встретили
хоть со страхом, но пониманием.
     Теперь  куда  бы  Владимир  ни  направлялся,   чувствовал   на   себе
пристальный взгляд Вепря. Тот не стеснял, не давил, напротив  --  позволял
вольности, которые не позволил бы другим наемникам, а однажды,  забывшись,
отсалютовал, словно командующему войсками.
     Олаф заржал:
     -- Как ты его, а? Отец родной, без него бы  пропали!  Теперь  у  него
хоть по голове ходи, не продаст.
     -- Надеюсь,-- пробормотал Владимир.
     -- Да что там! Ему золота и драгоценностей насовали больше, чем нам!
     -- Да,-- согласился Владимир,-- но и нас не забыли. Это сразу  решило
кое-какие наши вопросы, верно? Но у меня к тебе просьба...
     Олаф выпятил грудь:
     -- Если надо заменить тебя в постели...
     Владимир сказал с неудовольствием:
     -- Быстро ты оромеиваешься. Раньше предложил бы заменить в драке.
     -- Зачем? -- удивился Олаф.-- Драка нас и так найдет. Где ты,  там  и
драка. Я уже заметил. А вот на девок у меня что-то  с  глазами  плохо.  Не
разгляжу! Говори, я заранее согласен.
     -- Я хочу сходить в город,-- сказал Владимир.
     -- Понятно. Меч брать?
     -- И доспехи,-- сказал Владимир нехотя, ибо  рожа  Олафа  уже  начала
расплываться в насмешливой улыбке.-- Это так, на всякий случай.  Я  ничего
такого не жду.
     -- Понятно, понятно,-- согласился Олаф  с  радостным  возбуждением.--
Значит, будет что-то совсем головоломательное. Ну, Вольдемар, с  тобой  не
соскучишься. Доспехи какие, легкие?
     Владимир поколебался:
     -- Лучше булатные. А под них одень кольчугу. Так, на  всякий  случай.
Сверху же лучше прикрыть рубашкой. Я не хочу, чтобы народ там  видел,  что
явились императорские наемники.
     --  Понятно,  скромный,--  согласился  Олаф  мгновенно.--   Как   мне
нравится, когда вдруг становишься таким... прямо  застенчивым!  Значит,  и
две кольчуги не помешают. Жаль, и одной нет...
     Собравшись,  отправились  на  поиски  Вепря.  Тот  на  площади  перед
бараками выстроил третью  когорту  и,  красный  от  гнева,  орал,  брызгая
слюной:
     -- Когорта! Спиной друг к другу  в  шахматном  порядке  по  диагонали
становись!.. Ну сколько я должен вам снова  и  снова  говорить,  чтобы  на
задний двор не ходили  гадить!  Сегодня  зашел,--  он  брезгливо  пошаркал
подошвой,-- а там этого дерьма столько, что в голове не  укладывается!  Эй
ты, я видел как ты бегал туда!
     Из строя выступил этериот, виновато развел руками:
     -- А что мне делать?  Одежду  мне  какую  выдали:  портки  до  колен,
рубашка без воротника, сапоги растоптаны, пальцы вылезают... Разве я  могу
в таком виде перейти через двор?
     Вепрь свирепо оскалил зубы:
     -- Прекрасно! Воин базилевса и должен внушать страх! Вы сюда цветочки
рвать нанялись? Вы пришли проливать чужую и свою кровь! И я вас научу  это
делать! Если  не  знаете,  то  скажу:  я  прибыл  сюда  из  прославленного
пелопонесского легиона, а там дураков не держат!
     В  строю  почему-то  начали  сдержанно  улыбаться.  Вепрь  разразился
бранью. Олаф шепнул Владимиру:
     -- Попадем под горячую руку. Может, вернемся? Сейчас к нему и на козе
не подъедешь.
     -- Почему на козе?
     -- Наш верховный бог Один ездит на козе.
     Сердце Владимира  стиснулось,  но  Вепрь  уже  поворачивался,  сейчас
заметит, он заставил себя выпрямиться и шагать твердо, по-солдатски.  Олаф
держался рядом, бодрился как селезень, выпячивал грудь  и  делал  страшные
глаза.
     Вепрь смерил  недобрым  взором  двух  неразлучных.  Белки  начальника
дворцовой стражи покраснели, сосудики полопались и  налились  кровью.  Под
глазами висели мешки, он выглядел усталым и невыспавшимся.
     Владимир сказал бодро:
     -- У нас еще два дня свободных...
     -- Благодаря вашей доброте,-- быстро вставил Олаф.-- И щедрости!
     Вепрь перевел на него подозрительный взор, ноздри трепыхнулись как  у
льва, зачуявшего добычу. Владимир закончил льстиво:
     -- Мы просим позволения отлучиться в город.
     -- Зачем? -- спросил Вепрь подозрительно.
     Владимир замялся, а осмелевший Олаф сказал значительно:
     -- Константинополь -- город древней и великой культуры.  Его  основал
сам Визант, герой-аргонавт. Мы хотим пойти поклониться его могиле.
     Вепрь некоторое время пристально  всматривался  в  мужественное  лицо
викинга. За  спиной  смешки  пошли  громче.  Вепрь  побагровел,  из  пасти
вырвался хриплый рык:
     -- Я гляжу, этериот, ты слишком умный...
     -- Кто, я? -- удивился Олаф.
     -- Не я же! -- оскорбился Вепрь.-- А ты, Вольдемар, тоже идешь класть
поклоны?
     Взгляд его был  острый  и  цепкий,  совсем  не  взгляд  усталого  или
невыспавшегося человека. Не зря назначили начальником,  подумал  Владимир.
Ничего не упускает, и все замечает.
     -- Нет,-- ответил он как можно искреннее.-- Я просто  иду  с  Олафом.
Буду придерживать ему голову, чтобы не разбил при поклонах.
     -- Ну-ну,-- рыкнул Вепрь,-- заставь  дурака  богу  молиться,  он  все
равно лоб побьет. Даже медный. Ладно, но по возвращении предстанете  предо
мною! Погляжу, в каком виде приползете.
     Владимир с облегчением перевел дух:
     -- В самом лучшем,-- заверил он.-- Даже на скачках играть не будем.
     -- Да ну? -- поразился Вепрь.
     -- Клянусь,-- ответил Владимир твердо.-- Олаф пробовал коня прятать в
рукав, не получается. А проигрывать мы не любим.

     Глава 33

     Дома по обе стороны тянулись массивные, из громадных  глыб.  Из  стен
выступали барельефы, а крыши поддерживали каменные  статуи.  Слепые  глаза
бесстрастно провожали двух могучих этериотов, толстые мышцы древних  богов
красиво  вздувались,  они  держали  не  просто  крыши  --  небо,  но  Олаф
расталкивал толпу совсем других людей: эти похожи на слизняков  в  мешках,
животы висят до колен, кривым ногам позавидует любой  степняк,  а  осанкой
больше напоминают черепах.
     Исполинский город все еще поражал, но Олаф уже знал, что богатство  и
мощь Константинополя создавалось поколениями, а нынешний народец совсем не
те герои, что добывали золотое руно.
     Владимир шел настороженный,  глаза  пугливо  бегали  по  сторонам.  В
пестрой толпе проще воткнуть нож в спину, сунуть лезвие под ребро, метнуть
топор или дротик. Правда, для этого надо знать, куда пошли, но судьба тоже
любит случайные встречи.
     Впереди звенел бубен, в кругу пестрой галдящей толпы плясал  облезлый
медведь на цепи,  а  немолодая  цыганка  с  накрашенными  сурьмой  глазами
раскладывала на маленьком столике кости и цветные палочки.
     Олаф засмотрелся, Владимир дернул, но викинга уже  ухватила  за  руку
гадалка, звонко запричитала:
     -- Предскажу судьбу!.. Предскажу судьбу, все расскажу  без  утайки!..
Всего за одну серебряную монету...
     Олаф с напускным равнодушием отмахнулся, но глаза  заблестели  жадным
интересом:
     -- Ну ладно, вот тебе монета... говори, только быстрее.
     Цыганка повернула руку Олафа ладонью  вперед,  всмотрелась,  внезапно
отшатнулась в ужасе:
     --  О,  боги  цыган,  спасите!..  Тебя,  красивый  воин,  четвертуют,
засолят, а потом съедят!
     В толпе перестали галдеть, все взоры обратились на могучего этериота.
Владимир непонимающе спросил:
     --  Олаф!  Тебя  разве  посылают  с  легионом  в  Африку?  Воевать  с
людоедами? А что ты молчал?
     Олаф стоял с раскрытым ртом. Щеки его медленно стали воскового цвета,
кончик носа заострился, будто сын конунга уже лежал в  гробу.  Потом  Олаф
ахнул, звучно хлопнул себя по лбу:
     -- Тьфу, как вы меня перепугали! Я просто забыл снять новые перчатки.
Вчера мне подарила одна... гм... чтобы кожу не  расшибал  тетивой.  Они  в
самом деле из свинячьей кожи!
     Когда он стащил перчатки, гадалка отшатнулась в еще  большем  испуге.
Без перчаток грубые ладони викинга выглядели вовсе свинячьими копытами:  в
твердых  желтых  мозолях,  с  трещинками,  линии  жизни  и  судьбы  стерты
постоянным трением о рифленую рукоять меча.
     -- Твоя судьба неведома даже богам,-- вскрикнула она со страхом.
     -- Как это? -- удивился Олаф.
     А Владимир, веселясь, протянул свою ладонь:
     -- Что предназначено мне?
     Его ладонь не  уступала  ладони  викинга.  Сплошные  твердые  мозоли,
кое-где сглаженные шероховатостью меча, трещины, шрамики, ссадины.
     -- Мужчины,-- сказала она, отшатнувшись.-- Вы -- настоящие...  но  вы
стерли все, что было начертано. Теперь сами определяете свои судьбы! Я  не
могу увидеть вашего грядущего... потому что вы творите его сами.
     Владимир выудил из кармана горсть серебряных монет:
     -- Возьми. И спасибо на верном слове.
     Олаф долго оглядывался, похохатывал, рукавицы заткнул за пояс.  Синие
глаза сияли как небо, умытое дождем.
     -- Ха-ха!.. Засолят и съедят! Ну и гадалка...
     -- Мудрая женщина,-- возразил Владимир.
     -- В чем мудрая? Хотя бы соврала что-нибудь. Эй, вон еще один  базар.
Тут одни базары, ну и народ. Надо бы чеснока купить. Он убивает все  хвори
наповал. Да и закусывать им хорошо, верно?
     -- Верно,-- подтвердил Владимир.-- Я тогда по запаху смогу тебя найти
даже в темноте и в любой канаве.
     Олаф обиделся, шел молча, пока не прошли мимо бродячего  цирка.  Двое
худых жонглеров бросали друг другу ножи,  а  пышногрудая  женщина,  одетая
очень рискованно, громко и пронзительно пела, аккомпанируя себе на лютне.
     -- Хорошо поет,-- сказал Олаф.-- Громко.
     -- Голосистая,-- согласился и Владимир.
     Его глаза безостановочно выхватывали из толпы подозрительных,  а  сам
старался держаться от любой кучки подальше.
     Олаф оглянулся на женщину. В синих глазах застыло недоумение:
     -- Почему? Вроде бы не голая, да и вымя дай боже каждой... Или  я  не
так тебя понял? Что у вас за язык, у русов... Когда ты  сказал  вчера  про
ручей: воды по колено, а рыбы до хрена, я полдня ломал голову, все  думал,
как это может быть.
     -- Да зачем тебе думать? Вон у тебя какие мышцы!
     -- Дурень  ты,  Вольдемар.  Это  мы  сейчас  два  этериота,  а  когда
вернемся, нам быть мудрыми и все знающими конунгами!
     Владимир  даже  рот  открыл.   Олаф   всегда   удивлял   неожиданными
переходами. Правда, ему в самом деле когда-то достанется меч  конунга,  но
все же странно услышать о мудрости и знании от могучего  викинга,  который
дня не проживет без драки. Скорее о мудрости заговорили бы гранитные грыбы
мостовой, по которой когда-то бродили эллинские мудрецы, а сейчас  которую
топчут их сапоги.
     -- Веришь, что вернемся?
     -- А то как же?
     -- Сколько нас сюда приехало,-- сказал Владимир с  тоской,--  которые
верят в скорое возвращение. Славяне, русы, армяне, готы... Уже от старости
в могилы смотрят, а все еще верят!
     -- Мы вернемся,-- повторил Олаф, но прежней твердости  в  его  словах
Владимир не ощутил.-- По крайней мере ты. Я же вижу, как у тебя  яд  течет
из зубов!
     Владимир сказал замедленно:
     -- Надо вернуться...
     Голос его дрогнул. Олаф быстро посмотрел по сторонам:
     -- Что-то случилось?
     -- Мне кажется, за нами уже идут.  Нет-нет,  не  поворачивайся.  Надо
что-то придумать. Ты иди прямо, а я  сверну  в  ближайший  переулок.  Если
простые грабители, что маловероятно, они пойдут за тобой.
     -- Почему?
     -- Олаф, на тебе все сверкает. И кошель твой болтается на  виду.  Все
девок богатством сманиваешь? А ежели за мной, то это опять люди Ярополка.
     Олаф шел как деревянный, шея скрипела от усилий держать голову прямо,
не дать посмотреть что там сзади. Спросил одними губами:
     -- Где встретимся?
     -- Давай возле Иудейского квартала. Там запертые ворота,  две  лавки,
стража.
     Он хлопнул его по плечу, свернул в улочку и пошел неспешной  походкой
богатого воина на отдыхе. Олаф краем глаза следил за другом, пока едва  не
ударился лицом о стену. Выругался, пошел тоже вразвалку, осматривал дома и
окна, оглядываясь с улыбкой вслед красивым женщинам. Он все еще не  видел,
чтобы кто-то шел за ним или свернул за Вольдемаром, но в теле  возбужденно
дрожали мышцы, кровь шумела в  жилах,  пенилась  на  порогах  суставов,  в
голову ударила хмельная волна, и он едва сдерживался, чтобы с мечом в руке
не повернуться и не спросить:
     -- Ну, кому тут я не ндравлюсь?
     До  Иудейского  квартала  оставалось  пересечь  всего   лишь   улочку
кожевников. Он помедлил, рядом призывно раскрыла двери небольшая оружейная
лавка. Там полумрак, в глубине Олаф рассмотрел широкий прилавок,  грузного
мужчину.
     В лавке опрятно пахло железом, маслом для смазки и чистки,  окалиной,
здесь явно и чинили сломанные  кинжалы.  Мужик  за  прилавком  смерил  его
угрюмым взглядом:
     -- Этериот? Ну, для таких гостей у меня  вряд  ли  что  найдется.  Вы
привыкли получать из казны, а не покупать.
     -- Я не ромей,-- ответил Олаф.-- Я иногда покупаю.  А  иногда  просто
забираю.
     Хозаин сказал знающе:
     -- Варвар, понятно. Вся армия уже из варваров. Да и во дворце...  Как
тебе здесь после твоих степей? Или откуда ты? Удовлетворяет ли  служба  во
дворце?
     Олаф скривился, будто тяжело груженый  верблюд  наступил  на  больной
палец:
     -- Когда идем на службу, вовсю глазеем на молоденьких девушек. Только
и думаешь, как бы ту затащил  к  себе  или  вон  ту...  Потом  целый  день
упражняешься с оружием, бегаешь в полном доспехе и со щитом,  мокрый,  как
мышь, а к вечеру уже тащишь ноги мимо самых хорошеньких и думаешь: борщу б
горячего... Значит, удовлетворяет.
     Хозяин хмыкнул, глаза потеплели. Олаф  к  полумраку  привык,  а  ножи
перед ним появились на прилавке даже лучше, чем висели на стене.
     -- И это все? -- удивился он на всякий случай.-- Да  такие  у  нас  в
каждой деревенской кузнице!
     -- Да? -- ответил хозяин.-- Сомневаюсь. Но взгляни еще и на эти...
     У Олафа перехватило  дыхание.  Благородство  лезвий  проступает  даже
сквозь ножны -- узкие и удлиненные, рукояти отделаны с изяшной  простотой,
а когда потащил один из ножен, клинок выполз хищный и радостный, заблистал
искрами, хотя солнечный свет остался за порогом.
     Хозяин хмыкнул, варвара видно насквозь, и чтобы добить вовсе, выложил
на прилавок еще -- в богатых ножнах, рукоять из слоновой кости с насечкой,
чтобы не скользнула в пальцах при броске, а лезвие, лезвие...
     Хозяин наблюдал с удовольствием. Разряженный, как павлин, этериот все
же не кажется неженкой, а в хорошем булате, как  ни  странно,  разбирается
тоже.
     Когда в лавку вошли четверо,  Олаф  ощутил,  как  по  телу  пробежала
дрожь. Не от страха, его все еще не испытал ни разу, а от ощущения близкой
опасности, а значит -- ударов, брызг крови, криков и ссадин  на  костяшках
пальцев.
     Двое подошли и стали с боков, а еще двое замешкались, отрезая  дорогу
к выходу.  Олаф  краем  глаза  быстро  оценил  двух  слева,  грязных  и  в
лохмотьях, другие явно такие же. Сказал медленно и надменно хозяину:
     -- Сходи в заднюю комнату. Принеси что-нибудь получше.
     Хозяин, насупя брови, смотрел то на  него,  то  на  четверых,  что  с
недобрыми ухмылками осматривали этериота. Один сказал грубо:
     -- Зачем кабану нож? Еще щетину себе повредит.
     Трое захохотали. Олаф сделал вид, что только сейчас заметил их:
     -- Ты это мне?
     -- Тебе, разряженный петух,-- ответил вожак, этот явно был вожаком.--
А если не петух, то попробуй возьмись за любой из тех ножей!
     Двое придвинулись, Олаф впервые ощутил, что может не выбраться живым.
Пока ухватится за меч, они воткнут в него  ножи.  Пока  что  видят  богато
одетого придворного воина, сытого и самодовольного, явно  расжиревшего  на
службе, где  надо  только  стоять  истуканом,  это  не  поле  битвы,  куда
отправляют настоящих бойцов, этот павлин просто мясо для их ножей!
     Он вспомил Владимира, его повадки, трюки, хитрости, когда для  победы
над врагом, можно даже в дерьмо вступить, только бы найти получше  позицию
для удара.
     -- Если я возьму нож,-- спросил  он,  прикидываясь  испуганным,--  вы
меня убьете?
     Вожак засмеялся:
     -- Нет, если ты сумеешь убить нас.
     Олаф сказал еще испуганнее:
     -- А если я не возьму нож?
     Вожак сказал весело:
     -- Тогда зачем тебе жить? Боги не терпят на земле трусов...
     Олаф видел, с какой ненавистью смотрят на него совершенно  незнакомые
люди. Лишь потому, что одет пышно, ест и пьет на добротной посуде. А  если
еще и пообещали заплатить за его жизнь...
     -- Вам не надо было...-- сказал он умоляюще.
     Одновременно он ударил локтем  вправо,  услышал  хруст  и  сдавленный
крик, тут же кулак его метнулся  вперед,  и  лицо  вожака  превратилось  в
кровавое месиво. Он мгновенно повернулся, Вольдемар побеждал его не силой,
а скоростью, ударил быстро и сильно третьего.
     Тут же послышался сдавленный крик, хрип. Он увидел, что хозяин  лавки
обеими руками держит длинное тонкое копье.  Наконечник  его  был  в  груди
четвертого. Глаза  несчастного  вылезали  из  орбит,  в  них  было  больше
удивления, чем страха. Их послали убить этериота, все в городе знают,  что
такое дворцовая стража, что только жрут, пьют, жиреют да гребут  под  себя
чужих жен, ибо у них денег больше, чем у иного торговца. И  они  не  ждали
быстрого отпора, наслаждались глумлением над пышным увальнем,
     Трое корчились на полу. Первый, которого Олаф саданул  локтем,  слабо
дергал ногой, постепенно застывая. Удар булатной бляхой на локте  пришелся
в переносицу. Вместо лица была маска из пузырящейся крови, что стекала  на
пол густыми волнами. Еще двое пытались подняться,  руки  подламывались.  У
одного кровь хлестала  из  перебитого  носа,  другой  все  еще  выплевывал
крошево зубов из разбитого рта.
     -- Чем ты ударил? -- прошепелявил он.-- Молотом?
     Олаф покачал головой:
     -- Кто идет за шерстью, может вернуться стриженным.
     Хозяин с проклятием уперся в прилавок, выдернул наконец копье. Жертва
рухнула на пол, руки чуть поскребли чисто вымытые доски.
     -- Нам сказали...-- прохрипел  первый,  он  сплюнул  на  пол  сгусток
крови, там блеснул осколок еще одного зуба.-- Нам сказали...
     Олаф взмахом длани велел убираться,  пусть-де  теперь  разбираются  с
тем, кто их так гадко обманул, повернулся к хозяину:
     -- Спасибо. Он мог бы достать меня в спину.
     Хозяин буркнул:
     -- Не за что. Я не могу, чтобы убивали покупателей. Если бы где-то на
улице...
     Олаф сказал сочувствующе:
     -- Там убивать не дает городская  стража.  Трусы!  Мол,  выгонят  без
платы, если на их участке кого-то зарежут.
     Хозяин поймал на лету золотой, а Олаф взял облюбованный нож, примерил
как входит в ножны, кивнул и  вышел.  Хозяин  довольно  хрюкнул.  За  один
золотой можно получить пять  ножей.  Все-таки  этериоты  --  раскормленные
свиньи, деньгам цену не знают.

     Глава 34

     Вепрь с изумлением и гневом рассматривал вернувшихся  этериотов.  Оба
вернулись в изорванной одежде, с побитыми мордами.
     -- Да, погуляли... Я видел зарево над армянским кварталом. Ваших  рук
дело? Нет? Странно. А флот в Золотой бухте еще на месте? Ну хоть  половина
уцелела? И  не  проиграли  в  кости,  не  потопили,  цыганам  на  бусы  не
променяли? Тогда где же вы были?
     Олаф сказал печально:
     -- Старых друзей хоронили...
     -- Тогда почему,-- спросил Вепрь, глаза его пробежали по  ссадине  на
скуле Олафа,-- почему оба в таком виде?
     Олаф сказал еще печальнее:
     -- Да они помирать не хотели.
     Среди этериотов пошли  смешки,  кто-то  вполголоса  крикнул  "виват".
Вепрь прищурился, эти двое внесли свежую струю в застойный воздух барачной
жизни.
     -- Так вы ж ходили кланяться могилке Византа!
     -- Не нашли,-- ответил Владимир печально.-- Так мы, того...  чтоб  уж
не зря нас отпустил в город наш отец родимый, доблестный и добрейшей  души
человек, все знают о ком я  говорю,  так  вот  мы  и...  того,  свеженькие
нарыли...
     Вепрь сказал саркастически:
     -- А чтоб в другой раз долго не искать, вы  их  нарыли  не  одну?  По
всему городу? Прочь с глаз, мерзавцы. Отпуск отменяется, завтра на службу!
Там будете под присмотром.
     Даже в бараке им  казалось,  что  слышат  раскаты  его  голоса.  Олаф
восхищенно покрутил головой:
     -- Крут, зверюга... такой голосище! Так ты, говоришь, троих зарезал?
     --  Троих,--  подтвердил  Владимир.  Он  прикладывал  перед  зеркалом
серебрянную монету  к  ссадине  на  скуле.  Вторая  ссадина  пламенела  на
подбородке.-- Гады, напали внезапно...
     Олаф довольно хохотнул:
     -- Тогда это за мной охотились!
     -- Да ладно тебе...
     Олаф хохотал, довольный, Владимир же хмурился,  сопел.  Наконец  Олаф
толкнул в плечо:
     -- Чего насупился? Разве мы не побили их снова?
     Владимир наконец подняло взор, смех замер на губах  Олафа.  В  темных
глазах хольмградца привиделся страх. Его друг даже лицом посерел, по  лицу
пролегли непривычные для двадцатилетнего парня морщины.
     -- Что с тобой? -- спросил Олаф.
     -- Побили... -- повторил Владимир.-- А много ли побьем еще?
     --  Да  сколько  угодно,--  ответил  Олаф   оскорбленно.   Он   гордо
выпрямился.-- Побили же?
     -- Да. Но некий человек в Царьграде, если у него есть  деньги,  будет
нанимать все новых и новых. Пока кому-то не удастся так или иначе  достать
нас. Не удастся напрямую, а это не удалось, попробуют метнуть  отравленный
нож в спину. Подсыпят отраву в еду, вино. Подложат ядовитый шип в постель.
     Олаф  серьезнел,  начал  оглядываться,  свел  лопатки,  будто  ощутил
холодное лезвие, подпрыгнул и  посмотрел  на  лавку,  начал  подозрительно
принюхиваться к вину.
     Озлившись, сказал сердито:
     -- Тогда и не жить вовсе, если так бояться!
     -- Кто боится, тот выживает,-- напомнил Владимир.-- Я боюсь... Потому
и говорю, нам нужно отыскать этого человека. И покончить со всем сразу.
     Олаф просиял:
     -- Со всеми, ты хотел сказать? Сколько бы их ни было!.. А то  что  за
жизнь, если в каждом буду видеть человека с ножом под полой.
     -- И в каждой девке,-- напомнил Владимир.
     Олаф застонал:
     -- О, нет! Давай поскорее отыщем  этого...  ну,  который  науськивает
всех псов на двух парней, которые и цыпленка зазря не обидят. Кто он?
     Владимир развел руками:
     -- Знать бы. Давай начнем распросы. У нас есть ниточка.  Те  четверо,
которые пытались прибить тебя. И те трое, что шли за мной.

     Владимир  читал  купленную  за  бесценок  на   базаре   книгу,   Олаф
самозабвенно чистил доспехи, собственноручно точил меч. Доспехи уже горели
огнем, в отражение смотреться можно, но Олаф все поправлял, убирал видимые
только ему пятнышки, начищал и выскабливал, любовался, отставив панцирь на
вытянутую руку.
     Они были двое в кубикуле, верхние  нары  опустели.  Их  напарники  по
жилью охраняли двадцать вторую степеньку лестницы во дворец. Парни шли  на
повышение, если учесть, что Владимир и Олаф начинали с  пятидесятой.  Олаф
скорчил рожу своему отражению:
     -- Ух, как грозен! Самому страшно. Не понимаю, как ты можешь  читать!
Если бы на меня так посмотрели, я бы на ушах ходил!
     -- Она может и не придти,-- буркнул Владимир, глаза его не отрывались
от книги.
     Олаф поплевал на блестящий бок:
     -- Брешешь... ждешь! А книгу вверх ногами держишь.
     Владимир испуганно дернулся, Олаф захохотал. Хоть и сам не  знал  где
верх, а где низ, читать еще не обучился, но поймал хольмградца, поймал!
     Снова полюбовался своим отражением, сказал озабоченно:
     -- Во втором легионе завели себе орла для талисмана!
     -- Двухглавого?
     -- Да вроде нет...
     -- Тогда это слабый талисман,-- определил Владимир.
     Олаф повеселел:
     -- Вот и я так думаю. Как считаешь, не завести ли и  нам  что-нибудь?
Давай сопрем козла. Пусть живет у нас в казарме вместо талисмана!
     -- А вонь?
     -- Привыкнет,-- отмахнулся Олаф.-- Мы ж привыкли?
     Он оборвал хохот, прислушался. В тишине засов на двери  звякнул.  Оба
бросили ладони  на  рукояти  мечей,  Олаф  встал  сбоку,  толчком  сдвинул
металлический стержень.  Дверь  неслышно  отворилась.  В  темном  коридоре
смутно вырисовывалась  закутанная  с  головой  тоненькая  фигурка.  Аромат
дорогих благовоний ворвался в кубикулу, не потеснив запах пота, а  странно
перемешавшись, создав новый сплав, как смесь меди и олова  образует  новый
металл, бронзу.
     Фигурка высвободила из-под покрывала тонкую руку,  сделала  призывный
знак. Владимир отшвырнул  книгу,  подхватился.  На  женской  руке  золотых
браслетов  блистало  больше,  чем  понадобилось  бы  на  покупку   десятка
деревень.
     Они шли по освещенным переходам и темным  коридорам,  поднимались  по
лестницам,  минуя  стражей.   Молчаливые   воины   вытягивались   при   их
приближении, а особо доверенная челядь,  допущенная  во  внутреннюю  часть
дворца, молча скрещивала руки на груди и кланялась низко и почтительно.
     Он шел по залам, что переходили один в  другой,  и  везде  склонялись
молчаливые фигуры. Чем ближе зал к  внутренним  покоям,  тем  громаднее  у
входа стражи, тем  преданнее  и  провереннее.  Последние  три  зала  могли
посещать только Анна и оба брата-императора,  да  еще  избранные  слуги  и
слепые массажисты.
     Сердце Владимира едва не разбивалось о клетку груди.  Он  чувствовал,
что задыхается. Лоб взмок, по спине пробежала щекочущая струйка. Проклятые
ромейские ночи, подумал он затравленно. Даже сейчас нет прохлады.
     Наконец  вошли  в  громадный  зал.  Владимир   невольно   отшатнулся.
Показалось, что вступил в бесконечный мир вирия, ибо стен так и не увидел,
а тысячи и тысячи светильников уходили вдаль, где  измельчались  так,  что
терялись вовсе. Женщина приложила палец к губам,  поманила.  Он  осторожно
двинулся следом, переступая словно по тонкому льду.  Не  сразу  сообразил,
что стены сплошь заставлены громадными зеркалами, но все равно громадность
зала потрясала, а мириады светильников слепили. Хотелось  зажмуриться  или
закрыть глаза ладонью.
     Сердце грохотало так, что болели уши. Но за этим залом оказался  еще:
зеркал меньше, горят  лампады,  строго  смотрят  лики  святых,  в  которых
Владимир сразу узнал лица базилевсов  и  царственной  родни,  под  стенами
плотно стоят массивные сундуки, скрыни,  над  ними  на  особых  подставках
блестят золотом и серебром лари и ларцы.  Если  сундуки,  как  догадывался
Владимир, битком набиты золотыми монетами, то  в  ларях  доверху  алмазов,
драгоценных камней. Здесь либо царская казна, либо ее немалая  часть.  Ибо
ежели базилевс возжелает кого-то одарить, он не должен посылать человека в
тщательно охраняемые тайные подвалы. Он должен  просто  протянуть  руку  и
взять нужное количество злата.
     Ошалевший, он сквозь струйки пота, бегущие через глаза, смутно увидел
массивную дверь, отделанную украшениями из золота и серебра. Ручка в  виде
головы дракона с ощеренной пастью, вместо глаз горят крупные рубины.  Свет
переламывается в  гранях,  ярко-красные  глаза  злобно  следят  за  каждым
движением.
     Едва не оглохнув от ударов сердца, он осторожно толкнул створки.  Обе
подались без звука. Он шагнул вслед и  очутился  в  небольшой,  но  богато
обставленной комнате.
     Анна, бледная и взволнованная, сидела в кресле. Два светильника слабо
освещали стол с бумагами, горку книг, ковры на стенах. Анна была в  легком
платье без украшений, волосы ее блестели, по ним прыгали золотые искры.
     -- Анна,-- выдохнул он.
     -- Вольдемар...
     Он опустился перед ней на колени. Не думая ни  о  чем,  жадно  вдыхая
запах ее нежной кожи, ощутил, как его затылка коснулась ее нежнейшая рука.
Голос, нежнее шелка и легче ветерка, прошелестел над ним:
     -- Ты хотел мне что-то сказать...
     -- Анна,-- выговорил он сдавленным горлом.
     Ее пальцы продолжали гладить его по затылку, трогали волосы, задевали
уши.  Он  чувствовал,   как   тело   наливается   тяжелым   огнем,   огнем
расплавленного металла, а голос стал хриплым от страсти:
     -- Анна, я пришел сюда за гибелью.
     -- Почему?
     Он не поднимал головы,  уткнувшись  лицом  в  ее  колени.  Ее  пальцы
дрогнули, застыли, но ладонь она не убрала.
     -- Я не могу жить, если не буду видеть тебя,-- сказал он обреченно.--
Зачем мне жизнь? Тебя нет, и у меня темно в глазах. Я превращаюсь в лед, я
начинаю умирать, если ты отдаляешься. Я  чувствую,  когда  ты  бываешь  на
дальнем конце дворца. Мне  тогда  холоднее!  У  меня  уже  нет  души,  она
переселилась к тебе. Если базилевс в силах убить человека одним словом, то
ты -- взглядом. Но ты можешь и дать жизнь, что не под силу даже базилевсу!
     Он умолк, ибо в груди поднялась такая буря,  что  его  затрясло.  Ему
хотелось плакать, а сверху раздался ее тихий, чуть удивленный голос:
     -- Ты говоришь так странно и необычно... Говори еще!
     Он поднял голову. Их взгляды встретились. В ее огромных  глазах  была
такая печаль, что теперь он в самом деле ощутил  на  глазах  слезы.  Чужая
рука сжала сердце с такой силой, что он вскрикнул от злой боли.
     -- Анна... что мне делать?
     Она ответила медленно, ее огромные и чистые, как горные озера,  глаза
смотрели неотрывно, в них заблестела влага:
     -- Что делать нам?
     Он задохнулся, смотрел остановившимися глазами. Она опустила ресницы:
     -- Я тоже ощутила на себе это колдовство... И не могу, не хочу ничего
сделать. Мне больно, но я не хочу  избавляться  от  этой  боли.  Я  просто
боюсь, что с нею уйдет и счастье.
     Владимир  боялся  шевельнуться,  чтобы   вспугнутое   наваждение   не
унеслось, как белка при виде человека.
     Неожиданно она сказала прерывающимся голосом:
     -- Иди ко мне.
     Владимир опешил. Ему показалось, что он ослышался. Принцесса смотрела
гордо, спина ее была прямой. Вдруг он увидел,  как  блестят  ее  глаза,  и
потрясенно понял, что озера слез вот-вот прорвут запруду, и  соленые  реки
хлынут по бледным щекам.
     -- Анна!
     -- Я не сошла с ума,-- сказала она резко.-- Вчера к нам прибыли послы
из Германии. Я боюсь...
     Его рука метнулась к поясу, едва не оборвала пустые ножны.
     -- Никто не смеет тебя тронуть!
     -- От этого не спастись,-- в  ее  голосе  была  смертельная  тоска.--
Дочери царственных особ -- ценный товар. Настолько ценный, что любовь  для
них недоступна.  Только  --  государственные  интересы!  Если  потребуется
скрепить  узы  с  Германией,  меня  завтра  же  отдадут   за   германского
императора. Если же, скажем, Франция или  Гишпания  станет  отдаляться  от
союза с нами, то меня отдадут туда... дабы браком укрепить связи.
     -- Я понял,-- прошептал он раздавленно.
     Он обнял ее, прижал к груди, но не стал жадно  целовать,  как  мечтал
бессонными  ночами,  а  держал  бережно,  гладил  по  склоненной  головке,
осторожно касался губами  пахнущих  жасмином  волос.  От  них  аромат  шел
неуловимо тонкий, нежный, щемящий.
     Она благодарно затихла. Огромный и могучий, он  касался  ее  с  такой
бережностью, словно держал в ладонях хрупкую бабочку. Даже дыхание затаил,
чтобы не сдуть цветную пыльцу с ее крылышек.

     Он ушел под утро, натыкаясь на стены. Чудом пробрался  обратно,  хотя
молчаливая служанка сумела провести мимо стражей  незамеченным.  Только  у
входа в отделение для солдат, где жили все этериоты, двое играли в  кости,
несли  службу,  миновать  их  невозможно,  но  Владимир   сумел   выдавить
заговорщицкую улыбку, подмигнул, и оба заулыбались в ответ.
     В кутикулы к солдатам нередко  бегали  дворцовые  женщины,  рабыни  и
полусвободные,  но  иной  раз  удавалось  завязать  любовь   со   знатными
женщинами.  Те  опасались  да  и  брезговали  являться  в  дурно  пахнущие
солдатские комнатушки. Что ж, повезло и  славянину.  Наверное,  побывал  у
Аниты, она по третьему кругу пропускает  весь  барак,  никого  не  обделяя
вниманием.
     Олаф подпрыгнул на ложе:
     -- Клянусь молотом Тора!.. Что с тобой?
     Владимир рухнул на постель, забросил  руки  за  голову.  Голос  друга
доносился как через плотный слой ваты.
     -- А что со мной?
     -- Краше в гроб кладут! Вольдемар, мы все ходим под мечом. Ну, теперь
еще и под петлей палача. Ну и  что?  Плюнь.  Тебя  не  повесят.  Если  что
пронюхают, то один из евнухов просто кольнет тебя отравленным  кинжалом...
а то и вовсе подсыпет чего в питье.  Правда,  и  меня  отправят  заодно  к
праотцам, но у них народу много...
     Владимир невидящим взором смотрел в потолок:
     -- Олаф, разве страшит гибель? А вот то, что мы для них что-то  вроде
червей, на которых можно не обращать внимания --  это  ранит.  Ты  --  сын
конунга, я тоже сын конунга, но кто мы здесь? Наемники, которых в  империи
тысячи тысяч. Таких как мы, даже  не  базилевс,  а  любой  патриций  может
смахнуть ладонью, как мух, целый легион, и никто не заметит потери...
     Олаф вздохнул с облегчением:
     -- Фу... Я уж думал, стряслось ужасное!
     -- А что ужаснее?
     Олаф пожал плечами:
     -- Ну, вы могли поцапаться.
     Владимир молчал, стены колыхались, нереальные, как дымка. Он все  еще
видел Анну, ее отчаянные глаза, слышал ее страстный голос. Эта  их  первая
ночь любви была странной ночью. Большей частью он держал  ее  в  объятиях,
утешал, бормотал ласковые и беспомощные слова, а душа сжималась в  ледяной
комок. Мужчина силен лишь тогда, когда умеет оберегать женщину. Его долг и
единственное назначение на земле -- защищать и оберегать женщину. И  когда
не может, то будь даже потрясателем вселенной, чувствует  себя  униженным,
втоптанным в грязь. На глазах женщин всего мира!
     А какой из него потрясатель? Едва  унес  ноги  из  своего  же  двора.
Спасает шкуру на чужбине. Если даже здесь, во дворце базилевса, ощущает на
спине горячее дыхание Ярополка, видит блеск кинжалов убийц из Киева?

     Глава 35

     Сильная рука ухватила Владимира  за  плечо.  Он  откатился  к  стене,
ухватил кинжал, в другую -- меч, вскочил оскаленный, взъерошенный, на лице
страх и ярость.
     Олаф даже отпрянул:
     -- Это я!
     В его глазах были восторг и жалость разом. Владимир весь дрожал, зубы
лязгают, а пальцы на рукоятях меча и кинжала  побелели.  Медленно  безумие
ушло с лица. Он сплюнул ритуально, отгоняя переполох, прорычал:
     -- Когда-нибудь я тебя убью.
     Голый, он весь напрягся, мышцы вздулись под кожей, и стало ясно,  что
он весь из мышц и толстых жил, а просто мяса на  нем  не  больше,  чем  на
кузнечике.
     -- Я не Ярополк,-- сказал Олаф сочувствующе.-- Боги, что тебе  только
довелось пережить, чтобы стать таким... Влад, я нащупал, кажется. Тут одна
сказала про вашего торговца. Она, как и другие девки, как только перед ним
ни стелится, пытаясь заинтересовать...
     В голосе викинга было столько вражды,  что  Влвдимир  ощутил  как  на
смену ночному страху приходит смех:
     -- И ты сразу возненавидел? Еще бы.
     В тесном помещении словно бы заметалось многорукое  чудище,  и  через
мгновение перед Олафом уже стоял одетый и  обутый  этериот,  подтянутый  и
собранный, нацеленный на схватку, с острым взглядом и сжатым ртом.
     -- Не то,-- сказал Олаф раздраженно,-- у него денег  куры  не  клюют,
потому девки перед ним и пляшут. Он им бусы покупает, платки цветные.
     -- Ну-ну,-- поддразнил Владимир,-- ты на свое  жалование  и  нитку  к
бусам не купишь. Как такого не возненавидеть.
     Олаф отмахнулся зло:
     -- Я не о том. Да, я возненавидел, а потому присмотрелся.  Ну,  чтобы
больнее ударить, надо знать куда. Так вот и другие торговцы  на  него  зуб
держат. Он торгует беспечно, цену не заламывает, а дела идут  хорошо.  Все
жалуются, а он весел и насвистывает!
     -- Потому и дело хорошо,-- хмыкнул Владимир,--  что  цену  не  ломит.
Покупают у него, а не у других.
     -- Не то.
     -- А что?
     -- Те тоже снизили цены до  края.  Еще  чуть,  и  будут  продавать  в
убыток. А он продает ниже!
     Владимир ощутил, как по телу пробежала сладкая дрожь, как  у  гончего
пса, что уловил  едва  слышный  запах  зайца.  Олаф  показал  белые  зубы,
довольный. Дошло до хольмградца, как таракан до потолка.
     -- Живет не по средствам? -- спросил Владимир.
     -- Как пить дать! Такие пиры закатывает!
     Запах дичи усилился. Владимир проговорил медленно:
     -- Пиры, чтобы общаться с другими,  заводить  дружбу.  У  веселого  и
беспечного друзей всегда больше.  Вон  у  тебя  половина  Царьграда  почти
родня... На пиру по пьянке можно важное выведать, подарок  всучить,  девку
нужную подложить. А на это золотишка надо немало...
     Олаф  сказал  солидно,   чувствуя,   что   надо   соблюсти   какую-то
объективность:
     -- Но торгует он в самом деле. Уже лет десять как его  дом  знают  не
только в Русском квартале, а во всем торговом Царьграде.  Только  товар  к
нему приходит, как  мне  кажется,  бесплатно.  На  днях  еще  три  корабля
привезли из Киева мед, меха, пеньку, но никто не видел, чтобы купец платил
или хотя бы уговаривался о цене. Он продает то,  что  у  вас  собирают  на
полюдье, а деньги оставляет на пропой и такое всякое...
     Он щелкнул языком и провел пальцем  поперек  горла.  Владимир  кивнул
сумрачно. Тем семерым наверняка  пришлось  заплатить  немало.  Пусть  даже
вперед дал только треть, а то  и  меньше.  Все  равно  потом  получили  бы
остальное, а зартачься купец, остался бы без головы.
     -- Спасибо,-- сказал он с чувством.-- Возможно, ты сберег мою шкуру.
     -- Думаю, не надолго,-- отмахнулся Олаф.-- Ты пойдешь к нему?
     -- Сегодня же.
     -- Я с тобой.
     -- Олаф, это может быть опасно...
     Прикусил язык, но было уже поздно.  Это  подействовало  даже  не  как
красная тряпка на быка, а  скорее  как  живительный  дождь  в  пустыне  на
умирающую от засухи траву. Олаф расцвел, заискрился как льдинка на солнце.
Голубые глаза потемнели:
     -- Я пошел собираться?
     -- А ты свободен?
     --  Договорюсь  с  Вепрем.  Теперь,  когда  ты   при   всех   обозвал
отцом-батюшкой, он хоть и рычит, но готов для  нас  на  большее,  чем  для
самого императора.

     Олаф вернулся хохочущий. Владимир сжавшийся как зверь  перед  прыжком
на добычу, чувствовал, что прыгает все же в темноту, где то ли  его  когти
вонзятся в мягкое и теплое, то ли рухнет в глубокую яму на острые колья.
     -- Стряслось что?
     -- Да нет, рассказывали, как сенатор Церетус однажды попросил  нашего
Вепря привезти ему крокодиловы сапоги. Тот пообещал, наш Вепрь  на  всякий
случай со всеми в дружбе, но прошел месяц, другой, третий, а сапог все нет
и нет. Сенатор послал узнать, а ему говорят, что Вепрь со своей  манипулой
давно отбыл на берег Нила. Сенатор ждал-пождал, а потом сам отправился  за
Вепрем. И видит: оба берега Нила устланы трупами  крокодилов!  Большими  и
маленькими, толстыми и тонкими. А бравые этериоты ныряют в  волнах,  Вепрь
мечется по берегу и орет, орет... Тут как раз посреди реки один взмахивает
дубиной, лупит, еще и еще, потом плывет к берегу,  тащит  что-то,  пыхтит,
рожа  красная.  Вытаскивает  на  берег  огромного  крокодила  и  кричит  в
отчаянии: и этот без сапог!
     Владимир скупо улыбнулся, Олаф старается развеселить, но в животе все
равно тяжело, будто там мельничный жернов.
     -- Отпустил?
     -- Да, но велел опять по возвращении явиться к нему. Хочет увидеть, в
каком виде вернемся. Что-то подозревает, зверюка!
     Владимир откинул крышку сундука. Олаф фыркнул,  брезгливо  отшатнулся
от кучи тряпья:
     -- Все твое богатство?
     -- Теперь и твое,-- бросил Владимир.-- Одевайся. Не можем же пойти  к
тому купцу при всех доспехах?
     -- Почему? Ах да, дурацкий вопрос. Но в этом тряпье...
     Он бурчал, но одевался быстро. Одежда не  новая,  но  пристойная.  Не
привлекающая внимания, простая, обычная одежка ромея, не богатого, но и не
бедного. И достаточно просторная, чтобы укрыть не  только  доспехи,  но  и
оружие.
     -- Все предусмотрел,-- ворчал Олаф.-- Боги Асгарда, как ты живешь?
     -- Погоди,-- буркнул Владимир.-- Еще не все.
     Заранее морщась, сейчас посыпятся шуточки,  он  вытащил  припрятанный
горшочек. Непонимающий Олаф смотрел вытаращенными глазами, как хольмградец
зачерпнул что-то вроде дегтя, начал пачкать рожу. Когда уже половинка лица
стала черной, он не выдержал:
     -- С дерева грохнулся? Что творишь?
     -- Куда идем, там меня признают быстро.
     -- Но... с твоей-то рожей прикидываться эфиопом!
     Владимир продолжал размазывать снадобье, и  Олаф  умолк.  Кожа  друга
стала темнооливкового цвета. И сам  он,  черноволосый  и  кареглазый,  как
нельзя больше походил на яростного вождя арабов или персов.
     -- А говорить по-ихнему можешь? -- съязвил он.
     -- Бисмилля,-- ответил Владимир,-- Аллагу акбар, а этого хватит.  Нам
бы только в дом войти.
     Он и оделся хоть по-ромейски,  но  так,  чтобы  принимали  за  араба,
недавно поступившего на службу  империи.  Олаф  качал  головой,  но  глаза
горели предвкушением приключений.
     На улице им показалось,  что  вместо  раннего  утра  снова  наступили
сумерки. Белые и оранжевые  стены  домов  вдруг  стали  серыми,  мрачными,
воздух влажной пленкой осел на лица. Одежда сразу отсырела, а  на  лезвиях
упрятанных мечей скапливались крупные капли.
     Олаф выругался: над головой,  задевая  за  крыши,  волоклись  грязные
рваные тучи. Грома не было, гадко ворчало как у больной коровы в  отвислом
брюхе. Оба ощутили пограгивание под ногами. Волны били в далекий  берег  с
такой мощью, что чувствовалось даже здесь, в центре Константинополя.
     Подошвы смачно  шлепали  по  склизким  от  нечистот  булыжникам.  Все
раскисло, тяжелый запах не рассеивался как обычно в  разреженном  воздухе,
стоял как стена, и  Владимир  чувствовал,  как  нехотя  подается  под  его
напором эта отвратительная стена, а ей нет конца.
     Олаф ругался, злобно искал глазами с кем бы затеять ссору. Уже привык
к синему небу и яркому солнцу,  а  тучи  казались  внезапным  оскорблением
этому сияющему миру и ему, Олафу, гордому сыну конунга.
     Запах свежевыпеченного хлеба смешивался с запахом конских каштанов  и
человеческих испражнений, из мясных  лавок  тухлым  мясом  пахло  особенно
сильно. Больше обычного полыхало жаровень перед входом в лавки, на широких
железных листах трещали на скверном масле куски  мяса,  сильно  сдобренные
чесноком и травами, отгоняющими болезни.
     Утро перешло в такой же хмурый  день,  но  шум  проснувшегося  города
постепенно заглушил далекий грозный грохот волн. Да и Русский квартал  был
от залива на сто семьдесят стадий, отделенный не только центром  города  с
его площадями и статуями, но и  целым  рядом  массивных  и  величественных
церквей.
     Олаф равнодушно слушал как лупят в  медные  доски  звонниц,  зовут  к
заутренней молитве, даже не поворачивал голову в сторону исполинских домов
христианского бога, где из раскрытых ворот доносится гул голосов молящихся
-- рабы! -- где вскрикивали их жрецы, отвечали помощники  жрецов,  верещал
угодливый хор, вознесенный наверх. Все это терялось в смрадном  дыме,  где
свечи и лампадки лишь намечались светлыми пятнами, а сам  полутемный  храм
казался еще огромнее и таинственнее.
     Внезапно далеко впереди взметнулся клуб дыма.  Владимир  лишь  бровью
повел, Олаф вовсе не заметил: в столице пожары  случаются  часто,  но  дым
ширился, поднимался к небу уже  грозной  черной  стеной.  В  нем  появился
багровый оттенок.
     Олаф наконец поднял голову, ноздри вздрогнули пару раз:
     -- Нашли где жечь!
     -- А чем не нравится? -- спросил Владимир.-- Не наше, пусть горит.
     -- Да обходить далеко...
     -- Тогда вперед. Успеем проскочить.
     -- Там склады с прянностями,-- предупредил Олаф.-- Догадываешься, как
провоняемся?
     Ветер иногда бросал клубы дыма, и встречные останавливались, кашляли,
корчились, вытирали  слезы.  Деревянные  дома  будто  взрывались  изнутри.
Головни взлетали с треском как хлопушки. Из окон каменных зданий дым валил
черный, страшный, в нем чувствовался запах горелого мяса.
     Когда ветер поднимался снова, вспыхивал каждый угасший  было  уголек.
Тучи пепла поднимались над целым кварталом. Ветер срывал мелкие огоньки  с
крыш и забрасывал на соседние дома, метал в окна, двери.
     Запах горелого человеческого мяса стал одуряющим. С грохотом рушились
перекрытия  домов,  искры  и  огненные  щепки  взлетали   и   не   падали,
подхваченные ветром. Кружились, рассыпая искры, неслись в огненном  смерче
вдоль улиц.
     Владимир обмотал голову плащом.  Уже  через  переулки  пробирались  к
Славянскому  кварталу.  Олаф  ругался,  выл  от  боли   и   ярости.   Латы
раскалились, но хуже того -- сапоги от  жара  стянуло  так,  что  едва  не
ломали кости. Он чувствовал как поранило ногу, под ступней хлюпала  кровь,
едва не закипая от дикого жара.
     Когда пробежали  вдоль  величественных  мраморных  дворцов,  Владимир
вскрикнул  от  удивления   и   жалости.   Исполинские   мраморные   стены,
доставленные морем из дальних стран, стали серыми,  на  глазах  вздувались
безобразными язвами. Пузыри лопались, вниз летела короста простой извести,
в которую превращался от жара благородный  мрамор.  Величественные  статуи
покрывались язвами, оплывали как  свечи  на  жарком  солнце,  и  пьедестал
засыпало известью.
     -- Боги...-- прошептал потрясенный Олаф.-- Как это может так гореть?
     Впереди с грохотом рухнул, рассыпая искры, огромный многоэтажный дом.
Лишь на миг оба увидели доски и бревна торчащие из  стен,  которые  раньше
казались непоколебимыми и могучими как  скалы  Севера.  Вспыхнули  толстые
мраморные колонны, и оказалось, что и дворцы, и колонны, и портики --  все
состоит из связок длинных жердей и досок, едва-едва закрытых  штукатуркой,
украшенных гипсом, что издали выглядит так сурово и незыблемо.
     --  Весь  город  на  деревянном  креплении!  --  вскрикнул   Владимир
потрясенно.-- Как у нас. Только мы не замазываем, мы без обмана...
     -- А у нас из настоящего камня,-- крикнул Олаф гордо. Он  перепрыгнул
горящее бревно.-- Тоже без обмана!
     Дома рушились, черный дым застилал дорогу. Страшно кричали  сгорающие
люди. Рушась, дом обнажал перекрытия, связывающие его с  другим  домом,  и
огонь жадно вгрызался в оголившееся дерево, к тому же давно просаленное  и
промасленное многими  поколениями,  пробирался  во  внутренности  соседних
домов, там сперва вырывался на свободу тонкими струйками, затем мощно и  с
торжествующим ревом взламывал стены, обрушивал  крыши,  хватал  в  объятия
оцепеневших людей.
     -- Быстрее! -- кричал Владимир, он кашлял,  тер  слезящиеся  глаза.--
Она вся такая!.. Здесь... все...
     Олаф задыхался от черного дыма, ноги сами  отталкивались  от  горящей
земли в длинных прыжках, он сбивал с ног обезумевших людей,  что  метались
как овцы. не зная то ли пытаться что-то спасти, то ли бежать из  огненного
кольца, пока есть шанс спастись...
     Когда бежали через  площадь,  по  головам  и  плечам  больно  стучали
падающие с неба горящие головни. Олаф сыпал проклятиями, кожа  на  сапогах
стягивала ноги хуже колодок палача.  Владимир  терпел  молча:  он  получил
сапоги разношенными, только теперь нога не болталась, а  сапог  сидел  как
тугая перчатка, давил, правда, но не до крови.
     -- Она вся,-- повторил он на бегу счастливо.-- Головня  ли,  удар  ли
меча... Или еще что... Эх, придет время.
     -- Ты все о том же,-- рыкнул Олаф.-- Быстрее!
     Ветер переменился, понес огонь и дым в сторону. Под ногами с  хрустом
рассыпались горящие угли, но дышать стало легче. Пожар остался слева.  Там
еще гореть и гореть: кварталы Арастана, Турана, дворцы  и  храмы,  склады,
лавки, откуда уже сейсас несет  вместе  с  чадящим  дымом  и  драгоценными
ароматами ладана, мускуса, масла, орехов -- мало кто успел спасти от  огня
мешки с благорониями.
     Славянский квартал был огромен, но не столь как  квартал  персов  или
иудеев. Иудейский вовсе огорожен и заперт, туда допускали только сборщиков
налогов да городскую стражу, а квартал славянского  мира  был  открыт  для
всех. Тут заодно и торговали прямо со складов, продавали оптом то, что  не
удалось сбыть сразу с кораблей.
     Даже не стряхнув пепел с одежды, Олаф с  разбега  прыгнул  в  фонтан.
Воды было до колен, сверху плавала серая масса  пепла,  но  вода  охладила
ноги, и Олаф процедил сквозь зубы:
     -- Это они придумали неплохо... Фонтаны -- вещь!
     Топтался, разминал ноги, кривился, съежившаяся кожа  сапог,  судя  по
всему, наконец отпустила истерзанные ноги. Вылез с широкой улыбкой:
     -- Боги Асгарда! Как немного человеку, на самом деле надо! Всего лишь
сапоги по ноге.
     Владимир все оглядывался на страшное зарево.  Ветер  понес  огонь  на
кварталы, что спускаются к морю. Если и там такие же дома,  то  погорельцы
завтра не отыщут даже места, где стояли их жилища.
     -- Готов? -- спросил Олаф.-- Пошли. А ты, к слову, стал на араба  еще
похожей.
     -- Сейчас и ты араб,-- буркнул Владимир.
     Перепачканный в саже викинг  выглядел  не  арабом,  а  самим  чертом,
вынырнувшим из ада. Лицо покрыто черными пятнами копоти, волосы  посерели,
одну бровь подпалило огнем.  И  без  того  рыжая,  она  сейчас  словно  бы
приподнялась в игривом изумлении.
     -- Уже близко,-- сказал он.
     Владимир шел, склонив  голову.  Надо  держаться  по-ромейски,  да  не
увидят в нем русича слишком рано. Иначе не выбраться...
     Олаф с любопытством осматривался, потянул носом:
     -- Ого, русы и здесь устроились как у себя. Русским духом пахнет!
     Владимир  ощутил  запах  заношенных  онучей.  На  каменной  стене  из
массивных глыб лежали поверху свежевыстиранные, а  в  корыте  громоздилась
целая груда. От них шел  пар,  оскорбленное  солнце  все-таки  ради  этого
продрало дыру в тучах и спешило высушить, чтобы не оскорбляли своим  видом
стены, которые возводили великие зодчие эллинов.
     -- Это славянский, а не  русский  дух,--  огрызнулся  он.--  У  русов
вязанные носки, а не онучи.
     -- Да? Ну да все равно -- хороший знак,-- определил Олаф.
     -- Какой? -- съязвил Владимир.-- Запах нравится?
     -- Солнышко, не видишь?
     -- Им оно светит  тоже,--  ответил  Владимир  напряженно.--  А  здесь
недругов побольше...
     Олаф с неудовольствием повел плечами:
     -- Не все же враги?
     -- Наше счастье.
     Дома  ромейские,  с  теми  же  барельефами,  статуями  старых  богов,
низвергнутых новым: славянские купцы покупали готовые  дома  и  склады,  а
обветшалые лишь подновляли по старым образцам, но речь звучала славянская,
а народ попадался сплошь выше ростом, золотоволосые,  широкие,  с  прямыми
взорами и не привыкшими гнуться спинами.
     Владимир чувствовал, как  пытливые  взгляды  обшаривают  его  одежду,
лицо, пытаются вывернуть карманы. Здесь все знают  друг  друга,  и  всякий
незнакомец в мире, где, как говорят местные: homo homini lupus est,  может
оказаться не просто волком, а очень опасным волком.
     Олаф шепнул:
     -- Вон тот... с мордами!

     Глава 36

     С каждым их шагом вырастал массивный  каменный  дом  в  три  поверха,
угрюмый, чем-то уже не ромейский, хотя у входа из каменной стены выростали
огромные морды двух львов, а навес поддерживали два атланта. Олаф  ревниво
оглядел их вздутые мышцы, украдкой пощупал себя  за  широкую  пластину  на
груди, довольно ухмыльнулся.
     -- Ничего мужики были,-- сказал он покровительственно.-- Мелковаты  в
кости, правда, но все же не та мелочь, что топчет  здешние  земли  ныне...
Что скажем?
     -- Мы торговцы,-- напомнил Владимир.-- Торгуюсь я, а ты только сопи и
хмурь брови. Иногда кивай.
     -- В знак согласия? -- переспросил Олаф.
     -- А как можно кивнуть еще? -- прошипел Владимир. Ему показалось, что
за ними наблюдают.-- Не прикидывайся дурнем.
     -- Ладно-ладно. Головой кивать?
     -- А чем можно кивнуть еще?
     Массивное медное кольцо было  холодным  и  липким.  Пальцы  Владимира
раздавили крупные водяные капли,  он  погрюкал  кольцом  о  медную  доску,
прислушался, постучал снова.
     По ту сторону двери глухо бухнуло, будто с дерева спрыгнул  годовалый
бык. Послышались тяжелые шаги. Обоим показалось, что земля подрагивает.
     Дверь однако осталась на месте,  скрипнуло.  Владимир  отшатнулся  от
неожиданности и мощного запаха чеснока с жареным мясом. Из окошка в  двери
угрюмо смотрела бородатая харя, широкая,  с  перебитым  носом,  крохотными
свиными глазками.
     -- Нам нужен Листоверт,-- сказал Владимир быстро.-- И  не  задерживай
нас долго.
     Глазки оглядели его с растущей злобой. Владимир чувствовал,  что  все
делал и говорил правильно, но есть люди,  которые  на  любого  смотрят  со
злобой.
     -- Зачем? -- проревел низкий бас.
     -- Только Листоверт узнает,-- ответил Владимир еще  торопливее.--  Ты
хочешь, чтобы весь город видел, кто пришел?
     Волна чесночного аромата едва не  сшибла  с  ног.  Окошко  закрылось,
Владимир хотел  стучать  снова,  рядом  хмыкал  Олаф,  но  дверь  внезапно
отворилась быстро и бесшумно. Там стоял громадный мужик, на полголовы выше
Владимира и Олафа, массивнее, с длинными руками-лапами. Он  оглядел  улицу
подозрительно, других нет, а эти двое не выглядят особо опасными.
     -- Быстро,-- проревел он.-- Через двор, а там вас встретяят.
     Он пропустил их через узкий  проход,  это  оказался  еще  не  дом,  и
Владимир  подумал,  что  когда-нибудь  стоит  узнать,   зачем   Листоверту
сторожка, какую не всякому городу под силу поставить на главных воротах.
     Дверь захлопнулась. Двор огорожен  стенами  столь  высокими,  что  не
выскочить, даже встав друг другу на  плечи.  Олаф  искоса  посматривал  по
сторонам, стараясь держать спину по-ромейски согнутой.
     На той стороне внутреннего дворика  дверь  была  еще  массивнее.  Два
дюжих мужика сидели на ступеньках. Оба в ромейской одежде,  вооружены,  но
Владимир по неуловимым признакам признал  славян.  Ворона  и  в  павлиньих
перьях остается вороной. Острый клюв не спрячешь, а спину гнуть так  и  не
научились угодливо, как велит здешний христианский бог.
     Оба встали. Один громыхнул:
     -- Куды?
     --  К  Листоверту,--  ответил  Владимир.  Добавил  значительно.--  По
важному делу.
     Он чувствовал ощупывающие взоры. В нем заподозрили или даже  признали
русича. Владимир видел, как все повисло на тонком волоске.  Двери  закрыты
как спереди, так и сзади. За ними наверняка  кто-то  наблюдает  еще.  Даже
если убьют этих стражей, то из дворика живыми не уйти...
     Переглянувшись, мужики  в  нерешительности  потоптались,  потом  один
рыкнул:
     -- Пошли. Хозяин сейчас за трапезой.
     Олаф тоже чуял, что уйти не удасться, если  задерется,  держался  как
овечка, только что не блеял. Один страж открыл  дверь,  там  в  полутемном
помещении отодвинулся еще один, поперек себя шире, явно прислушивался.
     -- Заходите, гости  дорогие.--  прогудел  все  тот  же  страж  за  их
спинами.
     Второй молчал, Владимир чувствовал его тяжелый пристальный  взор.  Из
коридора пахло горящей нафтой. Светильники полыхали  ярко,  мощно,  воздух
был сухой и горячий.
     Их привели в небольшую комнату, обставленную просто, хотя  и  богато.
Страж буркнул:
     -- Ждите. Он зайдет.
     Владимир надеялся, что оба уйдут, но они  как  два  столба  встали  у
двери. Держались с ленцой сытых волков, сильных и уверенных.  Раздобревшие
на ромейских харчах, оба сохранили молодецкую стать. Олаф взглядом  указал
Владимиру, что берет правого. Лицо викинга было очень серьезным.
     Наконец вдали хлопнула дверь.  Владимир  бессильно  выругался,  Топот
послышался сперва сдержанный. потом разросся,  словно  по  коридору  гнали
конский табун. Голоса сильные, мужские.  И,  худшее,  их  становилось  все
большее.
     Дверь  распахнулась.  Впереди  двигался  крепкий  приземистый  мужик.
Владимир мгновенно признал в нем купца-воина,  разбойника,  что  никак  не
уйдет  на  покой,  хотя  уже  есть  и  достаток,  и  слуги,  и  сундуки  с
награбленным добром. Из-за спины Листоверта выглядывали другие разбойничьи
рожи, наглые, веселые, смеющиеся.
     Страж за спиной Владимира поспешно сказал:
     -- К тебе, хозяин.
     Листоверт остро кольнул Владимира острыми глазами,  скользнул  взором
по Олафу, снова обратился к Владимиру.
     -- Ну-ну... с такой-то рожей здесь гостей еще не было.
     Владимир сказал сумрачно:
     -- Пожар.
     -- Да ты и без пожара хоть куда.
     -- Я бы не пришел, кабы не нужда.
     -- Ого, как гутаришь по-нашему.-- удивился Листоверт,-- Какая нужда?
     Владимир замялся. Листоверт проследил за его взглядом, цыкнул:
     -- А ну, все за работу!
     Рожи за его спиной исчезли, дверь поспешно закрыли. Владимир вздохнул
свободнее, но оставались еще двое за их спинами.
     -- Говори,-- велел Листоверт.-- Какое тайное слово?
     Мороз пробежал по коже Владимира.  Он  кашлянул,  указал  глазами  на
стражей. Лмстоверт махнул рукой, мол, свои. Владимир сказал нерешительно:
     -- Для твоих ушей только...
     Листоверт нахмурился:
     -- Это двое допущены.
     Владимир слышал, как недовольно завозились за спиной могучие  стражи.
Один хрюкнул недовольно, другой оскорбленно засопел.  Владимир  закашлялся
громче, согнулся, торопливо подхватил полу  длинного  пеплоса  и  стыдливо
вытер губы. Разогнулся уже с мечом в другой руке, и ударил с поворотом, не
глядя, взмолившись Роду, чтобы страж оказался там, где его определили уши.
     Меч  вошел  мягко,  наткнулся  на  препятствие,   скользнул   глубже.
Выдергивать времени не было,  Владимир  прыгнул  на  Листоверта.  Тот  уже
выхватил нож. Они покатились по полу, над  головами  был  хрип,  надсадное
дыхание. Владимир ломал руку с ножом и никак  не  мог  сломать.  Листоверт
оказался крепок как старый дуб,  сопел  и  дрался  по-звериному,  даже  не
завопил, созывая на помощь, а когда наконец  раскрыл  рот  для  вопля,  на
голову обрушился тяжелый кулак.
     Владимир подхватил обмякшее тело, вдвоем с Олафом усадили  на  лавку.
Листоверт открыл глаза, еще мутные, прохрипел:
     -- Кто? Из-за чего?
     Владимир прорычал:
     -- Ты уже знаешь, кто я.
     Листоверт отшатнулся. В  глазах  страха  не  было,  только  безмерное
удивление:
     -- Ты?.. Ах ты, байстрюк...
     Олаф  вытирал  меч  о  труп  своего  правого,  потом  высвободил  меч
Владимира. Стражи были  убиты  мгновенно,  Олаф  повеселел,  его  удар  не
уступал удару хольмградца. Правда, оба стража пялились как  араб  вытирает
харю полой халата, но все же,  надо  признать,  его  меч  вошел  почти  по
рукоять, а хольмградец всадил только до половины.
     Владимир нетерпеливо встряхнул Листоверта:
     -- Ну, что скажешь теперь?
     Листоверт  мычал,  струйки  крови  текли  из  уголков  рта.  Владимир
приставил острие ножа к горлу,  чуть  нажал.  Кожа  натянулась.  Листоверт
прохрипел, едва двигая кадыком:
     -- Ты оказался живучее...
     -- Ты сейчас умрешь,-- пообещал Владимир.
     Он нажал  чуть  сильнее,  но  Листоверт,  похоже,  догадался,  почему
соотечественник медлит. Не шевелился, кровь сползала по подбородку, капала
на грудь. Шепнул тихо:
     -- Да, но Ярополк пришлет другого. Или найдет  замену  среди  здешних
торговцев.
     По глазах Владимира понял, что попал в точку. Нож остался на  прежнем
месте. Владимир прорычал:
     -- Справимся и с новыми!
     Однако нож не сдвинулся, а глаза оставались  по-прежнему  тревожными.
Листоверт прохрипел:
     -- Дай перевести дух...
     Владимир убрал нож от горла, но держал наготове. Листоверт  откинулся
к стене, не шевелился. Он выгадал время, но этот  молодой  байстрюк  долго
ждать не станет. Просто не сможет. И Листоверт сказал настойчиво:
     -- Ты убивал моих людей, я присылал новых. И мог бы присылать  еще  и
еще... Пока бы не сделали то, для чего у меня всегда будут деньги.  Теперь
ты добрался до меня. Но и я заменим!.. Ты знаешь,  кто  посылает  людей  и
деньги.
     Владимир пообещал мрачно:
     -- Доберусь и до него.
     Листоверт покачал головой:
     -- Ну, тебе виднее. Я -- человек Ярополка. Дурного о своем  князе  не
скажу.
     -- Даже с ножом у горла? -- прорычал Владимир.
     Листоверт ответил сдавленно, но твердо:
     -- Что горло? Имя мое не зарежешь. А честь даже не поцарапаешь.
     Владимир с холодным гневом  рассматривал  купца.  Тот  уже  осторожно
вытирал разбитый рот цветным платком. Двигался медленно, осторожно,  но  в
движениях уже была растущая уверенность.
     --  Я  не  собираюсь  требовать  отречения  от  Ярополка,--  пообещал
Владимир.-- Но мне нужно, чтобы ты больше не посылал своих людей.
     Листоверт смотрел прямо в глаза молодого воина.  Похоже,  оба  видели
возможную сделку, где на одной стороне его жизнь, на другой...
     -- Я  смогу  не  посылать...  некоторое  время,--  ответил  Листоверт
осторожно, начиная торг,-- но от меня тоже требуют результаты. Если бы  ты
через какое-то время уехал... Скажем, на Кипр, где наших людей сейчас нет,
или же в далекий Херсонес. Туда сейчас набирают в тайне два  легиона.  Уже
подготовлен указ базилевса, через два дня огласят. Там  живут  богато,  но
руки киевского князя туда не дотягиваются.
     Владимир нахмурился, думал. Листоверт замер, от  ответа  зависит  его
жизнь. Внезапно глаза Владимира гордо блеснули:
     -- Я уеду. Через полгода.
     Листоверт шумно выдохнул, закашлялся, выплюнув сгусток крови. Вытерся
платком, голос был полон озабоченности:
     -- Полгода я не смогу ждать. Ярополк ждет сообщений.
     -- Сообщи, что пока не удалось...
     -- Не понимаешь,-- сказал Листоверт с сожалением.--  В  нашей  работе
бывает и проверка. Уже бывало, что человек, который давно  живет  в  чужой
стране, перестает ее считать чужой. А свою лапотную Русь забывает. Потому,
я знаю, за моим предшественником один присматривал и  тайно  доносил.  Еще
князю Игорю.
     Владимир остро взглянул на Листоверта:
     -- Разве он еще жив?
     Листоверт скупо усмехнулся:
     -- Убили в пьяной драке. Где-то  ночью  на  другом  конце  города.  У
продажных девок.
     -- На другой день,-- сказал Владимир понимающе,-- едва ты узнал,  кто
за тобой смотрит и тайно доносит? Давай так, через три месяца ты повторишь
попытку.  Ну,  пошли  людей  куда-нибудь.  Я  даже  покажусь.  А  то  могу
встретить, прибить еще пару. Посылай таких, кого не жалко.
     Листоверт отмахнулся:
     -- В Царьграде людишек как грязи. Здесь никого не жалко. Даже  своих.
А что потом? Я не могу тянуть долго.
     -- А через полгода я исчезну.
     Листоверт испытующе смотрел в лицо молодого витязя. Совсем  ееще  юн,
но на лбу пролегли две глубокие складки, глаза смотрят строго, будто  идет
по веревке над пропастью.
     --  Вряд  ли  сумею  растянуть  на  полгода,--  сказал  Листоверт   с
сомнением.-- Попробую. Но как получится.
     Владимир кивнул, повернулся  к  двери,  уже  не  опасаясь  подставить
спину. Правда, Олаф начеку, сопит как дракон,  устрашает.  Когда  Владимир
был на пороге,  услышал  странный  смешок.  Оглянулся,  бросая  ладонь  на
рукоять меча, но Листоверт лишь помахал рукой:
     -- Я просто подумал...
     -- Что?
     -- Да так... Потом как-нибудь, при случае. Или ты  сам  его  найдешь.
Будь здоров... князь!

     Глава 37

     Через полгода службы обоих зачислили в ипасписты. Этих  избранных  из
избранных,  даже  базилевсы  знали  в  лица  и  по  именам.  Из  их  числа
назначались   командующие   армиями,   флотом,   здесь   растили   будущих
полководцев, наместников провинций и даже императоров.
     Однажды  Владимиру  намекнули,  что  его  имя  мелькнуло  в   списках
претендентов на должность префекта всех палатийских войск. Власть префекта
была безгранична. Бывало, что префект, невзлюбив императора,  сбрасывал  с
престола и отдавал его  другому,  а  то  и  занимал  сам.  Если,  конечно,
чувствовал, что может заручиться поддержкой палатийских войск,  раздав  им
достаточно золота.
     Владимир отшучивался, отвергал даже намеки на такую непомерную честь.
На него стали смотреть с подозрением. Хочет стать  базилевсом  сразу?  Как
стал Анастас, дворцовый солдат,  которого  императрица  возлюбила  за  его
удивительные глаза: один голубой, другой -- карий? Тот убил  базилевса  за
столом и взял власть с помощью его жены. Но  сейчас  на  троне  сразу  два
брата-базилевса, а жен у них нет... Правда, по дворцу уже поползли  первые
слухи о  внимании,  которым  младшая  сестра  базилевсов  одаривает  этого
замкнутого этериота с проницательными глазами...
     Владимира больше беспокоили две попытки убить его.  Один  раз,  когда
стоял на входе в императорский дворец --  напали  трое,  имитируя  пьяных,
лишь выучка и скорость спасли от длинных ножей, а второй  раз  уже  внутри
дворца, что обеспокоило больше всего. Если это все еще люди  Ярополка,  то
либо Листоверт не держит слово, либо  у  Ярополка  здесь  есть  и  второй,
подобный Листоверту. Правда, такое расточительство маловероятно.  Если  же
тут замешаны ромеи, опасающиеся его  чересчур  быстрого  взлета,  то  дела
намного хуже... Теперь надо опасаться  всего  на  свете,  ибо  ромеи  чаще
пользуются ядами, чем честным булатом.
     Анна при тайной встрече спросила:
     -- Ты отказался войти в список на должность префекта?
     -- Список -- еще не должность.
     -- Но уже это дает шанс... Ты  должен  быть  сильным,  Вольдемар!  Со
слабыми не считаются.
     Владимир оскалил зубы в хмурой усмешке:
     -- Но как же тогда Русь?
     -- А что тебе крохотная Русь? Ты мог бы стать здесь императором.
     -- Гм... Всего лишь императором... А став князем на Руси,  я  мог  бы
взять Константинополь и стать властелином Руси и Восточно-Римской  империи
сразу.
     Отшучивается, подумала Анна. Или нет? Голос все-таки звучит серьезно.
Внезапно она ощутила, как по коже пробежал озноб. А что, если это как  раз
ему предназначено взять их город, а с ним -- империю?  Но  для  этого  ему
надо вернуться в свои дикие земли, полные свирепых сильных  людей,  выжить
там,  стать  у  них  вождем,  убить  других  вождей  и   стать   верховным
властелином, а затем уже двинуть несметные войска сюда...
     -- А что ты собираешься делать на Руси? -- спросила она, едва дыша.
     -- Там меня ждет трон,-- ответил он просто.
     -- Ты не шутишь?
     -- Нет. Правда, на нем пока сидит другой человек...
     -- Другой?
     -- И он уступать его не желает.
     Она засмеялась, но по его глазам поняла с холодком, что воин с Севера
все-таки не шутит. Но если он вырвет из рук другого власть в своих землях,
то этот человек в самом деле бросит свирепые войска на империю!
     Но не потому лишь, что поклялся взять ее?
     -- Я не такой уж и патриот,-- сказал он серьезно.-- Мог  бы  оставить
хоть Русь, хоть другую землю... Я убежден, что человек  должен  жить  там,
где ему хорошо...
     -- Но разве здесь не лучше?
     Он задумался, заговорил медленно, колеблясь и подбирая слова:
     -- Что есть лучше? Когда богаче? Когда  земля  лучше  родит,  а  зима
теплее? Но как же тогда наши деды... Мне рассказывали  волхвы  про  нашего
давнего предка Скифа... Дескать, однажды всем  племенем,  перевалив  через
горы, пришли в цветущую  долину.  Зеленая  сочная  трава  до  пояса,  дичи
видимо-невидимо, в лесу полно ягод, в реках тесно от рыбы... Племя  зажило
счастливо. Кони стали сытыми  и  крепкими,  женщины  рожали  по  двое-трое
детей, мужчины пасли стада, где каждая кобылица приносила по трое жеребят,
овцы ягнились пять раз за лето... И тогда  вышел  как-то  из  шатра  Скиф,
воскликнул с мукой: как мы  живем?  Мужчины  стали  тучными  как  женщины,
забыты бранные подвиги, забыты честь и слава, никто не проливает кровь  за
родину, за детей, за любовь...
     Она слушала, едва дыша. Лицо северного  варвара  было  печальным.  Ее
сердце замирало от нехорошего предчувствия.
     -- И... что ему ответили?
     -- Ничего. Мужчины, разошлись,  повесив  головы.  Эта  ночь  во  всем
племени была тягостной. А к утру во многих шатрах слышался  женский  плач.
Когда взошло солнце,  многие  мужчины  уже  седлали  коней,  чинили  давно
прогнившие от безделья повозки. В их сытых потухших глазах снова  сверкала
прежняя удаль, они выпрямляли спины и подтягивали животы. Их ладони  снова
любовно гладили потемневшие рукояти мечей-акинаков. Мужчины племени знали,
что уйдут в  трудное  неведомое,  оставив  теплые  обжитые  места,  многие
погибнут в боях, умрут от ран и болезней... И еще  неизвестно,  найдут  ли
землю лучше. Но только так достойно жить для мужчин.
     -- Но это... это просто неумно!
     Он пожал плечами:
     -- А когда человек жил умом? Разве что, когда раб. Свободный  человек
слушает свое сердце.
     -- Не понимаю,-- прошептала она, но уже скорее из  упрямства,  ибо  в
странной речи варвара  смутно  ощущала  неведомые  ценности,  которым  они
отдают души.-- И снова ушли всем племенем?
     -- Да. Потому что для человека,  особенно  для  мужчин,  всегда  есть
что-то выше, чем покой, богатство, даже его шкура. Потому я все же вернусь
на Русь... потому что... потому что мне там в самом деле лучше! Как  стало
лучше племени Скифа, когда из теплых и безопасных  земель  ушли  навстречу
солнцу.

     Олаф застегивал доспехи весело, посвистывал, взревывал песенку, потом
вдруг остановился посреди комнатки. В голосе было неподдельное сочувствие:
     -- Я слышал о таком в песнях, но чтоб вот так на самом деле...
     Владимир чувствовал в висках колющую боль, а в затылок будто  вбивали
длинные тупые гвозди.
     -- О чем ты?
     -- Взгляни в зеркало,-- посоветовал Олаф.
     Из отполированной бронзы на Владимира недобро смотрел  худой  воин  с
желтым нездоровым лицом. Глаза запали и лихорадочно блестели. Бледные губы
сжались в плотную линию.
     -- Что-то съел, наверное,-- буркнул он.
     Олаф поднял палец, прислушивался. Со двора  раздавался  голос  певца,
жалобно звенели струны. Лейла и Менжнун,  великие  влюбленные,  о  которых
никто не может слышать и  сохранить  глаза  сухими.  Когда  их  разлучили,
Менжнун начал бледнеть и желтеть, еда не шла впрок, он медленно  чах,  все
усилия лекарей оказались зряшными. Он умирал от любви,  и  в  конце-концов
умер...
     Владимир тяжело грохнул кулаком по  столу.  Подпрыгнула  и  зазвенела
металлическая посуда, заглушая унылый голос за окном.
     -- Нет,-- сказал он люто.-- Я не умру. Я не умру!
     Олаф спросил неожиданно:
     -- А жить сможешь?
     -- И жить не могу,-- признался Владимир.-- Мне не нужны  все  женщины
мира! А они все в  Царьграде  есть,  мне  противна  их  похоть,  хотя  сам
жеребец... мне хочется стоять перед ней  на  коленях,  держать  в  ладонях
кончики ее пальцев, смотреть в  ее  чистое  небесное  лицо  и  плакать  от
счастья. Наверное, я схожу с ума.
     Олаф смотрел с симпатией:
     -- Да.
     -- И я... сойду?
     -- Ты уже сошел,-- сказал Олаф уверенно.-- Видать, боги  тебя  любят.
Так отмечают тех, кто им близок.
     -- Ничего себе, любовь!
     -- Наши волхвы говорят, что боги  тяжкие  испытания  посылают  только
избранным. Кого заметили. А остальные живут как  живут  --  в  полсилы,  в
полурадостях, полугорестях, полужизнях.
     После ночного дежурства он шел по дороге к  баракам.  Солнце  светило
уже ярко, он чувствовал, как накаляется шлем, нагреваются латы. Народ  уже
галдел как сороки, греки есть греки, кричали мулы, ревел  скот,  но  когда
услышал звонкий цокот копыт, сразу отступил в сторону и оглянулся.
     Его догоняла легкая коляска, очень богатая, а четверка коней, что  ее
легко несли вдоль главной улицы, были самыми легкими и красивыми, каких он
только видывал.
     Коляска поравнялась с ним,  кони  сразу  перешли  на  шаг.  Занавеска
откинулась. Владимир задержал дыхание. Такой прекрасной женщины он еще  не
видел в жизни, если не  считать  Анну.  Молодая,  с  нежным  белым  лицом,
огромными лиловыми глазами, такого цвета бывают тучи при внезапной  грозе,
пухлыми  женственными  губами.  А  когда  она  приоткрыла  ротик,  мурашки
поползли по спине, настолько голос звучал чувственно, приглашающе,  словно
перед ними была расстеленная постель, а на столике рядом стояли изысканные
яства и напитки:
     -- Вольдемар, доблестный ипаспист...
     Сердясь на себя,  что  так  смешался  и  явно  покраснел,  он  слегка
наклонил голову:
     -- Я никогда не видел таких прекрасных лошадей.
     Прикусил язык, такое брякнуть красивой женщине, но слово не  воробей,
он видел, как она нахмурила брови, соболиные, ровные,  как  шнурки.  В  ее
голосе прозвучала насмешка:
     -- Да, прекрасные животные. Как и ты, ипаспист из северной страны.
     Коляска мерно стучала колесами. Владимир шел медленно,  лицо  женщины
было ближе, чем на расстоянии  руки.  Он  уловил  запах  дорогих  масел  и
притираний. Ноздри дернулись, жадно вбирая аромат, в котором почудилась  и
свежесть его холодных лесов.
     -- Они, наверное, стоят дорого,-- сказал он искренне.--  Такие  кони!
Ветер, а не кони.
стременах, заглядывал через верхушки кустов.
     -- Я хотела бы поговорить с тобой о работе.
     Владимир развел руками:
     -- Я слишком беден, чтобы нанять вас. Но если вы обратитесь...
     Она прервала нетерпеливо, в глазах блеснули предостерегающие огоньки:
     -- Мне нужен крепкий сильный мужчина...
     Владимир посмотрел ей в глаза, голос сделал участливым и понимающим:
     -- Да-да, такая женщина! А ромеи -- разве мужчины?
     Она стиснула губы. В  глазах  было  откровенное  бешенство.  Владимир
любовался ее лицом, еще не  понимая,  какой  бес  тянет  за  язык,  почему
говорит так дерзко, но чувствовал,  что  не  может  иначе.  Что-то  в  нем
почуяло опасность, и это что-то отпихивается от нее как может:  задиристым
тоном и независимым видом.
     -- Я,-- произнесла она,-- дочь сенатора Церетуса.
     Коляска по ее  знаку  начала  останавливаться,  но  Владимир  шаг  не
сбавил, брел  все  так  же,  щурясь  от  яркого  солнца.  Если  прекрасная
незнакомка, то бишь, дочь сенатора Церетуса, полагает, что он сразу начнет
трястись и упадет ниц, то ошибается. Он слышал и погромче имена и титулы.
     Сзади застучали копыта. Коляска поравнялась, а дочь сенатора,  так  и
не назвавшая своего имени, сказала сердито:
     -- Я не знаю, что ты подумал... или что  в  тебя  вселилось.  Но  мне
нужен мужчина для охраны! Я люблю бывать в  городе  и  за  городом,  часто
выезжаю в загородную виллу. Уже дважды по дороге пытался напасть  какой-то
сброд. В последний раз люди были странные, мне даже показалось, что они --
ряженые.
     -- Ряженые?
     -- Да,-- подтвердила  она  все  еще  сердито.--  Я  думаю  на  одного
богатого и влиятельного человека, имени пока не назову... Вернее, думаю на
его сынка. Избалован, все ему доставалось легко.  Он  недавно  начал  меня
преследовать своими чувствами. Не может понять,  как  это  я  отказываюсь,
когда все женщины... Я рассказываю лишнее, но я хочу, чтобы  ты  пошел  ко
мне. Платить буду вдвое больше, чем  получаешь  здесь.  И  не  потребуются
ночные дежурства, так как я по ночам сплю.  Охранять  нужно  будет  только
днем... да и то не каждый день.
     Владимир сделал вид, что колеблется, даже голос заставил  дрогнуть  в
нерешительности:
     -- Это трудно решить сразу...
     -- Почему?
     -- Ну, надо посоветоваться...
     -- С кем? Этериотом, что прибыл с тобой? Если не можешь без него,  то
я переговорю, отец будет не против, чтобы вы пришли оба.
     В ее лиловых глазах было нетерпение и что-то еще, запрятанное глубже.
     -- Я поговорю с ним,-- пообещал он.
     Она кивнула вознице, все еще рассерженная, но на Владимира  взглянула
уже как на человека, которому платит и ожидает повиновения. И голос ее был
уверенный и не терпящий возражений:
     -- Я пришлю завтра за ответом.
     Кони рванули, коляска едва не  полетела  по  воздуху.  Дробный  цокот
копыт прогремел и  угас.  Владимир  чувствовал,  как  на  лбу  сами  собой
собираются складки. Его настойчиво стараются  отлучить  от  императорского
дворца. Кто? Этой красавице наемная охрана ни к чему. Едва захочет выехать
за город, вся золотая молодежь кинется сопровождать ее. Лучшие патриции  с
мечами наголо проводят туда  и  обратно.  Так  что  нужен  не  он,  а  его
отсутствие во дворце.
     Завтра,  подумал  он  с  тревогой.  До  завтра  надо  успеть   что-то
придумать. Если он и завтра кого-то зарежет, то на него  обратит  внимание
не только Вепрь. Но и те, чьих взглядов он предпочел бы избежать.

     Глава 38

     Через два дня они с Олафом  стояли  во  внутренних  покоях.  Полночь,
светильники горят каждый третий, слышно как  далеко  за  оградой  протяжно
перекликаются стражи.
     Внезапно пахнуло благовониями. Он насторожился, ибо  дочери  сенатора
так и не смог ответить ничего определенного, и от ромеев теперь надо ждать
пакостей. Обостренный слух уловил едва слышные шаги. Краем  глаза  увидел,
как напрягся Олаф, он стоит слева от двери, как рука викинга опустилась на
рукоять меча.
     -- Стой! Кто идет?
     В темноты  послышался  испуганный  вскрик.  Снова  пахнуло  движением
воздуха. Владимир инстинктивно дернул головой, что-то  мелькнуло,  толчок,
отбросило к стене. Яростно вскрикнул Олаф, это он толкнул,  совсем  близко
хлопнула дверь, звякнул засов.
     Олаф  ругался,  при   слабом   свете   светильника   Владимир   видел
перекошенное лицо. Он нагнулся, на полу тускло блестел  нож.  Похоже,  его
метнули издали вынужденно.  Такие  ножи  не  годны  для  швыряния.  Кто-то
намеревался подкрасться ближе...
     Холодный пот выступил на лбу. Нож чересчур мал, чтобы убить взрослого
мужчину.
     Олаф со звоном вытащил из ножен на  поясе  узкий  кинжал.  Лицо  было
злое:
     -- Проклятые ромеи!.. Это их подлые штучки!
     -- Думаешь,-- прошептал Владимир,-- лезвие отравлено?
     -- Я с этим уже сталкивался,--  огрызнулся  Олаф.--  Когда  пробовали
захватить  проклятую  Пермь.  Чертовы  пермяки  половину  наших   перебили
отравленными стрелами.
     Кончик кинжала уже накалился в  пламени  светильника.  Челюсти  Олафа
сомкнулись.  Он  не  дрогнул  лицом,  когда   багровый   кончик   коснулся
обнаженного плеча. Защипело, взвился дымок, Владимир ощутил запах горящего
мяса. А Олаф вдавливал раскаленное железо, лицо было суровым. Даже  зубами
не скрипнул, хотя дымок пошел сильнее.
     Владимир не выдержал:
     -- Олаф, но лезвие не обязательно отравлено!
     -- Я тоже так думаю,-- ответил викинг.
     Владимир отшатнулся, будто получил в лоб, а  Олаф  приподнял  рдеющий
кончик ножа, перевернул другой стороной и повторил все сначала. Лицо  было
не просто суровым, а сумрачно  красивым.  Лишь  на  лбу  выступили  мелкие
капельки.
     Запах горящего мяса вызвал у Владимира приступ тошноты.  При  нем  не
раз сжигали людей живьем, но то были жертвы или преступники, а  здесь  как
будто своя рука выжигает на своем теле...
     -- Кто говорил о чрезмерной осторожности,-- не выдержал он.
     -- Вольдемар,-- ответил Олаф, и  Владимир  наконец  уловил  в  голосе
друга напряждение,-- я чувствую, конечно же, боль... но это боль плоти.  А
душа викинга возвеселяется от гордости. Это победа воли над плотью!
     Он убрал нож, а Владимир искоса смотрел на рану.  Кровь  запеклась  в
ямке, коричневые края выглядят страшновато.
     -- Тебя бы в христиане,-- сказал он с отвращением.-- Те тоже... У них
любой пост -- победа духа над плотью... Но я не понял другое. Нож  бросили
в меня! Какого дьявола бросился закрывать своей волосатой грудью?
     Олаф прорычал с отвращением:
     -- Думаешь, ты мне так уж дорог? Или  я  тебя  ценю  хоть  чуть  выше
драной кошки? Бред. Просто не хотел, чтобы проклятым  грекам  хоть  что-то
удалось.
     -- Все равно спасибо,-- буркнул Владимир с неловкостью.
     -- Все в долг,--  ответил  Олаф  деловито.--  А  ты  думал?  Мы  ж  в
торгашеской империи. Еще и проценты сдеру.

     Вепрь, выстроив на заднем дворе манипулу, залез на большой  камень  и
орал оттуда:
     -- Вам  доверена  большая  честь,  мерзавцы!  Впервые  из  Священного
Палатия отправляют когорту в главное войско. Наши стратеги хотят  показать
остальным, как умеют воевать настоящие воины! Если осрамите  меня,  свиньи
безрогие, я из вас кишки выпущу. Но вы должны вернуться живыми! Я не  хочу
снова возиться с желторотыми неумехами... Эй ты!  Чего  горбишься?  Забыл,
как должен стоять этериот?
     Хмурый легионер нехотя выпрямился:
     -- У меня живот болит.
     -- Много пьешь? -- гаркнул Вепрь.
     -- Много,-- ответил этериот безнадежно.-- Все равно не помогает.
     -- Ничего,-- сказал Вепрь бодро,-- ты отправляешься в место, где  все
хвори снимет как рукой. Вы должны  будете  захватить  крохотный  остров...
Только помните, что там водятся ядовитые  гадюки,  под  листьями  прячутся
скорпионы и каракурты. Грибы не жрать -- ядовиты, воду не лакать -- в  ней
холера и прочая дрянь...
     Этериот перебил вежливо, но с недоумением:
     -- А на кой... гм... завоевывать такой остров?
     Вепрь рявкнул:
     --  Молчи,  дурень.  Или  ты  усомнился  в  мудрости   Божественного?
По-твоему,  Господь  по-мудрости  потопил  человечество,  хотя   грешивших
наверняка было меньше, чем невиновных? То-то. Эй, Мордоклюв, ты  стоял  на
причале и должен был видеть, как  погиб  сенатор.  Если  скажешь,  что  не
видел, то значит отлучался к шлюхам!
     Мордоклюв, толстый и хищноносый воин, пробурчал:
     -- Я стоял на своем месте... Сенатор шел  по  причалу  и  видел,  как
какой-то бродяга хочет утопиться. Он сказал ему: "Не спеши, давай обсудим,
увидим стоит ли вообще  прощаться  с  жизнью".  После  этого  они  сели  и
беседовали почти до обеда. Что-то о политике, налогах, жизни, я  всего  не
слушал.
     -- Ну? И какое это отношение имеет к его гибели?
     -- А потом они встали и, держась за руки, вместе спрыгнули в воду.
     Владимир  подошел  сбоку,  сзади  нельзя  --   зашибет,   сказал   со
всевозможной почтительностью:
     -- Мне тут пришла весточка от земляка... Он живет неподалеку,  полдня
на коне верхом.
     Вепрь зыркнул настороженно, у него всегда появлялось  это  выражение,
когда смотрел на Владимира. Тот вытянулся, ел  глазами.  Вепрь  с  натугой
похлопал по плечу:
     -- Хочешь навестить? Давно пора взять пару деньков на отдых!.. Ты  да
твой дикий викинг давно не брали ни  отпуска,  ни  даже  выходных.  Ладно,
навести земляка... Да и вообще поразвлекайся, а то к тебе, честно  говоря,
уже присматриваються, если понимаешь о чем говорю.
     Владимир насторожился, хотя голос держал беспечным:
     -- Что в этом плохого?
     Вепрь понизил голос:
     -- Даже из этериотов слишком  короткий  путь...  в  Золотой  Зал!  Ты
выглядишь чересчур нацеленным. Никто не знает, что у тебя  на  уме.  Может
быть, и не думаешь о высоком, но тут подозревают всех...
     Последние слова  прозвучали  откровенной  угрозой.  Холодные  мурашки
побежали по спине Владимира. В  подземных  тюрьмах  бесследно  исчезают  и
самые знатные сановники империи. Оттуда только один путь -- на дно Золотой
бухты с привязанным к ногам камнем. А уж о страже, даже знатном, и воробей
не чирикнет.
     -- Я просто копил деньги,-- объяснил он торопливо.-- Я  ведь  надеюсь
вернуться к себе на Русь богатым!
     Вепрь кивнул. На этот  крючок  попадаются  все.  Приходят  в  империю
молодые, сильные и отважные, надеются скопить денег и вернуться, но  блеск
империи завораживает даже самых стойких. Годы уходят, десятилетия,  а  они
все откладывают возвращение. Даже собрав  огромные  богатства,  что  будут
делать с ними в диком краю?
     Он снова хлопнул Владимира по плечу:
     -- Езжай!.. Заодно выберешь место...  ха-ха!..  откуда  будешь  брать
Новый Рим.
     Он отвернулся, похохатывая.  Легионеры  снова  подтянулись,  выпятили
груди. Владимир отступил  на  шег,  кивнул  Олафу.  Оба  торопливо  отошли
подальше:
     -- Он всегда так шутит?
     -- А может он и не шутил,-- ответил Олаф  безразлично.--  Все  знают,
что эти стены падут под  натиском  русов.  Как  пали  под  натиском  наших
викингов Неаполь и Сицилия, так вы захватите эту громадину.
     Владимир с деланным безразличием пожал плечами.  Кто  не  знает,  что
славяне постоянно приходят на земли империи, вторгаются целыми  племенами.
Иные уходят с богатой добычей, оставив разоренную  и  опустошенную  землю,
другие на богатых землях остаются. Империя с ними поступает осторожно,  не
трогает, не теснит налогами, ибо эти славяне, ослепленные блеском  древней
империи, охотно идут на службу, будь это  в  войско  или  на  строительные
работы, вливают  свежую  кровь  в  дряхлеющие  вены  империи.  К  тому  же
размножаются быстро, приплод здоровый,  совсем  не  похожий  на  подданных
империи, которым не помогают даже суровые наказания за безбрачие.
     Славяне  уже  заселили  Фракию,  Эпир,  Македонию,   Фессалию,   весь
Пелопонес. Иные быстро потеряли свой язык и обычаи, другие сохранили своих
богов, но даже эти охотно идут на службу,  поднимаются  до  высших  высот,
командуют армиями, флотом, казной, следят за порядком в Константинополе.
     Империя, сильная раздорами среди славянских племен, умела  не  только
натравливать одно племя на другое,  но  и  отправляла  сильные  войска  из
самого Константинополя, разбивала, приучала к мощи империи. Но эти времена
прошли, потому приходится нанимать хазар, печенегов, дабы сдерживали напор
славян...
     Но вот под страшным ударом Святослава, великого кагана русов, рухнуло
ранее непобедимое хазарское царство. Путь на Константинополь  был  открыт.
Теперь все в империи знали, что часы  Константинополя  сочтены.  Следующий
удар каган русов обрушит на империю!
     Правда, неистовый Святослав пал, но  у  него  остались  три  сына.  И
осталась могучая держава, что крепнет день ото дня, в то время как империя
медленно теряет силы.
     Служа наемником, узнаешь многое. Даже не побывав в Риме, хотя мог бы,
он уже знал, как в не  такие  уж  и  давние  времена  германцы  постепенно
вторгались в Рим, служили наемниками, занимали высшие  посты.  Понял,  что
точно так получается сейчас и со славянами.
     В Царьграде это понимают  лучше  него.  И  даже  могут  видеть  когда
случится неизбежное,  и  даже  какое  племя  ворвется  в  Константинополь.
Императоры уже не надеются спасти империю. Они  просто  пытаются  оттянуть
неизбежное падение!
     Против обыкновения слова Вепря не вылетели из другого уха,  застряли.
Конь ступал бодро, воздух был  свежий,  голова  ясной,  а  мысль  сверкала
острая, как отточенное лезвие дамасской сабли.
     Итак, была могучая Римская империя --  светоч  мира,  самая  сильная,
самая блистательная и самая лучшая из всех  стран  и  народов.  Она  своим
блеском привлекала иные народы, которые то воевали с нею, то  поступали  к
ней на службу. Нередко -- целыми племенами. На Западе это  были  германцы,
на востоке -- славяне.
     Дальше. Германцы  вливались  в  римскую  армию  с  великой  охотой  и
радостью, ибо всякий молодой  воин  мечтает  служить  у  как  можно  более
знатного и могучего вождя, а где еще  более  великий  вождь,  чем  римский
император? Служили охотно,  воевали  отважно,  поднимались  по  ступенькам
карьеры, начинали командовать такими силами,  что  в  родных  племенах  не
смогли бы и вообразить такую мощь.  Постепенно  почти  вся  римская  армия
превратилась в армию германцев. Римляне  к  тому  времени  вовсе  утратили
воинственный дух, как и дух строителей, инженеров, а защиту  своей  родины
охотно передоверили германцам. И те защищали ее честно.  Когда  какое-либо
германское племя нападало на границы Рима, то защищали ее не только армия,
римская армия германцев,  но  и  целые  племена  дружественно  настроенных
германцев.
     Так же в точности до мельчайших  черточек  случилось  и  на  востоке.
Греческие политики, чиновники и сборщики налогов постоянно  жаловались  на
славянизацию  восточной  части  Римской  империи.  Пелопонес   ославянился
настолько, что там возникли целые  города  славян  со  своим  укладом,  не
говоря уже о бесчисленных селах. Их было настолько много, что  жителям  не
было  необходимости  даже  знать  греческий  язык.  Вскоре  все  население
Пелопонеса говорило на смеси языков местного населения со славянским,  что
привело  к  образованию  нового  языка,  названного   новогреческим.   Эти
новогреки уже не понимают языка чистых  греков,  не  могут  читать  старые
книги греческих авторов.
     Трудности управления огромной империей  привели  тому,  что  пришлось
создать две столицы с двумя императорами:  в  Риме  и  Константинополе.  А
эмблему империи -- орла, начали изображать с двумя головами, т.  е.,  тело
империи едино, но у нее две головы, одна зорко смотрит на  Восток,  другая
-- на Запад.
     Если совсем коротко,  то,  чтобы  не  запутаться,  итог  таков:  Рим,
несмотря на защиту германцев, все-таки пал. Взял его  и  разрушил  Аларих,
который был из тех  германских  вождей,  что  не  шел  на  службу  великой
империи. Восточная часть империи еще держится, но в  ней  повторяется  все
как в зеркале. Славяне составляют значительную часть как населения, так  и
армии. Во  главе  эскадр,  армий,  префектур,  имперского  суда  --  стоят
славяне. Более того, славяне то  и  дело  становятся  императорами!  И  не
самыми худшими. Достаточно вспомнить того же  Юстиниана,  бывшего  бедного
паренька Управду, который сумел даже  выбить  из  Западной  части  империи
германцев, освободил от них Рим, снова воссоединил исполинскую  империю  в
одной руке!..
     Но и здесь опасность  идет  не  от  этих  славян,  ибо  они  защищают
Константинополь лучше местных греко-ромеев -- это уже их город!  --  а  от
тех, кто все еще не идет  на  службу,  как  не  шел  Аларих.  Чуть  ли  не
единственное такое племя -- русы. Они усиливают натиск год от года. Ими не
удается манипулировать как хазарами или  печенегами.  Они  усиливаются  на
глазах, и в Константинополе даже простой народ уже знает обреченно: гибель
их царственному граду и всей империи придет именно от русов...
     Конь внезапно заржал, пошел галопом. Ветер засвистел в ушах, плащ  за
спиной  раздулся  и  затрепетал  по  ветру.   Владимир   чувствовал,   как
лихорадочно бьется сердце.
     Кто  будет   тот   воитель,   который   возьмет   на   копье   гордый
Константинополь?
     У себя в комнатке, у каждого ипасписта было свое помещение, он  снова
в задумчивости достал письмо. Писал  русский  купец  Могута,  ссылался  на
родню  в  Новгороде,  которую  Владимир  знал,  подробно   рассказывал   о
спрятанном поблизости сокровище.
     Олаф, который  беззастенчиво  читал  через  плечо  друга,  хрюкнул  с
неудовольствием:
     -- Старые сказки... Я наслушался  столько  о  закопанных  сокровищах!
Ерунда все это.
     -- Ну, горшки с монетами  прячут  не  только  в  Свионии,--  возразил
Владимир. Он в задумчивости почесал нос.-- У нас есть три свободных дня до
возвращения Терибула.
     Олаф сел, сказал с достоинством:
     -- В этом письме ничего не говорится обо мне!
     Владимир пожал плечами:
     -- Могли предположить, что дикий  свеон  читать  не  умеет...  и  тем
более, что он не станет подглядывать в чужие письма.
     Олаф налился тяжелой кровью, прорычал угрожающе:
     -- Это я дикий? Это я, сын конунга, почти год мну царьградских девок,
и все еще неграмотный?
     Владимир походил по комнате, шаги все убыстрялись,  пока  не  ощутил,
что вот-вот начнет бросаться на стены. Повернулся резко:
     -- Едем?
     Олаф вытянул ноги на лавку,  шпоры  оставляли  глубокие  царапины  на
полированной поверхности.
     -- Нет,-- ответил он твердо.-- Ни за какие мешки золота! Даже за  все
золото мира. Вечером меня ждет кувшин вина и  сладкотелая  Елена.  Я  буду
валяться в постели, нежнее которой не бывает,  буду  мять  своими  грубыми
лапами нежное тело, слышать сладкие стоны. А ты хочешь, чтобы  я  все  это
покинул и поехал в холодную ночь, проверять бабьи сказки?
     Владимир подумал, кивнул:
     -- Ты прав. Забудем об этом.

     Рано утром, еще не все звезды исчезли со светлеющего  неба,  они  уже
выехали за ворота Царьграда. Стремя к стремени, на отдохнувших конях.
     Воздух был чист и свеж, чувствовалось близкое море. Солнце еще только
поднималось, накаляя мир там, на востоке, а здесь  над  остывшей  за  ночь
землей нависало такое же холодное синее небо.
     Ехали  молча,  Владимир  подумал  смятенно,  что  даже  ради  простой
прогулки стоило выехать за ворота Царьграда. Он, как прибыл и  нанялся  на
службу, даже самого Царьграда толком не видел. За вечер весь не  обойдешь,
а дня три кряду подряд  еще  не  выпадало.  Сейчас  же  перед  ним  начала
открываться та часть Римской империи, которую лишь представлял смутно,  но
не видел!
     Страна выглядела созданной богами для себя и своих семей. Потом  боги
ушли, а может и не все  ушли,  и  эти  сказочные  края  первыми  захватили
проклятые и хитрые ромеи. А волхвы еще говорят, что Славия, где народились
все славянские племена -- это упавший из вирия кусок самой  плодородной  и
богатой земли! И что арии, они же славяне, и есть люди небес, ибо вышли из
ария-вирия. Хорошо так говорить,  кто  дальше  своего  огорода  не  ездил!
Поглядели бы на эти земли, прикусили бы языки...
     Или сказали бы другое, внезапно пришла  мысль.  Они,  люди  небес,  а
живут в северных краях, где зима длится полгода, а  здесь  гадкие  ромешки
владеют такими землями! Надоть отнять...
     Олаф ехал нахмуренный, мрачно зыркал по сторонам. Его тоже  одолевали
мысли. Знать  бы  какие,  подумал  Владимир.  Раньше  отважный  викинг  не
очень-то задумывался.
     Кони прошли по узкой дорожке вдоль ручья, поднялись на пологий  холм.
Олаф вскрикнул от восторга, а Владимир задержал дыхание. Это в самом  деле
страна богов!
     В открывшейся долине ярко и сочно зеленела оливковая роща,  виднелись
крыши крохотных домиков. Между деревьями на  веревках  сушилось  белье.  В
лужах лежали буйволы. Но на другой стороне долины поднимались  белоснежные
колонны древних дворцов! Их размеры были огромны,  а  камень  прекрасен  и
удивителен...
     Кони весело сбежали с холма, Олаф пустил своего через заросли,  чтобы
увидеть древние развалины вблизи. Сохранились остатки стен, величественные
толстые колонны, мраморные полы с удивительными рисунками.  Солнце  играло
на цветных изразцах, на  остатках  стен  сохранились  даже  куски  фресок.
Сердце Владимира стучало учащенно, а дыхание вырывалось  хрипло  и  мощно,
как в битве. Неведомые чувства распирали грудь, он смотрел во все глаза  и
чувствовал, как наворачиваются слезы. Здесь жили боги и  герои,  но  какие
злые силы погубили этот мир?
     Впереди слышались тяжелые удары. Они выехали из-за торчащего  обломка
стены, Олаф внезапно выругался. Два бедно  одетых  селянина  усердно  били
молотами по лежащей на земле статуе из белоснежного мрамора.  У  Владимира
дух захватило от неземной красоты: женщина и в мраморе сохранила черты, от
которых защемило сердце.
     Олаф рявкнул зло, ладонь звучно хлопнула по рукояти меча:
     -- Что творите, сволочи?
     Оба крестьянина отшатнулись, со страхом смотрели на огромных  воинов,
закованных  в  доспехи  императорской  гвардии.  Оба  были  в   лохмотьях,
истощенные, с желтой болезненной кожей. Один простер умоляюще руки:
     -- Благородные воины!.. Это же мрамор!.. Мы его разбиваем,  толчем  и
пережигаем в известь... А известь продаем.
     Владимир  с  тоской  указал  Олафу  на  другой  конец  развалин.  Там
слышались удары. Такой же несчастный оборванец разбивал другую статую.
     -- Вы красоту рушите! -- прорычал Олаф. Глаза его налились  кровью.--
Да я вас всех!
     Он выдернул огромный меч, каких в ромейской стране  даже  не  видели.
Селяне попадали на задницы. Один заверещал как заяц:
     -- Это же языческие боги!.. А святая  церковь  велит  уничтожать  все
языческое. Мы делаем еще и богоугодное дело!
     -- Безумные,-- сказал Владимир. Рот его наполнился горечью, словно он
жевал полынь.-- Или я безумен?
     Олаф рычал и порывался рубить  и  крушить,  Владимир  удержал.  Здесь
когда-то обитал древний и прекрасный народ, ибо только прекрасный душой  и
телом мог создать красоту во всем:  от  жилища,  в  котором  жил,  спал  и
принимал гостей, до исполинских общественных зданий. Но  что  стряслось  с
ним, ибо эти невежественные  дикари  не  вышли  из-под  земли  как  ночные
чудища, они те же греки!.. Почему одичали? Почему, глядя на  прекраснейшие
статуи, при взгляде на которые захватывает дух,  хочется  петь  и  плакать
одновременно, они видят только пригодный для извести камень?
     Они ехали до вечера и еще дважды видели развалины прекрасных дворцов,
уже наполовину погребенные песком. Среди торчащих прямо из земли мраморных
глыб с  изумительнейшими  барельефами,  паслись  козы,  оставляли  россыпь
горошка. Лохматый пес гонял кролика.
     -- Мир не погиб,-- сказал Владимир наконец.-- Он начинается заново...
Из этих невежественных людей боги когда-то создадут  такой  же  прекрасный
народ...
     -- Если создадут,-- фыркнул  Олаф,  он  был  мрачен  как  туча.--  Не
понимаю, зачем всякий  раз  создавать  заново?  Оставили  бы  ту  красоту,
добавляли бы понемножку... Каков бы мир был сейчас, а?
     Владимир пожал плечами:
     --  Возможно,  в  их  земли  приехали  двое   из   северных   земель,
позавидовали, вернулись и набрали войско из злых и голодных...
     Олаф задумался, внезапно рассмеялся:
     -- Ты прав. После нашего налета остались бы вот такие руины. А  то  и
их бы разнесли в пыль! В старину мои предки, говорят, были вовсе  звери...
Ладно, я тревожусь только, почему твой купец не выкопал  все  золото  сам?
Почему предложил тебе, пусть даже за долю?
     Не знаю, ответил Владимир про  себя  тревожно.  Наверное,  взять  его
очень  непросто.  И  рискнуть  могут   только   самые   отчаянные...   или
отчаявшиеся. А есть ли более отчаявшийся  человек,  чем  изгнанный  князь,
который все поставил на кон: и жизнь,  и  честь  и  даже  любовь  --  дабы
вернуться и отомстить?

     Глава 39

     Они ехали неспешно, держась в тени оливковых деревьев, когда  впереди
послышался конский топот. Олаф сразу насторожился, кони неслись  отчаянно,
словно догоняли кого-то или же уходили от погони. Донеслось ржание,  затем
выкрики.
     На дорогу впереди выметнулась повозка, запряженная четверкой  горячих
коней. У Олафа глаза вспыхнули, он теперь начал  разбираться  в  конях,  и
загорелись  еще  ярче,  когда  разглядел  повозку:  в  серебре  и  золоте,
украшенную от дышла до спиц колес!
     На облучке  отчаянно  размахивал  кнутом  седобородый  мужчина.  Кони
неслись в пене, дико вращали налитыми кровью  глазами.  В  окошко  повозки
выглянуло бледное личико.
     -- Женщина,-- выдохнул Олаф,--  я  всегда  мечтал  спасти  женщину...
молодую и красивую!
     -- И богатую,-- добавил Владимир.-- Ну, тогда я поехал один?
     Олаф, не слушая, выхватил  меч  и  помчался  наперерез.  За  повозкой
неслись, быстро настигая, шестеро мужчин с саблями в руках. Без  доспехов,
двое вовсе голые до пояса, только на головах  цветные  тряпки,  грязные  и
оборванные как все в этой стране, если не считать тех, кто сидит наверху.
     -- Водан! -- вскричал Олаф страшным голосом.
     Викинг был похож на разъяренного бога войны, но всадники  не  сбавили
бешеного бега, только двое чуть  подали  коней  в  его  сторону.  Владимир
быстро выхватил лук, торопливо набросил и натянул тетиву, пальцы  привычно
выхватили стрелу.
     В  проносящегося  мимо  всадника  попасть  непросто,  хотя   мог   бы
попытаться, но колени так  же  привычно  удержали  коня  на  месте,  давая
четверке проскочить мимо, затем пустил коня  вдогонку.  Теперь  перед  ним
маячили четыре спины, и здесь не промахнулся бы даже неумелый.
     Олаф орал и сыпал руганью, рубил страшно, сам едва не падал с коня от
богатырских ударов. Оба разбойника пытались достать  его  саблями,  на  их
лицах были злоба и презрение к человеку, орудующему таким  диким  оружием,
как меч. Меч -- это всего лишь символ  власти,  но  драться  удобнее  хоть
саблей, хоть топором, хоть шестопером...
     -- Получи! -- орал Олаф.-- Ну же, не убегай!
     Его великанский меч не однажды спас ему  жизнь,  потому  что  был  на
локоть длиннее сабель,  но  удары  сыпались  как  град,  с  плеча  слетела
железная пластина, на груди сильный удар  выбил  целый  ряд  металлических
бляшек Кончик сабли задел его кисть, алые капли брызнули  на  гриву  коня.
Олаф ревел как разъяренный медведь, в седле вертелся  как  вьюн,  а  удар,
который обрушил на разбойника, был достоин сына конунга.
     Длинный меч достал в шею, прошел через грудь и выскользнул  у  пояса.
Левая половина упала с  коня,  а  на  седле  некоторое  время  еще  сидело
безголовое однорукое туловище, из которого брызгала кровь и лезли, шипя  и
вспучиваясь, сизые внутренности.
     Первый разбойник побелел, застыл, словно замороженный,  таких  ударов
он еще не видывал. Олаф быстро развернулся  и  красиво  ударил  снова.  Он
жалел, что повозка унеслась, красивая и молодая не увидит, что второго  он
разрубил еще краше: до пояса так, что половинки упали по обе стороны коня,
а лезвие меча скрежетнуло о седло, едва не разрубив и бедное животное.
     С  окровавленным  мечом  он  поскакал  вдогонку  за  повозкой.   Один
разбойник с двумя стрелами в спине  лежал  поперек  дороги,  второго  Олаф
увидел на обочине, третий уже повернул  коня  и  мчался  прочь,  из  плеча
торчало белое перо, а поводья  он  неловко  держал  в  левой  руке.  Самым
смышленым оказался четвертый: дал деру  сразу,  от  него  осталось  только
удаляющееся к оливковой роще облачко пыли.
     Повозка наконец остановилась. Кони едва не  падали,  захлебывались  в
желтой пене. Бока ходили ходуном, хрипели. Чернобородый возница повернулся
к подоспевшему Владимиру. Глаза его со  страхом  и  восторгом  смотрел  на
могучего воина:
     -- Мы... благодарны!.. Кто вы, доблестные?
     Владимир коротко поклонился:
     -- Мы двое -- ипасписты. Наши боги вовремя вывели нас на эту дорогу.
     -- Ваши боги... Вы не христиане? -- чернобородый  оглянулся  на  стук
копыт. Забрызганный кровью Олаф был великолепен с огромным мечом в могучей
руке.-- Гипербореи? Тогда все понятно. Наши гвардейцы не бросились бы  так
безрассудно на помощь... да и не сумели бы против шестерых...  Меня  зовут
Калоир, я везу племянницу Хрихоспора... впрочем, вам это незачем знать...
     Дверца открылась, девушка ступила на подножку. Олаф тихонько  ойкнул.
Она была в самом деле молода и красива, к тому же, судя по одежде, богата.
Настолько, что Владимир сразу ощутил что они  оба  одеты  просто,  покрыты
грязью и пылью.
     -- Калоир,-- сказала девушка, в то время как ее глаза были на могучих
воинах,-- объясни героям, как нас найти. И дай им денег.
     Чернобородый ухмыльнулся, полез за мешочком с  деньгами.  Олаф  хмуро
посмотрел на Владимира. Тот в ответ оскалил зубы.  Калоир  бросил  мешочек
Олафу. Олаф, всегда голодный на деньги Олаф, взвесил  на  руке,  улыбнулся
довольно, развязал, вытащил  оттуда  монетку,  а  мешочек  бросил  обратно
Калоиру:
     -- Это на сдачу!
     Он тронул коня, гордо проехал вперед. Спина  его  была  выпрямленной,
сверкающие, как расплавленное золото,-- волосы красиво падали  на  широкие
плечи. Владимир покосился на вытянутые лица Калоира и его  повелительницы,
пустил коня за Олафом.
     Сзади послышались восклицания. Владимир догнал, спросил насмешливо:
     -- Ну как тебе молодая и красивая? И богатая, как ты хотел!
     -- Даже чересчур,-- ответил Олаф зло.-- Нас за людей не считают!
     -- А разве мы люди? -- сказал Владимир.-- Мы -- наемники. Нанялись за
деньги. Мне, к слову сказать, деньги очень нужны.
     -- И мне  нужны,--  огрызнулся  Олаф.--  За  деньги  я  готов  убить,
зарезать, вбить в землю по уши...  Даже  закопать  живьем.  Но  когда  мне
бросают как псу кость...
     У нас еще есть то, подумал Владимир, чего нет у ромеев. Они  гордости
не ведают, им поступок невежественного викинга кажется  диким.  Даже  мне.
Ведь я, наверное, взял бы... Или  не  взял?  Хорошо,  что  деньги  бросили
Олафу!

     Они въехали в небольшой городок. Солнце еще висело над  краем  земли,
воздух был горячий. Прохожих почти не было, появятся с заходом  солнца.  В
такую жару сидят дома или собираются в харчевнях неспешно  выпить  кислого
вина и посплетничать.
     Постоялый двор выглядел запущенным, как все в империи, но у  коновязи
стояли оседланные кони.
     В харчевне было с десяток столов, старых  и  пощербленных,  стулья  и
лавки, даже два кресла, явно украдены из более богатого дома. Из  открытой
двери кухни несло запахи пригорелой  каши  и  жареного  мяса.  Среди  двух
десятков местных крестьян, что расположились на  весь  вечер,  не  столько
пьют и едят, сколько сплетничают и  коротают  время.  Владимир  заметил  и
двух-трех мужчин, что отличались от местных как одеждой, так и поведением.
     Олаф подозвал хозяина, велел:
     -- Принеси-ка нам...
     -- Пива,-- сказал  Владимир  быстро.  И  добавил  укоризненно.--  Как
быстро ты забываешь родные обычаи!
     Олаф оскорбленно дернулся:
     -- Вольдемар, вино я однажды и  дома  пробовал!  А  здесь  его  целые
бочки!
     Хозяин кивнул благожелательно:
     -- Сорок бочек только в моем подвале. К тому же у меня лучшее вино  в
округе.
     -- Пива,-- сказал Владимир твердо. Олаф начал краснеть  от  гнева,  и
Владимир добавил быстро.-- А вино возьмем с  собой  на  ночь.  Здесь  есть
свободные комнаты?
     -- Для солдат базилевса у меня есть отличные покои,-- заверил хозяин.
     -- Подашь туда два кувшина  лучшего  вина,--  сказал  Владимир.--  Но
сейчас нам нужно пиво, мясо... найдешь гречневой каши?
     -- Гречневой? А что это?
     -- Ладно, давай что есть, а то начнем грызть стол.
     Хозяин покосился на белые и острые,  как  у  волков,  зубы  варваров,
слышно их по грубой речи, даже улыбаются по-волчьи, поклонился и  отступил
задом, словно боясь повернуться спиной.
     Пиво принесли настолько дрянное, что даже Владимир  пожалел  о  своем
заказе.  Олаф  рассматривал  обитателей  харчевни   с   явным   намерением
подраться. Владимир заставил себя отхлебнуть теплого пойла, ему было не по
себе от пристального взгляда широкого в кости человека,  черноусого  и  со
сросшимися на переносице бровями. Он сидел  близко  к  двери.  За  тем  же
столом были еще пятеро, но Владимиру показалось, что по крайней мере  двое
пришли с этим человеком, но  виду  не  показывают.  Человек  опускал  взор
всякий раз, когда Владимир поворачивал к нему голову, не  подозревая,  что
тот продолжает рассматривать его в полированном металлическом кувшине.
     -- Что-то никто не показывается,-- пробурчал Олаф.-- Ты  уверен,  что
твой купец отыщет тебя именно здесь?
     -- Он так написал... Постой, сейчас что-то будет.
     В харчевню вошел еще один посетитель, высокий мускулистый  мужчина  в
запыленном плаще. Под плащом позвякивало железо легкого доспеха. Он  занял
место за свободным столом, заказал вина и сыра. Черноусый сказал громко:
     -- Вот и явился предатель и вор!.. А вы  говорили,  что  его  совесть
загрызет!
     Один за столом поддержал:
     -- Да, он мало похож на загрызенного...
     Мужчина в плаще медленно встал, лицо его побагровело. Широкими шагами
он направился к говорившим. Владимир увидел, как за  двумя  столами  сразу
четверо напряглись, бросили ладони на  пояса.  У  каждого  висели  тяжелые
ножи. Олаф подобрал ноги под себя, насторожился. Не глядя друг  на  друга,
оба уже разделили: двое под правой стеной -- забота Владимира,  под  левой
-- Олафа.
     -- Ты, тварь низкорожденная,-- сказал тем временем  мужчина  в  плаще
четко и раздельно,-- если ты готов  отвечать  за  свои  слова,  то  обнажи
оружие!
     Он отступил и  выдернул  из  ножен  длинный  узкий  меч  с  изогнутым
лезвием. Черноусый поднялся неторопливо, так же неспешно потащил из  ножен
синеватое лезвие:
     -- Я готов. Наш городок только вздохнет...
     Он бросил по сторонам быстрые взгляды. Их мечи взвились в воздух,  но
еще до того как зазвенела сталь, Владимир и  Олаф  вскочили,  развернулись
спина к спине. Четверо, сидевшие по разные стороны харчевни, не  бросились
на помощь, как подумал сперва Владимир, в руках были метательные ножи!
     Владимир выхватил меч и с криком:  "Слава  императору!"  бросился  на
своих, а Олаф, видя что не успевает, рывком поднял стол и швырнул в другую
сторону. Послышался двойной стук: два ножа  ударились  о  летящий  на  них
дубовый стол, затем там был грохот,  крики,  стоны.  Олаф  с  наслаждением
прыгнул всем  своим  немалым  весом  сверху  перевернутого  стола.  Из-под
широкой столешницы донесся хрип и хруст костей.
     Двое с ножами в руках, посмотрели выпученными глазами  на  Владимира,
мигом скользнули под стенами в разные стороны и выскочили  --  один  через
кухню, где послышались проклятия и звон посуды, другой прыгнул в окно.
     -- Люди базилевса! -- крикнул кто-то.
     Схватка на мечах замерла. И для человека в  плаще  вовремя,  ибо  еще
двое с саблями начали заходить  с  двух  сторон.  Сейчас  же  все  четверо
оглянулись на солдат императорской  гвардии,  в  нерешительности  опустили
оружие. Владимир сказал строго:
     -- Именем императора!.. Прекратить, иначе продолжите в тюрьме.
     -- На плахе,-- поправил Олаф весело.
     Чернобородый с показной неохотой бросил меч в ножны:
     -- Мы ничем не нарушили законы Божественного императора.
     Человек  в  плаще  люто  оглянулся  на  ипаспистов,  лицо  его   было
перекошено злостью. Меч он все еще  держал  наготове,  словно  намеревался
драться уже не только с тремя, но и с солдатами императора. Стоны и грохот
привлекли его внимание, из-под стола выполз один,  голова  была  в  крови.
Второго  вытащили  за  ноги,  был   в   беспамятстве.   Глаза   плащеносца
расширились. Он с недоумением взглянул на  довольного,  как  слон,  Олафа,
поколебался, кивнул с нерешительной благодарностью, убрал меч.
     Владимир кивком пригласил Олафа за собой. Вышли на  крыльцо,  оставив
тяжелые запахи скверно приготовленной еды и плохого вина. Олаф зло  сопел,
Владимир внезапно засмеялся:
     -- Дралось десять человек!  Мечи,  сабли,  швыряльные  ножи...  И  ни
одного убитого!.. Что с миром делается? Теперь я вижу, что Царьград  падет
с таким слабым народом.
     Олаф прорычал:
     -- Я  знаю,  почему  паду  я!..  Спасая  того  дурака,  мне  пришлось
опрокинуть стол с моим пивом!.. Я не успел даже лизнуть!
     -- Видишь, как хорошо,-- сказал Владимир серьезно,-- что мы  заказали
пиво, а не хорошее вино?
     Олаф подозрительно нахмурился:
     -- Почему?
     -- Ты бы вовсе от горя помер!
     Олаф пожал плечами:
     -- Я бы не стал переворачивать стол.
     Они стояли на крыльце, прислушиваясь к конскому  ржанию  на  конюшне,
голосам во дворе, на улице. Ночь была ясная, звездная.  Таких  огромных  и
ярких звезд Владимир никогда не видел на своей северной родине. И небо  не
бывало таким угольно черным.
     Он вздохнул:
     -- Пойдем, Олаф. Ночью люди с  таким  как  у  тебя  слабым  здоровьем
должны спать.
     --  Какие  мы  молодцы,--  пробормотал  Олаф.--  Мы  только  проехали
городские ворота, а уже успели обрести полдюжины врагов! Надеюсь, это  еще
не все...
     -- Не понравился этот с черными усами?
     Олаф зябко передернул печами:
     -- Он мне будет сниться!.. Надеюсь, я его больше  никогда  не  увижу.
Разве что в кошмаре. У него яд стекает с зубов  по  бороде,  а  глаза  как
острия стрел...
     -- Не поминай черта,-- посоветовал Владимир.
     -- Почему?
     -- А то придет.
     -- Я не верю ни в сон, ни в чох!
     Они вернулись через зал, где уже не осталось следов разгрома. Все ели
и пили, позабыв про ссору. Владимир на ходу  кивнул  белому,  как  мрамор,
хозяину:
     -- Не забудь, кувшин вина в нашу комнату!
     -- Два! -- крикнул Олаф.
     -- Два,-- кисло согласился Владимир.
     Они поднялись на второй этаж. Коридор был  неширок,  а  в  том  конце
стоял человек со сросшимися на переносице бровями. Рука Олафа дернулась  к
мечу. Черноусый протестующе выставил руки:
     -- Я с миром. У меня нет обиды, что вы вмешались! Вы проезжие,  наших
ссор не знаете.
     -- Но семеро на одного! -- сказал Олаф набычившись.
     Чернобровый кивнул:
     -- То надо броситься на защиту слабого. Понятно. Но он не  слабый,  в
том вся задача. Я бы хотел обсудить с вами одно дело...
     Владимир кивнул Олафу, следи, сам отворил дверь, отступил в  сторону.
Они вошли, и он закрыл дверь за собой на засов. У  этого  странного  гостя
чересчур опасный эскорт.
     -- Меня зовут Филемут,-- сказал чернобровый.--  Я  управляющий  купца
Могуты. Этот сорвиголова на самом деле вожак разбойников, только  схватить
его еще не удавалось. Но все в округе знают, что грабит честных  торговцев
он и его люди... Я не стал ждать, когда нам как баранам перережут горло  и
снимут шкуры. Я взял людей и пришел в харчевню, где он обыкновенно бывает!
     В дверь послышался стук. Владимир отодвинул засов, держа меч в  руке.
Мальчишка с двумя тяжелыми кувшинами в  руках  побелел  при  виде  меча  у
своего горла. От троих нахмуренных мужчин веяло таким напряжением, что  он
едва не выронил кувшины. Олаф выругался с чувством:
     -- Клянусь Локи, я бы его убил!  А  заодно  и  спалил  бы  весь  этот
постоялый двор!
     -- И город,-- подсказал Владимир.
     -- И город,-- согласился Олаф,-- если здесь не  оказалось  бы  больше
винных складов. Надо же!.. Теперь буду верить и в сон, и в чох, и в попову
грушу...
     Он торопливо налил вина в три  большие  кружки.  Руки  его  тряслись.
Владимир и Филемут сели за стол,  Владимир  все  еще  не  спускал  острого
взгляда с чернобрового управляющего.
     -- Меня сбили с толку  ваши  плащи  странников,--  сказал  Филемут.--
Этериоты всегда ездят в полном своем блеске! К тому же вас двое, а я  ждал
одного...
     -- Ждал? -- спросил Владимир.
     Филемут кивнул:
     -- Судя по описанию, тебя. Это я отправлял письмо Могуты. Он же велел
встретить и  отвезти  в  имение.  Но  сегодня  утром  вид  у  него  был...
смущенный. Сказал, что зря тебя вызвал, что это лишь предание,  в  которое
при свете дня сам не верит. И что нет данных где искать сокровище.
     Олаф торопливо осушил свою чашу, заорал понимающе:
     -- Я ж говорил!.. Если бы все так просто, он бы сам успел!..  А  если
копать так уж трудно, то у него есть и понадежнее ребята, чем ты!
     Он захохотал. Владимир пожал плечами:
     -- Мы проделали дальний путь.
     Филемут с готовностью достал мешочек. Судя  по  тому,  как  оттягивал
руку, в нем было золото.
     --  Это  не  все  сокровище,--  сказал  он,  улыбаясь,--   но   здесь
достаточно, чтобы проехать до Багдада и обратно. И останется, чтобы упоить
всю казарму. Могута посылает это с извинениями.
     Олаф одобрительно хрюкнул. Владимир принял, взвесил на ладони:
     -- Все в порядке. Мы не в обиде.
     Филемут поднялся, улыбался с облегчением. Беседа с этериотами  всегда
чревата бедой: солдаты императора жестоки и своевольны.
     -- Слава базилевсу!
     -- Слава,-- буркнул Олаф.
     Когда  он  ушел,  Владимир  высунулся  из  окна,  провожал  взглядом.
Темнело, Олаф зажег светильник. Владимир тут же отпрянул в тень.
     -- Шлюшек высматриваешь?
     -- Размечтался,-- буркнул Владимир.
     -- А кого?
     -- Смотрю, с какой стороны залезут к нам ночью.
     Олаф поперхнулся вином:
     -- Зачем? Отобрать деньги обратно?
     -- Нет, добавить еще,-- огрызнулся Владимир.
     Олаф в задумчивости почесал голову:
     -- А чего ж он сразу... А, чтобы удивить нас? Мы  просыпаемся,  а  на
столе вместо мешочка -- два! С ума рухнемся.

     Глава 40

     Город  постепенно  успокаивался,  огоньки  светильников   гасли   как
светлячки после спаривания.  Простучали  копыта  запоздалого  всадника,  с
пьяным криком  вывалился  последний  гуляка,  захрапел  в  канаве.  Лениво
взгавкивал вдалеке пес.
     Владимир вдвинул ножку табуретки  в  дверную  ручку,  подергал.  Олаф
сказал насмешливо:
     -- Всякий, кто захочет войти, должен стучать достаточно громко.  А  в
окошко влетит разве что летучая мышь!
     -- У тебя в кувшине еще что-то осталось?
     -- Для тебя берег,-- сказал Олаф гордо.
     -- Хорошо. Ты все равно не заснешь, пока на дне не станет сухо как  в
пустыне, где Моисей сорок лет блудил в  поисках  выхода...  Ты  и  сторожи
первым. Я сменю.
     -- Добро,-- откликнулся Олаф радостно. Сильнее  всего  сон  одолевает
под утро, к тому же и кувшин остается в его полном  распоряжении.--  Комар
не пролетит, майский жук не прожужжит, муравль не проползет...
     Владимир  лег,  укрылся  легким  одеялом.  Ночь   была   жаркая,   но
присутствие моря ощущалось cвежестью  и  волнами  прохлады,  их  только  к
утрецу вытеснит настоянный на цветах теплый пряный воздух. На  улице  было
темно и тихо.
     Олаф поставил кувшин рядом со своим ложем, чтобы совершать  возлияние
возлежа, как он сообщил, подобно  римским  цезарям,  но  вместо  бульканья
Владимир услышал храп. Похоже, в  тесной  комнате  появился  еще  и  конь,
только храп был не отрывистый, а наростал как морской прибой, усиливался и
поднимался по победного грохота, затем обрушивался на берег... а здесь  на
противоположную  стену,  распластывая  по  ней  Владимира,  превращался  в
львиный рык, затем резко обрывался, и наступала короткая пугающая  тишина,
какая бывает только перед надвигающейся грозой...
     Владимир нехотя поднялся, кончиками пальцев деликатно  сдавил  слабый
огонек светильника. В полной темноте вернулся не к постели, а сел в  угол,
начал прислушиваться.
     За окном была полнейшая тишина. За дверью очень  нескоро  послышались
тяжелые шаги. Кто-то ступал медленно, что-то бормотал. Шаги затихли  перед
дверью.  Ручка  дернулась,  затем  голос   проревел   ругательство,   шаги
сдвинулись дальше. Опять слышалось бормотание,  ругань,  наконец  Владимир
услышал, как со скрипом отворилась дверь  в  соседнюю  комнату.  Постоялец
ввалился с шумом, пинком отправил дверь обратно. Та  стукнулась  так,  что
наверняка проснулись нервные женщины и богатые купцы даже в Царьграде.
     Слышно было как бурчит, сопит, ругается. Затем  стена  вздрогнула  от
удара. Сапог, понял Владимир. Он ждал, насторожившись, но второго удара не
последовало. Постоялец сопел,  кряхтел,  потом  начал  стихать.  Владимир,
сжавшись в комок, ждал, наконец ощутил со злостью, что сейчас не выдержит,
выбежит в коридор и ворвется к гуляке с криком: "Да бросай же,  черт  тебя
забери, и второй сапог"
     Сердце колотилось бешено, нет хуже состояния, чем  ожидание.  Наконец
пришла трезвая мысль, от которой стало даже стыдно: а вдруг это  калека  с
одной ногой? Ворваться  к  такому  --  грех  на  душу  взять.  Еще  помрет
несчастный с перепугу, если на пороге  среди  ночи  возникнет  разъяренный
этериот, перекошенный в крике!..
     Он начал успокаиваться, по телу пошло блаженное тепло. И тут в  стену
грохнуло так, что он подпрыгнул, ударился  головой  о  полку  для  посуды.
Гуляка наконец-то стащил и второй сапог, а со злости запустил  так,  будто
собирался пробить стену вражеской крепости.
     Владимир пощупал шишку на голове, выругался.  Завтра  встретит  этого
дурака, даст по роже. Впрочем, запоздалый постоялец встряхнул,  будто  сам
дал по роже, разозлил. А то уже засыпал... Завтра надо будет заплатить  за
его обед...
     И снова время тянулось как липкий сок.  Владимир  ждал,  а  когда  за
окном послышалось легкое царапанье, не стал уверять себя, что  почудилось.
Тот, кто карабкается к ним, мог бы придти и раньше. Скоро рассвет!
     В слабом свете серпика луны он увидел, как в  окне  появилась  темная
тень.  Человек  стоял  на  лестнице,  всматривался  и  вслушивался   очень
внимательно. Владимир был сбоку в тени, Олаф тоже, но его можно было найти
по храпу. Неизвестный наклонился вперед,  Владимир  уловил  едва  заметный
кивок. Тот рассмотрел наконец спящего Олафа, руки  бравого  ипасписта  все
еще обнимали кувшин, второй кувшин лежал на боку у  ног,  ясно  видимый  в
светлом квадрате луны.
     Неизвестный медленно перенес одну ногу, прислушался. Так же осторожно
влез целиком, но к спящему  Олафу  не  бросился,  как  надеялся  Владимир,
вообще от подоконника не отклеивался. Голова его  медленно  поворачивалась
из стороны в сторону. Меня ищет, подумал Владимир тоскливо. Осторожный!
     Сзади  послышались  приглушенные  голоса.  Донесся  негромкий   треск
перекладин, кто-то лез еще. С двумя или тремя  справиться  будет  труднее,
подумал Владимир. Даже имея на своей стороне внезапность. Они знают с  кем
имеют дело, а тут угадай чем вооружены, какое движение сделают следом...
     Хватит риска, подумал он зло. Надо наверняка. Он сильно ударил  ногой
по колену неизвестного, тут же схватил меч и обрушил удар наискось сверху.
Даже, если у него под одеждой кольчуга...
     Он не был в кольчуге. Меч разрубил  его  до  пояса.  Владимир  уперся
ногой и выдернул меч. Вторая голова показалась над  подоконником,  острием
меча, как наконечником копья, ударил в лицо. Послышался  сдавленный  крик,
человек исчез. Снизу донесся удар о землю. Зашелестело,  голоса  зазвучали
громче. Потом по стене заскрежетало, уносили лестницу, донесся удаляющийся
топот.
     Владимир вытер меч, бросил в ножны. Олаф все еще  сладко  спал,  храп
был могучий, как северный прибой. Подумав,  Владимир  осторожно  вынул  из
ножен меч Олафа, вымазал в  крови  и  вложил  рукоять  в  ладонь  викинга.
Отступил на цыпочках, вернулся к постели  и  лег.  Сердце  стучало  часто,
требовало работы, но усталость не помешала заснуть раньше, чем он продумал
планы на завтра.

     От сна его пробудил  громкий  крик.  Олаф  стоял  посреди  комнаты  и
потрясал окровавленным мечом. Глаза викинга были выпучены  как  у  большой
морской рыбы. На полу в луже крови лежал  разрубленный  до  пояса  крупный
мужчина в темной одежде. На поясе у  него  был  длинный  кинжал,  на  боку
висела узкая сабля.
     Владимир подпрыгнул:
     -- Что? Что случилось?
     -- Ты погляди!..
     Владимир широко раскрыл глаза:
     -- Ну ты и зверь... Хотя б меня разбудил!.. Это кого ж ты убил?..
     -- Откуда я знаю? -- огрызнулся Олаф. Он был бледен, на  лбу  повисли
капли пота, несмотря на холодное утро.-- Помню только, что он лежит в луже
крови, а у меня в руке окровавленный  меч!..  Боги,  неужто  я  не  только
берсерк, но еще и лунатик?
     Владимир осуждающе покачал головой:
     -- Сколько ты осушил вина? Я ж говорил, только  пиво!..  Похоже,  что
племяш хозяина... Наверняка приносил нам завтрак.
     Олаф побледнел еще больше. Капли сорвались с носа, побежали по груди.
     -- Или не племяш,-- засомневался Владимир.
     Олаф смотрел с надеждой. Владимир хлопнул себя по лбу, просиял:
     -- Точно не племяш!.. Я ж его вчера видел. Какой же это племяш, когда
у того уши круглые? А у этого торчком, видишь?  Это  не  племяш,  это  сын
хозяина!
     Челюсть Олафа отвисла. Владимир покачал головой:
     -- Ты и в потемках  применил  свой  знаменитый  удар!..  Наискось  до
пояса!.. Об этом долго будут говорить в нашем отряде. Даже после того  как
тебя повесят за убийство знатного человека.
     Олаф отшвырнул меч, сел на ложе  и  закрыл  лицо  ладонями.  Владимир
покачал головой:
     -- Ладно. Посиди здесь, а я пойду попробую  уладить.  Не  показывайся
только из комнаты.
     -- Не сдвинусь с места,-- клятвенно заверил Олаф.
     -- И не пей,-- предупредил Владимир.
     Олаф как ядовитую змею ногой отшвырнул пустой кувшин.

     Внизу двое из городской стражи разговаривали  с  хозяином  постоялого
двора. Увидев Владимира, тот просиял и с готовностью ткнул в  его  сторону
пальцем:
     -- Вот! Спросите у него самого.
     Старший повернулся к Владимиру. Это был немолодой воин, битый  жизнью
и повидавший ее со всех сторон. На Владимира посмотрел  недружелюбно,  как
всегда смотрят на этериотов простые воины, мол,  все  им  достается  самое
сладкое: жалованье высокое, а работы никакой!  Но  неприязнь  не  показал,
голос держал ровным:
     -- Из вашего окна ночью  выбросили  обезглавленный  труп.  Отпираться
бесполезно, это видело трое граждан, которым здесь доверяют.
     Владимир лихорадочно думал, наконец выпалил горячо:
     -- Что вы, кто станет  отпираться?  Наоборот,  у  нас  в  комнате  вы
найдете еще один труп!
     Стражи  насторожились,  зашли  с   двух   сторон.   Старший   смотрел
пристально:
     -- Я обязан вас арестовать в любом случае до выяснения. Но вы  можете
помочь признанием. За это вас повесят на самом высоком дереве.
     -- Вот спасибо,-- пробормотал Владимир.-- А если не признаемся?
     -- Тогда на низком,-- пояснил страж любезно,--  чтобы  скрести  землю
ногами долго!
     -- Признаюсь,-- воскликнул Владимир.-- Двое грабителей влезли ночью и
пытались нас зарезать! Мы едва сумели спасти свои жизни...
     -- Лишив жизни  их  самих,--  кивнул  страж.--  Но  здесь  что-то  не
вяжется. На этом постоялом дворе  есть  богатые  торговцы,  знатные  люди.
Этериоты все ж не настолько богаты, чтобы так рисковать. А защищаются  они
лучше купцов...
     Он  кивнул  одному  из  стражей.  Тот  исчез,   вскоре   вернулся   с
расстроенным Олафом.
     -- Все верно,-- подтвердил страж.-- Там еще один труп и голова  того,
что выпал из их окна.
     Их крепко подхватили под  локти.  Владимир  кивнул  Олафу,  чтобы  не
противился. Под взглядами зевак их препроводили в городскую  тюрьму.  Олаф
зябко передергивал плечами. Глядя  на  его  лицо,  Владимир  подумал,  что
отважного викинга волнует не  столько  тюрьма,  сколько  внезапный  провал
памяти.
     Их привели прямо к префекту городка.  Тот  выслушал  стража,  сказал,
пристально глядя на ипаспистов:
     -- Как вы объясните, что напали именно на вас? Других не тронули! Там
были и побогаче. Намного богаче.
     Владимир сказал лицемерно:
     -- Напились, наверное. Здесь жрут вино как свиньи, от вина все  беды.
Зря здесь не приняли веру Мухаммеда. Вот и перепутали окна.
     Олаф съежился, выглядел совсем несчастным. Префект кивнул:
     -- Перепутали окна? Но рядом богатых купцов не  было.  Разве  что  на
другой стороне дома!
     -- Когда человек пьян,--  возразил  Владимир,  он  бросил  взгляд  на
жалобного друга,-- то с ним и не то еще может случиться! Верно, Олаф?
     Олаф вздрогнул, сказал жалким голосом:
     -- Да-да, всякое...
     Префект хлопнул ладонью по столу:
     --  К  сожалению,  я  должен  вас  арестовать.  До   выяснения   всех
обстоятельств. Возможно, это были в самом  деле  неопытные  грабители.  Но
здесь могло быть нечто иное...  Вплоть  до  заговора  против  божественной
особы базилевса!
     Олаф сидел, свесив голову  едва  ли  не  до  колен.  Владимир  сказал
быстро:
     -- Вы правы. Все надо выяснить. Я хочу помочь вам  узнать  как  можно
быстрее. Вы оставьте здесь моего друга, в залог,  а  я  пойду  в  город  и
попытаюсь тоже что-то узнать. Получится у меня или не получится, к  вечеру
я вернусь.
     Префект смотрел пристально, в голосе было недоверие:
     -- А откуда я знаю, что ты не сбежишь?
     Владимир сделал вид, что обиделся:
     -- И оставлю друга? Не  говоря  уже  о  том,  что  ипасписты  так  не
поступают, но он все равно отсюда вскоре выйдет... и что тогда мне скажет?
     Префект подумал, кивнул:
     -- Последнее  меня  убеждает  больше,  чем  уверения  в  благородстве
наемных воинов. Я позволю  тебе  отлучиться  до  захода  солнца.  Если  не
вернешься, то... это будет признанием вины. И тогда я брошу твоего друга в
самый жуткий застенок!
     Олаф позеленел, пробормотал:
     -- А может быть, лучше посидишь ты, а я до вечера...
     -- Разоришь владельцев винных подвалов? -- закончил за него Владимир.
     Префект посмотрел на них внимательно, сказал со вздохом:
     -- Иди ты, черный... Сойдешь за грека. Да и  яда  в  тебе  больше.  И
хитрости.
     -- Это точно,-- согласился Олаф,-- и свинства! А уж коварства...
     Владимир отступил, поднял руку в прощании, предупредил:
     -- Лучше бы отпустить  и  его!  Он  жрет  как  крокодил.  Он  разорит
империю!
     Олафа уже уводили два тюремщика.  Один  оглядел  крупного  викинга  с
головы до ног:
     -- Гм... Ну, разве что свиней нашего хозяина...
     Олаф простонал, лицо его позеленело. Владимир крикнул вдогонку:
     -- И старайся не храпеть, как ты умеешь. Стены здесь ветхие.
     --  Я  буду  тыкать  его  копьем  под  ребра,--   вызвался   тюремщик
услужливо.-- Я ему вовсе не дам спать.

     Глава 41

     Он  спросил  у  крестьян,  собирающих  плоды  с  деревьев,  чей  этот
роскошный сад. Ему ответили, что это владения Могуты.  Потом  он  встретил
стадо коров, затем дорогу перегородило море овец -- и  опять  же  это  все
принадлежало Могуте. А  когда  вдали  появился  и  начал  увеличиваться  в
размерах роскошный и огромный дом, Владимир уже  не  сомневался,  кто  его
владелец.
     Роскошная вилла Могуты была обнесена невысоким забором. С  седла  был
виден богатый сад. Широкие аллеи к дому были  усажены  по  бокам  цветами.
Виднелся даже небольшой фонтан, вода из него бежала в овальный прудик,  по
краям выложенный мраморными плитами.
     Владимир, не слезая с седла, постучал рукоятью  меча  в  ворота.  Ему
пришлось стучать трижды, прежде чем послышались шаркающие шаги.  Однако  в
окошке показался не старик, а молодой крепкий парень, но с ленивым  грубым
лицом.
     -- Чего лупишь как баран в забор? -- сказал он раздраженно.
     -- Мне нужен Могута,-- ответил Владимир.
     -- Мало ли кому нужен,-- проворчал парень.-- Он никого не принимает.
     -- Сейчас?
     -- И сейчас, и вообще.
     Он сделал движение закрыть окошко, но Владимир  молниеносно  просунул
руку, схватил за горло, с силой ударил лицом о ворота.  Тот  отшатнулся  и
упал,  а  Владимир,  торопливо   пошарив   в   поисках   засова,   нащупал
продолговатую  железку,  потащил  в  сторону.  Звякнуло,  он  послал  коня
корпусом вперед, створки распахнулись.
     Парень уже поднимался с  земли.  Он  был  еще  крепче,  чем  Владимир
определил через окошко, в глазах было обещание  скорой  смерти.  Его  рука
метнулась к левому боку, к сабле. Владимир соскочил на  землю,  его  кулак
послал невежу снова на землю.
     Тот пытался подняться, Владимир ударил сапогом в лицо.  Тот  падал  и
снова делал попытки встать, но тяжелые сапоги били, переворачивали в сухую
горячую пыль, опрокидывали снова и снова, пока тот не завалился навзничь и
не остался так, разбросав руки. Кровь текла изо рта,  ноздрей  и  даже  из
ушей.
     Владимир удовлетворенно  бросил  поводья  на  шею  мраморной  статуи,
взбежал на крыльцо и ногой распахнул дверь. В коридоре попались  служанки,
с визгом разбежались. Он пошел быстро во внутренние покои.  Из  дверей  по
коридору выглядывали испуганные лица.
     Дальняя дверь была роскошнее других. Он отпихнул еще  одного,  дурень
сунулся с вопросами, ногой распахнул дверь.
     В большой зале было влажно, в  дальнем  углу  в  полу  был  небольшой
бассейн. Крупный мужчина возлежал  на  волнах  лениво,  забросив  руки  на
мраморные края. Обнаженная юная девушка разминала  ему  голени,  еще  одна
торопливо растирала в медной ступке ароматические зерна.
     На грохот двери оглянулись в испуге. Мужчина  повернул  голову,  лицо
было грозное, свирепое, раскрасневшееся от горячей воды. Лев и в  старости
лев, а шакал и в молодости шакал, подумал Владимир невольно.  Могута  стал
ромеем больше, чем настоящие ромеи. Даже не ромеи, а римляне, что  обожали
возлежать на пирах и в римских банях в окружении толпы рабов и рабынь.
     -- Кто таков? -- спросил Могута люто. Голос его был под стать  имени,
в нем не осталось и следа от славянского выговора.
     --  Владимир,  ипаспист,--  ответил  Владимир  холодно,  а  кто   ты,
позволивший рабам решать за тебя, что тебе делать?
     Могута смерил его все еще  свирепым  взглядом,  но  лицо  смягчилось.
Жестом отослал женщин, медленно поднялся из воды. Был он могуч,  но  живот
отвисал уже чуть ли не коленей. Поймав насмешливый  взор  молодого  воина,
скривился: поживи с мое. Пузо будет поболее. Ежели вообще доживешь!
     Владимир швырнул ему полотенце. Могута небрежно вытерся.
     -- Как прошел? Почему эти лодыри не предупредили?
     -- Они не лодыри,-- возразил Владимир.-- Они очень старались меня  не
допустить.
     Могута вскинул брови.
     -- В самом деле? Но я сказал, что жду тебя с особым нетерпением.
     -- Они и ждали.
     -- Вот как?
     -- Могута,-- сказал Владимир.-- кто такой Филемут?
     -- Мой управляющий,-- ответил  Могута  настороженно.--  Работает  как
вол,  имение  содержит  в  порядке.  Слуг  зажал  в  кулак,  а  то  больно
разболтались, черти. Здесь ухо надо держать востро!.. Это у нас там все по
совести, по чести, по отцовским заветам, а здесь  всяк  норовит  обжулить,
украсть... Филемут всем  закрыл  лазейки  для  воровства.  Я  его  не  раз
проверял тайком!  Работает  на  совесть.  Ему  просто  нравится  управлять
людьми, гонять их как зайцев...
     Владимир мерно кивал в такт словам купца. Управляющим  быть  неплохо,
но еще больше могло понравиться завладеть этой ванной-бассейном  вместе  с
девками, имением и прочими  мелочами.  А  если  учесть,  что  на  Филемута
работают уже почти половина работников города...
     -- Вода больно горячая,-- сказал он предостерегающе.-- Смотри, как бы
не утопнуть.
     Могута смотрел непонимающе, потом оскалил рот с остатками зубов.
     -- Я всем дал знать, что у меня три сына и две дочки. Хоть невеликое,
но все же наследство!
     -- Если от него что-то останется,-- пробормотал Владимир. Он подумал,
что вряд ли купца станут  топить,  тогда  в  самом  деле  имение  и  земли
ускользнут из рук Филемута. Разве что Филемут сумеет их прибрать  к  рукам
раньше, чем Могута перекинется кверху копытами.-- А на самом деле как?
     Глаза Могуты стали грустными. Даже голос стал хриплым, как от  старой
боли:
     -- На самом деле... только это пусть останется в этой комнате, я живу
как старый пень на ветру.
     Владимир отвел глаза:
     -- Надеюсь, твои слуги по-росски не разумеют. Я пришел,  Могута.  Что
ты хотел?
     Могута хлопнул в ладоши. Слуги быстро внесли широкий  стол,  накрыли,
так же быстро исчезли. Могута жестом пригласил Владимира, сам сел напротив
-- голый, все еще в каплях воды, прикрывшись лишь  мохнатым  полотенцем  с
петухами и синими волошками.
     -- Рассказов о кладах мы все  наслышались,--  заговорил  он.--  Когда
люди совсем отчаятся... или же бездельники,  то  отправляются  на  поиски.
Стоящие люди заняты делом. Ты тоже занят, как и я. Но с этим кладом случай
особый! Я со своим другом, он  был  тогда  другом,  добыл...  ну,  скажем,
добыл...
     -- Я же не спрашиваю как добыл,--  пришел  на  помощь  Владимир,--  я
спрашиваю: где закопано?
     Могута неспешно сдул пышную пену через край высокой  чаши,  отхлебнул
холодного пива, зажмурился от наслаждения.
     -- Этого точно я не знаю,-- признался он  нехотя.--  Мы  разделились,
когда за нами... погнались солдаты...  спутали  с  кем-то,  наверное...  я
уводил погоню, а мой соратник тем временем спрятал  в  скалах.  Но  я  был
удачливее от роду.  Когда  пришел  на  место  встречи,  он  туда  приполз,
оставляя кровавый след... А сказать сумел только, что  спрятал  под  сыном
Описа!
     Он умолк, угрюмо тянул пиво.  Лицо  потемнело,  он  заново  переживал
удачи, погони, и внезапное поражение. Владимир выжидал, спросил:
     -- И это все?
     -- Все. Даже то, что он прошептал,  булькая  и  захлебываясь  кровью,
могло быть бредом.
     Владимир отодвинулся от стола:
     -- Тогда он мог вовсе потерять деньги?
     -- Нет,-- покачал головой Могута.-- Он спрятал! А потом уже наткнулся
на солдат. Я долго ломал голову, ездил по тем  местам.  Какой  сын  Описа?
Какого Описа? Я расспросил всех  стариков  в  городе,  говорил  с  нищими,
старухами, мальцами на улице... Меня самого  начали  считать  умалишенным!
Понимаешь, меня это задело. Мне всегда все удавалось,  все  получалось.  А
тут на тебе!.. Сейчас я и без тех монет и камешков  не  бедняк,  можно  бы
жить да жить... но мужчины мы аль нет? У нас своя  гордость.  У  меня  эта
заноза до сих пор вот где сидит!
     Владимир подумал, сказал осторожно:
     -- Дело не в кладе, значит?
     Могута развел руками в широком жесте:
     -- Это сейчас не в кладе.  Разве  я  похож  на  нищего?  А  тогда  мы
рисковали головами за немалые деньги. Даже сейчас за  них  можно  было  бы
нанять целое войско!
     Он остро взглянул на молодого  парня  в  одежде  ипасписта.  Владимир
ощутил дрожь. Могута знает о нем слишком  многое.  И  что  земляк,  и  что
изгнанный князь, а теперь,  оказывается,  знает  и  о  жажде  вернуться  и
отомстить. И намекает, что с одним мечом  в  руке  может  мстить  одинокий
дружинник, но  не  князь.  Знает  настолько  много,  что  начинаешь  снова
подумывать о длинных руках Ярополка...
     -- Добро,-- сказал Владимир, он старался  не  выказать  напряжения.--
Что ждешь от меня?
     -- Что будешь удачливее меня,-- ответил Могута.-- Это  раньше  никого
на свете не было удачливее... Увы, время идет. А за это получишь половину.
     Владимир смотрел остро:
     -- Половину? Не слишком ли щедро, если клад в самом деле велик?
     Могута отмахнулся:
     -- Если бы восхотел половину ты, я бы не дал и осьмой части.  Но  это
предлагаю я сам, от щедрот своих. Да и, по чести говоря, очень уж  хочется
найти...
     Он замолчал, проглотив недосказанное.  Если,  мол,  предложить  этому
новгородцу с  жадными  глазами  меньше,  тот  может  восхотеть  себе  все.
Владимир однако понял, спросил в упор:
     -- А как ты узнаешь, что не заберу себе все? У  нас  нет  свидетелей,
нотариусов. Только мое слово. Да и вообще я могу сказать,  что  ничего  не
нашел!
     Могута натянуто усмехнулся, хотя глаза оставались тревожными:
     -- Если хочешь стать  князем,  то  нельзя  подличать...  по  мелочам.
Честное имя тебе дороже, чем простолюдину. Князь нарушает слово,  когда  у
соседа плохо лежит целое княжество, богатый город  или  римская  корона...
Ха-ха!.. Воровать надо редко и всегда по-крупному!
     Владимир кивнул:
     -- Принимаю. Я в отчаянном положении, сам видишь. И деньги мне  нужны
не  для  пьянок  с  голыми  девками.  Где  примерно  он  закопал   ваше...
награбленное?
     Могута пропустил его слова мимо ушей, поднялся:
     -- Пойдем. В моей спальне есть карта.
     -- В спальне?
     -- На свете слишком много жаждущих не зарабатывать, а находить чужое.
Потому ее никто не видел.
     Владимир спросил, глядя в глаза Могуте:
     -- Даже Филемут?
     Могута насторожился:
     -- А при чем тут Филемут?
     --  Мне  показалось,  что  он  управляет  слишком  многим,--  ответил
Владимир.-- А хочет управлять еще большим.
     -- Ну-ну,-- поторопил Могута.-- Говори.
     Владимир рассказал. И про стычку на постоялом дворе,  и  про  попытку
ночных воров, и про то, как Филемут от имени хозяина отказался от встречи.
     -- Он так и сказал?
     -- Вот деньги,-- ответил Владимир.-- Узнаешь рисунок на калитке?  Или
это его?
     Могута  надолго  задумался.  Владимир  следил,  как  быстро  меняется
выражение лица Могуты от недоверия  к  сомнению,  как  мимолетно  мелькнул
гнев, сменился расчетливой осторожностью:
     -- Сейчас это всего лишь твое  слово  против  его.  Филемуту  я  тоже
доверяю, он служит мне много лет. Пока что  сделаем  вид,  что  ничего  не
произошло. Я сам буду присматривать за ним и... своими  людьми.  Говоришь,
они уже не мои, а его? А ты ищи  сокровище.  Я  много  слышал  о  тебе  от
новгородских купцов, даже от багдадских,  от  иудеев.  Сказывают,  ты  так
хитер, что в землю на сажень видишь! Если и ты не найдешь, то  я  даже  не
знаю... Тогда земля ромеев станет богаче на один клад!
     -- Я буду искать,-- сказал Владимир  твердо.--  Но  сейчас  я  должен
вернуться. Мой друг Олаф, с  которым  я  приехал,  под  замком  в  местной
тюрьме...
     Могута пренебрежительно махнул рукой:
     -- Что-нибудь серьезное? Нет? Тогда оставь это мне.  Я  сейчас  пошлю
мальчишку к префекту. Тот мой друг, мы часто играем в кости. Да  и  вообще
мы давние друзья.
     -- Гм,-- сказал Владимир, поднимаясь,-- если вместе добывали то,  что
потом закапывали...
     Могута засмеялся, в светлых глазах мелькнули разбойничьи огоньки:
     -- Чего не было, того не было, но кое-что другое было...
     На этот раз он взял колотушку, звучно ударил в большой  медный  гонг.
Через  несколько  мгновений  двери  отворилась,  ноздри  Владимира   жадно
дрогнули под напором аппетитных запахов. Даже девушки держали перед  собой
подносы с жареной птицей. Следом мальчишки несли  паштеты,  печеную  рыбу,
зелень, специи. Владимир поклонился, прощаясь, но Могута удивился,  указал
на другой конец стола:
     -- Дорога тебе предстоит долгая. А набраться сил лучше  всего  только
за столом.
     -- Благодарствую. Но у меня, как я уже говорил, друг в тюрьме.
     Могута шепнул несколько слов девушке, она кивнула и убежала с  пустым
подносом.
     -- Не волнуйся,-- бросил купец.-- Он будет на свободе раньше, чем  ты
сядешь на коня.
     --  Это  меня  и  волнует,--   подхватился   Владимир.--   Он   может
натворить...
     --  Садись!  --  велел  Могута  властно.  В  глазах  блистали  те  же
насмешливые искры.-- Он будет свободен, но из тюрьмы его не  отпустят.  Не
волнуйся! Я знаю, что ты приставлен к нему нянькой. Мы, купцы, все в  этом
мире иудеи. Знаем, где что творится, передаем вести дальше, принимаем иной
раз каких-то рваных беглых и переправляем дальше, даже не зная кто  они  и
зачем. Наша профессия держится больше на знании, где что  происходит,  чем
на ценах и договорах! Так что знаем и о тебе...
     Они ели в молчании. Владимир подумал, что будет вспоминать этот  обед
всю жизнь. Могута в молодости брал  от  жизни  все  радости  молодости  --
скачка на горячем коне, звон мечей, выход из  гавани  навстречу  буре,  он
срывался с высоких башен, догонял и убегал, теперь же нежится как базилевс
в роскошных ваннах, а за накрытый стол  не  зазорно  сажать  даже  римских
императоров!

     Багровый шар, распухший от дневного зноя, давно просел за края земли,
небо медленно темнело. Серебристый  узкий  серп  луны  медленно  наливался
пронзительным блеском. Когда Владимир въехал через  распахнутые  городские
ворота, на улицах еще было много народу, даже больше, чем в полдень, когда
зной загоняет всех в прохладные норы.
     Чувствуя вину, он  погнал  коня,  распугивая  прохожих,  к  городской
тюрьме. Его впустили без расспросов, помогла одежда ипасписта. Правда, его
пошли сопровождать два стража.
     Тюремщик, гремя ключами, отпирал одну дверь  за  другой.  Они  прошли
три-четыре коридора, прежде чем открылся ряд одинаковых дверей с решетками
на крохотных окошках. Тюремщик заглянул в одно, другое,  хлопнул  себя  по
лбу:
     -- Постой... Его ж увели еще днем!
     -- Куда увели? -- насторожился Владимир.
     -- Известно  куда,--  ухмыльнулся  тюремщик.--  Куда  всегда  уводят.
Отсюда только два выхода: в пыточную камеру или на плаху. Иных --  вешают.
Правда, раньше еще и на кол сажали, но прошлый правитель отменил...
     Владимир в страхе и  гневе  ухватился  за  рукоять  меча.  Вспомнился
печальный взгляд викинга. Как чувствовал, что больше не увидятся.
     -- Где начальник тюрьмы?
     -- У себя...
     -- Веди! Бегом!!!
     Он понесся по коридорам, лестницам  и  переходам  как  ураган.  Людей
отшвыривало к стенам, едва не размазывая, на всем протяжении его бега.  За
ним оставался крик, проклятия, ругань, угрозы, гремело оружие. Он ворвался
в покои начальника тюрьмы... и остановился как вкопанный.
     В роскошно убранном зале на широкой скамье с  резной  спинкой  сидели
двое. Очень красивая юная девушка, она смеялась и  с  преданным  восторгом
смотрела на Олафа. Тот, сытый и  довольный,  как  кот  у  горшка  сметаны,
что-то важно  рассказывал,  показывал  кулаками  как  кого-то  изничтожал,
давил, вбивал в землю по уши, а осчастливленный император заглядывает  ему
в рот.
     Оба с неудовольствием оглянулись на  грохот.  Владимир,  хватая  ртом
воздух как рыба на берегу под жарким ромейским солнцем, прохрипел:
     -- Зараза... хаханьки ему... а тут...
     Олаф помахал ему рукой:
     -- Вольдемар!.. Феора, это мой друг, отважный герой Хольмграда.
     Девушка мило улыбнулась Владимиру. Она была выше среднего роста, хотя
рядом с Олафом выглядела  карманной,  с  прямыми  сильными  плечами,  Олаф
высился рядом с ней как скала.
     -- Здравствуйте, Вольдемар.
     Голос ее был музыкальный, женственный, но сильный.  Взгляд  ее  карих
глаз был чистый и смелый. Таких женщин Владимир встречал только в селах  и
маленьких городах, где у женщин больше свободы и  где  могут  и  вынуждены
бывают за себя стоять, не ожидая помощи от городской стражи.
     За спиной Владимира появились вооруженные люди. Феора не  успела  рта
раскрыть, как Олаф небрежным  жестом  отослал  их  прочь.  Но  что  совсем
сразило Владимира -- викинга послушались беспрекословно.  А  когда  кивком
Олаф развернул одного и заставил вернуться с подносом, где исходили  паром
жареные перепелки, Владимир ошалел  вовсе.  Светлокоричневая  корочка  еще
шипела и пузырилась, сок сбегал на поднос желтыми душистыми струйками.
     -- Вольдемар, сейчас мы еще раз поужинаем!..
     Владимир в удивлении покачал головой:
     -- Я уже наужинался на три дня вперед... Если не на  год.  Да  и  ты,
судя по твоей роже, сегодня ужинал раз двенадцать... Тебя отпустили?
     -- На честное слово,-- сказал Олаф  гордо.--  Слово  викинга  чего-то
стоит!
     -- А здесь хотя бы знают, что викинги означают разбойников?
     -- Ну, не ипасписту же поверили? По-моему, стоит только посмотреть  в
мои честные глаза...
     -- Чтобы сразу ухватиться за карманы,-- возразил Владимир.
     Феора сказала укоризненно:
     -- Вы так жестоки к бедному Олафу! Он такой чувствительный...
     -- Он? -- ахнул  Владимир.--  Разве  что  его  шарахнуть  бревном  по
голове!
     -- И такой предельно честный,-- продолжала она горячо,--  когда  отец
позвал его на обед, ваш друг отказался! Он сказал, что он обещал вас ждать
в камере.
     Олаф скалил зубы, у хольмградца не часто бывал такой ошарашенный вид.
Нижней челюстью прямо  по  полу  щелкает,  пыль  сгребает.  Правда,  такую
удивительную девушку даже в Константинополе не встретишь...
     -- Прощайся,-- сказал Владимир,-- нам пора ехать.
     -- В ночь? -- удивился Олаф.
     -- Луна светит,-- ответил Владимир хладнокровно.
     -- Ночью только ворье ездит!
     -- А знаю, чем можно  заниматься  ночью,--  сказал  Владимир,  бросив
быстрый взгляд на Феору.-- Но если ты не поедешь, я еду один.
     Олаф запротестовал:
     -- Погоди! Ты не понимаешь. Я не освобожден. Я все еще в тюрьме.  Мне
разрешено только под честное слово покидать...  на  некоторое  время  свою
камеру. Но я должен возвращаться! Пока ты не привезешь доказательств,  что
мы не разбойники.
     Владимир зло смотрел на взволнованного Олафа. Пока его не  пускали  к
Могуте, пока он скакал под палящим солнцем, этот несчастный узник  жрал  в
три горла жареных в масле перепелок, играл в кости с  начальником  тюрьмы,
тискал его дочку, а теперь вдруг забоялся темноты?
     -- Я пошел,-- сказал он.
     -- Вольдемар! -- вскричал Олаф.-- Погоди, вот-вот вернется  начальник
тюрьмы!
     -- Когда это будет?
     -- Утром, конечно.
     -- А когда у него наступает утро? После обеда?  Искомое  могут  найти
раньше нас.
     Олаф насторожился.
     -- Те, кто лезли к нам ночью?
     -- Ты догадлив. Если начальник тюрьмы верит тебе на слово,  то  пусть
поверит и в мое слово, что я верну тебя завтра.
     Олаф помялся:
     -- Понимаешь, Вольдемар... Я думаю, тебе лучше  скажет  милая  Феора.
Нет, лучше я сам. Моя честность и мои великие достоинства благородной души
написаны на мне так крупно, что даже неграмотный прочтет  сразу.  Так  мне
сказали... ну, дали понять Феона и  ее  отец...  А  вот  у  тебя  на  лице
написано такое, что даже черти разбегутся, чтобы  не  стать  еще  грешнее.
Тебе нельзя доверить и старую бабушку на людной улице.
     -- Хватит,-- оборвал Владимир.-- Я еду один. Но тогда и найденное  мы
разделим с Могутой на двоих.
     Олаф со смехом вскинул обе руки:
     --  Договорились!..  Но  я  тоже  не  обязан  с  тобой  делиться  тем
сокровищем, что отыскал сам. Верно?
     Он обнял за плечи Феору. Владимир помрачнел, его настоящее  сокровище
сейчас в императорском дворце. Положить на него вот так  откровенно  руку,
значит положить на плаху голову...

     Глава 42

     Конь его тащился нехотя, словно  чувствовал  неуверенность  всадника.
Владимир осматривал  руины  с  тяжелым  сердцем.  Крохотная  надежда,  что
заставила его принять предложение Могуты, трепетала как огонек на ветру. А
ветер становится холоднее, свирепее.
     В рыбацкой деревушке, которую Могута указал как грань, за которую его
соратник никак уже не мог выбраться с сокровищем, он накормил коня,  купил
хлеба и головку сыра. От вина отказался, как и от жирного барашка.  Старый
рыбак  присматривался  к  нему  подозрительно,  а  провожая   за   ворота,
напутствовал неожиданно:
     -- Ты из постоянно ищущих... Пусть счастье тебе улыбнется раньше, чем
под старость!
     -- А Могута здесь бывал? -- спросил Владимир,  поддавшись  внезапному
желанию спросить именно это.
     Старик смотрел еще подозрительнее:
     -- А тебе зачем?
     Владимир молча бросил ему  серебряную  монету.  Старик  поймал  ее  с
неожиданной ловкостью,  оглядел.  Беззубое  лицо  дрогнуло  в  неуверенной
улыбке:
     -- Ты не похож на других... Никто не тратит деньги тогда, когда можно
получить ответ из-под плети!
     -- Такие ответы ведут к пропасти.
     Старик кивнул:
     -- Да, под плетью отвечаешь то, что хотят, а не то, что есть на самом
деле... Могута здесь не просто бывал.  У  него  здесь  осталась  жена.  Он
всегда был в  разъездах,  однако  тащил  в  семью  каждый  добытый  ломоть
хлеба... И хотя погиб, не успев обвенчаться с нею в церкви,  для  нас  они
так и остались семьей Могуты...
     Владимир ощутил, как его захлестывает  знакомое  возбуждение  гончей,
напавшей на след оленя... Старик отступил за порог, потянул на себя дверь,
но Владимир сунул ногу в щель:
     -- Вот тебе еще монета. Мне начинают нравиться твои рассказы...

     Он в сопровождении Могуты приблизился ко входу в катакомбы. Щель была
широка, четверка всадников проехала бы стремя в  стремя.  Скалы  сужались,
смыкались  над  головой,   но   синее   небо   еще   проглядывало   сквозь
продырявленный, как сыр, свод.
     -- Здесь ломали камень больше  тысячи  лет,--  объяснил  Могута,--  А
потом здесь прятались христиане. Вся гора изъедена как сыр мышами. Вот-вот
рухнет, тогда здесь будет пропасть.
     -- Почему пропасть?
     -- Вглубь изгрызли тоже чуть ли не до ада.
     Кони осторожно ступили под темный свод. Далее смутно виднелись  стены
из красного камня. Широкий ход с натертой колеей уходил в темноту.
     Молча оставили коней.  Владимир  натянул  тетиву,  передвинул  колчан
поудобнее. Могута хмыкнул:
     -- Ты бы видел, как глупо смотрится ипаспист с луком!
     -- Я не всегда буду ипаспистом...
     Могута высек  огонь,  факел  в  его  руке  загорелся  желтым  чадящим
огоньком. Все чувства Владимира были обострены, в неподвижном  воздухе  он
слышал не только шорохи лап бегающих ящериц и даже паучков, но  и  тяжелые
запахи, будь то ароматы смолы или высохшего помета летучих мышей.
     Могута послушно остановился, когда Владимир сделал запрещающий  жест,
опустил факел  к  земле.  Ипаспист  исчез,  протянулось  несколько  долгих
мгновений. Наконец он появился чуть более  возбужденный,  с  царапиной  на
лбу. Махнул, приглашая следовать за ним.
     Догнав, Могута шепнул:
     -- Что-то стряслось?
     -- Их было двое,-- сказал Владимир с досадой.-- Второго я  сперва  не
заметил.
     -- Где они сейчас?
     Владимир раздраженно огрызнулся:
     -- Откуда я знаю? Христиане, как я слышал, попадают в свой  рай.  Как
невинно убиенные.
     -- Разбойники не бывают невинно убиенные,-- успокоил Могута, затем по
суровому лицу этериота увидел, что для того все равно кого резать: винного
или невинного. Хмыкнул довольно.-- Ты хорош... Еще далеко?
     -- Дурни выставили охрану слишком близко к своему лагерю.
     -- В самом деле дурни,-- согласился Могута.-- Мы раньше никогда...
     -- Тихо!
     Издали доносились голоса,  в  воздухе  стоял  запах  паленой  шерсти,
дерева и листьев. Продвинувшись еще чуть, увидели посреди огромной  пещеры
широкий костер. С полдюжины оборванцев сидели вокруг огня, еще двое  спали
на ворохе тряпья и шкур.
     Могута что-то пробурчал под нос, Владимир понял, что купец тоже узнал
Филемута. Тот сидел угрюмый, слушал  вертлявого  черного,  как  головешка,
мальчишку. Если у Могуты  были  сомнения  насчет  слов  ипасписта,  теперь
рассеялись. Управитель сидел и беседовал  с  разбойниками,  приговоренными
властями к виселице. И не похоже было, чтобы склонял явиться с повинной.
     -- Не понимаю,-- шепнул Могута,-- что ему еще? Он же как сыр в  масле
катался!..
     -- Некоторым этого мало,-- ответил Владимир сухо.
     -- Да, он таков не один,-- буркнул Могута,  бросив  на  него  быстрый
взгляд.
     Филемут  повернулся  лицом  к  багровым  языкам  пламени.   Владимиру
почудилось, что он смотрит в лицо Филемута, как в свое собственное. Даже в
сгорбленной фигуре управителя были сосредоточенность  и  нетерпение.  Иным
мало кататься как сыр в масле. И быть вторым. Вторым хоть после богатого и
щедрого Могуты, хоть после... кого бы то ни было.
     --  Надо  послать  за  городской  стражей,--  предложил  Могута.   Он
посмотрел на Владимира вопросительно.
     -- Надо ли?
     -- А ты уверен?
     -- В чем можно быть уверенным? Разве что остальные  разбегутся,  если
не останется их вожака.
     Могута кивнул, Владимир молча  удивился  хладнокровию  купца.  Уже  в
годах, десятки лет живет в роскоши и неге. Но если готов вот так встретить
выбегающих разбойников, то в молодости наверняка не одну глотку перерезал,
не одну невинную душу удавил, пока купил эти  земли  и  выстроил  виллу  с
садами и банями!
     Он натянул тетиву, положил перед собой стрелы. Могута суетливо ерзал,
потемнел, дыхание стало чаще. Владимир наложил стрелу на тетиву, тщательно
прицелился. Держа кончик стрелы возле уха, правой рукой резко по-парфянски
отодвинул лук, на миг задержал, точнее выбирая цель,  задержал  дыхание  и
отпустил оперенный кончик.  В  следующее  мгновение  он  хватал  стрелы  и
выпускал их вслед, уже не  целясь.  Когда  первая  стрела  ударила  в  шею
Филемута, в воздухе было уже три стрелы, а когда первый разбойник  вскочил
с криком, Владимир успел выпустить восемь стрел.
     Их оставалось четверо, когда с воплями бросились к выходу из  пещеры.
Владимир, отбросив лук, полез на глыбу. Слегка заскрипело, она  сдвинулась
и рухнула, потащив за собой мелочь. Первый  разбойник  успел  прижаться  к
стене, второго глыба ударила в бок, смяла, еще один с криком боли  упал  и
скорчился: острый обломок камня щелкнул по  колену.  Четвертый  так  ловко
прыгал по катящимся обломкам, что проскочил к выходу.
     Могута с мечом хотел броситься вдогонку, Владимир удержал:
     -- Да черт с ним!
     Могута оглянулся, глаза блестели как у волка:
     -- Мы... мы сделали это!..
     -- Хочешь посмотреть на Филемута?
     Оставшийся разбойник расширенными глазами смотрел на двух соскочивших
с выступа крупных мужчин с мечами в руках. Владимир отмахнулся:
     -- Убирайся. Еще раз попадешься -- пеняй на себя.
     Разбойник исчез, бросив благодарный взгляд на  Владимира.  В  глубине
пещеры у костра корчились двое, третий лежал недвижимо. Могута ударом меча
оборвал жизнь оборванца, остановился над Филемутом. Тот истекал кровью, из
пробитой шеи била алая струя толщиной в палец. Глаза с ненавистью  следили
за хозяином.
     -- Как ты мог? -- спросил Могута горько.
     -- Как и ты,-- прохрипел Филемут.
     Владимир пошарил у Филемута за  пазухой,  вытащил  бумаги,  бросил  в
огонь. Тот заскрипел зубами, смотрел в бессильной ненависти на  ипасписта.
Могута повторил растерянно:
     -- Как ты мог?
     -- Я... много...-- прохрипел Филемут,-- о тебе знаю... Но ты  никогда
не узнаешь еще одно...
     Изо рта текла кровь,  он  захлебывался,  но  в  глазах  было  злобное
торжество. Владимир бросил холодно:
     -- Не ликуй. Он узнает.
     -- От... куда?
     -- Я скажу.
     -- Ты... сам... не уз... наешь...
     Владимир хмыкнул:
     -- Это о рыбацкой деревушке-то? Дурак ты.
     Он тронул Могуту за плечо:
     -- Пойдем. Все расписки сгорели. Как твои, так и те, что он писал  от
твоего имени. Сокровище твоего приятеля было его заветной  мечтой,  но  он
действовал еще и наверняка... Оставался шажок, чтобы присвоить твою  виллу
и земли, а тебя вышвырнуть как пса шелудивого... Теряешь хватку, Могута!
     Они пошли к выходу. Могута сгорбился, как-то внезапно  ослабев.  Ноги
его загребали пыль. Слышали за спинами как Филемут в предсмертной судороге
скреб ногтями землю, пытался перекатиться на бок, но лишь упал в костер.
     Могута съежился, когда вдогонку стегнул отчаянный предсмертный вопль,
а ноздри уловили запах горящего мяса. Они поспешно вышли из пещеры.
     Владимир  привел  коней.  Могута  сумрачно  взобрался  в  седло,   на
ипасписта старался не смотреть. Владимир сказал буднично:
     -- А теперь заедем по дороге к твоему сокровищу.
     Могута повел в его сторону налитым кровью глазом:
     -- Кто тебе сказал, где оно?
     -- Ты.
     -- Я?
     -- Под сыном Описа, помнишь?
     Могута пожал плечами, молчал, пока  не  приехали  в  развалины  храма
пеласгов. Не слезая с коня, смотрел,  как  Владимир  прошелся  вдоль  едва
различимых статуй, почти одинаковых, со стертыми ветром и дождями лицами и
фигурами.
     Киркой взрыхлил землю, углубился на локоть. Потом кирка  застучала  о
твердое. Могута смотрел равнодушно, здесь везде плиты, как и везде остатки
языческих богов, уже давно объявленных демонами.
     Владимир опустился в яму, ухватился за край  каменной  плиты.  Могута
видел, как побагровело и напряглось лицо изгнанного князя. Жилы  вздулись.
Послышался чмокающий звук, пахнуло сыростью и могильным холодом.
     Затем Могута видел только спину.  Владимир  пыхтел  и  что-то  тащил.
Когда он с натугой поднялся, в руках был массивный ларец,  больше  похожий
на сундук!
     Могута судорожно сглотнул, едва не поперхнувшись.  Глаза  полезли  на
лоб. Под напором великого изумления отступили даже горечь от предательства
Филемута и осознание, что был на шаг от полного разорения.
     -- Оно? -- спросил Владимир.
     -- Точно!.. Тот самый... Но как ты...
     -- Ты же сам сказал, что под сыном Описа.
     Могута оглянулся на ряд статуй. От иных остались  только  пьедесталы.
Этот сын Описа, кто бы он ни был, был странным четвероруким богом.  Только
это и удалось  понять,  лицо  стерто,  от  плеча  и  правой  ноги  торчали
культяшки.
     -- Я сто раз проезжал здесь!..-- проговорил он потрясенно.  В  голосе
были злость, разочарование и унижение.-- Тысячи раз!.. Но откуда... Ничего
не понимаю!
     Владимир опустил ларец на землю.  Тот  был  в  комьях  земли,  медные
полосы позеленели. Могута тяжело слез, опустился  на  землю.  К  ларцу  не
притрагивался, только глаза выдавали нетерпение, а ноздри хищно трепетали.
Руки его тряслись, он без нужды вытирал о кожаные штаны ладони.
     Владимир некоторое время молча смотрел на  Могуту.  Он  тоже,  как  и
купец, чувствовал странное разочарование. И тоже  почему-то  не  торопился
открыть крышку.
     -- Волхвы твердят,-- сказал он медленно,-- ежели не хочешь умереть от
жажды, пей даже из лужи... Теперь знаю, что лишних знаний не бывает. Я мог
бы и не запомнить, что Аполлон и Артемида пришли из  наших  земель,  наших
лесов... Так мне говорил один дряхлый волхв... Отец их -- гиперборей Опис!
     Могута  подпрыгнул,  глаза  выпучились.  Потом   опомнился,   покачал
головой:
     -- Пусть даже так, хотя это удивительно... Но  здесь  этих  Аполлонов
сотни!..  Статуи,  барельефы,  горельефы...  Почему  ты  искал  под   этим
страшилищем?
     -- А наш Аполлон был четвероруким. Страшным и  могучим!  Таким  он  и
пришел в Грецию. Уже потом отмыли, подстригли, приукрасили... И потихоньку
стали изображать только с двумя руками.
     Могута развел руками в полном поражении. Злость в его глазах уступила
место восхищению:
     -- Да, ты умен и хитер... Не знаю, кто бы еще сумел вот так.  Я  ведь
уже нанимал других! Они не прошли дальше меня. А я искал годы! Уже Филемут
после меня искал десяток лет...
     Он протянул руку к ларцу. Крышка приржавела,  но  замка  в  дужке  не
было. Владимир сказал остро:
     -- Ты даже не спросил, что значат последние слова Филемута! Стареешь,
Могута.
     Могута задержал руку над крышкой ларца. Глаза расширились:
     -- Да... Слишком много свалилось на мои плечи сразу. И на мою голову.
Я не становлюсь моложе. Что ты ему сказал... о рыбацкой деревне?
     -- Я не хотел, чтобы он умирал с улыбкой на своей поганой харе.
     Могута держал глазами лицо Владимира. Пальцы коснулись крышки  ларца,
но не открывал, все еще всматривался:
     -- Да, ты сумел ее погасить сразу... Что это было?
     Владимир с трудом оторвал взгляд от крышки ларца:
     -- Почему ты решил, что ты как трухлявый пень на ветру?
     Он помнил, что Могута насчет трухлявости не говорил, но удержаться  и
не кольнуть было трудно. Могута  потемнел,  провел  кончиками  пальцев  по
крышке, сметая комочки земли. Голос снова стал хриплым, как в прошлый раз:
     -- Это не твое дело. Когда погиб мой сын...
     -- Я это знаю,-- прервал Владимир без всякого почтения.-- Но я  узнал
еще и то, что когда он ездил с твоим караваном, он всегда останавливался в
Либице. Нужно было или не нужно, он всегда торчал там хотя бы неделю. Ты в
самом деле пень, если не знал.
     Могута нахмурился:
     -- Что за чушь! Я бы знал.
     -- Откуда? Он боялся твоего гнева.
     -- Чушь,-- повторил Могута с некоторой неуверенностью,-- Я его любил,
как никого на свете.
     -- Нет,-- покачал головой Владимир.-- Он знал твои планы насчет него,
а та женщина была из бедных и простых. И он боялся тебе сказать...  В  той
деревне знали одного Могуту -- твоего сына. У него родился сын,  но  он  и
тогда смолчал, никак не решался сказать тебе. Ты в самом деле такой зверь?
А еще через три месяца он погиб.
     Могута смотрел с недоверием, рассерженно, потом  в  глазах  мелькнула
отчаянная надежда:
     -- Ты хочешь сказать, что у меня есть... внук?
     Владимир пожал плечами:
     -- Разве я это хочу сказать? Это я уже сказал. Догадайся теперь,  что
я хочу сказать.
     Могута быстро посмотрел на ларец. Лицо озарилось пониманием:
     -- Ты хочешь и мою долю за адрес моего внука?
     Владимир, который именно  это  и  хотел  сказать,  посмотрел  в  лицо
старого купца, внезапно качнул головой:
     -- Не угадал. Ты мне нравишься... а правда, что  ты  жил  на  Ляшской
улице? Тогда наши дома были рядом. Я ничего за адрес не возьму. Считай это
подарком. Но только не внук тебя ждет...
     Могута  дернулся,  глаза  расширились  в  испуге.  Надежда  сменилась
страхом:
     -- Что? Он тоже погиб?
     -- Нет, жив и здоров. Только тебя ждет не внук,  а...  внуки.  Второй
родился через полгода после гибели твоего  сына.  И  хотя  я  твоего  сына
никогда не видел, но глядя на тех парней, я сразу сказал бы, что они  твои
двойняшки. Только лет на сорок моложе.
     Могута схватился за сердце. Мгновение смотрел выпученными глазами  на
Владимира, затем подхватился и начал торопливо собираться. Владимир выждал
нужное время, дернул за рукав и указал на ларец:
     -- Отдели мою долю. Мне надо  возвращаться,  иначе  меня  выгонят  со
службы.
     Могута хлопнул ладонью по крышке ларца,  приподнял,  заглянул,  остро
посмотрел в лицо молодого воина:
     -- Ты даже не просишь увеличить  свою  долю?  За  помощь  с...  этими
неприятностями?
     -- Считай, что я это сделал в свое удовольствие.
     -- Ты хоть знаешь, сколько здесь?
     Владимир сказал дрогнувшим голосом:
     -- Судя по весу... много. Очень много.
     Могута несколько мгновений  смотрел  неотрывно  в  побледневшее  лицо
своего наемника. Внезапно коротко хохотнул:
     -- Не знаю, от сердца это у тебя... или от великой хитрости. Но я все
еще родянин, хоть и ношу крест. Это здесь говорят: стыд не дым,  глаза  не
выест! Но я не могу позволить, чтобы мне, славному и гордому Могуте  делал
подарки бедный этериот, а я в ответ только сопел да кланялся.  И  богател,
теряя совесть и честь. Бери этот ларец себе. А также тот металл и камешки,
что внутри...
     Он  сказал  как  можно  небрежнее,  но  Владимир  видел,  что   купец
раздувается от гордости. Вот так одним жестом  подарить  целое  состояние,
этим можно гордиться и хвастаться всю жизнь. И  радости  от  такого  жеста
больше, чем от ста тысяч таких ларцов!

     Глава 43

     Владимир переложил золотые монеты и драгоценности  в  дорожную  суму,
особо ценные рубины спрятал в  пояс.  Когда  он  набросил  на  спину  коня
заметно потяжелевшее седло, в его тайниках тоже схоронил золото, с крыльца
сбежали слуги Могуты, затем купец  торопливо  спустился  сам  --  вымытый,
помолодевший, одетый богато, даже пышно.
     -- Готов?
     -- Только сесть на коня,-- ответил Владимир.
     Стук копыт заставил настороженно  развернуться.  Во  двор  въехал  на
гнедом жеребце Олаф. Он сиял, доспехи на  нем  сияли,  рот  был  до  ушей.
Могута  вопросительно  взглянул  на  Владимира.  Тот  отрицательно  качнул
головой. Олаф участия в поисках сокровищ не принимал, значит его доли нет.
Потому не стоит даже упоминать о находке. К тому же он  уже  получил  свое
сокровище, сам заявил.
     -- Вольдемар,-- сказал Олаф торжественно,--  я  хотел  бы  пригласить
тебя на свадьбу!
     -- А кто женится?
     -- Я.
     Владимир окинул его критическим взглядом  с  головы  до  ног.  Викинг
выглядит счастливее, чем если бы нашел  десять  таких  ларцов.  Это  мысль
наполнила Владимира печалью. Могуте наплевать на золото, у него  появилось
сокровище неизмеримо ценнее, Олафу тоже наплевать, только он цепляется  за
этот желтый металл и блестящие камешки!
     -- А как же служба? -- напомнил он.-- Если мы  утром  не  появимся  в
казарме, нас выгонят вовсе.
     Олаф беспечно усмехнулся:
     -- Плевать!.. Человек живет не ради денег. Я встретил то,  ради  чего
мужчины воюют, скитаются по свету, уходят из отцовских гнезд, разрушают  и
завоевывают королевства.
     -- А мне надо утром быть на службе,-- сказал Владимир.
     Он обнял Олафа, похлопал по спине. Викинг был красив, глаза  блестели
счастьем.
     -- Я желаю тебе удачи, когда вернешься в Гардарику.
     -- Благодарствую.
     Владимир повернулся к своему коню, потом вдруг словно вспомнил  нечто
несущественное:
     -- Ах да!.. Я все-таки отыскал то сокровище. Ты был прав, там не  так
уж и много, но все же усилий стоило... Возьми эти монеты, здесь по  дороге
есть "Ромул",  лучшая  харчевня  в  городе.  Выпей  лучшего  вина  за  мое
возвращение на Русь!
     Олаф изумленно смотрел на золотые  монеты  в  его  ладони.  Это  было
настоящее полновесное золото, а  на  монетах  выступали  полустертые  лица
незнакомых римских цесарей.
     -- Ты все-таки нашел... -- выдохнул он.-- Ты...  За  что  тебя  любят
боги?..
     Опомнившись, он протянул монеты обратно Владимиру:
     -- Нет, забери.
     -- Это не доля,-- объяснил Владимир,-- просто вспомни меня за  чарой.
Боги сделают мне путь легче.
     Олаф покачал головой:
     -- Феора терпеть не может мужчин, от которых несет вином. А  ее  отец
говорит, что вся Греция погибла от вина. А ныне сгинет и Римская империя.
     Владимир засмеялся:
     -- И ты  веришь?  Ее  отец  наверняка  сам  тайком  прикладывается  к
кувшину. А Феора на самом деле больше уважает мужчин, которые умеют  пить,
а ума и мощи рук не пропивают! Отныне  тебе  нести  крышу  дома  на  своих
плечах, а такой человек должен отвечать за свои действия.
     Он заставил Олафа спрятать монеты, еще раз обнял:
     -- Помнишь родник у гигантской шелковицы? Я там дам отдохнуть коню.
     Олаф спросил удивленно:
     -- Зачем ты мне это говоришь?
     -- На тот случай, если вдруг передумаешь.
     Олаф посмотрел ему в глаза, медленно покачал головой.  Голос  викинга
был тверд:
     --  Нет.  Мужчина  рано  или  поздно  находит  настоящую  женщину.  И
понимает, что всю жизнь шел именно к ней. Я нашел, Вольдемар!
     Они обнялись, затем  Владимир  вскочил  на  коня,  гикнул  как  дикий
печенег и вихрем вылетел за ворота.
     Олаф сожалеюще смотрел вслед.

     Солнце опустилось за край земли,  когда  Владимир  увидел  гигантскую
шелковицу. Конь запрядал ушами,  издали  зачуял  свежую  родниковую  воду.
Воздух был неподвижен, наполнен запахами тяжелого знойного дня.
     У ручья он расседлал коня, седло положил под голову, лег  на  попону,
забросив руки за голову. Теперь, когда  Среча  наконец  улыбнулась,  можно
подумать и о возвращении на Русь. Год заканчивается, Олаф цел и  невредим,
конунг Эгиль должен дать войско, обещал. Но даже не даст,  на  эти  деньги
Могуты все же можно  нанять  немалую  дружину.  А  остальную  часть  платы
пообещать после взятия Киева. Город богатый, дань можно вышибить немалую.
     Небо потемнело, высыпали звезды. Из воздуха медленно  уходило  тепло,
конь мерно хрустел овсом,  подбрасывал  торбу,  выбирая  со  дна  остатки.
Владимир вытащил из сумы хлеб и сыр, нехотя поужинал,  запивая  родниковой
водой.
     Лунный серп начал  меркнуть,  а  на  востоке  уже  появилась  светлая
полоска рассвета. Владимир вздохнул, начал  седлать  коня.  Именно  в  это
время он и услышал частый конский топот.
     Олаф крикнул еще издали:
     -- Я боялся, что не застану тебя!
     -- Я уже готовился ехать,-- признался Владимир.-- Ты передумал насчет
женитьбы?
     Олаф подъехал, глаза  его  подозрительно  обшаривали  довольное  лицо
друга:
     -- Признайся, нарочно дал денег и послал выпить?
     -- А что,-- сказал Владимир осторожно,-- что-то случилось?
     -- Ну, я в самом деле заскочил  в  придорожную  таверну.  Выпил  пару
кувшинов вина... но чертовы золотые монеты все никак не кончались, на  них
можно было купить пару стоведерных бочек... Нет, я не сам, я угощал  всех,
кто там оказался. Понятно, пришлось выпить с каждым. Потом началась драка,
без нее как-то и выпивка не шла... Потом пили за  примирение.  А  когда  я
приехал к Феоре, то она  повела  себя  как-то  странно...  Да  и  ее  отец
зачем-то орал, топал ногами, говорил нехорошие слова. А Феора сказала, что
в ее семье допустимо все, кроме пьянства, и что она видеть меня больше  не
желает, а о свадьбе чтобы я забыл и думать. Я в ответ сказал, что не  взял
бы ее на свою родину даже служанкой... Потом мне  пришлось  даже  обнажить
меч, чтобы пробиться к выходу. Надеюсь, никого не убил, хотя поклясться не
могу, темно было...
     -- Долго же ты гулял,-- сказал Владимир,  пряча  победную  усмешку.--
Поехали! Если не успеем к утренней смене, вычтут четверть жалованья.

     Они подъехали к баракам  за  час  до  рассвета,  когда  сон  особенно
крепок. Однако Вепрь умел готовить воинов: незамеченными проскользнуть  не
удалось: стражи зачем-то сразу разбудили Вепря. Тот на удивление  оказался
молчалив, лишь потемнел как грозовая туча,  грозно  хмурил  брови.  Кивком
велев идти за ним, он привел в комнатку дежурной стражи, огляделся, закрыл
дверь плотнее, захлопнул ставни на окне и сказал, понизив голос:
     -- Я не знаю, что вы затеяли, ребята. Но ваши  головы  кто-то  оценил
дорого.
     Олаф быстро посмотрел на Владимира. Тот спросил мертвеющими губами:
     -- Что стряслось?
     Вепрь потребовал:
     -- Ты кому-нибудь дарил свой красный плащ?
     Владимир покачал головой:
     -- Нет. Он мне дорог...  Красный  плащ  в  моем  племени  означает...
многое означает.
     Вепрь зыркнул, словно кнутом стегнул, прорычал гневно:
     -- Тебе придется подыскать другой плащ.
     -- А что... что стряслось?
     -- Вас не было трое суток. Мордоклюв решил его потихоньку взять, пока
сбегает к девкам. Но едва вышел из бараков... Его пронзили с двух  сторон.
Он успел одного ухватить, а лапы у него как  железные  крюки,  на  счастье
вблизи оказалась стража. Словом, один убежал, а второго схватили...
     Сердце  Владимира  стучало  отчаянно.  Олаф  мычал  и  ковырял  землю
сапогом. Вепрь рыкнул:
     -- А что дальше, знаете?
     -- Вы узнали,-- прошептал Владимир,-- за что меня так невзлюбили...
     Вепрь долгое мгновение изучал его бледное решительное лицо.
     -- Да? Если бы. Проклятый, когда увидел, что не  вырвется,  проглотил
какую-то гадость. Тут же и помер, только пеной забрызгал.
     Владимир едва сумел подавить  вздох  облегчения.  Ощутил,  как  кровь
возвращается в бледное лицо. Вепрь, судя по глазам, заметил тоже.  Скривил
губы:
     -- Не могу понять, почему Господь так бережет язычника?
     -- Почему? -- удивился Владимир.-- Охотились за Мордоклювом!
     -- Было темно,-- прорычал Вепрь.-- Мордоклюв закутался в  твой  плащ,
рыло прятал, чтоб стражи не заметили. Я бы сам  принял  его  за  тебя.  Но
скажу тебе, убили не из-за плаща. И не из-за баб.  Кто-то  заплатил  очень
хорошо. А то и не просто заплатил!  Люди,  которые  глотают  яд,  идут  на
убийство не ради денег.
     Лицо его было угрюмое, сумрачное. Ипасписты стояли недвижимо, даже не
переглядывались. Наконец Вепрь сказал устало:
     -- Убирайтесь. Я вас предупредил. Я не знаю,  в  какую  крупную  игру
впутались, но мне всегда жаль  терять  хороших  воинов...  и  снова  учить
желторотых.
     Оба в молчании пробрались к своим комнатам. Владимир упрятал золото в
сундук, запер и только повернулся к двери, как через  порог  шагнул  Олаф.
Был он еще сумрачнее Вепря, но  боевой  доспех  не  снял,  а  из-за  плеча
по-прежнему выглядывала рукоять меча.
     -- Что случилось? -- спросил Владимир.
     -- Сам знаешь,-- ответил Олаф.-- Я иду с тобой.
     -- Куда?
     Олаф рявкнул зло:
     -- Непонятно? Это уже не твой... Листохвост или как его там. Это явно
отец той, что улещивала пойти к ней на службу... Гм, я бы ей наслужил! Уже
через неделю бы родила. То была последняя попытка договориться с тобой или
перекупить. Когда ты не ответил, они поняли, что рвешься  с  помощью  Анны
куда-то выше. У них тут мозги так устроены! Иначе вообще думать не могут.
     -- Олаф... что ты предлагаешь?
     -- С Листохреном же получилось? А ромея возьмем еще проще. Они тут  в
тепле, дома, Это твой рус Листохряк живет  в  крепости,  а  ромея  возьмем
голыми руками.
     Владимир проворчал:
     -- Не хвались, на рать идучи,  а  хвались,  идучи...  гм...  с  рати.
Спасибо, Олаф. Но тогда надо идти прямо сейчас.  Пока  не  знают,  что  мы
вернулись.
     Олаф удивился:
     -- А чего, по-твоему, я даже сапог не снял?

     Глава 44

     Сапоги пришлось все-таки сбросить. Владимир  первым  вскарабкался  на
огромную старую оливу, перепрыгнул на высокий забор. Олаф, ругаясь  сквозь
зубы, лез по дереву, по скалам все же проще, надежнее, но  когда  оказался
на заборе, из темноты сонно вскрикнул сыч.
     -- Уже на лестнице,-- пробурчал он.-- Ладно, зато в драке  я  опередю
снова.
     Слабый рассвет вычленил из тьмы блестящие перила лестницы. В  верхние
этажи ромеев  лестницы  обычно  пристраивают  снаружи,  и  где-то  наверху
карабкается осторожный Вольдемар, щупает выщербленные ступени  из  мягкого
камня, старается не замечать нечистоты, что щедро плещет челядь с лестниц,
обычно заливая ступени.
     Олаф прыгнул в темноту,  чутьем  и  нюхом  угадывая  ступени.  Пальцы
зацепились за камень, но животом и  коленями  ударился  так,  что  дыхание
вылетело со всхлипом. Подтянулся, переждал, восстанавливая  дыхание,  а  в
это время далеко вверху блеснула искорка, похожая на  холодную  звездочку.
Хольмградец уже достиг верхнего этажа, это рассвет отразился на лезвии его
меча.
     -- Погоди,-- прошептал Олаф.-- Ты ж без меня пропадешь, дурак.
     Он едва не столкнул Владимира, боднув с  разгона,  торопливо  вытащил
меч. Некоторое времия молчали, дышали часто, но даже это старались  делать
бесшумно. Наконец рука хольмградца тронула Олафа за плечо:
     -- Готов?
     -- Давно,-- ответил Олаф оскорбленно.-- Я не знаю, чего ты рассиделся
здесь?
     -- Пошли. Но старайся без шума.

     Церетус сосредоточенно писал, когда за спиной открылась дверь. Сейчас
его мягко,  но  настойчиво  начнут  причесывать,  умащивать  благовониями,
одевать, все это стараясь проделать как  можно  незаметнее,  ненавязчивее,
дабы не нарушить ход мыслей светлейшего  сенатора,  бдящего  об  интересах
империи  больше,  чем  сами  базилевсы,  потом  бережно  натянут  на   его
старческие ноги мягкие замшевые сапожки...
     Широкая ладонь зажала ему рот. Он дернулся, затылок уперся  в  стену,
он не сразу понял, что это не  стена,  а  широчайшая  грудь.  Горло  ожгло
холодом. Он застыл в страхе, ощутил холодное лезвие.
     Над ухом негромко пророкотал мужественный голос:
     -- Доброе утро, Церетус.
     -- Утро  доброе,--  прошептал  он  в  ладонь,  что  на  миг  ослабила
давление. Скосил глаза, но грубые пальцы сдавили рот с  такой  силой,  что
затрещала кожа, вот-вот захрустят непрочные кости.
     -- Что скажешь еще, Церетус?
     -- Я не стану кричать,-- пробубнил он.-- Догадываюсь...
     Ладонь  исчезла,  перед  сенатором  появился  тот   самый   проклятый
гиперборей. Высокий,  мужественно  красивый,  отважный  и  расчетливый,  с
умными проницательными глазами и жестоким  волевым  ртом.  Обнаженный  меч
однако направлял острием ему в грудь, и Церетус понимал с  отчаянием,  что
не успеет даже крикнуть, позвать на помощь.
     Притворившись ошеломленным больше, чем чувствовал, он быстро пробежал
глазами по окнам, остановил взгляд на двери. Теперь понятно, что  за  стон
почудился в ночи за окном. Похоже, ни один из шести стражей не  придет  на
помощь.
     -- Ты один? -- спросил он дрожащим голосом.
     -- Сюда никто не войдет,-- сообщил Владимир.
     -- Понятно,-- ответил Церетус сипло.-- Твой викинг сторожит  входы...
Чего ты хочешь? Руби, раз уж сумел пройти.
     Владимир усмехнулся:
     -- Знаешь, что не зарублю, потому и говоришь  так  смело.  Я  мог  бы
поразить тебя раньше. Но я пришел по делу.
     Церетус сглотнул, сказал неуверенно:
     -- Я полагал, что и военный отряд не вломился бы в мой дом.
     -- Отряд -- да,-- согласился Владимир.
     Он молча смотрел в подвижное лицо сенатора, и тот вспомнил, что  этот
человек, как сказали о нем, пришел из страны дремучих лесов, где не  видят
солнца, страны бездонных и бескрайних болот. Там свои  приемы  войны...  А
второй, который явно сейчас охраняет дверь, вовсе из  мира  скал,  хмурого
неба и холодного моря.
     -- Да,-- пробормотал он,-- я предусмотрел защиту  от  лучших  в  мире
солдат, но не от гипербореев... Но я не знаю, о каком деле можно говорить.
Разве что самому подставить горло под твой меч?
     Владимир сказал медленно:
     -- Горло? В моей  стране  у  живого...  еще  живого,  врага  вырывают
печень!.. А потом раскалывают череп и поедают мозг.
     У сенатора вырвалось:
     -- Такую дикость, да чтоб христиане...
     Владимир холодно удивился:
     -- Я что, христианин?
     Коричневые глаза гиперборея смотрели немигающе. Сенатор увидел в  них
такую жестокость, что внутренности разом превратились  в  лед.  Он  ощутил
смерть во взгляде, близкую и жестокую. И тем страшнее, что  гиперборей  не
кричит, не ярится. Он просто зарежет.
     -- А нужно ли,-- сказал он  непослушными  губами,--  все  это?  Я  не
думаю, что больная печень старика  будет  вкусной.  Да  и  голова  сегодня
болела жутко...
     Он попытался улыбнуться. Глаза  гиперборея  чуть  потеплели.  Сенатор
незаметно перевел дыхание. Этот варвар оценил суровую  шутку.  Они  вообще
стойкость ценят выше ума, так что еще можно торговаться за жизнь...
     Его пальцы поползли к шнурку,  в  дальней  комнате  спят  трое  слуг.
Владимир покачал головой:
     -- Я не знаю, какой шнур куда ведет, на всякий случай обрезал все.  А
Олаф, не зная кто опасен,  а  кто  нет,  сейчас  заканчивает  резать  твою
челядь. Тоже всех.
     Церетус содрогнулся. Челяди в его доме немало, это же целая бойня.
     -- Так что же ты хочешь? -- повторил он.
     Взгляд коричневых глаз стал тверже:
     -- У тебя есть корабли. Ты дашь мне один.
     Церетус развел руками:
     -- Если речь только об этом... Но тогда тебе придется оставить меня в
живых. Иначе как я  могу  распорядиться?  Но  я  не  понимаю,  зачем  тебе
корабль... и как ты можешь быть уверен, что я тотчас же не крикну  стражу,
едва выйдешь из дома?
     Его лицо было серьезным, на лбу собрались  складки.  Владимир  кивнул
уважительно, сенатор уже превозмог страх и решал задачу.
     -- Когда я скажу тебе,-- ответил он,-- зачем мне корабль, ты  дашь...
как я надеюсь, и не крикнешь стражу.
     Церетус нахмурился:
     -- Так думаешь? Ладно, зачем тебе корабль?
     -- Мне пора на родину,-- ответил  Владимир.  Он  смотрел  сенатору  в
глаза,  отмечал  любое  изменение,  истолковывал,  а  Церетус,   напротив,
старался не выказать удивления.-- Но сейчас задули ветры с моей родины.  У
нас зовут борой, а здесь говорят о каком-то Борее... Ни  один  корабль  не
покидает берегов! Говорят, такие бури длятся неделями. А то и больше. Но я
не могу больше ждать. У меня кончилось здесь время.
     Церетус прищурился:
     -- Ты говоришь так, будто еще кто-то охотится за твоей  головой.  Что
гонит тебя отсюда?
     -- Ничто не гонит,-- ответил Владимир сумрачно,-- но меня манит нечто
там, на родине. Я уеду, а ты увидишь, что  я  не  соперник  твоей  партии,
Церетус.
     Церетус с сомнением покачал головой:
     -- Что-то слишком просто... А не ловушка ли? Я даю тебе  корабль,  ты
доносишь, и меня тащат в пыточный подвал. А изменников  карают...  словом,
легкой смерти не дают.
     -- Ты должен был это предположить,-- согласился  Владимир.  В  голосе
зазвучало напряжение, сенатор непрост, и все повисло на волоске.--  Но  ты
должен мне поверить...
     Церетус засмеялся с горечью:
     -- Поверить? Ты все  еще  варвар!  Чтобы  сенатор  базилевса  кому-то
поверил на слово? И чтобы поверили ему самому?
     -- И все же ты поверишь,-- сказал Владимир страстно.-- Да, я  варвар.
Я из страны, где честь ценится выше, чем горы золота или власть базилевса.
Я из страны, где обладание богатством и роскошью презираемо... где добытое
золото зарывается в землю, чтобы увеличить силу  самой  земли,  а  человек
остается свободным и вольным. Что я мог бы здесь  получить?  Ты  считаешь,
что я был бы счастлив, став начальником провинции, а то и стратигом  войск
империи?
     Церетус  внимательно   следил   за   взволнованным   лицом   молодого
северянина. Бесстрастно произнес:
     -- В нашей истории немало случаев, когда славяне приходили, имея  при
себе лишь меч, а  становились  не  только  главнокомандующими  всех  войск
империи, но даже императорами. Как парнишка Управда,  ставший  императором
Юстинианом, как его дядя Юстин, как многие-многие другие. Сказать  правду,
они были лучшими императорами, чем коренные уроженцы.
     -- Я понял тебя,-- сказал Владимир горячо,-- но это  логика,  которой
вы живете. Все хотят жить  по  логике,  но  мало  кому  удается.  Наверное
потому, что сама жизнь всегда опережает логику. Мы, там на  Севере,  живем
сердцем, а не умом. Мы считаем, что главное,  чем  человек  отличается  от
зверя, это вовсе не  ум,  а  чувство  мести!  Это  зверь  на  другой  день
забывает, что ему причинили зло, а человек помнит. Но  иные  смиряются,  а
иные жаждут воздать обидчику. Мы считаем,  что  зло  не  может  оставаться
безнаказанным, хотя по вашей логике надо бы смириться с силой.
     Он на миг  остановился,  сглотнув  комок  в  горле,  Церетус  спросил
негромко:
     -- Что мучит тебя?
     -- Жажда мести,-- ответил Владимир твердо.-- Братья изгнали  меня.  У
вас в Писании сказано, что птицы имеют гнезда, зверь имеет нору,  но  сыну
человеческому негде преклонить голову... Так вот, во всей земле нашей я не
могу найти клочка земли, где  могу  ощутить  себя  в  безопасности.  Я  не
чувствую себя в безопасности даже здесь!
     Церетус вздрогнул, в глазах появилось понимание:
     -- Так это... я хочу сказать, странное покушение на  священную  особу
базилевса...
     Владимир скрипнул зубами:
     -- Ты очень быстр умом, сенатор. Никто бы так быстро  не  понял.  Что
моему брату Ярополку император? Он пытался достать меня!
     -- Ярополк, это кто?
     -- Он сейчас великий князь киевский.
     Сенатор наморщил лоб:
     -- Я что-то не  понял.  Ты  хочешь  покинуть  Константинополь  вовсе?
Покинуть империю?
     -- Ты угадал. Но не просто покинуть, а вернуться на родину.
     -- Ты не похож на человека, который убоялся.
     -- Кто сказал, что я убоялся? Но я человек, сенатор. Я -- человек.
     Глаза сенатора были острые, как буравчики:
     -- Мы все человеки.
     -- Скажи это гипербореям, они засмеются тебе в лицо. Вы все здесь.  А
я -- человек! Для нас жизненно важно: дают  нам  жизнь  как  подачку,  или
выбираем как свободные. Еще не понял? Ты обеспокоен тем, о чем  сейчас  не
говоришь, моим кажущимся усилением при дворце.
     Сенатор проговорил со сдержанной насмешкой:
     -- Почему кажущимся? Император Анастасий, кстати, из вашего леса, был
простым солдатом при этом же дворце.  Но  его  полюбила  жена  императора.
Вдвоем убили мужа прямо в спальне, и Анастасий одел корону.  Неплохим  был
императором, но... я хочу плавной смены на тронах. Законной смены или хотя
бы внешне законной. Потрясения расшатывают империю. Потому, если  говорить
прямо, ты опаснее бунтующих полководцев на юге, воссставших  провинций  на
востоке, хуже вторжения арабов!
     Владимир сказал медленно:
     -- Посмотри на меня, сенатор. Посмотри!
     Он стоял перед ним рослый и могучий, настоящий  ипаспист,  но  в  его
лице была та мощь, которая из простых солдат империи делает полководцев, а
то и базилевсов. В глазах  горел  мрачный  огонь,  такой  человек  опаснее
арабов и бунтовщиков-стратигов, такого надо убрать как можно  быстрее,  не
считаясь с потерями и затратами, и опасностями...
     Владимир покачал головой. Он видел, что думает  сенатор,  не  так  уж
ромеи и наловчились скрывать свои чувства. Но сенатор не понимает, что  он
еще опаснее. Потому что ему не нужна корона императора Римской империи. Не
нужен трон, не нужны скипетр и  держава  императоров.  Ему  нужно  больше,
намного больше. А для этого придется взять всю империю целиком.
     Но об этом даже думать нельзя в присутствии ромеев.
     -- Я гиперборей,-- сказал он, заставляя голос дрогнуть  от  ярости.--
Разве не видишь? Я человек, а у нас мужчина свою гордость  ставит  высоко.
Это Юстиниан был славянином,  он  воспользовался  протекцией  своего  дяди
Юстина -- нет позора принять помощь от сильного вождя, но позор  прибегать
к помощи женщины! Я не могу довольствоваться ни крадеными ласками,  о  чем
ты догадываешься, ни даже робкими шажками к трону, ведомый женской  рукой.
Я -- гиперборей. На этот раз я не буду скрываться в дальних южных  землях.
Я уже готов идти навстречу своему брату.
     Церетус молчал, его сухие руки бесцельно передвигали по столу  книги,
перья, чернильницу. Владимир затаил дыхание. Брови сенатора двигались,  он
морщился, словно мысли его были похожи на дождевых червей, и он  с  трудом
ловил их за покрытые слизью хвосты. За дверью  послышались  тяжелые  шаги.
Церетус вздрогнул, кивнул в направлении коридора:
     -- А что он?
     -- Разве мой друг опасен?
     Тонкие губы Церетуса впервые дрогнули в усмешке:
     -- Золотоволосый бык весел  и  беспечен.  Он  всем  доволен,  его  не
сжигает черный огонь, как тебя. У  него  нет  врагов,  а  любят  его  все.
Побольше бы таких! Я ему тоже не враг... Ладно, Вольдемар. Ты  меня  почти
убедил. Похоже, один корабль -- это не самая  большая  плата  за  спасение
империи. Второго Юстиниана наша страна не переживет! И  прав  был  великий
Цезарь: лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе.
     Владимир поднялся. Усталость и страшное напряжение медленно  покидали
его тело.
     -- Я думаю только о мести,-- ответил он хриплым  яростным  голосом.--
Все остальное так мало.
     Он выдержал испытующий взгляд сенатора, в этот миг старался  даже  не
думать об Анне, чтобы пытливый взор не уловил опасные мысли.
     Когда он уходил, Церетус долго смотрел вслед. Месть местью, но  когда
месть искупается в крови, остановишь ли такого человека? Либо  вернется  в
империю,  либо...  от  этой   мысли   холодная   дрожь   свела   судорогой
внутренности, создаст там в дикой Гиперборее собственную империю!

     Глава 45

     Я врал ему, думал Владимир со стыдом и злостью. Врал, как  заправский
ромей, не дрогнув лицом и  не  мигнув  глазом.  Но  в  самом  деле  что-то
немужское  прокрадываться  воровски  к  любимой  женщине.   И   хотя   для
большинства это лишь повод для бахвальства в мужской компании за  кувшином
вина, но все же, все же...
     По спине пробежала невидимая холодная  ящерица.  Вздулись  пупырышки,
словно пахнуло из сырой могилы. Разве можно о таком даже грезить? Нет, это
у  мальчишки  были  только  грезы,  а  у  него  уже  мечта,  пусть   почти
недостижимая.
     -- Я все равно тебя возьму,-- прошептал он. Незримая рука перехватила
горло, стало трудно дышать,  но  он  выдавил  наперекор,--  теперь  уже  с
Царьградом вместе!
     Днем он  охранял  коридор  Палатия,  шлем  скрывал  кровоподтеки,  но
вечером  маленькая  служанка  снова  привела  его  в   царственные   покои
принцессы. Анна вскрикнула, увидев  его  лицо.  Владимир  чувствовал,  что
ссадины покрылись корочкой, но кровоподтеки только-только начинают  терять
синеву.
     --  Я  слышала,--  сказала  она  тихо,--  что  против   тебя   что-то
затевается. Но я не думала, что это так серьезно.
     -- Это еще не cмерть,-- сказал он мягко.-- Я могу еще что-то делать.
     Она вскрикнула печально:
     -- Ты не сможешь! Если против  тебя  затевают  что-то  силы,  стоящие
близко к Палатию, то что может одинокий этериот?
     -- Я не одинок,-- возразил он.
     Печальная улыбка тронула ее губы:
     -- Даже если с тобой пойдет в огонь и воду такой отважный  друг,  как
Олаф. Уходи, Вольдемар. Ты успел получить какие-то  деньги,  а  я  принесу
тебе свои драгоценности. Ты сможешь на них купить  и  земли,  и  виллы,  и
много рабов.
     Владимир не  мог  оторвать  глаз  от  ее  бледного  лица  с  большими
тревожными глазами:
     -- Ты так хочешь... чтобы я уехал?
     -- Я хочу,-- возразила она,-- чтобы ты жил!
     От  окошка  послышался  легкий  свист.  Мелькнул   платок   маленькой
служанки. Владимир  попятился,  надо  уходить,  но  с  его  губ  сорвалось
горячее:
     -- Разве я буду жив, если не будет тебя?
     -- Уходи, любимый,-- донесся ее умоляющий шопот.-- Когда такие  силы,
то что может один человек?
     Уже с порога он ответил негромко, не надеясь, что она услышит:
     -- Иногда один человек... может очень много.

     Возвращаясь, ощутил острый укол  в  груди.  Морщась,  потер  ладонями
пластины мышц, смутно удивился. Знал боль  только  от  ушибов,  падения  с
коня, тяжелых ударов, которые доспехи лишь смягчают... Но чтобы вот так...
     Анна, прошептали губы сами по себе. И как раскаленной иглой  кольнуло
снова. Если он покинет этот зал, то прекрасная и божественная  Анна  будет
отдаляться все дальше. Покинет дворец, Анна будет еще дальше.  Оставит  за
спиной стены Царьграда, но оставит в нем сердце, ибо оно  уже  принадлежит
принцессе.
     Но ему суждено покинуть и пределы империи... Но почему  суждено?  Кто
или что его гонит? Он  может  остаться.  Он  чувствует  свою  силу,  может
тягаться с ромеями и в коварстве, интригах,  может  неуклонно  подниматься
вверх, вплоть до самого трона!..
     Нет,  это  приманка  для  слабых.  Пользоваться  протекцией   любимой
женщины, чтобы всползать по ступенькам служебной  лестницы?  Все-таки  это
путь ромея, а не мужчин севера. Настоящий должен шагать  по-мужски,  иначе
потеряет уважение к себе. Мужчина должен уйти из сытой и богатой империи в
свои дремучие леса, сменить роскошные одежды дворцового стража на  простую
кольчугу, взять власть  над  племенем,  привести  сюда  могучие  войска  и
захватить любимую женщину вместе с Царьградом и всей империей!
     В своей комнатке налил себе холодной  кавы,  не  мог  отвыкнуть  и  в
Царьграде, жадно отхлебнул.  В  зарешеченное  окошко  смотрели  незнакомые
звезды,  заглядывал  острый  кончик  рога  холодного  месяца.  Воздух  был
тяжелый,  настоянный  на  пряных  запахах,  благовониях.  До  костей   уже
пропитался сладкими запахами, всей воды Днепра не хватит, чтобы отмыться!
     Из-за перегородки раздался сонный голос:
     -- Опять не спишь?
     -- А ты опять есть хочешь? -- огрызнулся Владимир.
     -- Нет... Я есть хочу, когда не сплю...
     -- Но хоть сейчас спи,-- сказал Владимир с сердцем.
     -- А вот пить я хочу... и когда сплю!
     Послышался шлепок по полу босых ног. За портьерой  гремело,  звякало,
пыхтело. Потом забулькало, словно изливался небольшой ручей.  Когда,  судя
по бульканью, наполнился небольшой бассейн,  послышался  довольный  вздох.
Босые ступни прошлепали обратно.
     -- Пусть тебе приснится Анна,-- донесся голос Олафа.
     -- А тебе Елена,-- ответил Владимир горько.
     Анну я и так вижу, подумал он, и его сердце заполнилось горячим ядом.
Как только закрою глаза, так и  вижу.  А  иной  раз  вижу  и  с  открытыми
глазами. Плывут ли облака, качаются ли головки цветов под легким ветром --
всюду видит бесконечно милые черты ее лица...
     Он взял в руки шлем, с пристальным  волнением  рассматривал  странный
герб, эмблему мощи Рима. Когда-то это был орел, но когда  Римская  империя
разделилась на две части с двумя столицами и двумя императорами,  то  орел
стал двуглавым. Мол, две головы, но единое тело. Владимир зрел  на  гербах
всяких орлов, соколов, грифонов, не говоря уже о львах, пардусах, но  орла
с двумя головами встретил впервые.  Странное  волнение  внезапно  охватило
душу. Когда он возьмет Царьград... а он возьмет!.. то этот двуглавый  орел
станет его княжеской эмблемой, гербом всей Руси!
     А двуглавость волхвы будут объяснять иначе. Это -- русичи и печенеги.
Вернее -- Лес и Степь, ибо до печенегов в Киевскую Русь, которая  и  Русью
тогда еще не звалась, постоянно вливались остатки тех племен,  из  которых
имена только самых больших запомнили волхвы:  киммерийцы,  скифы,  савиры,
готы, гунны, торки, берендеи, теперь вот племена, которых на  Руси  кличут
печенегами, хотя среди них тоже все разные, все  дерутся  друг  с  другом,
даже говорят различно. Но они стойко держат оборону южных границ Руси.  И,
хотят того или нет, узнают об этом или не будут знать, но  они  уже  стали
второй головой Руси!
     Сердце стучало чаще, и он с удивлением ощутил,  что  боль  отступила,
оставив горечь. Вторая страсть -- жажда мести, как-то  притупила  боль  от
скорого расставания.
     Странно, облегчения  не  ощутил.  Боль  ушла,  но  в  груди  возникла
пустота.

     Лохматые брови Вепря взлетели вверх.  Владимир  едва  ли  не  впервые
увидел, какие, на самом деле, огромные глаза у начальника  стражи,  обычно
полуприкрытые тяжелыми нависающими бровями.
     -- С ума рухнулся? -- рыкнул Вепрь.-- Как это... на родину?  А  здесь
тебе что?
     -- Арена,-- ответил Владимир, он чувствовал  щемящую  тоску.--  Арена
для схватки. Даже когда пирую -- и тогда схватка. А я хочу  узреть  родные
березы...
     Вепрь фыркнул. Голос был полон яда и разочарования:
     -- Понятно... Редко, но такое  иногда  услышишь  от  молодых  народов
Севера. Вы еще знаете одно понятие, забытое здесь.
     -- Какое?
     Вепрь оскалил зубы:
     -- Видел выгребную яму за бараками? Так вот  я  недавно  слышал,  как
один червячок, молодой такой, спрашивал другого, постарше: верно ли, батя,
что есть где-то червяки, что живут в яблоках? Верно,  ответил  ему  другой
червяк. Первый вздохнул завистливо и спрашивает:  а  верно  ли,  что  есть
червяки, что живут в цветах? Верно, отвечает старший недовольно. А  верно,
что иные живут в сладких грушах? Верно, бурчит  старший.  Так  почему  же,
спросил молодой червяк с  великой  тоской,  мы  сидим  в  дерьме?  Старший
подумал и ответил торжественно: есть,  сынок,  такое  великое  понятие  --
родина!..
     Олаф хохотнул, но в синих глазах была насмешка  и  превосходство  над
самим Вепрем:
     -- Здорово! Вот только  вся  империя  --  гнилое  яблоко.  Да  и  что
говорить, под здешним солнцем все загнивает быстро.
     Вепрь рявкнул:
     -- И ты туда же?
     -- Я? -- удивился Олаф.-- Я остаюсь. Хоть империя и гниет,  зато  как
гниет! Мне нравится.

     Уже на корабле Олаф, гордясь красивым почерком, написал отцу  длинное
письмо. Полюбовался, посыпал мелким песком, высохнет быстрее, подул,  хотя
свирепый северный ветер мгновенно высушил чернила.
     Владимир сказал скептически:
     -- А как прочтет? Небось, во всей  твоей  Свионии  днем  с  огнем  не
отыщешь грамотного.
     -- А жиды на что? -- обиделся Олаф.-- Они ж все  грамотные!  Им  вера
велит быть грамотными.
     Владимир удивился:
     -- Неужто и туда добрались? У вас  же  там,  окромя  голых  камней  и
селедки, голо как у славянина в коморе.
     Олаф любовно свернул письмо в трубочку, перевязал  шелковым  шнурком.
Владимир с усмешкой следил, как друг,  высунув  язык  от  усердия,  плавит
красный сургуч на свече, закапывает края свитка  и  перекрещение  шнурков,
шипит от злости, когда горячий сургуч каплет  на  пальцы,  ловкие  лишь  с
рукоятью боевого топора.
     -- А Локи их знает... -- ответил Олаф рассеянно.-- Может  быть,  ищут
камень для своего храма. Я слышал, им кто-то порушил. У нас самый  крепкий
гранит, как и мы сами. Храм из наших глыб так просто не разрушить!
     Красивый, сильный, с грудью в самом деле похожей на гранитную  плиту,
он потыкал именной печатью  на  перстне  в  еще  мягкий  сургуч,  протянул
Владимиру:
     -- Я все написал. Он даст тебе войско!
     -- Он ждет тебя,-- напомнил Владимир уже без  надежды.--  Если  бы  у
меня был отец... И если бы меня так ждал! Может, не стоит  тебе  принимать
веру Христа?
     -- Елена настаивает,-- вздохнул Олаф.
     -- И ты подчинишься женщине?
     Олаф грустно взглянул на друга. В синих глазах викинга было  странное
превосходство и печаль:
     -- Ты еще не понял... что все, что делаем...  что  делают  мужчины...
все ради женщин?
     Владимир стиснул челюсти. Он уже был уверен, что на самом  деле  даже
их  Иисус  пошел  на  крест  ради  женщины.  Но  память  людская  выбирает
назидательное, что можно использовать  для  воспитания  потомства.  Правду
замалчивает или перевирает. Конечно же, ради любви к  женщине.  Но  теперь
говорят, ко всем людям.
     -- Прощай,-- сказал он невесело.
     -- А ты... с Анной... как?
     Голос Владимира был искаженным от горя и ярости:
     -- Я все равно ее возьму!.. Одну -- или... нет, теперь  с  Царьградом
вместе!


     Юрий Никитин. Князь Владимир.
     Книга вторая


      * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

                      В лето 6488 Владимир вернулся в Новгород с варягами.
                   И послал к Рогволоду в Полоцк сказать:  "Хочу дочь твою
                   взять в жены".
                      И пошел на Ярополка в землю Киевскую.
                                              "Начальная Русская Летопись"

     Глава 1

     Хмурый воин пропустил Ингельда вперед и плотно закрыл за ним дверь. В
комнате сутулил над столом широкие плечи тяжелый человек.  На  стук  двери
оглянулся, на Ингельда взглянули острые глаза  его  дяди,  конунга  Эгиля.
Суровое лицо, словно вырезанное из камня, было мрачным.
     -- Сядь,-- велел он  тяжелым  голосом.--  Я  позвал  тебя  для  очень
важного разговора. И пусть ничьи уши не услышат моих речей!
     Ингельд насторожился, но сердце  в  предчувствии  опасности  и  крови
забилось радостнее. Он ощутил, как в  сильном  теле  просыпается  яростная
жизнь, по коже забегали щекочущие мурашки.
     -- Клянусь Валгаллой!
     Он осторожно присел на край скамьи. Конунг некоторое время смотрел на
свои  огромные  ладони  на  столешнице,  медленно  стиснул  пальцы.   Кожа
натянулась и побелела на костяшках, сухо заскрипело.
     -- Догадываешься, зачем тебя призвал?
     -- Я видел хольмградского конунга Вольдемара. Он прибыл из Царьграда.
Стал старше, выглядит зрелым мужем. Ты решил дать ему помощь?
     Эгиль с досадой стукнул кулаком по столу:
     -- Мы не ромеи, чтобы нарушать клятвы. Вольдемар выполнил все, о  чем
договаривались. Он присмотрел за Олафом! Тот взматерел, научился  многому.
Вроде бы даже замечен базилевсами.  Да-да,  у  ромеев  сейчас  правят  два
брата. Олаф уцелел в самый трудный первый год.
     -- Ну,-- осторожно вставил Ингельд,-- Олаф мог и сам...
     -- Вряд ли,-- рыкнул Эгиль.-- Олаф отписал мне, что Вольдемар не  раз
спасал  ему  жизнь.  Вообще  просит  относиться  к  хольмградцу,   как   к
собственному сыну!
     Ингельд терпеливо ждал. Жилы на лбу конунга напряглись, синяя вена на
виске  часто-часто  дергалась.  Дыхание  с  шипением   вырывалось   сквозь
стиснутые зубы.
     -- Олаф не вернется?
     -- Пока не хочет. Он даже написал, что готовится принять  эту...  эту
веру рабов!
     -- А Вольдемар уже принял?
     Эгиль зло стукнул кулаком по столу. Посуда подпрыгнула.
     -- Этот хитер как лиса!  Хотя  такой  может  менять  веры  чаще,  чем
портянки -- я таких за полет стрелы насквозь вижу! -- но и  то  остался  в
своей, славянской... Или русской. А Олаф -- дурак! Он ежели примет, то уже
не откажется. Ему, видите ли, честь  не  позволит!  Эх,  ладно.  Пей  мед,
слушай внимательно.
     Ингельд  послушно  отхлебнул  из  кубка.  Вкуса  не  ощутил,   сердце
колотилось о ребра в ожидании подвигов, звона железа, дальних  походов  на
драккаре, рева пожаров и страшных криков жертв.
     -- Все слышали, как я обещал дать войско конунгу Вольдемару. И я дам!
Не бесплатно, конечно. Мы договорились о плате. По две  гривны  с  каждого
киянина!  А  Киев  --  город  очень  богатый.   Конунг   Вольдемар   хочет
использовать нас в  своих  интересах  и...  интересах  Гардарики.  Да,  мы
беремся помочь. За  то,  что  он  присмотрел  за  Олафом  в  Царьграде,  я
обещал... да, обещал! Но ярлы меня не поймут, если не возьму с  Вольдемара
хорошую плату. Но  и  о  плате,  как  я  уже  сказал,  договорились.  Ярлы
довольны. Теперь дальше. Есть еще наши интересы!  Мои  и...  теперь  твои,
племянник. Они превыше всех остальных.
     Ингельд дернулся:
     -- Дядя... разве не Олаф должен был  повести  наших  людей  в  помощь
Вольдемару?
     Конунг  помолчал,  а  когда  заговорил,  в  голосе  были   злость   и
восхищение:
     -- Конунг Вольдемар оказался даже сильнее, чем я ожидал! Он не только
присмотрел  за  Олафом.  Сумел  превратить  его  в  лучшего  друга.   Олаф
хольмградцу предан больше, чем родному отцу.
     -- Дядя,-- воскликнул Ингельд потрясенно,-- что ты говоришь?
     -- Ну,-- признался конунг нехотя,-- может быть, я перегнул. Во всяком
случае, Олаф  стал  совсем  другим.  И  не  думаю,  что  на  него  так  уж
подействовала империя. Я там тоже бывал, но мне все как с тюленя вода.  На
мужчин больше действуют примеры других мужчин, чем красоты чужих стран.  Я
ему доверяю во  всем,  кроме  Вольдемара.  Слово,  данное  Вольдемару,  не
нарушит, даже предложи ему корону всех наших северных стран!  Даже  корону
Римской империи. Ты все понял?
     Глаза Ингельда заблестели. Неужто удастся обойти даже Олафа?  Суровый
и недоверчивый Эгиль доверяет ему больше, чем собственному сыну!
     -- Я выполню все,-- сказал он как можно тверже.
     -- Войско поведешь ты. Но кроме основного задания... у тебя будет еще
одно. Как водится, гораздо более важное. Если их  братоубийственная  война
разгорится как следует, можешь в нужный момент ударить на Вольдемара.
     -- Дядя!  --  воскликнул  Ингельд.--  Нас  по  возвращении  забросают
камнями! Это позор, это противно воинской чести...
     -- Мальчишка,-- рявкнул конунг. В голосе было больше  презрения,  чем
гнева.-- Воинская честь обязательна только для простого воина. Что бы  мы,
конунги, делали, если бы честь не привязывала их к нам крепче цепей? А вот
когда дело касается вождей, то они должны действовать так, как нужно  нам,
стране. У простого воина честь одна, у ярла -- другая. Ну, а конунг  вовсе
стоит над законами. Он должен считаться только с реальной силой... Поймешь
позже, жизнь научит. А пока что запоминай. В Полоцке сидит наш родственник
-- князь Рогволод с сынами и дочерью. Он древнейшего рода,  скальды  ведут
его род от самого Одина, он в  кровном  родстве  с  сильнейшими  конунгами
Севера. Сыны у него -- настоящие львы, а дочь -- красавица, какой свет  не
видывал.
     Глаза Ингельда  загорелись.  На  него  засматриваются  даже  замужние
женщины, красив и отважен, но какой  викинг  не  мечтает  о  красавице  за
морем?
     Конунг усмехнулся:
     --  Попробуй.  Такая  жена  сделает  честь  любому  королю.  Запомни:
Рогволод -- свеон, поможет каждому соплеменнику,  если  тот  обратится  за
помощью. Вдвоем с ним  свалишь  победителя,  кто  бы  им  ни  был:  конунг
Вольдемар или конунг Ярополк. Но сперва дай им обессилить один другого.  И
пусть положат в битвах как можно больше своих людей.
     -- А эта дочь Рогволода...
     Конунг досадливо дернул плечами:
     -- Она на выданье, но гордый Рогволод скорее  отдаст  за  тебя,  сына
конунга, чем за  любого  из  князей  Руси.  Он  их  считает  безродными  и
никчемными. Так что здесь забот особых у тебя  не  будет.  Думай  лучше  о
деле!
     -- А мне можно будет попробовать...
     -- Сделать! -- сказал конунг жестко.-- Такой возможности давно  ни  у
кого не было. Русы уже не  пропускают  нас  через  свои  земли,  как  было
раньше. Даже в Царьград приходится  ездить  кружным  путем.  А  тут  ты  с
большим войском окажешься в самом сердце славянских земель Киевщины!  Быть
там и не воспользоваться -- для норманна непростительно.
     -- Я сделаю, дядя. Клянусь Тором! Штрангуг...
     -- Штрангуг  не  понадобится.  Вы  идете  в  русские  земли  открыто.
Открыто, бок-о-бок с этими лапотниками из  Хольмграда,  ихнего  Новгорода,
врываетесь в Киев... Ясно?
     Ингельд  кивнул.  Русские  города  не  удавалось   захватывать,   как
получалось в Британии, Франции, по всей Западной Европе. Иногда  прибегали
к хитростям: под личиной купцов, спрятав оружие под мехами, добирались  до
далеких городов  на  Днепре,  а  там,  устроив  ночью  штрангуг,  пытались
захватить города... Но так удавалось лишь в маленьких  городишках,  где  и
дружин-то не было.  Киев  внезапным  налетом  не  возьмешь...  Зато  какая
блестящая возможность войти в город с обнаженными мечами!
     -- Говорят, никто не  брал  Киев  из  чужеземцев,--  прошептал  он.--
Спасибо, дядя! Спасибо за возможность показать себя.
     -- И разбогатеть,-- улыбка конунга была  волчьей.--  Разбогатеть,  не
просто ограбив богатейший город, а  захватив  его!  Как  предки  Рогволода
захватили и удержали Полоцк. Ведь из  его  земель  Рогволод  создал  целое
полоцкое княжество! Создал, укрепил, расширил...  И  теперь  там  сидят  и
правят люди нашего корня!

     Римская империя... Папа Бенедикт VII  стоял  у  окна  и  рассматривал
ночной Рим. На  фоне  темно-синего  неба  чернели  залитые  лунным  светом
мрачные башни, высокие стены. Слева виден поднятый мост, а внизу изо  рва,
наполненного затхлой водой, высовываются острые колья...  Дальше  каменные
громады домов растворяются во тьме, все как один мрачные и  толстенные,  с
узкими окнами, закрытыми массивными железными прутьями.
     Где  ты  светлый,  шумный  Рим  времен  республики  и   даже   первых
императоров? С той поры, как  под  ударами  боевых  топоров  Алариха  пали
ворота Вечного Города, мир содрогнулся  и  никогда  уже  не  был  прежним.
Рушилось незыблемое. Оказалось, что Вечный Город  можно  взять  штурмом  и
разграбить  точно  так  же,  как  и  другие  города.  И  с  тех  пор   его
действительно брали и грабили не раз.
     С той поры и начали строить  на  развалинах  вместо  прежних  светлых
домов, полных солнца и простора,  эти  тяжелые  дома,  больше  похожие  на
крепости. Пока не дошли до этих каменных чудовищ,  ощетинившихся  копьями,
зубьями, клыками, лезвиями. И понимаешь,  до  какого  же  отчаяния  довели
бесконечные бои несчастных жителей!
     Здесь, на Латеране, выросла крепость, такие же крепости на  остальные
холмах: Лавентине, Капитолии, Квириналии... Между ними  --  дома-крепости,
лавки-крепости, сараи-крепости!
     Римская  империя!  Когда-то  римлянам  даже  собственную   армию   не
разрешалось проводить вблизи Рима.  Сулла  первым  нарушил  закон,  вторым
Цезарь... Как давно это было! Или недавно? Всего через пятьсот  лет  после
Цезаря свои войска  в  Рим  ввел  гиперборей  Одоакр  и  сбросил  с  трона
последнего западноримского императора Ромула!
     Бенедикт VII сел  в  кресло,  повернулся  к  окну.  Мысли  кружились,
толпились в черепе. Мелькнула среди них одна, которую  он  тщетно  пытался
выловить среди множества.  Римская  империя...  Она  пала,  но  город  Рим
остался  для  всех  символом  мироздания  и  порядка.  По  чести,  римские
завоевания несли жестокости и крови  не  меньше,  чем  дикие  парфяне  или
свирепые кельты, но в покоренные области вместе с властью  Рима  приходило
римское право, инженеры строили превосходные дороги и акведуки,  сразу  за
армией являлись юристы, администраторы, архитекторы, строители...
     Да, после падения Рима темные  стороны  его  власти  были  забыты.  В
воображении образованных и необразованных людей,  которым  остались  труды
римских поэтов, историков, юристов,  Рим  встает  как  сверкающее  видение
культуры  и  справедливости.  Как  символ  того,  чего  сейчас   нет,   но
обязательно должно быть!
     За века народы привыкли к Риму. Привыкли, что право и  справедливость
в мир исходят именно оттуда. Но  власть  императоров  пала,  зато  жива  и
крепнет власть духовная, власть над  душами  людскими.  Здесь  живет  папа
римский, духовный глава всех христиан  на  свете.  Всех,  где  бы  они  ни
находились! Здесь живет наместник бога на  земле,  потому  народы  и  ныне
должны получать приказы как жить из Рима. Только уже не от императоров,  а
от папы. От него, Бенедикта VII.
     Отворилась дверь, бесшумно вошел  грузный  мужчина.  Расшитая  сутана
скрывала фигуру, но все же было заметно, что он  очень  силен,  крепок,  а
шрамы на левой щеке выдавали натуру скорее воинственную, чем кроткую.
     -- Звали, ваше преосвященство?
     -- Да. Ты у нас слывешь знатоком славянского мира?
     -- Коль это было поручено мне...
     -- Что у нас там сейчас? -- прервал Бенедикт VII.
     Епископ пристально смотрел на владыку церкви.  Тот  все  еще  смотрел
неотрывно в окно, и нельзя было угадать, что именно хочет узнать из  жизни
огромного и наполовину скрытого мира славян.
     Власть римского папы  мощно  распространялась  по  всему  свету.  Уже
германские императоры признали его власть, уже престолы Франции и Британии
склонились перед ним, уже могучие волны христианизации пошли через  страны
и континенты, ломая и погребая непокоренных под обломками. Центр этой мощи
-- в Риме, в папском дворце на Латеране,  в  этой  комнате,  у  ног  этого
человека, из рук которого даже всесильные императоры с трепетом  принимают
короны!
     --  Славянское  государство  хорватов,--  сказал  епископ,--  недавно
признало нашу власть.  Там  принято  христианство  по  латинскому  обряду.
Двенадцать лет тому приняло нашу веру и  власть  и  Польское  государство.
Особо стоит отметить в этом нелегком деле  чешского  князя  Болеслава,  на
дочери которого Доброве и женился польский князь Мечислав I, или, как  его
зовут ляхи, Мешко I. С Добровой в Польшу было  переправлено  за  наш  счет
огромное количество наших священников, три обоза богослужебных книг...
     -- Я слышу  сожаление  в  твоем  голосе,  сын  мой,--  строго  сказал
Бенедикт.-- Это все вернется сторицей!
     -- Да, конечно,-- пробормотал епископ.--  Но  сколько  священников  и
церковной утвари проглотили богомерзкие полабские славяне...  Но  остались
язычниками.
     -- Жертвы не напрасны. А Доброва...  это  не  та  распутная  баба,  о
которой по всей Германии ходили легенды? Она, кажется, вдвое старше своего
мужа?
     -- Да,-- подтвердил епископ почтительно,-- но укреплению веры это  не
вредит. Напротив! Многоопытностью в  делах  распутных  она  уже  оказывает
влияние на политику великого князя польского, его бояр и даже слуг.
     -- Добро. А что с неистовыми лютичами?
     -- По прежнему люто бьются с другим объединением славянских племен --
бодричами.  Зато  Германия,  помогая  то  одним,  то  другим,   постепенно
захватывает их земли. Резко возросло влияние  среди  всего  прибалтийского
славянства центра Ретры! По всему  Поморью.  Это  всеславянский  культовый
центр...
     Как он и ожидал, Бенедикт сразу насторожился.
     -- Еще одна попытка объединения?
     -- На этот раз с их божеством получилось. На очереди  --  объединение
враждующих племен.  К  счастью,  их  силы  равны,  битва  длится  уже  лет
двести... Надо успеть, ваше преосвященство.
     Бенедикт посерел лицом. Щеки сразу обвисли, он сгорбился еще  больше.
Появление всеславянского божества нарушит хрупкое преимущество сил Рима! В
Польше и Чехии тоже славяне, еще могут сбросить чужую для них веру Христа.
Тем более, что о ней знают пока что князь да бояре, а  простой  народ  еще
молится своим древним богам.  А  там  и  Германия,  что  мечтает  сбросить
тяжелую руку Рима, попытается вывернуться!
     -- Что сделал Мешко?
     -- Вступил в союз с германским императором, ударили на лютичей с двух
сторон. Те сейчас вынуждены сражаться на севере и западе,  а  тут  еще  на
помощь христианским властителям пришел венгерский король  Стефан  I.  Увы,
язычники все еще сильны и свирепы.  Даже  кое-где  потеснили  христианских
королей.
     -- Им никто не помогает?
     -- Подозревают малую помощь со стороны Руси.  Однако  вряд  ли,  Русь
слишком далека.
     -- Надеюсь... А Чехия? Впрочем, в Чехии вера Христа укрепилась давно.
Болеславу Чешскому языческий бог не так страшен. Он остался в стороне, так
ведь?
     -- Истинно так,-- подтвердил  епископ,  досадуя  на  проницательность
престарелого папы, что в  душах  далеких  северных  королей  читал  как  в
раскрытой книге.
     Вошел  монах.  На  серебряном  подносе  держал  кубки  с   освежающим
напитком. Бенедикт рассеянно отхлебнул, не чувствуя вкуса:
     -- А что у восточных славян?
     -- После того, как на Руси погиб язычник и свирепый  воин  Святослав,
великий князь, то в Киеве, столице восточнославянских племен,  княжит  его
сын Ярополк. Он христианин, и,  самое  главное,  принял  крещение  из  рук
нашего священника!
     -- Кто священник? -- быстро спросил Бенедикт.
     -- Патер Вайт. Знающий сын ордена бенедиктинцев.
     Бенедикт VII мгновение раздумывал, сказал сожалеюще:
     --  Была  допущена  ошибка...  Мы  давно  могли  насадить   на   Руси
христианство.  Княгиня  Ольга  после  плохого  приема  в   Константинополе
отвернулась от них. Более того,  она  посылала  посольство  к  германскому
императору с просьбой дать Руси веру Христа и прислать епископа! Но  Оттон
I, вообще-то  религиозный  фанатик,  тут  медлил  непростительно.  Русское
посольство больше года  ждало  при  его  дворе!  А  епископа  все  не  мог
назначить. Было утеряно еще  много  драгоценного  времени,  пока  отыскали
кандидата -- монаха Либуция. Для этой цели его и посвятили в епископы  для
Руси. Но и этот лодырь, став епископом, все тянул с  отъездом,  предавался
пьянству и блуду, пока не заболел и не околел...
     Епископ кивал под мерные слова Бенедикта,  который  просто  размышлял
вслух, вспоминая и перебирая упущенные возможности. После  смерти  Либуция
прошел еще год, пока определился другой кандидат -- Адальберт из  братства
монастыря святого Максимина, но и тот не спешил с отъездом...
     Впрочем, Адальберта понять было можно.  В  Константинополе  скончался
русофоб  Константин  VII,  которой  так  плохо  принял  княгиню  Ольгу,  и
воцарился Роман II, который тут же  постарался  загладить  дурость  своего
предшественника. Между Константинополем и  Русью  отношения  изменились  к
лучшему. Русь снова заколебалась, готовая примкнуть  к  любому  из  миров:
Риму или Константинополю...
     -- Адальберт все же выехал,-- напомнил Бенедикт тяжело,-- но  слишком
поздно. А Господь показывает, как важно не опаздывать! Случилось то,  чего
никто  не  ожидал.  Адальберт  был  готов  к   проискам   Константинополя,
сопротивлению его сторонников, борьбе за крещение всей Руси, но нашу  дочь
княгиню Ольгу отстранили от власти, победу одержало язычество!
     Епископ напомнил почтительно:
     -- Адальберт был чересчур  груб.  Он  навязывал  нашу  веру  на  Руси
слишком жестко...
     -- Это в его характере,-- согласился Бенедикт  сокрушенно.--  Но  это
искупается  его  пламенной  верой.  Слушай,  брат  Мартин!  Ты  не  должен
повторить его ошибки. Поедешь на Русь к Ярополку ты. Отбудешь  немедленно.
Ярополк -- католик, но это лишь половина дела. Нужно помочь ему  окрестить
всю Русь!
     Епископ побледнел, словно уже оказался среди снежных просторов Руси:
     -- Боюсь северных варваров...
     -- Не трусь. Мученический венец там  заработать  непросто.  Руссы  по
своей природе воинственны и свирепы, но славянское окружение уже  смягчило
их нрав. А сами боги славян  без  ревности  приемлют  других  богов.  Надо
только выказывать уважение вере русов и славян.
     Епископ отшатнулся:
     -- Но как я тогда смогу?
     -- Ты ж не Адальберт с его прямотой и  невежеством?  Умей  доказывать
преимущество веры в Христа.
     -- Это непросто,--  пробормотал  епископ  в  затруднении.--  По  Руси
немало бродит проповедников из Константинополя!  Эти  хитрые  греки  умеют
вести сладкие речи, щеголять ученостью. Нам с ними  тягаться  в  коварстве
трудно.
     -- А надо. Боюсь, русы станут склоняться  на  сторону  Царьграда.  Но
есть и еще более грозная опасность!
     -- Какая?
     -- Быстро растет влияние сарацинской веры.
     -- Я выеду завтра же утром,-- решительно сказал епископ.
     -- Через неделю,-- уточнил Бенедикт.-- Дадим  в  помощь  священников,
мощи святых, реликвии, книги. И -- во славу Христа!

     Глава 2

     Под ярким весенним солнцем через северный лес двигалось пешее  войско
варягов. Прошлым летом здесь была дорога, так уверяют проводники, но после
осенних дождей, лютой зимы и  весеннего  половодья  дороги  приходится  не
только торить заново, но и разведывать. Завалы и буреломы,  ощерившиеся  к
небу выворотни расположились на месте прошлогодних  дорог  так,  будто  их
туда бросили с начала времен.
     Владимир с Ингельдом  и  проводником  шли  впереди.  Местный  охотник
смотрел на норманнов с великим удивлением. Жизнь прожил, но не  знал,  что
есть люди, говорящие на другом языке. Не знал он,  как  выяснил  Владимир,
что на свете есть кони --  звери,  похожие  на  безрогих  лосей,  но  люди
наловчились на них ездить и возить тяжести, не  знал  о  коровах,  что  не
убегают, живут бок-о-бок с людьми, у коров  люди  берут  молоко,  сметану,
сыр, масло... Охотник стал допытываться, что такое сыр и масло, после чего
Владимир подумал лишь, что откуда здесь коню  взяться  --  двух  шагов  не
пройдет по завалам да буреломам. Это человек живет везде...
     По ночам землю подмораживало, но с утра весеннее солнце уже нагревало
головы и спины. Конунг в последний момент расщедрился: вместо  пяти  тысяч
человек дал восемь. Викинги хоть и  видели  коней,  но  верховой  езды  не
знали, от коней шарахались, зато в пешем переходе через лес показали  себя
так же хорошо, как умели выказывать в бою.
     Когда наткнулись на довольно богатую весь, Владимир велел собрать все
подводы, посадил три десятка викингов, запрягли лучших коней, и  маленький
отряд отправился впереди войска. Сам Владимир ехал верхом. Ингельд косился
завистливо, клялся научиться  держаться  в  седле,  когда  остановятся  на
сутки-двое.

     Когда с холма показался Новгород, они уже обогнали основное войско на
два суточных перехода. Владимир бросил Ингельду:
     -- Пойдешь со мной?
     Глаза хольмградца безумно горели, по лицу пошли красные пятна.  Таким
Ингельд не видел его даже перед  поединком  с  Олафом.  Сейчас  новгородец
часто дышал, грудь вздымалась как море в час прилива, его распирала  долго
сдерживаемая -- почти три года! -- ярость и жажда мести.
     -- Сколько людей взять?
     -- Хватит и десятка. Но назови самых быстрых!
     Ингельд кивнул понимающе:
     -- Не хочешь, чтобы твои враги ушли?
     -- Боюсь этого,-- признался Владимир.
     Ингельд взглянул с еще большим уважением. Хольмградский конунг боится
не боя, а  что  враги  убегут,  сдав  город  без  сражения.  Такой  конунг
заслуживает славы. За ним  пойдут  самые  яростные  воины,  а  сам  конунг
достоин прозвища Вольдемар Кровавый Меч!
     -- Я отберу самых отважных,-- пообещал он.-- И быстрых.
     Они выждали, когда к городским воротам потянулись  телеги  из  весей,
где везли свежую рыбу, туши  забитых  оленей,  мешки  с  мукой  и  зерном.
Захватив две подводы, что тащились особняком, быстро  зарезали  несчастных
весян, Владимир с Ингельдом взяли вожжи в  руки,  а  викингов  спрятали  в
мешки, высыпав зерно в грязь и забросав прошлогодними листьями.
     Ингельд  ворчал,  ему  досталась  тесная  одежда  селянина,  вдобавок
обильно забрызганная кровью. Владимир умудрился зарезать двоих, не  уронив
на одежду не капли.
     -- Если спросят,-- утешил Владимир,-- сошлись на меня. Я  скажу,  что
побил тебя за плохое... ну, плохое поведение.
     -- Я скажу, что твою жену увел! -- вызвался Ингельд злорадно.
     -- Ну, моих жен увести трудно. Их у меня больше десятка...
     Но помрачнел, ибо сладкую плоть его женщин сейчас терзают чужие руки.
Даже тех женщин, кто  в  дальних  весях.  Истекают  слюнями  счастья,  что
завладели его женщинами, женщинами князя!  Уже  только  эти  мысли  заново
придают силы их плоти. Его женщин жаждут  еще  и  потому,  что  тем  самым
попирают его и возносят себя. Разве не все войны ведутся для  того,  чтобы
жадно сорвать одежду с женщин соседа?
     Стражи ворот еще дремали под утренним солнцем. Владимир  боялся,  что
будут взимать плату за въезд, тогда проверят что  везут  в  мешках,  но  в
Новгород еще не докатился обычай взимать мзду за все и со всех, а мостовую
пошлину уплатили еще поселяне.
     Им махнули равнодушно, поленившись сдвинуть задницы  с  прогреваемого
солнцем местечка, и две подводы въехали в город.  Ингельд  с  любопытством
глазел по сторонам, Владимир сидел насупившись, капюшон надвинул  на  лоб,
пряча глаза, руки сунул под мышки, ежился. Страж  на  выезде  из  ворот  в
город сказал сочувствующе:
     -- Лихоманка бьет? Пьете, дурни, болотную воду...
     Владимир кивнул, пряча лицо. Страж наверняка знает его в лицо. За три
года в Новгороде что могло измениться?
     -- Вернешься,-- продолжил страж,-- выпей меду и пропарься хорошенько!
А то подохнешь, кто нам зерно возить будет?
     Он захохотал, потом вдруг на лице появилось подозрение:
     -- Эй, что-то в тебе такое... А ну, покажь свое свинячье рыло!
     Владимир приготовился стегнуть коня и понестись в город,  но  как  на
зло впереди на улице показался  целый  отряд.  Они  шли  на  смену  ночной
стражи, все выспавшиеся, здоровые, сильные, готовые  разнести  вдрызг  что
угодно и кого угодно.
     -- Тебе рыло мое ничего  не  скажет,--  пробормотал  Владимир.  Краем
глаза он увидел, как  подобрался  Ингельд.  Рука  викинга  скользнула  под
сидение, где прятал меч.
     -- Все же покажи! -- настаивал страж.
     С неожиданной легкостью он  вспрыгнул  на  колесо,  быстро  приподнял
капюшон. Его глаза выпучились. На лице было изумление. Он раскрыл рот  для
вопля, Владимир сказал жестко:
     -- Молчи! Иначе сейчас умрешь!
     Страж опустил глаза, острие ножа касалось его живота. Страж  выпустил
воздух, покачал головой:
     -- Княже... Да ты что? Мы ж  тебя  все  время  ждали!  Да  ты  только
кликни... нет, я сам кликну, мы все за тобой куда велишь!
     Владимир ощутил, как гора свалилась с плеч. Он шепнул:
     -- Когда услышишь крики от  княжьего  терема,  скажешь  всем,  что  я
вернулся. А пока никому, понял?
     Страж закивал радостно:
     -- Понял. Посадник и его люди спят долго, возьмешь  тепленькими.  Это
не мы, новгородцы, что встаем с петухами!
     -- Ты догадлив,-- одобрил Владимир.-- Быть тебе десятником!
     Страж соскочил на землю, Владимир хлестнул  коня.  За  спиной  слышал
облегченный вздох Ингельда, что едва не сдул его с повозки, а потом чей-то
голос:
     -- Эй, Корыто, чего сияешь как ромейская денежка?
     И голос стража:
     -- У меня праздник, Микуна. Да и тебя скоро пригласят...

     Когда подъехали к воротам княжеского терема, Владимир слез, постучал.
Открылись не ворота, а калитка сбоку. Дюжий  заспанный  страж  смерил  его
недружелюбным взглядом.  Владимир  ощутил  облегчение,  чужак.  Даже  одет
по-киевски. Посадник местным не доверяет, взял свою охрану.
     -- Зерно привезли,-- сказал Владимир понуро,-- как и было велено.
     Страж проворчал:
     -- Леший вас задери всех... Чего тут так рано встают?
     Пока  отворял  ворота,  сердце  Владимира  прыгало,  вот-вот   что-то
помешает, не может везти так долго. Страж на воротах  узнал  и  не  выдал,
хотя мог бы заработать неплохо, но сейчас уже одни враги!
     -- Давай помогу,-- вызвался он наконец. Ингельд с сомнением  смотрел,
как Владимир исчез во дворе, там слышались  голоса,  подошел  кто-то  еще,
наконец ворота медленно распахнулись. Ингельд пересел на переднюю  телегу,
поспешно  погнал  коня  на  середину  двора.  На  ухабе  тряхнуло,   мешки
двигались, в  иных  даже  слышалось  ворчание.  Ингельд  начинал  усиленно
сморкаться и чесаться, зевал с волчьим завыванием.
     Подводы пошли к крыльцу. Страж от ворот недовольно крикнул, махнул  в
сторону подвалов, куда, мол, дурачье, прете, повернулся закрывать  ворота.
Пока управлялся со створками, сонно совал засов в железные  уши,  Владимир
уже с мечом в руке прыгнул на крыльцо:
     -- Ингельд! Со мной, а остальным рубить всех, кто с оружием!
     В сенях было тихо, пронеслись наверх по широкой лестнице.  На  втором
поверхе  попался  крупный  мужик   с   двумя   ножами   на   поясе.   Одет
по-новгородски, но заспан по-киевски, и Владимир без сожаления воткнул  на
бегу меч в бок, побежал, не оглядываясь на хрипы.
     На третьем поверхе у дверей двое играли в кости. Владимир  и  Ингельд
бросились как волки на овец. Ни крика, ни звона мечей, даже не дали упасть
-- оба трупа подхватили и опустили на пол без стука. Переглянулись, хищные
и с растущей жаждой убийства, грянулись в двери.

     В просторной спальне ложе было  близ  окна.  От  грохота  взметнулось
роскошное  одеяло,  открыв  две  головы:  рыжую  мужскую   и   женскую   с
распущенными волосами. Мужчина закричал, вскочил, голый  и  трясущийся,  с
тонкими ногами и отвислым животом.
     -- Наместник? -- рявкнул Владимир страшно.
     --  Наместник...--  ответил  мужчина   дрожащим   голосом.--   Боярин
Вырвидуб... меня ставил сам великий князь Ярополк! Вам отрубят головы...
     Владимир с силой ударил его кулаком в лицо:
     -- Нет больше такого князя!
     Наместник рухнул на пол, корчился,  выплевывая  кровь  и  завывая  от
ужаса. Ингельд хищно  прыгнул  на  ложе  выпачканными  в  грязи  сапогами.
Женщина пыталась забиться в угол, но сильная рука викинга ухватила  ее  за
волосы. Ей было не больше семнадцати, распущенные волосы падали до  пояса.
Она сразу ударилась в слезы, пыталась руками закрыть наготу.
     Владимир следовал за наместником, переворачивая его  пинками.  Сапоги
уже ступали по крови, а Ингельд с хохотом накручивал  на  кулак  роскошные
волосы, повернул девку так и эдак, наслаждаясь властью, когда в его  руках
не только ее тело, но и жизнь. Наконец, распаляясь,  нагнул  ее,  заставив
упереться руками о край ложа, хищно ухватил сзади.
     Сапог Владимира достал наместника под ребро. Хрустнуло,  тот  хрипел,
выплевывал крошево зубов в красной слюне.  В  коридоре  послышался  топот,
звон железа. Наместник с надеждой повернул голову.
     Ворвались два  викинга  с  обагренными  мечами.  Владимир  указал  на
Вырвидуба:
     -- Этого привязать, чтобы он видел свою женщину... Надеюсь,  это  его
жена, а не полюбовница. Потом можете поиметь ее за своим ярлом.
     Один кивнул с готовностью, другой засмеялся:
     -- Конунг! Мои уши больше ласкают хрипы умирающих, чем сладкие  стоны
женщины!
     Он выбежал  вслед  за  Владимиром.  Уже  по  всему  терему  слышались
душераздирающие  крики,  вопли,  звенело  оружие.  Снизу  потянуло  гарью,
Владимир бросил коротко:
     -- Беги вниз! Всякого, кто начнет жечь, карай на  горло.  Это  теперь
наше, понял?
     Викинг опрометью бросился  вниз.  Кроме  хрипов  умирающих  он  хотел
слышать и звон монет! Придется останавливать, а  то  и  убивать  своих  же
берсерков, у которых звериная жажда разрушения сильнее благородной страсти
к обогащению.

     К полудню город был в руках Владимира. Вместе с посадником схватили с
десяток его помощников, тиунов, челядь. В Новгороде,  по  мере  того,  как
ширилась  весть  о  возвращении  их  князя,  поднимался  радостный   крик.
Новгородцы, без нужды схватив ножи и топоры, бежали к княжескому терему.
     Владимир велел выкатить из подвалов на улицу бочки с вином. Город был
захвачен без единого убитого новгородца, а за  теремом  на  холме  местные
плотники спешно ставили помост, укрепляли колья.  Волхвам  Владимир  отдал
двух младших детей посадника, а жену и малолетних дочерей викинги  утащили
в свой лагерь.
     На взмыленном коне во  двор  ворвался  всадник.  Соскочил  на  землю,
побежал в развевающемся плаще на  крыльцо.  Двое  викингов  обнажили  меч,
заступили дорогу. Владимир распахнул руки:
     -- Это свой... Войдан, что тебя задержало так долго?
     Он улыбался, но глаза были холодными. Войдан, не заметив  отчуждения,
обнял, хлопнул по плечу:
     -- Я знал! Я знал, что ты  вернешься!  Задержало?  А  я  жил  в  селе
Панаса, у меня ж люди Ярополка отобрали здесь все. Почему не сообщил,  что
идешь?
     -- Я поспел бы раньше гонца,-- объяснил Владимир.-- А где Тавр?
     -- Он еще дальше, в бегах. Ярополк звал его на службу, но Тавр его не
признал великим князем. Теперь прячется в лесах. Я уже послал за ним.
     Владимир ощутил, как с сердца свалился камень. Есть же еще  настоящие
люди! Верные слову, долгу, чести... Правда,  может  быть  они  не  столько
верные слову, как хитрые? Пока не увидят его трупа,  не  поверят,  что  он
побежден? Хотят быть с более сильным... Но не  это  главное.  Важнее,  что
есть люди, которые и в тяжкую годину оставались верны. А уж почему  верны,
это важно для простого человека, но не для политика.
     -- Значит, и Панас...
     -- И Кремень, и  другие  изгои.  Не  говоря  уже  о  волхвах,  боярах
новгородских. Это твой город, Владимир. Даже те, кто называл тебя робичем,
теперь  пойдут  за  тобой.  Люди  Ярополка  слишком  много   обид   чинили
новгородцам.
     -- Ну, это нам  на  пользу,--  Владимир  раздвинул  губы  в  знакомой
Войдану волчьей усмешке.-- А Добрыня?
     -- Тот с малой дружиной, аки печенег, кочует по весям. Ярополк с  ним
справиться не может, тот больно хитер, все воинские уловки знает, полжизни
провел в Диком Поле. Но и  Добрыня  на  людей  Ярополка  не  нападает,  не
дразнит. Так у них и застыло: ни мир, ни война. Похоже, тоже  ждет  твоего
возвращения. Иначе пошел бы к Ярополку,  тот  звал  на  службу:  обещал  и
боярство оставить, раз уж отец пожаловал, и земель прирезать.
     Тавр прибыл часом позже, на пару шагов опередив Панаса  и  Кремня.  С
той радостью как обнимали, Владимир ощутил, что его  воспринимают  не  как
князя, новгородского или великого, а что пока дороже -- как потерянного  и
найденного сына.
     Тавр всегда одевался скромно, но сейчас Владимир ощутил, что на  этот
раз простота идет от бедности. Как и исхудавшее лицо, голодный блеск глаз,
темные пятна обморожения на щеках.
     -- Разбирайте свои дома и земли  обратно,--  сказал  он  со  щемом  в
сердце,-- и еще угодья предателей...
     Войдан равнодушно кивнул, Тавр отмахнулся:
     -- Заберем. Ты говори быстрее, какие у тебя силы? Что  можем  успеть,
пока Ярополк дознается?
     Войдан остро взглянул на Владимира:
     -- Я заметил, что варяги никого из города не пускают.
     -- Твои уроки,-- кивнул Владимир.-- Пусть Ярополк пока видит  сладкие
сны. А мы окропим победу, посадник накопил хорошего вина, и до утра решим,
на что хватит сил...
     Тавр перехватил понимающий взгляд Войдана, кивнул.  Даже  возмужав  и
взматерев, князь не говорит, как Ярополк, "я", а только "мы".

     Солнце пошло к закату,  ветерок  стих,  воздух  был  теплый,  чистый,
напоенный  запахами  пробуждающейся  земли.  Народ,   празднично   одетый,
стягивался на площадь, где все еще стучали  топоры.  Новгородские  умельцы
помост поставили прочный, а колья вбили оструганные мастерски, с правильно
заостренными кончиками.
     От  терема  послышались  крики,   ругань.   Тащили   посадника,   его
помощников. Один кол поставили выше других, как раз для того человека, кто
волею Ярополка был выше всех в Новгороде.
     Добровольные  помощники  принесли  лестницы.  Десятки  рук   схватили
пленных, потащили наверх. Двое орали и отчаянно сопротивлялись, а посадник
повис в грубых руках, глаза его закатывались.
     -- Погляди сверху на свой город,-- приговаривали ему почти ласково.--
Ты ж был выше всех, нас за людев не чел! Вот и будь выше.
     Острие кола сверху было тонким на длину среднего  пальца,  разве  что
малость толще, затем медленно расширялось. Какое-то время можно держаться,
напрягая мышцы задницы и сжимая ногами гладко обструганный ствол, но никто
не продержится вечно. Усталость побеждает любого богатыря, но даже тогда у
немногих хватает мужества расслабить мышцы и помочь себе умереть быстро.
     Наместник начал кричать и дергаться на колу первым. Его грузное  тело
просело, кол обагрился кровью и слизью. Завыл еще один,  в  смертной  муке
запрокинул голову, кровь потекла  темная,  будто  и  не  человека  казнили
вовсе, а вурдалака.
     В толпе смеялись, хлопали  в  ладоши,  подбадривали,  советовали  как
продержаться дольше. В воздухе стоял теплый запах свежей  крови  и  свежих
внутренностей  вперемешку  с  содержимым  порванного  кишечника.  В  толпе
собравшихся  мальчишки-разносчики  бойко  торговали  ячменными  лепешками,
булками и пирогами.
     Потом часть народа отхлынула к капищу, там жрецы приносили  в  жертву
детей  посадника.  По  подсказке   новгородцев   пымали   несколько   ярых
сторонников Ярополка, коим пожаловал дома и земли  воевод  Владимира.  Для
них спешно начали ставить еще колья, а кому не нашлось места, тех Владимир
велел повесить на крюках за ребра возле городских ворот.
     Жен и старших дочерей предателей отдал викингам и  просто  охочим  на
потеху, младших -- в жертву Перуну, а дома --  на  поток  и  разграбление.
Земли вернул прежним хозяевам, не взяв себе ни щепочки.

     Глава 3

     Войдан еще в первый день  собрал  сотников,  велел  проверить  кто  и
насколько в их старшей и младшей дружинах готов к бою, а кто и к походу на
Киев. Все кузницы  работали,  удивляя  и  настораживая  викингов,  круглые
сутки. Оттуда выносили охапками еще горячие мечи,  топоры,  кривые  сабли.
Заново перековывали коней, готовили к дальней дороге.
     Главному войску викингов оставалось два дня хода, чтобы добраться  до
Новгорода. Владимир спешил за эти  два  дня  переделать  все  дела,  чтобы
увести эту жадную до крови толпу в глубину Руси.
     Задерганный, усталый, он валился с ног, а в  седле  проводил  времени
больше, чем на ложе. Когда приехал в терем, осушил большую чашу крепчайшей
кавы, сердце застучало чаще, но сил почти не  прибавилось.  Кава  тоже  не
придает сил, как объяснил волхв, а берет из его же запасов. Но  откуда  их
брать, если уже все выметено, по сусекам поскреб и вычистил?
     Обедал стоя как конь, так еще можно было противиться сну. Когда дверь
распахнулась, Владимир ожидал Тавра,  но  на  пороге  возник  перекошенный
силуэт Сувора.
     -- Княже, к тебе послы!
     -- Кто? -- переспросил Владимир. Сувор двоился и  расплывался  в  его
глазах, будто в его личину поселилась Мара.
     -- Послы!
     -- От  кого?  --  он  ощутил,  как  сон  начал  отступать,  а  сердце
похолодело.-- От Ярополка? Или от Рогволода?
     -- Нет, княже. Заморские!  Правда,  гутарят  по-нашему,  только  язык
малость чудной.
     -- Не до послов,-- ответил Владимир.-- Накорми, пусть ждут  до  утра.
Утро, мол, вечера мудренее.
     -- Как скажешь,  княже,--  ответил  Сувор,  но  остался  на  месте.--
Подождут, так подождут. Только они вроде бы помощи просят!
     Владимир горько засмеялся:
     --  Помощи?  У  нас?  Самому  впору  вешаться  или  топиться.   Зови!
Интересно, кому это еще хуже, чем нам... Нет, приведи их в  малую  палату.
Там сейчас Добрыня с боярами, Тавр. Я сейчас приду.
     Сувор удалился. Владимир осушил еще чарку  кавы,  набросил  княжеское
платье и спустился в малую палату. Пир там угасал, но пиры Владимира  были
теми кострами, которые только ждут новой охапки  хвороста.  Едва  Владимир
вошел, за столом раздался довольный гомон, отроки забегали  чаще,  сменили
скатерти. Пировали все свои: Добрыня, Тавр, Стойгнев,  Панас,  Твердохлеб,
молодые бояре и двое тысяцких.
     Гостей еще не было, но едва Владимир сел, как за  дверью  послышались
голоса. Дверь распахнулась, в палату вошли люди, от которых сразу  повеяло
железом и кровью. Рослые, крутоплечие, суроволицые,  все  в  доспехах:  не
парадных, а бранных, погнутых и рябых, словно их клевали птицы с железными
носами.
     Владимир невольно взглянул на сапоги прибывших. Стоптанные подошвы  и
сбитые каблуки, пыль заполнила трещины. У одного  потертости  от  стремян,
остальные явно бились пешими.
     Вперед выступил седоусый мужчина,  шлем  держал  на  согнутом  локте.
Белые волосы свободно падали на плечи. Коричневое лицо настолько  иссечено
морщинами, что  шрамы  почти  прятались  среди  них.  Глаза  у  него  были
светло-голубые, цвета северной морской волны.
     -- Челом бьем тебе, князь,-- густой сильный голос наподнил  палату.--
Желаем здравствовать в мирном граде Новгороде!
     -- Благодарствую,-- ответил Владимир настороженно, почудилась издевка
в слове "мирный".-- И вам... желаю того же. С чем прибыли, дорогие гости?
     Он широким жестом пригласил их за стол. Пока рассаживались, изучал их
внимательно. Это в Царьграде  императором  может  быть  слабый  старик,  а
здесь, на украинах мира, вождями становятся  лишь  те,  кто  умеет  крепко
держать меч и с его помощью сплотить вокруг себя  дружину  себе  подобных.
Эти гости именно такие. Держатся с достоинством, не простые  воины,  но  в
доспехах и при мечах. И видно, что оружием пользоваться умеют.
     -- Мы прибыли издалека,-- сказал седоусый.-- Меня зовут  Горислав,  а
это доблестные Ратмир, Всебой и Вышеслав. Мы добирались с западных  границ
славянского мира... Мы -- велеты, а в других странах нас кличут  лютичами.
Испокон веков мы занимаем земли от реки Лаба и реки Сала на западе до реки
Одра или Одер на востоке, от Рудных гор на юге  и  до  самого  Балтийского
моря на севере...
     -- Великую землю держите,-- заметил Владимир уважительно.
     -- Увы, земли славянского мира уменьшаются, княже! Да так быстро, что
могут исчезнуть вовсе. Германская империя с ее "Дранг нах Остен" давит  со
страшной силой вот уже двести лет. Еще раньше  от  ее  ударов  рассыпалась
Римская  империя,  от  мечей  германцев  пали  целые  страны.  Теперь  она
обрушилась на нас... Ей нас не сломить, ведь мы -- велеты, тевтонов били и
бьем. Ни одно войско захватчиков, что приходят к нам, не уходит целым...
     Он перевел дыхание, а воин, которого он  назвал  Ратмиром,  вклинился
горячо:
     -- Мы бы справились с Германией сами, ведь  мы  --  велеты,  а  то  и
послали бы своих героев в их земли, чтобы там разрушили все  и  сожгли,  а
детей увели, дабы навсегда стереть с лица земли этот подлый род... если бы
не бодричи! Этот подлейший союз, что всегда враждовал и воевал с нами.  Он
пошел с Германией, чтобы одолеть нас или хотя бы ослабить!
     Владимир  обвел  взглядом   внимательно   слушающих   бояр.   Добрыня
сочувствующе кивал, на его широком лице было само сострадание.
     -- Но ведь бодричи,-- сказал Владимир осторожно,-- гм... у них те  же
боги, тот же язык, та же одежка... Сколько их в союзе?
     -- Всего лишь десятка два крупных племен и полсотни мелких.
     -- А у вас?
     -- Наш благородный союз лютичей объединяет двадцать больших племен,--
ответил Горислав с достоинством,-- где живут исполненные доблести  мужи  и
целомудренные женщины! У нас ищет  защиты  множество  независимых  племен,
которые взамен дают нам своих храбрых воинов! Их не менее пяти десятков.
     Его бояре закивали, глаза их  горели  гордостью.  Горислав  продолжил
после отмеренной паузы, что придавала его словам больше веса:
     -- И мы, и даже презренные бодричи, даже врозь  могли  бы  стереть  с
лица земли Германию! А уж вместе... Но нам приходится драться против  этих
собак бодричей, а Германия тем временем захватывает ихние и наши земли!
     Молчание было тяжелым. Тавр спросил внезапно:
     -- А вы, лютичи, никогда не обращались за помощью к Германии?
     Горислав пренебрежительно отмахнулся:
     -- Всего дважды. Или трижды. Да и присылали они не такие  уж  большие
отряды... Но теперь поддерживают бодричей, этих проклятых...
     Отроки быстро сняли запачканную скатерть вместе с посудой,  а  другие
мигом накрыли узорной белоснежной, расставили братины  с  хмельным  вином,
блюда с жареной и печеной дичью.
     Владимир жестом пригласил гостей угощаться, мол, здесь  на  пиру  все
равны. А он здесь первый среди равных, не столько князь,  сколько  витязь,
заслуживший славу и уважение своей отвагой и удалью.
     -- Но чем можем помочь мы?
     -- Страна у вас могучая. Войн нет. Ну... больших, как у нас. А брат с
братом везде бьются, это не в счет. Дай нам  войско!  Мы  готовы  платить,
сколько скажешь. Разобьем подлых бодричей, рассеем их  племена  по  лесам,
дабы следа  не  осталось,  и  будет  одна  сильная  держава.  Мы  заставим
трепетать Германию и другие западные страны! У вас Русь Восточная,  у  нас
будет Русь Западная. Две великие державы будут править  миром.  А  нападет
кто -- отобьемся хоть от всего света, если спина к спине!
     -- Хорошие слова ты рек,-- ответил Владимир.  Он  понял,  что  прячет
глаза. В палате повисло тяжелое молчание. Воеводы и бояре опускали головы.
Тавр покраснел так, что смотреть было страшно. Владимир первый раз  видел,
чтобы  все  видавший  боярин  покраснел.  Все  поглядывали  на  Вячеслава,
бодрического боярина, что сидел  за  вторым  столом  от  князя.  Прибыл  в
прошлом году, просил помощь супротив проклятых лютичей, этих вот самых, но
не получил, остался в Новгороде, прижился, сумел заслужить уважение честью
и отвагой.
     Добрыня сопел  сочувствующе,  ложка  в  его  пальцах  гнулась,  вдруг
распалась на две половины. Он выругался зло, с  такой  злобой,  будто  кто
наступил грязным сапогом на его девственную душу.
     -- Хорошие слова,--  повторил  Владимир  мучительно.  Язык  прилип  к
гортани, губы вело. Все отводили взоры, только  велеты  смотрели  в  упор.
Измученные лица были ожидающими. В глазах горела страсть.
     Что он мог ответить? Что сами, как голодные псы, сцепились в драке за
мозговую косточку -- великокняжеский стол в Киеве? Что снова пошли  войска
друг на друга, что и здесь бьются славяне не с чужеземцами, а  друг  другу
секут головы, устилают поля трупами? Много народу на Руси, если  поглядеть
после побоища на бранное поле! На залитой  красным  земле,  где  все  ямки
заполнены кровью -- горы мертвых тел, павших безусых  парней,  которым  бы
еще жить да жить, пахать землю, строить города, населять мир потомством!
     Бодричи призвали на помощь Германию? Но  смеет  ли  возмущаться  этим
тот, кто призвал свеев, чтобы с ними идти на родного брата? Ярополк  вовсе
сотворил  непотребное!  Бодричи  хоть  немцев  позвали,  народ  одного  со
славянами корня, а тот вовсе печенегов кликнул,  степняков,  лютых  врагов
любого землепашца, народ вовсе дикий  и  невесть  откуда  взявшийся...  Не
говоря уже о том, что их вождь пьет из  черепа  их  отца,  великого  князя
Святослава, бахвалится победой! Это он, Владимир, любил  ревнивой  любовью
затурканного сына, что видит блистающего отца лишь издали, а для  Ярополка
он еще и благодетель, при жизни отдавший ему престол в Киеве!
     И вот сшибаются в  страшной  сече  русские  полки,  реки  выходят  из
берегов из-за перегородивших русло трупов. Кровавые ручьи бегут по  земле,
сливаются в реки, а те до самого моря текут красными как  закат...  А  тем
временем  польский  король  Болеслав  захватывает  оставшиеся  без  защиты
окраинные русские земли, богатые  людьми  и  городами,  на  юге  печенегам
отдали земли для поселения, теперь их и силой оттуда не выбьешь...
     Что сказать посланцам полабских славян? Не  только  они,  родственная
русичам по языку и вере Пруссия, с которой Русь в родстве  и  торговле,  в
одиночку бьется против Германской империи. Пока сражается успешно,  держит
земли по южному берегу Балтийского моря между нижним течением рек Висла  и
Неман,  даже  сама  переходит  иной  раз  в  наступление,  вторгается   на
германские  земли,  но  выстоит  ли?  Германия,  раньше  соседей  успевшая
собраться в единый могучий кулак, в единое  королевство-империю,  даже  во
сне видит богатые земли славян-пруссов захваченными, а  самих  пруссов  --
истребленными или онемеченными... Сокращаются  границы  славянского  мира!
Если верить волхвам, то за последние два-три поколения сократились  вдвое.
Если так пойдет и дальше, еще через три поколения род их исчезнет!  О  них
вспомнят как сейчас вспоминают халдеев или филимистян...
     -- Дорогие мои,-- сказал он и сделал усилие, чтобы проглотить комок в
горле.-- Такие важные вопросы решаю не я один... Отдыхайте, располагайтесь
в нашем городе. Вам выделят лучшие дома для постоя, ваших людей...  у  вас
большая дружина? разведут на постой. А мы будем советоваться с воеводами и
боярами. Подумаем, и дадим ответ... А пока верьте, сердца и  души  наши  с
вами!
     -- Спасибо, княже,-- ответил Горислав.
     Лицо его дернулось, глаза блеснули  влагой.  Он  поднялся,  остальные
тоже стали подниматься.  Владимир  быстро  встал,  жестом  удержал  их  на
местах:
     -- Прошу вас, дорогие гости,  продолжайте  пировать!  Со  мной  уйдут
только Тавр и Войдан, мне нужна их помощь. А потом вас отведут  в  палаты,
где сейчас метут и готовят для вас.
     Когда с ним вышли оба воеводы, Тавр сказал понимающе:
     -- Язык не повернулся? Ладно, сами увидят каким свинством  занимаемся
на Руси. Война между лютичами и бодричами покажется детской забавой!  Сами
уедут, ничего объяснять не надо будет.

     На пороге своей комнатки Владимир велел:
     -- Войдан, варяги -- твоя забота. Займи их чем-нибудь. А то  начнутся
разбои, резня... Они без крови жить  не  могут.  А  когда  удержать  будет
невмоготу, веди на Киев.
     -- А ты?
     Владимир отмахнулся:
     -- Догоню позже.
     -- Уже в Киеве?
     -- Надеюсь, раньше. Надо кое-что решить по дороге.
     Войдан кивнул, уже доверял чутью молодого князя. Вести  варягов,  так
вести. Он сумеет их занять так, что будут еле  ноги  волочить,  а  считать
будут, что это они сами так захотели...
     Оставшись наедине с Тавром, Владимир бросил коротко:
     -- Теперь к делу. Задумал я  послать  посла  к  Рогволоду  полоцкому.
Бояре новгородские настаивают, да ты все слышал и сам. Дочь  его  Рогнеда,
красоты несказанной, так говорят... Хочу взять ее в жены. Понял?
     Тавр стоял неподвижно. Лицо его словно окаменело. Сколько Владимир не
пытался что-то прочесть в нем,  ни  одна  жилка  не  дрогнула,  глазом  не
моргнул.
     -- Ну же,-- поторопил Владимир,-- берешься?
     -- Какой ответ привезти? -- спросил наконец Тавр. Он снова взглянул в
глубину глаз князя.
     Некоторое время они смотрели глаза в глаза. Владимир быстро  подошел,
обнял, поцеловал в щеку.
     -- Спасибо,-- сказал он взволнованно.-- Я рад, что в тебе не  ошибся.
Ты прозреваешь мои задумы. А если так,  то  ты  знаешь,  какой  ответ  мне
надобен.
     Тавр усмехнулся, в голосе прозвучала издевка:
     -- Такой ответ, княже, получить будет нетрудно.
     Большое войско свеев подошло через  три  дня.  Еще  неделю  подходили
отставшие, на телегах везли заболевших. Не  дожидаясь  возвращения  Тавра,
Владимир дал викингам отдохнуть два дня, затем  снабдил  телегами,  дал  в
помощь две сотни новгородцев, и Войдан повел  их  на  Киев.  Владимир  еще
пообещал догнать по дороге или под стенами стольного града.
     Владимир был с боярами, когда прискакал гонец:
     -- Наши послы возвращаются!
     -- Где они? -- встрепенулся Владимир.
     -- Въехали в городские врата!
     Он быстро оглядел зал. К счастью, здесь как раз были многие знатные и
почитаемые новгородцы, старейшины кварталов.
     -- Привезти их прямо сюда! -- велел он громко.-- У меня нет  тайн  от
великого града Новгорода, приютившего меня, и славных новгородцев!
     Довольный гул был ответом. Все  снова  рассаживались,  с  нетерпением
глядели на двери. Вид у новгородцев был гордый. Они и  здесь  решают  дела
своего торгового града!
     Ждать пришлось недолго. За окнами вскоре послышались  крики,  голоса.
Затем шум переместился к крыльцу, загремели сапоги по лестницам.  В  дверь
просунулась голова Кременя:
     -- Наши послы! Пускать?
     -- Немедля,-- распорядился Владимир.
     Он сел на княжеское  кресло.  Медленно  отворились  тяжелые  створки.
Бояре и воеводы расступились, по широкому проходу  к  князю  прошествовали
трое: Тавр, Храбр, Стойгнев. Тавр был в разодранной  одежде,  бледен.  Лоб
его пересекал свежий багровый шрам, хорошо  заметный  даже  на  темном  от
солнца лице.
     Остановились в трех шагах от князя, отвесили поклон. Владимир смотрел
на них неотрывно. Сердце  колотилось,  но  лицо  держал  неподвижным,  как
должны держать властители, такое узнал в Царьграде.
     -- Челом тебе, князь! -- сказал  Тавр  наконец.--  Челом  и  славному
Новгороду!
     В голосе его прозвучала боль. Храбр и Стойгнев  потупили  взоры.  Они
были бледные, исхудали за обратный путь.
     -- Что-то вы невеселы,-- сказал Владимир резко. Он возвысил  голос.--
С чем прибыли?
     -- Не вели казнить, княже... Все исполнили в точности.  Сказали,  что
храним обычаи земли нашей, как велели боги, как хранили покон Рюрик, Олег,
Игорь, Святослав... Еще передали, что ты, князь новгородский,  предлагаешь
Полоцку вечный мир и любовь, а в знак братства просишь отдать за него дочь
Рогволода...
     Голос Тавра прервался. Его спутники  не  поднимали  голов.  В  палате
наступило грозовое молчание. Слышно было, как далеко  за  теремом  истошно
вскричал петух.
     -- Говори же! -- велел Владимир.
     Тавр произнес в мертвой тишине,  когда  все  затаили  дыхание,  боясь
пропустить хоть слово:
     -- Княже... непотребные слова, хоть и сказанные  благородным  князем,
недостойно повторять кому бы то ни было...
     -- Говори! -- вскрикнул Владимир.
     Он привстал, затем, как будто опомнившись,  сел  и  положил  руки  на
подлокотники кресла.
     -- Княже... это такие слова, что и самый подлый раб устыдился  бы  их
низости. Негоже нам...
     В мертвой тиши, когда слышно было,  как  звенит  напряженный  воздух,
Владимир сказал тихим зловещим голосом:
     -- Го-во-ри...
     Тавр судорожно перевел дыхание, по его  лицу  пробежала  тень.  Глаза
расширились, он словно бы снова увидел нечто ужасное:
     -- Рогволод сказал, что ты  --  подлый  раб  и  сын  рабыни,  что  ты
недостоин носить одежду свободнорожденного. Ты -- тралл,  по  тебе  плачет
ошейник...
     В палате пронесся вялый шум недовольства. Владимир заметил и  две-три
ехидные усмешки. А Тавр повысил голос,  сказал  горько,  словно  выплеснул
чашу змеиного яду:
     -- Еще он сказал, что все новгородцы -- подлый  сброд  рабов.  Потому
они и приняли князем раба, потому что сами твари. Они ничего кроме  плетей
не заслуживают, но у него хватит плетей, чтобы проучить их всех!
     Теперь все потонуло в грозном реве. Гул стоял  такой,  что  во  дворе
послышались испуганные голоса,  тревожно  заржали  кони.  По  всей  палате
мелькали красные  от  гнева  лица,  у  других  вовсе  бледные  от  ярости.
Вздымались кулаки, над головами блистали клинки мечей. Слышались сиплые от
лютости голоса:
     -- На Полоцк!
     -- Проучить!
     -- Стереть! Как Святослав стер с земного лика хазар!
     -- Рабы? Да мы их... Да мы...
     -- Князь! Что молчишь? Ты князь или не князь?
     -- Сжечь! По камешку разобрать!
     По палате метался бледный тысяцкий Твердислав, верный, преданный,  но
не шибко умный, успокаивал, утихомиривал к досаде Владимира.  Наконец  шум
начал стихать, теперь уже  Твердислав  повернулся  к  Владимиру,  раскинул
руки, сдерживая других и как бы сам говоря за всех в палате. Лицо его было
перекошено как  у  падучего,  он  давился  яростью.  Зубы  стучали  как  в
припадке, изо рта брызгала слюна:
     -- Княже! Немедля... слышь, немедля,  веди  нас!  Сотрем,  зничтожим!
Нас, вольных новгородцев, плетьми? Никто так не оскорблял нас, да  за  это
только кровью...
     -- Кровью Рогволода! -- закричали из заднего ряда.
     --  Кровью  Рогволода  и  всего  его  выплодка,--  сказал  Твердислав
хищно.-- Нас запомнят! Они узнают руку новгородцев!
     Владимир молчал, черные глаза украдкой просматривали злые лица. Крики
раздались еще свирепее:
     -- Князь! Пошто молчишь?
     -- Князь, веди нас, а то...
     -- Княже, это воля всего народа новгородского! Если не послушаешь, то
вот тебе бог, а вот порог! Призовем другого князя, что возьмется отплатить
за обиду великую.
     Владимир  поднялся,  вскинул  руку.  Шум  начал   медленно   стихать.
Толпились поближе, ловили что скажет.
     -- Люди новгородские,-- голос его был несчастным,  все  слышали,  как
дрогнул и задрожал, но юный князь справился с собой,  сказал  тяжелым,  но
сильным голосом: -- С нелегким сердцем принимаю решение... Обиду,  которую
нанес мне Рогволод, прощаю...
     Палата взорвалась негодующими криками. К нему лезли разъяренные лица,
озверевшие, оскаленные,  горящие  злобой  и  ненавистью.  Был  миг,  когда
Владимир дрогнул: как бы в самом деле его не вышвырнули прямо из окна.  Он
поспешно вскинул обе руки, крикнул звучным голосом, перекрывая шум,  каким
кричал на поле битвы:
     -- Тихо!!! Я сказал, прощаю свою обиду! Но никогда  не  прощу  обиду,
нанесенную Новгороду. Я здесь с малых лет, это мой родной город, здесь моя
душа и мое сердце. В каждом из вас -- частица моей  души.  Кто  плюнул  на
вас, на мой город -- плюнул в мою душу... Я поведу полки на Полоцк! А  вы,
дорогие мои, увидите, как будет воевать за вашу честь  и  доброе  имя  ваш
новгородский князь Владимир!

     Он нетерпеливо ходил по горнице, ожидая Тавра. Когда  тот  переступил
порог,  молча  обнял  его,  расцеловал,  быстро  провел  в  свою  потайную
комнатку. Там еще раз обнял, усадил на скамью.
     -- Спасибо!
     Тавр загадочно усмехнулся:
     -- Чудно  говоришь,  князь.  Нам  отказали  с  таким  позором,  а  ты
благодаришь?
     Владимир отмахнулся:
     -- Ладно, я к твоим шуточкам уже привыкаю.  Трудно  было  расшевелить
того надменного гордеца?
     -- Нисколько. Обыкновенный вояка, сильный и суровый, типичный викинг.
Споры привык решать мечом. Ума у него не  больше,  чем  в  той  лавке,  на
которой сидишь. Напротив, я следил, чтобы не переборщить...  А  то  бы  не
только бород, но и голов бы лишились.
     -- Вам стригли бороды? --  воскликнул  Владимир  уже  в  непритворном
гневе.-- То-то вижу, чего-то тебе недостает...
     Тавр отмахнулся:
     -- У меня была и так лишь для виду, короткая. Я вообще  больше  люблю
обычай брить подбородок и щеки.
     -- Почему не сказал в палате?
     -- Такой крик стоял, слова не успел вымолвить.
     Владимир на мгновение задумался, Тавр  видел,  как  потемневшее  лицо
внезапно просветлело. Князь сказал негромко:
     -- Даже лучше, что не успел... Мол, постеснялся,  вражду  к  тому  же
разжигать не хотел... Правду утаил ради миролюбия!  Скажем  погодя,  когда
страсти начнут стихать. Выберем нужный  момент,  когда  потребуется  взрыв
недовольства и... Ну, Тавр, много ты перенес за меня на тайной службе.
     Тавр медленно пожал плечами:
     -- Служба была недолгой. Это еще ничего... А что будет дальше?
     Владимир оскалил зубы:
     -- Не тревожься, дальше будет еще хуже. Ты же  знаешь,  жизнь  как  в
сказке: чем дальше, тем страшнее. Но за  эту  службу  жалую  тебя  званием
воеводы... и даю изгонный полк!
     Тавр вскочил:
     -- Княже! Это слишком велика честь. Я молод, а к тому же -- незнатен.
И так косятся, что ты пожаловал меня боярством. Обойдя многих,  не  вызову
ли недовольства? На себя -- ладно, но достанется и тебе.
     -- Время удачное,-- возразил Владимир.-- В  какое  другое  начали  бы
роптать,  а  сейчас  тебе  все  сочувствуют.  Обиженный,   оплеванный,   с
постриженной бородой --  поведешь  самый  опасный  полк  мстить  за  обиду
великую! Кто скажет хоть слово супротив?
     Сувор принес каву, а молодой гридень по его знаку расставил по  столу
тарелки с ломтями холодного мяса, миску с горячей  гречневой  кашей.  Тавр
поблагодарил кивком, сказал нерешительно:
     -- При Рюрике в Полоцке сидел его наместник... При Ольге  Полоцк  уже
имел своего князя... Правда, дань платил исправно. Ну, а  когда  Святослав
занялся только чужими странами, а о своей  земле  думал  мало,  то  Полоцк
обрел полную самостоятельность.  Теперь  это  могучее  княжество,  которое
никому налогов не платит, никому не кланяется.
     Владимир торопливо  ел,  молодые  зубы  перемалывали  крупные  стебли
хвоща, приправу к мясу.
     -- Полоцкое княжество,-- сказал он с набитым ртом,-- лежит между нами
и Ярополком. На чьей стороне оно будет? Понятно... Но раз на  Ярополковой,
то нам и головы поднимать нельзя. Князь Рогволод силен и отважен, оба сына
-- молодые львы, крепкие, как дубы, и могучи, как туры. А  дочь...  за  ее
руку любой князь приведет свои войска в помощь!
     Тавр  кивал,  смотрел  выжидательно.  Когда  Владимир  умолк,  только
кашлянул:
     -- Ну-ну?
     -- Допустим, мы сумеем захватить Полоцк. Обложим данью, как  делалось
всегда? А потом они неизбежно поднимутся и ударят в спину! Нет,  Тавр.  Мы
должны поступать так, как никогда никто не поступал.
     Тавр смотрел пристально. В глазах болотного цвета словно прошла тень,
но лицо не дрогнуло. Опять поторопил, видя что Владимир ищет слова:
     -- Как?
     -- Полоцкое княжество...--  выпалил  Владимир.  Он  облизал  внезапно
пересохшие губы, договорил быстро,-- должно исчезнуть!
     Он задохнулся от своих же дерзких слов. Тавр  кивнул,  сказал  глухим
голосом:
     -- Я надеялся, что ты это скажешь.
     Владимир спросил неверяще:
     -- Ты... в самом деле считаешь, что я прав? Почему не сказал сам?
     -- Княже... непросто идти против Покона. Мало ли что  кто-то  думает?
Зато мало кто решается. А судьба благоволит к тем,  кто...  умеет  сказать
вслух первым. Я, к примеру, не умею.
     Владимир перевел дух, сердце колотилось как у зайца.  Я  тоже  такой,
хотелось признать честно.  Мне  тоже  трудно  сказать  такое  вслух...  Но
все-таки... все-таки сказал! Хоть и через силу, но сказал именно он, а  не
другой.

     Глава 4

     Добрыня отдавал распоряжения во дворе, когда Владимир поймал  его  за
локоть, отвел в сторонку:
     -- Дядя... Об одной услуге прошу! Мне нужен твердый тыл. А кто, кроме
тебя, защитит меня сзади?
     Добрыня с подозрением нахмурился:
     -- Ты стал хитрый, как ромей! Да нет,  куда  там  ромеям,  они  перед
тобой -- сопливые дети. Говори яснее.
     -- Я хочу, чтобы ты остался в  Новгороде.  Я  буду  спокоен  за  свою
спину.
     Брови Добрыни грозно сдвинулись. Глаза метнули  молнию,  но  Владимир
смотрел открыто, честно, преданно. Добрыня придержал злой ответ,  подумал.
Вообще-то в последние годы все меньше охота покидать насиженное место. Два
года скитаний по лесным весям научили любить уютный дом в  Новгороде.  Так
что Владимир говорит дело. Он больше полезен будет здесь с  его  опытом  и
умением командовать толпой.
     Владимир уловил нерешительность, быстро обнял:
     -- Спасибо, дядя! Я все боюсь, вдруг да что с тобой в  бою  случится?
Ты ж всегда в самую сечу прешь! А  у  меня  родственников  больше  нет!  Я
останусь один как перст...
     В его глазах была такая любовь, что Добрыня растрогался против  воли.
Со смущением обнял тоже, похлопал по спине:
     -- Ничо, ничо... Такие старые дубы, как я, никакая холера  не  берет!
Ты сам будь  осторожен.  Первым  норовишь  начинать  бой,  как  Святослав,
заканчиваешь последним... Раз-другой показал себя,  и  --  хватит!  Ты  --
князь, должен с высокого холма следить за битвами, понял?
     -- Понял,-- ответил Владимир,-- дядя, я люблю тебя! Ты прав.  Конечно
же, прав!

     Утреннее солнце еще играло на шлемах уходящих к Киеву викингов, когда
Владимир собрал на главной  площади  новгородское  войско.  После  краткой
речи, которой он  напутствовал  их,  отряды  под  началом  опытных  воевод
Кресана и Панаса выступили через главные ворота.
     За городом, где Волхов-река впадает в Ильмень, высилась  Лысая  гора.
На вершине торчал видимый  издали  гигантский  деревянный  столб  Рода,  а
вокруг полыхали священные костры. Никто  из  живущих  не  знал,  когда  их
зажгли, но даже самые древние старики помнили их с детства.
     Владимир подъехал первым,  вскинул  в  приветствии  руку.  Деревянный
столб Рода стоял на огромном каменном основании, а перед  ним  был  другой
массивный камень с глубокой выемкой посредине.  Там  лежали  два  каменных
ножа, им вскрывали вены жертв.
     Волхвы вышли навстречу, поклонились:
     -- Все готово, княже!
     -- Начинайте.
     Он соскочил с коня. Земля вздрагивала под тяжелыми  шагами  огромного
войска. С вершины холма открывался вид на широкий  водный  простор.  Сотни
лодий и учанов покачивались на волнах. Тускло блестело оружие,  новгородцы
ждали сигнала.
     Жрецы ударили в бубны, хрипло и страшно заревели трубы и рога.  Из-за
требища притащили связанных пленников. Владимир равнодушно проследил,  как
волхв вспорол у первого грудь, выдрал  трепыхающееся  сердце.  Когда,  как
большую красную рыбу, распластали последнего, и еще горячие залитые кровью
сердца и печени разложили на жертвенных камнях,  Владимир  кивнул  и  стал
спускаться с холма.
     Все войско на Лысой горе поместиться не могло,  разве  что  бояре  да
воеводы, а вдоль реки  полыхали  жертвенные  костры  отрядов  из  соседних
племен, что шли с новгородской ратью. Владимир велел всем приносить жертву
там, где кто стоит, и кровь лилась на жертвенные камни к ногам каменных  и
костяных богов, деревянных, даже отлитых в меди и бронзе.
     Больше  всего  жертв  принесли  Перуну,  богу  воинов.  Ему  закололи
пленников не только русы, но и люди из земель коми, веси,  еми,  что  тоже
присоединилось к новгородскому войску.
     -- Да,-- сказал Владимир вслух,-- помощь богов пришлась бы кстати!  А
знал бы как позвать бесов, сам бы поехал гонцом.

     Кресан взял с собой небольшой отряд, ушел вперед. Общее  командование
новгородским войском было  поручено  Панасу,  так  как  Владимир  все  еще
задерживался для каких-то дел в Новгороде. К нему приходили странные люди,
иные   вовсе   в   тряпье,   говорили   тайное   слово,   их    пропускали
беспрепятственно, а через какие потайные двери уходили,  никто  не  видел.
Князь почти не спал, исхудал, говорил отрывисто, скомкано, будто видел над
собой занесенный топор.
     Стойгнев приготовился догонять войско, но  уже  когда  был  в  седле,
Владимир вышел на крыльцо, поманил к себе.
     -- Бери коня получше,-- сказал он негромко,-- бери  в  запас  по  три
коня на каждого, но чтобы успел перехватить войско  до  переправы,  понял?
Пусть никто не идет на тот берег. Там делать  нечего.  Вверх  и  вверх  по
течению!
     Стойгнев ахнул:
     -- Княже... Там же Полоцк!
     Владимир с усмешкой смотрел в его взволнованное лицо.
     -- А ты в самом деле думал,  что  я  направил  войска  против  бедной
жмуди?
     -- Каюсь, поверил. Хотя и думал, что взять с бедных жмудян?
     -- Не мог же я раструбить  про  поход  на  Полоцк,  как  делал  князь
Святослав. Мне нужно победить, а  не  бряцать  дедовской  славой.  Там  бы
успели приготовиться,  а  мне  нужно  не  кровавое  сражение,  пусть  даже
победное, а сам Полоцк и его  земли.  Да  и  зачем  кровь  лить  напрасну?
Прольем в более нужном месте.
     Стойгнев прищурившись смотрел на юного князя. Совсем  не  тот  отрок,
которого они брали князем. А за годы изгнания  вовсе  взматерел,  на  этом
лице очень взрослые глаза. В молодом теле очень зрелый дух. А  вот  в  его
отце до самой гибели жила душа больше героя, рыцаря, искателя  славы,  чем
князя.  Его  "Иду  на  Вы!"  стало  легендой,  все  только  и  говорят   о
благородстве великого князя  киевского,  что  посылал  к  врагам  гонца  с
предупреждением. А сын пошел не в отца. Наоборот,  делает  все,  чтобы  не
походить на отца. Если тот воевал в чужих землях, то этот и не заикается о
таком. Все мысли об устройстве Руси изнутри.
     -- Да, ты уж совсем было убедил новгородцев,  что  не  скоро  пойдешь
мстить Рогволоду за обиды... Но как же свеи?
     -- А что с ними?
     -- Ты говорил, что возьмешь их на Полоцк?
     Владимир кивнул:
     -- Говорил. Ну и что?
     Их взгляды встретились. Стойгнев спросил неуверенно:
     -- Ты их... не берешь?
     -- Нет, конечно,-- ответил Владимир желчно.-- Как бы самому Рогволоду
не помогли одолеть меня!
     -- Но...
     -- Мне стало ясно еще там, в их гнезде. Если  бы  я  звал  их  только
против Ярополка, то  запросили  бы  втрое  больше.  А  когда  сказал,  что
придется идти через земли Полоцкого княжества,  то  согласились  за  такие
деньги, что старцам больше подают.  Явно  замыслили  вместе  с  Рогволодом
повернуть мечи супротив меня, вместе с  ним  захватить  Новгород  и  снова
установить правление свеев по всем нашим землям.
     Кулаки Стойгнева стиснулись так, что заскрипело.  Костяшки  выперлись
как шипы на боевой палице.
     -- Ух, гады заморские!
     -- Успокойся,-- велел Владимир мрачно.-- Такова жизнь, каждый  блюдет
свои интересы. Так что пусть не мечтают, что пошлем их на Рогволода. А вот
на Ярополка... С ним сражаться будут. Чужой, к тому ж уйти вовсе без битвы
ни честь не позволит, ни пустые кошели. Плату уговорились дать после...
     -- Далеко смотришь, княже,-- сказал Стойгнев уважительно.-- Я бы,  по
чести говоря, не смог. Ты хитрый, как лис,  а  лис  побеждает  и  сильного
волка. Да и медведя дурачит.
     Владимир усмехнулся.
     -- Тебе одному открылся. Помни, ни одна душа не должна знать. Догоняй
войско,  поворачивай,  пусть  идет  вдоль  берега.  Перехватывай  всех  на
дорогах. Чтоб и муха не пролетела! Мы должны оказаться под стенами Полоцка
неожиданно.

     Полоцкая земля, земля сильных и отважных... Слабые тут  не  выживают.
Земля холодная, болотистая, лето короткое и дождистое, зато зима долгая  и
лютая, а про весну и доброго слова выдавить не удается -- до того нескорая
и гнилая. Зато в болотах железной руды не счесть. Лучшие мечи куют в земле
Полоцкой, куют не только в  городах  и  городищах,  в  каждой  веси  стоят
корчевницы. В Полоцке даже смерды носят доспехи, какие иному князю  других
земель в зависть!
     А уж зверья и птицы видимо-невидимо в окрестных лесах, реки  и  озера
заполнены рыбой, в откосах рек блестит черный горючий камень.  Им  издавна
топят печи в Полоцкой земле, переняв от куршей и земгалов, что  поселились
там еще раньше.
     Здесь славяне выжигали лес, распахивали землю. Местные племена от них
узнали о пшенице, пробовали сеять, а славяне били лосей, оленей, медведей,
кабанов, пушного зверя, ловили в реках и озерах не пуганную рыбу.
     Главное же, именно здесь славяне строили самые неприступные крепости.
Сюда доходили, прорывая заслоны из племен западных славян, а то и в  союзе
с ними, отряды германских императоров Генриха Птицелова и Оттона  Первого.
Дранг нах  Остен  оставался  мечтой  германских  императоров,  маркграфов,
баронов. Войска их появлялись в землях Полоцкого княжества, подходили даже
к самому Полоцку. Всякий раз их громили, истребляли, но уж очень заманчиво
было разрезать славянские земли пополам: северские с  Новгородом  по  одну
сторону, полянские с Киевом -- по другую.
     Полоцкое княжество само по себе рассекало землю русскую надвое. Купцы
Новгорода и Киева, что вели меж собой  торговлю,  либо  обходили  владения
Рогволода длинным кружным путем, теряя товары и людей  в  топких  болотах,
либо платили огромные пошлины за "топтание  земли  Полоцкой",  к  тому  же
терпели бесчинства дружинников гордого князя.
     Полоцк стоит на берегу Двины, что вливается в Варяжское море.  Оттуда
можно выплыть  куда  угодно,  хоть  к  дальним  неведомым  народам.  Ладьи
Рогволода с товарами и дружинами постоянно идут в заморские страны,  стоят
в Щецине и Шлезвиге. Купцов Рогволода приветствует  сам  император  Оттон,
глава Священной Римской империи германской нации.
     Крепки стены Полоцка. Отважен  и  искусен  в  воинских  науках  князь
Рогволод. Большая и сильная дружина несет охрану города. Еще больше мужей,
обученных ратному делу, стоят на прокорме в окрестных селах, точат  и  без
того острые мечи, похваляются победами, пьянствуют, бесчестят мужних жен и
позорят девок.
     Есть у Рогволода два сына богатыря: Роальд и  Турольд.  Оба  пошли  в
отца силой и жестокостью. Роальд, поднатужившись, поднимает на плечи  коня
с всадником в полном вооружении, а Турольд под одобрительные крики  ломает
по две подковы разом. Оба рослые,  в  плечах  --  косая  сажень,  руки  --
бревна, ладони -- лопаты...
     А дочь Рогнедь -- по-русски Рогнеда -- в мать,  сказочную  красавицу.
Ее Рогволод, будучи удачливым ярлом-викингом, привез  из  захваченного  им
Парижа. Сватаются к Рогнеде  лучшие  рыцари  Британии,  Германии,  Парижа,
Рима, Неаполя,  других  знатных  городов  --  безуспешно!  Рогнеда  молчит
загадочно, ждет послов от самого императора Оттона, властелина мира...
     Рогволод смотрит: дочери семнадцать лет. Принял  послов  от  великого
князя Ярополка, властелина богатейшей Киевской земли и  окрестных  земель.
Поговорил, вызнал  многое.  Теперь  Ярополк  --  владыка  всей  Руси.  Его
титулуют великим князем, каганом,  но  богатствами  и  землями  он  многим
европейским королям в зависть. Так что идти Рогнеде... за Ярополка!

     Глава 5

     Владимир догнал войско, когда оно  только  входило  в  устье  Ловати.
Пешая рать новгородцев продвигалась по обеим берегам. Далеко  вперед  были
высланы конные разъезды. Перенимали пешего и  конного,  гнали  в  середину
войска под надзор. Кто пробовал утекти -- нещадно секли мечами.
     Огромное войско шло с севера на ладьях. Воины на веслах не  разгибали
спин, гребли даже по ночам. От быстроты зависел успех битвы за Полоцк,  за
все Полоцкое княжество.
     Передние отряды захватили посады у Двины внезапно. Посекли бывших там
дружинников  Рогволода,  пожгли  постройки.  Панас  примчался   довольный:
Рогволод застигнут врасплох. Ополченья с земель собрать не успел, а городе
одна княжья дружина. Да и та с  половины  отпущена  в  окрестные  села  на
кормление.
     --  Окружить  город,--  велел  Владимир  яростно.--  Чтобы  комар  не
вылетел!
     -- Уже сделано.
     -- Проверить, нет ли подземных ходов из города!
     -- Послал людей, княже. Хотя вряд ли, места больно болотистые.
     -- Все одно проверь. Кто много спит перед битвой, тот жизнь теряет.
     -- Полоцк будет взят!
     Владимир оскалил зубы:
     -- Взять и дурак может. Надо взять малой кровью.
     Стойгнев усмехнулся. Князь уже забыл, что совсем недавно  раздумывал:
удастся ли вообще взять неприступный Полоцк. Теперь же, когда удача с ним,
хочет взять его как можно проще. Да и то, отважный и опытный воин Рогволод
не ждал от юного князя  решительных,  а  тем  более  --  умелых  действий.
Знающих же ратное дело воевод в Новгороде вообще не  было.  Вот  и  пирует
Рогволод беспечно,  повесив  боевой  топор  на  стену,  распустив  тяжелый
кованный пояс...
     Конные  отряды  с  ходу  понеслись  к  городским  стенам.   Уцелевшие
дружинники Рогволода все же успели добежать  до  ворот,  опустили  тяжелую
решетку перед самыми конскими  мордами  догоняющих.  Подняли  мосты  через
глубокий ров.
     Владимир остановился на небольшом  холме.  Смотрел  с  завистью,  как
быстро и умело воины Рогволода рассыпались  по  верху  стены,  прячась  за
широкими зубцами,  натянули  луки.  Свистнули  стрелы,  пока  что  редкие.
Впрочем, свеи хороши лишь в бою с мечами и топорами. Стрелки из  луков  из
них такие же, как и лихие наездники.
     На стенах повалил густой черный  дым.  В  котлах  уже  начали  варить
смолу, готовились лить на осаждающих.
     Вдруг сзади послышался тяжелый конский топот. Из дальних рядов войска
вырвался отряд во главе с Кресаном. Они  понеслись  вдоль  рва,  на  скаку
метали горящие стрелы. Самые сильные сжимали в руках  легкие  дротики,  на
концах каждого полыхала пакля. Попытка  --  не  пытка,  авось  да  удастся
дометнуть до стены. Бревна сухие, могут и загореться.
     Со стен стрелы полетели чаще.  Стреляли,  как  заметил  Владимир,  не
свеи, а славяне. Впрочем. теперь уже трудно отличить  их  друг  от  друга.
Кресан поднял над  головой  щит,  крикнул  страшным  голосом,  подбадривая
своих. Двое раненых  отстали,  но  огненные  стрелы  все  еще  распарывали
воздух, роняли искры. Вслед за всадниками загоралась сухая трава. Но и  на
крепостной стене  расцветали  огненные  цветы,  пошли  шириться,  поползли
языками вверх...
     -- На приступ! -- грянул Владимир.
     Он галопом пустил коня с холма. К стенам бежали, хрипло крича, мужики
с лестницами. Всадники на ходу метали вязанки хвороста в ров,  а  когда  с
лестницами добежали, ров в трех местах был уже заполнен. Лестницы  с  ходу
приставили к  стенам,  по  ним  побежали,  торопясь  и  поскальзываясь  --
первому, кто поднимется на стену, князь жалует золотую гривну,  второму  и
третьему -- по серебряной. Сверху летели камни,  бревна,  лилась  смола  и
сыпался  песок  в  глаза  нападающим.  Кое-где  лестницы   были   перебиты
сброшенными со стен бревнами. Слышались крики и ругань раненых.
     Владимир на скаку крикнул Кресану:
     -- Мой отряд здесь?
     -- Рвутся в бой, но я держу.
     -- Добро. Я -- по копьям!
     -- Княже,-- запротестовал Кресан, он побелел,-- тебе нельзя!
     -- Выполняй!
     Мой первый бой на Руси, подумал он люто.  Он  же  и  последний,  если
будет неудача. Сейчас на кон поставлено все. Даже  жизнь.  Если  не  взять
Полоцк вот так с налету, то не взять вовсе. Узнают варяжские дружины,  тут
же повернут сюда!
     Всадники из его отборной дружины по знаку Кресана ринулись на  полном
скаку к городской стене. Владимир скакал последним,  на  ходу  высвобождал
ступни из стремян.
     Место для приступа было неудобное, ямы да колдобины, лестницы ставили
шагов на десять справа и слева, там кипели ожесточенные  схватки,  звенело
железо. Немногим удавалось добраться до гребня, там дрались  люто,  каждый
миг мог стать последним днем города.
     Кресан на полном скаку, оказавшись вблизи стены, изо всех сил  метнул
дротик. Острое лезвие пропороло воздух и со стуком вонзилось в  деревянную
плаху в сажени от земли. Второй всадник метнул почти одновременно, за ними
бросили другие, как бросали на учениях в лесу. Копья с силой  ударились  в
деревянную стену и засели: выше и выше одно над другим,  двумя  рядами  от
земли до самого верха.
     Владимир на скаку взлез ногами на  седло,  придержал  коня,  прыгнул.
Пальцы растопырились, ловя древко дротика над головой, а  ноги  опустились
на широкое лезвие копья Кресана.
     Кресан всадил на совесть, даже не дрогнуло. Владимир быстро полез  по
дротикам наверх, наступая как можно ближе к стене, чтобы не выскочило  под
его весом. Он чувствовал взгляды почти всего  войска:  применил  отчаянный
прием викингов, ибо шел на отважнейшего из свеев и  хотел  побить  тем  же
оружием.
     Всей похолодевшей душой ощутил, что уже высоко, сорваться --  убиться
насмерть, но тут голова наконец поднялась над гребнем, открылся внутренний
двор города-крепости.
     Почти все воины были на стенах, а возле ворот стояли наготове десятка
два воинов. Обнаженные мечи блестели  в  их  руках,  лица  были  угрюмы  и
исполнены решимости. Первым стоял крупный дородный воин в  рогатом  шлеме.
Опущенное забрало скрывало его лицо,  но  по  княжескому  корзну  Владимир
узнал князя. За ним стояли два молодых гиганта, оба выше и шире в  плечах.
В их огромных руках были тяжелые  секиры,  на  головах  блестели  шлемы  с
рогами. За ними дружина держалась плотно, все прислушивались к  крикам  по
ту сторону ворот.
     Владимир взапрыгнул на стену, пробежал, стараясь  не  смотреть  вниз.
Ближайший свеон, а может и славянин, оглянулся, рот начал открываться  для
истошного вопля.  Кулак  Владимира  угодил  под  ложечку,  дыхание  стража
вылетело со всхлипом. Владимир дал под зад, и воин молча полетел навстречу
обагренной земле.
     В десятке шагов впереди сразу по трем лестницам карабкались его люди.
Защитники метали в них камни, лили горячую смолу. Одна лестница с  треском
переломилась. Владимир  запоздало  набежал,  сшиб  сразу  двоих,  третьего
срубил мечом, потеснил четвертого, подхватил чей-то щит, молча  выдерживал
удары боевого топора, а снизу вдруг раздались тревожные и радостные крики:
     -- Князь! Наш князь на стене!
     -- Быстрее, он же там один!
     -- Князю на выручку!
     Закрывшись щитом, Владимир яростно рубился боевым  топором,  крутился
как вьюн, отбивался уже во все  стороны.  Он  ощутил  сильнейший  удар  по
голове, в ушах зазвенело, другие удары разрубили и выбили из рук  щит.  Он
уже задыхался от тесноты и усталости, когда противники вдруг начали падать
как  снопы.  За  их  спинами  показалась  коренастая  фигура  Кременя.  Он
молниеносно орудовал огромным топором. После каждого удара человек  падал,
сраженный насмерть.
     С другой стороны стену чистил Кресан, за ним размахивали топорами его
дружинники. Он встретился взглядом с князем, в его  раскосых  глазах  были
осуждение и восторг одновременно.
     Дружинники как горох посыпались по  ступенькам  вниз,  во  внутренний
двор. На ходу сшибали защитников, метали на них же  оставшиеся  на  стенах
камни. По лестницам взбирались разъяренные новгородцы,  со  злыми  криками
сбегали во двор.
     Возле ворот завязалась яростная схватка. Через стены карабкались  все
новые дружинники и люди из  земского  войска,  а  защитники  ворот  таяли.
Вскоре вся площадь перед воротами была устлала трупами. Затрещали  столбы,
огромные створки с грохотом обрушились вовнутрь. С  той  стороны  напирали
орущие новгородцы.
     Рогволод с сыновьями  и  частью  воинов  отступили,  их  вытеснили  в
переулок. Через проем в город ворвалась толпа, над головами блистали  мечи
и топоры.
     Кресан проследил за ними взглядом:
     -- Теперь все... Но ты прямо весь в отца!
     Владимир покачал головой:
     -- Нет. Я не предупреждаю о своем нападении.
     -- Гм... Если бы они хотя  бы  помыслили,  что  ты  идешь  сюда,  нам
довелось бы только попить воды из городского рва.
     Лицо его сияло. Явно только сейчас поверил, что  их  отчаянная  затея
может увенчаться успехом. Да еще каким! Неприступный Полоцк взят  с  ходу,
словно какая-нибудь захудалая весь!
     Когда спустился со стены, ступеньки были залиты кровью.  Ему  подвели
коня. Дружинники смотрели с откровенным восторгом.  Владимир  взобрался  в
седло.  Дыхание  уже  восстановилось,  он  смотрелся  снова  собранным   и
заглядывающим далеко вперед.
     -- К княжескому терему! --  велел  он.--  Похоже,  последняя  схватка
будет там.
     Его окружили дружинники, зло и настороженно посматривали на дома,  из
окон которых могли полететь стрелы. Владимир не перечил,  пусть  охраняют.
Он себя показать сумел. Пойдет нужная слава среди воинов.  На  сегодняшний
день это самая нужная ему слава!
     Улица вывела на городскую площадь, там  все  еще  кипел  бой.  Группа
полочан упорно защищала  ворота  огромного  терема.  Впереди  дрались  два
гиганта, закованные по западному обычаю в броню. От их ударов  разбивались
щиты, а мечи ломались как хворостины. Оба  ревели  как  разъяренные  быки,
озирались налитыми кровью глазами. Новгородцы пятились,  пытались  достать
их копьями.
     Владимир ощутил, как сердце снова начало стучать чаще. Горячая  кровь
ударила в голову. Вот они, сыновья благородных кровей, потомки самого бога
богов Одина! А их отец  Рогволод  сейчас  уже  в  тереме,  спешно  готовит
оборону,  с  любовью  и   гордостью   посматривает   в   окно   на   своих
героев-сыновей!
     -- Лучников сюда! -- велел он страшным голосом.-- Добить их  стрелами
как свиней! Я не хочу больше терять людей.
     Ратники отступили, вперед  выдвинулись  умельцы  с  луками  в  руках.
Роальд и Турольд закрылись щитами, но не попятились, как и не бросились на
вооруженных только луками людей. Отец велел им  защищать  ворота  в  отчий
дом, они и будут защищать, даже если против них пойдет весь мир  вместе  с
жалким новгородским сбродом!
     Послышался змеиный посвист стрел, звонкие хлопки  тетивы  по  кожаным
рукавицам. Стрелы били точно  и  сильно,  но  доспехи  сыновьям  Рогволода
ковали на совесть.  Обломки  стрел  усеяли  площадь,  прежде  чем  Турольд
вскрикнул, выругался, а рука со щитом  пошла  вниз.  Одна  стрела  все  же
отыскала зазор в сочленении! Алая кровь выступила через  зазоры,  усеивала
каплями землю вокруг. Теперь и другие стрелы  как  злые  пчелы  зажужжали,
начали находить щели. Турольд вскоре стал похож на ежа, выпрямился во весь
рост и внезапно упал навзничь.
     Среди новгородцев раздались крики. В Роальда  полетели  боевые  гири,
топоры. Оглушенный, он опустился на колени, а тут орущая толпа навалилась,
смяла, опрокинула, потеснила остальных, ворвалась во  двор  терема.  Самые
ловкие уже сдирали доспехи с павших сыновей князя, дрались за них, плевали
друг в друга, хватались за ножи.
     Последняя  яростная  схватка  закипела  на  высоком  резном  крыльце.
Новгородцы, воодушевленные победой, старались забраться через окна --  кто
влезет в числе первых, тот нахапает княжьего добра больше,-- оттуда тыкали
копьями и остриями мечей.
     -- Терем Рогволода? -- крикнул Владимир.
     Бородатый  воин  оглянулся,  лицо  окровавленное,  борода   слиплась,
ответил свирепо:
     -- А то чей же? Княже, ты свой геройский подвиг уже свершил, сюды  не
лезь! Боги могут осерчать на такое невежество!
     В его злом голосе была суровая ласка. Он был их князем, которому  уже
отдали и сердца. Владимир покачал головой:
     -- Тоже мне воин! Даже за сыновей не мстит... На его ж глазах убили!
     Новгородец покачал головой:
     -- Там у него дочка. Наверняка он  сейчас  нож  у  ее  горла  держит.
Чтобы, значит, не досталась победителю. Они, свеи, гордые...
     Во двор вбежали воины с факелами в руках. По дороге добивали раненых,
пронеслись чьи-то конники. Двое с факелами метнулись к крыльцу.
     --  Терем  не  жечь,--   приказал   Владимир.--   Теперь   это   наш,
новгородский!
     Завидев князя, воины  было  возобновили  натиск.  Владимир  закричал,
велел отойти. Наступила затишье, только по всей улице слышались  отчаянные
крики,  трещали  двери.  Рассвирепевшие  новгородцы  вламывались  в  дома,
убивали жителей, спешно грабили.
     -- Кресан,-- велел Владимир,-- у тебя голос  как  у  ромейского  быка
перед течкой. Кликни Рогволода, хочу слово молвить.
     -- Слушаю, княже.
     Он  пустил  коня  к  самому  крыльцу,  в  дверях  стояли   измученные
защитники, их доспехи погнулись и были покрыты  кровью.  Кресан  приставил
ладони ко рту, загремел во всю мочь:
     -- Рогволод, бывший князь Полоцка!  Тебя  кличет  на  разговор  князь
Владимир. Выдь на крыльцо... А вы отойдите от терема, дайте князю  явиться
во всей своей красе.
     Дружинники  отхлынули  еще  дальше,  остановились  почти  у   забора.
Довольно долго в тереме было тихо. Владимир  терял  терпение,  хотел  было
бросить людей на приступ, но защитники терема расступились,  вышел  рослый
воин в княжеской одежде поверх дорогих доспехов. Он  был  тяжелый,  сквозь
узкую прорезь заборола блестели яростные голубые глаза.  В  рыжей  бороде,
что веером ложилась на грудь, блестели серебристые волосы. В его руке  был
боевой топор на длинной рукояти.
     -- Я Рогволод,-- произнес он густым сильным голосом, в  котором  боли
было больше, чем силы.-- Кто хотел говорить со мной?
     Владимир спрыгнул с коня, отшвырнул меч и выхватил у Тавра его топор.
     -- Я,-- сказал он звонко и свирепо.-- Я -- князь  Владимир!  Ты  звал
меня, вот я и пришел. Я -- сын рабыни! Что скажешь теперь?
     -- Боги повернулись ко мне  спиной,--  хрипло  сказал  Рогволод,--  Я
знаю, ты одолел стену, как делали в старину герои...  и  то  немногие.  Ты
убил моих сыновей... Но ты еще не взял меня, как не взял и мою дочь.
     -- Я знаю, о чем ты говоришь,-- сказал Владимир напряженно.--  Потому
я предлагаю тебе спасти себя и дочь. Да, твоя  жизнь  для  тебя  мало  что
значит, но жизнь дочери?
     Боль стояла в глазах старого викинга.
     -- Говори.
     -- Ты готов к поединку?
     -- Всегда. Но с кем? Я не вижу равных среди лапотников.
     Владимир оглянулся на новгородцев, что  сразу  возроптали,  загремели
оружием. Сказал громко:
     -- Это лапотное уже с легкостью взяло твой город. А я умею не  только
по стенам карабкаться как ошалелый кот. Но ты все же  можешь  убить  меня,
твоя душа возрадуется. Но и это не все! Клянусь всеми богами, чистым небом
и... тем святым, что  осталось  в  Царьграде,  ты  и  твоя  дочь  получите
свободу, если сразишь меня в поединке. Свободу и свободный проезд в  любую
страну, куда захочешь!
     Рогволод  качнулся  как  от  удара.  Каменное  лицо  дрогнуло.  Боль,
отчаяние, дикая надежда так ясно проявились на лице  сурового  князя,  что
сердце Владимира дрогнуло. Нет, напомнил он себе яростно. Не забывать, как
эти высокородные изгалялись, как вытирали о него ноги!
     Кресан и Панас раздвигали круг для  поединка.  Из  терема  высунулись
головы, но никто не метал стрелы. Наступило священное перемирие.  Когда  в
кругу сходятся сильнейшие  бойцы,  все  боги  свешивают  головы  с  небес,
смотрят, радуются, переживают за того или другого, стараются помочь.
     Рогволод медленно сошел с крыльца. Под  широкими  пластинами  доспеха
тускло блестела миланская кольчуга. Широкие  плечи  были  как  глыбы,  сам
тяжел  и  грузноват,  руки  толстые,  сильные,  но  короче,  чем  у  него,
Владимира... Силен, очень силен князь Полоцка. И в поединках  искусен  как
немногие викинги...
     --  Благодарствую,  князь,--  сказал  Рогволод,  он  впервые   назвал
новгородца князем.-- Ты сразил моих сыновей... мой  род  пресекся.  Но  за
двобой благодарствую.
     -- Не стоит,-- возразил Владимир.-- За это благодарить не стоит!
     Рогволод опустил забороло и  шагнул  вперед.  Его  топор  взметнулся,
Владимир заученно подставил щит, но Рогволод нанес коварный  удар  вниз  и
наискось, стремясь поразить концом длинного лезвия колени врага.  Владимир
так же заученно, словно уже год ждал именно этот удар,  опустил  щит  чуть
ниже. Железо со скрежетом скользнуло по железу, топор Владимира блеснул  в
воздухе. Рогволод тоже подставил щит и одновременно  отпрыгнул.  Ибо  если
новгородский князь воин умелый, а похоже на то, то его топор лишь  с  виду
нацелен в голову, а рубанет по правой ключице!
     Разошлись, закружили друг вокруг друга, меряя друг друга ненавидящими
взорами. Оба прошли воинскую науку хорошо, ни ошибок, ни легкой победы  не
будет. Зато любая  крохотная  промашка  приведет  кого-то  к  победе...  А
кому-то оборвет жизнь.
     Владимир начал наносить частые удары, стремясь измотать могучего,  но
уже немолодого противника. Бил из разных положений, Рогволода надо держать
в постоянном напряжении, успевал даже отдохнуть  в  какие-то  моменты,  со
свирепой  радостью  слышал  в  тяжелом  дыхании  полоцкого   князя   хрипы
загнанного зверя. Старый викинг  уже  не  пытается  поразить  врага,  лишь
обороняется, но старается  найти  хоть  щелочку  в  обороне  новгородского
князя...
     Воины,  завороженные  боем,  смыкались  вокруг  схватки  все  теснее.
Дружинники, спохватываясь, начинали оттеснять,  расширяли  круг,  но  чаще
всего застывали, завороженные сами, постигая таинство жестокого  поединка.
В смертном бою сошлись искусные бойцы, намного искуснее их самих!
     Рогволод стоял, расставив ноги, отражал удары. Владимир кружил вокруг
противника, успевал бросить взгляды поверх головы Рогволода. Он видел, как
Тавр с его людьми незаметно поднялся на крыльцо, скользнул внутрь  терема.
Там вроде бы послышался лязг железа, но тут же оборвался.
     Постоянный звон стоял и во дворе. Наконец окованный  полосами  булата
щит Рогволода покрылся вмятинами, треснул. Владимир нанес прицельный  удар
по щиту. В руке полоцкого князя остался обломок, а щит со звоном  запрыгал
по каменным плитам.
     Рогволод с рычанием отбросил рукоять, ухватил  топор  обеими  руками.
Воины подались  назад  уже  сами,  натиск  полоцкого  князя  был  страшен.
Владимир с трудом сдерживал напор, даже отступил на два шага, потом еще на
шаг и еще. Наконец-то викинг поступил правильно,  успел  он  подумать.  Со
щитом уже изнемогал, а сейчас схватка стала почти равной...
     Владимир закрывался щитом, все время выставляя топор, словно готовя к
короткому удару. Рогволод должен остерегаться, это  держит  в  напряжении,
изматывает. Щит грохотал от ударов, голова гудела. Глаза неотрывно следили
за князем. У того в груди гудело, словно в трубе в ветреную ночь,  наконец
он, улучив момент, поднял забрало, чтобы хватить ртом воздуха, и  Владимир
содрогнулся, увидев красное измученное лицо и налитые кровью глаза. Борода
князя смялась и потемнела от пота.
     Он бил все слабее, сам шатался от  своих  богатырских  замахов.  Один
удар, вовсе неудачный, Владимир не стал отбивать щитом, просто отклонился.
Лезвие просвистело мимо, звонко отозвались на удар каменные плиты.
     -- Отправляйся в свою Валгаллу! -- крикнул Владимир.--  Но  берегись,
ибо я могу найти тебя и там!
     Страшно блеснуло на солнце железо.  Все  увидели  блестящую  дугу,  с
такой скоростью новгородский князь обрушил топор на рогатый шлем. Железная
скорлупа раскололась как гнилой орех. Лезвие вошло в голову князя по самый
обух.
     Владимир выпустил топорище и отступил на  шаг.  Рогволод  еще  стоял,
ноги пытались удержать мертвое тело, а за его спиной Кресан  кивнул  своим
дружинникам, те отступили и приготовили оружие к схватке.  Люди  Рогволода
хмуро переглянулись, начали безрадостно  бросать  свое  оружие  на  землю.
Пленников отвели к забору и усадили двумя рядами.
     В тереме слышались  крики,  большей  частью  --  женские.  Грохотало,
звенела посуда, трещала мебель.

     Глава 6

     Вскоре на площадь перед теремом выволокли молодых  женщин,  девок.  С
них срывали  платки,  что  везде  считалось  бесчестьем,  с  ходу  лапали,
задирали подолы.
     Из рук дружинников отчаянно вырывалась стройная девушка  с  огромными
синими, как озера, глазами на бледном лице. Ее золотые волосы на лбу  были
перехвачены ниткой крупного жемчуга, а  толстая  коса  падала  на  высокую
грудь и свисала до пояса. Слезы бежали по ее мертвенно бледному лицу.
     -- Это и есть Рогнеда? -- спросил Владимир у Тавра. Тот вышел следом,
улыбался, поднял кверху большой палец.  На  руке  была  кровь,  но  боярин
скалил зубы, очень довольный.
     -- Она,-- ответил Тавр.-- Пыталась зарезаться... Не похожа?
     -- Я ожидал большего,-- ответил Владимир сухо. Ненависть  жгла  душу,
он пытался вызвать к ней жалость и не мог.
     -- Она,-- заверил Тавр.-- Самая красивая во всем Полоцком  княжестве!
А то и на Руси.
     Владимир  заскрипел  зубами,  почудилось,  что  вот-вот  услышит  над
головой далекий серебристый звон фанфар:
     -- Самая-самая? Да что в ней? И задница чересчур  высока,  и  вымя  у
любой коровы больше!
     Рогнеда, обливаясь слезами, безуспешно пыталась упасть на труп  отца.
Роальд и Турольд в лужах крови разбросали  руки  в  трех  шагах  от  отца.
Дружинники держали ее крепко, зло зыркали по сторонам. Тавр молодец, сумел
вырвать ее из-под ножа.  Явно  же  Рогволод  оставил  с  нею  людей,  дабы
зарезали в случае чего.
     Владимир отшвырнул топор, где на лезвии прилипли седые пряди ее отца.
Голос был хриплым от ненависти:
     -- Ну, гордая княжна? Готова разуть сына рабыни?
     -- Убей меня! -- вскрикнула она в слезах.--  Убей  меня,  зверь!  Как
убил отца и братьев!
     Площадь была завалена трупами. Вдали над  крышами  поднимался  черный
дым, в проеме ворот билась лошадь  с  распоротым  животом.  На  ступеньках
крыльца лежали бездыханными двое дружинников, что пришли с ним из далекого
Новгорода.
     Он зло засмеялся. Ярость душила так, что стало трудно дышать.
     -- Красивой смерти жаждешь! Героиня северных саг! Не будет тебе... Эй
вы там! Этих  девок  вам  на  потеху!  А  гордая  княжна  пожнет  то,  что
посеяла...
     Она закричала, увидев перед собой его белое безумное лицо. Он  шагнул
к ней, рванул за ворот. Нежная ткань затрещала и осталась  в  его  кулаке.
Она задохнулась от ужаса, а когда свежий воздух пахнул ей  на  грудь,  она
вдруг увидела, что новгородец разорвал ее платье до пояса! Она  ухватилась
обеими руками за лоскутья, пытаясь закрыться от  похотливых  взглядов.  Он
больно ударил ее по руке.  Разорванное  платье  соскользнуло  с  ее  узких
девичьих плеч.
     В ужасе, видя,  что  рушится  мир,  она  с  плачем  пыталась  закрыть
обнаженную грудь обеими ладонями. Новгородец зло сжал кисти ее тонких  рук
и медленно развел в стороны. Она попыталась укусить его за руку, но  он  с
такой силой ударил ее по лицу, что она упала, больно ударилась о  каменные
плиты площади.
     Он нагнулся, ухватил за  косу  и  намотал  на  руку.  Его  голос  был
прерывающимся от ненависти:
     -- Ну? Что скажешь, благородная гадина?
     Она пыталась вывернуться.  Он  ударил  ее  снова,  его  сильные  руки
срывали с нее одежду.  Она  слышала  гогот  собравшихся  мужчин,  пыталась
отбиваться, царапалась, кусалась. Он ударил ее еще, грубо перевернул лицом
вниз. Она разбила губы о камень, уже и так залитый кровью ее  отца.  Потом
ее тело пронзила острая боль, новгородский раб что-то выкрикнул,  в  ответ
загремели мужские голоса, похабные и стыдные.  Он  мял  ее  и  терзал,  ее
нежное тело трещало под его грубыми, рвущими ее плоть пальцами.
     Потом тяжесть вроде бы ушла, но истерзанное тело застыло от боли, она
боялась  шевельнуться.  Мимо  процокали  конские  копыта.  Мужские  голоса
раздавались то ближе, то удалялись.
     Солнце уже садилось, когда она зашевелилась,  пыталась  сесть.  Вдруг
услышала быстрые шаги, ее подхватили  участливые  руки.  Это  была  сенная
девка Ганка.  Платье  ее  было  тоже  изорвано,  губы  искусаны,  на  теле
виднелись синяки и кровоподтеки. В глазах стояли слезы:
     -- Милая княжна, что эти звери с тобой сделали!
     Рогнеда  с  усилием  повернула  голову.  Она  сидела,  поддерживаемая
Ганкой, в теплой луже крови. Та уже потемнела, свернулась в комочки. Рядом
лежал труп отца, а с другой стороны  --  разрубленные  тела  братьев.  Она
узнала их с трудом. Доспехи и одежду сняли, и прекрасные  тела  разрубили,
глумясь, топорами, будто туши лесных кабанов.
     -- Княжна! Нас, твоих девок, бесчестили прямо на площади...
     -- Меня... тоже...-- прошептала Рогнеда.
     -- Тебя только князь, а нас  скопом!  Березана  противилась,  так  ее
проткнули копьем, а потом уже мертвую испакостили... Звери, хуже зверей!
     Она расплакалась, обнимая и  расплетая  тяжелую,  набухшую  от  крови
косу. Рогнеда сидела недвижимо. Во всем теле была  боль,  но  еще  большая
боль терзала внутренности. Теперь она знала, что такое ненависть.  Сегодня
терзали не только ее тело. Втоптали в  грязь  девичью  честь,  имя  гордой
княжеской дочери. А что такое потеря богатого княжества в сравнении?
     На улице темнело, только зарево  уже  трех  пожаров  озаряло  небо  и
бросало на улицу зловещие багровые сполохи. Донесся треск горящего дерева.
Все еще  доносились  отчаянные  предсмертные  крики.  Кого-то  насиловали,
убивали,  грабили.   Убитым   вспарывали   животы,   искали   проглоченные
драгоценности.  В  богатых  домах  убивали  всех,  даже  детей,  рылись  в
окровавленных внутренностях.

     Рогнеда остановилась, давая глазам  привыкнуть  к  полутьме  комнаты.
Светильник трепетным огоньком озарял лишь один  угол.  За  столом  высокий
мужчина склонился над развернутой картой из телячьей кожи. На едва слышный
стук двери он мгновенно поднял голову. На нее взглянуло  незнакомое  лицо:
сосредоточенное, в  глубокой  задумчивости,  с  запавшими  глазами.  Чисто
выбритая голова блестела, как и серьга в ухе, черный клок волос  как  змея
свисал с макушки до шеи.
     Человек в упор смотрел на нее,  словно  не  узнавая,  наконец  сквозь
чужой облик проступили черты хищника, который  убил  ее  отца  и  братьев,
опоганил ее тело и душу. Ей показалось, что даже  глаза  у  него  зажглись
багровыми огоньками, как угли, с которых ветром сдуло пепел.
     -- А,-- сказал он, в голосе новгородца вместе с ненавистью,  все  еще
неутоленной, росло торжество,-- ну-ну, иди сюда.
     Она мертво смотрела в его смеющееся лицо.
     -- Твои воины пропустили меня...
     -- А как же? -- удивился он.-- Все знают, что ты придешь разуть меня.
И весь твой город знает!
     Она  задохнулась  от  унижения.  Казалось  бы,   уже   все   выжжено,
исковеркано, загажено, но он нашел как сделать еще больнее!
     -- Кто это тебе сказал? -- спросила она тихо.
     -- Боги.
     -- Чьи боги?
     -- Тебе помогают свои, мне свои. Теперь уже видно, чьи сильнее.
     Приближаясь, она увидела на столе выделанную телячью кожу,  где  были
реки, озера, леса, болота, град Полоцк. Она  часто  видела  эту  карту  на
столе ее отца. Он долго обсуждал с воеводами как лучше  обустроить  земли,
защитить, где проложить мосты, загатить болота, а где пустить паромы...
     -- Тебе боги в самом деле сказали, что я приду разуть?
     -- Сказали.
     -- Твои боги... лгут!
     Она молниеносно выхватила узкий кинжал. Тускло блеснуло  лезвие.  Она
ударила точно и сильно прямо в сердце...
     ...но рука остановилась на полпути.  Сильные  пальцы  сжали  запястье
словно волчьим капканом. Он держал ее  крепко,  смотрел  насмешливо.  Губы
искривились в злой и презрительной гримасе:
     -- Мои не лгут. Они сказали, что ты захочешь отомстить. Я лишь должен
был понять, как. Яд, удар нанятого  вора,  удавка...  Все  недостойно,  ты
должна придти сама. Еще от двери я видел где ты прятала нож! А  теперь  ты
умрешь, и даже твои люди отвернутся от тебя.
     Он вывернул ей руку, она вскрикнула от  боли.  Кинжал  упал  на  пол.
Владимир пинком отправил его под стол.
     -- Я могу не сказать, что пыталась тебя убить,-- прошептала она.
     Он засмеялся:
     -- Тем лучше. Выходит, я заставил гордую Рогнедь солгать, как простую
рабыню.
     Горькие слезы закипели в ее голубых глазах:
     -- Да... я скажу, что пыталась тебя убить.
     Появился неслышно тихий человек, забрал  кинжал  и  так  же  неслышно
исчез.
     -- Умрешь на рассвете,-- сказал он, глядя ей в глаза.-- Умрешь не как
княжна, а как тать и головница. Но сперва по  праву  войны  я  отдам  тебя
воинам на потеху.
     Слезы бежали по ее мертвенно  бледному  лицу.  Владимир  раздвинул  в
жесткой усмешке губы:
     -- Там в десятке  Дубоголова  есть  такой  страшила...  Бр-р-р!  А  у
Выпника в отряде какие-то больные, покрытые коростой и язвами... К ним  ни
одна  баба  ни  за  какие  деньги...  тебе  обрадуются,  уж  они-то   свою
скопившуюся похоть утолят!
     Она прошептала, глотая слезы:
     -- Зачем... Зачем ты мне все это говоришь?
     Голос новгородского князя был тяжелым и острым, как его меч:
     -- Ты разуешь меня. Ты разуешь меня как  самая  последняя  челядница,
как слуга челядницы. Ты разуешь меня и поцелуешь мои сапоги! В этом случае
ты умрешь на рассвете как княжна. И будешь похоронена с отцом и братьями.
     Рогнеда часто дышала, высокая грудь ее часто вздымалась. Щеки  начали
розоветь, покрылись внезапным румянцем. Даже  кровоподтек  на  лице  почти
скрылся под густой краской, залившей лицо. Затем кровь отхлынула,  оставив
смертельную бледность. Княжна походила на оживший труп.
     Очень медленно опустила  перед  ним  на  колени.  От  его  сапог  шел
неприятный запах. Ее руки потянулись к его ногам. Владимир  сел  на  ложе,
смотрел на покорно склоненный затылок, на золотую косу, что покорно  легла
на пол.
     Ее дрожащие пальцы коснулись  его  сапог.  Запах  стал  сильнее,  она
наконец поняла, что новгородец, рассчитав все наперед,  нарочито  прошелся
по навозу.

     На рассвете Тавр осторожно заглянул в покои  Рогволода.  Новгородский
князь мог еще спать, небо только заалело, солнышко еще не вылезло из норы.
К его удивлению Владимир сидел за столом, перед ним была расстелена все та
же карта.
     С лавки свесилась до пола его рубашка, сапоги стояли рядом.  Владимир
почесывал волосатую грудь, что-то бурчал  под  нос.  Рядом  с  ним  стояла
большая чашка с горячей кавой, на  краю  стола  желтел  ломоть  пшеничного
хлеба.
     Тавр  бросил  быстрый  взгляд  на  ложе.  Там  под  цветным   одеялом
скорчилась  маленькая  фигурка.  Золотые  волосы  полоцкой   княжны   были
распущены, разметались по подушке, закрывали ее лицо.
     Владимир повернул голову:
     -- Дружина еще гуляет?
     -- Как всегда в таких случаях.
     --  Довольно,--  велел  он  жестко.--  Старые  обычаи  надо   ломать.
Потешились вчера день и эту ночь -- хватит. Теперь это город  наш,  зорить
его не гоже. Головников карать на горло. Хоть чужих, хоть своих.
     Тавр смотрел пытливо:
     -- Думаешь, получится?
     -- Уже получилось. С Рогволодом покончено, род его поганый уничтожен.
Это теперь наша земля,  наши  люди.  Никакого  Полоцкого  княжества!  Даже
зависимого от Руси. Теперь это часть Руси.  Я  здесь  оставлю  наместника.
Велю искоренять даже дух независимости, а всяких крикунов карать сразу  на
месте! Без суда.
     -- Круто берешь, княже.
     Владимир скривился:
     -- Старые обычаи надо ломать. Мне легче! Я  повидал  мир,  где  живут
иначе.
     На ложе зашевелилась бледная девушка. У Тавра  защемило  сердце.  Она
была сказочно прекрасна: золотые распущенные  волосы,  что  закрывают  все
ложе, огромные голубые глаза, нежное лицо... Жестокое сердце у князя,  вон
синяки от его немилосердных рук!
     Владимир перехватил его взгляд, усмехнулся.
     -- Останется здесь,-- сказал он небрежно.-- Не как княжна полоцкая, а
как одна из моих наложниц. Нет, пусть даже как жена. Если понесет  с  этой
ночи, она уж постаралась, ха-ха... то ребенок будет высокорожденным, не  в
пример мне. А ты собирай малую дружину! После обеда в путь.
     Тавр вышел, с изумлением  и,  как  Рогнеде  показалось,  с  укоризной
смерив ее  взглядом.  Владимир  быстро  оделся,  обулся  сам,  подпоясался
широким поясом, с бренчащими кольцами для короткого меча и ножа.
     Рогнеда не сводила с него глаз:
     -- Ты... решил оставить меня жить?
     -- А почему нет? Я уже свел с тобой счеты. Ты расплатилась с лихвой.
     -- Но... я сама не хочу жить больше.
     Он пожал плечами.
     -- Никто не неволит. Но, как не злобись на меня, скажи, что  было  не
так, как бывает всегда на войне? Да и братьев я твоих убил не подло  из-за
угла, а в сражении. Даже отца твоего сразил в честном поединке,  хотя  мог
бы не рисковать. Город уже пал... Но ты не можешь этого понять, потому что
это не твой отец и твои  братья  насиловали  других,  убивали  и  жгли,  а
убивали их самих!
     Она напряженно смотрела на то, как он собирает карты ее отца,  прячет
в ларец. В чем-то лжет, но в чем,  понять  не  могла.  Новгородец  слишком
увертлив, хитер, коварен.
     -- У тебя была какая-то цель,-- произнесла она медленно.
     -- Цель есть у каждого достойного  человека.  Остальные...  остальные
следуют своим желаниям. Я -- сын рабыни! Я  начинаю  находить  в  этом  не
позор, а... повод для похвальбы. Я сокрушил и поверг тех, кому от рождения
было дано все: имя, власть,  богатство,  могущество,  поддержка  таких  же
сильных и богатых. Выходит, я сильнее. Знатность рода дают пращуры,  такие
же люди, только жившие встарь, а силу да сметку дает Сварог сейчас! Но кто
из них может дать больше? А с небес мы все одинаковы. Князь и распоследний
раб все одно ма-а-а-ахонькие букашки для Сварога...
     Она молчала. Пыталась найти брешь в его  складной  речи.  А  Владимир
нетерпеливо выглянул в окно:
     -- Твои сенные  девки  разбежались...  Ничо,  соберутся.  Сиди  здесь
по-старому. Я насытил сердце местью. Насытил и... еще одну истину  постиг.
Нет для богов ни знатных, ни убогих. А любят они тех, кто трудится.  А  от
праздных и ленивых отвертают лик! Хоть от богатых, хоть от бедных.
     За окном хрипло и требовательно прозвучал боевой рог.  Заржали  кони,
кто-то длинно и витиевато выругался.
     Владимир  обернулся  к  Рогнеде.  Лик  его  снова   стал   хищным   и
требовательным:
     -- Для богов нет знатных или  незнатных,  запомни!  Мы  все  --  дети
Сварога. Дети солнечной породы.
     Она без сил опустилась на ложе, слишком измученная, чтобы  возражать.
В этом сыне рабыни слишком много мощи... Впрочем, почему  все  время  "сын
рабыни" да "сын рабыни"? Он ведь сын грозного Святослава,  благороднейшего
из рыцарей, который, собираясь в поход, всегда посылал гонцов в ту  страну
с  предупреждением:  "Хочу  идти  на   Вы!",   лучшего   из   полководцев,
разгромившего дотоле непобедимый Хазарский каганат! Он потомок  Рюрика,  а
тот -- прямой потомок Алариха, взявшего и сокрушившего дотоле  непобедимый
Рим. Аларих же ведет свой род прямо от Тора, грозного бога войны... А  Тор
-- старший сын Одина, бога богов!

     Глава 7

     Тавр доложил:
     -- Варяги идут к  Киеву  широко,  перехватывают  всякого,  кто  может
предупредить Киев. Лазутчики говорят, что войско Ярополка уже выступило!
     -- Неужто проклятый дознался?
     Тавр покачал головой:
     -- Вряд ли.
     -- Так что же?
     -- Скорее всего, узнал наконец,  что  ты  вместо  жмуди  двинулся  на
Полоцк. Спешит взять под защиту. Там  же  его  будущий  тесть  и  Рогнеда,
сладкая нареченная...
     Владимир скупо улыбнулся:
     -- Ты угадал, девка была сладкая. Но  как  же  он  надеется  получить
Рогнеду? Он же христианин, а им вера не велит иметь больше одной  жены!  К
другим надо ходить тайком.
     -- Ну, княже, когда дело касается баб, то мы все -- язычники.
     Князь засмеялся:
     -- Ладно, пусть спешит.  Думает,  я  еще  кидаюсь  на  высокие  стены
Полоцка аки пес на забор! Соединись он с Рогволодом, нам бы и  счастье  не
помогло... Скачи к варягам, вели остановиться. Пусть отдыхают, точат мечи.
Им надо перехватить Ярополка в удобном для нас месте. И -- внезапно!
     -- Где?
     -- Лазутчики у тебя, ты и выбирай. Но я проверю сам.  И  с  воеводами
посоветуюсь.
     Тавр унесся, быстрый  и  неутомимый.  Владимир  тронул  коня,  пустил
шагом. Если Ярополк спешит к Рогволоду, то с ним лишь хорошо вооруженные и
обученные войска, а всякие охочие люди  остались  в  Киеве  и  селах.  Эти
стянутся защищать стольный град,  буде  понадобится.  С  Ярополком  только
малое  войско  киян  да  еще  печенежская  орда.  Та  не  упустит   случая
поживиться, раз уж Ярополк заключил с ними вечный  мир,  пожаловал  земли.
Сами напросятся в помощь, только бы  пограбить,  пожечь  города  да  села,
увести оттуда женщин и детей, продать в дальних странах...
     Правда, он тоже ведет иноземцев.  Свеи  --  могучие  свирепые  воины.
Дерутся яро, зато невольников не берут, земли и города не просят. Им нужно
только злато, а его получат с  киевских  бояр  и  старейшин.  Печенеги  --
горшее зло. Об этом  надо  кричать  на  всех  перекрестках,  размалевывать
страсти и беды с их приходом...
     -- Кремень,-- подозвал  он  доверенного  гридня,--  ты  с  печенегами
дрался?
     -- Угу.
     Он высился над князем как закованная в железо  башня.  Голос  шел  из
груди как из огромного дупла. Он был даже крупнее Звенька, своего младшего
брата, который привел и взял клятву положить жизнь за князя.
     -- По пьянке или как?
     -- Всякое бывало...
     -- Подбери людей с бойкими языками. Пусть скачут  впереди  с  вестью,
что печенеги уже пришли взять в полон всю русскую землю!  Старых  и  малых
вместе с больными и слабыми посекут на месте, а женщин  и  красивых  детей
наших  продадут  в  жаркие  заморские  страны,   откуда   еще   никто   не
возвращался...
     -- Вот гады проклятые! -- вырвалось у Кремня. Лицо угрожающе налилось
кровью, глаза враз выкатились как у разъяренного быка.
     --  Сведения  надежные,--  добавил  Владимир.--  Сегодня  получил  от
лазутчиков. Пусть люди бегут из сел, прячутся по лесам.  Ярополк  защитить
их не сможет. Он поклялся их жизнями расплатиться с печенегами!
     Кремень поднял  коня  на  дыбы,  круто  развернул,  ударил  плетью  и
умчался.
     -- Двух собак одним камнем,-- пробормотал Владимир,-- или двух зайцев
одной стрелой... И благодетелями себя покажем,  и  Ярополку  ополчения  не
дадим собрать. Теперь бы только что-то придумать, чтобы справиться  с  его
тяжелым войском... и легконогой печенежской ордой...
     Во рту стало  сухо.  Все  равно  войско  Ярополка  намного  больше  и
сильнее! Дружина одного только Киева, самого сильного  и  богатого  града,
размечет его  лапотников.  Там  все  в  седлах  родились,  с  конца  копья
вскормлены, живут под звон мечей  и  умирают  в  боевой  славе.  Куда  его
новгородцам, где отродясь своей дружины не было! Только Рюрик,  да  и  тот
вскоре перебрался в Киев со всем войском. Не  обучены  новгородцы  ратному
ремеслу, а храбрость да лихость немногого  стоят  перед  умением.  Десяток
дружинников размечут  сотню  самых  отчаянных  храбрецов,  даже  если  тех
вооружить с головы до ног. А на самом деле  половина  новгородцев  идет  в
полотняных рубахах вместо доспехов, с топорами да рогатинами!

     В тот день, когда Владимир вскочил на стену  Полоцка,  сотни  ляшских
воинов взбирались на стены Перемышля, рубя и сбрасывая со стен  защитников
города. Польский князь Мешко I, узнав о  распре  в  стране  русов,  спешно
бросил туда войска. Перемышль был взят  и  сожжен,  жители  истреблены,  а
затем войска быстро прошли к Червеню, взяли  в  двухнедельном  непрерывном
штурме.  Затем  пришел  роковой  час  и  другим  червенским  городам.  Где
пробивали ворота и стены, где брали  подкопами,  где  прямым  штурмом  или
долгой осадой, но города, предоставленные  себе,  не  получая  помощи,  не
могли продержаться долго.
     А с юга земли Киевской Руси, недавно раздвинутые мечами Олега, Игоря,
Святослава, снова быстро и опасно сокращались под натиском кочевых племен.
     Войско Ярополка варяги перехватили и  дали  бой,  но  Ярополк  быстро
понял, что попал в засаду. Неся большие потери, он прорвался  сквозь  ряды
берсерков, кинулся к Киеву. Пешие варяги  не  могли  угнаться  за  конными
дружинниками. Раненых добили,  доспехи  сняли,  радуясь  хорошему  оружию,
двинулись на Киев.

     Ярополк, загоняя коня, ворвался через городские ворота и сразу  велел
поставить в самом узком месте Днепра сотни лодий, бросить  якоря,  связать
веревками, а сверху  наложить  прочный  настил.  Там  образовался  заслон,
перегородивший дорогу плывущим войскам  Владимира.  По  доскам  дружины  и
войска Ярополка с легкостью переходили с берега  на  берег,  чего  не  мог
Владимир.
     Пешая рать тем временем добралась по берегу до места,  где  их  ждала
жаждущая отмщенья рать Ярополка. Силы были примерно  равны,  разве  что  у
Ярополка воины были вооружены намного лучше, в то время как у  новгородцев
были кроме мечей и топоров даже  рогатины,  палки  с  привязанными  к  ним
камнями, дубины, палицы. А из  доспехов  у  большинства  новгородцев  были
только рваные рубахи.
     Лазутчики донесли, что всего  в  двух  верстах  ждет  сигнала  войско
печенегов. Их по зову Ярополка пришло великое множество. Они не помещались
в оврагах, балках, где должны были  таиться,  прятались  также  за  гаями,
рощами. По словам  лазутчиков  печенеги  взяли  с  собой  несколько  возов
веревок, чтобы связывать новгородцев и гнать в далекие восточные страны на
продажу.
     Обе рати выстраивались долго и бестолково. Впереди встали дружинники,
щиты  сомкнули  и  умело   ощетинились   длинными   копьями.   Щиты   были
предназначены для пешего боя, все почти в рост человека. Дружина за такими
щитами становилась неуязвимой для конного войска. Но у новгородцев конницы
не было, ее бы просто не провели через непроходимые леса.
     Владимир отметил эту первую ошибку воевод  Ярополка.  Прием,  который
приносил успех даже при атаках тяжелой  ромейской  конницы,  был  зряшным.
Правда, и пешей рати новгородцев все равно непросто сшибиться с киянами.
     -- Подать коня,-- велел он.
     -- Зачем? -- спросил Войдан подозрительно.
     Владимир поморщился:
     -- Я князь или не князь?
     -- Гм... ты князь, а я -- воевода этого войска. А ты в моем войске!
     Владимир невольно усмехнулся.  Войдан  напирает,  что  если  Владимир
думает и о ромеях, Германии, червленских городах, то он думает  только  об
этой битве, уже потому лучше в ней разбирается.
     -- Я не вмешиваюсь,-- объяснил он,--  я  хотел  бы  вызвать  киян  на
поединок.
     -- Рехнулся,-- ответил Войдан твердо.-- Тебе не  всегда  будет  везти
так, как под Полоцком.
     -- Почему?
     -- Святослав не всех героев сгубил  в  Болгарии.  Уцелевшие  стоят  с
Ярополком.
     Владимир скрипнул зубами:
     -- Надо поднять дух нашенских лапотников!
     -- Князь, если тебя убьют, то нас всех ждет петля.
     Владимир серьезно посмотрел в озабоченные глаза Войдана:
     -- Я боюсь погибнуть еще больше, чем ты... чем любой из этого вшивого
войска! Ты даже не представляешь,  как  много  я  теряю.  Но  если  мы  не
выиграем этот бой, петля нас ждет наверняка.
     Войдан был мрачнее грозовой тучи:
     -- Мы все время ходим по лезвию меча. Это Ярополк  может  проигрывать
бои, но он остается великим князем. А нам любой проигранный бой -- гибель.
И каждый бой -- последний и решающий!
     -- Последний и решающий,-- прошептал Владимир.
     Он  пустил  коня  вперед,  привычно  пробежал  кончиками  пальцев  по
рукоятям мечей, поерзал в седле, проверяя крепость ремней, подпруг. В  его
теле медленно просыпалась звериная сила берсерка, но,  странное  дело,  он
умел ее держать в узде, и озверевшим телом в любой схватке управлял  мозг,
куда не докатывалась красная пелена ярости.
     Ему пришлось трижды проскакать взад-вперед перед рядами киян, вызывая
поединщика. Его узнали, в киевском войске началось волнение,  галдели  как
гуси, коих гонят на базар, тыкали в его сторону пальцами.
     Войдан не понимает, подумал он зло. Да, в передних рядах стоят лучшие
из лучших, а это остатки дружин Святослава. Но эти дуболомы  ценят  только
молодецкий удар, отвагу и воинское умение. Приходится  подставлять  голову
под меч одного из богатырей Святослава, а ныне Ярополка, чтобы  вызвать  у
них чуточку тепла.
     -- Эй,-- вскричал он страшным голосом.-- Слава Святославу!
     Он пронесся галопом вдоль линии щитов и настороженных  глаз,  держась
однако на расстоянии полета стрелы,  вскинул  меч  и  снова  вскрикнул  на
скаку:
     -- Слава Святославу и его воям! Сын Святослава  ищет  смельчака,  что
желает чести и славы!
     На другом холме, что  поднимался  за  плотными  рядами  киян,  стояли
хмурые воеводы. Волчий Хвост со злостью ударил кулаком себя в бок:
     -- Леший его забери! Он называет себя сыном Святослава!
     Второй ответил со странными нотками в голосе:
     -- Да... но я бы сказал,  что  это  сам  Святослав.  Как  сидит,  как
скачет, как конем правит!
     Волчий Хвост сказал свирепо:
     -- А кто тогда Ярополк, если сын Святослава -- этот? Байстрюк?  Ох  и
хитер этот бастард, ох и пронырлив... Я даже не знал, что настолько...
     Они видели, как раздвигая ряды киян выехал огромный,  как  сторожевая
башня, всадник на черном жеребце. Всадник блестел железом от кончика шлема
до тяжелых стремян. В левой руке он держал длинное копье, на  локте  левой
висел круглый щит. Конь под ним двигался лениво, уверенно, привыкший,  что
расступаются как перед седоком, так и перед ним, огромным и  тяжелым,  как
гора.
     Новгородец поднял коня на дыбки, заставил его попятиться  на  задних,
давая место супротивнику, а заодно показывая умение управляться с лошадью.
Он заставил ее пройти назад не меньше сотни шагов, прежде чем  опустил  на
все четыре, и даже из стана киян донеслись восторженные выкрики.
     Новгородец помахал им рукой, что  вызвало  новую  волну  криков.  Его
приветствовали,  и  на  холме  воеводы   Ярополка   хмуро   переглянулись.
Новгородский князь отвагой и  ловкостью  начинает  завоевывать  сердца.  А
ежели еще каким-то образом и сшибет с коня поединщика киян...
     --  Зато  можем  разом  кончить  эту  смуту,--  сказал  Волчий  Хвост
внезапно.
     -- А подвоха там нет? Ты ж  говорил,  этот  за  щепку  зарежет  и  не
поморщится!
     Волчий Хвост покачал головой:
     -- Новгородец хитер. Но здесь все на виду, хитрить не будет. Сшибется
в честном бою. Отваги... и умения ему не занимать.
     -- Тогда он в самом деле сын Святослава!
     -- Уже и ты ему подвякиваешь,-- бросил Волчий Хвост с раздражением.--
У Святослава все шло от сердца, у этого -- от ума. И великой хитрости!  Ты
попримечай. Я уже с детства знал, раскусил.
     Поединщики разом пустили  коней  навстречу  друг  другу.  Белый  конь
новгородца несся красиво и весело, за плечами всадника трепетал  по  ветру
красный плащ. Князь новгородский держался в  седле  прямой,  как  сосенка,
успевал улыбаться своим и чужим,  и  лишь  с  середины  поля  пригнулся  и
нацелил копье.
     Его противник скакал тяжелым галопом. За черным, как  ночь,  жеребцом
реяли в воздухе черные вороны: копыта  выбрасывали  комья  земли,  всадник
казался темной скалой, из которой торчало длинное копье  с  блистающем  на
солнце наконечником. Вместе с конем они казались  единым  могучим  зверем,
который и сквозь вековой лес проломится как кабан через сочную траву.
     Они сшиблись со звоном и грохотом. Желтое облако пыли и  комья  земли
ненадолго скрыли их, а когда  ветер  унес  пыль,  со  стороны  новгородцев
раздался крик восторга, а кияне  молчали.  Всадник  на  белом  коне  снова
заставил коня попятиться, а черный качался в седле. Обломки  копья  лежали
на земле, щит бессильно болтался на руке.
     Все видели, что новгородец что-то сказал противнику, указал  на  ряды
киян. Тот кое-как развернул коня, поехал, все еще хватаясь за луку  седла,
что всегда было позором.
     Волчий Хвост процедил со злостью:
     -- Он его отпустил! Предложил взять другое копье... Лучше бы убил!
     -- Ты что? -- испугался другой.-- Это же наш сильнейший поединщик!  И
зять самого Переспела, тиуна Ярополка!
     -- Вот и хорошо. А так этот байстрюк показал  великодушие!  Послушай,
как орут!
     В рядах киян, что уже разобрались что к  чему,  нарастали  крики.  На
холм долетели вопли: "Слава сыну Святослава!, Слава!", однажды  прокричали
здравицу даже Владимиру, сыну  Святослава.  А  в  рядах  новгородцев  было
спокойнее. То ли кровь у них была холоднее, то ли делали вид, что для  них
это дело обычное.
     -- Заразы,-- процедил Волчий Хвост с бессильной ненавистью.-- Прямо ж
лопаются от чванства, отсель зрю! Повезло ж лапотникам, что  у  них  такой
князь!
     Он перехватил иронический взгляд воевод, стиснул кулаки в  бессильном
гневе.
     Из рядов киян услужливо подали черному всаднику новое копье,  но  тот

спорили, нарушив строй, наконец выехал другой всадник. Он  был  на  гнедом
жеребце, поджаром и налитом силой, всадник выглядел сильным и быстрым.  Он
поднял над головой меч, прокричал что-то хрипло, пустил коня в галоп.
     Новгородец  что-то  шепнул  коню  в  ухо,  тот  тряхнул  гривой,  что
развеселило и киян, и новгородцев, бодро  помчались  навстречу.  Князь  на
скаку  потащил  через  голову  меч,  вскинул  над  головой,   красивый   и
бесполезный жест, даже опасный для себя же, и лишь за три скока  от  места
сшибки подал его насквозь вниз, вздернул взамен щит.
     Грохот, лязг, дикое конское ржание. Кони  встали  на  дыбы,  и  вдруг
белый красавец жеребец как волк вцепился  зубами  в  шею  гнедого,  ударил
передники копытами. Новгородец взмахнул мечом еще раз, и  киянин  внезапно
запрокинулся навзничь вместе с конем. Слышно было, как ахнуло все  войско,
но киянин в последний миг сумел вывернуться  из-под  падающего  коня,  его
ударило оземь, он быстро высвободил ногу из стремени, но тут  не  повезло.
Бешено лягающийся конь, стремясь поскорее вскочить, дико бил  копытами  во
все стороны, один удар пришелся воину в бедро. Он  упал,  а  поднялся  уже
сильно хромая.
     Опять новгродец подъехал, сказал что-то сочувствующе, сам поймал коня
и подвел к ушибленному. Тот подобрал отлетевший далеко меч, кое-как влез в
седло и понуро потащился к своим рядам.
     На холме за спиной Волчьего Хвоста слышалось восхищенное:
     -- Что делает, негодяй, что делает!
     -- Да, в батьку пошел...
     -- Ишь, потеху воинскую ему подавай! Не добыча ему, видать по  всему,
важна, а удаль и слава... Даже коня и зброю не отобрал!
     Дурни вы, хотелось крикнул Волчьему Хвосту. Если бы вы знали его  как
я, этого змея подколодного, хитрого и холодного, у  которого  в  душе  нет
отцовского огня и никогда не было!
     -- Неужто еще вызовет? Тогда ему  несдобровать!  Кто-то  да  найдется
удалее... Да и устал, поди...
     Как бы в подтверждение его слов с поля  донесся  голос  новгородского
князя:
     -- Эй, кияне! Давайте еще одного, последнего! Меня обедать ждут!
     Снова среди киян был взрыв веселья. Десятники и сотники,  что  раньше
бегали по рядам, утихомиривали, теперь тоже стояли раскрыв  рты,  смотрели
на удалого воина с обожанием. Он был именно такой, о которых поют  кощюны,
о каких любят рассказывать длинными зимними вечерами.  Молодой,  красивый,
отважный, веселый и добрый. Мог не только убить, но  хотя  бы  забрать  по
праву победителя коней и оружие, но и  этого  не  сделал!  Ему  достаточно
потешить сердце удалой схваткой, когда кровь кипит, сердце  поет,  а  душа
трепещет от счастья!
     Волчий Хвост ощутил движение сзади. На коня садился отважный Аламбек,
сын печенежского хана Кури. Чуть раскосые глаза блестели  от  возбуждения,
смуглое лицо покрылось мелкими капельками пота.
     -- Ты что задумал? -- спросил Волчий Хвост строго.
     -- Теперь его очередь упасть  с  коня,  хватая  пригоршнями  землю,--
засмеялся Аламбек.-- Я знаю его лучше вас всех! Мы  играли  вместе,  часто
дрались еще на деревянных мечах... Теперь я сшибу его и  тоже  отпущу,  не
причинив вреда. Пусть и новгородцы видят, что мы -- воины, а не мужичье  с
кольями!
     -- Аламбек,-- сказал Волчий Хвост предостерегающе,-- он тебя убьет.
     -- Меня? -- засмеялся Аламбек.-- Который ему однажды жизнь спас?
     Он ударил коня пятками в бока, вихрем унесся  с  холма.  Огибая  один
отряд, он так повернул коня, что тот  десяток  саженей  несся,  выбрасывая
копыта в сторону и едва не царапая стременем по земле.
     Кияне встретили нового поединщика вялыми возгласами. Аламбек  стиснул
зубы, напрягся, изготовился к короткому и красивому бою. И так все  сердца
уже отданы новгородцу, а тут еще вышел он, печенег, чьими руками  киевские
князья любят загребать жар, но их самих не любят и боятся... Надо победить
красиво и убедительно.
     Владимир, увидев печенега, вернулся к своим рядам,  бросил  на  землю
щит. Ему подавали оружие, он выбирал, отбрасывал, а когда  наконец  пустил
коня вскачь на середину поля, у  Аламбека  дрогнуло  сердце.  Новгородский
князь ехал с двумя мечами в обеих руках. Это даже были не мечи:  в  правой
руке он держал односторонний меч со слегка скошенным концом,  на  Руси  их
зовут  хазарскими,  а  в  левой  руке   недобро   поблескивала   настоящая
печенежская сабля, разве что чуть длиннее. Расчет на то, что неуклюжий меч
новгородца уступит легкой и быстрой сабле, провалился в самом начале.
     Владимир наконец узнал всадника, крикнул с тревогой в голосе:
     -- Аламбек, тебя не узнать! Что привело тебя сюда?
     -- Поединок! -- воскликнул Аламбек.-- Попытай счастья еще и со мной!
     Лицо Владимира помрачнело. Конь под Аламбеком горячился и грыз удила,
косил огненным глазом. Сам Аламбек улыбался чисто и отважно, искал чести и
славы в глазах войска. Он был чист как рыбка в горном ручье.
     -- Аламбек,-- сказал Владимир негромко, чтобы  не  слышали  войска,--
лучше поверни коня. Если мы вступим в поединок, я должен буду тебя убить.
     Аламбек  удивленно  вскинул  брови.  На  юношеском   лице   появилось
непонимающее выражение:
     -- Почему?
     -- Я сейчас не воин,-- сказал Владимир, тяжело  ворочая  языком.--  Я
политик.
     -- Ну и что?
     -- Ты бьешься лишь за славу... а я -- за жизнь... Свою и  жизни  этих
лапотников, что пошли за мной. Цена слишком велика. Я  должен  делать  то,
что должен, а не то, что хочется...
     Аламбек посерел лицом. Он не понял, но ощутил сердцем, что перед  ним
уже не друг детства. И не человек, который слушается  зова  сердца.  А  то
благородство, которое выказывает перед рядами воинов, своих и чужих, в его
руках лишь оружие, что прибавляет сил новгородцам и  с  каждым  мгновением
обессиливает киян.
     -- Да,-- сказал Аламбек сдавленным  голосом,--  я  понял,  что  лучше
повернуть коня... Как для себя, так и... вообще. Но я -- человек! Человек,
а не политик. А человека ведут по жизни честь, слава, любовь, но не подлый
расчет!
     Он вытащил саблю, их глаза встретились. И оба сказали взглядами,  что
только один покинет это поле живым.
     Они разъехались в стороны, поворотили разом коней и бросили  друг  на
друга. На холмах, откуда следили воеводы, и в обеих ратях затаили дыхание.
Оберуких бойцов видывали не  часто,  гораздо  больше  ценился  богатырский
замах  да  молодецкий  удар.  Рассказывали  о   богатырях,   что   дерутся
двухпудовыми булавами, хотя рассказчик понимал, что даже подросток  успеет
трижды ткнуть такого богатыря саблей, пока тот широко размахивается  своей
тяжелой булавой, сам шатаясь от своих богатырских замахов.
     Но здесь был печенег с легкой сабелькой, и свой русич с двумя мечами,
малость похожими на сабли. И дрались они уже без улыбок,  с  перекошенными
лицами. Звон и лязг стояли по всему полю. Вскоре обломки щита брызнули  во
все стороны, но, прежде чем печенег успел стряхнуть его с руки, новгородец
привстал на стременах, и каждый в обоих ратях задержал дыхание.
     Страшно блеснуло железо. Аламбек подпрыгнул в  седле,  свет  вспыхнул
перед глазами. Он успел ощутить резкую боль, затем наступила чернота.
     Владимир дал ему упасть на землю.  Чуткий  конь  остановился,  дрожа,
свежая кровь залила седло. Владимир вскинул оба меча, вскрикнул  изо  всех
сил:
     -- Водан!!! Перун!!! Узрите славу Святослава!!!
     Троекратный крик страшно прокатился над полем.  Даже  новгородская  и
варяжские рати хранили благоговейное молчание. Воин с двумя окровавленными
мечами был похож на молодого бога войны. Он был страшен и прекрасен.
     Владимир подхватил с земли  сраженного,  бросил  его  поперек  седла,
ухватил чужого коня за повод и вскачь вернулся к своим.
     На холме, где следили за войсками воеводы Ярополка,  Волчий  Хвост  в
бессилии  сжимал  кулаки.  Воеводы  гомонили  оживленно,  всяк  хвалил   и
восторгался подвигами новгородского князя. Теперь уже видно, кто из  троих
сыновей Святослава унаследовал неукротимый дух  отца,  отвагу  и  воинскую
честь, кто великодушен и добр...
     Добр, подумал Волчий Хвост люто. Попадетесь ему, он вам покажет  свою
доброту. А вслух рявкнул:
     -- Начинать сечу!
     С обнаженным мечом в руке понесся с холма, дал знак  сотникам,  чтобы
двинули всю  рать  навстречу  новгородской.  Подумал  с  неохотой,  что  у
северного войска  дух  взыграл  после  побед  их  князя,  а  воинский  дух
удваивает силы. У киян же к унынию  добавилось  еще  и  восхищение  удалью
этого сына Святослава. Уже всяк знает о его рабской доле,  о  гонениях  на
него знатных братьев, о трудной судьбе... Всяк  примеряет  к  себе,  среди
киян днем с огнем не отыскать тех, кто не сочувствовал бы молодому  князю,
который пришел сюда всего лишь взять  свое...  А  это  значит,  что  ежели
каждый новгородец будет биться за двоих, то каждый  киянин  будет  драться
нехотя, вполсилы...
     Только и надежды, подумал Волчий Хвост угрюмо, что народу в  киевском
войске вдесятеро больше!

     Глава 8

     Волхвы застучали в бубны, хрипло и  протяжно  завыли,  горяча  кровь,
боевые трубы. Их делали из деревьев, разбитых громом, потому  трубный  рев
был страшен, лют, грозен, в  нем  звучали  угрозы  и  обещание  смерти.  У
каждого дрогнуло сердце, пошло стучать сильно и  часто,  а  горячая  кровь
ударила тяжелой волной в голову.
     Лучники с обеих сторон выпустили  тучи  стрел.  Потемнело,  когда  со
злобным  свистом  пошли  рассекать  воздух  длинные  прутья   с   тяжелыми
наконечниками.  Они  падали  как  град,  звонко  и  страшно   стучали   по
подставленным щитам. Иные находили щели, слышались сдавленные проклятия  и
стоны. Кое-кто уже падал, через них переступали и шагали дальше.
     Сошлись чуть ближе, пращники метнули камни.  Снова  завыл  и  загудел
воздух. Камни  били  по  щитам  и  шлемах  гулко  и  звонко.  Когда  между
новгородской и киевскими ратями осталось  не  больше  десятка  шагов,  они
бросились друг на друга бегом, разжигая себя криками  и  руганью.  Ударили
копьями, затем застучали о щиты  мечи,  топоры,  клевцы,  палицы,  булавы,
пошли в ход рогатины с обугленными для крепости рогами.
     Трубы ревели, гнали вперед уже не  на  противника  --  на  врага.  На
врага, в которого нужно всаживать копье, рубить топором, вспарывать  живот
ножом, топтать упавшего, добивать, пока тот не убил тебя.
     Новгородская рать теснила киян, те  таяли  как  лед  в  теплой  воде.
Наконец новгородцы дошли до холма.  Воевода  Волчий  Хвост  надел  шлем  и
поскакал навстречу во главе отборной дружины. Ударили с такой  мощью,  что
новгородцы остановились, попятились, но дружинников было мало, а удаль  --
еще не сила. Новгородцы сперва остановились, затем начали медленно теснить
киян. Те  отступали,  оставляя  сотни  убитых  и  раненых,  отступали  все
быстрее. Еще чуть, отступление будет уже называться иначе...
     Волчий Хвост ругался, гнал в бой, на  нем  уже  был  помят  шлем,  на
панцирном доспехе сорвало две плашки, лицо  было  перекошено  яростью.  Он
сменил уже двух коней, новгородцы наловчились подрезать  сухожилия,  затем
рубили упавших топорами. Двое гридней держались рядом,  закрывали  воеводу
щитами, даже своими телами.
     -- Позор! -- ревел Волчий Хвост.-- Стыдоба! Их впятеро меньше!
     -- Они лапотники! -- вторили ему другие воеводы.-- Укрепимся духом!
     Внезапно раздались ликующие крики. Со  стороны  новгородцев  в  самую
гущу боя несся небольшой отряд на свежих конях. Впереди летел  с  поднятым
мечом непобедимый молодой князь! Он  был  прекрасен  на  белом  коне  и  с
поднятым мечом в оголенной по плечо руке. Старые воины киян  ахали,  вслух
заговорили, что это сам неистовый Святослав ведет северные войска.
     За князем в  грохоте  копыт  мчались  его  воеводы  --  в  чешуйчатых
доспехах, блестящих шлемах, все как один с радостными лицами, смеющиеся. В
их руках блистали мечи и топоры.
     По киевской рати прокатился стон. Теперь уже не только старые  воины,
прошедшие войну с хазарами, бои в Болгарии, но и земское войско увидели не
новгородца: на них мчался всегда молодой Святослав -- огненный, неистовый,
гремящий веселой удалью и  бесшабашием.  В  нем  было  столько  красоты  и
веселой удали, что он выглядел бессмертным богом. С ним летит  Правда,  он
непобедим, с ним все боги!
     И кияне дрогнули, подались назад, не отрывая от него  взоров.  Многие
бросали оружие и стремглав бежали вдоль берега, ныряли в лесную чащу,  где
отыщутся тропинки, ведущие обратно к Киеву.
     Волчий Хвост охрип от крика, но когда бежала и  старшая  дружина,  он
повернул коня. Сражение было проиграно, проиграно позорно. Даже дружинники
бежали в лес, однако новгородцы их преследовать не стали.
     -- В отца,-- заметил  на  бегу  один  из  старых  дружинников.--  Тот
запрещал нам бить убегающих!
     -- А мы, дурачье, еще бурчали...
     -- Сокола видно по полету,-- согласился третий.
     Они отдышались, привели себя в порядок и пошли в  сторону  Киева.  По
крайней мере хоть оружие не бросили, как земское войско!
     Но почему огромная печенежская орда так и простояла в бездействии?

     Владимир остановил взмыленного коня на вершинке холма. Киев  был  как
на  ладони.  Огромный,  раскинувшийся  на  полмира,  огороженный   высокой
каменной стеной. Одних резных теремов в три-четыре поверха не счесть,  вон
как блещут крыши, а уж домов, хижин и  землянок  смердов  видимо-невидимо,
муравьев и то на свете меньше. Как воевать с такой мощью?
     Сердце похолодело. Владимир ощутил тень смерти. Недавно покинул Киев,
а тот разросся еще больше, украсился. Здесь, среди этой мурашвы,  живут  и
самые опытные в битвах военачальники, воеводы, тысяцкие. Они водили  полки
под стены Царьграда,  победно  воевали  с  хазарами,  знают  все  воинские
уловки. Их не просто одолеть, даже будь силы равны!
     -- Тавр,-- позвал он.-- Среча тонко прядет, к тому ж у Несречи острые
ножницы... Сейчас наши звезды еще светят нам, а к вечеру могут  покатиться
на землю. Здесь сердце Руси, здесь мощь, на которую нам только лаять да  и
то издали. Кончай баб таскать в шатер, думай!
     -- Боги за нас,-- ответил Тавр с усмешкой.-- Полоцк мы взяли?
     -- Киев стоит десяти Полоцков. А боги помогают лишь тем, кто помощи у
них не просит. На богов надейся, но к берегу греби...
     -- Может ударить с ходу, пока не опомнились?
     -- Дурень ты.
     -- Я ж не сын Святослава,-- ответил Тавр, не обидевшись.-- Мне дурнем
быть можно.
     -- А мне нельзя даже прикидываться, как вот ты сейчас дурня  валяешь.
Весь Новгород смотрит... Зови на сбор бояр и воевод!
     Тавр исчез,  Владимир  спешился,  бросил  повод  отроку.  Его  личные
дружинники уже ставили шатер, рубили хворост для костра.
     С шумом, гамом, радостными лицами стягивались  на  холм  к  Владимиру
воеводы, тиуны, мужи знатные и нарочитые. Владимир вышел из шатра, опрятно
одетый, чистый. Лик его был светел,  но  заговорил  он  глухо,  голос  был
тяжелым, как холм, на котором стоял:
     -- Скорбью мое сердце исполнилось... Русские люди  пошли  на  русских
людей. Давно такого не было в земле Русской! Как жить дальше? Не лучше  ли
замириться с Ярополком, признать его старшим братом и принять  уготованную
участь? Позорное примирение все же лучше победной, но  очень  уж  кровавой
войны...
     Воеводы смотрели сумрачно. Радостное  выражение  на  лицах  сменилось
недовольством. Вперед выступил Стойгнев.
     -- Княже,-- заговорил он с великим достоинством.-- Ты  молод,  сердце
твое чистое, справедливое... Будь такие сердца и у других --  не  было  бы
краше нашей земли, не было бы  выше  народа  русского!  Но  мы,  старые  и
бывалые, видели свет, видали люд. Жизнь не такая страшная, княже, как тебе
кажется! Она много  страшнее,  гаже  и  неправеднее.  Ярополк  --  убивец!
Родного брата не пожалел. С убийцами его отца дружбу водит!  Тебя  что  ли
пожалеет или нас? Это волк.
     На шаг выдвинулся старейшина новгородских купцов,  он  блюл  интересы
торговых людей. Заговорил с великой обидой:
     -- Не гневайся, княже, но ежели ты, по своему доброму  сердцу,  готов
стерпеть поношения, то мы, новгородцы, сумеем постоять за себя и за  тебя!
Лапотниками нас кличут, плотниками. Так  мы  покажем,  как  умеет  воевать
плотники!
     Ничего ты не покажешь, лапотник, подумал Владимир брезгливо. Хоть  ты
и в сафьяновых сапогах, но все равно -- лапотник, не воин. А вслух молвил:
     -- Все же скорблю о великой крови...
     --  Жизнь  без  крови  не  бывает,--  вмешался  Стойгнев.--   Человек
рождается весь в крови! А я еще не видел князя,  который  не  проливал  бы
целые реки. За правое дело бей смело! Жизни без войны нет, так  хоть  воюй
за добро.

     Прибыл с небольшим отрядом  Войдан.  Владимир  обнял  воеводу,  сразу
оценив усталый, но довольный вид, увел в  свой  шатер.  Сувор,  с  которым
Владимир не разлучался даже в походе, перекосил рожу в улыбке, подал  каву
и велел отрокам приготовить еды для бывшего царьградца.
     -- Где варяжские дружины? -- спросил Владимир.-- Не вижу их.
     Войдан с наслаждением отхлебнул горячей кавы:
     -- Перенимают земские отряды Ярополка. Ты мудро поступил, князь.  Аки
Лександр Великий. Половину войска Ярополка оставил на местах, не дал  даже
собраться,  пробиться  в  Киев.  Отдельными  отрядами  иной  раз  пытаются
пробиться, но без охоты, и даже рады, что их бьют и гонят назад. Так что в
Киеве Ярополк с одной дружиной.
     -- Той дружины у него впятеро больше, чем у меня всего войска.
     Да и то вшивого, добавил он мысленно. Не знают за какой  конец  копья
браться. А топоры только плотницкие в руках держали.
     Но смолчал, не стал обижать новгородских бояр, что уже заглядывали  в
шатер. С холма смотрел, как из Киева перла толпа народу. Все семь  холмов,
на которых стоял Киев, почернели как от муравьев  в  теплый  летний  вечер
перед роением. Спешно углубляли рвы, и без того глубокие, насыпали  второй
высокий ров вокруг первого, а в промежутке вкапывали остриями вверх колья.
Это еще не войско, простой черный люд, но даже на них  брось  новгородскую
рать, и то растворится как в горячей воде капля меда.
     Даже на валах вколачивали  в  землю  колья,  прятали  бороны  зубьями
вверх, копали  ямы,  которые  затем  накроют  плетенками,  чуть  притрусят
землей. Страшные ловушки на зверя, теперь на  человека  --  самого  лютого
зверя, что идет на брата!
     К ним подошел Стойгнев. Оглядел киян свысока, глубокомысленно изрек:
     -- Непросто будет взять. Эх, непросто!
     Дурак, подумал Владимир беззлобно. Отсюда никак не взять. Вызнать  бы
какие здесь подземные ходы, если имеются, еще можно бы надеяться...  Да  и
тогда город захватить нелегко. Чудно, что не выходят  навстречу  со  своим
войском. Его вшивая рать разбежится при первом же ударе...
     Боятся, понял он внезапно. Захват Полоцка напугал своей быстротой,  а
потом я еще и погнал как баранов  его  войско,  что  смяло  даже  отборную
дружину. Ярополк не знает, что я еще  держу  за  пазухой.  Сидит  и  ждет.
Знает, что осадой Киев не взять, а при штурме я вовсе положу  все  войско.
Да и легче отбиваться из-за стен. Потери один к трем!  А  соотношение  сил
как раз обратное.
     Будь я на месте Ярополка, думал он  хмуро,  ударил  бы  сразу.  Я  не
Святослав, в сечу не рвусь,  но  сейчас  самое  время  выйти  из  Киева  и
разогнать мою рать. Дурак Ярополк  и  трус.  Если  такой  будет  и  дальше
править на Руси, тогда  не  то,  что  немцы  и  поляки,  нас  куры  лапами
загребут!

     Когда Владимир второй раз объезжал  Киев,  осматривая  стены,  к  его
малой дружине присоединился Стойгнев. Старый воевода уже раскаивался,  что
говорил так резко и настаивал на походе  против  Киева.  Может  и  следует
замириться с Ярополком? Теперь он не будет... не должен  спорить  супротив
княжения Владимира в Новгороде!
     Вообще-то Владимиром можно и пожертвовать, хоть молодой князь показал
себя покладистым. Ведь ради большей независимости пришли  сюда  с  оружием
новгородцы, а не ради Владимира. Дернуло же за язык на задиристые речи! Но
уж больно смиренно говорил молодой князь. Не захочешь,  а  возразишь...  А
слово не воробей, уже полетело... Не давши слово -- крепись,  а  давши  --
держишь. Тут тебе и голову сложить, если осторожность покинула. За  дурной
язык голове расплачиваться.
     -- Ничем не взять,-- начал он  осторожный  разговор,  когда  их  кони
пошли рядом.-- Ни тебе натиском, ни хитростью, ни измором... Переманить бы
как-то на свою сторону, но кияне нас, новгородцев, за людей не  чтут...  А
рази мы виноваты, что земли наши бедные? Одни камни да болота! Зато люди у
нас лучше.
     Люди везде одинаковы, подумал Владимир хмуро. Даже в  Царьграде,  где
таких насмотрелся, что и рассказывать нельзя. В глаза смолчат, а за спиной
брехлом обзовут.
     -- Как работают,-- сказал он тоскливо.-- Как работают! Вал  насыпают,
словно от скифов или гуннов будут обороняться...
     В двух шагах от его шатра сидели  связанные  одной  веревкой  молодые
девки. Он хмуро взглянул на заплаканные лица,  кое-кто  закрывал  ладонями
голые груди, от платья остались лохмотья. Судя по вышивке на  платьях,  их
захватили в ближайшем селе.
     -- Вот ту,-- буркнул он,-- и эту... Нет, которая рыжая.
     Вошел в шатер, сбросил перевязь с  мечом.  Следом  за  ним  втолкнули
девок. Владимир кивком велел одной лечь на ложе. Та смотрела  расширенными
от страха глазами. Он поморщился, везде одно и то же. Бросил ее  на  ложе,
девка вскрикнула, задрал ей подол, обнажая сочные белые ягодицы.
     Вторая  тихонько  плакала,  но  с  места  сдвинуться  не  осмелилась.
Владимир, быстро насытив плоть, поднялся, звонко хлопнул по заднице:
     -- Можешь возвращаться домой!
     Девка поднялась, торопливо опустила смятый подол. Глаза  ее  смотрели
исподлобья:
     -- Нас поймали вместе...
     Владимир хлопнул в ладоши.  Вошел  Сувор,  выслушал,  кивнул,  исчез.
Владимир бросил первой:
     -- Как тебя зовут?
     -- Алена...
     -- Алена, ты молодец, что не бросаешь подругу. Сейчас поедим, а потом
поглядим. Но к ночи я вас отпущу, не реви.
     Кава была  крепкой,  горячей,  сладкой.  Девки  сперва  дичились,  не
решались даже взять в руки. Алена оказалась то ли смелее, то  ли  для  нее
уже худшее казалось позади: решилась на глоток,  тут  же  заела  пшеничной
лепешкой.
     -- Пей,-- подбодрила она подругу.-- Это как чага.
     Девка ползала взглядом по столешнице, боясь поднять  глаза.  Лицо  ее
было сплошь в веснушках, круглое, с широким ртом. Губы полные, как  спелые
вишни. Она выглядела милой и неглупой, теперь  Владимир  рассмотрел  в  ее
сдержанных движениях не страх, а нежелание дразнить дикого лесного зверя.
     -- Ладно,-- сказал он досадливо,-- убирайтесь обе.
     Лишь Алена на миг задержалась на выходе, оглянулась через плечо. В ее
крупных серых глазах было странное понимание и  прощение.  Когда  их  шаги
затихли, Владимир снова напился кавы и склонился над картой.
     На этот раз долго  смотрел  тупо,  не  находя  решения.  Но  взор  не
отрывал:  иногда  решение  приходило  словно  бы  само.  Иной  раз   утром
просыпался, уже зная как и что делать. Но  для  этого  надо  долго  и  так
упорно думать, что голова начинает трескаться как пустой котел на огне.
     На внешнюю  помощь  рассчитывать  нельзя.  Ярополк  дружен  со  всеми
окрестными землями, польскому королю  Мешко  уступил  червленские  города,
печенегам дал русские земли на поселение, даже с убийцами отца  замирился.
Воины? Но они преданы Ярополку. Как великому князю по праву  наследования,
так и одноверцу...
     Тпр-р-р-ру, не поискать ли здесь? Дружина у  Ярополка  отборная,  там
все послужившие в Царьграде, Риме, прошедшие в чужих странах огонь и воды.
     Но там пожив, они почти все стали христианами. То ли с  волками  жить
-- по-волчьи выть, то ли еще почему, но  ходят  с  медными  крестиками  на
груди, а кто с золотыми и серебряными, хоть и прячут от прочего  люда  под
рубахи. А прочий люд, это не только простонародье,  но  и  знатные  бояре,
купцы, старейшины кожевенных и оружейных рядов, тиуны и владельцы  конских
табунов!
     Сувор принес свежую каву. От горячего напитка аромат пошел  по  всему
шатру, ожег ноздри. Владимир пил жадно, обжигаясь, торопясь влить  в  тело
добавочную силу, чтобы усталое сердце поработало мощнее, прочистило голову
горячей кровью.
     Ярополк, принявший новую веру, даже его отборная дружина  --  еще  не
Киев. Народ держится веры отцов. Это сила! Но еще сильнее знатные люди,  в
чьих руках вся торговля, склады, земли, люди, дома, причалы  на  Днепре  и
сотни лодий. Они не признают нового бога, разве что один-два, побывавшие в
дальних краях долго, принесли и новых  богов.  Кто  взял  себе  иудейского
бога, кто бахметского, кто  Христа,  а  кто  и  вовсе  привез  трехголовых
идолов, похожих на Змея Горыныча, только больно смиренных. Вот на  знатных
и попробовать бы опереться! Это сила едва ли слабее великого князя.
     Он допил, смаху опрокинул чашку. На столе осталась  черная  ноздревая
горка. Из-под нее побежали тонкие струйки.
     -- Ну-ка, погадаем на кавиной гуще... Гляди-ка, тает сила Ярополка!
     Гадать он не умел, но еще Добрыня сказал однажды, что  у  сильного  и
звезды становятся так, как нужно сильному.  А  уж  про  мелкие  приметы  и
говорить соромно. Быть Ярополку битым, ибо сильный ищет не  оправдания,  а
средства.
     Блуд, вот кто может стать опорой! Он сыграл свою роль, хоть и тайную,
в отстранении от власти Ольги, княгини-христианки. Ярополк то ли дознался,
то еще что,  но  Блуда  отодвинул  от  княжьего  престола,  даже  в  терем
допускает редко. Блуд слишком ревностный сторонник истинной веры отцов,  а
в княжьем тереме шагу не ступить, чтобы  не  наткнуться  на  латинян,  что
обратили  Ярополка  в  свою  веру  и  успешно  обращают  других.  А  таких
становится все больше,  ибо  Ярополк  приближает  к  себе  новообращенных,
обласкивает, доверяет больше...
     Итак, попробуем на прочность Блуда. За ним стоят  знатные  и  богатые
мужи, бояре, воеводы, даже самые старые из  дружины,  которым  уже  поздно
менять веру. Блуд и его люди -- это могучая тайная сила, с которой Ярополк
зря не считается!

     Глава 9

     Кремень  бережно  принял  княжий  перстень,  поцеловал,   старательно
спрятал в потайной кармашек.
     -- Так и передай все Блуду,-- напомнил Владимир еще раз.-- Я  уверен,
он согласится.
     Кремень посмотрел в темные,  как  ночная  вода,  глаза  князя.  Голос
дружинника не дрогнул:
     -- А нет... умру без страха. Ты  спас  меня,  князь.  Ты  надо  мной,
раненым, дрался против троих, защищал. Моя жизнь принадлежит тебе.
     -- Иди,-- велел Владимир.-- Ты вернешься. Мне нужно, чтобы Среча нить
твоей жизни не оборвала.
     Кремень вышел, а Владимир раздраженно заходил взад-вперед по комнате.
Было гадко на душе, ибо только  что  отправил  человека  почти  на  верную
смерть. Суровый боярин наверняка велит  казнить  его.  Но  есть  маленькая
надежда, что  Кремень  сумеет  убедить  могущественного  человека  держать
сторону Владимира. А утопающий и за гадюку схватится!
     Ближе  к  рассвету,  когда  дрема  одолевает  пуще   всего,   Кремень
проскользнул мимо дозорных, пробежал, пригибаясь,  к  Глубочицкому  ручью,
затаился  у  подножья   высокого   вала.   Над   самой   головой   прошла,
переговариваясь сонными голосами, ночная стража. Когда затих скрип  песка,
Кремень неслышно вскарабкался наверх, прислушался. Тихо, только далеко  на
валу слышались размеренные голоса.
     Он соскользнул вниз. На беду из темноты  вышел,  поддергивая  портки,
высокий худой мужик, наткнулся боком.
     -- Лешак, ты? -- спросил он тонким голосом.-- Фу, напу...
     Тучка сползла с луны, лицо мужика от удивления и страха перекосилось.
Кулак Кременя ударил под дых, мужик беззвучно перегнулся в поясе.  Кремень
быстро ухватил его голову  под  мышку,  зажал  так,  что  захрустели  зубы
жертвы, дернул, поворачивая резко в сторону. Сухо лопнули шейные косточки.
Оттащив безвольное тело в кусты, Кремень  поспешил  на  Подол.  Впереди  в
лунном свете блестели крыши боярских  теремов.  Нужно  до  восхода  успеть
отыскать нужный...

     Блуд твердо  следовал  правилу:  "Не  давай  солнцу  застать  себя  в
постели", а в это утро  вышел  на  крыльцо,  когда  Векша  еще  спала,  но
виднокрай полыхал во всей красе. Нужно проверить тиунов  и  мечников,  что
согнали народ с Оболони и Подола. Ему шепнули, что там за плату  отпускают
с княжьих работ, а во рву копошатся лишь  самые  убогие,  коим  откупиться
нечем.
     Он еще стоял на крыльце, решая к  каким  воротам  сперва  пойти,  как
откуда-то с заднего двора появился рослый молодой мужик. Он поклонился еще
издали, но что-то в нем насторожило Блуда. Слишком легок  в  движениях,  а
сам по себе тяжел и силен, такое заметно лишь в  умелых  бойцах  Ярополка,
что с утра упражняются с мечами и бегают по  двору  с  мешками  камней  на
плечах.
     -- Челом тебе, воевода,-- сказал мужик.-- Юные годами спят, а ты  уже
на ногах. Остались ли еще в Киеве такие же рачительные, как ты?
     Блуд мерил мужика подозрительным взором.  Ни  к  селу,  ни  к  городу
вспомнился Владимир. Тоже вставал, как научил его Блуд, до восхода солнца.
     -- Чего тебе? -- спросил он набычившись.
     -- Разговор есть,-- сказал мужик и указал глазами на окна терема, все
еще темные.
     -- И то дивно,  что  тебя  не  взяли  еще  на  улице,--  сказал  Блуд
холодно,-- да не спросили с пристрастием, кто ты и откель.
     Мужик беспечно усмехнулся:
     -- В твоем доме умеют спрашивать, знаю
     Блуд снова оглядел его с  головы  до  ног.  Мужик  стоит  бесстрашно,
колени чуть испачканы в земле. Где-то полз, глаза дерзкие, не холоп,  даже
стал так, чтобы краем глаз видеть справа и слева.  Впрочем,  эта  привычка
дружинников здесь не поможет.
     -- Коли знаешь,--  сказал  он  коротко,--  пойдем  в  светлицу.  Если
по-пустому тревожишь, голову сниму.
     -- Не по-пустому,-- заверил мужик.-- А ты, боярин, ни в сон, ни в чох
не веруешь. Вернулся с порога! Удачи не будет.
     -- Сильному на смелому везде удача,-- пробурчал Блуд.
     Они прошли вниз, в подвал, миновали  ряды  с  бочками,  откуда  пахло
кислой капустой. В дальней  стене  была  дверь,  покрытая  плесенью.  Блуд
отпер, ступеньки вели еще ниже. Там был сруб, из  стен  торчали  крючья  и
кольца.
     Кремень ощутил неприятный холодок.  Странноватая  у  Блуда  светлица.
Пахнет гадостно, доски стола и лавок потемнели  от  застывшей  крови.  Под
ногами коричневые пятна, по ним ползают крупные могильные черви.
     -- Нравится?
     Он обернулся на голос. Блуд стоял с факелом в дверях, глаза его хищно
мерили своего гостя. Он захлопнул дверь, сказал отрывисто:
     -- Говори.
     -- Дело важное. О судьбе Киева. О судьбе всего княжества.
     Блуд кивнул:
     -- Говори, я каждый день слушаю такие разговоры.
     -- Послал меня к тебе  человек,  который  свято  чтит  твои  уроки,--
продолжал Кремень.-- Он тоже встает до восхода солнца. Но он говорит,  что
этому его научил мудрый и славный воевода Блуд.
     Блуда словно кто стукнул о стену. Едва факел не  выронил.  Опомнился,
глаза его сами стали как горящие факелы:
     -- Владимир?
     -- Так или иначе, но Киев возьмет. Много крови  лить  не  хочет,  для
него важнее оборонить Русь от иноземцев, чем с их помощью захватить  стол.
Больше всего надеется на тебя, воевода. Велел передать, что ты ему  всегда
был вместо отца, хотя и был жив великий Святослав... Еще  велел  передать,
что будешь вместо отца и впредь. Когда он сядет на великом столе...
     -- Если сядет,-- перебил Блуд.
     Он смотрел тяжелым гнетущим взором. Посланец  Владимира  стоял  перед
ним бестрепетно, это раздражало.
     -- Твой Владимир не может взять город без помощи изнутри, так?
     -- Он найдет способ,-- ответил Кремень.-- Но с твоей помощью это было
бы проще. И крови прольется меньше.
     Блуд хмыкнул:
     -- Разве что с вашей стороны. А в городе все равно будет резня...  Но
ему не взять  Киев.  Ярополк  растерялся  было,  очень  уж  вы  неожиданно
оказались перед городскими воротами, но это пройдет... Я-то  знаю,  что  у
вас не войско, а сброд лапотников да плотников.  Владимир  это  знает,  он
видел киевскую дружину. Ярополк ваших еще не видел, но  догадается  скоро.
Или ему доложат. Если уже не понял. А тогда выйдет из Киева и рассеет  ваш
сброд. По  правде  сказать,  вас  бы  не  мечами  гнать,  а  плетей  будет
достаточно!
     -- Как знаешь, воевода,--  сказал  тихо  Кремень.--  В  любом  случае
Владимир велел передать тебе его  княжеский  перстень.  Если  будет  беда,
только покажи нашим людям. Все для тебя сделают!
     Блуд  нехотя  взял  из  широкой  ладони  Кременя  блеснувший  комочек
металла. Глаза его расширились, он едва не выронил факел:
     -- Матка боска, перстень Святослава! Как он к нему попал?
     -- Что передать князю?
     Блуд  еще  покачивал  головой  в  великом  удивлении,  но  губы   уже
растянулись в волчьей усмешке:
     -- А кто тебе сказал, что вернешься?
     Кремень понял, сердце дрогнуло, но голос держал ровным:
     -- Ну что ж... увидишь, как умеют умирать дружинники великого князя!
     -- Так уж и великого?
     Голос Блуда был грозен. Кремень встретил  его  злой  взгляд  прямо  и
открыто:
     -- Для нас уже сейчас великого! Для Киева пора придет скоро.
     -- Ладно, в петле это будет тебе утешением.
     Он подобрал с  пола  железный  прут,  ударил  в  медный  поднос.  Тот
отозвался долгим звенящим гулом. Некоторое время они смотрели друг другу в
глаза. Наконец послышался топот ног. В подпол сбежали здоровенные  гридни.
Двое по знаку Блуда схватили Кременя под руки, потащили к  стене,  прижали
спиной.
     Блуд насмешливо смотрел на посланца  новгородского  князя.  Их  глаза
встретились снова, и  вдруг  Кремень  страшным  рывком  разметал  гридней,
выхватил у одного  короткий  меч,  в  два  прыжка  оказался  возле  Блуда.
Развернул, держа как щит между собой и гриднями, задрал ему бороду  кверху
и приставил острие к горлу:
     -- Всем застыть! Перехвачу горло, видят боги!
     Гридни запнулись, будто ударились  о  невидимую  стену.  Блуд  тяжело
дышал. Могучая рука едва не поднимала  его  за  бороду,  а  острое  лезвие
вот-вот пропорет кожу на горле. Нажмет сильнее, душа выпорхнет!
     -- Боярин,-- произнес он горько,-- я мог бы тебе снести  голову,  это
тоже неплохое утешение перед петлей... Мог бы вообще купить себе  жизнь  и
свободу! Но могу ли огорчить того, чье слово передал? Посему -- живи! Живи
и помни. И поищи таких же среди своих гридней.
     Он отпустил Блуда, а меч швырнул на  пол.  Тот  запрыгал,  звеня,  по
неровным булыжникам. Гридни все еще не двигались, потому что могучий мужик
все еще мог бы свернуть шею хозяина даже голыми руками. Кремень рассмеялся
горько, вышел на середину:
     -- Ну же, рабы! Берите, вяжите!
     Гридни, толкаясь и мешая друг другу, бросились, свалили, и  уже  там,
на полу, били ногами, сладострастно хакая и  стараясь  попасть  окованными
медью носками сапог побольнее, вымещали пережитый страх.
     Блуд с отвращением взглянул  на  свалку,  отряхнул  смятую  одежду  и
вышел. Сзади в подвале слышались тяжелые удары, били связанного люто.
     Перстень Святослава жег ладонь. Попробовал одеть на палец, но слишком
велик, к тому же Ярополк заметит первым. У него глаз на драгоценные  камни
наметан, жена-гречанка научила... Владимир? Сын не в отца  пошел.  У  того
мощь била через край. Решал все молниеносно, побеждал красиво. Недаром  на
его черепе печенежский хан Куря, который сделал из него  чашу  и  пьет  на
пирах, велел сделать надпись: "Да будут наши дети похожи на него". А  этот
байстрюк осторожнее, даже взрослее своего отважного отца...
     Святослав был величайшим полководцем по духу, по крови. Его никто  не
учил как воевать, но он шел от победы к победе.  Даже  из  столкновения  с
Римской империей вышел с честью. А Владимир как  нарочито  делает  все  не
так, как делал бы его отец. Несмотря на юный возраст,  никому  не  скажет:
"Иду на Вы!" Да, он больше князь, чем его блистательный  отец.  И  больше,
чем те двое, что сладко ели и долго спали. Несмотря на то, что к ним  были
приставлены лучшие наставники, этот незаконнорожденный сумел  стать  более
умелым правителем...
     Блуд остановился, позвал одного из доверенных гридней:
     -- Вернись в подвал. Если лазутчик еще жив, выспроси с  пристрастием.
Сколько сил  у  новгородца?  Кто  из  варягов  помогает,  где  стоят?  Кто
командует каким отрядом? Кто из знатных людей поддерживает новгородца?
     Гридень исчез. Блуд, углубленный в думы, вернулся на укрепления вдоль
города. Валы выросли так, что никакая конница не одолеет, а во рву  утонет
три таких рати, прежде чем даже доберутся до  городской  стены.  Только  в
ловчих ямах сгинет половина новгородской толпы, а даже если кто и  одолеет
рвы и валы, то за глубокой канавой их  встретят  дружинники  первой  линии
обороны. Нет, даже к стенам города не добраться  новгородскому  князю!  На
что он надеется? Действует, сломя голову? На него непохоже...

     Вернулся он поздно вечером. Жадно выпил  ковш  квасу,  чувствуя,  как
усталость растапливает мышцы, переплавляет их в воск.
     -- Как там лазутчик? -- спросил он.
     -- Молчит,-- ответил гридень сокрушенно.
     -- Так и молчит?
     -- Не совсем... Лается.
     -- Ах, лается! Как же?
     -- Неудобственно и повторять... Князя -- самыми скверными словами,  а
тебя, боярин, токмо дурнем.
     -- И больше никак? -- не поверил Блуд.
     -- Никак,-- подтвердил гридень.-- Наши с ним  упарились.  Здоровенный
бугай. Кровью весь подвал залили, а он все лается да грозится.
     -- Гм,-- сказал Блуд в задумчивости.-- Принеси еще  ковшик  кваску...
Да не из бадьи, из подвалу. Чтоб зубы ломило! Ярополк  где?  Ладно,  пусть
совещается с женой. Все  одно  помощи  от  ромеев  не  дождется,  я  ихнюю
ромейскую породу знаю.
     Выпил еще и еще, заливая огонь внутри.  Там  едва  не  зашипело,  так
раскалилось и пересохло, велел гридню  идти  следом.  В  подвале  сразу  в
ноздри ударил запах свежей крови. Еще сильно пахло горелым мясом.  Кремень
лежал уже на полу, окровавленный, голый. Красные брызги пламенели даже  на
стенах.  На  груди  новгородца  темнели  коричневые  пятна,  мясо  кое-где
почернело, обуглилось.
     -- Еще жив? -- удивился Блуд.
     Голос Кременя был хриплый, срывающийся, слабый:
     -- Жив, боярин... И пусть жить мне недолго... зато князю  моему  жить
вечно... Киеву быть под Владимиром!
     Блуд  пристально   всматривался   в   бледное   похудевшее   лицо   с
заострившимися чертами. Гридни толпились вокруг, с ожиданием заглядывали в
лицо хозяину. Блуд движением руки отослал их за дверь.
     Кремень дышал часто, тяжело. Из разбитого рта стекала струйка  крови,
скапливалась лужицей под головой. В груди хрипело и булькало.
     -- Больно? -- спросил Блуд с деланным сочувствием.
     -- Что боль для мужа... А ты, боярин, дурак...
     Блуд,  не  отвечая,  взялся  за  цепь,  натужился.  Крюк  вылетел  из
бревенчатой  стены,  звонко  чиркнул  по  камням  пола.  Второй  крюк   не
подавался, но тут Кремень потянул тоже,  совместными  усилиями  выдрали  с
куском щепы, и вторая  рука  освободилась  тоже,  только  на  обоих  глухо
гремели цепи с толстыми кольцами.
     -- Здорово они тебя,-- определил Блуд.--  Может,  и  не  доживешь  до
утра. А жаль... Хотел тебя отослать обратно.
     Кремень ответил сипло:
     -- Смотря с чем... Если готов помочь Владимиру,  то  сам  поползу,  а
если... то ищи таких же дураков, как сам.
     Блуд смотрел равнодушными глазами.
     -- А ты верный своему князю,-- сказал он холодно.-- Боюсь, у Ярополка
таких нет. Это ж надо так блюсти княжьи интересы! Даже на  плахе  помнишь.
Только чего-то твой князь не учел. Хоть я и знатен, и уважают меня  бояре,
и сам Ярополк считается, но не могу же я взять и передать новгородцу град!
Не я князь, Ярополк правит.
     --  Велено   передать,--   Кремень   закашлялся,   с   усилием   сел,
прислонившись спиной к стене. Каждое  движение  давалось  ему  с  огромным
трудом.-- Передать... что помощь будет.
     -- Откуда? -- насторожился Блуд.
     -- Не ведомо мне. Князь сказал, а его слово крепко.
     --  Узнаю  Владимира,--  сказал  Блуд  с  досадой.--  Даже  от  своих
таится... Ну да так и надо, если хочешь  победить.  Почему  ж  твой  князь
считает, что я должен держаться его, а не Ярополка?
     -- Ярополк раздает земли печенегам. У Ярополка отняли западные земли:
польский король Мешко захватил червленские города... Ярополк взял  в  жены
гречанку, а с нею налетела как стая воронья туча ромеев. Обсели  Киев  как
дохлую корову! И веру свою поганскую нам навязывают, Ярополк уже принял...
     Блуд напомнил хмуро:
     -- Твой князь тоже привел варягов.
     -- Те воюют за  деньги.  Земли  не  просят,  свою  веру  в  Одина  не
навязывают. Уйдут как и пришли, первый раз их нанимают, что ли? А печенеги
не уйдут. Это теперь их земли, раз Ярополк -- великий князь! -- пожаловал.
Придется их сгонять силой.
     Блуд молчал, рассматривал  обезображенного  воина.  Тот  кривился  от
боли, но говорил и говорил, страсть и гнев держали его, не давали впасть в
беспамятство.
     -- Знатные не примут его,-- сказал Блуд  наконец.--  Он  сын  рабыни!
Здесь каждый кичится своим родом. Иные ведут его от троянцев, другие -- от
древних царей Скифии, третьи вовсе хрен знает от  кого,  но  --  гордятся!
Сами -- фу, черви, но о пращурах говорят и говорят.
     Кремень растянул разбитые губы в улыбке:
     -- Только бы сесть на отчий стол, а там удержится...
     -- С него станется,--  согласился  Блуд  неожиданно.--  Ладно...  Что
смогу, то смогу.  Верю,  что  Владимир  своих  земель  ворогу  не  отдаст,
червленские города вернет.  По  правде  сказать,  и  самого  от  дружбы  с
печенегами воротит. Передай  князю,  что  помогу.  Сноситься  будем  через
тебя... или еще через кого, кому ведом тайный знак.
     В запавших глазах Кременя блеснула ненависть:
     -- А ты не боишься, что я тебя самого за то, что  со  мною  сотворил,
подведу к плахе? Владимиру передам не так,  а  то  и  Ярополку  скажу  про
измену?
     Глаза Блуда были холодные, как замороженные:
     -- Не боюсь. Ты -- из настоящих. Если не помрешь, то  надо  под  тебя
больше молодых девок положить. Добротное племя от тебя поведется!
     -- Благодарствую... на таком добром слове.
     -- Что есть, то есть,-- буркнул Блуд.
     Ушел, вместо него явился лекарь. Холоп нес за ним корзину с отварами,
настоями, травами. Молодая девка принесла корчагу с медом, вскоре  нанесли
еды.
     Кремень  перекашивался  под  грубыми  руками  лекаря.  Примочки  жгли
сильнее каленого железа. Зато жареные перепелки таяли во рту. Такое нежное
мясо, что измученное тело начинало оживать, ощутил наконец мышцы на  руках
и ногах. Он так и провалился  в  тяжелый  глубокий  сон,  поднося  ко  рту
истекающую соком птичью ногу.

     Глава 10

     Владимир отшатнулся, когда  двое  хмурых  дружинников  ввели  к  нему
Кремня:
     -- Что с тобой?
     Кремень повел бровью на воинов. Владимир взмахом длани  удалил  обоих
за дверь. Кремень без сил упал на лавку, привалился спиной к стене.  Кровь
запеклась на распухшем от побоев лице, один глаз заплыл вовсе, под  другим
были огромный кровоподтек и рваная рана, явно ударили подкованным сапогом.
Губы стали как оладьи, распухшие и почерневшие.
     -- Он согласен,-- прошептал Кремень, даже здесь не упомянул Блуда  по
имени.-- Киева нам не взять, потому  он  постарается  убрать  Ярополка  из
города...
     -- Куда?
     -- Не знает. Но предупредил, если Ярополк начнет готовить  дружину...
даже выведет из города, чтобы сдуру на напали.
     -- Не нападем,-- заверил  Владимир  хищно.--  Только  бы  убрался  из
Киева! А там поглядим. Ты отдыхай.  Я  распоряжусь  о  лекарях  и  молодых
девках. Тебе надобно кровь разогнать, а то вон какие синяки...
     Кремень слабо улыбнулся:
     -- Что вы все об одном и том же? Нет-нет, я не отказываюсь...
     Он уронил голову на грудь, Владимир  едва  успел  подхватить  грузное
тело, не дал упасть на  пол.  Кремень  обвисал,  лицо  помертвело,  сердце
билось едва-едва.
     -- Лекаря! -- велел Владимир яростно.
     Вбежали гридни, Владимир передал им Кремня, бросил хрипло:
     -- Головами отвечаете! Сделать  все,  чтобы  жил!  Волхвов,  лекарей,
девок, любые травы... Поплатится мне Блуд! Поплатится.

     На тайной сходке у Блуда собрались бояре.  Он  знал,  кого  отбирать:
всего семеро, зато каждый держит руку на княжеской повозке. Кто на колесе,
кто на оглобле, а кто и под уздцы способен ухватить в случае нужды. Князь,
как и любой правитель, людьми силен. В этом его сила, но в  этом  и  самое
больное место любого, кто правит.
     -- Не знаю,-- говорил Вяз с сомнением.-- Ярополк все же немало пользы
дал... А этот новгородец -- вовсе жидовин! Его мать Малка  и  родной  дядя
Дабран -- иудеи. Оба из Любеча, там их  знают.  Жидовины  там  сперва  две
улицы заняли, а потом и полгорода заселили, почитай! Это уже мы сами, не в
силах чужие имена произносить, стали звать  их  Малушей  и  Добрыней...  А
какой он Добрыня, ежели Дабран он, а третья сестра у них -- Дебора!
     -- Знамо дело, жидовин,-- согласился охотно Милан, один из  казначеев
Ярополка.--  Нешто  русич  сумеет  аки  змея  подколодная  так  в   князья
новгородские пролезть? Нет, он жидовин, как есть жидовин. Не знал бы даже,
что его мать -- жидовка, по делам бы сразу догадался.
     -- У  них,  у  жидов,--  вставил  третий  боярин,--  дети  по  матери
считаются. Если бы по отцу, был бы русич, а раз по матери, то иудей.
     -- Иудей, как есть иудей,-- поддержал их и четвертый, в его руках был
набор в земское войско,-- воспитывал его кто? Кто не отходил  ни  на  шаг,
наставлял всех ихней премудрости? Дабран, кто  же  исчо?  Которого  у  нас
кличут Добрыней!
     -- А раз иудей,-- припечатал  веско  пятый,  он  отвечал  за  оборону
Жидовских ворот,-- то чего нам, русичам, от него ждать? Только и того, что
старую нашу веру порушит, свою поганскую насаждать будет!
     Только Громайло, известный своими стадами и табунами, засомневался:
     -- Да вроде бы наш по виду... А что черный, как ворон, так у нас  уже
много черных. С той поры как берендеев  пустили  на  земли  наши!  Те  все
черные, как жуки. И веру нашу блюдет.
     -- Прикидывается! -- уверенно  заявил  Вяз.--  Рази  ж  можно  ему  в
открытую? Враз сомнем. А он тихой сапой.
     -- Как?
     -- А хрен его знает, как. Но не может не пакостить! И за мать  мстит,
что рабыней была, пока князь наложницей не взял...  Да  и  то:  велика  ли
радость подстилкой быть? К тому же сразу выгнали, как только  пузо  зачало
расти.
     -- Мстит, это точно. Они народ мстительный.
     Блуд сперва  ерзал,  не  успевая  вставить  слово,  да  и  надо  дать
выговориться, выказать  уважение.  Потом  ощутил  безнадежность,  чересчур
крепко бояре укрепились в своем убеждении, что новгородский князь родом из
жидовского племени. А для них этого хватит, чтобы не пущать его  кормиться
на киевский стол.
     Потом внезапно пришло озарение. Бояре как раз выдыхались,  изничтожив
новгородца под корень, растоптав его и растерев как  плевок  по  земляному
полу. Блуд кашлянул:
     -- Во-во, это вы в самую точку! Что значит, светлые головы... Если он
к тому же еще и жидовин, что нам еще?
     Бояре ощетинились. Блуд ощутил на себе враждебные взгляды. Вяз сказал
предостерегающе:
     -- Заговариваешься, боярин!
     -- Давайте говорить как мужи,-- лениво ответил Блуд.--  Для  нас  что
главное? Чтобы князь восстановил наши боярские  вольности.  И  чтобы  блюл
старые обычаи отцов и пращуров. Ярополк уже принял  чужую  веру  из  Рима,
насаждает вокруг себя латинян. Уже ты, Вяз, отстранен от поставок в  Киев,
это делают два торговца из Рима, уже  наших  богов  мало-помалу  теснят  с
Подола... А что новгородец? Да жидовины  больше  нас  ненавидят  христиан!
Ведь Христос -- это тот иудей, который предал  свой  народ,  своих  богов,
внес раскол! Все первые христиане были предатели своего народа, как и  его
двенадцать, или сколько их там было, апостолов! Ни один  иудей  не  примет
учение Христа! И другим не даст, если сможет.
     Его слушали с открытыми ртами. На лицах было недоверие, но  Блуд  уже
видел заблестевшие глаза. Его слова пока что лишь расшевелили их заплывшие
жиром мозги, но там уже медленно рождаются новые идеи.
     -- А на кого,-- спросил он, возвысив голос,--  новгородцу  опираться,
как не на нас? Иудеев не так уж и много на Руси,  да  и  не  больно  охочи
браться за оружие! Они крови не выносют, даже  коров  и  гусей  так  бьют,
чтобы крови не видеть. Без нас новгородцу не только власть не взять, а что
важнее -- не удержаться! И более ревностного защитника обычаев русских нам
не найти.
     -- Почему? -- спросил тупо Вяз.
     -- Да потому что вера славянская  добра.  Всех  приемлет!  Приходи  к
нашим богам или приходи со своими богами, ставь в  русское  капище  своего
бога рядом с нашими! А вера Христа -- злая, ревнивая.  Их  бог  не  терпит
чужих. Только ему кланяйся и никому еще. Пока что иудеи Любеча,  как  и  в
других русских городах, защищены, молись кому хошь,  а  вера  Христа  всех
согнет в бараний рог, ткнет рылами к подножью креста. А кто пикнет, тому и
голову с плеч! А иудеям -- в первую очередь!
     Он смотрел в потемневшие лица. Задумались. Еще не  верят,  но  старые
головы не решают сразу. Повертят  так  и  эдак,  поймут.  И  отыщут  общие
интересы.

     Из Киева пришли  волхвы,  бродили  по  стану  новгородцев.  Владимиру
доложили,   что    старичье    склоняет    дружинников    повязать    его,
незаконнорожденного, отдать Ярополку, а тот, законный великий князь  Руси,
милостиво простит им вину.
     Владимир дергался, волхвы стоят над  войнами,  им  вредить  покон  не
велит, но что-то делать надо. Не успел продумать до конца, как за  пологом
шатра раздались громкие  голоса.  Владимир  узнал  и  голос  Тавра.  Потом
воевода распахнул полог, вежливо,  но  настойчиво  впихнул  двух  волхвов.
Одного Владимир узнал -- Богой, древний старец, он еще князя Олега помнит,
князя Игоря держал на коленях, его бабку Ольгу учил грамоте.
     В голове моментально явилась картинка как и о чем говорить, он тут же
встал навстречу, поклонился земным поклоном:
     -- Благодарствую богам нашим, Сварогу  и  Яриле,  что  позволили  мне
подойти к Киеву, святому месту земли  дедов  наших...  и  поцеловать  руку
славному Богою, ревностному защитнику покона дедов наших и веры русской!
     Он почтительно поцеловал сухие  пальцы  Богоя.  Тот  крякнул,  что-то
проглотил, явно нес в клюве нечто ругательное, а  теперь  по-старчески  не
сразу мог найти другие слова.
     Тавр молча сверлил глазами спину волхвов. В его взгляде, брошенном на
него, князя, Владимир уловил  одобрение.  В  шатер  вошли  Панас,  Войдан,
Стойгнев.
     -- Ты...-- сказал наконец Богой грозно,-- пошто смуту на Руси  сеешь?
Пошто кровь русскую льешь? Тебе надобно склонить выю перед великим князем,
он старший...
     Владимир сказал быстро, перебивая волхва, но так, чтобы выглядело как
будто соглашается:
     -- Ты прав, ты прав, мудрый защитник и блюститель устоев! Негоже лить
кровь, негоже идти брат на брата... Но, по правде сказать,  старший-то  из
всех троих братьев я, Владимир! А первую кровь пролил Ярополк, убив своего
родного и по отцу, и по матери  брата...  Но  забудем  распри.  Что  жизни
человечьи, когда дело касается богов? Взгляни, Богой, на  мой  лагерь!  Ты
видел где-нибудь в нем крест чужого бога?
     Богой  смотрел  угрюмо.  Второй  волхв,   намного   моложе,   пугливо
оглядывался на грозных воевод с одинаково угрюмыми лицами.
     -- Я еще не видел весь лагерь,-- сказал Богой наконец.
     -- Тебе покажут,-- заверил Владимир.--  И  ты  увидишь  только  наших
русских богов! Я не Ярополк, который принял чужую веру, чужих богов,  взял
себе в жены греческую монахиню, как будто наши женщины не самые сладкие на
всем белом свете! Хуже того, он наши святыни попрал!
     Среди воевод пошел грозный ропот.  Вера  славян  была  доброй:  ежели
кому-то люб чужой бог, можешь и ему поставить столб, молиться, петь хвалу,
приносить жертву, увивать лентами. Но  Ярополк  выбрал  себе  злого  бога,
который любит только себя, а остальных богов боится и ненавидит. Принявший
его, должен изгнать других. В самом городе Ярополк еще не  теснит  русских
богов, не решается, но в своем тереме,  как  слышно  от  его  челяди,  уже
Христос на главном месте, а остальных богов потихоньку  выносят,  рубят  и
жгут в печи на кухне. Даже его своевольная бабка  Ольга,  тайно  принявшая
веру Христа, не решалась на такое надругательство!
     --  А  ты  крепко  стоишь  за...  русскую  веру?  --  спросил   Богой
подозрительно.
     Владимир вскинул обе руки кверху:
     -- Пусть поразят  меня  боги  громами  и  молниями...  пусть  я  буду
ввергнут в подземный мир к Ящеру... пусть я покроюсь неизлечимой коростой,
если, взяв Киев, не сожгу в тот же день  все  христианские  святыни  и  не
поставлю на главной площади большое новое капище! Там  я  принесу  богатую
жертву нашим русским богам!
     Богой смотрел исподлобья, но  в  глазах  заблистали  жадные  огоньки.
Молодой волхв, его подручный, смотрел на Владимира с надеждой.
     -- Мы сейчас говорим не о войне,-- сказал Владимир уже мягко.-- Воюют
князья, а вы, волхвы,  печетесь  о  благе  народном.  Это  мы  деремся  за
сиюминутное, а вы -- говорите с богами! Вы стоите за веру отцов наших,  за
нерушимый покон. Так за кого же из нас двоих стоять вам, волхвам?
     Богой покачал головой. Голос был упрямым:
     -- Мы -- за справедливость. За правду.
     -- А правда всегда на стороне простого народа,--  сказал  Владимир.--
Это Ярополк, да еще его бояре, приняли чужую веру. А народ русский молится
своим богам. Все кияне  чтят  Сварога,  а  не  какого-то  там  Христа  или
Бахмета. Кияне -- сила. Пока что помогают Ярополку, он-де законный  князь,
а я, мол, насильник... Но законный князь тот, кто не предает землю и народ
русский, а служит им!
     Воеводы выражали одобрение уже  громкими  возгласами.  Богой  спросил
сумрачно:
     -- И что ты хочешь... княже?
     -- Вернись в Киев и говори правду! Что Ярополк принял чужую веру, уже
топчет наших богов, продал русскую землю жидам из Хазарии...
     -- У жидов другая вера,-- пробормотал Богой.-- Они кланяются Яхве.
     -- Вера Христа тоже идет от них! Об этом надо  говорить  и  говорить.
Еще живы те, кто с отцом моим ходил в походы  на  Семендер,  зорил  и  жег
города, стирал с лица земли саму память о Хазарском  каганате.  Пусть  они
вспомнят и расскажут, что мы, русичи, еще совсем недавно, до походов моего
отца, сами платили дань хазарским жидам! А теперь они накидывают  ярмо  на
наши шеи! Уже с помощью своей веры, малость измененной для  нас,  как  для
рабов!
     Богой зачарованно кивал, не  отрывал  взора  от  пылающего  праведным
гневом лица юного князя.
     -- За землю Русскую...-- сказал  Владимир  хрипло.--  За  веру  отцов
наших! Кто, как не мы? Страшная опасность пришла с Ярополком. Мы  замечаем
лишь орды печенежские, ромейские  полки,  болгарское  войско,  печенежскую
орду, дружины ляхов -- этих мы враз! Но на то, что пришло с  Ярополком,  с
мечом не попрешь...
     Богой переступил с ноги на ногу:
     -- Складно речешь, княже... Я не люблю тебя, знаешь.  Но  ты  веришь,
что я огляжу твой лагерь и потому скажу в Киеве хорошие слова о тебе?
     Владимир сказал сурово:
     -- Не о себе речь! О земле русской надо печалиться. Лишь бы она жила!
А мы все -- комахи, тлен.
     Богой шагнул к нему, раскинул  дряблые  трясущиеся  руки.  Голос  был
полон раскаяния:
     -- Прости, княже! Ты велик душой, а я суетность мира поставил выше...
     Они обнялись. Владимир, обхватив тщедушного Богоя,  ласково  погладил
его по спине, но голос сделал твердым и торжественным:
     -- Клянусь всеми богами... клянусь Родом, что  поставлю  в  Киеве  на
самом видном месте, за холме за двором теремным, всех богов наших! И будет
это главное требище на земле Русской!
     Богой высвободился, поклонился и  быстро  направился,  сопровождаемый
младшим волхвом,  к  выходу.  Обернулся,  сказал  звенящим  от  напряжения
голосом:
     -- Помни, князь! Ты поклялся великой клятвой!
     После его ухода  Владимир  подмигнул  воеводам,  осторожно  выглянул.
Сгорбленная фигура в белом, опираясь за посох,  торопливо  ковыляла  не  к
кострам новгородцев, а обратно к стенам осажденного города. Молодой  волхв
заботливо подхватывал старца под локоть. Богой мыслями уже в Киеве, спорит
с боярами, поднимает черный люд, везде кричит о  попранной  вере  отцов  и
дедов, о защитнике северных земель новгородских!
     -- Тавр,-- сказал он,-- мужичья наловил?
     -- Ждут в отдалении,-- ответил Тавр, глаза смеялись.--  Все,  как  ты
велел.
     -- Зови! Да не тычками, а вежливо, вежливо.
     Он степенно вышел из шатра. Двое дружинников по знаку Тавра подвели к
нему дюжину мужиков. Все босые, в простых холщовых рубахах,  со  путанными
бородами, лохматые и напуганные.
     Владимир высмотрел среди них старика, тот  едва  держался  на  ногах.
Другие даже не помогли, каждый за себя,  только  боги  за  всех.  Владимир
поспешно сделал несколько шагов навстречу,  подхватил  старика  под  руку,
отвел к лавке перед шатром, усадил:
     -- Отдохни, дедушка...
     Старик испуганно противился, норовил бухнуться в ноги:
     -- Да как же, при князе...
     -- Отдыхай,-- удержал его  Владимир,  он  крепко  держал  старика  за
плечи, не давал встать.-- Ты наработался  за  свою  жизнь...  Теперь  нам,
молодым, надо трудиться, землю холить, твою старость беречь и законы земли
Русской блюсти.
     Он  кивнул  мужикам,  приглашая  сесть,  возле  шатра  стояли  наспех
сколоченные  лавки.  Мужики  пугливо  таращили  глаза,   пятились,   часто
кланялись.
     -- Неудобственно при князе...
     -- Удобственно,-- возразил Владимир. Он ухватил ближайшего мужика  за
рубаху, усадил рядом.-- Пусть ноги отдыхают. Не голодны? Может быть, пусть
вас покормят?
     Мужики замахали руками:
     -- Не надо! Спасибо, княже! Благодарствуем!
     -- За что? -- удивился Владимир.-- Чем  богаты,  тем  и  рады.  И  не
бегайте от моих отрядов, как сполоханные зайцы! Не прячьтесь по кустам  да
лесам. Зачем? Мы все люди русские, грабить никому не позволю.
     Мужики как один повалились в ноги:
     -- Батюшка! Заступник! Великое спасибо,  что  не  обижаешь  сирых  да
немощных!
     Владимир смотрел с укором. Сказал негромко:
     -- Разве я сам не был сирым? Дед мой землю пахал как  и  вы,  а  мать
вовсе была рабыней... Кому, как не мне, знать ваши  нужды?  Кому,  как  не
мне, защищать вас?
     Мужики смотрели, раскрыв рты. Владимир поднял старца на ноги,  обнял,
подтолкнул к другим. На прощанье  подал  руку,  стиснул  пальцы.  Выпустив
ладонь старика, задержал перед его лицом ладонь открытой.  Вид  у  старика
был ошалелый.
     -- Идите и скажите,-- сказал Владимир проникновенно,--  я  никому  из
простых людей не причиню зла. А то ведь когда князья дерутся, чубы  трещат
у простых холопов!
     Мужики с неуверенными лицами, как овцы пошли гурьбой  от  шатра.  Уже
когда удалились на полверсты, старик сказал растерянно:
     -- Мозоли... Разрази меня Перун, у князя на  руках  мозоли!  Твердые,
будто всю жизнь пахал. Не белоручка...
     -- Сказал,-- отозвался другой мужик,-- что его дед землю пахал...  Да
и сам он, как я своими ушами слышал, сын рабыни... натерпелся, видать,  за
свою горькую жизнь...
     -- Да, ему досталось!
     -- Доставалось! Теперь другим от него достается.
     -- И поделом. Хоть раз получился князь из простого люда.
     Владимир задумчиво смотрел  им  вслед,  пока  не  скрылись  из  виду.
Разговоров их слышать не мог,  но  знал  почти  каждое  слово,  что  будет
сказано. Они идут в Киев, где разнесут весть о таком  простом  и  понятном
князе. Для них он уже стал их князем. Мужицким князем. Быть  сыном  рабыни
иногда бывает и выгодно.

     Глава 11

     Ярополк быстро ходил по палате. Он был в красном  корзне  с  вышивкой
золотом, красив и наряден, голубые глаза блистали грозным весельем. Сейчас
он был как никогда похож на своего отца Святослава, любимого дружинниками,
женщинами и кощюнниками.
     -- Воеводы! -- сказал он сильным звонким голосом.-- Эти лапотники уже
давно топчутся под стенами Киева. Я не  гнал  их,  все  ждал,  что  придут
отряды из весей и разгонят этот сброд кольями. Не обнажать же нам мечи  на
мужичье, не знающее благородного оружия! Но тех все нет  и  нет.  Придется
самим потешиться в сече.
     Перед ним были как всегда почтительные  лица  воевод,  знатных  бояр,
тысяцких. Но то ли тучка за миг заслонила солнце, то ли еще  что,  но  ему
показалось, что на их лица набежала тень. Старшой воевода, опытный и много
знающий Волчий Хвост, так вовсе развел руками:
     -- Великий князь... Прости, но сейчас не время делать вылазку.
     -- Почему? -- встревожился Ярополк.-- Что случилось?
     -- Негоже оставлять город без войска.
     Ярополк нахмурился:
     -- Объясни.
     -- В городе неспокойно,-- сказал Волчий Хвост  несчастным  голосом.--
Все было хорошо, а потом народ как с цепи сорвался...
     Ярополк смотрел  подозрительно,  но  Волчий  Хвост  смотрел  честными
преданными глазами. А в его искренности и преданности Ярополк  никогда  не
сомневался.
     -- Почему неспокойно? -- спросил Ярополк.-- Меня  в  городе  любят  и
чтят. Знатные и незнатные, бояре и простолюдины, старые и молодые. Разве я
обидел кого, не подал милостыню убогому, задел вдовицу, толкнул ребенка?
     Воевода топтался, ответил убито, будто не веря самому себе:
     -- Так-то оно так... Было так, а теперь повертывается иначе...  Слухи
о тебе пошли гадкие! А  этого  жидовского  сына  чуть  ли  не  избавителем
величают!
     Ярополк отшатнулся:
     -- Этого... незаконнорожденного?
     -- Его.
     -- Гм... не знают его! Избавитель. Да он с  них  семь  шкур  спустит,
наплачутся! Я-то знаю его злой нрав.
     -- И я знаю. Но  они  не  ведают.  Ропщут.  Уже  и  на  валах  стоять
отказываются! Дерзят. Боюсь, что в иных местах  оборона  разбежится,  едва
новгородцы пойдут на приступ. А то и руку подадут, дабы  помочь  на  стены
влезть.
     Ярополк  смотрел  широко  распахнутыми  глазами,  не  верил.  Воеводы
отводили глаза, бояре перешептывались. Блуд посмотрел на Ярополка и качнул
головой. Мол, верь, так оно и есть,  но  не  падай  духом,  мы  все  равно
сильнее.
     Вдруг вспомнилось, что в последние  дни  не  стало  слышно  на  улице
приветственных выкриков. Вчера кто-то даже швырнул камень. Ребенок  шалит,
решил было, но оказывается, все намного хуже...
     -- Это все  робич,--  сказал  он  люто.  Рука  конвульсивно  стиснула
рукоять меча.-- Его подлые удары в спину! Узнать бы,  что  такое  на  меня
наплел!
     Волчий Хвост развел руками, отступил с самым несчастным  видом.  Блуд
поклонился, шагнул вперед:
     -- Я вызнал. Кричат, что ты латинянам продался! Веру отцов топчешь.
     Ярополк побледнел. Сын рабыни ударил  в  самое  больное  место.  Этим
боярам сидеть бы сиднями на толстых задницах, жрать бы в три рыла, да чтоб
никаких перемен, никаких чужих... А ему  отец  привел  из  далекой  страны
невесту-гречанку!  Захватил  и  разграбил  какой-то   женский   монастырь,
монахинь пустили на потеху воинам, а самую красивую привез нетронутой  для
любимого  сына...  Это  ему  тоже  ставят  в  вину,  мол,  своими  девками
гнушается, с печенегами помирился, германских послов принимает, багдадским
купцам отдал целую улицу, те свою мечеть уже там строят... Ну  и  кому  от
этого худо? Для себя строят, киян туда ходить никто не  заставляет.  Город
на одно здание стал богаче и краше, что плохого от того, если чужестранцев
стало в Киеве больше? Каждый из них что-то да делает для города нужное...
     -- Вчера не кричали,--  сказал  он  горько,  силясь  улыбнуться.--  А
сегодня вдруг стали борцами за старую  веру.  Само  ничего  не  случается!
Здесь рука этого подлого выродка...
     Блуд смотрел в упор. В светлых глазах на миг промелькнуло  непонятное
выражение. Ярополк уловил искреннее сочувствие, но было  и  нечто  темное,
нехорошее.
     -- Ненадежен стал народ,-- сказал Блуд.-- С войском против  Владимира
лучше не выходи! Вдруг увернется от боя? Ему ничего не стыдно,  ему  важна
сама победа, а не то, как получена... Увернется,  а  через  другие  ворота
войдет в город? Оттуда уже вышибать трудно, простой люд за него!

     К утру, когда сон подкрадывается к самым  стойким  стражам,  к  шатру
Владимиру провели пятерых бояр из осажденного города. Сувор наскоро  зажег
факелы, Владимир накинул плащ,  ночь  холодная,  украдкой  выглянул  через
щель.
     Их было пятеро, с первого взгляда видно, что Блуд сумел  привлечь  на
его сторону самых знатных. Все как один дородные, одинаково  осанистые,  с
нездоровой тучностью от неумеренной еды и питья, одетые чересчур  пышно  и
тепло. Пот струился по их распаренным лицам,  Кремень  провел  их  тайными
тропами почти бегом.
     Владимир еще  издали  люто  окинул  их  взглядом,  но  заставил  взор
потеплеть, а губы растянул в доброй  отечески-сыновней  улыбке.  Проклятые
бояре! Выбор князя -- их  воля,  их  право.  Присматриваются  к  окрестным
князьям, их  подрастающим  сыновьям,  оценивают  дела  и  поступки,  ум  и
сговорчивость, затем шлют послов, торгуются, пишут ряд, без которого князь
еще не князь, в городе и княжестве не хозяин. Да и не будет он хозяином --
подписал роту, поклялся править только по нормам города!
     Это от них, толстопузых, зависит: открыть ли  ворота  князю,  покорно
стоящему под стенами города, затем неспешно принести ему присягу верности:
"Ты -- наш князь, где узрим стяг твой, там и мы с тобой!" или  же  сказать
жестко: "Иди прочь! Ты нам еси не надобен!"
     Так было испокон. Даже древних князей, если волхвы не врут, изгоняли.
А уж потом, когда раздробились на племена,  то  князь  отныне  стал  вроде
главаря наемной дружины: хотят -- берут, не хотят -- не берут...
     Он надел на лицо радостную  улыбку  и  вышел  торопливым  шагом,  еще
издали разводя руки:
     -- Дорогие мои! Вы кияне, я -- киянин! Нам ли из-за чего-то спорить и
драться?

     К ночи Ярополк ворвался в горницу, ничего не видя перед собой. Гнев и
ярость душили, воздух вокруг него накалился. Гридни шарахались в  стороны,
рука великого князя бывала тяжелой. Он  все  больше  начинал  походить  на
отца.
     Жена, княгиня Юлия, сидела у  окна  накрашенная  по  греческой  моде,
нарумяненная,  с  подведенными  бровями.  Глаза  ее  блестели  любовью   и
нежностью. Она поднялась навстречу, ухватила за руку и подвела к столу. На
белой скатерти, расшитой петухами и васильками, блестели  золотом  изящные
ромейские кубки, посреди стола высилась узкогорлая амфора с вином.
     Юлия передвинула на  его  край  стола  блюдо  с  жареным  мясом,  что
исходило паром.
     -- Трудный день, милый? Набирайся сил.
     -- Труднее еще не было,-- сказал он сиплым голосом.
     Ряд свечей вдоль стены бросал на  ее  лицо  быстро  убегающие  блики.
Ночью она кажется ему еще загадочнее и таинственнее, чем днем. И такой  же
далекой, как весь ее необыкновенный Царьград, о  котором  Ярополк  столько
слышал. И в котором побывать еще не довелось, зато дважды там  пожил  этот
подлый раб, сын шлюхи!
     Юлия наполнила кубок, подала, глядя ему в глаза.
     -- Не до питья,-- простонал он с горечью -- Не могу...
     -- Сделай через не могу.
     -- Как?
     Юлия молча протягивала кубок. Ярополк нехотя осушил.  Весь,  до  дна.
Еще и посмотрел сожалеюще на кувшин. Юлия молча  усмехнулась.  Странные  и
противоречивые эти гиперборейские витязи!
     -- Что тебя гнетет, герой?
     -- Все гнетет,-- ответил  он  хрипло  и,  отставив  кубок,  припал  к
амфоре. Юлия зачарованно следила, как он поднял ее над головой и наклоняет
все больше и больше, пока не задрал вверх дном. Кадык перестал дергаться.
     -- Неплохой квас делают в Царьграде,-- сказал он.--  Только  кисловат
малость.
     -- Это вино! -- ответила  она  возмущенно,  на  этот  раз  не  уловив
привычной насмешки.
     -- Пусть вино. Все одно  неплохое.  Все  гнетет,  Юлия!  Только  твоя
любовь для меня -- единственная светлая звездочка.
     -- Странно... Народ тебя любит, воеводы и войска верны, знатные  люди
за тебя умереть готовы...
     Ярополк проговорил с горечью:
     -- Да, я тоже в это верил... Я жил ради этого! Так и  было,  пока  не
пришел и не встал под стенами этот  подлый  сын  рабыни.  Мне  нужно  было
ударить сразу, весь бы Киев пошел за мной! Но я зачем-то ждал ополчения...
И потерял время!..
     Юлия смотрела непонимающе:
     -- Разве это  так  опасно?  Я  слышу  разговоры  знатных  мужей.  Все
единодушны, что твоя дружина сильнее и многочисленнее его драного войска!
     Ярополк грохнул кулаком о стол. Кубки подпрыгнули,  покатились.  Один
упал, зазвенел по дубовому полу. Юлия осторожно погладила  мужа  по  руке.
Глаза ее были тревожные, вопрошающие.
     После паузы она спросила:
     -- Так почему же...?
     Его зубы скрипнули как жернова:
     -- Не могу! Пока я ждал, оборона  Киева...  развалилась.  Черный  люд
бежит с валов, дружина уже ропщет, а иные готовы переметнуться под знамена
чужака. Я потерял время!
     Юлия неверяще качала головой:
     -- От тебя, законного князя, бегут? К этому сыну  рабыни?  Который  и
новгородское княжество получил каким-то обманом? А я слышала, что  русский
народ законы чтит свято...
     -- Он-то чтит,-- улыбка великого князя была горькой,-- да только этот
мерзавец сумел так повернуть, что он-де законнее.
     -- Как это? -- поразилась Юлия.
     Ярополк отвел глаза:
     -- Он-де за веру отцов... Понимаешь, жил он  на  задворках,  играл  с
детьми кухарок. Никто его не крестил, не приобщил  к  истинной  вере,  как
меня и Олега наша бабка Ольга,  великая  княгиня.  Теперь  он  сумел  свое
уродство повернуть против меня! На всех перекрестках кричит, что  идет  за
веру отцов  и  дедов,  кровь  прольет  за  Отчизну!  А  я  уже  оказываюсь
предателем, чуть ли не лазутчиком ромеев. Черный люд  считает  его  своим,
дружина начинает склоняться на его сторону...
     -- Дружина?
     -- Младшая,-- пояснил Ярополк,-- там почти все язычники.
     -- Но старшая впятеро сильнее!
     -- Да,-- сказал он горько,-- но ты ж понимаешь, как это на руку  ему,
если начнем здесь в Киеве резню меж собой? Сиди  на  горе  и  посмеивайся,
видя, как мы рвем друг другу глотки!  А  потом  войдет  в  город,  залитый
кровью по колено, миротворцем.
     Неслышно появился гридень, подобрал с пола кубок,  поставил  на  стол
полную амфору. Юлия сама наполнила чашу. Ярополк взял  отстраненно,  глаза
были отсутствующие. Гнев быстро покинул,  теперь  великий  князь  выглядел
просто растерянным.
     Юлия спросила осторожно, стараясь подавить страх:
     -- А как знатные люди?
     -- Не знаю,-- он с  силой  потер  лоб,  скривил  губы.--  Мерзавцы...
Неделю тому еще клялись шапками закидать... Теперь  мне  говорят  одно,  а
между собой -- иное. Я ж вижу как отворачиваются,  глазки  долу  опускают.
Овечки! Теперь понимаю, что новгородец и к ним ключи подбирает.
     -- Милый, а вдруг тебе  только  кажется?  Здесь  не  Константинополь,
здесь нравы чище. Если недовольны, говорят в глаза.
     -- Не знаю,-- сказал Ярополк с отчаянием.-- Ничего  теперь  не  знаю.
Никому уже не верю. Никому! Сумел этот гад внести  смуту  в  чистые  души,
сумел! И ухитрился вбить  клинья  даже  между  отцом  и  сыном,  братьями,
свояками. Ссоры и свары идут по всему городу! Одна надежда, что никто  еще
не брал Киева. Ни готы, ни гунны, ни скифы, ни киммерийцы...  Так  говорят
волхвы, хотя не очень им верю. Враги не смогли, так почему сможет этот сын
рабыни? Правда, Рима тоже никто не брал, а когда пришел наш пращур Аларих,
прадед Рюрика, то и вечный град не устоял... Совсем запутался я, Юлия.
     Она легко обогнула стол,  обняла,  прижалась  высокой  грудью  к  его
кудрявой русой бороде.
     -- Но ты тоже потомок Алариха! Как тебя  может  одолеть  сын  рабыни?
Твои воеводы и бояре будут драться. За тебя драться, как и  за  себя.  Сын
рабыни им страшен тоже. А ты -- князь свой, высокорожденный!
     Он встал,  поддавшись  ее  ласковым,  но  требовательным  рукам,  дал
повести себя в спальню:
     -- Где помощь из Царьграда? -- голос его был упавшим.--  Мне  обещали
помощь войсками и оружием... Уже дважды посылал послов. Да что там!  Ромеи
никогда еще не помогали нам. Хазарам -- да, им даже  крепости  против  нас
строили. Только мы слали в помощь ромеям  войска,  подавляли  там  мятежи,
смиряли их ворогов. Но ведь обещали же... Сами обещали, за язык не  тянул!
В том и грамоты подписали, что им -- льготы в землях Киева, а они  нам  --
военную помощь при нужде...

     В жестокой сечи пал Белгород, городок близ Киева.  Полки  новгородцев
ворвались сквозь проломы в стенах. Резали всех, кто попадался  на  улицах,
затем, все разграбив, дома сожгли, а жителей выгнали в поле. Кто покрепче,
того увели в полон, чтобы продать с торгов в  южных  землях,  а  слабых  и
немощных посекли мечами. Остатки города Владимир велел разрушить,  запрячь
быков и пропахать борозду по тому месту, где был город.
     Остер и Вышгород почти  не  противились,  Владимир  с  ними  обошелся
милостиво. Велел лишь выплатить дань за три года, снабдить войско харчами,
а коней кормом.
     Малые  Ярополковы  дружины,  наспех  собранные  в   других   городах,
пробовали давать отпор, устраивали засеки на  дорогах.  Варяжское  войско,
которое Владимир все еще держал  на  расстоянии  от  Киева,  разграбило  и
сожгло все села, которые хоть чуть помогали Ярополку.
     Огромное войско Владимира все еще прибывало как  половодье,  захватив
степи, леса, продвигалось по берегам рек и на ладьях по воде, захватывая и
разрушая прибрежные города и веси.  Земские  отряды  Ярополка,  наконец-то
собранные, кое-как организовались в  земское  войско,  многочисленное,  но
вооруженное худо. Придя к Киеву, наткнулись на кольцо вокруг города, долго
топтались на месте, а тем временем к Владимиру подоспели варяги, стянулись
в кулак,  страшно  ударили,  и  огромная  масса  народу  кинулась  во  все
стороны...
     Владимир гнаться запретил. С нищих взять нечего, а  сечь  для  забавы
негоже. Добрый хозяин свой  скот  не  губит.  Зазря.  С  дюжину  вестников
отправил по окрестным селам, строго наказав местным сидеть  по  местам,  в
княжьи усобицы не лезть.
     Черный люд вздохнул с облегчением. Наконец-то можно выпустить из  рук
боевые топоры, взять плотницкие. И лес, и поле --  все  требует  работящих
рук.
     Когда подошли  последние  отряды  варягов,  Владимир  сделал  пробный
приступ. Воины неожиданно легко захватили нижний вал, к  полудню  сбросили
защитников в ров, перешли овраг и ручей, с ходу взбежали на  верхний  вал,
почти у самых стен города, схватились с оборонявшими его дружинниками
     Владимир хмуро смотрел на сечу. Верхний вал укреплен знатно,  весь  в
частоколах, кольях, бороны кверху  зубьями,  ямы-ловушки,  ямы-костоломки,
однако новгородцы несут и бросают  перед  собой  мешки  с  сеном,  вязанки
хвороста,  лестницы,  длинные  бревна,  сшибают  защитников   стрелами   и
метательными копьями, яро рубят колья острыми мечами...
     Кровь течет с вала и собирается ручейками у подножья.  Туда  со  всех
сторон сбегают другие струйки, и вот  уже  страшный  красный  ручей  течет
вниз, набирает силу. Ярко красный, еще горячий, пахнущий так, что у  самых
неустрашимых остывает сердце и холодеют руки!
     А ручей, набрав мощь, с журчанием вливается в  Ситомлю  и  Глубочицу,
впадает дымящимся потоком в Почайну...
     Владимир велел протрубить отбой. Не то,  что  жаль  варягов,  которых
первыми бросил на приступ, а рано их тратить по-серьезному. Кияне так и не
поняли, был ли это приступ, или же новгородский князь хотел  проверить  их
на крепость.

     Лучшего из язычников умертви, велит Талмуд. Гамаил  пробирался  через
военный лагерь новгородцев со страхом и трепетом. Впервые  он  оказался  в
такой двойственном положении.
     Да, варвары -- не люди, а такие же звери,  как  и  рыскающие  в  лесу
волки. И к ним следует относиться как к зверям: их имущество забирать  без
угрызений совести, как забирают орехи из логова белки или  зерно  из  норы
хомяка, их самих убивать как скот, а полезных  запрягать  в  ярмо.  Всякие
клятвы, данные  варвару,  исполнять  не  обязательно,  ибо  варвар  --  не
человек. Ляхи ли, русы или лютичи -- все едино, все  это  двуногие  звери,
все они гои, акумы, недочеловеки.
     Был затяжной  спор  по  поводу  христиан,  часть  раввинов  требовала
считать их тоже гоями,  идолопоклонниками,  разве  что  вместо  деревянных
идолов  кланяются  деревянным  иконам.  Однако  победило  мнение,  и   его
запечатлели в Талмуде, что иудеи могут смотреть на христиан, как на  своих
братьев. И исполнять относительно их все требования гуманности. Величайшие
иудейские авторитеты всех стран и народов объявили, что христиане не могут
быть   равняемы   с   варварами,   идолопоклонниками.   Вследствие   этого
постановления древних раввинов относительно  язычников  не  имеют  силы  в
христианских землях.
     Но живя среди язычников, будучи даже по своему  закону  свободным  от
соблюдения нравственных норм по отношению  к  славянам  и  русам,  все  же
постепенно начинаешь видеть в них  людей  и  начинаешь  относиться  как  к
равным:  соблюдаешь  слово,  торг  ведешь  честно,  не   обманываешь   при
сделках... Ну, не очень обманываешь.
     Сейчас же приходится сделать  еще  один  шаг,  ранее  немыслимый.  На
совете старейшин иудейской  общины  решено  оказать  посильную  помощь  не
христианам Киева, а язычникам, осадившим город!
     Спору нет, молодой князь новгородцев умен  и  даже  начитан,  но  тем
страшнее он  как  язычник!  А  лучшего  язычника  умертви,  велит  Талмуд.
Поистине неисповедимы пути Яхве, ведущего свой народ, и непонятные решения
принимают раввины на Совете.
     Его ввели в княжеский  шатер.  Владимир  возбужденно  разговаривал  с
воеводами. На  шорох  полога  живо  обернулся.  Глаза  его  расширились  в
удивленном узнавании:
     -- Гамаил! Каким ветром?
     -- Встречным,-- вздохнул Гамаил. Он помнил, что нетерпеливый князь не
терпит титулов и пышных вступлений, развел руками: -- Опять меня прислал к
тебе наш совет... Здравствуй, княже.
     -- Здравствуй и ты. Надеюсь, тоже с хорошими вестями?
     -- Для тебя да,-- ответил Гамаил и снова вздохнул.-- Для  нас  --  не
знаю. Темна высокая политика для простого раввина.
     Владимир оглянулся на Тавра и Войдана:
     -- Этим я верю как себе. Говори при них.
     Гамаил с сомнением оглядел воевод, что в свою очередь  прожигали  его
недоверчивыми  взглядами.  Тайные  взгляды  иудеев  на   идолопоклонников,
которыми те считали русов, ни для  кого  не  были  тайной.  Слишком  много
иудеев им следовало, чтобы в сердцах хоть раз не высказали рабу, челядинцу
или хотя бы надоевшему соседу.
     -- Воеводы? -- спросил Гамаил с сомнением.-- Библейский закон гласит,
что сперва  надо  требовать  мирной  сдачи  города,  запрещается  вырубать
плодовые  деревья  вокруг  града,  убивать  дозволяется  только  мужчин  с
оружием, но не женщин,  детей  и  стариков.  Эти  три  закона  принадлежат
Моисею, но древние раввины, потомком которых я являюсь, добавили еще один:
при взятии города не  врываться  в  него  со  всех  сторон,  но  оставлять
свободный выход. Чтобы никто из желавших спастись не встретил препятствия!
Эти заветы были известны нашим воеводам еще две тысячи лет тому, но как же
медленно они продвигаются сюда на север!
     Владимир засмеялся,  останавливая  властным  движением  резкие  слова
Войдана и Тавра:
     -- Один закон мы уж  точно  выполнили!  Войдан,  разве  не  требовали
сдачи?
     -- Требовали,-- угрюмо подтвердил Войдан.
     -- Видишь? Ну, говори, с чем тебя прислали.
     -- Наши старейшины отписали о тебе в Киев. Насколько ты верен  слову,
держишь обещания, какие льготы уже дал сверх обещанных.  И  в  Киеве  тоже
решили помочь...
     Владимир отшатнулся:
     -- Я в долги влезать больше не хочу! Иначе придется продать  вам  всю
Русь. Войска у меня достаточно.
     -- Да? -- спросил Гамаил с сомнением.--  Мы  знаем,  что  у  Ярополка
дружина побольше втрое, земского войска  вдесятеро,  да  и  у  самих  киян
оружия вдоволь. Твоих воинов просто стрелами да камнями с крыш забьют.
     -- Город спалю,-- пообещал Владимир.
     -- Стоит ли? -- сказал  Гамаил  мирно.--  Помощь  наша  будет  не  за
деньги. Просто из признательности, что  ты  не  притеснял  нашу  общину  в
Новгороде. Как притеснял посадник великого князя Святослава...  Наши  люди
вхожи в княжий терем Ярополка, в дома бояр  и  прочих  знатных  мужей.  Мы
постараемся помочь... Блуду.
     Владимир дернулся, будто ощутил острие ножа  между  лопатками.  Глаза
стали подозрительными:
     -- Откуда знаешь про Блуда?
     -- У нас есть уши,-- сказал Гамаил скромно.
     Войдан спросил удивленно и настороженно:
     -- А что с Блудом?
     Глаза Тавра сузились в  подозрении,  но  лицо  осталось  неподвижным.
Владимир сказал поспешно:
     -- Да это так... мы с Гамаилом старые времена вспомнили.
     Глаза Гамаила хитро блестели. Поймал-таки на том,  что  знал  больше,
чем доверенные воеводы. Владимир сказал досадливо:
     -- Ладно, Гамаил. Поможете или не поможете, это все одно не  повлияет
на мое отношение к городу и к вашей общине. Пусть живет и  торгует  как  и
ляшская или исламская. У нас все боги стоят вровень!
     Он еще не  знал,  что  уже  сейчас,  вот  этими  словами,  закладывал
краеугольный камень своей политики на годы.
     Но Гамаил, похоже, чуял.

     Глава 12

     Поздно  вечером  в  покои  Ярополка  пришел  Блуд.  Усталый,   чем-то
раздраженный, коротко поклонился великому князю, неприязненно взглянул  на
Юлию.
     -- Говори при ней,-- велел Ярополк.
     -- Дело ратное,-- буркнул Блуд.
     -- Она знает разные дела.
     Блуд заколебался, явно говорить не хотелось, но перемог себя:
     -- Земское войско разбежалось... Твои дружинники гонят ополченцев  на
валы, но те утекают как вода меж пальцев. Отзови дружину! Пусть сражается,
а не шастает по Оболони, Подолу, Предградью...
     -- Они собирают народ на оборону!
     -- Не собирают,  а  сгоняют...  А  с  такими  оборонцами  как  бы  не
проснуться в захваченном новгородцами городе.
     Ярополк ощутил как его обдало холодом:
     -- Но дружинников у меня не так уж много. Я  говорю  о  надежных,  из
старшей дружины.
     -- Лучше мало да лучше. Неспокойно,  княже.  Надо  удвоить  стражу  у
Жидовских ворот, а у Ляшских держать целый отряд. По ночам посылать стражу
вдоль стен. Стеречь все опасные места.
     -- Ждешь ночного приступа?
     -- Хуже,-- отрезал Блуд, он  люто  зыркнул  на  Юлию.--  Кияне  могут
где-нибудь снять оборону на стене! А то и того хуже -- открыть  ворота.  С
каждым днем наша  оборона  слабнет.  Владимир  лют!  Ворвется,  никого  не
пощадит.  С  меня  шкуру  спустит  и  соломой  набьет,  тебя  тоже  казнит
страшно...
     Юлия вскрикнула пораженно:
     -- Брата?
     Блуд оскалил зубы в волчьей усмешке:
     -- А чем мы хуже Царьграда?
     Юлия с неудовольствием отвела взор. Губы  ее  оскорбленно  поджались.
Грубый воевода не упускал случая  напомнить,  что  из  Царьграда  на  Русь
пришло больше грязи, чем света. Да и свет ли их новая вера в Христа -- это
еще надо посмотреть, а вот  цареградское  лицемерие,  коварство,  интриги,
заговоры -- это из Царьграда, на Руси такого отродясь не бывало!
     -- Да уж, этот изверг своего не  упустит,--  согласился  Ярополк.  Он
зябко передернул плечами.
     -- На мир надеяться трудно,-- подтвердил Блуд.-- Он не забыл, как  вы
с братом над ним измывались! Объедки швыряли, собак натравливали... А  как
его пороли по твоим наветам? Сам палец прищемишь, а на него свалишь.  Если
я это помню, то уж он, безвинно поротый, не забудет вовек.
     Ярополк в бессилии развел руками:
     -- Что я могу теперь? Детство не вернешь. Только и  то,  что  Господь
велит прощать врагов.
     Во взгляде верного воеводы промелькнули странные искорки:
     -- У него другой Господь... А тот велит: око за око!
     Юлия дернула за шелковый шнур. Появился  гридень,  поставил  на  стол
амфору с вином. Блуд отрицательно покачал головой. Ярополк подал ему чашу,
сам налил. Блуд кивнул, выпил. Юлия поджала губы.  Их  взаимная  неприязнь
была у всех на виду.
     Блуд со стуком поставил пустую чашу на стол:
     -- Княже, готовься уходить из Киева.
     Ярополк подскочил, едва  не  опрокинул  стол.  Глаза  великого  князя
налились кровью:
     -- Что?
     -- Готовься уходить из Киева,-- повторил Блуд бестрепетно.-- В  Киеве
неспокойно. Город нам не удержать, если  кияне  станут  на  сторону  этого
новгородца. А они уже почти на его стороне. Если велишь, я пойду  готовить
людей.
     Ярополк рухнул на лавку, в отчаянии обхватил  русую  голову.  Руки  у
него были крупные, ладони широкие,  как  у  Святослава,  только  не  такие
темные от солнца как у его отца.
     -- Ку...да?
     -- В Родень,-- ответил Блуд с твердостью с голосе.-- Там соберем  все
силы. Свои и земские. Дождемся помощи от печенегов, они придут радо: ты им
немало наших земель отдал! Туда и  ромейские  войска  прибудут,  хотя,  по
правде сказать, у меня нет на них надежды...
     -- У меня тоже,-- признался  Ярополк.--  разве  что  на  печенегов...
Пошлю к ним гонцов еще. Не за меня, так за себя должны сражаться! То,  что
пожаловал я, Владимир отберет.
     Блуд кивнул:
     -- Только на них и надежда. Когда тонешь, и за  змею  схватишься,  не
токмо за печенега!
     Снова в его темных, как  вода  лесного  болота,  глазах  промелькнули
странные искорки, а в голосе Ярополку послышалась хорошо укрытая  издевка.
Ладно, сказал он себе угрюмо. Дайте только выбраться из этой  междоусобной
войны, я вам всем припомню кто как кланялся в трудные времена!

     Тавр тихонько проскользнул в шатер к Владимиру,  кивнул  успокаивающе
гридням, что и здесь мерили его подозрительными взглядами, а руки  держали
на рукоятях ножей:
     -- Княже, проснись...
     Он легонько тронул Владимира за плечо. Тот поднял голову от стола, за
которым спал сидя, затуманенные сном глаза сразу стали ясными, блестящими,
как горючий камень:
     -- Есть вести?
     -- Блуд передал через Кременя, что Ярополк готов бежать из Киева.
     -- Куда?
     -- В Родень.
     -- Так-так...
     -- Блуд считает, что не стоит мешать ни бегству из Киева, ни входу  в
Родень.
     -- Сам не дурак, понимаю. А какие резоны привел он?
     -- Ярополк уйдет со старшей дружиной, а та  будет  драться  за  князя
отчаянно! Вспомни, кто в твоем войске. А у Ярополка -- лучшие витязи земли
Русской! Богатыри, с  которыми  победоносный  Святослав  ходил  на  хазар,
болгар, ромеев. Этих, закаленных и прошедших огонь и воду, нам  просто  не
одолеть в открытом бою.
     Владимир помрачнел, напрягся, голос дрогнул от сдерживаемой ярости:
     -- Да, у Ярополка -- витязи, у меня -- мужичье лапотное. Но тем  выше
будет наша победа! Победа во всей войне, а не в  каком-то  крохотном  бою.
Вели вывести отряды из лесов и оврагов вдоль Днепра. Скажи, что там делать
нечего, перебрось ближе к Жидовским воротам. Вроде нахрапом брать будем. А
Блуду передай, что теми оврагами вдоль берега дойдут хоть до  Триполья,  я
препятствовать не буду.
     -- Сделаю, княже.
     -- Лазутчиков и дозорцев все же  разошли!  Вдруг  да  удобный  случай
напасть подвернется? И все решить разом?
     Тавр исчез. Владимир поднялся из-за  стола,  захрустел  суставами.  С
плеч свалилась гора, он слышал, как грохотали тяжелые камни.

     Войдан лично отобрал дружинников, которые должны были охранять  линию
облоги в том месте, где должны были просочиться из осажденного Киева  люди
Ярополка. Затаившись, новгородцы наблюдали, как по ночам выходят из города
темные фигуры, крадутся вдоль ручья, ныряют в овраг, долго  пробираются  в
грязи и пыли, топча чертополох, проваливаются в сусличьи норы, выходят уже
подле леса, сразу ныряют в чащу.
     У Войдана чесались руки: ударить, разгромить, разметать. Накапливаясь
в лесу, люди Ярополка начинали чувствовать себя в безопасности. Вот тут бы
и напасть, показать им, что не такие уж  они  и  непобедимые,  что  выучка
профессиональных солдат стоит больше, а уж он постарался из  новгородского
сброда отобрать самых способных и превратить их  в  единый  боевой  отряд.
Пусть пока небольшой, но уже способный  на  равных  сражаться  со  старшей
дружиной, о которой ходит столько слухов и небылиц!  А  завтра  его  отряд
будет намного больше.
     Коней дружинники Ярополка выводили  умело,  замотав  им  морды,  чтоб
ненароком не ржанули, копыта завязывали тряпками. Так и скользили темные и
беззвучные,  как  призраки,  уверенные,  что  обманули  сонных  и  ленивых
новгородцев.
     Войдан пытался угадать, когда же  повезут  черные  сундуки  Ярополка.
Несметна казна великих киевских князей.  В  стольном  граде  накапливалась
дань не только с окрестных племен, даже  Царьград  платил  Руси  ежегодную
дань, начиная с походов доблестного Олега!
     Однажды провезли даже крытый возок. Княгиня Юлия, понял Войдан. Возок
по большей части пронесли на руках дружинники  Ярополка,  даже  обмотанные
тряпками колеса могут застучать  по  колдобинам.  Ее  сопровождали  рослые
угрюмые воины. По  тому  как  ехали,  держали  копья,  Войдан  понял,  что
сопровождать жену Ярополк отправил самых лучших воинов.
     -- Можно бы сорвать яблочко,-- сказал он Владимиру мечтательно.--  Из
Киева просочилось несколько больших  отрядов,  а  Ярополк  еще  там!  Бери
голыми руками.
     -- Яблоко, созрев, само упадет в наши ладони,--  ответил  Владимир.--
Пусть уходит... Увидишь, что не из братской  жалости  я  его  отпускаю!  В
Царьграде я тоже кое-чему научился. Я не доблестный дуболом Святослав,  не
его гордые сыновья, у которых ума меньше, чем в  сапогах,  которые  носят.
Для меня победа тем блистательнее, чем меньше за нее уплачено!

     Кремень ломал голову, зачем его среди ночи тайно вызвал боярин  Тавр.
А когда увидел, как по лагерю пробирается, пряча лицо  от  света  костров,
Твердило, беглый холоп киевского купца Смарагда, вовсе растерялся.
     В шатре Тавра уже собралось восемь человек. Кремень быстро мазнул  по
ним взглядом, ничего снова не понял. Все слишком разные,  даже  из  разных
дружин, кто из пешего ополчения, а один вовсе из обоза. Только и того, что
все либо изгои, либо беглые из Киева...
     Тавр вышел из заднего помещения,  озабоченный,  нахмуренный.  Зыркнул
из-под насупленных бровей, голос был холодный:
     -- Ну, робята, скоро войдем в Киев. Что скажете?
     Кремень видел понурившиеся головы. Покон велит,  что  беглых  холопов
надо вернуть хозяину. Здесь даже князь не защита.  Особенно,  ежели  хочет
ладить со знатными мужами города.
     -- Мы верим своему  князю,--  сказал  Кремень,  видя,  что  остальные
молчат.-- Он не даст нас в обиду.
     Тавр покачал головой:
     -- Самим тоже думать надо... Ладно, князь  уже  подумал.  Часть  бояр
убежала с Ярополком в Родень. Другие  остались  в  Киеве.  Еще  непонятно?
Подберите каждый трех-четырех дружков, которым доверяете.  Ваши  бояре  не
должны уйти. Ясно? Но и в полон брать их нельзя.
     От его слов повеяло холодом. Кое-кто отвел взгляд, уставился  в  пол,
но Кремень смотрел в лицо молодого боярина с надеждой. Тот  протянул  руку
помощи. Нет, спасения! Ведь в полоне ни один боярин не останется,  тут  же
откупится. Когда бояре дерутся, чубы трещат у простого люда.
     -- Сделаем,-- сказал он твердо.-- За всех говорю!
     Тавр сказал уже другим тоном, деловым, словно в лавке отмерял сукно:
     -- Под шумок  отправьте  в  вирий  побольше  родовитых.  Потом  будет
нельзя, смекаете? Наш князь сам будет рубить головы за грабежи. А в первый
день в пылу брани можно зарубить и того, кто руки поднял.  Только  успейте
как можно быстрее. Ищите в подполах, клетях, сараях,  сеновалах.  Если  не
отыщете их вы, потом они отыщут вас!
     Когда они уходили, вжимая головы в плечи, Тавр  был  уверен,  что  не
останется даже жен и детей хозяйских. Изгои из-под  земли  достанут  их  с
мечами и топорами в руках, чтобы те завтра не  отыскали  их  с  плетями  и
каленым железом.
     А раз так, то бесхозное имущество пополнит княжью казну.  Теперь  уже
понятно, что -- великокняжескую!

     Утром в Киеве протрубили на городских воротах звонкие медные  голоса.
На стены  высыпал  киевский  люд,  много  было  баб  и  детишек.  В  стане
новгородцев увидели,  как  медленно  отворяются  главные  ворота.  Выехали
верховые, без оружия, стали по обочине дороги. Следом медленно вышла толпа
старцев в белых одеждах, с белыми бородами  и  головами,  будто  осыпанные
снегом.
     Владимир верхом двинулся навстречу. За ним мерно стучали копыта коней
его воевод. Сердце билось мощно и  радостно.  Он  едва  не  подпрыгивал  в
седле, с трудом  сдерживал  щенячью  радость.  На  лице  держал  величавое
благодушное выражение. Русский  князь  должен  быть  добр,  ленив,  туп  и
благостен, тогда он понятен и любим простым народом. Да и боярами тоже.
     Впереди толпы киян двигался старец,  чье  лицо  Владимиру  показалось
знакомым. Он держал на вытянутых руках каравай хлеба на  вышитом  рушнике.
Его поддерживали под локти еще двое седовласых. Вряд ли помоложе, зато  им
не приходилось держать тяжелый хлеб.
     Старик  остановился  перед  восседающим  на  коне   грозным   князем,
поклонился, дрожащими руками протянул каравай:
     -- Стольный град приветствует тебя,-- сказал он дребезжащим,  но  еще
сильным голосом человека, который привык говорить  для  большого  стечения
народа.-- Прими от нас хлеб-соль! Будь милостив к  городу  и  людям...  Не
разоряй город, где родился, не мсти людям, чья вина лишь в том, что  живут
в Киеве!
     Все ожидали, что Владимир нагнется и примет хлеб,  но  он  неожиданно
спрыгнул с коня, засмеялся:
     -- Разорять город, который я люблю  больше  всего  на  свете?  Мстить
людям, которые ждали меня? Ты шутишь,  старик...  либо  совсем  не  знаешь
меня, своего великого князя!
     Он бережно взял хлеб, отломил щепотку, обмакнул в соль,  торжественно
съел. Только сейчас ощутил, что голоден как волк, съел бы этот  каравай  в
одиночку. За все дни осады почти не ел и не спал по-людски.
     Тавр принял у него каравай, а Владимир сказал торжественно:
     -- Этим хлебом клянусь, что городу не причиню вреда! Клянусь, что  не
обижу даже тех, кто шел в дружине Ярополка  супротив  меня!  Былое  быльем
поросло.
     Он обнял старика, трижды расцеловал и вернулся к коню. Толпа радостно
кричала вслед, он ехал высокий и стройный на белом жеребце,  красный  плащ
трепетал за спиной. Легкий ветерок трепал его черные,  как  смоль,  кудри.
Булатные доспехи на груди разбрасывали веселые солнечные зайчики.  Он  был
красив, молодой и уже опаленный солнцем и ветрами,  со  двумя  шрамами  на
лице, веселый, с огнем в глазах, полный ярой жизни.
     Сердце едва не выпрыгивало, трепыхалось как пойманная птица. Вот оно,
сердце мира! Отсюда правили всей древней Куявией, страной преданий,  затем
-- Киевской Русью. Здесь сидели великие князья, где их стол назывался  уже
не стол, а пре-стол, откуда раздавались прочие столы в других  городах  на
кормление.
     Город разросся за эти годы. Хибарки да землянки  остались  только  на
Оболони, а по всему Подолу уже выросли добротные терема, дворища,  большие
дома с клетями и подклетями. Вдоль Почайны теперь  тянулись  тоже  терема,
сараи, и все  сгрудилось  так  плотно,  что  улицы,  огороженные  высокими
частоколами, стали совсем узкими.
     В предградье высились высокие и  просторные  каменные  терема.  Когда
покидал Киев, тут был  всего  один  каменный  терем,  княгини  Ольги.  Тот
занимал весь двор и потому назывался дворцом, а теперь при Ярополке  таких
успели настроить видимо-невидимо, они спихивали хибарки простого люда  еще
ниже, забирали их места, плодились как муравьи.
     Он ощутил укол ревнивой  зависти.  К  Ярополку  из  Германии  наехали
мастера, по их рисункам строят невиданные терема, по их наущению в красном
углу вместо русских святынь ставят иконы с чужим богом. Чужим-то чужим, но
если сделано или нарисовано красиво, но славянской душе устоять трудно...
     Улицы были пусты, только в окнах он видел испуганные белые лица.  Они
сразу исчезали, а большинство окон вовсе были закрыты как на ночь тяжелыми
ставнями.
     Когда кони вынесли их на южный край, из-за высоких заборов неожиданно
полетели стрелы, камни. Одна ударила Владимира  по  шлему,  чуть  ниже  --
выбила бы глаз. Войдан закричал зло:
     -- Ляшский конец! Здесь живут одни латиняне!
     Впереди  улица  была  перегорожена  бревнами  вперемешку  с  дубовыми
лавками, столами. Кое-где торчали  наспех  вбитые  в  землю  колья.  Из-за
укрытия по новгородцам били  стрелами,  там  блистали  наконечники  копий,
виднелись затаившиеся люди.
     -- Что будем делать? -- крикнул Войдан.-- Ты обещал не мстить...
     -- Это обещал я! -- крикнул Владимир.
     Войдан прикрылся щитом, заорал, перекрывая грохот камней по железному
щиту:
     -- Варяги?
     -- Да! Пусти их вперед! Этот конец города ихний. Передай, что в полон
никого не брать... Весь Ляшский конец града взять на копье!
     Новгородские конники дождались подхода  варягов,  пропустили  вперед.
Те, осатанев от долгого ждания, бросились  на  препятствие,  врывались  во
дворы, в дома, рубили всех, кого встречали. Разбросав  заслон,  через  два
десятка саженей наткнулись на другой, еще  выше,  а  защитников  там  было
больше.
     Кияне, принявшие веру Христа  по  латинскому  обряду,  сражались  так
ожесточенно, что Владимир дрогнул при одной только мысли, что эта  дерется
одна улица, от силы две-три, а если бы он не расколол Киев, не столкнул бы
стороны в драку между собой, не  склонил  Блуда  и  многих  бояр  на  свою
сторону, не переманил черный люд?
     Даже из окон домов летели стрелы. Из-за заборов метали дротики. Падал
то один, то другой варяг, пораженный уже вроде  бы  после  полной  победы.
Ингельд, на ходу утирая кровь с разбитой  брови,  пробежал  мимо.  С  меча
срывались капли крови.
     Владимир крикнул ему бешено:
     -- Жечь дома! Чтобы ни одна падаль не смогла укрыться! Убивать  всех,
чтобы и на племя не осталось!
     Ингельд оскалил зубы как волк, подозвал  двух  немолодых  соратников,
отдал приказы.
     Пока продвигались по дуге к центру, из окон на варягов и  новгородцев
швыряли горшки с цветами и нечистотами,  бросали  камни.  Один  из  воинов
рухнул под ноги коня Владимира.  Ручка  кувшинчика,  сброшенного  из  окна
светлицы, рассекла голову словно топором.
     Рядом воин вскинул лук, но заколебался. В окне  виднелась  девушка  с
золотой косой, красивая и разгневанная. Она что-то подтаскивала тяжелое.
     -- Что застыл? -- рявкнул Владимир.-- Стреляй!
     Воин вздрогнул, оттянул тетиву. Звонко щелкнуло, по воздуху  чиркнула
стрела. Девушка в окне вскинула руки, словно  взметнулось  облачко  тумана
под ударом злого северного ветра.
     Владимир,  придерживая  коня,  оглянулся.   Она   лежала   лицом   на
подоконнике, тугая коса свешивалась  вниз,  ветер  уже  расплетал  золотые
пряди.
     -- Красивая была,-- услышал он сожалеющий голос.
     -- Не иначе, дочь хозяина...
     -- А раз так,-- сказал Владимир в  тон,--  дом  разграбить  и  сжечь!
Завтра убивать уже будет нельзя, город под моей защитой, но сейчас -- пока
этот край города еще  Ярополков,--  убивайте,  убивайте,  убивайте!  Перед
богами я за всех в ответе. Не только тех, кто с мечом,  но  и  кто  бросит
враждебный взгляд, скажет дурное слово... Если не сумеете убить  всех,  то
хотя бы убейте на Ляшской улице как можно больше. Сегодня можно все!

     Глава 13

     Грохот двух десятков копыт гулко отдавался по городу.  За  Владимиром
молча неслась его верная охрана, самые преданные, отобранные им самим.  Он
все  поторапливал  коня,  наконец  вихрем  пронесся  до  самого   детинца.
Крепостица внутри города хранила молчание. Мост опущен, веет  запустением,
хотя  бревна  в  два  обхвата  --  свежие,  еще  смола  стекает,   недавно
перестилали, да и зубья наверху блещут янтарной чистотой. А пусто  потому,
что любая вещь без человека -- мертва.
     Жеребец бодро пошел через мост.  Загрохотали  копыта  по  деревянному
настилу, дальше подковы пошли высекать искры по булыжной  мостовой.  Сзади
не отставали дружинники, за ними --  воеводы  новгородские.  Те  не  могли
сдержать торжествующих ухмылок.  Покорился  неприступный  Киев!  Покорился
тем, кого еще вчера свысока называл лапотниками...
     Двор  был  пуст,  в  дальнем  углу  было  маленькое  требище.   Белая
сгорбленная фигура сидела одиноко на камне. Вместо вечного огня  багровели
угли, подернутые  пеплом.  Старый  волхв  неподвижным  взором  смотрел  на
жертвенный камень.
     -- Слава древним богам! -- сказал Владимир громко.-- Это они даровали
нам победу. Отец, собери  помощников.  Работы  будет  много!  Мы  --  люди
русские, сегодня же принесем богатые жертвы.
     Волхв с усилием поднял голову. Мертвенное желтое лицо, сморщенное как
печеное яблоко, пробудилось к жизни. Он был стар  настолько,  что  казался
высохшим крылом летучей мыши, но голос прозвучал хоть и с усилием, но  это
был голос все еще сильного человека:
     -- Княже... Ты истинно русский князь... Храни веру  отцов...  Она  не
предаст...
     -- Только верой отцов мы крепки,--  заявил  Владимир  клятвенно.--  Я
поклялся, что сразу же  велю  заложить  огромное  требище  возле  княжьего
терема. Всех наших богов поставим, чтобы видели как чтим их и славим!
     -- Княже...
     -- А христиан, бахметцев и иудеев гнать! -- распорядился  Владимир.--
Они у меня вот где сидят!
     Он ткнул себе в горло растопыренными пальцами, отведя большой палец в
сторону, так что горло оказалось посредине. При  этом  ладонь  вывернулась
кверху. Из дружины никто ничего необычного не заметил,  но  глаза  старого
волхва расширились от изумления. Он попытался вскочить, сгорбленная  спина
не дала, и он повалился к копытам белого жеребца:
     -- Княже!
     -- Встань, отче,-- сказал Владимир ласково.
     -- Княже, ты пришел! Наконец-то пришел истинный  князь...  порядок...
старый покон вернется...
     Владимир спрыгнул с коня, поднял старика.  Тот  трясся,  разбрызгивал
слезы пополам с соплями и слюнями.  Подскочили  гридни,  Владимир  бережно
передал им старца. По измученному  лицу  волхва  стекали  слезы.  Вот  что
значит запомнить  условный  знак  Тайного  Братства,  подумал  Владимир  с
удовлетворением. Старый волхв оказался одним  из  них...  Ладно,  ему  все
равно, кто какого толкования держится  в  отношении  богов.  Его  дела  --
земные. Обманул старика, но ведь на благо же... Тот помогал как мог, ковал
победу за спиной Ярополка, сеял смуту среди защитников города, отвращал от
князя-христианина!
     Белый жеребец бодро пронес вдоль ряда ухоженных домов, а  впереди  за
широким двором показался огромный княжеский терем. Чертов  Ярополк  и  его
перестроил: два поверха из каменных глыб, где только и нашел такие, а  еще
два -- из толстых сосновых бревен, тщательно уложенных и подогнанных,  так
что муравей не проползет.
     Владимир ворвался во двор, пустой, хоть бегай  с  закрытыми  глазами,
галопом пронесся к  широкому  резному  крыльцу.  Крыльцо  было  поставлено
недавно, раньше было много меньше и проще, но лавку Владимир узнал. На ней
любила сиживать, принимая гостей и разбирая жалобы, княгиня  Ольга,  когда
уже была в преклонных годах.
     Он спрыгнул прямо на крыльцо. Ступеньки испуганно скрипнули, в  одном
из окон мелькнуло белое от ужаса  лицо.  Дружинники  догнали,  загрохотали
копыта, конская сбруя и оружие звенело негромко, но тревожно.
     -- Погодь, княже,-- сказал Войдан настойчиво.-- И  ты,  и  я  были  в
Царьграде, знаем, что тебя может ждать за этой дверью.
     -- Здесь не Царьград,-- усмехнулся Владимир.-- А Юлия уехала.
     -- Но остались ее челядницы. Это доброму долго  учиться,  а  вот  как
отравленным кинжалом ткнуть, как ядовитый шип вогнать...
     Он бесцеремонно отстранил князя, теперь уже  почти  великого,  первым
шагнул через порог.

     Дружина Ярополка, загоняя коней, достигла Роденя и спешно втянулась в
ворота  крепости.  Сзади  звенели   мечи,   слышались   отчаянные   крики.
Настигающие отряды Владимира рубили на возах бегущих  вместе  с  Ярополком
бояр и знатных мужей.
     Рубили  даже  тех,  кто  поднимал  руки  и  просился  в  полон.   Вел
новгородцев воевода Тавр, а уж он верно постигал интересы  князя.  Знатные
да родовитые не очень-то примут безродного сына рабыни в  князья,  да  еще
великие, так что поубавим этих родовитых...
     Другим отрядам, которыми  командовал  Войдан,  велено  было  окружить
Родень так, чтобы и мышь не проскользнула ни в ту, ни  в  другую  сторону.
Войдан достиг Роденя, когда через мост  потянулись  первые  телеги  тяжело
груженного  обоза.  Пустив  тучу   стрел,   конники   настигли,   порубили
защитников,  успели  повернуть  богатую  добычу  обратно,  прежде  чем  из
крепости выслали отряд.
     Добыча оказалась простой, но  для  защиты  Роденя  --  решающая.  Все
подводы огромного обоза были наполнены доверху мешками  с  мукой,  зерном,
везли также соль, две дюжины телег были с  тушами  забитых  коров,  телят,
овец. Все-таки Ярополк успел дать знать из Киева, чтобы в окрестных  селах
собрали продовольствие и отправили в Родень. Не перехвати  вовремя,  осада
затянулась бы...
     Владимир приехал, осмотрел, потер ладони:
     -- Боги нас любят! Теперь там  попляшут.  Родень  --  не  Киев.  Этот
городишко для меня что мед.
     Войдан молча повернул его в сторону крепости. Родень  грозно  высился
на высокой горе над обрывистым Днепром. Город-крепость, первым принимавший
удар степняков,  всегда  предупреждавший  Киев  об  опасности.  Грозный  и
суровый город, где  в  ближних  непроходимых  болотах  лежит  превосходная
железная руда, где куют не только по всей Руси лучшие мечи и топоры, но их
знают и в окрестных странах.
     -- Этот град взять не просто,-- сказал Войдан.
     -- Но Киев же взяли?
     Войдан хмуро посмотрел на  развеселившегося  князя.  Молод  и  горяч,
теперь как бы не понесся, закусив удила.
     -- В Киеве ты, княже, умело посеял рознь... А Родень -- это орешек. И
скорлупа в нем не гнилая. Там только дружина Ярополка, а также бояре,  что
тебя ненавидят люто. Только надежные, смуту не посеешь.
     -- И не надо,-- сказал Владимир быстро.-- Каждое блюдо надо  есть  по
новому. Хотя здесь, как мне кажется, и  думать  особо  не  придется.  Харч
перехватили? Посмотрим сколько продержатся на том, что и было в Родене!
     Войдан кивнул:
     -- Я воин, сам знаешь. Но когда город можно взять без крови  --  сами
боги радуются.
     -- Без нашей крови,-- уточнил Владимир.
     Войдан усмехнулся, пошел  к  своим  отрядам.  Едва  не  столкнулся  с
Панасом, тот почти бежал к великому князю:
     -- Княже! Уже завтра поутру будем готовы к приступу!
     -- Завтра и Ярополк уже будет готов,-- возразил Владимир.
     -- Но у нас еще не все войско подошло...
     Вдали на  излучине  Днепра,  блестя  оружием  на  солнце,  показались
новгородские ладьи. Ближе к  берегу  держались  шеки,  учаны.  Весь  Днепр
выглядел перерезанным, разве что по воздуху ускользнет Ярополк!
     -- Бери этих людей,-- распорядился Владимир,-- рой укрепления  вокруг
крепости. Не  давай  отдыха,  пока  не  нароют  ям.  Да  чтоб  с  кольями,
частоколом, ловушками. Ярополк поймет очень скоро, что его песенка  спета.
Вдруг да попробует сам вырваться, не  дожидаясь  осады?  У  него  все  еще
дружина, а у меня... у меня черт-те что и сбоку пряжка.
     -- Понял,-- сказал Панас с готовностью.
     Владимир повернулся к верному Кремню:
     -- Похоже, нам все время удается задуманное... Не сглазить бы!

     Ярополк с высокой башни смотрел в тоске за стену города. Куда ни кинь
взор, везде реют стяги новгородцев.  Пешие  полки  стоят  ровными  рядами,
будто готовы хоть сейчас в лютую сечу.  Конники  скапливаются  на  холмах,
дабы  набрать  разгон  для  удара.  Меж  оврагами  и   в   самих   оврагах
накапливаются воины попроще, у которых только  топоры  да  рогатины.  Весь
Днепр перегорожен бусами да ладьями, глазам больно смотреть  на  блеск  их
наточенных мечей.
     Умело расположил войска сын рабыни,  ничего  не  скажешь.  Окопались,
отгородились частоколом, спрятались за насыпным валом. Кольцо осады стянул
так плотно, что даже вылазку не сделать. Едва дружина начнет  выходить  из
крепости, как ударят со всех сторон, не дадут развернуться в боевой строй.
Хорошо, если на плечах не ворвутся в город!
     Умело, очень умело повел войну  проклятый  оборотень!  Даже  лапотное
войско, оказывается, стоит много, если им управлять с  головой.  Вроде  бы
все лучшие воеводы у  него,  как  и  отборное  войско,  где  только  сумел
отыскать этих новых?  Никогда  не  слыхивал  о  каком-то  Войдане,  Тавре,
Панасе... Разве что Добрыня чего-то стоит, Святослав не зря держал его при
себе, но как раз Добрыню этот байстрюк оставил в Новгороде! А эти новые --
все как один беспощадные и умелые, скорые на расправу, легкие на подъем...
     Сзади сдержанно звякнули доспехи.  По  тяжелым  прихрамывающим  шагам
Ярополк узнал самого преданного человека,  и  заранее  сделал  неподвижным
лицо, а на губы одел легкую улыбку.
     -- А, Варяжко!
     И все-таки душа захолодела,  когда  посмотрел  в  это  кабанье  лицо.
Страшный удар  срубил  половину  носа,  широкие  ноздри  зияли  страшно  и
кроваво. Со лба спускалось белое  ущелье,  видна  кость,  надбровная  дуга
разрублена  до  мозга,  тяжелое  лезвие  разрубило  лицо  наискось,   шрам
истончился лишь у подбородка, но рядом бугрились багровые и  сизые  шрамы,
вздутые как пеньковые канаты, лицо  столь  страшно,  что  и  мужчин  берет
дрожь,  а  девки,  раньше   бегавшие   за   Варяжко,   теперь   с   криком
отворачиваются.
     Варяжко прохрипел сдавленным голосом:
     -- Княже... надо бы готовить людей к вылазке.
     -- Прорвемся ли? -- спросил Ярополк  безнадежно.--  Половину  дружины
положим, пока пройдем первый ряд. А когда начнем частокол  рубить  да  меж
кольев как зайцы прыгать, нас голыми руками  возьмут!  Ну,  не  руками,  а
стрелами и дротиками закидают издали, не теряя людей.
     -- Иначе нам погибель! Еды всего на неделю.
     -- Урежь раздачу.
     -- Стоит ли? -- спросил Варяжко  угрюмо.--  Новгородец  все  одно  не
уйдет.
     -- Я жду помощь,-- бросил Ярополк отрывисто.
     -- Откуда?
     -- От ромеев. Не мог же Царьград вот  так  просто  забыть  о  нас?  Я
столько гонцов послал! В конце концов, наш договор чего-то стоит?
     Варяжко тяжело сдвинул плечами:
     -- Так-то оно так...
     Ярополк бросил на него гневный взгляд, сказал громче, распаляясь  все
больше:
     -- Ромеи опоздают, им далеко, так печенеги придут! Эти  рядом.  Я  им
пожаловал земли по Днепру. Они за это присягались нести службу!
     Варяжко повернулся к реке. Весь Днепр был покрыт ладьями новгородцев,
люди кишели как муравьи. В голосе воеводы была безнадежность:
     -- Мир таков, что помогать берутся только сильному. Кто и без них  бы
одолел. Думаю, стоит Владимиру свистнуть, как те же печенеги объявятся под
его знаменами! Да только не позовет!
     -- Почему? Хочет очистить, как заявил, земли и от печенегов?
     -- Нет, мы и так в его кулаке.
     Ярополк выкрикнул яростно:
     -- Но должна же быть... должна же  быть  даже  у  печенегов  совесть,
наконец... Честь! Или их нет? Нет верности слову?
     Варяжко сказал, как в погребальный колокол бухнул:
     -- Меж людьми, да и то не между всеми, бывает... И честь, и  совесть,
и верность. Все бывает. А вот между народами -- что-то не помню. Тут кулак
властвует. И я пока не вижу, чем можно изменить мир.
     -- Я все-таки верю слову печенегов. Они никогда не нарушали!
     -- Это было раньше.
     -- А что изменилось?
     -- Пришел этот... Княже, я могу попытаться выбраться. Если хочешь,  я
доберусь до печенегов. Это наша последняя надежда...
     Ярополк покачал головой:
     -- Там кордоны, муха не пролетит!
     -- То муха,-- буркнул Варяжко.-- Они еще не встречались с  настоящими
воинами Святослава!

     Хан Куря отвел глаза. Было видно, что ответ ему давался с трудом,  но
он говорил, прижимая ладони к груди, разворачивая ладони и снова  прижимая
к сердцу:
     -- Великий посол кагана земли Русской,  доблестного  князя  Ярополка,
сына Святослава... Ты  проделал  трудный  и  опасный  путь,  выбираясь  из
осажденного Роденя... Да, я тоже слышал,  что  из  него  муха  не  вылетит
незамеченной. Передай великому кагану мои слова. Весь народ  печенегов  не
перестает благословлять его перед своими богами! Он дал нам земли слева от
Днепра, научил пахать землю, сеять рожь и  гречку,  садить...  или  сажать
овощи... И теперь наш народ -- впервые! -- вот уже несколько лет не  знает
голода.
     -- Правильное дело сотворили,-- сказал Варяжко.
     Он сидел на толстом ковре,  неловко  поджав  под  себя  ноги.  Рабыни
подносили ему еду, Варяжко все еще насыщался, словно наверстывал  за  весь
голодающий Родень.
     -- Правильно и... великое,-- согласился Куря.-- Мы потому и ходили  в
походы, что кочевников земля кормит хуже, а куда девать голодные рты?  Вот
и уходят возмужавшие дети, что растут как грибы, в  дальние  походы.  Либо
исчезнут там, либо  вернутся  с  добычей,  что  позволит  прокормиться  до
следующего набега. А земля кормит всех, ежели сойти с коня и взять в  руки
такую непривычную соху. Вот и нет  нужды  нам  больше  браться  за  сабли,
грабить соседей.
     Варяжко насторожился:
     -- Но ты же клялся, что будешь защищать...
     Хан мягко улыбнулся:
     -- Я еще не сказал всего. У землепашца мужества должно  быть  больше,
чем у кочевника. Тот может снять шатры и уйти, а землепашцу  уйти  некуда!
Он должен драться. Будем  драться  и  мы,  защищая  эти  земли.  Даже  без
договора.
     -- Тогда поднимай свою орду,-- велел Варяжко.-- Пусть седлают  коней,
пусть трубят в трубы! Незаконнорожденный посмел  замахнуться  на  законную
власть в стольном граде Киеве! Великий князь  Ярополк,  который  пожаловал
тебе и твоему племени эти земли, велит придти со своим войском. Он  сейчас
стоит в Родене, это близ Киева. А сам захватчик уже пирует в самом Киеве!
     Хан отвел глаза, но неприятного разговора не избежать, он посмотрел в
глаза грозному посланцу Ярополка, сказал убеждающе:
     -- Я клялся стать на границах южной Руси и не пропускать сюда  врагов
русичей. И с той поры, как мы здесь осели, разве хоть один хазарин,  куман
или савир сделали набеги на русские города и  веси?  Что  ты  еще  хочешь,
посланец великого кагана земли Русской?
     Варяжко смотрел набычившись. Страшные сизые шрамы быстро  наполнялись
тяжелой кровью. Дыхание стало  тяжелым,  а  в  изрубленной  некогда  груди
захрипело.
     -- Я хочу, дабы ты повел войска на помощь Ярополку!
     -- Ни один враг,-- сказал хан с неловкостью в голосе, но твердо,-- не
напал на землю Русскую. Дерутся братья. Так в чем мудрость: не вмешиваться
или сшибиться в жестокой сече? Если и другие отступятся, подобно  мне,  то
братья останутся один на один. Кто из них победит, мне все равно.  Победит
уцелевшая русская земля, которой я отныне служу. Сыном  которой  я  отныне
стал со всем своим племенем... Нет, посланец  великого  кагана!  Я  хорошо
помню, что присягал служить русской земле  и  ее  народу.  Пусть  на  меня
обрушится гнев победившего, но клятвы я не нарушу... хотя я клялся  своими
богами, а здесь я и мой  народ  уже  начинаем  клясться  русскими  богами,
говорить по-русски, давать своим детям русские имена.
     -- Он уничтожит  тебя,  этот  лапотник,  сын  презренной  рабыни!  --
вскрикнул Варяжко.-- Он сотрет с лица земли все печенежское племя!  Он  --
лютый язычник, в отличие от доброго и милостивого Ярополка,  коего  осияла
христианская вера, что учит прощать и любить!
     За пологом шатра раздались пронзительные звуки  дудок,  рожков  и  --
удивительное дело! -- сладкие звуки лютни. Донесся дробный  топот  женских
ножек, игривые голоса. В шатер заглянули женские головки, пахнуло ароматом
благовоний. Увидев по темным лицам хана и  его  гостя,  что  обоим  не  до
развлечений, исчезли, а звуки стихли, словно обрубленные саблей.
     Хан сказал медленно:
     -- Прости, если сможешь. Я  все-таки  поступлю,  как  велит  мне  моя
старость и мудрость моих старых родителей... Знаю, истинная мудрость редко
бывает вознаграждена... здесь, на земле, но боги все видят. Как свои,  так
и чужие. Пусть будут моими судьями.
     Когда затихли шаги разъяренного Варяжко, неслышно отодвинулся  полог.
Из внутренних покоев шатра появилась старая жена Кури, что  делила  с  ним
все беды и радости. Она села рядом, прижавшись плечом.
     -- Он... уже не вернется?
     -- Разве я поступил неверно? -- ответил он вопросом на вопрос.
     Она кивнула:
     -- Да, новгородский князь Вольдемар не зря передал тебе через  тайных
людей столько злата. Ты верен... выгоде.
     В ее голосе была издевка, но он чувствовал в нем ласковое одобрение.
     -- Какой выгоде?
     Ее сухонькая рука ласково коснулась его седых волос:
     -- Говорят, новгородский князь хитер и прозорлив... но  на  этот  раз
зря истратил деньги. Ты ведь и так бы остался в  стороне  от  междоусобной
войны, верно?

     Глава 14

     Страшно ржали кони в Родене. К концу недели, когда  кончились  харчи,
пришлось резать лошадей. Рвались и бились одни, зачуяв  смерть  на  острие
ножей, в смертной тоске  кричали  другие,  пока  что  избегнувшие  той  же
участи.
     В бою погибнуть на полном скаку, или  вот  так,  когда  с  посеревшим
лицом к тебе подходит человек-друг, помертвевшими губами  шепчет  ласковые
слова, а сам отводит глаза. И  боевой  друг-конь  вдруг  понимает,  почему
хозяин не смотрит в глаза, почему прячет за спиной острый нож...
     Ночью вартовые часто  били  тревогу.  Чудилось,  что  новгородцы  уже
взбираются на башни, разбивают ворота. Впрочем,  Владимир  на  самом  деле
велел тревожить защитников, изматывать ложными приступами. Для этого целый
отряд в потемках скользил под стенами, нарочито позванивал оружием.
     Прошла еще неделя, вторая от начала осады. Под утро крупный отряд  из
Роденя пытался пробиться к воде, но был истреблен.  Взятые  в  полон  двое
израненных  дружинников  сказали,  что  в  крепости  нет  воды.   Иссякает
последний родник,  войско  страдает  от  жажды.  Раненые  мрут  как  мухи,
здоровые страдают от жажды. Остатки еды отданы князю с  женой  и  боярами,
простой люд уже съел кошек и собак, ловят крыс, лошади остались  только  у
великого князя.
     -- Что говорят о сдаче? -- допытывался Владимир.
     -- Не ведаем...-- прохрипел дружинник.
     Его утащили, за ним оставался кровавый след.  Владимир  повернулся  к
Роденю. Закатное солнце освещало  зубчатые  башни,  те  казались  залитыми
кровью.
     Еще через  три  дня  утром  к  Владимиру  вбежал  Кремень.  Лицо  его
расплывалось в довольной усмешке:
     -- Посольство из Роденя!
     Владимир всмотрелся в его довольное лицо:
     -- Чего ржешь? Никак сам Блуд пожаловал?
     -- Как в воду смотришь, княже.
     -- Зови.
     Кремень метнулся к двери.  Он  слегка  прихрамывал,  но  в  движениях
оставался так же быстр как и до посылки  его  в  Киев  для  переговоров  с
Блудом. И так же предан.
     Что-то шевельнулось в душе Владимира. Он бросил вдогонку:
     -- Когда приведешь, останешься. Твой знакомый, как-никак.
     Кремень обернулся, обезображенное шрамами лицо прояснилось:
     -- Спасибо, княже.
     Блуд вошел в сопровождении двух гридней  Владимира.  Повинуясь  знаку
князя, оба неслышно исчезли.  Блуд  вопросительно  оглянулся  на  Кременя,
посмотрел на князя. Владимир сказал весело:
     -- Это моя правая рука, старший гридень Кремень... Ничего без него не
решаю! Ну, с чем пожаловал? Погодь малость, сейчас принесут поесть.
     Блуд  с  неудовольствием  отвел  взгляд  от  вспыхнувшего   гордостью
Кременя:
     -- Ярополк готов сдаться. Уже кошек и собак пожрали, воробьев и ворон
бьем...
     -- Птичек-то пошто обижать? -- удивился Владимир насмешливо.
     -- Жрать-то надобно.
     -- Так сдавайтесь,-- ухмыльнулся Владимир.-- Будет вам жратаньки.
     Блуд сказал устало:
     -- На твою милость?
     -- А почему нет?
     -- На это не пойдут. Ни Ярополк, ни его дружина. Княже,  с  Ярополком
дружина  великого  Святослава!  Ее  никто  не  побеждал,  даже   ромейский
император Цимихсий заключил  мир,  снабдил  продовольствием  и  с  почетом
проводил до самой границы! Тебе пока помогают боги...
     Владимир сказал грубо:
     -- Боги помогают сильным. А слабых да ленивых  они  прямо  ненавидят.
Только и ждут случая, чтобы зничтожить!
     Блуд покачал головой:
     -- Значит, не хочешь говорить о мире?
     Из двух дверей пошли рядами гридни,  держа  на  широченных  подносах,
похожих на щиты для пеших, роскошные блюда. Комната  наполнилась  запахами
жареного мяса, печеного и вареного,  в  широких  супницах  ставили  густую
наваристую  уху,  на  широких  подносах  --  жареных  лебедей,  перепелов.
Владимир улыбался, глядя  на  исхудавшего  боярина.  Как  ни  крепится,  а
голодный блеск в глазах говорит сам за себя...
     Ели в молчании. Владимир трапезовал неспешно, чтобы дать Блуду поесть
вволю. Тот пробовал есть степенно, но  вскоре  хватал  с  подносов  обеими
руками, на зубах трещали кости, он глотал их тоже, а голодный блеск все не
гас.
     Когда принесли хмельной мед, Владимир сказал сыто:
     -- Сам видишь, когда так едим и пьем, то на рожон лезть неохота.  Это
вам уже все одно. А мы сами хотим мира... Но мои условия  мира  могут  вам
показаться... твердоватыми, как это мясо.
     Блуд дышал тяжело, пояс распустил весь, еда едва не лезла из ушей.
     -- Не покажется, княже. Да  и  мясо  вовсе  не  жесткое,  зря  винишь
повара. Ярополк готов сдаться на твой суд. Просил лишь не зверствовать над
его дружиной. Воины исполняли его волю. Да и Родень просит не разорять.
     Кремень сказал предостерегающе:
     -- Там есть такие, кого стоит повесить прямо на городских воротах!
     Владимир похлопал его по плечу, успокаивал, а Блуду сказал легко:
     -- Сам знаешь, эти условия приму.  Зачем  мстить  дружине,  если  она
станет моей? А Родень -- крепость, защита от Степи. Последний дурень я  бы
был, причини ей вред! А вас не дурень сюда загнал, так ведь?
     -- Не дурень,-- согласился Блуд. Он оглянулся  по  сторонам,  сказал,
понизив голос.-- Но тебе здорово помогли. Не так ли, княже?
     Владимир ухмыльнулся:
     -- Не ты один.
     Глаза Блуда из сытых и масляных стали острыми:
     -- То-то я чувствовал еще чью-то руку...
     -- И не одну, верно?
     -- А кто был... еще?
     Вместо ответа Владимир повернулся к Кременю:
     -- Кликни, чтобы теперь принесли и вина! Да хмельного меда не  забудь
еще кувшин. У воеводы пересохло горло, да и нам не мешает обмыть окончание
войны. Кабанчика сожрали, теперь сожрем и Родень.

     Ярополк сидел в светлице, писал. Юлия держалась на лавочке  у  стены,
прямая и неподвижная. Варяжко раздраженно метался из угла в  угол,  хромал
сильнее, подволакивал ногу.
     -- Что ты замыслил, княже?  --  спросил  он  яростно.--  На  погибель
идешь?
     Ярополк ответил сумрачно:
     -- Раз уж сумел пробраться и  обратно,  себе  на  погибель,  то  хоть
теперь сядь, не мельтеши.
     -- На погибель! -- вскрикнул Варяжко.
     -- Другого выхода не вижу.
     -- Прорваться!
     -- И положить костьми половину  дружины  еще  в  воротах?  Мы  и  тут
опоздали. К тому же теперь все пешие... Далеко ли уйдем?
     Варяжко сказал громовым голосом:
     -- Воины для того и живут, для  того  рождаются,  чтобы  вот  так  со
славой... Зато потом о нас... о таких, как мы, слагают песни!
     Ярополк взглянул хмуро, не ответил.  Отточенное  гусиное  перо  после
паузы задвигалось снова. Юлия подала тоненький голосок от окна:
     -- Нет, Варяжко... Не надо быть таким... кровожадным.
     Воевода задохнулся, будто его ударили под дых. Глаза полезли на лоб:
     -- Кровожадным? Я? Княгиня, я -- воин Святослава! Для меня не  пустой
звук в словах: честь, слава, совесть, Отчизна. Изменил ли я им когда? Есть
ли пятнышко на моей совести?
     Ярополк  продолжал  писать,  ответил  медленно,   следя   за   листом
пергамента:
     -- Не гоже класть головы... в безнадежной сече. Нам свои не жаль,  но
о людях, что идут за нами, заботиться надо. Верх одержала дикая полунощная
сила. Язычники пришли  и  победно  сидят  под  стенами...  Что  мы  можем?
Погибнуть героями?
     -- Да,-- ответил Варяжко пламенно.-- Но останемся жить в песнях!
     -- Христос учит смирению. Или ты язычник, Варяжко?
     -- Как можно,-- возмутился Варяжко,-- я принял святое крещение,  едва
узнал, что тебя крестили еще в  колыбели!  Но  Владимиру  я  не  верю.  Он
настоящий язычник! Он злобен и коварен. На христиан дышит злобой,  знатных
режет, как цыплят. Ради своих целей он кого угодно затопчет. Хоть братьев,
хоть родителей!
     Юлия внезапно подала голосок:
     -- Ярополк, а ты не думаешь, что воевода прав? Именно так бы  сделали
даже в императорском дворце!
     -- Русь не Царьград,-- возразил Ярополк устало.
     -- Владимир там не только бывал. Жил и воевал!
     -- Русь не Царьград,-- снова сказал Ярополк уже с нажимом.-- То,  что
там привычно, здесь кажется чудовищным. На Руси еще не  было,  чтобы  брат
убивал брата. Я предрекаю вам, что я останусь  князем.  Такова  была  воля
отца  нашего,  великого  Святослава.  Нарушить  ее  не  сможет  даже   его
незаконнорожденный сын. Самое худшее, что он со мной может сделать --  это
послать на княжение в дальний город подальше от Киева!
     Варяжко хмуро улыбнулся:
     -- Если бы так! На юг -- рукой подать до ромейской империи, на восток
--  близко  дружественные  печенежские  орды,  на  запад  --   еще   более
дружественные германцы, их император Оттон...
     Ярополк нахмурился:
     -- Не будем загадывать. Все в руках божьих!
     -- Все в руках божьих,-- с надеждой повторили за ним Юлия и Варяжко.

     -- Все в наших руках,-- сказал Владимир с нажимом. Он с  силой  потер
ладонями лицо, стряхивая остатки сна.-- А главное, в наших руках Ярополк и
его верный пес Варяжко.
     -- И Юлия,-- хмыкнул Тавр.
     Владимир строго  посмотрел  на  расшалившегося  воеводу.  Тот  сделал
постное лицо.
     -- Что Юлия... Это забава для нашей плоти.  А  Варяжко  --  противник
настоящий. Я не думал, что он выживет! Мы с Олафом его изрубили на  куски.
Чертова ведунья... Пока меня врачевала ее дочка, она сама спасала этого...
     -- Как думаешь поступить с ними, княже?
     -- Да,-- поддержал Тавра Войдан,-- особенно с Юлией?
     Кто-то откровенно заржал. Как с Юлией,  это  всем  понятно.  Да  и  с
остальными, собственно, но важно услышать обрекающие  слова  из  его  уст.
Чтобы именно он взял на себя грех, а они что, они -- простые исполнители!
     Он оглядел обращенные к нему лица. Смотрят уже  внимательно,  но  без
подобострастия. Усмешки спрятали. Он сумел приучить обращаться к нему  как
к равному, спорить, требовать, настаивать, смело отстаивать  свое  мнение.
Только на людях должны обращаться к нему как к князю, выказывать почтение,
а в своем кругу они -- малая дружина  единомышленников,  повязанных  одной
веревочкой. Большей частью такие  же  изгои,  как  и  сам  их  князь,  они
потеряют все, если ради лести или улыбки на лице  князя,  уже  без  малого
великого, утаят важное, хоть и горькое слово.
     -- Для того сейчас и собрались. Я не хочу ничего  решать  без  вашего
совета. Вы, новгородцы, моя единственная опора! Уйдете в свой Новгород,  а
я останусь один на один с Ярополком и его боярством...
     -- Сильно поределым,-- усмехнулся Тавр.
     Владимир  бросил  на  него  быстрый  взгляд.  Тавр  улыбался,  но  за
благостным выражением проскальзывал  волчий  оскал.  Хилому  боярину  явно
понравилось быть мясником на бойне знатного скота.
     -- Поределым,-- согласился Владимир,-- но все же опасным. Но на место
павших встанут знатные из их же родни. Эти будут полыхать злобой  вдвойне.
И как к сыну рабыни, и как к убивцу их  кровных.  Так  что  Ярополк  скоро
обрастет сторонниками. И на этот раз возьмет верх еще в Киеве.
     Тавр сказал уже без улыбки:
     -- Удивляюсь тебе, княже! Он же лютый враг твой. Вот и поступай,  как
с врагом.
     В горнице стало тихо. Все отводили  друг  от  друга  глаза.  Владимир
молчал. Стойгнев сказал нерешительно:
     -- А если приставить к нему своих людей, когда сошлем княжить на край
света?
     Тавр сказал презрением:
     -- Он тут же перережет им глотки.
     -- Мы его достанем хоть на краю света!
     Тавр покачал головой:
     -- Край света -- здесь. Понял?
     Владимир развел руками:
     -- Ни один рус не поднимал руки на своего князя. Это в поконе  отцов,
это вошло в нас с молоком матери. Тем более, на безоружного,  беззащитного
человека!
     Тавр хохотнул, ткнул кулаком в бок Войдана:
     -- Чего молчишь? Скажи слово!
     Взоры обратились на воеводу. Тот пожал плечами:
     -- Где ты видишь русов? А еще нам думать и  думать,  как  от  варягов
избавиться. Вот варягам и поручи... Им все равно,  кого  и  как.  Я  много
дворов видывал, везде правители держат  охрану  из  иноземцев.  В  Испании
халифов окружает пятитысячная армия славян,  которые  ни  бэ,  ни  мэ,  ни
кукареку по-ихнему. У  мусульман  те  же  славяне  стоят  вокруг  трона  с
обнаженными ятаганами... Им не за кого держаться в чужой стране, только за
правителя!  Их  тут  же  растерзают,  если  он  вдруг  помрет,  потому   и
защищают... как вот мы тебя. Они любой приказ выполнят!
     Стойгнев  непонимающе  смотрел  на  Войдана.   Вдруг   лицо   воеводы
озарилось:
     -- А-а-а... ты хочешь, сказать, что варяги...
     -- Дурак,-- сказал Войдан беззлобно,-- я уже сказал.
     Стойгнев  побагровел,  похлопал  ладонью  по  рукояти  меча.   Войдан
ухмылялся. Отважный новгородский воевода для него не соперник в бою.
     -- Охрану дать из новгородцев,-- предложил Тавр,-- они люто ненавидят
Ярополка, сбежать не дадут ни за какие пряники. Варягам  поручать  нельзя,
могут за хорошие деньги перекинуться на его сторону.  А  потом,  в  Киеве,
кровавое дело поручить варягам. Новгородцы не станут: заветы  дедов,  дело
чести, ни один русский князь не пал от удара в спину...
     Владимир хлопнул ладонью по столу. Все повернули головы.
     -- Мы обязаны поступить,-- сказал он мертвым голосом, глаза  блеснули
темным огнем,-- как мужи, радеющие об Отечестве. Можно и стыд  принять,  и
бесчестье... ежели за здравие Руси!

     Глава 15

     Рано утром главные ворота  Роденя  распахнулись.  Новгородцы,  загодя
облепившие валы, с сытым  гоготом  наблюдали,  как  из  крепости  выходили
отощавшие как смерть воины с  прапорами  великого  князя  Ярополка.  Уныло
звеня оружием, они выстроились, потащились вперед. Там на свежесколоченном
помосте сидел Владимир с новгородскими боярами. Тавр, Стойгнев,  Войдан  и
наиболее близкие стояли ниже, им не нужны были показные почести.
     Не доходя до помоста, воины  Ярополка  склонили  знамена.  Копья,  на
которых  развевались  желто-голубые  полотнища  с   трезубцем,   оказались
нацеленными прямо на Владимира. Он недовольно шевельнулся, но, прежде  чем
успел раскрыть рот, Стойгнев двумя прыжками оказался  там,  грубо  схватил
ближайшие знамена, выдернул из рук худых и бледных,  как  смерть,  воинов,
яростно швырнул оземь.
     -- Вот так! -- гаркнул он.-- На землю прапора этого ублюдка!
     Воин справа резко ударил острием своего знамени. Звериная ловкость  и
сила спасли Стойгнева от  верной  смерти.  Он  успел  извернуться,  принял
широкий  наконечник  в  бок.  Удар  был  силен  для  такого  обессилевшего
человека, каким выглядел воин Ярополка.  Острие  вошло  между  пластинками
доспеха, скользнуло по ребрам.
     Тут же древко хрустнуло в могучих ладонях воеводы. Он хотел  ухватить
обидчика за горло, но отшатнулся поневоле: с  гнусным  чмоканьем  в  левом
глазу воина появилось белое оперение стрелы.  В  лицо  Стойгнева  брызнуло
мокрым, он отшатнулся с гадливостью.
     Тут же еще две стрелы в силой ударили в грудь несчастного. Он упал на
колени, все еще не выпуская знамени. К нему подскочил дружинник с топором,
без нужды дважды рубанул по голове.
     За спиной Владимира лучники наложили новые стрелы на тетивы. Стойгнев
пнул распростертого  в  крови  воина,  почти  закрытого  упавшим  на  него
прапором, вернулся, зажимая рану, к Владимиру. Между пальцев просачивалась
кровь.
     Владимир недовольно мотнул головой. Стойгнева  утащили  к  лекарю,  а
дружинники новгородцев обнажили мечи.  Воины  Ярополка  обреченно  бросали
знамена под ноги новгородцам. Лишь один остался  стоять,  как  стоял.  Его
боевой прапор был склонен ровно настолько, чтобы багряное полотнище висело
над самой землей, но не касалось ее.
     -- А ты что стоишь? -- спросил Тавр недобро.
     -- Это боевой прапор,-- ответил воин смертельно усталым голосом.
     Он был в полном доспехе, и  сейчас,  когда  мотнул  головой,  забрало
скользнуло вниз,  клацнуло,  укрыв  нижнюю  часть  лица.  На  Владимира  и
новгородцев смотрели через узкую прорезь шолома голубые, как небо,  глаза.
Воин держал левой рукой щит чуть сбоку и слегка наклонив, готовый отбивать
удар спереди и слева, а ноги едва заметно подогнул. Меч висел на  поясе  в
ножнах, но в одно мгновение он мог его выхватить. Владимир  оценил  выучку
воина.
     Тавр подал знак лучникам, но Владимир вскинул ладонь:
     -- Стоять! Кто ты, витязь, и почему ослушался?
     -- Это знамя Святослава,-- глухо донеслось в узкую прорезь  шолома.--
Оно не склонилось даже перед императором ромеев, прославленным полководцем
Цимисхием.
     Владимир вскочил. Темные глаза князя блеснули гневом:
     -- Так что же ты... Почему  склонил?  Сами  боги  не  смеют  склонить
прапор, овеянный победами моего великого отца!
     Он сбежал вниз, пал на колено и благоговейно поцеловал край  прапора.
Воин стоял недвижимо.  Замерли  все,  как  новгородцы,  так  и  дружинники
Ярополка. Слышно было, как вдалеке фыркнула лошадь, а еще  дальше  плакала
женщина.
     Когда Владимир поднялся, к  прапору  стали  подходить  Тавр,  Войдан,
Кремень, подошел даже Стойгнев с перевязанным  боком,  а  затем  остальные
воеводы, бояре, знатные люди. Каждый падал на колено, истово целовал  край
прапора. Воины уже гомонили раскованно, вражда  как-то  сама-собой  начала
улетучиваться.  Убитого  незаметно  унесли,  а  воин,  что  держал   знамя
Святослава, чуть выпрямил спину, но забрало по-прежнему держал опущенным.
     Тавр усмехнулся, отошел в сторону. Уж он-то, стоявший  рядом,  видел,
что когда Владимир накричал на воина за недостаточное почтение  к  прапору
Святослава, когда изображал неистовый гнев, на самом деле был холоден  как
змея перед броском на жертву. Глаза его бесстрастны, он дергает за ниточки
души своих воинов и дружинников Ярополка, уши ловят каждое слово,  а  тело
изображает возмущение, гнев и любовь к великому полководцу земли  Русской!
Не стань он  князем,  не  было  бы  равного  среди  скоморохов!  Молод,  а
повадками змея, прожившая сотни лет...

     Ярополку было оставлено пять гридней, челядь и домашние. Так передали
от Владимира. А встречу их назначили в Киеве,  в  великокняжеском  дворце.
Варяжко  хмурился,  видел  желание  унизить  Ярополка,  принимая  его  как
почетного пленника в его же  дворце.  Сам  Ярополк  стал  молчалив,  часто
молился, чего раньше Варяжко за ним не замечал.
     Они покинули Родень в тот же день. Даже двигаясь без торопливости,  с
ними везли Юлию в повозке, та часто застревала, к  вечеру  достигли  ворот
Киева. Ярополк стал еще тише, нахлобучил на голову капюшон плаща.  Варяжко
подозревал, что великий князь земли Русской и хотел въехать  в  свой  град
впотьмах, чтобы не видеть осуждающих глаз киян.
     Варяжко ехал рядом мрачный, как грозовая туча.
     -- На смерть явились,  княже,--  сказал  он  обреченно.--  Сами,  как
бараны. Новгородец уже наточил для нас ножи.
     -- Не болтай!
     В голосе Ярополка была боль. Варяжко  оглянулся  на  закрытый  возок,
понизил голос:
     -- Охрана с нами невелика. Надо бежать, еще не поздно даже сейчас.
     Копыта застучали по брусчатке главной улицы. К ним подъехал, заслышав
разговор, один из новгородских дружинников.  Варяжко  свирепо  усмехнулся,
сказал Ярополку громко:
     -- Я ж говорю, что все новгородцы -- дураки, лапотники! Отца на кошку
променяли! Нет среди них людей, одно охвостье собачье...
     Новгородец метнул лютый взгляд, хлестнул коня и  унесся  к  передним.
Варяжко торопливо заговорил другим тоном:
     -- Я оберукий, знаешь. Когда выедем на перекресток, я соскочу,  а  ты
хватай моего коня за повод и  скачи  на  юг.  Одвуконь  намного  опередишь
погоню, а я тут посеку половину. Эти лапотники еще  не  знают,  что  такое
воины Святослава!
     -- Погибнешь,-- сказал Ярополк тихо.
     -- Княже... Разве не зришь, что я давно  ищу  смерти?  Гибель  в  бою
почетна, а вот то, что мы без боя терпим одно поражение за другим, даже не
знаю почему... Я не хочу умирать ни в постели, ни  --  спаси  небо!  --  в
новгородской петле.
     Ярополк покачал головой:
     -- Я не могу позволить, чтобы ты сгинул, спасая  меня.  А  вдвоем  не
ускачем. К тому же с нами Юлия.
     -- Женщин не трогают,-- отмахнулся Варяжко.-- Война -- мужское  дело.
Вон перекресток! Приготовься. Хватаешь моего коня,  а  там  поскачешь,  на
ходу пересаживаясь с одного на другого. Помни, я -- оберукий! Я задержу  и
пешим.
     Они приблизились к перекрестку. Дружинники новгородцев ехали впереди,
свистели,  улюлюкали,  стучали  кнутовищами  в  запертые  ставни.  Варяжко
напрягся, готовился к прыжку, можно даже  догнать  ближайшего  новгородца,
сбить с коня, драться уже конным с двумя мечами в руках, что  умели  очень
немногие.
     Ярополк сказал вдруг твердо:
     -- Нет! Примем то, что уготовила нам судьба.
     -- Не судьба -- Владимир!

     Когда достигли стен киевского детинца, там дружинники отгоняли толпу,
что напирала, хотела протиснуться к ныне поверженному князю, коснуться его
одежды. Варяжко заметил в толпе даже матерей, что поднимали  над  головами
заспанных детей, показывали пленного князя-христианина.  Слышался  женский
плач. У Варяжко сердце еще  больше  сжалось.  Похоже,  кияне  уже  ощутили
звериный нрав новгородца.
     Мост  к  детинцу   опустился   сразу,   Ярополка   признали   издали.
Распахнулись ворота, но в свете факелов блеснули отточенные лезвия длинных
копий.  Варяжко  вздрогнул,  потянулся  за   мечом.   Оставшиеся   четверо
дружинников сомкнулись вокруг князя, защищая своими телами.
     -- Кто такие? -- грянул сбоку сиплый голос.
     Из боковой двери  вышел  грузный  воевода.  С  бритым  подбородком  и
длинными  висячими  усами,  он  был  похож  на  стареющего   викинга,   но
ненавистный говор выдавал в нем новгородца.
     Неспешно оглядел их в головы  до  ног,  нагло  зевнул  прямо  в  лицо
Ярополку, замедленно повел дланью в сторону стражи:
     -- Это бывший князек киевский! Велено пропустить этого князишку.
     -- Эй, вы все останетесь здесь. А князишке велено  идти  в  княжеский
терем.
     Варяжко спросил сдавленным от ярости голосом:
     -- Приглашают?
     Воевода оглядел его с головы до ног, затем перевел свиные  глазки  на
молчаливого Ярополка:
     -- Приглашают людев! А пленники -- не люди. Не скот, правда, но и  не
люди. А  кто  противится  велениям  великого  князя  киевского,  Владимира
Святославича, тому велено дурацкую голову долой. Ясно?
     Варяжко проговорил медленно:
     -- Куда уж яснее... Яснее не скажешь. Мне  давно  ясно,  а  теперь  и
князю... А ты, холуй, передай,  что  князь  Ярополк  без  меня  никуда  не
пойдет. Запомнил?
     -- Как это не пойдет? -- удивился воевода.
     -- А вот так,-- страшно сказал Варяжко и вытащил оба меча.
     Он был огромен  и  весь  закован  в  броню.  От  взгляда  воеводы  не
укрылось, что под широкими  булатными  пластинами  проглядывает  миланская
кольчуга, ее не берут даже самострелы. А уж если эта  башня  взяла  в  обе
руки по мечу, то свалить ее будет непросто. И  своей  кровью  придется  не
просто побрызгать камни, а залить ею ямки.
     -- Ладно,-- решил он наконец.-- Стойте  здесь...  Я  пошлю  в  терем,
спросю как с вами быть.
     -- Спроси-спроси,-- сказал Варяжко зловеще.
     Ярополк  молчал.  Ждать  пришлось  долго,  на  стене  появилась  куча
гогочущих новгородцев. Похабно острили,  швыряли  комья  глины,  некоторые
даже плевали, а один попробовал помочиться, но промахнулся.
     Варяжко ярился, что еще больше разжигало новгородцев.  Ярополк  сидел
как каменный, только побелел лицом.  Губы  беззвучно  шевелились.  Варяжко
прислушался, ожидая услышать слова молитвы  на  чужом  языке,  но  молодой
князь шептал имя прекрасной Юлии.
     Наконец вернулся воевода. Нагло оскалил зубы в лицо Ярополку,  дыхнув
нечистым воздухом:
     -- Можете идти... вдвоем. Остальные пусть ждут во дворе.  А  вам  уже
подготовили... встречу!
     -- Спасибо и на этом,-- сказал Варяжко сдержанно.

     Оставив коней, дружинники пошли через двор, все так же закрывая князя
своими телами. Варяжко держался на полшага сзади и сбоку Ярополка, готовый
в любой миг закрыть  собой.  Двор  зловеще  пуст,  таким  пустым  ни  один
княжеский двор не бывает, даже в полночь. Но видно, как в освещенных окнах
мелькают быстрые тени...
     Слезы закипали в глазах Ярополка. Это ж его терем, оставшийся ему  от
бабки Ольги и отца Святослава! Здесь он играл, провел все  детство,  здесь
жил, строил, женился. Каждый камешек помнит, каждое деревцо трогал руками.
Сперва -- детскими, потом юнацкими, а совсем недавно под их сенью сидел  с
Юлией. Как там она,  его  голубка?  Прибудет  завтра...  Каково  ей  будет
увидеть уже ставший родным дом в руках жестокого пришельца с Севера?
     У крыльца их встретил целый  отряд  варягов.  Хмурые,  подозрительные
лица, раскрасневшиеся от вина рожи. Новгородец явно  отобрал  для  встречи
самых лютых.
     -- Всем стоять! -- прогремел голос на  ломанном  русском  языке.--  В
терем проходят только двое! Остальные ждут здесь.
     Ярополк  решительно  пошел  вверх  по  ступенькам.  Варяжко  двинулся
следом, шепнул тихо:
     -- Добро, хоть мечи не забирают.
     Ему стало чуть легче, может быть, сердце зря сжимается в  смертельной
тревоге? Князь идет без страха, побледнел, но голову держит высоко. И  шаг
его тверд, не верит в позорный конец. Может быть и пронесет нелегкая...
     Их шаги гулко отдавались в пустом коридоре. Где-то  скрипнула  дверь,
на миг высунулась голова, но исчезла так  быстро,  словно  ее  дернули  на
веревке. Странно, им не дали провожатого. Даже если Ярополк и  знает,  где
их ждут...
     Внезапно из бесшумно распахнутой двери  появился  Блуд.  Он  выглядел
усталым,  но  глаза  его  оживленно  блестели.  Приложив  палец  к  губам,
прошептал:
     -- Все обойдется... Только не поддавайтесь на ссоры! Вас унижают,  но
вы... не будьте унижены.
     -- Не будем,-- пообещал Ярополк холодно.-- Нас давно  оскорбляют,  но
мы не оскорбляемся.
     А Варяжко с облегчением выдохнул запертый в груди воздух. Блуд, самый
преданнейший из киевских бояр, и здесь  продолжает  верно  служить  своему
князю! Блуд знает много. Если уж сказал, что их только стараются  унизить,
а беды не будет, то можно расцепить пальцы, сжатые на рукоятях мечей.
     Под стенами небольшой палаты  сидели  и  пили  вино  прямо  из  амфор
варяги, орали свои грубые песни.  Мечи  их  лежали  на  полу,  но  Варяжко
заметил, что мужики все на подбор. Многие со следами былых битв, доспех на
каждом сидит плотно, подогнан как своя кожа, застегнут для боя. А что мечи
и топоры на полу, так подхватить -- один миг...
     -- Сюда,-- сказал Блуд коротко.
     Варяжко узнал роскошные двери  Золотой  палаты,  где  великие  князья
киевские устраивали приемы почетных гостей, особо  важных  послов,  давали
пиры для самых дорогих и знатных. За дверью слышались веселые  голоса,  но
сразу стихли, когда Блуд громко стукнул, толкнул створку.
     Ярополк переступил порог с поднятой головой. Блуд неожиданно  толкнул
его в спину, и князь, теряя достоинство,  сделал  два  быстрых  торопливых
шага. Сзади яростно вскричал Варяжко, его Блуд толкнул в  сторону,  быстро
захлопнул дверь. Загрохотал железный засов.
     Теперь Ярополк был отрезан от внешнего  мира,  что  взорвался  звоном
мечей,  страшным  воплем  Варяжко:  "Измена!  Спасайте  князя!",  топотом,
криками, лязгом.
     Ярополк от двери смотрел на высокий трон. Там, на возвышении,  сидел,
положив руки на подлокотники, напряженный Владимир. Он старался улыбаться,
но  Ярополк  чувствовал  его  страшное  напряжение.  Рядом  с  ним  стояли
незнакомые воеводы, их Ярополк видел со стен Роденя, а  на  лавках  сидели
варяги. Их топоры и мечи были при них.
     На миг у Ярополка мелькнула  шальная  мысль:  крикнуть  им,  что  он,
великий князь Ярополк, даст  им  втрое  больше,  чем  пообещал  новгородец
Владимир. Только пусть убьют пришельца с воеводами сейчас, как  за  дверью
убивают верного Варяжко... но мысль покинула так же быстро, как и  пришла.
Киев уже в их руках, а это город богатый.
     Ярополк смотрел  прямо  в  глаза  Владимира.  Тот  пытался  выдержать
взгляд, но внезапно отвел, сказал хриплым сорванным голосом:
     -- Кончайте его.
     Ярополк увидел, как сбоку к нему двинулся широкий в плечах  варяг.  В
одной руке он держал баранью ногу с  остатками  мяса,  жевал  на  ходу,  в
другой руке был короткий меч. Ярополк невольно сдвинулся в сторону,  но  и
оттуда уже шел  другой:  длиннорукий,  обнаженный  до  пояса,  с  красными
навыкате глазами. В обеих руках держал топор чудовищных размеров.
     -- Брат,-- сказал Ярополк неверяще.
     Внутри похолодело. Он уже  чувствовал,  как  железо  распарывает  его
плоть, входит во внутренности, из широкой раны лезут кишки, а ему от  боли
и вида крови страшно и все равно невозможно поверить в смерть...
     -- Кончайте,-- повторил Владимир быстрым голосом.
     Первый варяг с силой ударил его в левый  бок  острием  меча.  Ярополк
услышал треск, лишь затем ощутил  боль  и  холод  проникшего  в  его  тело
железа. Острие достало сердце, варяг повернул меч, распарывая  там  внутри
сердечные жилы, другой рукой уперся в плечо Ярополка и выдернул  дымящееся
горячей кровью лезвие. Из раны широкой струей хлынула кровь. Цвет  ее  был
ярко-алый, с такой жизнь уходит в считанные мгновения.
     Ярополк держался на ногах. Его глаза не отрывались от лица  человека,
который задумал и осуществил братоубийство, незнанное на Руси.
     -- Кончайте же! -- вскрикнул Владимир
     -- Он уже мертв,-- ответил викинг угрюмо.-- Это мертвый конунг!
     Он толкнул Ярополка, но тот не упал,  сделал  шаг,  устоял,  медленно
пошел через весь зал  к  престолу.  Владимир  побелел  сильнее,  вжался  в
спинку. Пальцы стиснули подлокотники, дерево заскрипело. Ярополк, оставляя
за собой широкую струю крови, шел и смотрел ему в глаза. В его взгляде  не
было злобы или ненависти! Он смотрел... смотрел иначе.
     Тавр и Войдан выскочили вперед, но не решились остановить  умирающего
князя, а тот остановился прямо перед престолом.
     Владимир ощутил себя так, словно  острие  меча  вошло  ему  самому  в
грудь. Этот трус и слюнтяй,  любитель  гонять  голубей  и  сладко  поесть,
который не умел достойно жить и достойно пользоваться свалившимся на  него
великим княжением, сумеет умереть так, что среди дружины  поползут  слухи,
начнутся разговоры... Но что за сила его ведет? Что держит на ногах?
     -- Великий Один,-- проговорил  варяг  с  окровавленным  мечом.--  Это
будет великий воин в твоей дружине! Я диких быков убивал таким ударом.
     -- Герои смерти не имут,-- сказал кто-то.
     -- Его держит рука Перуна,-- сказал кто-то по-русски.
     Ярополк, бледный, как полотно, стоял в луже своей крови и смотрел, не
отводя недоумевающего взора. Его рука поднялась, он вытянул палец и указал
на Владимира:
     -- Ты...
     Кровь вся ушла, синие губы едва  шевелились,  гортань  умерла,  он  в
последнем диком усилии раздвинул рот, крикнул страшно:
     -- Проклинаю! Все, что принесешь на Русь!
     Он рухнул плашмя, так и не согнув коленей, не склонив голову.  Викинг
с топором наконец опомнился, обрушил страшное широкое  лезвие.  Послышался
удар как в мясной лавке, где разрубают коровьи туши.
     Викинги у стен переглянулись, один вытолкнул засов, с мечами в  руках
выбежали в зал, где железо уже не звенело, а крики стали тише.
     Владимир поднялся, удерживая дрожь в ногах. Губы тряслись, он впервые
не мог сделать лицо неподвижным. Вместо великого князя киевского  Ярополка
-- на полу куски свежего мяса. Можно похоронить, можно  скормить  свиньям.
Отныне теперь на Руси великий князь -- Владимир! Не только великий  князь,
но и единственный князь. Престол уже  оспаривать  некому.  Великая  распря
закончилась.
     Так почему нет радости?

     Глава 16

     Он поскользнулся в крови, когда вышел,  с  проклятиями  ухватился  за
дверь. Трупы лежали в страшных позах, кровью были забрызганы  даже  стены.
Владимир наступил на отрубленную по локоть руку. Под стеной стоял Кремень,
левой  рукой  зажимал  правый  бок.  Кровь  сочилась  между  пальцами,  но
пожелтевшее лицо сияло.
     -- Сколько? -- спросил Владимир отрывисто.
     -- Четверо  убитых,  трое  раненых,--  ответил  Кремень  задыхающимся
голосом.-- И еще один, которого как ни зови, но нашим звать не хочется...
     Владимир покосился на две половинки трупа. Блуд был  рассечен  надвое
страшным ударом. Внутренности шипели и пузырились, выпуская воздух, в луже
крови.
     -- Он свое сделал,-- сказал он хрипло.-- По крайней мере, ты дал  ему
быструю смерть.
     -- Не я,-- возразил Кремень с жалостью,-- Варяжко успел раньше.
     Под стеной сидел могучий дружинник, весь залитый кровью, даже лицо  в
крови.
     -- Княже,-- прохрипел он,-- четверо... это здесь... Других ты найдешь
в коридоре... на лестнице... на крыльце... во дворе...
     -- Варяжко ушел? -- вскрикнул Владимир.
     -- Это не человек,-- прохрипел воин.-- Это сын Перуна.
     Тавр  ходил  среди  убитых,  переворачивал  лицами  кверху.  Владимир
крикнул зло:
     -- Выслать погоню! Пока он жив, война не кончена!
     -- Сделано,-- ответил Тавр.-- И еще я велел  кричать  везде,  что  за
поимку Варяжко жалуешь прощение, освобождаешь от налогов до конца жизни  и
даешь серебряную гривну.
     -- Мог бы обещать две,-- сказал Владимир.-- Или даже золотую!
     -- Ну, я намеревался сдержать...
     -- За Варяжко я в самом деле отдам две золотых!
     -- Никуда не денется,-- сказал Тавр рассудительно.-- Теперь вся  Русь
под твоей рукой.
     Они вышли из терема. Сердце Владимира снова дрогнуло. Двор был  залит
кровью и завален трупами. Их оставалось без Ярополка и Варяжко четверо, но
они показали, как могут сражаться дружинники Святослава.

     У дверей спальни гридни, что  стояли  на  страже,  преданно  и  хитро
заулыбались. Владимир кивнул хмуро, не до баб, зря слюни распустили.
     Он толкнул дверь. Юлия стояла на  лавке  спиной  к  дверям,  пыталась
выглянуть в окошко. На стук обернулась, глаза испуганные, на щеках блестят
мокрые дорожки слез.
     -- Здравствуй, Юлия,-- сказал Владимир.
     Он  нарочито  не  назвал  ее  княгиней,  и  она  сразу  все   поняла.
Побледневшая, с дико расширенными глазами, прижала руки к груди:
     -- Что с Ярополком?
     -- Мой брат был чересчур отважен,-- ответил Владимир.
     -- Ты... ты убил его?
     -- Ярополк не убивал Олега,-- напомнил Владимир,-- но  все  же  Олега
затоптали в их мелкой ссоре. А сейчас была не ссора -- война.
     Она прошептала мертвеющими губами:
     -- Я хочу... видеть его...
     -- Не стоит,-- предостерег он.-- Был бой, его изрубили в куски.
     -- Я все равно...
     -- Как хочешь,-- он не стал спорить,-- но там лишь изрубленная туша в
луже крови... Может быть, когда хотя бы приберутся?
     Он смотрел на нее, смертельно испуганную,  но  с  гордо  выпрямленной
спиной, большеглазую и  тоненькую,  как  камышинка,  и  неожиданно  ощутил
звериную радость.  Разве  не  для  того  живет  человек,  чтобы  сокрушать
соперника, а его женщин грести под себя?
     Его взгляд стал оценивающим:
     -- Но тебе не придется долго лить слезы.
     -- Что... о чем ты? -- ее голос ломался как соломинка
     -- Я тебя возьму в наложницы. Правда,  задница  у  тебя  маловата,  я
люблю пользовать покрупнее и повыше... Гм...  Зато  вымя  торчком,  это  я
люблю. Может быть, если очень  постараешься  понравиться...  и  сумеешь...
даже в жены.
     Она отшатнулась. На ее красивом лице проступило отвращение:
     -- Ты? У тебя руки по локоть в крови моего мужа!
     Владимир засмеялся. В чреслах потяжелело,  налилось  горячей  кровью.
Чувство ярой силы было таким сильным, что ноги сами двинулись к ней. Испуг
на ее лице перешел в ужас.
     -- Да, но в этих руках -- ты.
     В ее расширенных глазах ужас перешел в панику. Похоже, только  сейчас
ощутила свое настоящее положение. Там дома -- утонченное  коварство,  яды,
сладкие слова и удар кинжала в спину, у варваров -- честные глаза,  грубая
схватка грудь в грудь, верность слову и долгу. Но если среди  этих  мощных
свирепых и полных мощи варварских  племен  уже  дали  ростки  царьградские
обычаи? Эта смесь может оказаться страшнее греческого огня!
     -- Раздевайся,-- велел он хищно.-- Хочу зреть твою наготу.

     Тавр поднимался по лестнице,  искал  князя,  когда  в  дальнем  конце
коридора распахнулась дверь. Владимир  вышел,  на  ходу  застегивал  пояс.
Рубашка на груди была распахнута. Черные глаза хищно блестели.
     Тавр восхищенно покрутил головой:
     -- Уже успел?
     -- Это дело нехитрое.
     -- Хоть стоило портки снимать?
     Владимир пожал плечами:
     -- Теперь скажу, не стоило. Я всегда потом вижу, что не  стоило...  А
когда внизу жжет, то это уже не я, а какая-то тварь в весеннем гоне!  Юлия
была хороша, кто спорит? Но не хуже и служанка, что  некстати  забежала  в
спальню...
     Тавр захохотал, в глазах были зависть и восхищение. А  Владимир  лишь
отмахнулся:
     -- А насчет портков... я их не снимал. Чаще всего  я  даже  сапог  не
снимаю. Слушай, быстро составь списки тех, кто наслал печенегов  на  моего
отца! Смерть великого князя должна быть отмщена.
     -- Уже составил,-- ответил Тавр буднично.
     -- Молодец,-- вырвалось у Владимира.-- Ты впрямь на два  шага  вперед
меня зришь!
     -- Ты просто забыл распорядиться,-- пояснил Тавр скромно.-- А сейчас,
пока  не  поздно,  убери  из  этого  списка  тех,  кто...  ну,  кто  может
понадобиться.
     В списке было около десятка имен. Владимир быстро  пробежал  взглядом
по подвешенным строкам:
     -- А где Осинник, Твердоглаз, Рыбарь?
     -- Они... с печенегами не общались вовсе.
     Владимир взглянул остро:
     -- Христиане? Народ поверит, что и эти с предавшими моего отца. А для
нас важно нечто другое, верно?
     Тавр молча дописал троих, подумал, добавил еще пятерых от  себя.  Они
тоже христиане, но главное -- владеют землями, угодьями, домами, складами,
у них тысячи холопов. Но еще хуже того,  с  их  мнением  считаются  как  в
Киеве, так и в соседних землях.
     Владимир снова  взял  лист,  что-то  вспомнив,  одно  имя  решительно
вычеркнул
     -- Волчий Хвост -- опытный воевода. Жаль его терять. Да и богатств за
ним особых не числится.
     Тавр вскинул бесцветные брови:
     -- Но в Киеве  все  знают,  что  он  был  среди  тех,  кто  не  хотел
возвращения Святослава. Пощадишь убийцу, что скажет народ?
     Владимир почесал лоб:
     -- Надо повернуть так,  что  я,  прежде  чем  послать  их  на  казнь,
проверил всех вдоль и поперек... И  выяснил,  что  воеводу  оболгали.  Тем
самым покажем свой праведный суд! Как бы на него ни указывали пальцем,  но
ежели нет улик, то князь вынужден соблюдать справедливость!
     Тавр молча удалился, пряча усмешку и затаенное восхищение  в  глубине
глаз. Князь даже перед ним говорил  настолько  искренне,  взволнованно,  с
придыханием в голосе и блеском глаз, что  даже  он,  Тавр,  чуть  было  не
поверил. И только когда молодой князь вычеркнул одного из убийц,  мол,  не
терять же хорошего работника, увидел всю меру  лицедейства.  Чувствует  ли
сам Владимир, что у него не одно лицо, а несколько?

      * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

                          ...а наложниц у него было 300 в Вышгороде, 300 в
                       Белгороде и  300 на Берестове в сельце.  И  был  он
                       ненасытен в этом, приводя к себе замужних женщин  и
                       растляя девиц.
                          В лето 6489 пошел Владимир на поляков и захватил
                       города их Перемышль, Червен и другие города.
                          В лето 6490 поднялись вятичи войною,  и Владимир
                       победил их вторично.
                                              "Начальная Русская Летопись"

     Глава 17

     Утром другого дня бирючи созывали народ на публичную  казнь.  Око  за
око, зуб за зуб, кровь за кровь! Неутешный в горе сын явился отомстить  за
предательски  убитого  отца.  Это  народ   понимал,   и   даже   те,   кто
благоденствовал  под  княжением  Ярополка,  соглашались,  что  сын  должен
отомстить, ежели почтение к родителям имеет. На  том  Покон  стоит,  чтобы
родителей чтить. Не будет мести за убитых родителей. Мир рухнет.
     На княжьем холме, рядом с храмом, всю ночь при свете факелов  стучали
топоры. Колья поставили тесно, поместилось всего семь, а для тех, кому  не
хватило пали, на краю примостили плаху.
     С утра народ, празднично  одетый,  с  детьми  собирался  на  площади.
Приговоренных, связанных попарно и с веревками  на  шеях,  привели,  когда
толпа запрудила площадь, выплескивалась даже в улочки.  Стражи  оттеснили,
освобождая дорогу к помосту. Бояре, уже избитые до полусмерти,  в  клочьях
окровавленной одежды, шли, шатаясь. Их подгоняли пинками, вонзали в  спины
и задницы острые копья.
     Для большинства казнили не убийц Святослава, им тот князь тоже ничего
хорошего не сделал -- казнили толстых и богатых,  казнили  домовитых,  кто
помыкал ими. С охотой дотягивались через головы и плечи  стражей,  щипали,
били, плевали, бросали комьями грязи и камнями.
     Бойкие разносчики  уже  сновали  с  лотками  через  плечо,  торговали
пирожками,  горячими  хлебцами.  Какой-то  купец  спешно  привез  ящик   с
заморскими леденцами, сбывал по случаю зрелища по доходной цене.
     Бирючи с четырех концов помоста объявляли  вину  каждого,  по  одному
подталкивали к плахе. Иные плакали и пытались вырваться.  Народ  улюлюкал,
палач мерно взмахивал топором. Слышался хряск костей и глухой стук,  когда
острие  вонзалось  в  дубовую  колоду.   Головы   скатывались   в   загодя
подставленную корзину, низ ее сразу подплыл кровью, темно-красные  ручейки
побежали  под  ноги  толпе.  Обезглавленные  трупы  сперва  складывали  на
помосте, потом увидели,  что  помешают  последнему  действу,  оставленному
напоследок, на сладкое. Начали сваливать с помоста, там  возникла  толчея,
на всякий случай обшаривали карманы казненных, стаскивали сапоги.
     Когда усталый палач показал, держа за волосы, на все  четыре  стороны
последнюю голову, толпа взорвалась неистовыми воплями:
     -- Палю! Давай скорее остальных! На палю!
     Дружинники гнушались работой палачей, потому  добровольные  помощники
из народа сами ставили лестницы, тащили упирающихся семерых, самых знатных
и влиятельных, совсем недавно попиравших их свысока. Тащили, били, пинали,
вымещали напоследок обиды.

     Ингельд позвал к себе Рольда, верного помощника, проверил нет ли кого
поблизости:
     -- Сегодня вечером соберешь всех. Пусть никто не ночует в захваченных
домах. Всякий, кто выпьет сегодня хоть каплю вина, будет наказан жестоко.
     Рольд смотрел с удивлением.
     -- Настал час,-- ответил Ингельд глухо.--  Думаешь,  нам  достаточно,
что нас наняли как простых бондов? Нет, русы подзабыли с какой силой имеют
дело!
     -- Захват? -- вскрикнул Рольд пораженно.
     Ингельд торопливо зажал рот могучему викингу, зашипел как разъяренная
змея. Рольд виновато замолчал.
     -- И еще,-- велел Ингельд жестко.-- Никому ни слова. Пока не соберешь
всех в большой гриднице, которую так опрометчиво дал мне  в  жилье  конунг
Вольдемар. Оттуда рукой подать до его терема!
     Рольд смотрел горящими глазами.  Лицо  его  пылало,  рука  дергалась,
пальцы хватались за рукоять меча.
     -- Сделаю, ярл! Если удастся, то это я буду твоим ярлом, а ты станешь
великим конунгом всех этих земель! И все викинги будут в  этой  Гардарике,
стране городов, настоящими ярлами!
     Он поспешно выбежал из гридницы. Ингельд вышел немного  погодя,  взял
двух  берсерков,  сам  пошел  прочесывать  узкие  улочки  города.   Трудно
остановить распоясавшихся викингов, ведь все богатства взятого города в их
руках! И почти невозможно оторвать от грабежа и вернуть в тесную гридницу.
     Вечером на площадь со всех сторон начали стягиваться викинги.  Многие
гнали перед собой плененных мужчин  и  женщин,  не  столько  для  продажи,
сколько для того, чтобы те несли на себе награбленное. Пленников  брали  в
тех концах, которые оказали хоть малое сопротивлении при  захвате  города.
Люди Ингельда, посвященные в тайну, силой заставляли отпускать рабов, хотя
разъяренные викинги брызгали слюной и хватались за топоры.
     Выставив охрану у ворот,  Ингельд  велел  никого  не  выпускать.  Кто
воспротивится, того рубить без жалости: они еще в походе, а в  походе  ярл
властвует над отрядом как бог. Одновременно объясняли,  что  завтра  утром
весь город будет ихним. Так стоит ли брать добычу по малости?  Завтра  все
люди этого богатейшего града станут их рабами, траллами,  только  безумный
будет портить сегодня то, что утром получит по праву!
     Викинги разом повеселели, даже прокричали здравицу мудрому ярлу.  Уже
спокойнее Ингельд объяснил ситуацию. Каждый согласился,  что  такая  удача
выпадает не часто. Город не надо даже брать -- они  уже  в  самом  сердце.
Даже детинец, внутренняя  крепость,  в  их  руках.  Их  здесь  пять  тысяч
отважнейших воинов -- да в десять раз меньшие по числу отряды  захватывали
огромные и богатые города в Британии, Франции, Испании, Италии, Сицилии!

     Поздней ночью, когда в измученном грабежами городе  затихли  крики  и
звон железа -- почти все викинги  уже  были  заперты  в  огромной  усадьбе
Ингельда, сам ярл Ингельд осторожно вышел на крыльцо.
     Небо было черное, звездное. Легкие тучки то прятали узкий серп  луны,
то открывали его сверкающее лезвие.
     Воздух был наполнен запахами браги и  пота.  Викинги  тесными  рядами
заполняли весь огромный двор в ожидании приказа.  Стояли,  подпирая  стены
спинами, сидели тесными кружками вокруг поленьев, которые  разжигать  было
не велено. Топоры и мечи держали у ног, многие  уже  загодя  одели  боевые
доспехи. На сумрачных лицах было нетерпеливое ожидание.
     К Ингельду поспешил человек, закутанный в  черный  плащ.  По  могучей
фигуре, которую не скроешь и в ночи, Ингельд узнал Рольда. Золотые  волосы
Рольда блестели в серебристом лунном свете.
     -- Все тихо,-- прошелестел  его  приглушенный  голос,--  я  сходил  к
княжескому терему, обошел вокруг и вернулся,  никого  не  потревожив.  Там
пируют, охраны почти нет... Да и была бы, что могут против наших  мечей  и
нашей ярости?
     -- Викинги? -- спросил Ингельд.
     -- Оповещены.
     -- А те, кого не удалось застать?
     -- Услышат шум боя, поймут сразу.
     -- Добро... Сколько здесь?
     -- В твоей усадьбе две тысячи, да еще три придут на зов от  городских
врат!
     Ингельд гордо улыбнулся. Киев, столица Гардарики, сам падал в  жадные
до кровавой сечи и богатой добычи руки викингов.  Только  раз  им  удалось
овладеть им, когда Аскольд и Дир взяли  город  и  стали  в  нем  князьями.
Правда, злые языки говорят, что кияне их сами пригласили на княжение.
     -- Пойдем, я объясню куда какие отряды вести. Нужно как можно  скорее
перебить бояр, воевод, знатных людей! Все  --  быстро,  стремительно.  Для
схваток не задерживаться, убивать всех по дороге, но в  дома,  даже  самые
богатые, не врываться! За грабежи прежде времени  буду  предавать  смерти!
Наша добыча -- весь город. Кто  попытается  грабить  раньше  времени,  тот
будет грабить не местных жителей, а своих же друзей!
     Викинги одобрительно зароптали,  искоса  бросали  взгляды  направо  и
налево. Это они понимали. Завтра утром можно поделить весь город,  дома  и
людей вместе со скотом и богатствами. И хотя  велик  соблазн  ворваться  в
богатый дом, убить мужчин, а  женщин  насиловать,  срывая  с  них  золотые
кольца и серьги, но зачем это делать впопыхах, словно спешишь унести ноги?
     Ни один из викингов не спал. Ингельд заметил, что некоторые уже почти
грызли края своих щитов, готовые  впасть  в  священную  ярость  берсерков.
Кое-кто точил меч, а когда Ингельд появился  среди  викингов,  он  услышал
нетерпеливые голоса.
     -- Слушайте,-- сказал он негромко,-- и передавайте дальше, так как  я
не могу кричать, за стеной могут быть чужие уши. Конунг Вольдемар  уверен,
что я вас собрал здесь, чтобы не бесчинствовали в его городе. Он прав,  но
только наполовину! Я собрал вас здесь, чтобы  вы  не  бесчинствовали...  в
своем городе!
     Одобрительный ропот и смех встретили  его  слова.  Он  вскинул  руку,
обрывая голоса:
     -- Я сам поведу малый отряд на княжий терем. А вы, все здесь  опытные
воины, разбейтесь на отряды для захвата боярских домов. Убивайте, убивайте
и убивайте! Не  останавливайтесь,  если  это  женщина  или  ребенок.  Киян
слишком много, они сомнут нас числом, если не успеем за ночь  срезать  всю
верхушку... Рольд,  пойдем  еще  раз  проверим  дорогу  к  терему  конунга
Вольдемара!
     Из  окон  княжеского  терема  падали  отблески  факелов,  на  узорных
занавесях  метались  черные  силуэты.  Доносились  удалые  песни:   конунг
Вольдемар праздновал победу.  Дружинники  великого  князя,  уже  навеселе,
радостными воплями приветствовали ярла и его помощника. Оба показали  себя
в боях, а отважных уважают везде.
     -- Я бы сохранил жизнь Вольдемару,-- сказал Ингельд  с  сожалением.--
Но он ведь дерется как разъяренный тур! Он перебьет половину моего отряда,
если пытаться взять живым.
     -- Я тоже,-- вздохнул Рольд,--  его  полюбили  многие.  Но  ведь,  не
удавив пчел, меду не достать?
     -- Увы. Но он должен погибнуть как викинг: с мечом в руке на пиру!
     -- Да, это будет достойная смерть.
     -- И пусть он попадет в небесную дружину Одина!
     Они обошли терем, прикидываясь  пьяными,  вернулись  к  крыльцу,  где
дверь была распахнута настежь. Ингвар посмотрел на  пьяного  боярина,  что
мочился прямо с крыльца, пока не свалился через перила  и  не  захрапел  в
собственной луже. Мелькнула не такая уж и безумная мысль,  что  с  Рольдом
могли бы ворваться в терем, проложить кровавую дорогу до самого верха, где
только сам конунг и его наиболее близкие... Вряд ли те  смогли  бы  что-то
противопоставить яростной мощи двух викингов-берсерков!
     -- Пойдем,-- сказал он сдавленно,-- пора  выводить  людей.  Поделимся
славой.
     Рольд лишь хмуро оскалил зубы. Он понимал своего ярла.
     Они  возвращались  к  воротам,  когда  чуткое  ухо  Ингельда  уловило
ритмичный  стук.  Земля  начала  подрагивать.  Луна  выплыла  из  облаков,
осветила темную площадь, где выпуклые булыжники блестели  так,  будто  вся
площадь была заполнена черепахами. С той стороны выходило пешее  дружинное
войско! Одинаковые остроконечные шлемы, с  которых  соскальзывают  мечи  и
топоры, темный щит у левой стороны груди, меч на поясе... Передние ряды  в
кольчужных рубашках, что опускаются  до  колен,  а  дальше  ноги  защищают
высокие сапоги из задних ног тура, такую кожу не всяким мечом просечешь!
     Впереди шагал тяжелый воевода со свисающими на  грудь  белыми  усами.
Отрок за ним вел коня. Воевода шагал тяжело, был  он  как  обломок  скалы,
оставшейся еще с тех времен, когда по земле ходили только боги.
     Ингельд и Рольд, затаив дыхание, ждали,  что  будет  дальше.  Воеводу
узнали, это был Панас. Он внезапно исчез из  глаз  еще  при  осаде  Киева,
когда стало известно, что Ярополк собирается бежать в Родень. Так вот куда
он исчезал! Где-то набрал большое войско, явно конунг Вольдемар собирается
спешно отвоевывать земли, утерянные братом!
     Воевода уже почти прошел всю площадь, когда вдруг  вздрогнул,  словно
очнулся ото сна, хлопнул себя ладонью по лбу:
     -- Ба! А это чем не место? Чо мы  в  потемках  будем  искать  постоя,
тыкаться из угла  в  угол?  Разобьем  шатры  прямо  здесь,  перед  княжьим
теремом!
     -- Аки печенеги поганые? -- спросил кто-то с сомнением.
     А другой голос неожиданно поддержал:
     -- Утром князь выглянет в окошко, мигом нас распределит!  Через  наши
ряды к нему девок водить на потеху будет трудно...
     Раздался веселый смех. К воеводе подошли такие же  суровые  немолодые
воины. Быстро посовещались, затем стройные  ряды  сломались,  люди  начали
садиться там, где стояли. Умельцы быстро разводили  костры.  Голоса  стали
веселее, посыпались шуточки.
     Рольд дернул Ингельда за плащ:
     -- Откуда они?
     -- Сейчас не это важно,-- прошипел Ингельд яростно.-- Когда уберутся?
О, Локи, они собираются здесь ждать князя.
     -- Лаптежники,-- отозвался и Рольд со злостью.-- Боятся его гнева!  У
нас бы ни один  конунг  не  осмелился  бы  так  поступать  с  вооруженными
воинами. Неужели в самом деле будут дожидаться?
     Неожиданно явившееся войско с  великой  готовностью  устраивались  на
ночь. Похоже, ночной поход надоел до чертиков, рады были провести  ночь  у
костров в центре города. Из ворот терема вышли  княжеские  гридни,  что-то
выспросили у воеводы, а потом  позеленевшие  от  ярости  Ингельд  и  Рольд
видели, как из подвалов княжьего и ближайших боярских  теремов  выкатывают
бочки с  вином,  медом,  несут  окорока,  вяленое  и  жареное.  У  костров
прозвучал смех усталых людей.
     -- Может быть, упьются? -- предположил Рольд с надеждой.
     Ингельд покачал головой:
     -- Вина мало... Поскупился князь. Да и варту воевода выставил,  будто
все еще в чужом поле.
     У костров пошли песни, многие сняли шоломы,  но  мечи  оставались  на
поясах, да и доспехов никто не снимал.  Князь  может  разгневаться,  велит
убираться, некогда будет собирать вещи...
     -- Их пять-семь тысяч,-- сказал Рольд обреченно.
     -- И все как раз на дороге!
     -- Мы могли бы обойти...
     Ингельд сказал язвительно:
     -- А что толку? Даже если ворвемся в терем  конунга,  ему  достаточно
выпрыгнуть в окно на эту сторону.
     -- Что будем делать, ярл?
     Рольд выглядел не  просто  растерянным,  он  был  раздавлен.  Ингельд
опустил на плечо юноши тяжелую ладонь:
     -- Мы в чужом краю.  Надо  научиться  бить  вовремя.  Наша  жизнь  не
обрывается сегодня.
     Седоусый  воевода  с  двумя  дружинниками,  что  двигались   за   ним
неотступно, обошел площадь, отдавал приказы,  затем  ненадолго  скрылся  в
малом походном шатре, что для него одного поставили прямо на площади.  Два
ряда воинов сидели вокруг, не выпуская оружия из рук.  На  их  обветренных
лицах была угрюмая уверенность старых воинов-наемников.
     -- Одна половина войска пирует,-- вдруг  заметил  Рольд,--  а  другая
держит уши на макушке! Этот воевода -- битый волк.
     Он исчез, Ингельд из укрытия продолжал рассматривать  русское  войско
на ночном привале. Рольд вернулся скоро, дыхание было  хриплым,  словно  с
глыбой на плечах пробежал от истоков Днепра до устья:
     -- Они расставили варту! Во всех близких  улицах!  По  всему  центру.
Куда бы мы не вышли, нас заметят.
     -- Проклятие!
     -- Ярл, неужели нам не удастся?
     -- Погоди, я поговорю с ними.
     Ингельд вышел из тени и неспешно  направился  к  выходу  на  площадь.
Рольд видел как быстро вскочили  у  костров,  в  руках  появились  мечи  и
топоры. Каждый ухватил, не глядя, широкий щит, укрыл левую сторону  груди.
Ноги подогнуты, лезвие меча смотрит вперед  и  чуть  вниз  --  чувствуется
многолетняя выучка.
     -- Кто вы, воины? -- спросил Ингельд, и  Рольд  подивился  умению,  с
каким ярл сумел вложить в голос и дружелюбие к сотоварищам  по  оружию,  и
высокомерие высокорожденного, и простое любопытство,--  Вы  напугали  нас!
Этот терем, что за моей спиной,  великий  конунг  Вольдемар  пожаловал  на
постой мне. Для меня он велик, я его разделил  со  своими  соратниками.  К
счастью, они спят мертвецки, а то бы решили, что на них идут приступом!
     Глаза его смеялись, но голос к концу стал обвиняющим. Один из  воинов
кивнул, ответил простуженным голосом, с трудом подбирая варяжские слова:
     -- Челом тебе, знатный варяг... А ты чего не спишь?
     -- Моя имя -- Ингельд,-- ответил ярл гордо.-- Когда простые воины  не
могут уже сражаться, я -- должен мочь! Когда они в  изумлении  смотрят  на
высокую стену, я показываю как взобраться под градом  стрел  и  камней.  А
когда падают от усталости и спят, кому, как не мне, сторожить их сон?
     Воин хмыкнул, в глазах было уважение, а в голосе издевка:
     -- Нам бы такого воеводу... А то сам в шатре,  а  нас  как  собак  на
площадь... Только что не гавкаем.
     -- Мне бы хотелось поговорить с ним,-- бросил Ингельд.
     Он видел, что воин не желает распускать  язык.  А  что  так  о  своем
воеводе без почтения, то за насмешкой звучит скрываемая любовь
     -- Ну, он уже отдыхает. Впрочем...
     Он пошел, не оглядываясь, а Ингельд, сделав первый шаг,  краем  глаза
заметил, что еще двое молча поднялись и пошли сзади. Воевода в самом  деле
был матерым волком, а окружали его такие же  вскормленные  с  конца  копья
люди.
     Воевода, уже раздетый, сидел на ворохе шкур и одеял. Молодой  гридень
с силой разминал ему ступни.  Вены  вздулись  синими  узлами,  как  бывает
только у людей, живущих  тяжелыми  переходами.  Молодая  девка  терла  ему
толстую шею крапивой. Воевода был красен как вареный рак.
     -- Челом тебе,  воевода,--  сказал  ярл  бодро.--  Тебя  приветствует
Ингельд, зять конунга Олафа Кровавая Секира!  Ты  с  войском  расположился
прямо перед моим теремом, напугав моих людей, и расставил стражу  по  всем
окрестным улицам, словно хочешь напасть на нас!
     Лицо воеводы было страшно изуродовано шрамом, что тянулся наискось  с
виска через бровь, развалив щеку  пополам,  опускался  через  разрубленные
губы на чисто выбритый подбородок.
     -- Челом и тебе,-- ответил он хриплым голосом,-- Кто провел  жизнь  в
походах в чужих странах, тот и дома ставит караулы. Это спасало жизни моим
людям в Хазарии, в землях ясов, касогов, булгар...
     -- Ты воин великого Святослава? -- догадался Ингельд.
     -- Я и у него был воеводой. Зовут меня Панас.
     -- Челом тебе, настоящий...  Я  был  рад  увидеть  тебя.  Расскажу  в
Свионии о знакомстве с тобой.
     Он поклонился и вышел.  За  порогом  воины  встретили  настороженными
взорами. Молча проводили ярла от шатра через всю площадь.  Дальше  Ингельд
пошел один. Даже вздрогнул, когда рядом в тени неслышно возник Рольд.
     -- Ну что?
     -- Ничего...
     -- Они не уйдут?
     -- И спать не лягут,-- прошипел Ингельд в  бессилии.--  За  что  боги
отвернули от нас свои грозные лица? Разве мы не приносили кровавые жертвы?
Не зарывали в землю кувшины и сундуки с золотом?
     -- Утром эти шипоголовые уйдут! -- напомнил Рольд.
     Ингельд провел дрожащей рукой по лицу. Его трясло, лицо было  бледным
как у мертвеца. Наконец он овладел собой:
     -- Ты прав, мой будущий верный ярл... А мы своего не упустим!
     --  Людей  трудно  держать  еще  сутки  в  узде,--   напомнил   Рольд
озабоченно.-- Хотя Киев того стоит!
     -- Объясни, что на площади люди самого Святослава  Благородного.  Они
отважны как львы, но осторожны и хитры как лисы. Они видят на длину  копья
в землю, их не провести. А их к тому же втрое больше! Иди и ты спать,  мой
доблестный друг.
     -- А ты?
     Ингельд смотрел поверх головы Рольда. Голос был странным:
     -- Кому-то надо быть тоже не только львом, но и лисом.  Или  хотя  бы
умело носить лисью шкуру!

     Глава 18

     В горницу быстро вошел Тавр. Владимир вздрогнул, вскинул  голову.  На
щеке пламенел глубокий рубец от булатного браслета  на  запястьи.  Минутка
дремы, которую выкроил под утро, растянулась на час...
     -- Что еще? -- спросил он хрипло.
     В черных глазах метнулся страх, а  пальцы  потянулись  в  угол.  Там,
прислоненный к стене, стоял длинный меч в простых ножнах.
     -- Варяги,-- ответил Тавр.
     -- Бесчинствуют?
     -- Еще как! Грабят, жгут, убивают жителей, насилуют девок.
     Он тяжело опустился рядом на скамью. Лицо его было от усталости серым
и обрюзглым. Владимир спросил настороженно:
     -- С моей дружиной еще не сталкивались?
     -- Нет.
     -- Это хорошо.
     -- Но киян грабят нещадно. Где пройдет варяг,  там  тянется  кровавый
след.
     Владимир буркнул равнодушно:
     -- Город только что взят. Как иначе? А что там с Панасом?
     -- Едва-едва успел. Как ты и велел, перебросил  дружину  верных  тебе
северян прямо к детинцу. Сейчас перекрыты  все  входы-выходы  к  твоему  и
десятку других боярских теремов. Хотя, думаю, тут ты остерегаешься зря...
     Владимир зыркнул очами, покраснел от гнева, но перевел дух,  смолчал.
Тавр  с  любопытством  смотрел,  как  молодой  князь  умело  смиряет  свой
необузданный нрав.
     -- Пора,-- сказал Владимир наконец,-- пора с варягами кончать.
     -- Как?
     -- Не так, как собираются они.
     -- Княже... Ты не чересчур подозрителен?
     -- А с какой стати Ингельд сегодня велел киян не трогать?
     Тавр хмыкнул:
     -- Так они и послушались!
     -- Больше половины почему-то послушались. И собрались на ночь  в  его
тереме. Весь двор забили как сельди в бочке. А чем он сумел их сманить?
     Тавр внезапно стал серьезным:
     -- Если викинг отказывается от грабежа,  то  лишь  для  еще  большего
грабежа. Верно, сегодня ночью впервые не затевали драк, не  напивались.  Я
проверил! Мои люди наблюдают за двором Ингельда с трех сторон.
     Владимир стиснул кулаки. В усталых глазах с красными белками блеснула
злость:
     -- Я сам не красна девица, много во  мне  обид  и  ярости,  но  перед
викингами я вовсе овечка! Это сила темная, звериная. Это  волки  зимой,  у
них сила туров, а драчливость псов! Ладно, боярин...  Говорлив  я  стал  к
утру. Не к добру это. Где большая дружина?
     Тавр раздраженно дернул плечом:
     -- Со всем новгородским войском! Разбрелась по  Предградью.  Отдыхают
от войны, бражничают.
     -- Эх! Не мужи... Где вы, витязи Святослава? А малая?
     Тавр хмуро улыбнулся:
     -- Малая на месте! До последнего  человека.  У  Войдана  один  ответ:
наотдыхаешься, мол, на том свете, где черное солнце  светит.  Да  и  людей
подобрал таких, что как огненные змеи смертью дышат.
     -- Побольше бы таких... Да где взять? Тавр, из  малой  никого  ни  на
шаг, а из большой собери всех, кого сможешь. Только тихо,  общий  сбор  не
объявляй.  Нельзя,  чтобы  хоть  кто-то  заподозрил,  что  вот-вот  бывшие
союзники передерутся.
     -- А лучников? -- спросил Тавр.
     -- Само собой!
     Тавр улыбнулся:
     -- Уже велел расставить их по стенам. А лучших  отбираю  сейчас,  дам
самострелы и посажу на той стене. Оттуда весь двор как на ладони! Мышь  не
укроется.
     Владимир тяжело встал, едва не опрокинув стол, пошел к окну, зевая  и
почесывая волосатую грудь крепкими, как  копыта,  ногтями.  В  окно  падал
яркий солнечный луч, в нем танцевала мелкая пыль.
     -- Где? Что-то не зрю.
     -- В укрытиях. Ждут, когда подам знак.
     -- Ты подашь? -- усмехнулся Владимир.  Черные  глаза  предостерегающе
сузились.
     -- Княже,-- сказал  Тавр  очень  серьезным  голосом,--  настал  самый
грозный час! Ты знал, на что шел, призывая викингов.  Теперь  пришла  пора
платить! Наши союзники пострашнее Ярополка. Сегодня мы все висим на тонкой
ниточке! Я хочу стоять с тобой рядом.
     -- А в петле рядышком не хошь?
     Тавр ответил твердым взглядом:
     -- Если ты повиснешь, мне ее не избежать.
     Владимир помрачнел:
     -- Мы каждый день висим... Переползаем как  слепые  кутята  из  одной
беды в другую. А ежели прыгаем, то из  огня  в  полымя...  Впрочем,  разве
жизнь без риска лучше? Как у коровы, которую  дергают  за  вымя  все,  кто
хочет. Но и коров пущают под нож. Так не лучше ли идти  навстречу?  Ладно,
зови ярла.
     -- Сейчас?
     Владимир усмехнулся:
     -- Я не хочу, чтобы у твоих лучников свело руки.

     Голова ярла была гордо вскинула, когда вошел в Золотую палату,  глаза
смотрели весело, пальцы правой руки лежали на рукояти меча.
     На возвышении, где располагался киевский стол,  превысший  стол,  или
проще -- престол, уже сидел Владимир. За спиной стояли воеводы, бояре,  из
боковых  входов  поспешно  входили  уцелевшие   киевские   бояре,   бывшие
сторонники Ярополка, одни  так  и  не  выехали  из  Киева,  другие  успели
вернуться  из  Роденя.  Теперь  робко  посматривали  на   гордых   победой
новгородцев, еще не зная, чего ждать от завоевателей, для чего званы.
     -- Приветствую тебя, конунг! -- сказал Ингельд весело.
     --  Приветствую  и  тебя,  ярл.  Сердце  мое  радуется,  видя  такого
отважного воина, сильного и смелого, как Тор!
     Ингельд улыбнулся широко и открыто. Киевский конунг говорит  то,  что
думает, это заметно. Он сам показал  себя  воином  отважным  и  умелым,  а
ревнивые к чужой славе викинги сразу признали хольмградца равным  и  более
чем равным. Такой конунг умеет ценить отвагу и в других.
     -- Благодарствую, конунг. Я счастлив служить человеку, который первым
бросается в бой и последним из него выходит. Скажу по чести,  уже  даже  в
моей родной Свионии не каждый конунг так поступает! Я слушаю тебя, конунг.
     Владимир чуть подался вперед. Воеводы и  бояре  ловили  каждое  слово
нового великого князя. Он сказал  раздельно,  держа  глазами  мужественное
лицо ярла:
     --  Мы  благодарим  ярла,  что  помог  нам  взять  киевский  стол.  Я
распорядился сегодня же выдать плату на всех, считая и погибших. На Днепре
уже стоят пригнанные для вас новые ладьи, взамен потонувших. Для уцелевших
сейчас подвезли новые ветрила, весла, якоря. Грузят припасы  на  дорогу...
Когда ярл намеревается вывести своих людей из города?
     Ингельд вздрогнул. Он знал, что  хольмградский  конунг  должен  будет
рано или поздно задать этот  вопрос,  но  он  не  должен  был  успеть  это
сделать! Собрать плату по две гривны с человека -- деньги  огромные.  Надо
десятки сборщиков, да и то пройдет не меньше двух-трех недель... Откуда  у
него вдруг появились деньги? Так внезапно?
     В глазах конунга Вольдемара мелькнул огонек торжества, и ярл внезапно
вспомнил неясные слухи про иудеев.  Вольдемар,  как  говорили,  делал  все
наоборот тому, что свершал  его  великий  отец.  Тот  разгромил  Хазарский
каганат,  где  правили  иудеи,  а  этот  приютил  их  общину,  тот  иудеев
развешивал на всех деревьях, а этот берет у них деньги... Так  вот  почему
он сумел так быстро собрать плату!
     Ярость ударила в голову. Когда дошло время  делить  добычу,  отважные
викинги снова оказываются лишними! Он заставил себя сдержаться,  заговорил
нарочито медленно, загоняя гнев вовнутрь горящего сердца:
     -- Зачем спешишь, конунг? Мои люди еще не отдохнули.  Покинем  город,
как только я смогу собрать их всех.
     Тавр громко удивился:
     -- Ничо себе отдых! Они ж без сна носятся по городу, вышибают  двери,
лезут в окна, взламывают подполы, распинают людей на воротах и заборах...
     Ингельд ответить не успел, вмешался Владимир. С напускным сочувствием
сказал:
     -- Войдан, пошли глашатаев  по  городу.  Пусть  варяги  соберутся  на
площади перед нашим теремом. Кстати, их же больше половины спят у тебя  во
дворе?
     -- Ну да,--  промямлил  Ингельд.  Он  отвел  взор,  вдруг  да  конунг
заподозрит почему они там спят.--  Это  те,  кого  удалось  остановить  от
грабежа...
     -- Благородно,-- согласился Владимир.-- Тавр, бери ключарей и немедля
выдай им плату. Остальные деньги передашь ярлу. Он сам  раздаст  тем,  кто
сейчас так чудно отдыхает.
     Лицо Ингельда задергалось. Неудача с ночным захватом города выбила из
седла. Он до утра не смыкал глаз, все надеялся, что дружина воеводы Панаса
уйдет с площади. А тут конунг действует столь стремительно, что  постоянно
опережает на шаг, а то и на длину копья.
     -- Зачем ты спешишь, конунг? -- спросил он в растерянности.
     Владимир  чувствовал,  как  по  телу  разлилось  тепло,  а   страшное
напряжение слегка отпустило. Враг  дрогнул,  сейчас  самое  время  дожать.
Викинги считаются только с грубой силой.
     -- Городу пора обрести покой,-- сказал он жестким голосом.-- Это  мой
город. Только я в нем могу казнить и миловать! Как и грабить. Твои  воины,
по обычаям нашим, должны  покинуть  город,  как  и  было  договорено...  и
остановиться, ежели хотят, по ту сторону городской стены. Лучше всего,  за
Боричевским взвозом, там удобные дома, если не хотите жить в ладьях.
     -- Княже,--  напомнил  Тавр.--  Они  собирались  идти  в  Царьград  к
императору на службу!
     Владимир стиснул  челюсти.  Усилием  воли,  даже  заметно  побледнел,
отогнал видение залитого южным солнцем золотого сада:  фонтаны,  цветы,  а
среди них...
     Чужим голосом, заметно осевшим, спросил:.
     -- Верно?
     Ингельд кивнул. Перемена в лице конунга не ускользнула от его  взора.
Не понимая ее причины, ответил осторожно:
     -- Да. Но сегодня мои воины должны отдохнуть.
     -- Только не в городе,-- отрезал Владимир. Он чувствовал боль и щем в
груди, а в глазах защипало, словно могли брызнуть слезы, которых не знал с
младенчества.-- Сейчас лето. А за городскими воротами тепло и вода близко.
     Вокруг Ингельда были  хмурые,  даже  враждебные  лица.  Он  мгновение
колебался, потом коротко  кивнул  и  вышел.  Шаг  его  обрел  уверенность.
Владимир указал Тавру взглядом в его прямую спину,  тот  наклонил  голову.
Да, ярл принял решение. Какое, угадать  нетрудно.  Русичи  проще  коварных
ромеев, но варяги еще проще русичей. Они как  дети,  их  мысли  и  чувства
видны сразу.
     На крыльце Ингельд остановился. Справа и слева, следя за  каждым  его
движением встали  рослые  медведистые  гридни.  Ингельд  покосился  зло  и
презрительно. Правильному бою не обучены... Удар  правым  кулаком,  локтем
левой, и оба летят с крыльца с переломанными шеями,  а  третьего  ногой  в
лицо, чтобы кости хрустнули. Затем уже с мечом в руке выстоит против всего
двора, пока подбегут его люди от ворот. Он взял с собой на княжий двор как
можно больше людей, сколько можно было взять, не  вызывая  подозрений,  но
выбрал самых лютых до крови, отобрал берсерков!
     -- Воины! -- сказал он громко и страшно.
     Его отборная группа, что стояла компактной  массой  среди  ничего  не
подозревающих  дружинников  князя,  мгновенно  насторожилась,  напряглась.
Ингельд со свирепой радостью видел, как правые руки скользнули под  плащи,
где выпирали рукояти мечей.
     -- Воины! -- сказал он снова и уже  набрал  в  грудь  воздуха,  чтобы
прокричать яростный боевой клич, от которого кровь стынет в жилах, а мышцы
становятся как вода, после чего его воины-звери пронесутся  по  двору  как
свирепый ветер,  вздымая  опавшие  листья,  затем  короткий  страшный  бой
ворвется в терем, где падут как спелые колосья воеводы и бояре Хольмграда,
падет конунг Вольдемар, а Киев, полный злата и богатств, падет в  их  руки
как спелый плод...
     ...но внезапно все стены вокруг огромного двора словно бы стали выше.
Там разогнулись рослые мужчины, одновременно натягивая луки. У каждого  на
тетиве лежала длинная стрела с лебединым  пером.  Этими  стрелами  за  сто
шагов пробивают любые железные доспехи, а здесь до  самого  удаленного  не
больше тридцати! А стоят  плотно,  плечом  к  плечу,  на  каждого  викинга
нацелено по две стрелы. Из-за плечей выглядывают тулы, полные стрел.
     Ингельда окатила  ледяная  волна.  Пальцы  лучников  подрагивали,  он
видел. Стоит одному не удержать шершавый хвост стрелы, тут же  сорвутся  и
десятки других. А дружинники конунга Вольдемара  словно  бы  готовились  к
этому дню давно. Разом отхлынули под защиту стен,  в  их  руках  появились
мечи и топоры.
     А на стене напротив княжеского крыльца возникли трое с  самострелами.
Сердце Ингельда сжалось. От стрел арбалетов защиты еще не придумали, а все
трое направили свои короткие булатные рыла в его грудь!
     -- Воины,-- сказал он с усилием, сам удивился каким  серым  и  глухим
стал его звонкий, как боевая  труба,  голос.--  сейчас  нам  выдадут  нашу
плату! А потом мы отправимся, как  и  собирались,  в  Царьград.  Нам  ждут
дальние страны, заморские вина и богатства, достойные викингов!
     Самострелы чуть  опустились,  словно  кивнули,  но  лучники  все  еще
держали луки натянутыми. Викинги смотрели непонимающе, ловили каждый жест,
искали затаенный смысл. Наконец послышался ропот, пока кто-то  не  заметил
на стене стрелков. Ропот оборвался как обрубленный секирой.
     Ингельд медленно сошел с крыльца. Во всем теле была боль, словно  его
долго и нещадно избивали большой грязной дубиной. Гридни все еще держались
рядом, а он по их движениям наконец-то начал замечать,  что  не  такие  уж
увальни, какими  стараются  выглядеть.  Нарочито  напускают  на  себя  вид
простачков, пусть ярл поверит, пусть задерется в надежде на легкую победу!

     Владимир  следил,  как   двор   пустеет.   Викинги   плотной   толпой
вываливаются на улицу, на площадь. К ним подходят другие,  еще  пьяные  от
крови и насилия. Узнав в чем дело, кое-кто хватался за  меч.  Их  усмиряли
свои же, но теперь викинги видели, что  лучники  размещены  не  только  на
стенах княжеского терема, но  и  на  крышах  домов,  перебегают  по  верху
конюшен, сараев, а с арбалетами их  намного  больше,  чем  было  у  терема
великого князя.
     Владимир кивком подозвал Тавра:
     -- Приготовь грамоту ромейским  императорам!  Шлем  пожелания  и  все
такое... потом сообщи про этих головорезов. Подай так, что это именно  мы,
зная, как отчаянно империя нуждается в наемниках, прямо от сердца оторвали
нужных и самых лучших воинов... Все-таки мы связаны какими-то договорами о
взаимопомощи!
     -- Мы? -- удивился Тавр.
     -- Ярополк что-то там договаривался,-- бросил  Владимир  досадливо.--
Но пусть ромеи думают, что мы подтверждаем договор.
     -- А мы подтверждаем?
     Владимир подумал, сдвинул плечами:
     -- Почему нет? Нам с ними делить нечего... пока.
     -- Все отпишу,-- пообещал Тавр.
     -- А потом обязательно добавь, чтобы после окончания срока службы  не
возвращал их через наши земли. Ромеи пусть жалуют в наши земли,  они  хоть
подлые и хитрые, но законы чтут, а викинги -- что лютые звери...
     Тавр усмехнулся:
     --  Это  будет  труднее.  То  отрываем  от  сердца,  то   просим   не
возвращать...
     -- Сумеешь,-- отмахнулся Владимир.-- А ромейский базилевс, если хочет
дружить с нами по-прежнему, сделает  по-нашему.  Ежели  отпустит  викингов
этим путем, то напакостит не так уж и сильно, мы будем готовы, зато с нами
дружбу потеряет, а врага обретет!
     -- И еще,-- хлопнул себя по лбу Тавр.-- послать бы вдоль  всего  пути
викингов гонцов. Пусть города и веси будут настороже! Не захватили  бы  по
дороге.
     Владимир ударил его по плечу:
     --  Сделай  от  моего  имени.  От  имени   нового   великого   князя!
Радетельного и заботливого.

     Глава 19

     Викинги грузились на ладьи и драккары.  Стены  города  все  еще  были
усеяны лучниками, в открытых воротах толпились вооруженные до зубов  воины
малой и большой дружины. Вдоль  стен  стояли  на  солнышке  угрюмые  воины
воеводы Панаса.
     Викинги скрипели зубами. Ворота распахнуты настежь! Город  еще  можно
было бы взять, как брали подобные по всей Западной Европе, если бы удалось
захватить врасплох. Но сюда стянуты почти все силы русов. Сейчас их  можно
взять голыми руками, если ворваться через северные  ворота.  Но  и  к  тем
воротам незаметно не перебросить отряды в обход. Русы заметят,  следят  за
каждым шагом, тут же пошлют через город по прямой столько воинов,  сколько
надобно...
     Уже каждому понятно, что не случайно воевода  Панас  разместил  тогда
целое войско перед воротами их терема и на площади. Не случайно  и  сейчас
усиленная стража бдит за  всеми  перекрестками  улиц,  лучники  торчат  на
стенах, а отборная дружина обливается потом под жарким солнцем прямо перед
воротами.
     Но все делают вид, что ничего не случилось. Расстаются боевые друзья,
викингам завидуют вслух, желают удачи, богатств. Викинги хмуро огрызались.
Русичам притворствовать легче, а викинги в проигрыше, у  них  лица  темнее
туч.
     -- Попытаем счастья в Царьграде,-- говорил Ингельд, голос его  звучал
натужно, глаза за одну ночь ввалились, под ними  повисли  желтые  круги.--
Ромейский двор богат, а трудности  там  велики...  Бунты,  претенденты  на
престол, натиск болгар... А ромеи воевать любят чужими руками!
     Викинги хриплыми голосами отвечали, но в  их  лицах  ярл  читал  свое
сокрушительное поражение. Викинг не боится быть убитым в бою. Кто падет  с
мечом в руке, уходит в небесную дружину Одина. Но сейчас  они  чувствовали
себя так, словно их выпороли и вдобавок вытерли о них ноги.
     -- Ромеи вообще не умеют  воевать!  --  выкрикнул  Ингельд,  стремясь
поднять дух.-- Ромейские мужчины слабы как женщины!
     Викинги  одобрительно  кричали   хриплыми   испитыми   голосами.   Но
дружинники начали почему-то хмуриться, некоторые словно бы искали  кого-то
глазами. Наконец их ряды раздвинулись, вперед вышел смуглокожий  дружинник
с кудрявой бородкой. Он был выше среднего роста, неплохо сложен, в  легком
пластинчатом доспехе.  Темные,  как  спелые  маслины,  глаза  взглянули  с
затаенной ненавистью.
     -- Я ромей,-- произнес он  негромко,  но  услышали  даже  викинги  на
драккаре.
     Ингельд с высоты своего громадного роста уставился насмешливо, словно
увидел говорящего осла:
     -- Ты? Надо же! Уж не хочешь сказать, что я не прав?
     -- Хочу.
     -- Значит, я лжец?  --  продолжал  допытываться  Ингельд.  Голос  был
веселым, почти радостным. Наконец-то  нашел  на  кого  выплеснуть  ярость.
Рассечь человеческую плоть, чтобы  кровь  брызнула  на  губы,  ощутить  ее
соленый вкус на губах!
     -- Лжец,  и  самый  подлейший,--  ровным  голосом  сказал  дружинник,
назвавшийся ромеем,-- но ты еще можешь взять свои слова обратно.
     Ингельд все еще забавлялся:
     -- А если нет?
     -- Тогда я вобью твои лживые слова в твою  лживую  глотку!  Вместе  с
зубами.
     Среди дружинников послышался довольный ропот, а на кораблях наступило
молчание. Усмешка покинула лицо Ингельда. Он оскалил зубы так страшно, что
сам ощутил как вокруг него повеяло смертью.
     -- Ты,-- сказал он лязгающим голосом,-- плевка не стоишь...
     Ладонь упала на рукоять меча. Он успел вытащить его до  половины,  но
кулак дружинника мелькнул  с  такой  быстротой,  что  все  увидели  только
смазанное движение. Сухо стукнуло. Ингельд стоял как стоял,  только  глаза
внезапно остекленели. Викинги потрясенно застыли. Их ярла словно  поразило
молнией!  Привыкли,  что  мощный  удар  сбивает  человека  оземь,  а   тот
вскакивает и, размазывая по лицу кровь, снова бросается  в  бой.  А  здесь
лишь вздрогнул, но уже в беспамятстве!
     Наконец колени ярла подогнулись,  он  опустился  на  землю  там,  где
стоял. Двое викингов бросились к упавшему. Ингельд завалился на  бок,  его
подхватили, держали под руки. Изо рта потекла красная струйка. Он  тряхнул
головой, затуманенные глаза прочистились. Плюнул на  подставленную  ладонь
соратника, и в красной пене блеснули два белоснежных  обломка.  Кто-то  из
дружинников взревел от восторга: Никита сделал, что обещал!
     Ингельд медленно поднялся, ноги расставил, смотрел на дерзкого. Глаза
ярла налились кровью.
     -- На смерть,-- прохрипел он.
     Дружинник медленно потащил из ножен длинный узкий меч.  На  синеватом
харалуге блистали узоры восточных кузнецов. Его меч  был  явно  легче,  но
выглядел даже опаснее огромного меча викинга.
     -- Я готов,-- ответил он холодно.
     Дружинников легко раздвинул Войдан. Все  взоры  невольно  уперлись  в
воеводу. От него исходила власть, уверенность в себе и в умении повелевать
людьми. Густые кустистые брови оглядели схватку с неодобрением:
     -- Я мог бы запретить... и  должен  был  бы!  Но  ты,  Никита,  зазря
считаешь, что у тебя здесь не родина, никто не вступится за друга... Любой
готов сразиться за тебя, ибо ты хоть и ромей, но  уже  русич.  Думаю,  это
лучше мне. Я десять лет служил в Царьграде, оромеился малость  сам...  Эй,
ярл! Я встану за Никиту. Да и  для  тебя  это  достойнее,  чем  драться  с
простым дружинником.
     Ингельд процедил сквозь зубы:
     -- Что такое: ярл, конунг, базилевс? Прежде всего мы -- мужчины.
     -- И то верно,-- пробурчал Войдан  уважительно.--  Даже  базилевс  не
каждый мужчина... Но у нас, на  Руси,  есть  древний  обычай.  Всяк  может
встать заместо вызываемого на бой.
     Дружинники одобрительно загудели. Ярл  Ингельд  был  страшен  в  бою,
знали, видели сами. А слава Войдана, если уцелеет,  подпрыгнет  еще  выше.
Выйти вместо своего дружинника! Вот уж истинно отец.
     -- Так поступают трусы,-- сказал Ингельд яростно.  Он  уже  полностью
овладел собой, а жизненной силы в нем было на троих.-- Я  хочу  драться  с
ромеем!
     -- Таков обычай и у вас,-- напомнил Войдан.
     -- Да! -- гаркнул Ингельд.-- Чтобы сильный не мог обидеть слабого! Но
тогда этот ромей должен признать, что ромеи -- трусы!
     Викинги орали на драккарах, потрясали оружием на  причале  и  берегу.
Краем  глаза  Ингельд  смерил  расстояние  до  ворот,  но  дружинники  там
оставались на местах.
     Никита сказал быстро:
     -- Воевода, кому доказываешь, что я свой? На Руси каждый --  свой.  Я
хочу сойтись с этим зверочеловеком!
     -- Эх, Никита,-- сказал Войдан сожалеюще, он сделал шаг назад.-- Надо
иногда давать другим пролить кровь за друга...
     Неожиданно из толпы викингов  выступил  гигант.  Голый  до  пояса,  с
широкими металлическими браслетами на запястьях и бицепсах.  Пояс  был  из
крупных склепанных вместе булатных пластин. Темное  от  солнца  тело  было
покрыто шрамами, будто он собирал их всюду, даже на лице было их  столько,
что хватило бы на всю команду драккара.
     -- Берсерк,-- прошелестело в топле суеверное.-- Одержимый!
     --  Эту  возможность  тебе  дам  я,--  заявил  берсерк  и   захохотал
страшно.-- Твою кровь выпьет мой меч!
     Войдан  обнажил  меч.  Он,  как  и  Никита,  был  на  полголовы  ниже
противника, не так размашист в плечах,  хотя  среди  простых  мужиков  оба
выглядели силачами. Просто оба викинга были великолепны: молодые  гиганты,
мускулы как удавы, синие глаза мечут молнии, золотые волосы, перехваченные
на лбу булатными обручами, красиво ниспадают на крутые, как горы, плечи. У
обоих груди широки, пластины мускулов выпячиваются мощно, красиво.
     Ингельд встал против  Никиты,  а  берсерк  со  зловещей  улыбкой,  от
которой стыла в жилах кровь, потащил через плечо меч,  зрители  ахнули  от
его размеров, и кивнул Войдану.
     Наиболее добросовестные викинги и дружинники,  опора  любого  вожака,
перемешавшись, совместными  усилиями  оттеснили  зевак,  образовали  круг,
мечами и копьями удерживали напор. Те особо и не напирали, нехотя сознавая
их правоту, только кричали через их головы, подбадривали, подавали советы,
лаялись.
     Ингельд словно взорвался, как спелый стручок. Только что был за  пять
шагов от Никиты, но никто не заметил когда одолел их. Никита был  отброшен
к стене щитов, ими загородились добровольные стражи, утонул  в  грохоте  и
лязге, съежился, исчез под  градом  яростных  ударов.  Видно  было  только
неистовствующего викинга: озверелого, спешащего выпустить распирающую  его
мощь, чтобы не разметала его окровавленные клочья по всему берегу.
     Войдан боялся бросить в ту сторону взгляд,  ибо  его  противник  дико
взвыл, зарычал, начал люто грызть край щита.  Глаза  выкатились,  налились
кровью как у взбесившегося пса. Лицо покрылось смертельной бледностью, изо
рта  пошла  пена.  Войдан  ощутил  холодок  страха.  Берсерк  опасен,   не
придерживается канонов боя. Даже смертельно раненый,  еще  рвется  в  бой,
наносит удары с удесятеренной силой, в исступлении лезет голой  грудью  на
копья и острия мечей!
     -- Ну же,-- сказал Войдан громко, заставляя себя стряхнуть оцепенение
страха,-- хватит слюни да сопли ронять! Без сопливых скользко.
     Берсерк прыгнул, и Войдан отступил  и  упал  на  колено  под  лавиной
ударов, под каменной бурей, под страшными ударами, что обрушились со  всех
сторон. Нечего было и думать как-то нанести удар, он  оставался  жив  лишь
потому, что осатаневший  берсерк  осыпал  ударами,  не  выискивая  щели  в
защите. Однако оглушенный Войдан ощутил, как онемевшей руке  стало  легче,
ее потянуло в сторону, под ногами бешено  вертелся  обломок  его  щита,  а
другой жалкими лохмотьями висел на руке. Голова гудела от ударов, плечи  и
грудь ожгло болью. Звякнули и  отлетели  две  пластины  панциря.  Его  меч
судорожно дергался из стороны  в  сторону,  не  парируя  удары,  а  только
ослабляя их мощь.
     В толпе стояло благоговейное молчание, где слышалось  только  сопение
бойцов и лязг железа.  Оба  викинга  были  богами  войны!  Ромей  и  русич
шатались и пытались пятиться, но упирались спинами  в  стены  из  щитов  и
дротиков. Викинги били как кузнецы по наковальням,  вгоняя  противников  в
землю.
     В третий или четвертый раз Войдан, ощутив за спиной сопение  толпы  и
даже запах браги, делал торопливый шаг  в  сторону,  а  берсерк  в  ярости
продолжал рубить, пока не обнаруживал, что противник опять ускользнул  как
угорь.
     Он  был  покрыт  потом,  мышцы  перекатывались  под  гладкой   кожей,
вздувались как сытые змеи, но было видно, что берсерк может сражаться  так
без устали до утра, а затем и до вечера. Он рубил яростно, хрипел,  вращал
налитыми кровью глазами, брызгал пеной, сыпал руганью,  его  меч  рассекал
воздух во всех направлениях...
     И вдруг хрустящий звон  разрываемой  плоти  сотряс  мир.  Зрители  за
спиной берсерка на миг увидели,  как  из  спины  высунулось  окровавленное
лезвие, тут же исчезло, оставив красную щель.  Берсерк  вскрикнул,  не  от
боли -- от ярости.
     Он еще рубил и рубил,  Войдан  отшвырнул  остатки  щита  и  с  трудом
закрывался мечом, уже иззубренным, наконец из груди и дыры в спине викинга
широкой струей плеснула кровь. Меч воеводы перерубил  важные  жилы,  кровь
хлестала так бурно,  что  берсерк  бледнел  на  глазах.  Наконец  он  стал
двигаться все медленнее, остановился, выпрямился во весь  рост,  вскрикнул
страшным громовым голосом:
     -- Один! Иду к тебе!
     И рухнул навзничь, огромный, как срубленное дерево. Рана была в левой
стороне груди, и в толпе суеверно зашептались, как он мог еще сражаться  с
разрубленным сердцем!
     Войдан покачал головой.  Подбежал  отрок,  почтительно  взял  из  рук
сильно зазубренный меч. Воевода сильно запыхался,  уже  немолод,  с  новым
берсерком драться уже не смог бы. И хотя лоб еще не взмок, но  воздух  уже
хватает как рыба под солнцем.
     А в другом конце круга Ингельд все еще наступал на  ромея,  обрушивал
град ударов. Он знал, что моложе и сильнее,  в  нем  живет  ярость  Одина,
неистовство Тора и ловкость Локи. Но  в  отличие  от  берсерка  его  учили
владеть мечом лучшие бойцы при дворе его отца, а этого ромей  не  знает...
Скоро узнает!
     Наконец Ингельд понял, на что надеялся трусливый  ромей,  усмехнулся.
Викинг, мол, зря растратит силы, устанет, тут его и можно будет поймать на
подлый удар... Не знают эти плюгавые греки,  что  люди  Севера  могут  без
устали сражаться с утра до вечера, у них другая кровь и другие мышцы!
     Он обрушил град ударов еще яростнее, отшвырнул щит и перебрасывал меч
из руки в руку. Ромей едва успевал подставлять то обломок  щита,  то  меч.
Наконец и он отшвырнул измочаленный щит, оба сошлись с мечами.
     Толпа  ахала,  везде  были  раскрыты  рты.  Викинг  был  красив,  ему
сочувствовали и на него ставили деньги даже в русской дружине.  Он  дрался
красиво, а ромей как-то скучно, чем-то похоже на Войдана, ромейская служба
сказывается, не скакнет в сторону, не кричит и не лается, дыхание бережет,
лишнего шагу не ступит...
     Искры высекались при каждом ударе мечей. Ингельд попробовал оттеснить
ромея  к  трупу  берсерка,  только  бы  заставить  споткнуться,  но  ромей
переступил, не глядя, будто отрастил и на затылке  глаза,  затем  перестал
отступать вовсе, незаметно повернул викинга так, что солнце слепило глаза,
сам начал теснить медленно, но неотступно.
     Ингельд дрогнул, ромей все же  дерется  более  умело.  Он  отпрыгнул,
избегая сверкнувшего прямо перед глазами лезвия, но из-за слепящего солнца
не мог сразу сообразить, близко или  далеко  ромей,  где  отблеск  на  его
доспехе, а где солнечный зайчик на лезвии меча.
     Он торопливо отбил коварный косой удар, собрался шагнуть  в  сторону,
когда слепящий зайчик ударил по  глазам.  И  тут  же  вслед  за  секундным
оцепенением острая боль пронзила горло...
     По всей толпе, будь  там  викинги  или  дружинники,  пронесся  вздох.
Ингельд вздрогнул, словно его ударили позорным  кнутом  раба,  выпрямился.
Его белокурая голова наклонилась и скатилась на землю, орошая ее хлещущими
во все стороны пурпурными струями. Синие глаза смотрели с недоумением.
     Обезглавленное  тело  качнулось  и  рухнуло  с  таким  грохотом,  что
дрогнула земля, а от берега отхлынула волна, вздыбив драккары. Викинги  на
борту угрюмо отводили взоры. Их честному бою ромеи противопоставили подлый
бой. Силу и отвагу одолели умением и коварством. Но прошли времена героев,
теперь людей интересует только победа. А какой ценой --  на  это,  позабыв
заветы богов, обращают внимание все меньше.
     Никита вскинул окровавленный меч:
     -- Кто еще скажет, что ромеи не могут драться?
     Голос его не прерывался  от  усталости.  Пожалуй,  это  больше  всего
удержало разъяренных викингов. Ромей победил умением.  Умение  при  нем  и
останется, а сил хватит еще на два-три таких поединка. Даже больше, потому
что Ингельд в самом деле был лучшим. Он к  тому  же  был  ярлом-берсерком,
умел приходить в священную  ярость,  но  мог  и  в  разгар  кровавого  боя
оставаться холодным, как льды его родины. Нет, пусть русичи дерутся  между
собой, как у них всегда случается, а им повезет в другой раз больше...
     Рольд расправил плечи, чувствуя, как будто у него  выросли  крылья  и
одновременно на плечи свалилась каменная гора.
     -- Отнести павшего ярла на корабль,-- велел он.-- Мы похороним его  в
море по своим обычаям! Конунг Вольдемар даст нам корабль для сожжения.
     По взглядам, бросаемым на него исподтишка, понял, что особой  схватки
за место вожака не будет. Он был первым после Ингельда, теперь  ему  вести
викингов до далекого Царьграда!
     Пока викинги уносили павших на корабли,  Тавр  пробрался  к  Войдану,
обнял:
     -- Знал, что ты -- знатный воевода, но чтоб вот так сразить берсерка!
Надо ли тебе было так рисковать? Владимир будет серчать.
     -- Он? Пусть сам не лезет в каждую драку! Все что-то доказывает...  Я
не себя тешил, во мне уже нет ребячьей драчливости.  Но  дух  наших  ребят
поднял.
     Тавр прищурился:
     -- Да и славу свою укрепил, признайся. Теперь тебя готовы  в  задницу
целовать, до того всем мил стал.  Надо  же:  воевода  идет  в  бой  вместо
простого дружинника! Ну, благодетель! Ну, отец родной...
     --  Брось,--  отмахнулся  Войдан,  не  обиделся.--  Берсерка  сразить
нетрудно. Если только выдержать первый наскок да  брызганье  слюнями.  Чем
больше орет да кидается как пес на забор, тем больше ошибается.
     Тавр не мог успокоиться:
     -- Но какова выучка ромеев, а...? Судя по вам двоим, дерутся здорово.
Не понимаю только, как это наши их бивали? Хоть Вещий Олег, хоть Игорь или
великий Святослав?
     -- Выучка у ромеев лучше,-- признал Войдан рассудительно.-- Да только
мало кто ее  проходит.  Обучение  денег  стоит,  вот  и  снаряжают  войско
тяп-ляп. Потому  правильно  обученный  ромей  почти  всегда  победит  хоть
викинга, хоть русича. У нас выучка  совсем  хреновая,  все  на  отвагу  да
крепость рук уповаем... А вот если поставить целое  войско  ромеев  против
войска викингов, то викинги победят как  пить  дать.  Необученные  викинги
лучше дерутся,  чем  необученные  ромеи...  Это  учти,  нам  еще  придется
схлестываться как с одними, так и с другими!

     Последние мешки с серебром и  золотом  были  погружены  на  драккары.
Рольд по очереди обнял Владимира, Войдана, Тавра, хлопал по плечам знатных
бояр и воевод, улыбался, обещал хранить дружбу. Смерть в бою или  поединке
привычна, а место ярла пустым не бывает. Зла на  конунга  хольмградцев  не
держал в самом деле. Судьба переменчива. Сегодня боги помогли ему,  завтра
помогут викингам!
     Владимир тоже улыбался, хлопал викингов по плечам, по спине. Воинская
судьба переменчива, но сегодня победил  он.  А  в  завтрашний  день  пусть
смотрят волхвы, у князя хватает хлопот в дне сегодняшнем.
     -- Поклон Царьграду,-- пожелал он. Голос его дрогнул, будто на  горле
сомкнулись хищные пальцы. Рольд быстро взглянул на  конунга,  но  тот  уже
смотрел поверх его головы. Лицо застыло в каменной неподвижности.
     -- Передам,-- пообещал Рольд.-- Что сказать Олафу, если встретимся?
     -- Обязательно встретитесь,-- пообещал Владимир все тем  же  странным
голосом.-- А Олафу... просто скажи, что скоро увидимся.
     -- Ты собираешься в Царьград? -- удивился Рольд.
     Непонятная улыбка тронула губы князя. Но слова были еще непонятнее:
     -- Кто из нас может противиться судьбе?

     Глава 20

     По случаю победы истинной  веры  у  капища  всю  ночь  горели  восемь
священных костров.  Они  и  раньше  не  погасали,  пламя  поддерживали  из
поколения в поколение, но последние годы костры едва тлели.  Сейчас  же  с
приходом новгородцев полыхали во всю звериную мощь, озаряли красным светом
стены и столбы, лица волхвов.
     Волхвы собрали молодых парней и девок,  долго  бродили  среди  них  с
факелами, несмотря на солнечный день, бормотали, вздрагивали, простирали к
небу длани. Народ собрался, смотрел со страхом и ожиданием.
     -- Сварог! -- слышался часто повторяемый крик.--  Сварог!  Дай  знак!
Услышь и укажи!
     В напряженной тишине вроде бы послышался далекий рокот грома. В толпе
ахали, волхвы торжествующе закричали. Заревели рога, застучали бубны. Один
из  младших  волхвов  бросился  в  толпу,  за  ним,   расталкивая   народ,
устремились два рослых помощника волхвов.
     По толпе прокатился вопль жалости, когда  к  капищу  повели  парня  и
девушку. Они с  ужасом  смотрели  на  жертвенный  камень.  Верховный  жрец
смотрел поверх голов,  пальцы  небрежно  играли  ритуальным  ножом.  Ветер
трепал  седеющие  волосы.   Темное   изрубленное   морщинами   лицо   было
бесстрастным.
     Парень шел бледный, ничего не видя. Девушка откровенно плакала, слезы
бежали из широко распахнутых  глаз.  На  щеках  блестели  мокрые  дорожки.
Пухлые  губы  дрожали.  Прозрачные  капли  задерживались   в   ямочке   на
подбородке, срывались на грудь мелкими жемчужинками.
     -- Добрая жертва,-- гомонили в толпе,-- чистые души...
     -- Сварог будет доволен...
     -- Да уж, этих возьмет к себе!
     Владимир в сопровождении бояр и воевод подъехал на  конях.  С  высоты
седла разом охватывал взглядом взбудораженный  народ,  группу  волхвов  со
главе с верховным, кучку знатных бояр и воевод,  эти  держатся  особняком,
лица своей малой дружины. Сердце колотилось быстро, он чувствовал знакомое
лихорадочное возбуждение. Среча снова давала возможность многое  поставить
на кон. И выиграть. Или...
     Волхв знаком велел девушке встать на колени спиной к плахе и положить
голову на жертвенный камень затылком. Белое горло было  обращено  к  небу,
чтобы  Сварог  первым  увидел  брызнувшую  фонтаном  кровь.   Русая   коса
расплелась,  скрыла  ложбинку,  по  которой  кровь  должна  была  стечь  в
подставленную чашу.
     Она закрыла глаза. На шее часто-часто билась голубенькая жилка,  веки
трепетали как  крылья  бабочки  на  ветру.  По  горлу  прошел  комок,  она
судорожно сглотнула. В толпе послышались жалостные вздохи.
     Верховный волхв приблизился, неспешно принял нож из  руки  помощника.
Солнце тускло блеснуло на отполированном кремниевом лезвии. Одной рукой он
придержал девушку за лоб, другой занес руку с ножом:
     -- Во славу великого Сва...
     Владимир вскинул руку и грянул звонким сильным голосом:
     -- Стойте!
     Верховный  задержал  руку  в  воздухе,  изумленно  оглянулся.  Волхвы
зароптали, бросали на князя недовольные взгляды. Тавр кивнул охране князя,
те сразу изготовились к короткой резне.
     -- Стойте,-- повторил Владимир  спокойнее,  но  все  тем  же  сильным
голосом, чтобы его слышали все.--  Священны  обычаи  предков,  не  в  воле
человека их нарушить! Никто не должен мешать волхвам исполнять их  обряды.
Это князь служит людям, а волхвы -- богам. Но Киев взят копьем  нашим,  мы
-- победители! Потому лишь наши волхвы  могут  приносить  жертвы  у  этого
священного камня и выполнять волю богов!
     За его спиной послышалось движение.  Он  чувствовал  по  приглушенным
голосам, что близкие к нему люди  уже  угадали,  что  он  задумал,  быстро
придумывают, что делать дальше.
     -- Слушайте все! -- возвысил Владимир голос почти  до  крика.--  Боги
оскорбятся, если им будут приносить жертвы побежденные, а  не  победители.
Посему повелеваю.  Священные  обряды  нашим  богам  будут  блюсти  волхвы,
прибывшие с моим войском!
     Борис вышел, тяжело ступая и, зыркая по  сторонам,  неспешно  снял  с
пояса короткий топор с  широким  лезвием.  По  синеватому  металлу  бежали
замысловатые знаки. Повертел  топор  в  руках,  блестя  железом,  внезапно
размахнулся и высоко швырнул над головой в воздух.
     Верховный волхв вздрогнул, отпустил  девушку  и  попятился.  В  толпе
везде были задраны головы, все следили за блистающей в небе искоркой.
     Блеск вдруг стал ярче, и вот  уже  осколок  солнца  падает  с  небес,
свистит и воет, распарывая воздух!
     Борис  поймал  за  топорище  высоко,  провел  по  воздуху,  едва   не
коснувшись земли, снова вскинул и  задержал  в  задранной  руке.  Повертел
чуть, снова швырнул вверх. В толпе пошли шепотки, только  древние  старики
помнили об этом древнем обычае выбирать жертву.  Аксиномантия  --  гадание
топором, в те времена князь и волхв были в одном лице...
     Верховный волхв нахмурился, что-то сказал  помощнику.  Тот  шагнул  в
сторону, но там люди Тавра его скрутили и уволокли. Еще двое  рослых  и  с
опущенными забралами подошли к верховному и стали  по  бокам.  Их  сопение
было угрожающим.
     Парень с надеждой смотрел на кувыркание  топора,  а  девушка  наконец
подняла голову, непонимающе обводила толпу расширенными глазами.
     Борис ухватил топор и вдруг закричал пронзительным,  как  у  болотной
птицы голосом:
     -- Вот, кого Сварог избрал! Вот они!
     Толпа испуганно расшарахнулась перед указующим топором. В одиночестве
оказался осанистый мужчина, а при нем хорошо  одетый  упитанный  парень  в
богатой одежде. Варяжский гость по имени Федор, богатый купец с сыном, они
часто ездили через Русь в страны Востока, возили товары. Его многие знали,
не любили за заносчивость и скверный нрав. С каждый поездкой он становился
толще, наливался дурной кровью, одевался ярче и богаче. На этот раз явился
с сыном, явно готовится передать ему дело. Оба при виде топора  побледнели
и вытаращили глаза. Что за игру придумал князь, захвативший Киев?
     Варяг не успел раскрыть рот, как к нему подскочили, заломили руки. Он
пришел в себя и начал вырываться только у жертвенного камня,  а  его  сын,
здоровый, как молодой бык, даже и не пикнул: Кремень  втихомолку  шарахнул
его кистенем в висок.
     -- Сварог требует жертву немедля! -- гаркнул Борис
     Варяга спешно растянули десятки рук, запрокинули голову, вцепившись в
пышные волосы. Борис выхватил у верховного каменный нож, ударил по  горлу.
Кровь брызнула горячим дымящимся фонтаном. Борис быстро подставил чашу.
     Среди волхвов оцепенение сломалось, кто-то  громко  возроптал.  Борис
торопливо передал чашу ближайшему дружиннику, ударил лезвием по горлу сына
варяга, того распяли так, что едва не разрывали на части.
     Владимир, привстав на стременах, зорко осматривал  необъятную  толпу.
Потрясенные, однако лица  светлеют,  по-новому  начинают  посматривать  на
чужаков-новгородцев. Эти лапотники, угождая их общему русскому богу, своих
соратников не пожалели! Да оно ж, ежели поглядеть, и лучше так. Чужие что,
еще придут, а свою кровь лить как-то жалковато, если  можно  не  лить  или
заменить...
     Борис сорвал с окровавленной шеи  варяга  большой  золотой  крест  на
цепочке. В толпе пошел ропот,  не  слишком  громкий,  а  Борис  с  размаху
швырнул крест в пыль, плюнул вслед. У сына варяга крест  оказался  меньше,
серебряный, зато с дорогими камешками. Борис бросил его  под  копыта  коня
Владимира.
     -- Зришь, княже,-- сказал он с подъемом.-- Сварог видит кого избрать!
Крови своего народа не желает видеть, а эти двое были нечестивцы  вдвойне.
Они даже своего бога забыли, начали поклоняться чужому!!!
     Из толпы крикнули:
     -- Верно! Он даже от своего имени варяжского отказался! Тьфу!
     -- Верно!
     -- Сам Сварог направлял топор!
     -- Живи и здравствуй, княже!
     -- Слава великому князю киевскому!
     Владимир наклонил голову,  пряча  усмешку.  Сердце  стучало  ликующе.
Гридни подняли девушку, повели от камня к толпе. Кто-то одел ей на  голову
венок с цветами.  В  передних  рядах  она  затерялась,  только  водовороты
человеческих тел показывали ее движение. Парень бросился за  ней,  но  ему
мешали, обнимая, хлопали по спине и плечам, даже целовали.
     Владимир медленно повернул коня, стараясь, чтобы каждое его  движение
осталось в памяти людской. Пусть запомнят,  как  вчерашний  новгородец,  а
ныне великий князь Руси защищает свой народ,  свою  старую  веру,  бережет
жизни даже самых малых и беззащитных. Да, город  разгромили,  но  все-таки
город пришлось брать приступом и осадой,  сейчас  город  уже  под  его  не
только  могучей,  но  и  справедливой  дланью.  Пусть  видят  его  власть,
сравнивают  с  княжением  высокородного  Ярополка!  И  пусть  скажут,  чье
княжение лучше.

     Киев бурлил как разворошенный муравейник. Квадратные паруса драккаров
еще не исчезли за поворотом  реки,  а  высыпавшие  на  улицы  люди  спешно
растаскивали тлеющие бревна, слышался  стук  плотницких  топоров,  мычание
скота. По теплому пеплу еще шныряли любители поживы, но Владимир велел  их
имать и нещадно вешать за ребра на въезде в город.
     Поймали и лесных братьев,  что  грабили  только  богатых,  бедных  не
трогали. Это и понятно, подумал Владимир насмешливо. Расчет простой: проще
ограбить одного богатого, чем десять бедных.  В  этом  истинная  подоплека
всех так называемых благородных разбойников.
     Он сказал грозно:
     -- Никто, окромя меня, не волен грабить народ! А когда грабит  князь,
то это зовется уже не грабежом, а сборами,  налогами,  подушной,  мытом...
Ясно?
     В голосе князя была издевка. Один  из  разбойников  сплюнул  кровь  в
ладонь:
     -- Просто тебе повезло...
     --  Повезло  или  я  умелее,  разговор  другой,--  ответил   Владимир
спокойнее. Он покосился на  ухмыляющегося  Тавра.--  Главное,  что  князем
становится самый умелый из разбойников! И он обязан изничтожить все другие
ватаги татей, ворья, чтобы со своей ватагой грабить без помех. Но уже  без
убивств, крови. А тех, кого грабит, защищать от других грабителей. В  этом
и есть суть власти, как бы ни называлась: царской, королевской, каганской,
ханской, или, как у древних эллинов, демократией...
     Когда разбойников волокли к петлям, глаза их были все еще вытаращены.
Выходит, укради щепку -- виселица, укради княжество -- станешь князем?

     В тереме Владимир кивнул одному из дружинников, Молоту, тот  послушно
следовал за князем, пока не оказались в  комнатке,  где  услышать  не  мог
никто.
     -- Ты хорошо показал себя и в сече,--  сказал  Владимир.  Он  смотрел
пристально, в глазах  князя  были  тревога,  боль  и  сомнение.--  Награду
получил?
     -- Получил. Благодарствую, княже.
     -- Уже... воспользовался?
     Молот широко заулыбался:
     -- Пропил вчистую, спасибо!
     Он почесал в затылке, улыбка была счастливая.  Сколько  было  выпито,
разбито чужих морд, сколько девок спьяну пользовали, как гуляли и дрались!
     Владимир смотрел так напряженно,  будто  пытался  заглянуть  вовнутрь
души гридня. Наконец Молот ощутил беспокойство:
     -- Случилось что, княже?
     -- Тебя привел еще Звенько,-- сказал Владимир.-- Мир праху его...  Он
привел троих, и все показали  себя  настоящими  людьми.  Звенько  и  после
гибели помогает  своему  князю!  Так  что  надумал  я  дать  тебе  работку
потруднее.
     Молот подтянулся, выпятил грудь:
     -- Все, что велишь, княже!
     -- Задумал я, Молот, перевести тебя из лазутчиков в разведчики.
     Молот пожал плечами:
     -- А есть разница?
     -- Лазутчик -- от слова лаз, лазить. Лазутчики нужны в походе,  перед
боем,  чтобы  захватить  чужака  и  развязать  ему  язык...  А   разведчик
отличается  от  лазутчика,  как  боярин   от   холопа.   Разведчик...   ты
прислушайся: ведьма, ведун... Веды, древняя книга наших пращуров, означает
"знание". Понял, кем будешь? Тебе надлежит ведать противника,  знать  его.
Выведывать, разведывать все, что нам понадобится.
     Глаза  Молота  расширились.  Он  даже  отшатнулся.  Осевшим   голосом
спросил:
     -- Но это же... там жить придется?
     -- Умен,-- кивнул Владимир.-- Соображаешь. Кому-то надо  нести  такую
службу на благо земли нашей.  Деньгами  тебя  обеспечим.  Если  надо,  дом
купишь, женку заведешь, а то и чужую веру примешь...
     Молот оскорбленно вскинулся:
     -- Но это же грешно! Как можно от своих богов отказаться?
     -- А ты кукиш в кармане держи,-- посоветовал Владимир,--  когда  тебя
крестить будут. Вот и будет все понарошку. А главный  твой  бог  будет  --
ведовство! Гм, пожалуй, тебя за службу можно будет пожаловать  в  бояре...
Когда закончишь там и вернешься.
     Молот шумно сглотнул. Выше почести, чем бояре,  уже  нет.  Даже  дети
боярские стремятся заслужить это звание, ибо можно  всю  жизнь  прожить  в
детях боярских, но боярами не стать. Князь же волен  не  только  раздавать
земли, но и жаловать верных людей боярским званием!
     -- Куда ехать? -- спросил он.-- В Царьград?
     -- Почему туда?
     Молот ухмыльнулся:
     -- Следующая цель!
     -- Не совсем,-- ответил Владимир.-- Но в целом ты прав. Но поедешь  к
ляхам. Мне кажется, они сейчас опаснее.
     Вытолкав Молота, он кликнул Тавра:
     -- Ах да, еще одно дело. Этот удалец напомнил.  Приготовь  грамоту  в
Царьград.
     -- Кому?
     -- Тамошнему торговцу из Славянского квартала. Зовут его Листовертом.
Пиши, что я понял, что он тогда подумал. И понимаю,  почему  вдруг  назвал
меня князем. Так вот, великий князь Руси  велит  ему  продолжать  бдить  и
работать, не покладая рук. Я его трудами  доволен,  утверждаю  на  том  же
месте. Товар будет поступать по-прежнему. А то и больше. Записал?
     Тавр сказал торопливо:
     -- Пишу, пишу... Ничего не понял, но пишу. Письмо с оказией?
     -- Нет, с особым посланцем. Нужен такой, что умрет, но не  отдаст.  А
перед смертью чтобы успел грамоту зничтожить.
     Тавр сказал понимающе:
     -- А-а-а... Такие люди всегда есть. А нет, найдутся. Разведальщик?
     -- Да. Нам нужно ведать все во дворце, о  чем  говорят  знатные,  что
замышляют военачальники, каких бунтов ждать, какие  можно  разжечь  самим.
Теперь по ту сторону нашего огорода уже не тупой, как валенок, Ярополк,  а
хитрые ромеи. А нет выше радости, когда у соседа корова сдохнет, верно?
     -- Есть...-- буркнул Тавр, глаза его хитро блестели.
     -- Какая?
     -- Когда сам отравишь.
     Владимир хмыкнул:
     -- Самый здоровый смех -- злорадный. Все верно, свою  корову  труднее
вырастить, чем извести чужую. А пряник дают  тому,  у  кого  она  есть.  И
никому нет дела до того, честно или нечестно она тебе досталась!
     Тавр писал, а он со стесненным сердцем подумал, что о благе  ли  Руси
печалится сейчас? И так ли жаждет знать, о чем говорят во дворце... или же
хочет знать о каждом Ее дне?

     Теперь ворота в Киеве были распахнуты как днем, так и ночью.  Усобица
кончилась, мертвых выносили из города как  через  Ляшские  ворота,  так  и
через трое других. А в город гнали стада, из ближайших сел спешно  явились
плотники и столяры. В ограбленном и разоренном городе работы много.
     Владимир, исхудавший и черный от  недосыпания,  не  слезал  с  седла,
всюду стараясь поспевать, решать,  перестраивать,  крепить,  сажать  своих
людей на земли, на должности, на столы. Завтра  уцелевшие  киевские  бояре
опомнятся, надо успеть именно сегодня взять в свои руки как можно больше!
     На ходу, не слезая с коня, решал дела как важные, так и мелкие. Забыл
когда по-людски ел за столом, а когда иную девку хватал, то плоть тешил не
снимая сапог, и не успевал застегнуть пояс, как в прояснившейся голове уже
роились новые способы обустроить Русь, чтобы все  короли  и  базилевсы  от
зависти передохли.
     На полном скаку остановился возле Панаса,  тот  руководил  постройкой
моста, окинул цепким взглядом:
     -- Ишь, вроде бы жизнь собачья, а раздобрел! Вон и брюхо выросло...
     -- Где брюхо? -- удивился Панас. Он пощупал живот, что стал,  правда,
шире, но оставался в плотных валиках мускулов.-- Если  что  нужно,  говори
сразу. Мое брюхо делу не помеха. Ты князь, ты и командуй.
     -- Великий князь,-- поправил Владимир с усмешкой.
     -- Великий,-- согласился Панас равнодушно.
     -- Ехать  тебе,  друже,  в  Царьград  к  императору.  Да-да,  к  нему
прямехонько. Точнее, к двум сразу. Там диво дивное  стряслось:  два  брата
сидят в одном кресле и не ссорятся!
     -- Ромеи? -- удивился Панас.-- Быть такого не может!
     -- Может,-- кивнул Владимир.-- Правда, правят не они, а ихний  не  то
дядя, не то вообще какой-то евнух... Но тебе это все одно. Ты едешь  не  к
евнуху, чего тебе с ним делать, а напрямик к императорам.
     Панас переменился в лице:
     -- Эк, как тебя заездило! Пора волхвов-лекарей кликать... То  пьянки,
то девки, уже заговариваешься. Да меня ко дворцу и близко не подпустят.  Я
слыхивал, послов завсегда по два-три месяца в загородном доме выдерживают.
     --  Тебя  примут  сразу,--  сказал  Владимир.  Глаза   его   утратили
насмешливый  блеск,  стали  холодными.--  Смекай:  на  северных   границах
империи, где находится дружественная Русь, внезапно сменился  правитель...
Кто он? Чего хочет? С кем будет дружить? С кем воевать? Да над  этим  весь
императорский двор начнет ломать головы, едва узнает, что Киев пал. А мощь
нашего оружия  Царьград  помнит:  Самват,  Рюрик,  Аскольд,  Олег,  Игорь,
Святослав... Да они сами пошлют спешно послов к нам! А  едва  ты  явишься,
тебя на руках и бегом отнесут к престолу!
     Панас почесал в затылке, долго морщил лоб, кривил рожу. Блеск империи
не прельщал, в своем огороде хлопот хватало. Спросил уныло:
     -- Что сказать?
     -- Я  отпишу  письмо.  Но  на  случай  потери,  в  дороге  все  может
случиться, запомни наизусть: "Идут к тебе варяги на службу. Не держи их  в
городе, не то натворят тебе беды, как здесь: расточи их в разные  стороны,
а сюда не пускай ни одного". Понял? Я уже послал гонца, но  то  тайный,  к
одному человеку при дворе, а ты скажешь это самому базилевсу.
     -- Понял, княже,-- сказал  Панас,  снова  опуская  "великий".--  Двух
зайцев одной стрелой? И от варягов освобождаешься, и базилевсу выказываешь
дружбу.
     -- Умен. Быть тебе главой посольства, когда  взматереешь.  Императоры
должны сразу увидеть, какой политики я держусь. Да не  только  императоры,
все соседние государи. Так что завтра, как только петух прокричит, в путь!
За ночь я приготовлю  охранную  грамоту...  в  могиле  отоспимся,  хороших
коней, охрану. Золото повезешь в кошеле, а на всякий случай в подол рубахи
и в седло тебе зашьют пару рубинов да яхонтов. До рубежа проводят  казаки,
а там с тобой поедут трое-пятеро, кого выберешь сам.
     --  Да,  Царьград  я  знаю  лучше,  чем  Киев,--  согласился   боярин
грустно.-- Ну, ежели все, будь здоров. Мне  еще  надо  попрощаться  кое  с
кем...
     Он пошел прочь, обернулся. Владимир выдержал прямой  взгляд,  спросил
грубо:
     -- Ну, что еще?
     -- Это все? -- спросил Панас безразличным  тоном.--  Мне  показалось,
что ты хотел передать еще что-то.
     Владимир на миг смешался. Воевода в самом деле  хитер,  проницателен,
как сквозь мясо и кости смотрит прямо в душу. Или он,  Владимир,  в  самом
деле ни разу в людях не ошибся, подобрал умных и верных, или же у него все
на лбу написано?
     -- Ну,-- сказал он с усилием.-- Есть и  еще  одно  дельце...  Скажешь
императорам, что я хочу взять в жены их сестренку. Принцессу Анну.
     Панас, дотоле невозмутимый до того, что чуть ли не засыпал  на  ходу,
дернулся, словно его стегнули.  Глаза  выпучились  как  у  рака.  Сглотнул
слюну, кивнул, с трудом нашел свой голос:
     -- Может быть, пусть заодно и Царьград тебе передадут?
     Владимир дернулся в раздражении:
     -- Остри свой меч, а не язык!
     Панас пожал плечами:
     -- Так бы и сказал, что шуткуешь... Пойду досыпать, я трое  суток  не
спал. Уже перед глазами черные мухи летают...
     -- В седле отоспишься,-- бросил Владимир.-- Если так уж слаб, тебя  с
двух сторон будут поддерживать, как мешок с отрубями. Тебе  надо  обогнать
варягов, забыл? Ишь, счастливчик... Всего трое суток! Куда в тебя  столько
сна влезает? Я за всю осаду Киева и Роденя едва ли пару часов соснул!

     Глава 21

     Хоронили Ярополка с иереем и певчими. Он родился родянином,  но  умер
христианином, потому Владимир не препятствовал похоронам по чужому пышному
и пестрому, как петушиный хвост, обряду.
     Он намеренно допустил прощаться с  телом  простой  люд.  Те  держатся
старой веры, так что покойный  даже  у  самых  преданных  должен  вызывать
двоякое чувство. К тому же священник строго запретил  тризну  и  краду,  а
кому это понравится? Даже уготованных в  жертву  голубей,  ягнят  и  коней
велел отпустить.
     Но даже если князь попадет в тот чужой  рай,  не  тоскливо  ли  будет
среди чужих? Ни языка не знает, ни родни какой... Все чужие! А вся  родня,
отец и мать, дед, пращуры будут в другом арии-вирии...
     В похоронах участвовала княгиня Юлия. Прекрасная и в  трауре,  словно
изваянная из белоснежного мрамора, огромноглазая, она неслышно  появлялась
в тереме, из горницы внимательно  следила  за  варварской  тризной:  новый
князь-варвар все-таки велел устроить ее после похорон прямо во дворе.
     Для простого люда столы  с  угощениями  и  хмельным  медом  и  брагой
расставили прямо на улицах. Пусть  думают,  сказал  Тавр  насмешливо,  что
новый князь скорбит по брату и провожает его в дальний путь  к  солнечному
арию, где вечная весна, где его ждут доблестный  Святослав,  Игорь,  Олег,
Рюрик, Скиф, Славен, Чех, Лях, Рус, Кий... все-все его  пращуры.  А  мы-то
знаем, что новый князь празднует смерть последнего крупного ворога!
     Лучшие меды и вина выставили на столы в  гриднице.  Там  пировал  сам
Владимир с верхушкой дружины. Кроме воевод здесь были простые  дружинники,
вроде Кременя, которым поручались самые трудные дела, доверялись княжеские
тайны.
     Тавр выждал момент, сказал негромко:
     -- Но Родень-то сдался. Если бы взяли копьем, тогда бы проще...
     -- Ты о чем? -- насторожился Владимир.
     -- Может быть, грю, послать особый  отряд  из  старшей  дружины?  Вон
Кремень возьмется сделать чисто. С Ярополком были латиняне, от  них  беды.
Все еще чужим богам молиться склоняют!
     Владимир ощутил, как кровь бросилась в голову:
     -- Изловить! И повесить прямо на воротах.
     -- Надо ли?
     -- А что не так?
     Тавр сказал осторожненько:
     -- Латинский папа силен. Он повелевает  государями  всей  Европы!  Не
стоит его дразнить. Прикончим втихую, без крика.
     Владимир ощутил, как взоры пирующих обратились к нему. Он спросил  со
сдержанным гневом:
     -- А что нам папа?
     -- Если не папа, то германский император  разъярится.  Это  были  его
люди! Вдруг захочет отомстить? А  нам  пока  не  до  войны,  сперва  здесь
укрепиться надо. А потом и папе покажем, где раки зимуют. И  Оттону,  если
вдруг что...
     Владимир покачал головой. Голос держал ровным, но воеводы видели, как
в нем кипел гнев:
     -- Папа далеко, как и Оттон. У них своих дел под завязку. А нам нужно
сейчас показать своему народу, где мы стоим! И  на  чем.  Сейчас  страх  и
растерянность по всей Руси. И -- великое ожидание. Пусть  рассердятся  там
на  Западе.  Плевать!  Пусть  вознегодуют  в  цареградской  империи.  Тоже
плевать. Ни те, ни другие не пошлют войска из-за двух десятков  зарезанных
миссионеров. А что порвут наши грамоты, то нам от  этого  ни  холодно,  ни
жарко. Нам понадобятся годы, дабы укрепить и собрать Русь в единый  кулак.
А потом сами с нами замирятся. В этом мире считаются только с сильными!
     В   последних   словах   прозвучала   такая   горечь,   что   воеводы
переглянулись. Радеет великий князь о Руси, радеет. Прямо сердце рвет!

     Латинян схватили и казнили прямо в Родене. Только трое,  как  удалось
узнать, выехали  вслед  за  Ярополком  и  сейчас  находились  в  Киеве.  К
удивлению Владимира, даже не скрывались, уже вовсю проповедовали на улицах
и площадях.
     Их взяли под стражу и привели во  двор  княжеского  терема.  Владимир
прискакал поздно, замученный и покрытый пылью. Устало слез  с  коня,  косо
взглянул на троих в черной одежде:
     -- Эти?
     Тверд оскалил зубы в хищной усмешке:
     -- Среди них даже епископ!
     -- Да? Лапы загребущие...
     Он оборвал  себя  на  полуслове.  Двое  священников  стояли,  понурив
головы, а третий смотрел на него бестрепетно. В глазах пряталась  усмешка.
Владимир воскликнул:
     -- Брат Мартин! Какими судьбами?
     Священник развел руками:
     -- Все  в  руке  Бога...  Но  ты,  как  я  вижу,  стал  единовластным
правителем Руси? Поздравляю.
     -- Благодарствую. Но ты не ответил.
     Мартин снова развел руками:
     -- Ты знаешь с какой я миссией. Князь и  его  окружение  уже  приняло
святое крещение. Мы подготовили все к крещению остального люда  Руси.  Уже
прибыли священники, святые  книги.  Мы  начали  строить  костелы...  Князь
Ярополк назначил крещение Руси на день Боромира.
     -- Это на завтра? -- переспросил Владимир. Засмеялся:  --  Вовремя  я
успел! Еще бы чуток... А почему на этот день, а не раньше?  Время  у  него
было.
     -- В день Боромира всегда стоит  жара,--  пояснил  Мартин.--  За  эту
неделю вода в Днепре прогреется как следует!  При  крещении,  сам  знаешь,
надо народ целыми толпами загонять в воду...
     -- Заботливые,-- съязвил Тавр.
     -- Не в заботе дело,-- пояснил Мартин серьезно.-- Бунты  возникают  и
по пустякам. Мы предусмотрели многие мелочи...
     Владимир кивнул, понимал. Тавр смотрел выжидательно, так же  смотрели
и дружинники. Они расседлывали коней, но глаза и уши их были  повернуты  в
эту сторону.
     -- Понятно,-- сказал Владимир. Он прямо взглянул в  глаза  Мартину.--
Прости, ты знаешь, что я должен сделать.
     Священники по бокам Мартина побледнели. Мартин  медленно  кивнул,  не
отрывая взгляда от исхудавшего лица молодого князя:
     -- Понимаю... Всяк из  нас  строит  свое  царство  небесное.  Кто  на
небесах, кто на земле. Князь, те слуги церкви, кто ценит жизнь выше  души,
остались дома. К варварам разъехались иные...
     -- Ты -- настоящий,-- согласился  Владимир.--  Но  дороги  мужчин  --
суровые дороги.
     Священников  схватили,  связали  за  спиной  руки.  Владимир  сбросил
рубаху, ополоснулся из бочки с водой. Сенная  девка  выбежала  с  расшитым
рушником. Владимир вытерся насухо, оглядел ее критически:
     -- Что-то я тебя еще не видел... Сегодня ночью послужишь ты.
     Он взбежал по ступенькам, из поварни  уже  доносился  запах  жареного
мяса. Гридень метнулся с пустым подносом, едва не сшиб Тавра, тот степенно
шел за князем.
     В своей уютной  комнатке  Владимир  выглянул  в  окошко,  поморщился.
Усталым с дороги гридням показалось тяжко тащить священников  к  городским
воротам. Всех троих повесили прямо на той стороне улице.

     Он забежал в трапезную, стоя хватал со стола жареные колбаски, бросал
в рот, обжигаясь и захлебываясь слюной. За окном слышались сильные мужские
голоса, ржали кони. Он торопливо приложился к братине с холодным квасом, с
каждым глотком чувствовал, как в высохшие  внутренности  вливаются  свежие
силы.
     В коридоре затопали ноги. Владимир пил, косясь одним глазом на дверь.
Распахнулась, в коридоре мелькали веселые  рожи,  а  через  порог  шагнули
двое. Под руки вели молодую сочную женщину в богатом убранстве.  Ее  белое
лицо было слегка подрумянено,  крупные  навыкате  голубые  глаза  смотрели
вопросительно, но без страха.
     -- А, Златка,--  сказал  Владимир.  Он  со  стуком  опустил  братину,
рассматривал жену князя Олега, ныне вдову, с жадным интересом. Она в самом
деле красивая, как о ней говорили на Руси. Молодое сдобное  тело,  крупные
голубые глаза,  нежное  лицо  без  единого  изъяна,  сочные  полные  губы,
красивая шея и высокая грудь.-- Я рад, что ты уже утешилась.
     Она исподлобья смотрела в его грозно веселое лицо:
     -- Я никогда не утешусь. Я вдова.
     -- Да? -- удивился он.-- Пошто ж не бросилась в погребальный  костер?
Были бы в вирии вместе.
     Она качнула головой:
     -- Только Господь дает нам жизнь. Только он волен и забирать.
     -- Христианка,-- сказал он с отвращением.--  Что  ж,  ваш  бог  велит
покоряться любому, за кем сила.
     Ее лицо дрогнуло, он подошел  совсем  близко,  в  его  темных  глазах
плясали отсветы адского пламени. Грубая рука сорвала с ее  головы  платок.
Пепельные волосы освобождено рухнули по спине крупными локонами. От  двери
послышались довольные ахи, кто-то присвистнул. Она знала,  что  ее  волосы
всем девкам на зависть, но вера Христа велит скрывать их, только  блудницы
показывают волосы мужчинам, а если  сорвать  платок  с  замужней  женщины,
опростать ее волосы, опростоволосить -- значит, опозорить...
     Замерев, она смотрела в  его  страшное  лицо.  В  глазах  адовы  огни
заполыхали ярче. Она с ужасом видела, что это сатанинская похоть.
     Та же хищная рука схватила ее за грудь, боль кольнула так остро,  что
она охнула и сгорбилась. Владимир другой рукой похлопал  по  заду,  больно
сжал, смех его прогремел как ржание здорового сильного жеребца.
     -- Тверд! -- крикнул он.-- Тверд,  вели  подготовить  для  этой  жены
бывшего князя комнату. Обязательно рядом с комнатой Юлии.
     Лицо Златы смертельно  побледнело.  Губы  стали  синими,  как  сливы.
Прошептала прерывающимся голосом:
     -- Для чего... меня сюда... везли...
     В дверях загоготали. Владимир сказал с  наслаждением,  его  распирало
чувство своей мощи:
     -- Я теперь князь, понятно?
     Он рванул ее за ворот, затрещала ткань. Тавр рыкнул за спиной,  дверь
захлопнулась. Загремели подкованные сапоги, удалились. Владимир усмехнулся
в испуганные молящие глаза молодой вдовы. Потом отошел  к  столу,  сел  на
край. Сердце бухало часто, горячая кровь вскипала по телу,  надувала  ярой
мощью чресла так, что становилось почти больно.
     -- Раздевайся,-- велел он.
     Она как стояла посреди комнаты, так и упала на колени. Руки простерла
умоляюще:
     -- Прошу, не глумись!
     Нет, сказал он себе. Не срывать с нее одежду. Мужчин  позорит,  когда
их раздевают силой, а женщин -- совсем нет. Они чувствуют себя униженными,
если  вот  так  велят  раздеваться  самим...  Надо  бы  еще  пару   воевод
пригласить! Ладно, в другой раз.
     Не отрывая от него глаз,  она  начала  медленно  снимать  одежду.  Он
чувствовал такое дикое ликование, что в ушах стоял грохот, а перед глазами
поднималась  красная  пелена,   сквозь   которую   жертва   казалась   еще
беспомощнее.
     Вот она власть: взять жен врага и пользовать их как наложниц!  И  нет
выше радости.

     Как Владимир и обещал волхвам, на месте захудалого  капища  сразу  же
начали возводить храм. Место удобное, из верхних  окон  княжеского  терема
видно, место просторное, зевак вместит тысяч пять, а то и семь.  Близко  и
от берега, чтобы носить живую рыбу, и от дороги, по которой гонят в  город
скот.
     Волхвы разметили круг, пятьдесят шагов от одной стены до другой. Рабы
привычно копали ров, насыпали вал.  Несс,  верховный  волхв,  указал  этим
пленным чужакам, чтобы главный вход сделали точно на запад, куда  западает
солнце -- Хорс, чтобы солнечные потомки Даждь-бога стояли лицом к востоку.
     У славян начало всегда берет  верх  над  концом,  так  гласит  Покон,
потому что они еще молодой народ. Хотя по возрасту самый  старый  из  всех
живущих: еще при фараоне Псамметихе их предки спорили: чей народ  древнее,
и жители страны Хапи не смогли доказать  свою  большую  древность.  Потому
фараон, разъярившись, велел начать войну против северных соседей.
     Тогда славяне,  которых  еще  звали  скифами,  сказали:  безумен  ваш
владыка, он затеял войну с нищими. Даже, если выиграет войну, то ничего не
получит, а если проиграет, то потеряет все. Потому  не  станем  ждать  его
войска, сами пойдем навстречу.  И  так  быстро  ринулись,  захватывая  как
саранча страны, что вскоре вышли к Египту. Фараон в страхе вышел навстречу
с богатыми дарами, слезно умолял  пощадить  его  царство,  признал  скифов
самым древним народом, коим принадлежит первородство на белом свете! С той
поры это тоже отражено в орнаменте Хорса.
     Нессу  помогали  трое  младших,   из   которых   выделялся   один   с
изуродованным сизыми шрамами лицом, ковылявший на деревянной ноге.  В  нем
чувствовалась мощь, даже руки  были  перевиты  толстыми  жилами  и  синими
венами, но еще больше силы Владимир углядел  в  глубоко  запавших  глазах.
Волхва словно бы  сжигал  изнутри  огонь,  он  даже  изуродованный  жил  и
двигался быстрее других.
     Когда он только успевает, подумал Владимир невольно. Ведь всякий  раз
оказывается под рукой, когда в нем нужда, в остальное  же  время  живет  и
работает так, будто князя не знает вовсе!
     Работа шла споро. Когда пришла пора храм делить на две  части,  рабов
прогнали. Не всякий  свободный  может  ступить  вовнутрь!  Рабы  же  пусть
готовят двор вокруг  капища,  обносят  высокой  оградой.  После  свершения
обрядов или кровавой жертвы боги иной раз  насылают  грозу,  потому  нужны
навесы...
качнул головой,  конь  пошел  вглубь  войска.  Там  наблюдалось  волнение,
святилище, где вспыхнет вечный огонь, где встанут боги капища, куда  могут
заходить лишь волхвы и огнищане, которые поддерживают вечный огонь.
     -- Быстрее, быстрее,--  торопил  Несс,  он  тревожно  посматривал  на
небо.-- Нужно закончить раньше, чем Стрибог приведет  сюда  Перуна  с  его
молоньями...
     -- Стены возводить из камня?
     -- Стены потом. Давай крышу. Острую, повыше.
     Пока свободные работники поднимали  крышу,  явились  младшие  волхвы.
Несли вороха медвежьих  шкур,  на  телеге  привезли  оленьи  рога,  черепа
кабанов и медведей, пардусов,-- стены надо украсить,  боги  любят  жить  в
красивых домах.
     -- Потом,-- отмахнулся Несс.--  Кладите  прямо  на  камни,  святилище
будет там. А пока помогайте ставить столбы для крыши!
     Волхвы покорно бросились помогать теслярам. Работа пошла еще быстрее.
Столбы,  резные  и  разрисованные,  поднялись  по  всему  кругу.  Плотники
занялись крышей, уже сами то и дело поглядывая на темнеющее небо.
     Колесница Перуна грохотала на небесных камнях  все  ближе.  Иногда  в
далеких тучах поблескивало, но дождь был  еще  далеко.  Тесляры  торопливо
перекликались, никому не хотелось, чтобы их гроза застала на крыше.

     Владимир бросил поводья отроку, а у колодца, завидя  князя,  поспешно
завертели  воротом.  Цепь  скрипела,  из  зева  колодца  несло  прохладой.
Владимир на ходу сбросил рубаху, отшвырнул. Из-за  края  сруба  показалась
бадья, расплескивая воду. Владимир подхватил  за  мокрое  холодное  днище,
поднял и, держа на весу трехпудовую тяжесть, долго и жадно пил.
     Гридни и девки с полотенцами терпеливо ждали. Наконец  князь  вскинул
бадью над головой, вылил на себя студеную родниковую воду. Даже  гридни  с
воплями разбежались во все стороны.
     Князь  грохочуще  рассмеялся.  С  нему  подошла  высокая  рыжеволосая
девушка с полотенцем в руках. В зеленоватых глазах был восторг его силой и
бесшабашием.
     -- Вытри спину,-- велел Владимир.
     Раскалившийся за жаркий день как болванка в огне, он почти не  ощутил
ключевой воды, от которой иного сводили корчи. Сильные руки потерли спину,
поясницу, и он тут же ощутил желание.
     Повернулся, взглянул в  упор.  Она  не  отвела  взор,  в  зеленоватой
глубине было насмешливое понимание. Редкие  веснушки  вокруг  носа  только
подчеркивали ее редкую своеобычную красоту.
     -- Пойдем,-- велел он,-- разомнешь мне спину.
     Она отдала рушник одной из подруг, а Владимир пока поднимался в  свою
комнатку, встречным гридням отдавал наказы и едва не забыл о  рыжеволоске.
Уже у своей двери заметил краем глаза ее цветастое  платье,  ругнулся.  Не
превращается ли он в похотливого козла,  что  готов  вскакивать  на  любую
девку? Уже Тавр смеется, что он завел десятка три жен, с пол ста наложниц,
а вдобавок не пропускает ни одной оттопыренной задницы...  Дурень,  ничего
не понимает. Если он долго  не  мнет  женщину,  то  в  самые  умные  мысли
начинают пробиваться видения, как он у  какой-нибудь  задирает  платье,  с
наслаждением входит в мягкое, женское... Тьфу! Лучше  это  сделать  сразу,
ему препону нет, на то он и всевластитель. Зато потом, не  успеешь  портки
завязать, мысли такие ясные-ясные!
     Едва задрал ей подол, за дверью послышались голоса. Гридень, судя  по
тону, хотел воспрепятствовать. Голоса стали  громче,  раздраженнее.  Дверь
распахнулась. Владимир, держа в руках роскошные ягодицы, оглянулся:
     -- А, Тавр... Заходи! Я сейчас освобожусь.
     Тавр хмыкнул, подошел к столу, ногой придвинул стул с резной спинкой,
сел. Владимир чувствовал на спине  критический  взгляд  боярина.  Он  сжал
ягодицы сильнее, девка ойкнула, рывком притянул ее к себе. Она  вскрикнула
громче, а он уже ощутил приближение ослепляющей  животной  радости,  после
чего он сразу бывал готов для умной беседы, прикидок на  завтрашний  день,
любой трудной работы мозгами.
     Тавр снова хмыкнул, когда князь освободился, небрежно  хлопнул  девку
по белоснежной ягодице, где пламенели оттиски его пальцев:
     -- Свободна... Тавр, хочешь?
     Тавр качнул головой отрицательно:
     -- Нет... Мне еще сегодня идти к одной.
     -- Как хошь... Это счастье, когда есть к кому идти.
     Сильный голос дрогнул, будто князя кто-то невидимый кольнул  прямо  в
сердце. Тавр зорко вцепился взглядом в лицо  Владимира,  но  тот  был  уже
недвижим лицом, холоден. Повторил:
     -- Как хошь... Это здорово прочищает мозги.
     -- А кава?
     -- Кава только заставляет работать шибче. Что-то стряслось?
     Девка, одергивая смятый подол, бочком скользнула к двери. Тугая  коса
успела расплестись, рыжие волосы в крупных локонах падали по прямой  спине
до поясницы. У двери девка оглянулась. Владимир чуть ли не впервые  увидел
в ее глазах не страх или облегчение, а прежний насмешливый призыв.
     Прежде чем она исчезла, он, повинуясь безотчетному порыву, крикнул:
     -- Скажи стражам, я велел тебе придти и ночью!
     Дверь за ней закрылась, Тавр покрутил головой:
     -- Отважная девка... Я знавал ее мать. Говорят,  она  ведьма.  Ведает
много, к тому ж еще и умеет кое-что из того, что другие не  могут.  Княже,
ты бы лучше каву пил! А то мозги прочищаешь, а память тебе  такое  занятие
отшибает. Ты ж сам кричал с коня, чтобы я заглянул вечером!
     Владимир хлопнул себя по лбу:
     -- Ах да! Вспомнил. Садись, перекусим.
     Сувор поставил на стол широкие блюда с жареными  курами,  карасями  в
сметане, варениками с вишнями. Владимир принялся есть жадно, хватал руками
горячие куски, обжигался, совал в рот.  Тавр,  хоть  и  успел  перекусить,
понаблюдал за князем и тоже ощутил зверский голод.
     -- Ты знаешь сколько было русичей и славян на чужой службе,--  сказал
Владимир с набитым ртом.-- Ты ешь, ешь! Надо бы как-то привязать  народ...
Доколе будем отдавать свою кровь и честь другим народам? Добро бы  еще  те
умели пользоваться! Служили наши пращуры египетским фараонам, а где теперь
фараоны? Служили мидийским каганам, а  где  теперь  каганы?  Нанимались  к
эллинам, давали им лучших полководцев,  героев,  даже  богов,  но  сгинули
эллины, и жаба за ними не кумкнула, а с ними пропала и  служба  наша.  Был
гордый Рим, были в нем славяне императорами и полководцами, но пал Рим...
     Он умолк, припав к кувшину  с  квасом.  Тонкая  струйка  побежала  по
подбородку, плеснула на вышитую  рубашку.  Тавр  ел  неспешно,  аккуратно.
Спросил, не давясь куском:
     -- И что ты хочешь?
     -- Найти путь, чтобы не давать чужим  пользоваться  нашими  руками  и
умами. Они пользоваться не умеют, а мы  от  потери  крови  слабеем.  Юнаки
уходят в дальние страны, становятся знатными мужами, но что нам от того?
     -- И что хочешь?
     -- Что,-- повторил Владимир зло.-- Чтобы не от нас бежали, а к нам!
     Тавр захохотал, чуть не удавился курицей:
     --  Во-во!  Дикие  печенеги  уже  пришли.  Осталось   только   ромеям
посвистать, чтобы там все бросили и пришли служить тебе!
     -- Нет, ты скажи, что  не  так?  Печенеги  уже  служат  Руси.  Как  и
берендеи, торки, савиры... Но свои все одно  будут  разбегаться.  Царьград
краше Киева, а есть еще Рим, Багдад...
     Владимир раздраженно отодвинул блюдо с обглоданными костьми:
     -- Ежели будет у нас войско, то воеводы  останутся  у  нас,  а  ежели
начнем украшать Киев и другие города, то и мастера останутся  здесь,  всем
работы хватит. А то и другие приедут. Как в Царьград. Ясно?
     Тавр покачал головой:
     -- А на какие шиши? Царьград побогаче. Ты на  деньги,  что  вывез  из
Царьграда, печенегов подкупил. Варягов сплавил на жидовские деньги, еще не
скоро расплатишься, а что у тебя еще?
     Владимир напомнил хмуро:
     -- Мы захватили скарбницу Ярополка. Правда, там едва-едва  на  оплату
войска... но у кого мечи, у того и власть. А власть сумеет выжать  деньги.
Ты начинай думать. То ли налоги новые ввести, то  ли  еще  что,  но  давай
шевелить сонную Русь! Здесь все один на другого кивают. Даже когда  горит,
и то с печи не слезают, норовят отодвинуться. А когда и там  припечет,  то
соседа просят "Пожар" крикнуть!

     Глава 22

     Тавр непонимающе смотрел на огромный стол.  Только  чашка  с  горячей
кавой сиротливо примостилась на краю, а по всему столу  стояли  деревянные
фигурки  Велеса,  Перуна,  Сварога,  Симаргла,   какие-то   собакоголовые,
неизвестный божок с рогами и торчащими как у кабана клыками.
     -- Никак в волхвы удумал?  --  спросил  он  насмешливо.--  Правильно,
гиблое это дело, князевание. А волхвы ни за  что  не  отвечают,  спят  как
свиньи, жрут в три пуза, на звезды смотрят, а  еду  и  питье  им  прямо  в
капище носят...
     Владимир огрызнулся:
     -- Хохочи, коли зубы хороши. Сейчас как  раз  пора  богами  заняться.
Волхвы  говорят,  что  все  войны  наши,  походы  и  деяния,  славные  или
бесславные, устройство земель и Покон -- лишь отражение воли богов. Какого
бога себе изберем, туда нас и поведут как стадо баранов.
     Тавр хохотнул, но взглянул уважительно:
     -- Это в  самую  точку!  Перуну  принесешь  жертву  --  в  дружинники
попадешь, Велесу -- в пастухи или торговцы заманит, Симарглу -- в  дальние
украины отправит службу нести... Ты, князь, как я  понял,  хочешь  выбрать
главного бога?
     -- Да.
     -- Тогда Перуна,--  сказал  Тавр,  не  задумываясь.--  Он  поведет  к
победам.
     -- Или к поражениям,-- возразил Владимир.-- Перун не бог побед, а бог
войны.
     -- Тогда Велеса?
     -- И торговля для нас не главное. Хоть и не чураемся. Велеса и Перуна
можно поставить по бокам главного бога, на ступеньку ниже... А вот кого во
главу?
     --  Княже,  а  что  ломать  голову,  когда  наши  отцы-прадеды  давно
рассудили? Во главе бог богов  Сварог,  владыка  неба  и  небесного  огня,
дальше его сыны Сварожичи:  Даджь-бог,  владыка  земного  огня,  месяц  --
владыка  ночного  огня...  Правда,  чем  они  занимаются,  я   как-то   не
разобрался.
     -- Вот-вот!
     -- Говорят, помогают.
     Владимир покачал головой. Тавр смутно удивился, лицо князя было более
изнуренное, чем после недели боев с ярополковцами.
     -- Как? Куда ведут? Ведь боги есть и у других народов! Но почему одни
народы возвышаются, а другие рассыпаются в прах? Иные в  такой  прах,  что
даже волхвы их не помнят. Надо избрать такого бога, который вел бы  нас  к
вечной славе, богатству, чтобы всем... лучше на свете жилось!
     -- Во загнул! А есть такой бог?
     -- Надо найти. Если не мы  с  тобой,  то  кто?  Простой  народ  занят
добыванием хлеба, воины  землю  охраняют,  бабы  рожают,  скорняки  обувку
тачают... Им некогда на небо глянуть! А у нас с тобой и хлеб на  столе,  и
сапоги на ногах. У нас есть время и силы поискать то, на  что  у  простого
люда... Я даже не знаю!
     Тавр задумался:
     -- А если такого бога вовсе нет?
     -- Как это?
     -- Ну, боги не все были сотворены великим Родом.  Какие-то  рождались
уже позже. Сварог родил двух Сварожичей, те еще что-то наплодили. Не  всяк
волхв упомнит! И сейчас еще рождаются. На  Востоке  аллах  совсем  недавно
появился, а какую силу обрел! Может быть, наш бог еще и не родился?
     Владимир прошептал потерянно:
     -- Тогда мы нынешние обречены... Но надо искать,  пусть  даже  найдем
еще в колыбели.
     -- Где искать?
     Владимир уже взял себя в руки, взгляд стал жестче:
     -- Империи возникают и рассыпаются в пыль, боги рождаются и  умирают.
Русь сейчас стоит на том, что мы все -- люди, все имеем право на  жизнь  и
землю. И неважно кто из нас полянин, кто древлянин, кто меря, а кто  чудь.
Вот и боги наши должны стоять, как мне  кажется,  не  на  ступеньках...  а
велим соорудить плотникам и  дикарщикам  ровную  такую  площадку...  шагов
десять в поперечнике... Нет, десяти  не  хватит!  Пусть  будет  пятнадцать
шагов. И всех богов поставим по кругу.
     Тавр  мгновение  смотрел  в  раскрасневшееся  лицо  молодого   князя.
Медленно наклонил голову:
     -- И оставим два-три пустых места.
     -- Зачем? -- насторожился Владимир.
     -- Для новых богов.
     -- Думаешь, так быстро найдем?
     -- Нет, на случай если еще какое племя войдет  в  состав  Руси.  Ведь
примем их как равных?
     Владимир вскочил, обнял  Тавра.  Тот  доказал  снова,  что  мгновенно
проникает мыслью в замыслы князя, начинает их развивать, наращивать плоть,
смотрит как вдохнуть в них душу.
     -- Скажи христианам и иудеям, пусть поставят своих Христа и Аллаха...
или как там ихних главных, рядом с нашими!
     Тавр смущенно высвободился:
     -- Если не передерутся в одном капище...

     Поздно вечером он отодвинул в раздражении  стол,  выбрался  во  двор.
Звезды усыпали небо яркие, крупные, полная луна висела прямо над  головой.
Бесшумные летучие мыши возникали из ниоткуда и выхватывали из  перегретого
воздуха натужно ревущих жуков.
     Луна освещала большую пристройку в два поверха  на  заднем  дворе.  В
половине окон еще  горел  красноватый  свет  лучин.  Владимир  нахмурился,
пересек быстрыми шагами двор.
     На крыльце было  пусто,  хотя  там  должен  был  находиться  гридень.
Владимир быстро взбежал по скрипучим ступенькам. Когда пошел  по  лестнице
на  второй  поверх,  услышал  как  там  хлопнули  двери,  кто-то   ойкнул,
зашелестели торопливые шаги.
     Наверху был узкий коридор, по обе  стороны  двери  комнат.  В  каждой
комнате по четыре ложа, по столу с двумя лавками.
     Владимир толкнул дверь, она и должна  быть  незаперта,  ворвался  уже
разъяренный. Два ложа были пусты, но Милана и Любава сидели у окна,  пряли
и напевали что-то тихое, печальное. Злата и еще одна  наложница,  Владимир
имени ее не запомнил, спали. Злата разбросалась во всей красе,  пышнотелая
и со сдобной белой грудью, а другая согнулась калачиком, колени  подтянула
к подбородку, ветхое одеяло натянула на голову.
     -- Кто здесь был? -- рявкнул Владимир.
     Девушки в испуге подскочили. Милана побелела, она  всегда  страшилась
великого князя до потери сознания, а Любава медленно покачала головой:
     -- Ни... кого.
     Ее губы дрожали, но Владимиру почудилось в ее голосе злорадство.  Две
другие проснулись смотрели вытаращенными глазами. Одело сползло со  Златы,
теплой и разомлевшей от сладкого сна, глаза были томные и покорные, как  у
коровы.
     Владимир круто повернулся, выбежал. Одна дверь привлекла внимание, он
добежал, распахнул ногой. Темно, только серебристый лунный свет очерчивает
четыре ложа, стол. Все четверо неподвижны под одеялами. Но в комнате  ясно
слышится запах крепкого пота, горящей лучины.
     Он быстро подошел, ухватил пальцами обгорелый конец. Даже  остыть  не
успел!
     -- Вставайте! -- велел он.-- И не прикидывайтесь, что спали.
     Он нащупал в выемке стены огниво, высек огонь.  В  красноватом  свете
видно  было  как  медленно  начали  шевелиться  женские  фигурки.  Еще  не
уверенные, что надо подниматься навстречу беде,  когда  можно  попробовать
закрыть глаза и спрятаться под одеялом...
     Он сел на край стола, с хмурой яростью смотрел на  дрожащие  фигурки.
Наложницы, чье имущество все помещается  в  сундучке  у  изголовья.  Самые
уязвимые, это не жены.
     -- Кто здесь был?
     Все молчали, смотрели большими перепуганными глазами.
     -- Кто здесь был? -- спросил он раздельно.
     Четыре пары глаз смотрели со страхом, но  в  комнате  было  молчание.
Владимир смотрел испытующе,  вдруг  его  взгляд  стал  подозрительным.  Он
указал на одну:
     -- Тебя как зовут?
     -- Ульяна, княже.
     -- Скинь рубашку.
     Бледная,  она  затравленно  посмотрела  по   сторонам,   замедленными
движениями стянула через голову рубаху.  Ее  тело  было  белым  как  брюхо
донной рыбы, только руки по локоть и ступни сохранили след от жгучих лучей
солнца. Грудь ее была крупная, тяжелая, слегка опустившаяся под  тяжестью.
Некогда плоский живот теперь заметно вздулся, округлился.
     -- Кто? -- выдохнул он, мгновенно превращаясь в зверя.
     Она  все  отводила  взор,  остальные  наложницы  стояли  возле  своих
постелей, глаза долу. Владимир шагнул вперед, хлестко ударил по лицу:
     -- Кто?
     Она упала навзничь, из  разбитых  губ  брызнула  алая  кровь.  Волосы
рассыпались по подушке, на миг скрыли ее лицо. Затем она  поднялась  сама,
не дожидаясь когда схватит свирепая рука повелителя.
     Откинув волосы, прямо взглянула ему в лицо.  В  широко  расставленных
глазах блеснул вызов.
     -- Хочешь знать? -- спросила она, и по ее голосу Владимир понял,  что
она уже переступила грань между жизнью и смертью.-- Удалой витязь, который
находит время не только на твоих наложниц... но и на жен!
     -- На жен? -- рявкнул он.
     -- Да,-- ответила она дерзко.-- Но я оказалась слаще, чем  даже  твоя
Троянда! Та самая, которую ты привез от вятичей!
     Он смотрел в упор, ничего от дикой ярости не соображая. Перед глазами
стоял кровавый  туман,  в  ушах  завывала  буря.  Троянда,  дочь  знатного
боярина, приглянулась с первого же взгляда. Он сразу взял ее в жены, как и
другим женам тут же определив отдельный дом с хозяйством и челядью.  Таких
жен у него теперь насчитывалось сотни две или три, он  не  подсчитывал,  и
все они жили несравненно богаче, чем простые наложницы.
     Потом его метнуло к двери, но с порога он обернулся:
     -- Пока живи! Если солгала, умрешь очень медленно.
     Он лавиной скатился  с  лестницы,  прогрохотал  сапогами  с  крыльца.
Заспанный гридень вывел коня. Владимир птицей взлетел в седло. Ворота едва
успели отворить, он понесся как ветер.  Не  скоро  услышал  позади  грохот
конских  копыт.  Догонял,  судя  по  стуку,   конный   Кремень   с   двумя
дружинниками.
     Дом Троянды располагался через три улицы  ближе  к  Днепру.  Владимир
спрыгнул с коня у ворот,  едва  не  прибил  замешкавшегося  воротаря,  тот
трижды переспрашивал, не признавая князя спросонья.
     Грозный, как черная буря, он ворвался  в  дом,  распугав  домочадцев.
Троянда еще не спала, что разъярило еще больше. Она любила поспать, всегда
засыпала с заходом  солнца.  Выскочила  на  середину  горницы  трепещущая,
бледная,  с  округлившимися  глазами.  Руки  прижимала   к   груди,   губы
шевелились.
     -- Раздевайся,-- проревел Владимир голосом, которого сам не признал.
     -- Княже!
     -- Раздевайся, тварь!
     Испуганно, трясущимися  руками  она  расстегнула  крючки  на  одежке.
Платье соскользнуло на  пол.  Она  осталась  голая,  стыдливо  закрывалась
руками. Владимир впился глазами в сильно округлившийся живот.  С  тех  пор
как привез, все было недосуг зайти, потешиться. Да и новые девки и молодые
бабы как-то заслонили эту боярскую дочь, пышную и сладкую, такую сочную  и
сдобную в ту ночь, когда он ввалился в ее комнату, еще забрызганный  чужой
кровью после боя.
     -- Что у тебя с животом? -- спросил он задушенным голосом.-- Пошто он
растет так? Тебя пучит, аль как?
     Она смотрела в пол. Живот ее выдавался вперед явно. Брюхатая.  Месяце
так на шестом. А он последний раз был у нее почти год тому.
     -- Ну? Кто это был?
     Неожиданно она подняла голову. Ее затуманенные  страхом  глаза  нашли
его лицо, голосок ее был дрожащим:
     -- Тебе никогда не узнать... Даже если будешь жечь меня на  медленном
огне. Даже если привяжешь к дикому коню. Потому что нашелся  ясный  сокол,
который залетел и в мою тесную темницу.
     Владимир обвел взглядом хоромы. Это темница? Да увидела  бы  в  какой
тесноте и бедности живут наложницы! Тварь неблагодарная.
     Горячая кровь ударила в голову с такой  мощью,  что  виски  заломило.
Шатаясь, он отступил к двери, страшась, что голова  разлетится  вдребезги.
Сжал обеими ладонями голову, прохрипел:
     -- Я узнаю, кто это был. Я все равно узнаю!
     -- Никогда!
     -- А потом вы умрете вместе.
     Ее лицо просветлело. Не  стыдясь  уже  наготы,  не  соромясь  живота,
спросила дрогнувшим голосом:
     -- Правда? Обещаешь?
     Пятясь, он вышел, ногой захлопнул  дверь.  Внизу  у  входных  дверей,
Кремень вполголоса беседовал с гриднями. Метнул острый  взгляд  на  князя,
тот был черным, как головешка после пожара:
     -- Стражу поставить?
     -- И пошли за волхвами.

     К утру он уже знал имя своего  оскорбителя.  Троянда  молчала  и  под
пытками, но другие жены, то ли из зависти, то  ли  еще  почему,  наперебой
рассказали все в подробностях, кто ходил, как  ходил,  когда  было  и  как
пробирался к жене великого князя.
     Сын боярский Буден, отважный витязь и умелый кулачный боец, он сейчас
с отрядом в  дозоре,  вернется  недели  через  три.  Владимир  хотел  было
дождаться, повременить с казнью, но ярость душила, и уже к полудню Троянду
потащили к жертвенному камню.
     С  нее  сорвали  одежду,  оставив  только  цветную  ленту,   которыми
подвязала волосы. Младшие волхвы бросили ее на каменное  ложе.  Несс  взял
священный нож:
     -- Во имя Перуна!
     Он покосился на великого князя. Владимир сидел на  огромном  коне  во
главе небольшой дружины. Лицо его было как из  дерева,  в  глазах  застыла
жестокость.
     Так и не дождавшись знака, Несс приложил лезвие  жертвенного  ножа  к
вздутому животу женщины. Снова покосился  на  князя,  не  подаст  ли  знак
пощадить, тот смотрел мрачно и жестоко.
     Троянда вскрикнула, но дальше лишь сцепила  зубы,  кровь  потекла  из
прокушенных губ по подбородку. Жилы напряглись на  руках  и  ногах.  Дюжие
помощники Несса навалились с тяжелым сопением, держали. Несс погрузил руку
в кровавое месиво живота. Послышалось чавканье,  хлюпанье,  звук  рвущейся
ткани. Он выпрямился, выдрав из чрева  матери  красное  крохотное  тельце,
залитое кровью. Ребенок слабо шевелил крохотными ручками.  Из  распоротого
чрева  матери  медленно  текла  широкая  струя   тяжелой   густой   крови.
Освобожденно вздувались, распираемые воздухом, внутренности,  вываливались
наружу.
     Троянда  закусила  губы.  Глаза  ее  неотрывно   смотрели   в   синее
безоблачное небо.  Несс  швырнул  ребенка  в  пламя,  снова  взял  нож.  С
бесстрастным лицом он поднес лезвие к яремной жиле женщины, чуть помедлил,
отодвинулся, чтобы не забрызгаться струей крови.
     Красная струйка ударила с  такой  силой,  что  попала  в  огонь.  Там
задымилось, зашипело. Запах горящей плоти стал  сильнее.  В  толпе  кто-то
охнул, послышались голоса, в которых звучало осуждение. Гридни с  топорами
наголо бросились в народ.
     Владимир  хмуро  повернул  коня.  Это  приструнит  остальных  жен   и
наложниц. На какое-то время.

     Сувор внес большую чашку кавы,  а  следом  явился  Борис.  Придирчиво
принюхался, поморщился. Запах  слабоват,  старый  гридень  щадит  любимого
князя. Не доверяет крепкому чужеземному настою. Теплое пойло принес, а  не
каву. Дурень, ибо сердце и желудок приучаются так же, как и мышцы.
     -- Добрый вечер,-- сказал он, глаза его  обыскивали  лицо  князя,  но
Владимир держал на нем личину приветливой доброжелательности. Борис кивнул
с удовлетворением. Личина не обманула, но волхв явно  успокоился.  Раз  уж
князь прикидывается, значит  держит  себя  в  кулаке  даже  в  собственном
тереме. В разгул и пьянство не ударился, как о нем говорят.
     -- Давно  не  видывал  тебя,  отче.  Садись,  отдохни.  Сувор,  пусть
принесут нам еще кавы. Есть будешь?
     -- Благодарствую,-- ответил Борис.-- Только чашку кавы. Настоящей!
     На этот раз Сувор заварил покрепче, принес сам, другим не доверил. Да
и хотел услышать, что скажет Борис,  научивший  тайнам  горячей  кавы.  Но
Борис смолчал, хвалить не стал.
     Сувор,  бурча  под  нос,  удалился.  Борис  отхлебнул  осторожненько,
прислушался, затем сказал неожиданно:.
     -- Не мельчи, княже. Если надо, будь жесток.
     Владимир  помолчал,  чувствовал,  почему  волхв  сказал  именно  это.
Признался нехотя:
     -- Мне почему-то это все труднее! То ли слабею душой, то  ли  столько
уже крови пролил, что сам захлебываюсь...
     -- Да, ты смягчаешься как человек, что уже удивительно...
     -- Почему?
     -- Человек обычно ожесточается. Но ты даже  если  и  смягчаешься  как
человек, то не должен смягчаться как князь. Особенно,  как  великий  князь
всей Руси! Для дела надо быть и  жестоким.  Если  надо.  Думаешь,  русский
народ не жаждет, к примеру, крепкой засечной черты? Да больше тебя жаждет!
Ты в далеком Киеве отсидишься, а его в полон на аркане уведут!  Но  такова
уж наша порода: хорошо лежать на сене, щупать девку и пить  бражку,  спать
подолгу, а то и просто лежать брюхом кверху на солнышке, жмуриться... Хоть
и знает, что надо встать, надо  работать...  Вмешайся  в  борьбу  простого
человека с самим собой! Стань на сторону его совести! Да не просто встань,
а с кнутом. Если понадобится, то и с мечом!
     -- Думаешь, поймут?
     Борис взглянул с  кривой  усмешкой.  Владимиру  стало  стыдно  своего
глупого вопроса.
     -- Потом,-- сказал Борис наконец,-- когда кончишь строить. А до этого
прими и  проклятия,  и  плевки,  и  ругань...  Не  все  и  с  твоим  отцом
добровольно  в  походы  шли!  Зато  вернувшись,  как  хвастались  боями  в
Болгарии, Хазарии, показывали раны, полученные от ромеев,  ясов,  касогов!
Только боль и раны принесли из дальних походов, а горды как! Ибо в великих
деяниях участвовали.
     Владимир кивнул:
     -- Спасибо, снял с души камень. Не самый большой, но все же снял. Или
приподнял.
     Волхв взглянул искоса, сказал безжалостно:
     -- А не оценят, то тебе что? Ах-ах,  расстроился...  Ты  должен  жить
иными мерами. Всякому не угодишь.
     -- Даже если всяк, это целый народ?
     -- А что народ? Если поступать так, как жаждет народ, то нас  сегодня
к вечеру куры загребут. К примеру, никакой народ не хочет  платить  налоги
ни на войско, ни на храмы, ни на оружие для защиты  от  врага...  А  какое
государство проживет без войска? Надо делать не как народ хочет,  а  хотят
самые умные из  народа.  А  ты  умеешь,  княже,  умеешь  даже  в  голытьбе
различить смышленого! Ты же за спесью да чванством иного родовитого  зришь
дурость скота безрогого... Потому у тебя советники один другого лучше.
     Он посмотрел на князя, заколебался. Владимир подтолкнул с подозрением
в голосе:
     -- Ну-ну, говори...
     -- Не хотелось бы тебя портить тем, что примешь  за  лесть...  Но  ты
окружаешь себя умными да сильными, потому что сам не размазня. Чего-то  да
стоишь! А будь ты дурнем, тебе было бы  обидно,  что  стоящие  рядом  тебя
превосходят. А тогда, сам понимаешь... Ладно, помни,  княже,  что  человек
велик не родом или ростом, а только  деяниями!  Кто  бы  запомнил  древних
египтян, ежели  бы  великие  пирамиды  не  поставили?  Надрывались,  кости
трещали, жилы рвались, тысячи и тысячи  людей  пали  и  не  поднялись,  но
великое чудо сотворили! Это все враки, что, мол, рабы  пирамиды  отгрохали
Мол, когда какая плита застревала, то бросали под нее живьем раба, и плита
лучше скользила по мясу и крови...  Рабам  такое  не  сотворить  даже  под
бичами! Это сделали свободные и гордые. И даже те, кто падал под  тяжестью
камня, пели славу тому делу, которое только что проклинали! А если  кто  и
бросался под застрявшую плиту, то сам, по своей воле. В этом и  есть  диво
человека. И в эти минуты он бывает равен богам нашим!
     -- Чудные мы создания,-- пробурчал  Владимир  отстраненно.--  Что  ж,
пирамиды, так пирамиды... Они от дури великой натаскали столько  камней  в
пустыню, а мы полезное дело сотворим...
     Волхв покачал головой, в запавших глазах вспыхнули и погасли огоньки:
     -- Не хули чужой народ, твой не  хулим  будет.  Не  от  дури  делали!
Как-то собрался войной против Египта  один  грозный  царь,  повелел  всему
Египту стать рабами, отдать ему молодых  девок  для  потехи,  как  вон  ты
делаешь... Египет же хотел избежать войны. Пригласили  послов  того  царя,
показывают им сокровища: мол, на это злато  можем  сколько  угодно  оружия
купить и армию снарядить... Послы смеются:  у  нас,  мол,  в  земле  этого
золота еще больше! Только копни. Египтяне повели их  на  высокую  башню  и
показывают оттуда города и  множество  людей  на  полях,  а  послы  и  тут
говорят: наш царь свистнет -- народу сбежится втрое больше! Тогда  повезли
их в пустыню  и  молча  показали  пирамиды.  Послы  враз  присмирели.  Как
пришибленные походили вокруг, замерили на глазок, а потом вдруг бух в ноги
египтянам! Плачутся, простите нашего дурака  царя,  не  подумал,  разве  ж
можно бороться с таким народом, что способен совершить такое дело?
     Владимир кивнул:
     -- Уразумели... У нас тоже  нечто  похожее  было.  Древний  наш  царь
Иданфирс, чтобы узнать сколько у него воинов, велел  каждому  принести  по
наконечнику стрелы. Когда волхвы сочли все,  он  велел  отлить  жертвенный
котел.
     -- И получился он,-- с улыбкой закончил волхв,-- в три роста высотой,
стены котла в ладонь  толщиной.  А  варили  в  нем  целиком  быков,  когда
освящали великие походы.
     Владимир развел руками:
     -- Прости, ты лучше меня знаешь те времена.
     -- Волхвы, чьи записи мы  читаем,  служили  и  при  Иданфирсе.  А  их
деды-прадеды, что тоже оставили  нам  весточку,  освящали  второй  Змеиный
вал...
     -- Второй Змеиный?
     Волхв скупо усмехнулся:
     -- Когда-нибудь расскажу. Скажу лишь, что его вырыли  для  защиты  от
несметной орды Аттилы. Потому и не сумел покорить нас, а уговорил войти  в
союз. Наши дружины вместе с  гуннами  и  германцами  сражались  в  Галлии,
стояли под Римом, дрались на Каталаунских полях...
     -- А первый Змеиный?
     -- Первый тоже не был первым. Когда рыли его, то шли  по  руслу,  что
уже только угадывалось. Всегда наши пращуры обороняли землю от кочевников!
Но вот мы есть, а насильники исчезают как дым, память о них растворяется в
веках.
     Владимир помрачнел:
     -- Одни уходят, другие приходят.
     -- Иди этой дорогой. Русь пребудет в веках,  вырастет,  рассеет  свое
семя, а ныне грозные торки, берендеи, урюпы,  хазары,  печенеги,  половцы,
что терзают нашу землю, рассеются тоже, и следа их не останется, и  семени
не быти, и само имя их исчезнет.
     Он перевел дух от  долгой  речи,  лицо  побледнело,  шрамы  выступили
резче. В глазах стоял немой вопрос. Владимир сказал нехотя:
     -- И до тебя дошли разговоры о засечной черте?
     -- Да. Я сразу подумал о третьем Земляном Вале.
     Владимир покачал головой. Волхв умен,  радеет  о  земле  Русской,  но
теперь уже видно, что он, князь  Владимир,  несмотря  на  свою  молодость,
видит дальше этого немолодого и знающего старые книги человека.
     -- Рано,-- сказал он сожалеюще.-- Не потянем.
     -- Русь велика!
     -- Пупки развяжутся. Сперва надо сил накопить малость.

     Глава 23

     По  всей  Европе  встрепенулись,  начали  присматриваться  к   новому
объединению племен. Возникло на востоке, в  самой  середке  котла,  откуда
тысячелетиями выплескиваются волны новых неведомых народов...
     Жрецы, хранящие древние тайны, знают, что между реками Рось  и  Днепр
находится бессмертное сердце мира.  С  каждым  ударом  выплескивает  волну
горячей крови, что в людской плоти мчится на  юг  ли,  запад,  восток  или
север, оседает  на  новых  землях,  давая  начало  новым  народам,  и  это
множество  племен,  образованное   одним   сердцем,   составляет   могучее
объединение племен, что называется всякий раз по-разному. Обычно по  имени
самого могучего племени. Но ведь могучим может быть недолго, затем уйти по
разным причинам, и вот уже верх берет другое племя, а  в  дальних  странах
ученые мужи отмечают исчезновение одного народа и появление другого...
     Но племя, взявшее верх, может двинуть  всю  эту  силу  на  завоевание
новых земель, может остаться на месте, крепя мощь и  распахивая  земли,  а
может сорваться с места и всей массой отправиться в поход за солнцем,  как
уже бывало в древние времена, когда погоня за  солнцем  привела  в  жаркую
Индию,  где  много  диких  народов,  хилых  и  малорослых,  темнокожих   и
совершенно нагих... Иные племена там и остались, разве что отгородились от
диких людей строгими варнами, запрещающими не только вступать в браки,  но
даже прикасаться к местным, другие племена дошли до  самого  берега,  края
Мира, где вода была горячая, а местные дасии  говорили,  что  дальше  вода
вовсе кипит и становится густой, как смола, часть племен все же  вернулась
на прародину к рекам Рось и Днепр...
     Но чего теперь ждать от нового объединения племен?  По  слухам,  верх
взяло малое племя рось, что испокон веков жило на берегу реки  Рось  и  по
берегу Днепра...  Это  племя,  если  верить  ненадежным  записям,  которые
подчищаются  всякий  раз  в  угоду  очередному  базилевсу,   в   древности
участвовало в дальних походах, было в объединении  племен,  известных  под
именем пелазгов, воевало против персидских  царей  Кира  и  Дария,  храбро
дралось на Каталаунских полях против Рима, иногда исчезало из поля  зрения
историков, но, как видно, не пропало  из  жизни  и  в  конце-концов  взяло
верх...
     Базилевс Василий хлопнул в ладони.  Из-за  портьеры  показался  Олаф,
надежный ипаспист-телохранитель.
     -- Позови придворного историка,-- велел Василий.-- Немедля!
     Пока историка почти бегом несли под руки, базилевс  ждать  не  любит,
владыка Восточно-Римской империи терпеливо мерил шагами свои  апартаменты.
Чего ждать от нового объединения племен?
     Историк упал на колени еще от  двери,  скользнул  в  поклоне  дальше,
пополз к трону:
     -- Что угодно величайшему, Блистательнейшему...
     Василий выслушал едва ли треть титула, в нетерпении стиснул зубы. Как
в той детской сказочке, когда мать своему любимому сынку  дала  длинное  и
пышное имя, а нелюбимому -- короткое. Когда в колодец свалился  нелюбимый,
дети быстро сообщили матери, что стряслось, его тут же вытащили. Когда  же
упал любимчик, то пока дети выговаривали все его имена, тот давно  утонул,
и даже рыбы съели.
     А эти придворные никак не могут уразуметь,  когда  нужно  произносить
все, а когда можно ограничиться  лишь  одним  упоминанием  его  имени.  Но
всякий страшится высочайшего гнева. Дескать, лучше выглядеть  глупым,  чем
недостаточно почтительным!
     -- Довольно,-- оборвал он, не дослушав и  до  половины.--  поройся  в
памяти, поройся в записях, но скажи: что там сейчас на  Руси?  Почему  мне
говорят, что от нее именно сейчас исходит наибольшая угроза?
     Историк по его  знаку  сел  на  нижнюю  ступеньку  трона.  Глаза  его
испытующе пробежали по озабоченному лицу правителя. Тот с  досадой  понял,
что  абсолютной  истины  не  дождаться.  История  будет  препарирована   и
преподнесена в том виде, в каком, как  историку  кажется,  нужно  поднести
озабоченному базилевсу.
     --  Племя  Русь  или  Рось,--  начал  историк   медленно,   все   еще
присматриваясь к малейшему изменению  в  лице  императора,  но  тот  сидел
недвижимо, не шелохнув  и  мускулом,--  славянское  племя  Русь,  что  уже
совершало разбойничьи набеги на земли империи... Непомерна твоя  щедрость,
мудрый и блистательный базилевс, что ты проявил интерес к этому  вроде  бы
малозаметному племени! Только ты,  величайший  и  непревзойденнейший,  мог
заметить...
     -- Оставь мои титулы,-- зло бросил базилевс, в голосе звякнул металл,
историк  съежился.--  Говори  только  о  Руси.   Там   опять   перевороты,
убийства... Как и везде. Но что-то меня гнетет. Я чувствую  оттуда  скорую
угрозу! Что там за люди теперь, каковы обычаи,  сильно  ли  изменились  со
времен вторжения в наши земли орд Олега Длинного Меча, которого они  зовут
Вещим?
     Историк  истово  закивал,  но  в  его  выцветших  в   подземельях   и
книгохранилищах глазах появилось смущение:
     -- Великий...-- он осекся.-- Мы могли проследить за этими  племенами,
да и то не всегда, лишь когда они ходили в походы, вторгались в наши земли
или земли Востока. А вот времена, когда крепли на берегах своих  рек,  для
нас тайна.  Но  это  не  тайна  для  иудеев:  они  издавна  проложили  там
караванные дороги, еще Аттилу снабжали оружием и роскошью, а  когда  взяли
верх в Хазарском царстве и превратили его в каганат, то и вовсе следили за
каждым шагом росичей. Прикажи изъять их записи!
     Базилевс зло отмахнулся:
     -- Ты опять за свое! Их записи для нас недоступны, ибо язык  чужд.  К
тому же свои записи прячут в надежде, что и  мы,  и  Русь,  и  все  народы
падут, а они переживут всех, и тогда  только  у  них  останется  подлинная
картина мира. Давай выкладывай то немногое, что знаешь.  Особенно  про  их
воинские дела, военное искусство.
     Историк в сомнении покачал головой:
     -- О, Величайший! Не всегда воинское искусство есть  залог  настоящей
мощи.  Был  блистательный  Ганнибал,  но  где  теперь  его  Карфаген?  Был
непревзойденный Александр  Великий,  но  где  теперь  его  Македония?  Был
владыкой мира Рим, но вот западную половину империи захватили германцы,  а
восточную -- славяне... Почти  захватили.  Надеюсь,  что  теперь  эти  два
народа одного корня, что раньше еще не враждовали,  столкнутся  в  великой
битве за раздел мира... Прости,  Ослепительнейший,  я  отвлекся!  Я  хотел
сказать, что есть и другой путь. И указал его славянин Управда, что бедным
крестьянином пришел в империю в бараньей  шапке  и  овчинном  тулупе  и  с
посохом, дабы отбиваться от собак.
     Базилевс нетерпеливо отмахнулся:
     -- Эту историю знает каждый. И что он свое имя  попросту  перевел  на
латинский лад и стал Юстинианом.
     -- Гм...  Он  стал  величайшим  императором  Римской  империи,  сумев
вышибить германцев из западной части  империи,  освободив  от  них  Рим  и
объединив по своей властью всю необъятную империю. Он  много  еще  свершил
побед, очистил от германцев и всю Африку, но величайшая его заслуга в том,
что впервые провел кодификацию римского права.  По  заслугам  этот  кодекс
зовут кодексом Юстиниана, а его имя осталось в слове "юстиция"...
     -- В чем его путь? -- потребовал базилевс.
     -- Он широко привлекал на службу варваров. Сам  славянин,  он  ставил
своих соотечественников начальниками легионов, командирами  эскадр,  всего
флота. А те  в  свою  очередь  звали  к  себе  друзей,  ослепленных  такой
карьерой, а вот уже наши ряды пополняются  отважнейшими  воинами,  в  ряды
наших  мыслителей  влилась  свежая  струя  дикарской  крови,   что   жадно
набросились на знания... Эти гипербореи тут же забывают свой народ,  язык,
обычаи, и уже служат нам, как не могли бы служить даже себе. Кто,  как  не
Юстиниан, сумел отразить страшные натиски славян на Севере?
     -- Я это знаю,-- прервал  Василий  увлекшегося  историка,--  так  что
общее с Юстинианом и этим... новым князем Руси?
     Историк развел руками:
     --  Он  делает  все  то  же.  Правда,  бедную  Русь  не  сравнить   с
великолепием империи, но их  новый  князь  умеет  завоевывать  народы  без
боя... и удерживать  без  пролития  крови!  Русы  --  победители,  но  это
единственный  народ  на  свете,  который  не   пользуется   своим   правом
победителя, не ставит себя выше  других.  Они  позволяют  вносить  в  свои
священные храмы чужих богов. Уже на другой день не делают  различия  между
победителем и побежденным. И новые  народы  начинают  приносить  жертвы  и
богам русов, а сами без всякого  принуждения  начинают  зваться  росичами.
Конечно, это не дело рук одного князя, это народ таков, но их князь  очень
умело этим пользуется. Он принимает всякого гонимого, будь это даже  дикий
печенег, чужой верой хазарин, свирепый викинг или  беглый  раб  империи...
Мало народов, в ком сила так хорошо бы сочеталась с душевной щедростью!
     Василий  долго  сидел  молча.  Его  молодое  лицо  словно  бы   резко
постарело.  Он  сам  ощутил  себя   огромной   империей,   цивилизованной,
утонченной,   но   переполненной   всеми   болезнями,   которые   приносит
цивилизация. Наконец почти прошептал:
     -- Да, они опасны...
     -- Очень,-- подтвердил историк, в увлечении забыв добавить хоть  один
из титулов императора.-- и еще надо подумать, стоит ли так  уж  навязывать
им учение Христа!
     -- Почему?
     -- Пока они варвары, мы можем окружать их  врагами,  натравливать  на
них цивилизованные страны. Как на варваров, на них  имеет  законное  право
нападать и разорять любой государь. Если же примут Христа,  то  встанут  в
один ряд с теми, кто уже  идет  под  его  стягом.  Они  получат  над  нами
преимущество! За счет своей удивительной терпимости к чужим.
     -- Но Христос ревнив! Он не потерпит других богов.
     -- Славяне -- странный народ. Они и веру Христа  переплавят  в  своем
характере по-своему. И даже если и поставят его на главное место в русских
храмах, то и своих богов не  изгонят,  а  оставят  рядом.  У  них  слишком
развито чувство справедливости! Помни, базилевс, они не приемлют  рабства.
Даже пленных либо отпускают, либо продают в другие страны, но у себя рабов
не держат...
     -- Иди,-- сказал вдруг базилевс.
     Увлекшийся историк непонимающе раскрыл глаза:
     -- Что?
     -- Оставь меня, говорю,-- сказал Василий уже раздраженно.-- Ты сказал
достаточно.
     Историк в страхе распростерся на полу, проклиная себя за  пространные
речи. Базилевс велик, ему править миром, отвлекать его от дел  государства
--  тягчайшее  преступление,  и  только  его   снисходительность   спасает
провинившихся от кары!
     Когда в пустынном зале зашелестели легкие девичьи шаги,  Василий  все
еще сидел на троне в глубокой  задумчивости.  Он  выглядел  человеком,  из
которого вытянули все кости.
     -- Что-то стряслось?
     Он не повернул голову, только проследил за стройной фигуркой:
     -- Это ты, Анна... Тяжко мне, Анна...
     Она как белка села рядом на поручень трона,  исхудавшие  плечи  брата
казались еще тоньше, а редкие волосы под ее пальцами выглядели паутинками.
Он ощутил, как от ее тонких пальчиков пробежали живительные искры.  Что-то
отозвалось в его теле, сердце трепыхнулось вяло, он  ощутил  наконец,  что
оно еще качает редкую остывающую кровь.
     --  На  дворе  уже  запряжены  кони.  Большой  обоз  с  христианскими
святынями, священниками, послами, богатыми дарами. Опять на  Русь,  как  в
бездонную бочку... Что-то будет  на  этот  раз?  Только  что  у  меня  был
историк. Он горячо убеждал не давать Руси учение Христа.
     -- Почему?
     -- Боится.
     Даже не видя ее личика, он чувствовал,  как  она  вскинула  соболиные
брови, а на чистом лобике появилась морщинка.
     -- Русы готовятся к новой войне с нами?
     -- Не то.  Что-то  мне  подсказывает,  что  героическая  эпоха  в  их
северной стране миновала. На троне сейчас, как сообщили послы,  не  пылкий
Святослав,  а  очень  дальновидный  и  расчетливый  князь,  один  из   его
сыновей...  Такой  не  ограничится  разбойничьими  набегами.  Он   захочет
проглотить империю раз и навсегда!
     На миг словно расступились  стены,  Анна  увидела  пылкого  витязя  с
горящими как уголья глазами, услышала его страстный голос. Он тоже  явился
с Севера, но не в пример белокурым и белокожим викингам был  смуглый  и  с
волосами темнее вороньего глаза, а  темнокарие  глаза  постоянно  полыхали
затаенным огнем. В нем вместо крови текло расплавленное золото, он  всегда
был горяч и неистов, в нем было столько огня и мощи... Где  затерялся  тот
герой? Удалось ли ему вернуться на свою Русь? А если удалось, каково ему с
его огненным нравом быть под тяжелой рукой дальновидного и расчетливого?

     Глава 24

     На околице раздавался шум, веселые крики. Громко и  отчаянно  залаяли
собаки. Затем был отчаянный визг,  будто  псу  перебили  хребет.  Владимир
поморщился,  а  Кремень  тут  же  выскользнул,  послышался  дробный  топот
подкованных сапог.
     Вернулся не скоро. Вопли чуть поутихли, только собаки все еще рычали.
Кремень ввалился растрепанный, на щеке пламенела широкая царапина.
     -- Княже! Лесного человека пымали!
     -- Что за вранье...
     -- Небом клянусь!
     Владимир передернул плечами:
     -- Лешего, что ли?
     -- Может, теперь это и  есть  леший.  Бают,  медведь  уволок  бабу  в
берлогу, зиму жил с  нею,  а  на  весне  разродилась  чудищем.  Наполовину
медведь, наполовину человек. Летом удалось сбежать, а дитенок так и  вырос
с лесным папаней... Недавно медведь то ли подох, то ли убили где, а  этого
поймали в сети...
     Владимир раздосадованно и в то же время с интересом пожал плечами:
     -- Так то, может быть, беглый Варяжко? Придумают же такое...
     -- Княже,-- сказал Кремень с укором.-- Я ж сам его видел!
     -- Варяжко?
     -- Лесного человека!
     Владимир увидел в перекошенном лице Кременя то, чего  раньше  не  мог
увидеть -- страх. Кивнул, полез из-за стола.
     -- Врешь, небось, но пойду погляжу. Ежели  соврал,  не  сносить  тебе
головы. Мне сейчас не до шуток.
     Кремень набросил ему корзно на плечи. Владимир  чувствовал,  как  тот
суетится сзади, едва ли не подталкивает в спину.
     За воротами уже стоял  веселый  гул,  брехали  псы,  слышался  сиплый
медвежий рев. Кремень крикнул вартовым, те с готовностью отворили ворота.
     Во двор ввалилась пестрая галдящая толпа. В середке ревел  и  пытался
порвать толстые цепи парень -- совершенно голый, темный,  весь  в  белесых
шрамах. Его растягивали в стороны шестеро дюжих мужиков, по трое на каждой
руке.
     Лохматый настолько, что лица не видно, лесной  человек  все  старался
опуститься на четвереньки. Руки у него  были  непомерно  толстыми,  все  в
мышцах, но мужики с проклятиями изо всех сил  упирались  в  землю,  тянули
цепи, удерживая лесного зверочеловека на двух ногах.
     Медленно дотащили до крыльца, чтобы  князь  мог  получше  рассмотреть
диковинку. Стражи держали копья нацеленными в их спины.
     -- Что за диво лесное? -- спросил Владимир.
     Он сам ощутил, что голос  дрогнул.  Зверочеловек  взревел,  рванулся,
слегка потащил за  собой  всех  шестерых.  Стражи  бросили  копья  и  тоже
ухватились за цепи, удержали. В пасти плененного Владимир  увидел  острые,
как у волка, зубы, черное небо.
     -- Это медвежий сын,--  ответил  один  из  мужиков,  он  держался  за
старшего,-- нарекли -- Медведко. Вчера всем селом ловили. Двоих этот зверь
успел задрать... Силища в ем неимоверная!
     Мужики и стражи в самом деле  с  великим  трудом  удерживали  лесного
человека. Взлохмаченные грязные волосы падали на лоб и плечи. Желтые космы
торчали из-под мышек, весь низ живота был в густой рыжей шерсти. Но борода
и щеки были  голыми,  видно  еще  не  взматерел,  не  вышел  из  щенячьего
возраста. Когда поводил налитыми свирепой мощью плечами, мужики с  криками
натягивали цепи.
     Владимир сказал четко:
     -- Кто ты есть?
     Медведко глухо взревывал, смотрел исподлобья налитыми кровью глазами.
Вздохнул, показав звериную пасть, облизнулся, достав  и  приплюснутый  нос
длинным острым языком.
     -- Кто ты? --  повторил  Владимир.--  Что  тебе  надобно?  Скажи.  Я,
великий князь, смогу помочь тебе.
     Старший мужик бесцеремонно влез в разговор:
     -- Да не разумеет он!  Зверь,  он  и  есть  зверь.  Лесной!  Домашняя
скотина и то людскую речь разумеет, а этому хоть кол на голове теши!
     Владимир на лесного человека смотрел  с  содроганием.  Тот  опустился
было на четвереньки, но  мужики  с  готовностью  натянули  цепи.  Медведко
подбросило под горло, застыл на полусогнутых, страшный, и стало видно, как
непривычно ему стоять на задних  лапах,  как  хочется  опуститься  на  все
четыре, как страшно среди беснующихся зверей на задних запах, что  визжат,
кудахчут, стрекочут -- такие непонятные и страшные,  а  под  горло  больно
давит страшное, опасное...
     -- Кормили? -- спросил Владимир.
     -- Только сырое мясо жреть! -- ответил староста словоохотливо.-- Да и
то на четырех только. Ты, княже, взгляни  на  его  ладони!  Мозоль  в  три
пальца. У него и пальцы почти не сгинаются. Это ж не наполовину медведь, а
целиком, взаправдашний! Только что личина людская.
     -- Говорить может?
     -- Ни в какую,-- мотнул головой староста.-- Только реветь! Да и с кем
бы говорил в лесу? Звериную речь разумеет, а человечью забыл...  То  исть,
она ему и не была дадена за ненадобностью. Заместо  ее  получил  зверячью.
Это ж только в сказках Ивашко и людскую речь знает, и звериной владеет!  А
на самом деле: или -- или.
     -- То-то и оно,-- вздохнул Владимир.
     Он чувствовал странную пустоту, словно его не просто обокрали, а даже
из души вынули и растоптали что-то очень ценное. Медведко рванулся вперед,
волоча чуть расслабившихся мужиков. Дружинники выставили  копья.  Медведко
по-медвежьи ударил передними лапами. Двое копий  разлетелись  в  щепы.  До
князя было рукой подать, но Медведко остановился сам, а  тут  опомнившиеся
мужики налегли на цепи. Медведко повис, растянутый в стороны, не способный
шевельнуться.
     -- Это подарок тебе, княже! -- провозгласил староста.
     -- Благодарствую,--  ответил  Владимир  сухо.  Он  кивнул  Кременю.--
Ловцов этого зверя наградить! Буде у них просьбы какие -- исполнить. Если,
конечно, не такие дикие, как этот...
     Мужики довольно закричали. К Владимиру  приблизился  Тавр,  глаза  не
отрывались от лесного человека:
     -- А с этим что?
     -- Да примет смерть,-- ответил Владимир быстро.
     Тавр удивился:
     -- Зачем? Посадим в клетку, будем другим князьям показывать!
     -- Нет,-- сказал Владимир  решительно.--  Это  ж  человек...  Он  был
человеком, рожден был человеком. А теперь это зверь. Пусть никто не видит,
что человек может быть таким зверем. Это страшно... Страшно  мне,  Тавр...
Пусть зарубят втихую и зароют на заднем дворе.
     Когда Медведко утащили на цепях, Владимир тихо спросил:
     -- Думаешь, он сын медведя и простой бабы?
     Тавр цинично усмехнулся:
     -- Я верю, что где-то бывают чудеса. Но  только  не  в  нашем  дворе.
Сколько мужики не тешут плоть с молодыми кобылками, овечками да козами, но
те несут только от своих. Баба понесет только от мужика,  так  уж  повелел
Сварог. И верно, а то  бы  великое  смешение  и  непотребство  настало  на
земле...
     Владимир с великим облегчением перевел дух:
     -- И я так думаю.
     Тавр искоса смотрел на князя:
     -- Тебя что-то тревожит.
     -- Очень,-- признался Владимир.-- С другой стороны, лучше бы  этот  в
самом деле родился от медведя и бабы.
     -- Скажешь, или сам думать будешь?
     -- Да нет, это раздумья вслух... Я  слыхивал  от  старых  людей,  что
волки или медведи иной раз выхаживали людских детенышей. Такие люди всегда
бывали силы неимоверной, а умом слабы... Ежели медведь его выходил,  то  у
такого человека ум всегда медвежий, если волк -- волчий...
     -- И что же тревожит, княже?
     -- А что в человеке нет своего! Если я волчонка или медвежонка заберу
из норы, то они так и вырастут у меня в тереме: один -- волком, другой  --
медведем. Если лосенка начну растить, то как бы ни изощрялся  --  вырастет
сохатым. Хоть грамоте его учи, хоть песни пой. А  вот  если  они  подберут
человеческого  детеныша,  то  он  человеком  не   останется!   Обязательно
превратится в зверя.
     Тавр нахмурился, двигал кожей на лбу. Сказал решительно:
     -- Княже, говори проще. Все еще не пойму, куда клонишь?
     -- К тому, что если бы человеческое  дитя  взяли  боги  или  упыри...
Вырос бы богом или упырем?
     Боярин отшатнулся, замахал в испуге руками.
     -- О чем ты?
     -- О человеке. Непонятно мне сие...
     -- Княже, это забота волхвов!
     -- Я привык не перекладывать на чужие плечи.
     -- Тогда ты глубоко роешь... Или, напротив, высоко залетаешь!
     Владимир продолжил, словно не слыша,  глаза  его  недвижимо  смотрели
вдаль:
     -- Ну да с богами, ладно... Все  равно  страшно,  что  человек  может
стать всяким. Можно его сделать всяким! Тебе не страшно,  а  меня  холодом
пронзает, будто меня, как лягуху, заморозили в глыбе  льда.  Хорошо,  если
удастся разжечь в нем искру солнечного бога, но еще легче зверем  сделать!
Вниз катиться легче. Боюсь я такого человека. Боюсь, но  других  людей  на
свете нет, надо жить с такими. А  мне  и  того  хуже  --  править  такими.
Допусти хоть  малую  ошибку...  Но  как  сделать  так,  чтобы  зверьми  не
становились?
     Тавр напомнил с неудовольствием:
     -- Княже, люди и так не звери!
     -- Но зверья в них много. Или потому, что звери всюду? А человек  все
перенимает. Потому что своего нет. Брешут христиане, что человек рождается
с душой.  Какая  ж  душа  у  Медведко?  Душа  делается,  растет  вместе  с
человеком. Выхаживается как яблоня с редкими плодами! Она не  бессмертная.
Ее загубить -- раз плюнуть!
     -- Княже,-- снова сказал Тавр,-- оставь это волхвам.
     -- Такое важное дело? Да никогда в жизни. Даже тебе не доверю,  а  уж
волхвам... Я -- великий князь всей Руси. В моей власти повернуть ее как  к
озверению или оскотению... оскотинению, так и... ну, приобщению  к  богам.
Только как это сделать, не знаю.
     -- Ну, как к озверению знаешь... У тебя уже сколько жен?
     Владимир снова не заметил шутки,  боярин  старается  вернуть  его  на
землю, где ходят все, сказал очень серьезно:
     -- Я себя не переоцениваю, не думай! Мол, захочу поверну туда, захочу
-- сюда... Просто человека  так  легко  повернуть  в  любую  сторону,  что
страшно мне!

     После случая с лесным человеком Тавр заметил, что к  князю  зачастили
волхвы. Они и раньше пытались бывать у него чаще, но Владимир отмахивался,
дел невпроворот, ежели что надобно --  скажите,  мол,  Тавру,  а  то  даже
Кремень распорядится. Исключение делал для Бориса, больше  воина-ветерана,
чем волхва, но с ним говорил больше о политике, чем о богах.
     Теперь же речи в тереме велись заумные, нудные и глупые по  разумению
Тавра. Он присутствовал не раз,  Владимир  не  таился,  охотно  включал  в
работу и чужие мозги, а своей головой Тавр гордился не зря.  Уже  доказал,
что котелок на его плечах варит лучше, чем у многих родовитых, стоявших  у
трона Ольги, Святослава и Ярополка.
     Запах кавы распространялся теперь по всему терему. Вслед за князем  к
ней пристрастились бояре  и  даже  гридни.  Сувор  ненадолго  отлучался  в
Жидовский квартал, возвращался с мешком ароматных зерен. Иудеи  набивались
поставлять каву прямо в терем, но Сувор  воспротивился:  обманут,  надуют,
гнилье да попревшее в дороге спихнут, все племя у них такое, а так он в их
закромах все перероет, перещупает, выберет самое лучшее. Теперь в  княжьем
тереме уже вдвоем с Кременем носили  в  чугунке  наверх  ароматное  пойло,
разливали по махоньким чашкам князю и боярам.
     На этот раз у князя был сам Несс, верховный жрец всей земли  Русской.
Каву он брезгливо отодвинул, но и в сторону чаши с хмельным медом не повел
бровью. Для него Борис, его помощник, готовил особый отвар из трав.  Несс,
который помнил еще молодого Рюрика, так о нем говорили, был бодр  и  свеж,
хотя и с виду напоминал столетний вяз, а глаза блестели жизнью.
     -- Ты должен знать, княже, что когда долго-долго, невообразимо долго,
вечность обретала форму, она приняла облик Праяйца...
     -- А из него явилось Прадерево,-- нетерпеливо сказал  Владимир,--  на
котором теперь сидит Род в облике  белого  сокола.  Это  я  знаю,  великий
волхв. Пропусти несколько веков своей  мудрости,  насладимся  же  главным!
Жизнь так коротка, прямо утекает как песок меж пальцев! А сделать надо так
много.
     Волхв поморщился, взглянул строго, заговорил чуть измененным голосом:
     -- И когда великий Род родил двух сыновей...
     -- Белобога и Чернобога,-- снова  перебил  Владимир.--  И  это  знаю.
Волхв, жизнь коротка, я хочу успеть  до  старости  услышать  конец  твоего
рассказа.
     Несс вспылил, воздел было себя грозно, но хоть перед ним сидел  почти
что юнец, но глаза у него были совсем не молодые, в них была тоска и  боль
много повидавшего человека, словно из  тела  юного  князя  смотрел  другой
человек -- неулыбчивый и жестокий. И Несс опустил на лавку, сказал глухо:
     -- Эх, княже... не вижу в тебе  почтения  к  великим  деяниям  народа
нашего.
     -- Эх, волхв,-- ответил ему Владимир в тон,--  меня  больше  волнует,
что с моим народом будет, чем то, что было! Но ты рассказывай. Авось, и  в
прошлом отыщется какое-то зерно, что можно прорастить нам на пользу.
     -- А знаешь ли, что русским он стал зваться только что, а  это  время
-- песчинка в сравнении со всей его жизнью?
     -- А это важно?
     Волхв хотел было снова вспылить, привык к послушанию младших волхвов,
но князь смотрел требовательно, и он сказал лишь с легкой укоризной:
     -- Знаешь ли ты, княже, что народ наш идет из такой древности, что  и
земля была не та, и горы не те, и солнце светило не такое, и луны не  было
на свете... но волхвы все помнят и все укладывают в своих  записи?  Знаешь
ли ты, что народ наш -- могучий ствол древа, он все пускает  ветви,  а  те
всякий раз начинают жить сами, отделяясь от ствола,  и  скоро  забывают  о
кровном родстве? И снова мы -- сердце, обрастаем плотью, снова даем  новые
выплески племен, что идут на  юг,  на  север,  идут  на  восток  и  запад,
заселяют земли...
     -- Добро, что заселяют,--  пробурчал  Владимир.--  Плохо,  что  воюют
потом. Ляхи, к примеру.
     Волхв пренебрежительно отмахнулся:
     -- Ляхи -- сегодняшний день, а, к примеру, хетты или хатты, хатцы  --
ибо они даже в походах  ставили  хатки  --  то  день  позавчерашний...  Не
слыхивал о таком народе? А он был. Великий народ, что отпочковался от нас,
великая держава... Особенно много родов и даже племен выделилось из нашего
народа при великом завоевании Индии. Многие там и остались...  Еще  больше
родов  вычленилось  после  большого  похода  в  Малую  Азию.  Наши  предки
завоевали много стран, захватили Мидию, Мизию, Опаленный Стан...  Двадцать
восемь лет держали все эти  страны  в  повиновении,  затем  ушли  назад  с
богатой добычей. А многие остались там  жить,  выстроили  свои  славянские
города Назарет, Еруслан...
     -- Эт Ерусалим, что ли? -- удивился Владимир.-- И его построили  наши
деды? А Опаленный Стан -- это Палестина?
     -- Они самые,-- кивнул волхв торжественно.-- Гора Сион  --  это  была
наша Сиян-гора... Все это было нашим... Ну, русичи тогда  еще  не  звались
русичами... Но это были отцы русичей... или  деды.  От  них  отпочковались
явусы, или как их еще  называли,  евусеи.  Остались  там  жить,  настроили
городов, куда  чужаков  пускали  очень  неохотно,  ибо  те  были  дикие  и
немытые...   Потом   через   сотни   лет   туда   вторглись   дикие   орды
кочевников-иудеев. Города брать они еще не умели, захватили только долины,
потому евусеи продержались в крепостях еще лет сорок, по помощь не пришла,
и тогда  пала  главная  крепость  на  Сиян-горе,  пал  Еруслан,  названный
захватчиками Ерусалимом, пали и другие города... А наш народ, что  еще  не
звался русами, а венами или венедами, продолжал выплескивать из своих недр
новые племена! Один из таких выплесков был конный отряд горячих голов, что
отправились на поиск новых земель -- их так  и  назвали:  слы  венов.  Они
захватили земли по Днепру,  дав  начало  новому  племени,  которое  так  и
называлось:  слывене.  За  тысячи  лет  племя  разрослось  и  само  начало
выплескивать  племена,  которые  назывались:  словене,  славяне,  словане,
словаки, сербы, хорваты, поляне, кривичи... А потом каждое из этих племен,
разрастаясь, тоже делилось на части...
     -- И каждая часть начинала жить по-своему,--  прервал  Владимир.--  А
по-простому, это значит, что тут же затевала войну с соседями! А  особенно
с племенем, породившим их. Верно?
     -- Увы, да.
     Владимир со стуком  опустил  на  столешницу  тяжелые  кулаки.  Посуда
подпрыгнула.
     -- Но есть ли предел  этому  бессмысленному  действу?  Что  за  цепь:
отделившись от родителя, тут же воевать с ним? И со всеми, кто рядом?
     -- Для того и ведаю тебе древнюю и  горькую  историю  нашего  народа,
чтобы ты  понял,  уразумел,  преисполнился  гордостью  и  печалию.  Слушай
дальше...
     Владимир оглянулся на хмурые лица воевод. Им  уже  в  печенках  сидел
монотонный рассказ волхва. Войдан вовсе уронил голову  на  грудь  и  шумно
похрапывал. Кремень скреб в затылке, пытался поймать выпадающий  волос,  а
найдя, тут же принялся совать его в ноздрю Войдана. Воевода потешно кривил
рожу, двигал носом, бурчал, но не просыпался. Тавр слушал с  непроницаемым
лицом.
     -- Погодь,-- сказал Владимир просительно,-- ты много мудрости обрушил
за один раз. Моя бедная голова не вынесет! Дай передых. Продолжим в другой
раз, а пока я должен заняться делами более  земными.  Кремень,  ты  слушал
всех внимательнее... проводи верховного волхва с наибольшим  почтением.  И
вручи дары капищу богов наших.
     Кремень подхватился, едва не уронил Войдана. С готовностью  подхватил
волхва, почти бегом, но со всей  почтительностью  пронес  до  выхода.  Там
старого волхва приняли молодые помощники, взяли бережно под руки.  Кремень
вернулся с широкой улыбкой облегчения, даже ладони отряхнул, словно полдня
держал какую пакость.
     Владимир с грохотом обрушил кулак на край стола. Посуда  подпрыгнула,
зазвенела. Войдан очнулся, на  лету  ухватил  узкогорлый  кувшин,  не  дал
разбиться о пол. Еще сонными руками поднес ко рту, забулькало, по  горнице
потек запах пряного вина.
     -- Не понимают! -- сказал Владимир яростно.-- Я политик! По-ли-тик!
     На него смотрели  кто  с  сочувствием,  кто  с  иронией,  но  все  --
непонимающе.
     -- Все эти рассказы о великом прошлом...-- сказал Владимир с болью  в
голосе.-- Зачем? Чтобы я преисполнился  спесью?  Мол,  мой  народ  древнее
всех, уже этим я выше других? Так меня тогда с моей Русью и куры загребут.
Как бы я не убеждал себя и вас, что мы-де древнее и потому имеем право  на
чужие земли, а еще  по  праву  первородства  могем  другие  народы  тыкать
мордами в ихнее... да и свое дерьмо, но они-то знают, что мы не древнее!
     Борис, который не ушел с Нессом, враз ощетинился:
     -- Княже, мы в самом деле древнее! У меня есть старые записи...
     Владимир досадливо отмахнулся:
     -- Что толку читать чужие летописи? И выдавать их за  свои?  Конечно,
от кого-то и мы пошли. Не из навоза же вылезли, как  черви.  Но  ежели  за
века не раз сменили земли, язык,  веру,  то  мы  уже  не  тот  народ,  чьи
летописи читаешь и присобачиваешь для  Руси!  Но  будь  мы  в  самом  деле
древнее всех на свете, то что? Вон иудеи и язык свой сохранили, и веру,  и
летописи ведут от начала времен, и род насчитывают по сто колен, ежели  не
по тысячам... Ну и что же? Они так же гонимы, как цыгане или угры. В  мире
нет почтения к древним народам. Со слабыми не считаются, так  мне  сказали
однажды... в городе городов, будь он... Уже потому мне, князю, надо думать
о сегодняшнем дне... и завтрашнем! Да только ли мне, князю? А вам?
     Это повисло горьким укором.

     Глава 25

     Едва по дорогам  Руси  промчались  вестники,  что  война  за  престол
кончилась, как по тем  же  дорогам  потянулись  сперва  робко,  затем  все
увереннее, купцы, миссионеры, калики, странные заморские гости, от которых
непонятно чего и ждать: торговцы -- не торговцы, послы -- не послы...
     Раньше всех в Киеве появились миссионеры. При взятии Киева  и  Роденя
они были в дальних городах и весях, резни избегли,  а  когда  вернулись  в
стольный град, здесь уже власть была  в  железном  кулаке  захватчика,  за
разбой, татьбу и обиды чужим или своим гостям карал свирепо и немедля.
     Владимир проповедников в терем не  пускал,  даже  во  двор  велел  не
запускать, какого бы бога ни славили, но один  дождался  его  выезда  рано
утром, солнце  едва-едва  позолотило  небокрай.  Бросился  как  коршун  на
цыпленка, ухватился обеими руками за стремя:
     -- Великий князь! Выслушай слово Истины! Увидь свет!
     Сзади послышался холодноватый скрип железа.  Кто-то  из  дружинников,
выказывая рвение, вытаскивал меч. Владимир предостерегающе  вскинул  руку.
Уже и латиняне под его защитой, а этот  еще  и  сам  кидается  на  меч,  в
мученики попасть размечтался. По их вере кто  гибнет  за  бога,  того  тот
берет к себе, кормит и поит уже всю вечность.
     -- Что тебе? -- спросил он нетерпеливо.-- Говори быстро.
     -- Прими Христа! -- возопил монах страстно.-- Прими истинного Бога!
     Владимир удивился:
     -- Я не понял, о чем речь? Наша Русь открыта для всех!  Вошла  в  нее
жмудь -- на холме среди наших богов появился ихний Алябис. Вон,  гляди!  С
головы до ног уже в гирляндах цветов. Жмудь живет с русичами бок-о-бок,  а
то и вперемешку, так  и  боги  стоят  рядышком,  гутарят  мирно  о  своем,
божеском. Пришла чудь, своего бога принесли и поставили вровень с  нашими.
И что же? А ничего. Все люди, всяк хорош по-своему.  И  боги  все  хороши,
дурному не учат.
     Монах затрясся от ярости. Лицо перекосила гримаса:
     -- Это поганские боги! Только наш хорош,  а  все  остальные  --  зло!
Только мы хороши, а всех остальных -- уничтожить!
     Владимир сожалеюще покачал головой:
     -- Какой ты недобрый...
     -- Христос не мир принес, но меч!
     -- Значит, он бог войны в овечьей шкуре?
     Монаха затрясло еще больше. Худой и изнеможденный, в  черной  нелепой
одежде, с грязными распатланными волосами, он выглядел чужим в этом чистом
солнечном мире.
     Владимир  поморщился,  отодвинулся.  От  монаха  несло   нечистотами.
Угождая своему странному богу,  явно  не  моется,  не  подрезал  бороду  и
волосы.
     -- Ладно,-- отрезал  Владимир,  как  отрубил  мечом.--  Если  хочешь,
можешь поставить и Христа среди наших богов. Среди киян  немало  христиан,
как еще больше магометан и иудеев. Пусть все боги стоят на почетном месте!
Им будут приносить дары... кто какие приемлет, им  будут  плясать  или  не
плясать, ставить свечи или окроплять кровью.  У  нас  живут  разные  люди,
потому с главного холма смотрят разные боги.
     -- Наш бог должен быть единственным!
     -- Нет,-- рявкнул Владимир.-- Мало того,  что  я  вытряхиваю  из  них
последние гроши на подати, так еще и души ограбить? Пусть  хоть  здесь  не
будут рабами!
     Он отпихнул монаха ногой, конь под ним сорвался в галоп. Сзади весело
загрохотали копыта. Дружинники неслись отдохнувшие, веселые,  сытые.  Кони
под  ними  добрые,  седла  новенькие,  попоны  расшитые   узорами.   Девки
засматриваются, глазки опускают вроде бы застеснялись.  Чудит  князь,  что
так долго и ни о чем ведет беседы с нищими и оборванцами!

     То ли слишком много жареного мяса поел с красным перцем, то ли жаркая
ночь смотрела в окна, но ярая мужская сила бушевала в теле так, что путала
мысли.
     Разозлившись, смахнул со стола бумаги,  Сувор  подберет,  поднялся  с
налитыми кровью глазами. В чреслах  наливалось  горячей  тяжестью,  пальцы
сжались, будто уже мяли мягкое теплое тело. Мелькнула мысль сходить в  дом
для наложниц, там  три  новых  девки,  взял  в  селе  по  дороге,  еще  не
опробовал, девственницы, молодые и сочные... но теперь, когда оставил стол
с работой, мелькнуло сожаление, что предпочел жалкие плотские утехи рабов.
"Но что я есть, как не раб,-- возразил он сердито,-- ежели брать от  пояса
и ниже? Я человек только от пояса и до головы, я волхв,  если  брать  одну
голову, и я -- частица бога, потому что  иной  раз  чую  нечто  особенное,
когда  душа  вдруг  сжимается  в  неведомой  тоске  и  готова   обливаться
слезами..."
     Он прошел по длинному коридору на другой конец терема. Там были покои
Юлии. Она так и осталась ни женой, ни наложницей, но Владимир не  запрещал
старым слугам называть ее княгиней.  Отпустить  обратно  в  монастырь,  из
которого ее выкрали для Ярополка,  не  разрешил.  Чувствовал  необъяснимое
торжество, когда заходил в ее покои и видел в прекрасных  глазах  страх  и
отвращение.
     Да, на его руках кровь ее мужа, его брата. Тем слаще брать ее  силой,
грубо, срывать платье с  беспомощной  и  плачущей,  ибо  в  эти  мгновения
особенно ярко видна его победа! Он взял власть, поверг  великого  князя  и
теперь мнет и жмакает его сладкую жену. И как восхитительно  видеть  в  ее
чудесных глазах бессильную ненависть!
     Он распахнул ногой дверь. В спальне горел  светильник,  над  постелью
висели пучки душистых трав. Юлия спала, разметавшись со сне.  Черные,  как
ночь, волосы закрыли подушку. Бледные  щеки  порозовели,  длинные  ресницы
отбрасывали густую тень на щеки.
     Руки дернулись расстегнуть ремень, обычно он лишь приспускал  портки,
но засмотрелся на спящую, ноги уже стаскивали обувь, цепляя за задники,  и
он, раздевшись, осторожно скользнул к ней под одеяло.
     Теплая от сна, она поежилась от его прикосновения, улыбнулись  и,  не
просыпаясь, сказала нежным голосом:
     -- О, Яр... я такой ужасный сон видела...
     Он обнял нежное хрупкое тело, ее тонкие руки  скользнули  вокруг  его
шеи, он прижался к ее губам, и она ответила нежно, еще во власти сна, но с
таким чувством, что его сердце дрогнуло. Ее тонкие длинные пальцы  гладили
его по затылку. Владимир подумал, что если бы не открывала глаз, то  могла
бы обмануться и потом, все-таки они  с  Ярополком  братья,  одна  плоть  и
кровь...
     -- Яр,-- прошептала она, но Владимир снова закрыл ее  маленький  алый
рот своими жадными губами.
     Ее тело было мягким, несмотря на хрупкость, и хотя ребра  были  видны
под тонкой кожей, что у славян считалось чуть ли  не  болезнью,  но  грудь
была  крупная,  упругая,  с  широким  розовым  кружком,   сквозь   который
просвечивали голубоватые жилки.
     Владимир, чуя приближение  мощи  богов,  отшвырнул  мешающее  одеяло,
навалился сверху. Юлия вскрикнула и открыла глаза. На  ее  лице  отразился
страх и такое  отвращение,  даже  гадливость,  что  Владимир  рассвирепел,
ударил ее по лицу:
     -- Грезишь? Нет больше твоего Ярополка!
     -- Есть,-- прошептала она.
     Он силой раздвинул ей ноги, вошел, застонал от звериного наслаждения,
сдавил ее так, что ее дыхание вылетело со всхлипом.
     -- Есть только я!
     Горячяя волна ярилиной мощи прошла  по  спине,  ударила  как  шаровая
молния в голову Все тело вспыхнуло в жарком огне. В эти мгновения  он  был
равен своим славянским богам, неистовым в плотской мощи, ярым и могучим.
     Он выдохнул с освобожденным стоном, пальцы расслабились, оставляя  на
ее нежном теле красные пятна. К утру станут сизыми  кровоподтеками,  но  к
его следующему приходу тело чужой жены будет чистым и девственным.
     Она лежала, плотно зажмурившись. Из-под покрасневших  век  непрерывно
бежали слезы. Щеки были мокрыми. На подушке расплывалось сырое пятно.
     Он поднялся, вытерся краем ее одеяла.  В  душе  стало  пусто,  голова
сразу  очистилась,  требовала  работы,  укоряла,  что  поддался   скотской
страсти. И пусть это радости богов, пусть сам  Ярило  ведет  его  по  этой
стезе, у славянства, как и у руссов, есть и другие боги.
     -- Спи,-- велел он с грубой насмешкой.-- И  пусть  тебе  приснится...
ха-ха! если сумеешь...
     -- Животное,-- прошептала  она,  не  размыкая  век.--  Почему  ты  не
отпустишь меня в монастырь?
     -- Я еще не насытился.
     -- У тебя уже три сотни жен!
     -- Четыре,-- поправил он небрежно.-- и тысяча наложниц.
     -- Тебе это мало?
     -- Мало,-- признался он.
     Грудь сжало как железным капканом на медведя. Где-то в  глубине  жило
осознание, что если соберет в жены и наложницы  всех  женщин  мира,  то  и
тогда будет мало. Он поспешно загнал это  ощущение  вглубь,  иначе  сердце
разорвется от тоски и горя.
     -- Я не насытился местью,-- бросил он и вышел, хлопнув дверью.
     По крайней мере, это она поймет.

     Послам и купцам всегда отводили места на постоялых дворах,  но  самые
сметливые из них покупали дома, дворы, расстраивали  строения,  расширяли.
Так к уже известным концам в Киеве: Варяжскому, Хазарскому,  Жидовскому  и
Ляшскому добавились Чешский, Немецкий, Угорский, а  некоторые  расширились
так, что в крепостной стене и ворота поставили для себя, дабы не объезжать
вдоль  стены  весь  город.  Так  появились  ворота  Ляшские,  Жидовские  и
Варяжские, а теперь добавились Чешские и Немецкие.
     Еще Святослав  мог  расплачиваться  со  своими  воеводами  и  боярами
землями и городами,  но  в  первый  же  год  правления  Владимира  столько
наплодилось новых бояр, воевод, тиунов, емцев, тысяцких, сотенных, послов,
мужей знатных и нарочитых, старшин, что даже великой Руси  не  хватило  бы
надолго. По повелению Владимира около сотни кузнецов-умельцев под  строгим
присмотром чеканили деньги. Иной раз он сам заглядывал, смотрел как  варят
серебро, отливают в опоках  длинные  толстые  колбаски,  режут  на  тонкие
кружки, выбивают на одной стороне его именную печать,  на  другой  --  три
перекрещенных копья.
     Еще он повелел воеводам и боярам завести свои печати. Кто золотые или
серебряные, а кто и на голубой бирюзе -- для крепости. Теперь уже не  уйти
от ответа, ежели что не так, стоит только взглянуть на печать.
     Пересматривая дани с племен  и  городов,  Владимир  к  обычной  плате
зерном, мехами, шкурами, скотом, медом и воском  велел  землям  и  городам
платить Киеву еще серебром и золотом. С хищной усмешкой отметил про  себя,
что Новгород за годы его правления окреп настолько,  что  способен  давать
две тысячи гривен, в то время как другие земли -- полторы, тысячу, а то  и
того меньше. Сверх того, все земли обязаны были,  а  за  тем  следили  его
тайные глаза и уши,  исправно  каждый  год  посылать  в  княжеское  войско
крепких молодых парней. Опять же Новгород давал каждую весну восемь  тысяч
воинов, а другие земли -- по пять, четыре, три...
     Кроме того, в самом Киеве и  других  землях  были  установлены  новые
подати за дом, хижину или землянку, за место на торгу, за проезд по мосту.
     На удивление, народ не нищал. Истребив бродячие отряды разбойников, с
корнем вырвав любое сопротивление власти, новый великий  князь  обезопасил
не только поля, но и дороги. Раньше выходя в поле на пахоту, всякий брал с
собой боевой топор и лук с полным колчаном стрел, а теперь и купцы  начали
ездить без дорогой охраны. Товары стали дешевле, их стало намного  больше.
Без страха за жизнь всякий не шибко ленивый возьмется торговать! По  весям
пошли офени с их нехитрым, но таким  нужным  на  местах  товаром:  суровые
нитки, шила, ножи, рыбацкие крючки. Те же офени скупали задешево у местных
умельцев их изделия, перепродавали втридорога в городах.  И  те  и  другие
были довольны: местные не ездили с одним горшком  или  рушником  в  город,
офени наживались  на  перепродаже,  заодно  выискивая  товар  для  крупных
воротил.
     Целые деревни нашли себе занятие на зиму, выделывая расписные  ложки,
узорчатые блюда, потешные фигурки из дерева и кости. По  весне  из  города
приезжали  купцы,  скупали  разом,  расставались  с   сельчанами   взаимно
довольные, уверенные те и другие, что обжулили того, с  кем  рядились.  По
слухам, деревенские безделушки, вырезанные при свете лучины  от  безделья,
уходили в Царьград, там продавались за чистое золото.

     И когда миновал год со  дня  захвата  Киева,  когда  малость  обросли
жирком, а мечи начали ржаветь в ножнах, пошли разговоры о вятичах,  что  с
момента распри  перестали  платить  дань,  о  западных  соседях,  то  бишь
ляхах...
     Не только воеводы, дружинники и даже челядь  знали,  что  Лях,  когда
начались в племени распри,  не  захотел  принимать  в  них  участия,  а  с
братьями Чехом и Русом ушел на свободные земли, захватив свои семьи,  скот
и челядь. А потом, чтобы даже не возникало  возможности  ссор  с  любимыми
братьями, эти трое разделили новую  землю,  причем  Ляху  досталась  земля
между Вартою и Нецем, где Лях и стал отцом целого быстрорастущего  племени
ляхов или лехитов.
     Там же Лях основал первый город Гнездо и дал начало  первой  польской
династии, правившей сто лет... Говорят, что  придя  на  новое  место,  Лях
увидел гнездо орла -- или много  гнезд,--  потому  так  и  назвал,  другие
говорят, что завидев красоту новой земли, Лях велел: "Гнездимся здесь!"
     Все же кое-какие распри возникли. Лях, Чех и Рус по-братски съехались
для мужского разговора в крохотную рыбацкую деревушку, poznali  sie,  и  в
память этого назвали деревушку Познанью.
     Владимир сам однажды приезжал поклониться Кровавому  Камню.  Под  ним
братья закопали по три младенца из каждого племени,  в  знак  незыблемости
межи. И вот эту межу бояре требуют перейти...
     Ну и что? Город Краков именуется от Крокуса, он первым  построил  там
крепость. Два могущественных ляха: Радим и Вятко, не поладили с  братьями,
пришли в земли потомков Руса и поселились на реке Соже и реке Оке. От  них
пошли радимичи и вятичи.  Кто  они:  ляхи  или  русичи?  Кого  это  теперь
интересует! Главное же, на чьей они будут  стороне,  какую  подать  смогут
снести без восстания, сколько людей могут дать в конное войско, сколько  в
пешее, а сколько вышлют с обозом?
     Князь русов Радар победил змея Крагавея, что  служил  у  престарелого
Ляха, пропахал на нем межу между землями, чтобы каждый знал, где чье. Едва
живой змей вырвался, кое-как дополз до Ляха и закричал: "Помни,  Ляхе,  по
Буг -- наше!", а после чего преданный змей помер. С той поры и  стала  там
граница навек, которую проклятый Мечислав, по-ихнему,  Мешко  I,  нарушил,
захватив Червень и другие червенские города...
     Владимир выслушал горячие речи воевод, сказал примирительно:
     -- Да ладно вам. Червенские города никогда не были нашими.
     -- А чьи же, ляшские? -- завопил Панас возмущенно.
     -- Не ляшские, но и не наши. Сами по себе росли и крепли.
     -- Княже, не то сейчас время, чтобы столь малое племя уцелело само по
себе. Если не мы их присоединим к себе, то ляхи, захватив сейчас,  удержат
уже навек и сделают ляшскими. Со слабыми не считаются!
     Владимир  вздрогнул,  услышав  эти  слова.  Перед  глазами   блеснуло
светло-золотистым светом. На миг узрел неправдоподобно прекрасные глаза...
Видение исчезло, наполнив его сладкой болью.
     Он  вздохнул,  бояре  переглянулись.  Иногда  лицо   великого   князя
становилось совсем черным,  будто  неведомый  зверь  пожирал  изнутри  его
печенку.
     -- Это я  знаю...  В  том  и  беда  нашего  времени,  что  все  время
собираемся жить и поступать по правде,  да  никак  не  соберемся...  Мы  с
ляхами один народ по языку и по вере...
     Панас напомнил:
     -- Мешко принял веру христиан!
     -- А кто в Польше об этом знает? -- отмахнулся Владимир.-- Вон король
Хлодвиг уже в седьмой раз принимает христианство. И у нас, и у ляхов, и  у
червенцев -- один язык, одна вера, одни обычаи. Пока что! Червенцев  легко
примучить жить хоть с нами, хоть с ляхами. А внуки червенцев уже  забудут,
что они червенцы. Станут либо ляхами, либо росичами.  Смотря,  кто  сейчас
одержит верх... Так что, хоть червенские города и не  наши,  но...  ладно,
убедили! Давайте посмотрим, сколько конных можем собрать  к  началу  лета.
Начинать войну с западным соседом -- это непросто.
     -- Почему непросто? -- удивился  Панас.--  Собрать  войско,  внезапно
напасть...
     -- Просто! -- усмехнулся Владимир недобро.-- Есть у  меня  в  дружине
Филя-дурачок... Он всегда  все  знает  наверняка:  напасть  ли  на  ляхов,
послать ли послов к Оттону, упразднить ли налоги, перевешать ли волхвов...
Особенно, когда хватит бражки, так вовсе нет ничего, чего он бы не знал. И
как Царьград взять, как лихоманку лечить, как на небо взобраться,  и  даже
как все народы под единую руку собрать!
     -- Нашел с кем сравнивать! -- обиделся Панас.
     -- Не нравится? И я все на свете знал, когда мне было десять весен. А
чем больше взрослел, тем  больше  сомневался.  Ты  заметил,  что  чем  кто
дурнее, тем увереннее обо всем судит?
     Панас обиделся,  ушел  молча.  Тавр  посмеивался  тихонько.  Владимир
нетерпеливо посматривал как во дворах вокруг княжьего  терема  расставляют
столы, накрывают белоснежными скатертями. Еще с  ночи  начали  свозить  во
двор ободранные туши оленей, вепрей, битую дичь, птицу, на  пяти  подводах
привезли свежую рыбу из  Днепра.  Подвалы  заполняли  бочками  с  хмельным
вином, медом, брагой.
     Панас как-то намекнул, что рано еще  увлекаться  пирами  да  утехами.
Умен боярин, но не докумекал того, что с ходу понял Тавр еще в  Новгороде.
Князь-то пьет самую малость, больше делает вид, что гуляет вовсю. Здесь на
пиру княжеском собирается старшая  дружина,  бояре,  посадники  из  других
городов, старейшины да самый разный и необходимый  люд.  Где,  как  не  за
дружеской чашей  обсудить  трудные  дела,  погасить  старые  споры?  Здесь
удается уладить то, что не смог бы войной и набегами. И червенский спор бы
решил миром, соберись вот так с ляхами за дружеской попойкой!
     Прискакал на взмыленном коне гонец. Тавр его перехватил во дворе,  но
тот, памятуя наказы великого князя, молчал как рыба, пока  не  оказался  в
дальней комнатке чуть ли не на чердаке, любимом  месте  князя  для  тайных
разговоров.
     Владимир выслушал, помрачнел:
     -- Ладно, отдыхай... Я пошлю другого, а то с коня  свалишься.  Волчий
Хвост мог бы и не двигаться дальше! Я ж наказал только вятичей  примучить,
а дальше идти резону не было.
     Гонец оторвался от кувшина, прохрипел все еще сухим горлом:
     -- Да больно легко все получилось! Вятичи вроде бы  собрали  огромное
войско, а потом враз все разбежались. Мы без боев прошли их землю,  сожгли
для острастки терем их князя, тот бежал куда-то к германцам, а дальше  что
делать, когда обошлось все без драки? Сами вятичи уже смеялись  над  своим
войском. Мол, волчьего хвоста испужались!  Тогда  мы  и  сунулись  малость
западнее...
     -- Велики потери?
     -- Нет, воевода сразу отвел войско. Там  спорные  земли,  без  твоего
слова он идти не посмел.
     -- Правильно,-- одобрил Владимир.-- Волчий Хвост --  умелый  воевода.
Хоть и боится меня, но дело делает. Отдыхай!
     Гонец попросил:
     -- Княже, ежели ответ дашь только к утру, то  я  буду  готов.  Только
коней дай свежих. Я -- воин, мне бы  к  своим!  Там  звенят  мечи,  свищут
стрелы, трубят трубы... А здесь -- тьфу! -- сонное царство. Не для мужей.
     -- Тебе дадут свежих коней,-- пообещал Владимир.

     Глава 26

     Сувор увел гонца на поварню, заодно распорядился насчет молодых девок
опосля трапезы. Ничто так  не  разгоняет  кровь,  как  девки,  что  помнут
усталое тело, походят по спине босыми ногами, а затем, потешив ему  плоть,
укроют одеялом и будут сторожить сон, отгоняя комаров.  Одну-две  Владимир
отряжал на ночь с прутьями на пруд, чтобы били по воде, пугали лягух, а то
те белопузые своими воплями иным спать мешают...
     Тавр, видя хмурое лицо князя, поинтересовался:
     -- Вести из Царьграда?
     -- При чем здесь Царьград? -- ощетинился Владимир.
     -- Да так... При  слове  "Царьград"  по  тебе  сразу  пятна  начинают
ходить. И шерсть поднимается как у кабана лесного. Как вот сейчас. И морда
как у коня вытягивается.
     -- Брось,-- попросил Владимир,  чувствуя,  что  в  самом  деле  кровь
горячими волнами бросилась в лицо,  а  от  кончиков  ушей  можно  зажигать
факелы.-- Какой Царьград, если он принес весть от Волчьего Хвоста. Вятичей
воевода примучил с легкостью, а затем решился сунуться на земли червенских
городов...
     -- Ну и... ?
     -- Получил по носу. Да не от самих червенцев или ляхов, а  столкнулся
с немецкими рыцарями!
     -- Что будешь делать?
     -- А что нам остается? Либо идешь вместе с судьбой, либо тебя  тащит!
А если хочешь победить, то надо вовсе идти навстречу.

     Тавр вытащил из сумки лист бересты, звучно и ядовито  зачитал  ответы
князей и родовитых бояр. Тот не привел войско,  ибо  выдавал  дочь  замуж,
другой не успел убрать урожай, третий только-только  распустил  войско  на
прокорм по весям, четвертый просто тягается с  братом  в  соседней  земле,
потому ни тот, ни другой не явились. А  были  и  такие,  что  попросту  не
ответили. Ссориться с новым князем киевским не хотели, но и подчиняться не
желали. Так и вернулись гонцы ни с чем.
     -- А Твердислав,-- закончил Тавр,-- вообще велел выпороть твоих людей
и отпустить без ответа.
     Владимир медленно и страшно бледнел. Кровь отхлынула от  лица,  затем
смертельная бледность залила шею. Голос стал низкий и хриплый, пошел рыком
к земле, от нее отпрыгнул и как дальний гром прогремел по всем поверхам:
     -- Без ответа? Это и был ответ! Ну ладно, Твердислав! Я знаю,  с  кем
ты меня спутал!
     Он сбежал с крыльца, свистнул. Отрок бегом привел коня. Князь прыгнул
прямо в седло. Тавр крикнул вдогонку, чувствуя, что надо спросить:
     -- А с кем он тебя спутал?
     -- С человеком,-- ответил Владимир хищно,-- который ему это простит!

     Конная княжья дружина вышла на рассвете,  а  на  пятый  день  конские
копыта застучали по земле знатного  боярина.  Владимир  разделил  дружину,
Войдана отправил наперехват:
     -- Ни одному не дай уйти!
     -- А как отличить виноватого от неповинного?
     -- А боги у нас на что? -- отмахнулся Владимир.--  Разберутся.  А  ты
убивай всех, кто побежит.
     Они ворвались с  трех  сторон.  Предосторожности  оказались  лишними:
Твердислав оказался застигнут врасплох. Повалив ворота, дружинники секли и
рубили всех во дворе, затем прогрохотали  сапогами  по  лестницам  терема.
Сопротивляющихся закалывали и выбрасывали из окон.
     Владимир ждал во дворе. Твердислава выволокли во двор полуголого,  за
ним тащили его двух жен --  роскошных  откормленных  женщин,  чуть  погодя
пригнали выводок детей. Самым старшим было лет по семнадцать,  а  младшего
плачущая кормилица прижимала к груди.
     -- Все никак не поймете,-- процедил Владимир с отвращением.--  Каждый
кулик в своем болоте хозяин? Я покажу, кто хозяин во  всем  этом  огромном
болоте!
     Твердислав, всегда важный и осанистый,  побелел,  повалился  в  ноги,
запричитал по-бабьи. Владимир с отвращением пнул сапогом:
     -- Жен и старших дочерей  --  на  потеху  дружине.  Буде  выживут  --
продать жидам, пусть гонят в южные страны. Авось, там купят в  гаремы  или
публичные дома для прокаженных.
     -- А младших?
     Владимир окинул их равнодушным взором:
     -- Тоже. Если жиды не купят, то --  под  нож.  Но  чтобы  с  пользой,
отдайте Нессу. Он окропит их кровью жертвенные камни.
     Твердислав голосил, пытался подползти и  поцеловать  сапоги  великого
князя. Его удерживали, били. Владимир кивнул в его сторону:
     -- С этой туши содрать шкуру, сделать  чучело.  Пусть  отроки  учатся
метать стрелы!
     Он по-хозяйски оглядел добротный терем в три поверха,  многочисленные
постройки, амбары, сараи, длинную конюшню. У  Твердислава  на  его  землях
видимо-невидимо скота, одних конских табунов больше десятка, а уж  коровьи
стада  вовсе  не  перечесть...  Такое  хозяйство  можно  разделить   между
тремя-четырьмя боярами из новых. А то и на пятерых хватит!
     Уже уходя, он оглянулся:
     -- А шкуру чтоб сдирали с живого! Начиная  с  пяток!  Пусть  во  всей
округе слышат его вопли. И видят, как расправляется князь с ослушниками.

     Базилевс Василий спросил раздраженно:
     -- Как хоть правильно называется  их  образование  теперь?  Русь  или
Рось?
     Историк низко поклонился:
     -- Это северяне, недавно пришедшие на те земли, виноваты в  том,  что
Рось начинают звать Русью. Болгар они называют булгарами, "Правду Росскую"
-- "Русской Правдой", арабы и персы уже зовут их русами, и только мы зовем
по старинке, как привыкли со времен эллинов: росами. Даже царя ихнего Боза
называют ныне Бусом...
     Базилевс поморщился:
     -- Оставь свои мудрствования. Мне нужен день сегодняшний. Учти, я  не
Цимихсий, который с ними воевал, братался с ихним князем. Я только и знаю,
что это тоже славе... Поляне, кажется...
     -- К нашему счастью, полян уже нет,-- ответил историк  обрадованно.--
Они разделились на множество племен, каждое из которых  называется  иначе:
дряговичи, уличане, тиверцы... А поляне -- еще та  часть  племен,  которых
Диодор Сицилийский описал как народ "пал" или "поли", а Плиний их описывал
как "спалов". Росами же их начал называть готский историк Иордан: один  из
росомонов изменил Германариху, и тот казнил его сестру Лебедь -- в готском
произношении -- Сунильду,  и  тогда  ее  братья,  мстя  за  сестру,  убили
Германариха.
     Базилевс молча выругался.  Историк  был  превосходен,  но  в  упоении
перескакивал с вопроса на вопрос, терял нить  повествования,  часто  вовсе
забывал о чем спрашивают, влезал в дикие дебри, до которых умному человеку
вообще нет дела.
     Историк понял по злому лицу, что надо закругляться, заторопился:
     -- С того  дня  малое  племя  россов  стало  быстро  возвышаться  над
другими. Их главным городом стал Киев, построенный храбрым и  воинственным
Кием, тем самым, который и убил Германариха. Он в молодости бывал у нас на
службе, командовал войсками. Вернулся на родину не один: сманил  на  новые
земли две тысячи воинов, пожелавших покинуть империю и поискать счастья на
новых землях.
     -- Ну-ну?  Почему  Русь  оказалась  так  далеко?  Почему  она  теперь
Киевская?
     -- Ослепительнейший... Русы захватили земли по Днепру, убили киевских
князей, там создали Новую Русь, как твои предшественники -- Новый Рим,  но
ее по имени главного города стали называть Киевской Русью.
     -- Это большой город?
     -- Не только. Он также свят... даже для нас. Там  в  старину  побывал
апостол Андрей, самый любимый ученик и друг  Христа,  которого  он  первым
призвал в ученики и первому раскрыл суть  своего  учения...  Потому  он  и
зовется Первозванным! Андрей -- брат апостола Петра, который держит  ключи
от райских врат. Так вот Андрей побывал на  берегах  Днепра,  поглядел  на
шумный город, на торги, на перекрестье дорог,  воздвиг  крест  на  горе  и
прорек,  что  на  этом  месте  будет   город,   который   возвысится   над
остальными... А когда пришел Кий, он как раз и построил новый  город  чуть
ниже  по  течению,  в  том  месте,  где  поставил  Андрей  крест.   Андрей
Первозванный был распят на кресте, память о нем отмечается 30 ноября и  30
июня, он с небес следит за Русью и всячески ей покровительствует...
     Василий прервал раздраженно:
     -- Как он может содействовать язычникам?
     Историк смиренно опустил глаза:
     -- Андрей не родился христианином. Как и остальные апостолы... Он сам
был язычником,  свирепым  и  лютым.  Христа  встретил  уже  зрелым  мужем,
незадолго до своей страшной гибели. Он понимает язычников,  сочувствует  и
помогает. Так говорят в народе!

     Владимир рывком напялил кольчугу. Прохладная тяжесть плотно  облепила
тело. Почти незаметная под рубашкой,  но  ей  выдерживать  удары  железных
стрел из самострела, что пробивает любые булатные доспехи,  а  уж  мечи  и
копья лишь тупятся о ее кольца...
     Он ухватил меч, со стуком  бросил  в  ножны.  Как  говорят  гости  из
западных стран, у них только самые богатые  могут  позволить  себе  купить
кольчуги, а у него вся дружина, как старшая, так и  младшая,  как  рыбы  в
чешую втиснута в эти рубашки из булатных колец.  И  все,  как  на  подбор,
дышат силой и удалью. Надо было только чаще гонять на учения, а  то  много
бражничали да девок всех перепортили в городе и соседних весях.
     Увы, скоро на своих головах узнают насколько важно было побеждать и в
учебных боях! Впереди -- червенские города!
     Он  не  стал  искать  брода,  как  делалось  исстари.  Ночью  скрытно
переправил все огромное войско на плотах, кожаных  мешках  с  воздухом,  а
кому не хватило -- велел разобрать по бревнышку  все  избы,  которые  боги
поставили в нужном для них месте на берегу реки.
     Войско переправлялось до  утра,  а  едва  забрезжила  заря,  Владимир
двинул полки по равнине, захватывая города и поджигая сторожевые заставы.
     Первым  врасплох  захватил  владения  племенного  князя   журавлевцев
Полищука. Дружину князь собрать не успел, взяли  как  петуха  на  насесте,
прямо из постели выволокли. Избитого, связанного прямо в  исподнем  белье,
его сбросили с крыльца собственного терема под ноги коня Владимира.
     Владимир напряженно сидел в  седле,  вслушивался  в  отчаянные  крики
челяди: с молодых девок срывали одежду и пользовали тут же посреди  двора,
а старых баб и толстых бояр с удовольствием резали как овец. Не  верилось,
что с такой легкостью захватил обширные земли.
     Конь осторожно переступил, стараясь не задеть  копытом  окровавленное
лицо бородатого человека. Владимир холодно поинтересовался:
     -- Ну, тварь подлая, что скажешь в оправдание?
     Полищук с усилием поднял залитое  кровью  лицо.  Глаза  с  ненавистью
впились в статную фигуру молодого богатыря:
     -- Чтоб ты сдох, сын рабыни!.. Никогда... никогда я не  буду  служить
тебе!
     Владимир оглядел холодно  его  богатырскую  фигуру,  смерил  взглядом
широкие плечи, необъятную спину. Даже все видавшие дружинники, дрогнули от
недоброй улыбки киевского  князя  и  его  острого  как  печенежская  сабля
голоса:
     -- А вот тут ты ошибся.
     -- Никогда!
     -- Будешь.
     По знаку  Владимира  князя  оттащили  в  угол  двора,  быстро  и  без
проволочек сорвали одежду, привязали за руки к перекладине между столбами.
Грузная туша  Полищука  повисла,  раскачиваясь  над  землей,  а  ноги  ему
накрепко привязали к дубовой  колоде.  Массивное  тело  странно  белело  в
вечернем свете заходящего солнца, словно бы висел с обрубленными руками  и
головой: те были темными на открытом воздухе, а остальная плоть оставалась
чистой как у женщины.
     Затем раздался страшный крик, в которой не было ничего человеческого,
треск сдираемой заживо кожи, снова дикий крик  человека,  обезумевшего  от
боли. Гридни похохатывали, тыкали узкоклювыми  щипцами,  но  кожу  сдирали
медленно, бережно, не прорвать бы ненароком.
     Когда утром Владимир вышел на крыльцо  терема  Вырвидуба,  оставив  в
постели двух дочерей побежденного  князя,  пусть  теперь  гридни  тешатся,
отрубленная голова старого князя уже торчала  над  воротами.  В  раскрытых
глазах застыл ужас, а рот  еще  перекашивался  в  судороге.  Седые  волосы
слиплись,  висели  красными  сосульками.  У  колодца  дубовая  колода  уже
блестела, чисто отмытая. Из сарая доносилось  довольное  хрюканье  свиней,
которым скормили ухоженное мясо.
     Из оружейной, завидя  князя,  бегом  примчался  Кремень.  Откинувшись
назад, нес  огромный  барабан,  на  Руси  именуемый  просто  билом.  Глаза
старшего гридня были покрасневшие, а голос охрип, словно Кремень  не  спал
всю ночь, работал:
     -- Готово, княже! Шкуру серебряными гвоздиками вот тут по  краю,  как
ты велел... Чуть стукни, за сто верст услышат.
     Владимир зло скривил губы:
     -- Ну, Вырвидуб? Я же сказал,  что  будешь  служить  мне  даже  после
смерти!

     Дальше идти пришлось  через  земли  отважного  Кречета  Белое  Крыло.
Славный витязь, благородный и знаемый как за отвагу, так и за щедрость, он
симпатизировал Ярополку, как-никак  единоверец  --  Кречет  веру  взял  от
соседних ляхов,-- но из-за дальности его земель, войска Кречета в войне  с
Владимиром оставались в своих землях. Победу  новгородца  принял  холодно,
дани не платил,  своих  людей  в  войско  победителя  не  давал.  Владимир
отмалчивался, слишком многие восхищались Кречетом за его былые  подвиги  в
борьбе с  печенегами,  но  близкие  знали,  что  князь  злопамятен,  герою
печенежских сражений когда-то икнется здорово.
     Сейчас они вторглись в его земли не потому, что князь  затаил  злобу,
просто войску надо идти прямым путем.  Но  в  первый  же  день  примчались
верховые, закричали издали:
     -- Княже!.. Беда!
     -- Что там? -- выкрикнул Владимир.
     Воины вокруг заволновались, сдвинулись, словно закрывая князя  своими
телами. Старший верховой закричал:
     -- Кречет велел в отместку  подпалить  наши  села!..  И  народ  начал
избивать  и  зорить!..  Наших  жен  и  детей  велел  вязать  и   продавать
рахдонитам, дабы сгинули в чужих странах...
     Владимир привстал на стременах, вскричал бешено:
     -- Ты с ума сошел? Кречет всегда был честным и отважным воином!..  Он
такое не мог...
     Верховой закричал отчаянно, бесстрашно перебив самого князя:
     -- Не мог?.. А он уже месяц как  веру  жидовскую  принял!.  Потому  и
разоряет наш народ, детей наших уводит в чужеземный полон!
     Воины зароптали, зазвенело железо. Всюду Владимир  видел  нахмуренные
лица, сверкающие в ярости глаза. Верховой заорал, срывая голос:
     -- Ты князь или не князь?..  Какой  из  тебя  защитник,  когда  такое
терпишь... Курица ты мокрая, а не князь...
     Владимир привстал на стременах, вытянул длань. Голос его был тяжел  и
мрачен:
     -- Горько мне... Но там -- враг! Истребить его, и всю семью  тоже.  С
детьми, чтобы выполоть ядовитую траву с корнем.
     Дружина ринулась вперед, как спущенные  с  поводка  голодные  псы.  С
воем, свистом, визгом понеслись  к  огромной  веси  с  невысокой  оградой,
ворвались  в  раскрытые  врата,  вскоре  запылали  дома,  сараи,  конюшни.
Владимир  ехал  медленно,  его  окружали  знатные  бояре,  Кремень  держал
наготове дюжину отборных  гридней,  но  оборона  Кречета  была  растоптана
внезапностью и свирепостью, которую там явно не ожидали.
     Когда он подъехал к терему  Кречета,  из  окон  выбрасывали  подушки,
летели перья, отчаянно голосили бабы, но то у  одной,  то  у  другой  плач
внезапно переходил в предсмертный хрип.  Из  распахнутой  двери  выбросали
окровавленного человека. Кровь хлестала из  множества  ран,  он  попытался
пристать, завалился  навзничь,  увидел  неподвижного  Владимира  на  коне,
захрипел в ярости, стал снова приподниматься:
     -- Это я... жег села? Ты... подлец!...
     -- Я политик, а не дурак с мечом,-- огрызнулся Владимир.-- Мне  нужна
победа.
     -- А... цена..,-- прохрипел Кречет,-- какой ценой... такую победу?
     -- А за  ценой  не  постоим,--  ответил  Владимир,  сам  ощутил,  что
получилось гордо и красиво, и пока никто не  уловил  всей  жуткой  глубины
подлости в таких словах, кивнул Кремню: -- Зарежь.
     Кремень, понимая князя даже с полувзгляда,  спрыгнул  с  коня,  мигом
ухватил израненного героя за волосы  на  затылке,  рванул,  обнажая  белое
горло. Нож блеснул на короткий миг, коричневое от солнца горло лопнуло как
спелый кавун,  кровь  брызнула  горячей  струей.  Кремень  отпихнул  тело,
отпрыгнул, а кровь била горячей струей, сворачивалась коричневыми шариками
в пыли.
     -- Добро,-- кивнул Владимир и добавил громко,-- это милосердно. Он не
слышал обвинений в своих страшных преступлениях.
     -- Да.-- ответил Кремень тоже громко,-- он не успел даже испугаться.
     Только Тавр смолчал, хотя в глазах боярина Владимир видел нечто вроде
восхищения. Все-таки сам придумал с поджогом  своих  же  сел,  а  верховым
сразу же велел дать денег и услать на кордон с  греками,  чтобы  здесь  не
успели проболтаться.
     Оказавшись рядом, Тавр шепнул:
     -- Насчет веры здорово... Одним камнем двух зайцев.
     -- Помалкивай.
     -- Молчу-молчу.

     У Перемышля встретили первое крупное войско ляхов. Те дрались храбро,
но их войско было собрано наспех, Владимир разбил без  труда,  погнал,  на
плечах убегающих ворвался в город.
     Отряды Войдана промчались через весь город к западным  воротам.  Надо
было успеть закрыть все ворота и сразу выставить крепкую стражу. Важно  не
упустить знатных ляхов и русских перевертней. Владимир надеялся  захватить
и  Варяжко,  тот,  по  слухам,  подзуживал  ляхов  не  только   удерживать
червенские земли, но и пойти на братоубийцу, захватившего чужой престол.
     Варяжко и раньше  оказывался  везде,  где  сопротивление  было  самое
ожесточенное. И не только здесь, в Червении. Побывал у вятичей,  но  успел
ускользнуть от мечей Волчьего Хвоста, сеял смуту среди  печенегов,  но  те
предпочли заниматься новым делом: с упоением пахали землю  и  разбрасывали
по ней купленные у славян зерна.
     Владимир во главе малой дружины сам спешил к западным воротам. Оттуда
больше всего раздавалось криков, а мечи там стучали по  щитам  как  частый
град. Не дать Варяжко снова ускользнуть сквозь пальцы, как уже случалось!
     Его конь опередил дружину. Распахнутые ворота уже показались в  конце
широкой улицы, там была давка, народ бежал из города. Он  все  нахлестывал
коня, как вдруг толпа в воротах раздалась  в  стороны,  послышались  крики
ужаса и восторга. С той стороны через ворота вбежали огромные викинги!
     Они  бегом  вливались  в  город  своими   нестройными   рядами,   уже
разъяренные запахом близкой крови, полураздетые, но с огромными  мечами  и
топорами, в рогатых железных шлемах -- яростные и неустрашимые.
     -- Княже! -- услышал Владимир сзади отчаянный крик.
     Этот страшный миг мог решить  судьбу  всей  битвы.  Владимир  уже  не
успевал остановить коня, тот внес прямо в боевые ряды, спереди и  с  боков
заблистали обнаженные мечи. Он рубился яростно, вертелся в седле как вьюн,
не увидел, а ощутил всеми чувствами, как мощно ударила налетевшая дружина.
     Приди викинги чуть позже,  они  ворвались  бы  в  город,  где  войско
русичей уже разбрелось бы, занимаясь грабежами да убийствами. Таких побить
легко, но теперь сеча завязалась на самом входе в город.
     Владимир еще отбивался, но  тут  конь  пал,  пронзенный  мечами.  Все
видели, как князь скатился к ногам варягов, а Владимир успел подумать, что
на его счастье у северных воинов не в ходу копья, а  то  бы  еще  на  коне
достали.  Его  топтали  копытами,  сапогами,  трижды  сбивали  с  ног,  он
задыхался в тесноте. С  трудом  выполз  из  схватки  к  стене,  оглушенный
конским ржанием и криками.
     У стены лежали, сцепившись, русич  и  варяг,  оба  мертвые.  Владимир
выхватил из рук мертвого дружинника меч.
     Варяги напирали, в город втискивались новые отряды. Сеча  шла  лютая,
люди задыхались от  тесноты.  Дружинники  старались  удержать  варягов  на
месте, не дать им ввести в бой все силы. Лицо одного варяга,  что  рубился
во главе отряда, показалось Владимиру знакомым. Он вздрогнул: это был  ярл
Рольд, что ни по одежде, ни по оружию не отличался от простого воина.
     -- Вперед! -- заорал Владимир хрипло.  Он  бросился  вперед,  страшно
вскинув меч.-- Выдавить их как глину и закрыть  ворота!  А  Рольда...  вон
того с рогами, имать живьем!
     Он врубился в ряды викингов,  расталкивал  своих.  Сзади  уперлись  в
спину, вскоре он  уже  не  мог  орудовать  мечом,  оказавшись  прижатым  к
толстому крепкому воину. Тот свирепо  перекашивал  мясистое  лицо,  тщетно
пытался высвободить зажатый между телами меч.
     Сзади  напирали,  спереди  держались.  Владимир  невольно  вскрикнул.
Доспехи трещали и сминались на нем как щепочки.  В  глазах  потемнело.  Он
вцепился в варяга, мелькнуло перед глазами его посиневшее  лицо,  изо  рта
пахнуло гнилыми зубами. Владимир увидел свои руки на горле варяга.
     Под пальцами хрустнуло, словно яичная скорлупа. Викинг стал  оседать,
но толпа так плотно зажала обоих, что мертвый колыхался перед  Владимиром,
пока кто-то с силой не боднул князя головой. В глазах  потемнело,  услышал
звон, все тело пронзила боль, словно по нему проехал тяжело груженый обоз.
     Сбоку была грубая каменная стена. Слышались крики, гремело железо. Он
с  трудом  поднялся  на  четвереньки,  отряхнулся  как  собака.  В  глазах
очистилось, увидел наседавших русичей,  что  вливались  из  двух  соседних
улиц. Во главе отрядов  страшно  рубились  Войдан  и  Панас.  Часть  пеших
вклинилась под стеной к воротам, сумели сдвинуть створки, закинули в петли
слеги. Передний отряд варягов, в том числе и  забрызганный  кровью  Рольд,
оказались в ловушке. На них набросились с яростью, не желая даже  брать  в
полон, да те и не думали о позорном плене. Рольд дрался яростно,  вертелся
как дикий кабан, окруженный псами. Щит он  отшвырнул,  меч  вертел  обеими
руками. Его сбили с ног брошенной издали гирей, навалились, связали.
     С той стороны ворот  слышались  страшные  крики,  проклятия,  ругань.
Попавшие в ловушку варяги пробовали  пробиться  обратно  к  воротам,  даже
сумели снять слеги, но посекли в спины, а слеги набросили обратно.
     Владимир поднялся, хватаясь за стену. Сильные руки помогли удержаться
на ногах. По частому дыханию узнал Тавра.
     -- Что ты опять сам,-- сказал боярин с досадой.-- Сам говорил,  вождь
должон смотреть сверху!
     -- С вами посмотришь,-- огрызнулся Владимир.-- Не только Русь, портки
потеряешь.
     -- Не сейчас, так чуть позже бы одолели...
     -- Или они нас. Сколько их там?
     Тавр поднял голову, помахал руками. С  верхушки  стены,  откуда  трое
дружинников уже переругивались с противником, один закричал:
     -- Их около пяти тысяч! Все пешие, в пыли, ищут бревно для тарана!
     -- Собрать все дружины,-- велел Владимир,-- изготовиться! А пока  что
привести ко мне Рольда.
     -- Куда привести?
     Владимир огляделся. Внимание привлек аккуратный чистенький домик.
     -- Вон туда. Я остановлюсь там.
     Тавр кивнул дружинникам, те метнулись в дом. Вскоре  там  послышались
отчаянные крики, предсмертный хрип. Под веселые возгласы зарезанных хозяев
выбросили в окно, выволокли молодую спелую девку в  разорванном  платье  и
воровато потащили на задний двор.

     Когда в дом ввели пленного викинга, Владимир уже отошел от  удара  по
голове,  жадно  отпаивался  холодным  квасом.  Путы  с  Рольда  сняли,  но
дружинники не отходили от пленника  ни  на  шаг.  Воеводы  сели  по  углам
комнаты, чтобы не мешать великому князю.
     Рольд стоял  спокойно,  потирал  покрасневшие  от  веревок  руки.  Он
оставался в легком доспехе, хоть и без оружия. С  той  поры,  как  помогал
брать Киев, взматерел, раздался в плечах, глаза смотрят жестко, сурово.
     -- Ну, здравствуй, ярл,-- сказал Владимир медленно.
     -- Будь здоров и ты, конунг,-- ответил Рольд.
     -- Великий конунг,-- поправил Владимир.--  Или  каган,  как  называют
степные народы. Но вообще-то я великий князь.
     -- Великий конунг,-- согласился Рольд равнодушно.
     Владимир раздвинул губы в усмешке:
     -- А почему бы тебе не напомнить мне, что великим конунгом я  стал  с
помощью твоего меча?
     Рольд равнодушно сдвинул плечами:
     -- Это было важно для тебя. Для нас же -- нет.  Мы,  викинги,  ставим
королей и свергаем их по всей Европе. Берем города и  завоевываем  страны,
ходим в дальние походы, бываем за дальними морями... Запомним ли мы каждую
мелочь?
     Владимир нахмурился:
     -- Твоя речь полна гордыни. Или в тебе так громко говорит честь? Мол,
даже в полоне викинг не напомнит о своих прежних заслугах... Хотя от этого
зависит жизнь. Так что с тобой делать?
     Панас подал голос:
     -- Знамо дело, сказнить! Вон рожа какая татевая.
     Владимир покосился на Тавра:
     -- А ты, боярин?
     Тот укоризненно покачал головой:
     -- Ишь, сказнить... А о казне кто будет думать?  Да  его  продать  на
Восток -- цены не будет! Какие мускулы, какие плечи! А рост, а кулаки?  Да
его с руками оторвут, любые деньги дадут. А с ним и других на  невольничий
торг отправим. Как варягов, так и ляхов. Чем больше  наловим,  тем  лучше.
Рахдониты уже идут за нашим войском следом, скупают все!
     Рольд слушал молча. Суровое лицо было непроницаемо. Владимир  спросил
усмешливо:
     -- Что посоветуешь, ярл?
     --  Воля  твоя,  конунг,--  ответил  Рольд  бесстрастно.  Он   смерил
Владимира холодным взглядом. Глаза его были голубые, как лед на  солнце.--
Воинская судьба изменчива. Иначе я бы сейчас ломал  голову,  куда  продать
тебя.
     -- Гм... и что бы ты придумал?
     Рольд чуть усмехнулся, в глазах промелькнула веселая искорка:
     -- Я бы придумал.
     А Тавр продолжал раздумчивым голосом:
     -- А можно и еще лучше... Не в Царьград, а в  Багдад.  Приставят  при
гареме  баб  ихних  сторожить.  Правда,  сперва  выхолостят,  как  у   них
водится...
     В лице Рольда впервые появилось беспокойство.  Владимир  наблюдал  за
ним заинтересованно. Воеводы гоготали, начали строить  предположения,  как
могучий викинг будет справляться со своими новыми обязанностями.
     Наконец Владимир с грохотом опустил медную чару на крышку стола:
     -- Ладно, довольно глумиться.  А  ты,  Рольд,  почему  выкупиться  не
предлагаешь?
     -- У меня нет ни злата, ни серебра.
     -- Как? -- удивился Владимир.--  У  такого  удачливого  ярла?  Да  ты
только от нас из Киева увез гору золота! А сколько у  тебя  было  побед  в
Царьграде, а сколько еще ляхи платили?
     Рольд презрительно сощурил глаза:
     -- Конунг, ты жил с нами, ел нашу еду, сражался  с  нами,  а  так  до
конца и не познал нас. Мы не держим  золота,  не  украшаем  жилищ.  Лучшее
украшение викинга -- его доблесть. Викинги зарывают  добытое  золото,  ибо
так обессиливают врага и придают сил своей земле.
     Войдан кивнул:
     -- Да,  это  их  древний  обычай...  Гиблое  дело,  княже!  Потому-то
викинги, хоть и захватывают богатейшие страны, сами остаются  бедными  как
лесные мыши. Обреченный это народ, княже. Все из-за вот таких богов!
     Владимир остро взглянул на воеводу:
     -- Обреченный из-за веры?
     -- Трудно поверить? Вера может спасти народ, может завести в тупик.
     Владимир сказал с неудовольствием:
     -- Чудной ты! Тебе нет равных с мечом, а ты уже  в  который  раз  все
сводишь к вере, будто какой-то... Миром правит меч, а не вера в богов! Что
могут тысячи волхвов против моих десяти мечей?
     Войдан кивнул на улыбающегося Рольда:
     -- Вот он согласен с тобой.
     -- А что в этом плохого? -- спросил Владимир раздраженно.
     -- Взгляни на него.
     Владимир взглянул. Викинг был  красив  мужской  статью,  в  нем  жила
яростная мощь сильного здорового зверя.
     -- Ну и что?
     -- Я думал, ты уже умеешь больше.
     Владимир раздраженно пожал плечами:
     -- Не понимаю.
     -- Он побежден, княже. А раз так, то присмотрись. Не ложен ли  вообще
весь его путь.
     Вместо князя ответил обидевшийся Панас:
     -- Ну, ты загнул! Мы  победили,  потому  что  дрались  лучше.  Мы  --
храбрее, сильнее, отважнее!
     Войдан от него отмахнулся как от назойливой мухи:
     -- Викинги сражаться умеют тоже. Как и ляхи. Но раз побеждаем мы,  да
еще не единожды, то наши победы не случайны.  И  не  мечами  такие  победы
добываются.
     Панас вскинулся, оскорбленный:
     -- А чем еще?
     Войдан усмехнулся, смотрел  сквозь  него  как  сквозь  пустое  место.
Наступило молчание, все смотрели на плененного ярла. Владимир ощутил,  что
момент победного глумления сорван.
     -- Ладно,-- сказал он досадливо,-- Ты, Войдан, вечно нас путаешь... В
мире все просто и ясно. Есть друзья и враги. Есть черное и белое. Конечно,
не только мечами куется победа. Надо еще  и  продумать  как  напасть,  где
напасть, как устроить засады!
     Войдан раскрыл было рот, явно  собираясь  возразить,  но  усмехнулся,
смолчал. Рольд переступил с ноги  на  ногу,  его  взгляд  скользнул  через
распахнутое окно по верхушкам деревьям в синюю даль. На миг  на  его  лицо
словно бы набежала тень. Гридни шумно сопели, один отставил копье и  шумно
чесался. Воеводы выжидающе смотрели на князя.
     -- Рольд,-- сказал Владимир.-- У Мечислава ты уже не получишь  плату.
Я тебе предлагаю за свой выкуп послужить  мне.  Пойдешь  с  моим  войском.
Захватишь у ляхов добычу -- десятая часть твоя.
     Рольд медленно раздвинул губы:
     -- Почему десятая?
     -- Остальные части идут князю, воеводам, знатным людям Киева, городам
Руси, давшим своих воинов. Но ты, кажется, торгуешься?
     Он хмуро посмотрел на ярла. Глаза хищно блеснули, голос стал холодным
и жестким, как лезвие меча:
     -- Эй, гридни! Вывести его на задний двор и скарать на горло.  Голову
принести мне.
     Гридни встрепенулись, схватили Рольда под руки. Когда  уже  доволокли
до двери, викинг обратил побагровевшее от натуги лицо к Владимиру:
     -- Но ты... еще не услышал мой ответ!
     -- Говори,-- разрешил Владимир.
     -- Я согласен на десятую долю.
     В комнате раздался вздох. Тавр нахмурился, но остальные  смотрели  на
ярла сочувствующе.
     -- Ты хорошо сражался,-- сказал Владимир уже другим голосом,--  и  не
твоя вина, что победа досталась нам. Садись с нами!  С  делами  закончили,
пора отметить победу пиром...
     Рольд хмуро вернулся, разминая все еще багровые от веревок руки. Тавр
крикнул зычно, в горницу начали  вносить  заморские  вина,  хмельной  мед,
окорока, дичь, зелень... Рольд повеселел, привычно уселся за стол,  словно
час тому не скрещивал мечи с Войданом и Панасом. Да и Панас, уже захмелев,
совал ему гигантский рог с вином, обнимал за плечи, а потом и вовсе  полез
целоваться.
     В горницу входили военачальники. Владимир взмахом руки усаживал  всех
за столы.
     -- А к тем,-- вспомнил Владимир,--  кто  еще  колотится  в  городские
ворота, как козел о новые ворота,  пошли  гонца.  Мол,  и  на  них  сейчас
накроют столы!

     Глава 27

     Волхв ритмично бил в бубен, хрипло и  зовуще  пропели  трубы.  Воины,
сняв шлемы и держа их на локте левой руки, запели боевую  песнь,  призывая
богов и родителей зреть на них  с  облаков,  обещая  показать,  как  умеют
сражаться и умирать их дети!
     Владимир ощутил, как с каждым ударом сердца неведомая сила  распирает
грудь, как священная мощь богов вливается в его руки и  ноги.  Тело  стало
могучим как ствол столетнего  дуба.  С  каждым  мгновением  он  чувствовал
священную ярость, дар богов, что роднит человека с богами. А песнь звучала
все громче, подхваченная другими голосами, хрипловатыми и суровыми. В  ней
слышался звон мечей, конский топот, крики и треск горящих домов. Он ощутил
в ладони теплую рукоять меча, не успел удивиться когда успел выхватить,  а
ноги уже подняли его над седлом, он вскрикнул звонко и страшно:
     -- С нами боги, так кто же против нас?
     -- С нами боги,-- послышался крик.
     -- С нами боги!
     -- Боги!!!
     Конь под ним ринулся  вперед  как  глыба,  брошенная  из  катапульты.
Владимир в жажде кровавого боя дважды рассек мечом воздух, стремясь скорее
добраться до врага, гнусного и жалкого, презренного, подлого, а в ушах все
громче звучала священная песнь о героях, которые рождаются и живут  только
вот для таких мгновений боя...
     Слева двигалось нестройное войско викингов. На шаг впереди шел Рольд,
золотые волосы красиво блестели на солнце, красный плащ трепало за  спиной
ветром. Грудь его была обнажена, открыта вражескому железу. Из-за плеча на
противников хищно смотрела рукоять огромного меча.  Перевязь  поблескивала
редкими железными бляшками. Из синих глаз викинга смотрела сама смерть.
     Этот бой был похож на многие другие сражения,  когда  в  чистом  поле
сходятся две рати, свирепо рубятся топорами и  мечами,  колют  рогатинами,
где одни трусливо избегают жарких схваток, другие остервенело бросаются  в
самую сечу.
     Червенские города были отвоеваны  --  или  завоеваны  --  почти  все.
Владимир вел войска в едином  стремительном  броске.  Захватив  город,  не
останавливался, даже не слезал с седла. Не  успевали  червенцы  в  дальних
городах услышать о вторжении войск  киевского  князя,  как  уже  стонет  и
прогибается земля под тяжестью их несметных войск, впереди с диким  визгом
несутся печенеги, дикие союзники, а следом  тяжелым  скоком  идут  крупные
подкованные кони русичей. Бывало и такое, что червенцы  не  успевали  даже
захлопнуть ворота.
     Печенеги спешили нахватать молодых парней  и  девок,  иудеи-рахдониты
давали за них высокую цену. Правда,  по  дороге  большая  часть  пленников
гибнет, но уцелевшие окупали все потери. Варяги просто убивали и  грабили.
Русские же, показывая широту своей натуры, убивали  и  грабили,  уцелевших
продавали иудеям, а в оставляемых домах рубили мебель,  гадили  в  красном
углу, мочились в кадки с моченой брусникой и плевали в квашеную капусту.
     Был взят последний город, и только тогда со стороны  ляхов  подоспела
по-настоящему крупная рать. Русское войско вышло навстречу,  в  поле  была
страшная сеча. Ляхи дрались упорно, но русичи уже знали, что это последний
бой, дальше можно  снять  доспехи  и  ехать  обратно  на  телегах,  рубахи
расстегнуть до пояса, зевать,  лениво  чесаться,  перебирать  подарки  для
родни и знакомых девок...
     Варяги, нахватав злата и серебра в захваченных городах, тоже  дрались
как голодные псы за кость. Конунг Вольдемар показал себя великим воином  и
щедрым вождем, за ним готовы были идти в огонь и воду. Ярл Рольд тоже явил
себя настоящим вождем, приняв сторону доблестного конунга. Хоть  и  хорошо
им платили за защиту червенских городов, но, захватив их и ограбив,  взяли
в десятки раз больше!
     Даже печенеги, обремененные богатым полоном --  у  каждого  за  конем
тащилось по десять-двадцать молодых и крепких для  продажи!  --  повернули
коней и яростно бросились в сечу.
     -- Вперед! -- страшно и весело закричал Владимир.
     Солнце заблистало на его  вскинутом  над  головой  мече.  Черный  чуб
растрепало ветром,  красный  плащ  трепетал  за  спиной  как  крылья.  Лик
великого князя был грозен как у неистового Перуна, чье сердце взвеселяется
только при виде кровавой сечи.
     Ударили настолько дружно, что передние ряды  погибли  не  от  острого
железа, а от тесноты. Ляхи стояли крепко, но печенеги  засыпали  их  тучей
стрел, а когда раненые начали опускать  щиты  и  ронять  мечи,  в  проломы
ворвались недавние союзники, а ныне верные псы Владимира -- варяги. Рубили
и крушили огромными топорами  и  мечами,  расширяли  проломы,  и  вот  уже
русские дружины  врубились  своим  любимым  строем  клином,  свиньей,  как
называли его новгородцы.
     Когда ляхов  осталось  меньше  половины,  они  дрогнули,  попятились.
Печенеги, не ввязываясь в сечу, продолжали  засыпать  злыми  стрелами,  на
скаку метали дротики. Ляхи подхватывали раненых, уносили, закрывая щитами.
     Волхвы победно дули в огромные рога. Хриплые  звуки  разносились  над
побоищем, будоража кровь,  заставляя  бросаться  в  сечу  снова  и  снова,
рубить, колоть, сечь,  топтать,  переступать  через  убитых  и  скрещивать
железо со следующим, которого надо непременно убить и растоптать...
     -- Вперед, вперед! -- страшно кричал Войдан.-- Бей  в  спины!  Дуй  в
хвост и гриву!
     Вдруг  в  долине  конная  лава  начала  замедлять  бег.   С   натугой
выплеснулась на вершину холма, там замерла, словно скованная льдом.
     Владимир бешено стегнул коня. Он был вне себя от страха и  ярости,  и
конь сорвался в галоп сразу, будто его кольнули сзади.
     Сзади с топотом неслась, сильно  отставая,  малая  дружина.  Владимир
несся через поле,  заполненное  трупами,  кое-где  еще  дрались  отдельные
группки, часто уже как волки пускали в  ход  зубы,  в  бешеной  скачке  он
вылетел на вершину холма.
     Сердце оборвалось. В долине внизу стояла стена чужих воинов. Эти были
вооружены намного лучше, все рослые как на подбор,  молчаливые,  страшные,
уверенные. А из леса выходили ровными рядами все  новые  полки  и  так  же
неподвижно останавливались: суровые, страшные.
     -- Германцы,-- с отчаянием выдохнул за спиной знакомый голос Тавра.
     -- Изгонная рать,-- прошептал Владимир, сразу все поняв. Оказывается,
до этого он дрался всего лишь с мальчиком для  битья,  бросил  в  бой  все
силы, утомил, а польский  король  только  сейчас  выставил  свои  основные
войска! -- Подлец, чужаков привел на свои земли!
     --  Да,--  поддакнул  Тавр,--  как  можно?  Если  бы  варягов...  Аль
печенегов...
     Владимир, не слушая издевки, оглянулся  на  посеревшие  лица.  Сейчас
побегут как овцы, бросая оружие, топча друг  друга,  калеча  и  задавливая
больше народу, чем сгинуло бы в сече. И будет эта битва описана в  анналах
истории  как  бесславная  попытка  киевского  князя  отвоевать  червенские
города, после которой он вовсе исчез...
     Германцы разом опустили  копья,  тронули  коней.  Владимир  оцепенело
смотрел  на  чудовищно  плотные  и  неправдоподобно   ровные   ряды,   что
надвигались все быстрее и быстрее. Земля задрожала от  грохота  копыт.  Им
мало просто бегства русичей, жаждут обагрить мечи в их крови!
     Сердце начало бухать как тяжелый молот. Он оглянулся  на  свою  малую
дружину. В ней тяжеловооруженные рыцари, отборные силачи, лично  преданные
ему изгои. Нет более опытных воинов среди всего росского  войска!  Но  уже
устали  от  долгого,  пусть  и  победного  боя,   дышат   тяжело,   трудно
восстанавливая дыхание в  тесных  доспехах,  У  многих  латы  посечены.  А
навстречу тяжелым скоком движется волна отдохнувших, свежих,  в  битве  не
побывавших!
     Он кивком подозвал отрока, которого любил за чистый светлый голос:
     -- Пой!
     Тот вздрогнул, с ужасом глядя на надвигающиеся ряды германцев:
     -- Княже... кто услышит?
     -- Пой! -- рявкнул Владимир яростно.-- Через  песни  с  нами  говорят
боги!!!
     Голос отрока дрогнул, затем то  ли  от  страха,  то  ли  еще  почему,
воспарил с неожиданной силой, проник в ряды воинов,  сладкой  тоской  сжал
сердце, тут же заставил  забиться  учащенно,  у  каждого  грудь  раздалась
вширь, горячая кровь бросилась в головы...
     Владимир налившимися кровью глазами измерил  взглядом  расстояние  до
скачущей тяжелой конницы германцев.  Она  не  рассчитана  на  долгий  бег,
рыцарская конница только врубается в ряды врага, раскалывает, а  в  пролом
врывается пешее ополчение. Лыцари же лишь  стоят  на  взмыленных  конях  и
дерутся на месте. Самое большее,  что  могут  проскакать  эти  кони,  неся
доспех на себе, да еще и всадника, у которого латы весят два-три пуда, это
саженей пятьдесят. Ну, пусть сто.
     -- Германские панцирники!  --  вскрикнул  он  страшным  голосом.  Меч
заблистал в его руке, все видели, как князь привстал  в  стременах.--  Они
пришли издалека! Пришли, чтобы бесчестить наших женщин,  детей  бросать  в
огонь и позорить могилы наших отцов! Мертвые сраму не имут, так ударим  же
всей силой! В этом наша жизнь и наша честь!
     Конь  понесся  с  холма  навстречу  германцам  как  огромный   валун,
сорвавшийся с вершины. Лава вырастала  на  глазах,  он  уже  видел  щетину
копий. Тускло блестели похожие на ведра шлемы, он уже различал  в  бешеной
скачке блеснувшие в прорези глаза скачущего на него противника.
     Сзади грохотала земля. Справа начал обходить Тавр, он  изо  всех  сил
стегал своего жеребца, а тот несся  над  землей  как  черный  стриж.  Лицо
боярина было белое, даже меч не  достал  из  ножен,  так  старался  обойти
князя. Слева Владимира обошли сразу трое гридней. Он не сразу  понял,  что
его коня сзади ухватили за попону и придерживают, а когда понял, от ярости
побелел, но уже было поздно:  впереди  с  жутким  лязгом  столкнулись  две
металлические горы. Тут же  страшный  звон  раздробился  на  сотни  ударов
железа о железо, дико кричали раненые кони, орали и бранились воины.
     Конный удар малой дружины, что с разгону врубилась в уже  замедлившую
движение лыцарскую конницу, был страшен. Они вошли излюбленной "свиньей" в
ряды германцев, рассекли почти до половины,  а  там,  постепенно  замедляя
ход, остановились и, окруженные конными  лыцарями,  которых  было  впятеро
больше, рубились молча и люто.
     Владимира дружинники окружили тройным кольцом, но он, стыдясь быть за
их спинами, остервенело лез  в  схватку.  Вооружение  лыцарей  было  проще
русского, а их плоские шлемы, похожие на опрокинутые ведра, не выдерживали
даже  удар  тяжелого  меча,  не  говоря  уже  о  боевом  топоре.  Зато   с
остроконечных шлемов русичей соскакивали даже клевцы...
     Сцепились яростно, дрались уже молча, сберегая дыхание.  Слышно  было
только тяжелые выдохи при ударах, лязг, звон, сдавленные крики. Владимир с
пугающей ясностью понял, что они все здесь погибнут, но в душе поднималась
гордость за свою доблесть. Вот так  и  умереть  красиво  и  героически  на
глазах всего войска! Великий князь, который не захотел позора отступления,
подобно его отцу,  ринулся  на  превосходящего  врага  и  погиб,  рассыпая
смертоносные удары! Даже враги признают его доблесть...
     Рядом  один  за  другим  пали  два  молодых   дружинника,   ровесники
Владимира. Одного подняли на копья, другого пронзили мечом, а затем еще  и
добили тяжелым топором, так что кровь брызгала как из разделываемой мясной
туши. Рубил огромный рыжий германец, зубы скалил как дикий кабан. Внезапно
Владимир ощутил как от бессильной злобы  усталое  тело  словно  бы  начало
наливаться звериной силой.
     -- А-а-а-а!!! -- закричал он, какая-то чужая мощь вошла в его тело  и
повела, понесла, а он только подчинялся ей.-- Руби! Руби как скот! Убивай!
Убивай!
     Он прыгнул вперед, меч распорол  воздух  и  с  такой  страшной  силой
обрушился на рыжего великана, что скрежет  разрубленного  железа  пронесся
над  всем  полем.  Лезвие  рассекло  голову  врага  вместе  со  шлемом  до
переносицы. Владимир уперся ногой, с усилием выдернул меч. На него  хлынул
такой поток крови, что сразу окропил с головы до ног.
     Тавр оглянулся на дикий крик, отшатнулся.  Князь  рубился  как  дикий
зверь из преисподней: красный от пролитой крови, руки мелькают как  крылья
ветряной мельницы, уже отбросил или  потерял  щит,  мечи  блещут  в  обеих
руках, лицо как мел, зубы оскалил как пес,  а  из  уголка  рта  показалась
пена.
     Берсерк, отшатнулся Тавр в ужасе. Сам Перун вселился в князя, признав
своим воином, которого вот-вот заберет в небесную дружину, а сейчас  Перун
незримо бьется рядом, направляет его удары, дает мощь!
     Под двумя мечами германцы падали как колосья ржи. Тавр  встал  рядом,
прикрывая князя щитом, еще  двое  гридней  пробились  на  место  убитых  и
берегли князя сзади от стрел и  дротиков.  Когда  один  упал,  приняв  две
арбалетные стрелы в  грудь,  его  заступили  другие,  а  Владимир  яростно
рубился, пробивал дорогу вглубь вражеского войска.
     --  Мечислава  бы  сюда!  --  крикнул  Тавр  срывающимся  от   злости
голосом.-- Он ушел воевать земли лютичей... своей  ему  мало,  а  тут  уже
топчут не наши...
     -- Руби! -- прорычал берсерк, совсем недавно бывший князем Руси.
     -- Я о Мешко...
     -- Руби!
     Воин  за  спиной  Владимира  дернул  щит  кверху.  Звязнуло,   дротик
скользнул по металлу и улетел  вбок.  Тавр  выхватил  из  ножен  на  поясе
швыряльный нож и метнул в германца.  Тот  уже  подхватил  с  земли  другое
копье, подлиннее. Нож ударил рукоятью в лоб, германец  зло  развернулся  к
Тавру, замахнулся, но сбоку ударили  по  голове  метательным  топором.  Он
рухнул с таким грохотом, будто перевернулась телега с железом.
     -- За наши города!
     Владимир страшно рубил направо и налево,  неведомая  сила  несла  его
прямо на стену из  вражеских  тел.  Стена  прогибалась,  эти  кирпичи-тела
рушились, оседали, оскаленные  лица  исчезали  под  ногами.  Он  крушил  в
проломе и расширял бреши, новые глыбы падали, рушились,  а  он  выкрикивал
сорванным, хрипевшим от ярости голосом:
     -- За наших женщин! За наших детей!
     -- Княже! -- кричал кто-то то сбоку, то сзади.
     -- За лужичан!
     -- Княже!
     -- За богов наших!
     -- Княже, остановись...
     -- За святыни!
     -- Кня...
     Не отвечая, он  сек  единственным  уцелевшим  мечом,  пока  вдруг  не
хрустнуло звонко. Руке стало  совсем  легко,  он  увидел  зажатую  в  руке
рукоять с обломком не длиннее ладони. Его тут же  с  трех  сторон  закрыли
щитами, по ним загрохотало, он был приметен, да и  многие  рыцари  жаждали
сразиться с таким неистовым воином и обрести славу сильнейшего.
     Владимир выдернул из рук трупа топор с прилипшими на лезвие волосами.
Мокрое от крови топорище скользило в ладони, но  он  лишь  крепче  стиснул
рукоять. Германцы почему-то пятились, медленно и  угрюмо.  Все  же  как-то
восстановили строй, изломанная линия копий выглядела все еще опасной.
     Он наконец-то разобрал, что выплевывает с кровью Тавр:
     -- Наши... Ломят! Ломят эту силу!
     Шлем боярин потерял, справа волосы слиплись от  крови,  другая  ранка
рассекла бровь, красная струйка заливала глаз, а губы были расквашены так,
словно кто-то изловчился достать его сапогом в лицо. А может и изловчился:
локти и грудь Тавра были в грязи.
     Справа и спереди нарастал пока едва слышимый, но  все  более  грозный
крик: "Слава!". Земля гудела под конскими копытами, донесся  клич:  "Русь!
Русь!"
     Владимир ощутил руку на плече, стряхнул раздраженно. Боярин  Стойгнев
по праву старшего по возрасту придержал его как простого гридня, осуждающе
покачал головой. Уцелевшие дружинники, их осталось меньше половины, устало
опустили оружие. На конях трое, остальные заканчивали бой  пешими.  Далеко
за задними рядами германцев внезапно раздался клич: "За Русь!  Пленных  не
имать!"
     Чужая сила внезапно покинула тело Владимира. Руки налились  тяжестью,
он ощутил как со всхлипами бьется загнанное сердце, а в пересохшей  глотке
дерет как в  высохшей  бересте.  На  сердце  стало  пусто  и  холодно,  он
почему-то ощутил себя обманутым.
     Топор как тяжелая рыба выскользнул из мокрой ладони.  Владимир  вытер
руки о бедра. Голос был хриплым как у старой вороны:
     -- Коня... и обратно на холм!
     Коня разыскали, с него уже успели содрать узорную попону. Седло  было
забрызгано кровью. Тавр взвесил меч в руке, сказал зловеще:
     -- Княже, дозволь завершить начатое?
     -- Нет,-- ответил Владимир с усилием.-- Ты же... умный.
     -- Жаль... Я в самом деле увидел в этом... в этой  резне...  какую-то
подлую радость. Необычно и сладко, будто козу имел...
     -- Не  дозволяю,--  мотнул  головой  Владимир.--  Без  нас  довершат.
Потешились детством,  теперь  надо  взглянуть  сверху.  Истинный  государь
должен быть над полем битвы, сверху!
     Тавр хмыкнул. Двадцать  весен  миновало  в  жизни  Владимира,  а  уже
объясняет как править. Сейчас же  великий  князь  как-то  сразу  постарел,
обмяк, из него словно вынули булатный стержень. Конь под ним пошел  шагом,
оскальзываясь на мокрой от  крови  траве.  Красная  раскисшая  глина  была
выбита конскими копытами, в ямках скопилась кровь.
     Конь привычно переступал через павших, обходил  раненых,  что  лежали
или сидели, зажимая раны, пробовали ползти,  за  ними  оставались  красные
мокрые следы.
     С холма Владимир смотрел, как справа в ровные ряды германцев врубился
воевода Панас. Тяжеловооруженные конники, закованные в  булат,  даже  кони
укрыты защитными  попонами,  вооруженные  до  зубов  лучшими  оружейниками
Киева,  а  значит  --  и  всей  Европы,  медленно  и  неуклонно  рассекали
германское войско на две половины. Середина рыцарского воинства  таяла  на
глазах, так оседает снег под палящим солнцем в месяце бокогрее...
     Теперь Владимир видел блестящие доспехи Панаса уже со спины.  За  ним
двое отроков везли великокняжеский прапор. На Панаса со всех  сторон  были
нацелены копья, в  него  метали  топоры,  боевые  гири,  пытались  достать
шипастыми шарами из булата, прикованными цепями к  длинным  топорищам,  но
дружинники, готовые к этому, умело защищали лжекнязя, да и сам он  рубился
хищно и умело.
     Владимир поморщился:
     -- Кто это придумал?
     -- Что? -- спросил Тавр невинно.
     -- Натравить всех на бедного Панаса!
     -- Ничего себе бедный,-- усмехнулся Тавр, но усмешка была  кривая,  а
глаза оставались тревожными.-- За ним идут, как за  великим  князем  Руси!
Разве это не великая честь?
     -- Пока что великая опасность... Леший их забери, сколько  же  народу
на него кидаются!
     Тавр заметил сумрачно:
     -- А теперь посмотри со стороны. Германцы  понимают  как  важно  тебя
достать железом. Без тебя все войско разбежится! Ты слишком много  взвалил
на свои плечи. А это опасно... для Руси. Ежели погибнешь... аль сопьешься,
что с Русью будет?
     Окруженные дружинниками, они медленно съехали с холма. Владимир отвел
глаза в сторону:
     -- Понимаю... Но припомни, я ж в твоих книгах  вычитал...  гибли  все
республики... а выживали как раз деспотии, где вся  власть  была  в  одном
кулаке!
     -- Княже, я не о том!
     -- Бабушке моей скажи. Если власть не у одного, а у многих, то многие
и передерутся. А придет сосед и сожрет всех. Так что я всякую власть  буду
грести под себя! Даже верховным волхвом, пожалуй, стану! Как было  встарь.
Раньше сам князь приносил жертвы, отправлял  обряды  в  капище.  А  волхвы
только хвост ему заносили на поворотах. А что? Думаешь, не справлюсь?
     Тавр пожал плечами:
     -- Не знаю. Одно дело сразить в бою дюжину мужиков...  которые  лезут
на тебя с оружием, другое  --  перерезать  горло  ребенку!  Да  еще  тупым
кремневым ножом.
     Шум сражения отдалялся. Оглянувшись, Владимир увидел,  что  отдельные
группки германцев еще отбиваются, стоя спина к спине, а вся  конная  масса
русичей и печенегов неудержимо гонит и топчет убегающих.
     -- Не знаю,-- ответил он Тавру серьезно.-- Еще не резал.

     Глава 28

     Панаса принесли в стан на  щите.  Владимир  издали  увидел  медленное
шествие воинов.  На  большом  красном  щите  в  полный  рост,  с  которыми
сражалась передняя линия, несли воеводу Панаса.  Рука  бессильно  свисала,
заплаканный отрок суетливо  укладывал  ее  воеводе  на  грудь.  Воины  шли
медленно, понуро. С щита все еще капала кровь.
     У шатра князя  щит  сняли  с  плечей,  бережно  поставили  на  землю.
Владимир опустился на колени. Сердце стиснуло печалью.  Изрубленный  Панас
смотрел уцелевшим глазом сурово и требовательно. Лицо было обезображено, в
груди зияли кровавые раны. Похоже, раненого его подняли на копья.
     -- Что ты наделал? -- сказал он горько.--  Сейчас  как  раз  жить  да
жить! С войнами покончено! Мы возвращаемся. Что я скажу твоей жене,  твоим
детям?
     Один из близких Панасу воинов проворчал:
     -- Он спасал тебя. А что есть достойнее, чем смерть принять за  други
своя?
     Владимир поднялся:
     -- Здесь не хоронить! Предадим земле на его родине. Он и там будет ее
беречь и защищать.

     Владимир раздраженно ерзал на троне.  Справа  и  слева  стоят,  ловят
каждое слово, каждый взгляд. Почтительно кланяются,  лебезят,  заискивают,
но следят, сволочи! За тем, где возвысил голос, где  замедлил,  где  повел
бровью... Надо рыло держать недвижимым, аки лик богов из дерева на капище.
     Ни один влиятельный двор без  них  не  обходится:  ни  княжеский,  не
королевский, ни даже императорский. Стоят, шушукаются, от их глаз  и  ушей
ничего не скроешь, не утаишь.
     А если удалить их всех к такой  матери,  принимать  послов  одному  в
своей комнате? Увы, послы тут же донесут, что новый  князь  не  пользуется
поддержкой. А там сразу начнут думать как его сменить да помочь взобраться
на престол более сговорчивому. Приходится  выказывать  единение,  которого
нет, наклоняться то к одному, то к другому, выслушивать, но свое  внимание
распределять так, чтобы предпочтения никому не выказывать. Пусть лучше меж
собой за его внимание грызутся, чем всей сворой кинутся на него.
     Выход один: продолжать удалять по  одному.  Заменять  своими  людьми.
Правда, те тут же становятся такими же, начинают тягаться за его внимание,
будут выпрашивать земли и людей, но есть ли  другой  выход?  Нужно  только
подбирать сюда умных изгоев, а если и родовитых,  то  из  дальних  земель.
Если опоры нет, земель нет, то поневоле будут держаться за него,  помогать
ему. Упадет он -- загремят  и  они...  Но  и  слишком  долго  без  раздачи
пряников держать нельзя! Роптать начинают.
     Поздно ночью, когда при желтом огоньке светильника рассматривал  лист
пергамента с изображением его  Руси,  заметно  раздавшейся  с  боков,  как
брюхатая корова, дверь неслышно приотворилась:
     -- Звал, княже?
     -- Входи, Тавр,-- бросил Владимир, не оглядываясь.-- Что  скажешь  на
седьмой день нашей победы?
     Тавр развел руками:
     -- Седьмой? Сколько их миновало,  седьмых,  а  у  тебя  и  плачем  не
выпросишь отдых! Мне бы завалиться на неделю да  выспаться.  Даже  великий
Род, создатель всего сущего, шесть дней творил из Яйца небо, звезды, землю
и людей, а на седьмой завалился отдыхать. То же самое и нам завещал!
     Владимир зло отмахнулся:
     -- Так то Род! Да и не думаю, что седьмой день  дан  для  праздности.
Это волхвы что-то не тем местом поняли.  Седьмой  день  дан  свободным  от
работы! Так сказано. Чтобы оглянуться и полдня думать: так ли поступал все
шесть дней? Правильно ли?
     -- А другую полдня? -- спросил Тавр с надеждой.
     -- А другую... другую думать, как  правильно  прожить  и  проработать
грядущие шесть дней! А ты думал, для пьянства  и  скакания  в  скоморошьей
личине с гулящими девками?
     Тавр криво усмехнулся:
     -- Да это я так спросил. Я не думаю, что есть великий выбор. Сейчас у
тебя под рукой большие силы, и надлежит идти либо  на  Царьград,  либо  на
болгар, либо направить войска на запад, где ляхи, германцы...
     Владимир смотрел,  набычившись.  В  темных  глазах  блистали  опасные
искорки, предвестники гнева.
     -- Почему нет выбора?
     -- Не было такого князя на Руси,-- сказал Тавр убежденно,-- кто бы не
водил войска на соседей! В этом  проходила  вся  жизнь.  Вспомни:  Самват,
Рюрик, Олег, Игорь, Святослав... Все ждут, что ты пойдешь по стопам  отца.
Ты похож на него больше, чем были похожи Ярополк и  Олег.  Гадают  только,
куда поведешь дружины: на юг, на восток, на запад или север. Везде  враги,
княже!
     Владимир молчал, упершись обеими руками в карту. Когда поднял голову,
Тавра поразило плясавшее в глазах князя грозное  веселье.  Владимир  хищно
улыбнулся, показал острые, как у волка, зубы:
     -- А я не хочу быть Святославом! Ни вторым, ни даже первым.  Это  все
враки, что печенежский хан Куря написал на его черепе:  "Пусть  наши  дети
будут похожи на него!". Мои  люди  своими  глазами  видели  эту  окованную
златом чашу. Надпись гласит: "Ищя чужих земель,  свою  потеряешь".  Горько
мне, но разве хан не прав? Сколько раз, когда Святослав  уводил  войска  в
далекую Болгарию, печенеги осаждали Киев,  жгли  и  грабили  села  вокруг?
Не-е-ет, больше я грабить чужакам свою землю не дам!
     -- Еще бы,-- согласился Тавр.-- Если уж грабить,  то  самому.  Ну-ну,
что придумал? Я все жду, когда мы наконец-то голову сломим.
     -- Вот Святослав разгромил Хазарский каганат. И что же? Сам же открыл
на Русь дорогу  печенегам,  которых  хазары  сдерживали.  Печенеги  его  и
погубили! Разобьем печенегов, другая пакость выплеснется из Степи.  Так  и
будем метаться как белки в клетке, а кощюнники нам будут  славу  петь  как
храбрым и отважным! А что мы -- дурни, кто вспомнит? И кто  поймет?  Ежели
сами такие? Дурня тогда замечают, когда с умным рядом ставят.
     Он разгорячился, отпустил пергамент. Тот скрутился в рулон, закачался
на столе. Тавр развернул деловито,  прижал  по  краям  кружками  с  кавой,
чернильницей и ломтем хлеба.
     -- И что надумал? -- повторил Тавр деловито.
     -- Сядь сперва. А то поднимать  тебя  с  полу,  а  у  тебя  вон  пузо
какое... Сам худой, как  червяк,  а  пузцо  растет!  Надумал  я,  воевода,
опоясать землю Русскую огромным рвом, да  еще  и  насыпать  вал  повыше  и
покруче. Пусть не вольно степнякам будет гулять по нашим полям!
     Тавр в самом деле сел, с сомнением смотрел на князя. Глаза  его  были
непроницаемые. Владимир не вытерпел:
     -- Ну? Говори, что я рехнулся, что дурак!
     -- Да нет,-- Тавр пожал плечами.-- Только думаю,  как  мыслишь  такую
работу проделать?
     -- Не знаю. Но наши пращуры как-то сделали? Змеевы Валы и  сейчас  не
везде с ходу одолеешь на коне. Или ты веришь, что это Таргитай запряг Змея
и огородил всю Русь гигантской бороздой?
     -- То наши пращуры,-- повторил Тавр.-- Выкопали ров и насыпали вал от
гуннов. Волхвы говорят, что туда нагнали пленных киммерийцев, а  потом  их
всех посекли и оставили в том рву...
     Владимир облегченно вздохнул. Тавр усиленно думает, с ходу не отверг.
Значит, какое-то зерно есть. Но прорастет ли, зависит  не  только  от  них
двух.
     -- Не просто насыпать вал и выкопать ров поглубже,-- сказал  Владимир
с нажимом.-- Надо еще настроить больших и малых крепостей вдоль всего рва!
Скажем, через каждые полсотни  верст.  Чтобы  можно  подавать  друг  другу
дымные  знаки.  Сила  степняков  в  неожиданности,  в  нахрапе.  Если   их
остановить, то победа почти наверняка будет за  теми,  кто  защищает  свои
земли, своих женщин и детей.
     -- Придумано хлестко... Но как осуществить? Южные земли пустуют.  Там
и заяц не пробежит, птица не пролетит в страхе перед жестокими степняками.
Откуда людей наберешь на такую работу? И чем платить будешь?
     Он видел, что князь ответил сразу, уже обдумал:
     -- Валы и крепости будут защищать всю землю Русскую. Верно? Значит  и
строить их должны все  наши  земли.  Не  только  поляне,  древляне,  но  и
северяне, радимичи, вятичи... Словом, вся Русь. На  Севере  народу  сейчас
наплодилось много, вот и перегоним сюда малость на  племя.  Земли  на  юге
жирные, один чернозем! Пусть плодятся под защитой вала и крепостей!
     -- Много слез и горя принесешь,-- сказал Тавр  хмуро.--  Кто  захочет
покинуть родину?
     Владимир раздраженно дернул головой:
     -- Когда это мы боялись слез и горя? Надо будет -- кровь прольем.  Не
пожалеем ни чужой, ни своей. Ежели для дела -- можно все.
     -- А как же Покон?
     -- Кто-то же его устанавливал? Когда-то и то, что мы сейчас  говорим,
будет Поконом. А что народ? Когда его  спрашивали?  Хозяин  знает,  что  с
кобылой делает!
     Тавр смотрел в пол:
     -- Как думаешь осуществить?
     -- Сперва надо подготовить защитную линию, потом переселять  северные
племена. Иначе те сразу же станут добычей степняков... Но  тут  загвоздка.
Пока народ не переселили, кто копать да насыпать будет?
     Тавр долго думал, морщил лоб. Сказал нерешительно:
     -- А если не отпускать войско? Наступает осень, уже не успеют до зимы
добраться домой. А нужны они тут всю зиму?  Будут  пьянствовать  да  драки
чинить... Сразу отправить их в Степь, пусть роют немедля.  А  по  селам  и
весям кликнуть плотников, чтобы до снегов крепость  срубили.  Степняки  на
зиму тоже замирают. А весной ждут, когда воды спадут, да земля  подсохнет.
За это время можно успеть укрепиться.
     Владимир спросил:
     -- А чем плотников приманить?
     -- Особо заманивать  не  придется.  По  осенним  болотам  и  рекам  в
северные земли на заработок не проберешься, все  одно  зиму  просидят  без
заработка. А тут работы невпроворот! А там сумеем  оставить  и  на  другой
год...
     -- Ты сумеешь,-- согласился  Владимир.  Тавр  проглотил  крючок,  его
ясная голова уже начала строить эту защитную полосу. Пока что в голове, но
зато со всеми мелочами, что потом понадобятся.-- Боярам Киева и  окрестных
сел останется только кормить, обувать и одевать эту  северную  армию?  Это
немало!
     -- Но лучше,  чем  самим  гнуть  шеи,  копая  рвы,--  возразил  Тавр.
Владимир изо всех сил подавил  улыбку.  Тавр  уже  начинает  убеждать  его
самого, как с наименьшими затратами создать такую линию обороны.-- Ты  сам
сказал, что все земли Руси, что платят Киеву дань, должны  прислать  своих
людей копать рвы и строить крепости!  Вот  тут  борьбы  будет  больше.  Ты
подумай, как обойти бояр, как убедить старейшин племен дать людей.  Каждый
печется лишь о своем племени, что им общие границы Руси!
     -- Буду думать,-- согласился Владимир.-- И ты думай тоже.
     -- Кого думаешь привлечь еще?
     Владимир пожал плечами:
     -- Пока что только мы двое. А там распределим и на другие плечи.
     Тавр сказал неожиданно серьезно:
     -- Спасибо, княже.
     -- За что?
     -- Мне первому  доверяешь  такое.  Если  не  надорвем  пупки,  то  --
тьфу-тьфу! -- великое дело сотворим для Руси.
     Владимир отмахнулся:
     -- Мог бы и не напоминать, что я сам не справляюсь.
     Он ударил в гонг,  взятый  из  покоев  Ярополка.  Шаркая  стоптанными
башмаками, вошел молчаливый Сувор, забрал пустые  чаши,  заменил  двумя  с
горячей кавой. По комнате пошли тяжелые волны бодрящего запаха. В  большой
чаре Сувор принес и золотистый мед диких пчел. Кава что-то  непонятное,  а
вот мед в самом деле придает сил, проверено отцами и дедами.
     А силы понадобятся, князю предстояла еще одна бессонная  ночь.  И  не
только князю.
     Тавр скинул верхнюю одежку и уставился в свежий лист тонкой  телячьей
кожи. Там уже смутно выступала, начерченная рукой  Владимира,  прерывистая
линия первой границы-кордона Руси.

     И все-таки, даже  начав  это  великое  дело,  он  стискивал  зубы  от
нетерпения и злости. Да, в степи удалось оставить не  только  новгородцев,
но даже киевское войско. Спешно рыли ров, насыпали  гигантский  вал,  сами
начали  строить  на  валу  деревянные  крепости,  не   дожидаясь   подхода
плотников.
     Но все равно земля кипит в сражениях! Повсюду  льется  кровь,  звенят
мечи, люди падают, сраженные стрелами,  топорами,  шестоперами,  клевцами,
копьями, кинжалами, оскерпами,  булавами,  даже  палицами  и  камнями.  Их
топчут конями, сбрасывают со стен, а в короткие промежутки мира  их  душит
недород, засуха, лютые морозы, а по  уцелевшим  прокатывается  либо  чума,
либо холера...
     И все равно по всей земле горят города  и  села.  Проносятся  полчища
убийц, все живое бежит с дороги в леса, но и там настигает смерть, и долго
еще черные вороны жиреют так, что не могут летать. А часто бывают времена,
когда вороны питаются только своим  лакомством:  глазами  павших  витязей!
Мясом пренебрегают, завтра поле будет засеяно новыми телами.
     И кто же эти враги? То одно племя, то другое пытается освободиться от
позорной, как они считают, зависимости Киеву. Пользуясь тем, что  он  чуть
ли не все огромное войско обратил в строителей, вятичи первыми  отказались
платить дань, за ними -- кривичи, илвичи, а там пошло-поехало...
     Не желая прерывать начатого дела,  он  отряжал  малые  отряды  лучших
воинов под началом опытнейших воевод. Сам возглавлял  карательные  отряды.
За его войском остаются сожженные села и города, деревья гнутся под грузом
повешенных, реки текут красные от крови и выходят из берегов,  запруженные
трупами.
     Но виноват ли он, если делает как все? Такие же  битвы  гремят  и  на
Востоке от Руси, на Западе, и на Юге, и на Севере.
     Все чаще стал заходить Борис. Сам заваривал каву, у  него  получалось
вкуснее, чем у Сувора,  внимательно  и  сочувствующе  смотрел  на  хмурого
князя. Владимир ощутил, что с волхвом можно  приоткрыться  больше,  излить
душу. Не целиком, целиком не покажет никому на свете,  но  этому  суровому
волхву открывал больше, чем даже Тавру.
     -- Ты не прав,-- возразил Борис однажды.
     -- Почему?
     -- Ты видишь только войны... Но если бы только войнами  жил  человек,
если бы только воинскую доблесть признавал, растил и лелеял, то мы  бы  не
накопили столько солнца в себе. Да, славяне, славные воители, были всегда,
им поют славу, но были и другие люди  из  нашего  племени...  Мстислав,  в
крещении Хирон, за исповедование христианской  веры  был  усечен  мечом  и
сожжен в Томах. Это было еще в царствование Диоклетиана, в триста  третьем
году от рождения Иисуса. Теперь он --  святой  мученик.  Там  же  в  Томах
казнен за веру в Христа и Богун, в крещении -- Христ. Тоже славянин,  ныне
святой мученик. Он  погиб  в  царствование  Ликиния,  в  триста  двадцатом
году... Не разумеешь?
     -- Нет,-- признался Владимир.-- Но ты не робей, учи! Я умею учиться у
всех. Потому и стал князем... а не был поставлен.
     Борис заговорил быстрее, подбодренный вниманием:
     -- Они сделали для людства не меньше, чем все полководцы  и  воители,
вместе взятые. Не вскидывайся, княже! Это обидно, но это так. Погибнуть за
веру -- совсем не то, что за свои стада, богатство или при  грабеже  чужих
земель. Ведь так просто было спасти жизни! Снять крест с шеи и бросить под
ноги!
     -- И они... не бросили?
     Борис пристально и бесстрашно взглянул князю в грозные глаза:
     -- Они показали нам, как и всему миру, что над самой большой силой...
силой рук и мечей... есть сила выше! Богун был слабый  человек:  кричал  и
плакал под пытками, а уж палачи старались вовсю, семь  потов  пролили,  но
все равно Богун крест не бросил!
     Владимир спросил подозрительно:
     -- Такая мощь в том христианстве?
     Борис покосился на суровое лицо, в глазах  князя  загорались  огоньки
гнева. Ноздри раздувались как у арабского жеребца, дыхание пошло чаще.
     -- Не в нем дело,-- сказал он  осторожно.--  И  у  нас,  и  у  других
народов хватало случаев, когда люди шли на смерть за правду, за честь.  Но
то были отдельные победы  благородства,  чистоты  души,  власти  духа  над
плотью! А христианство -- попытка возвести это в  ранг  закона.  Поставить
это и этих людей выше. Выше победоносных завоевателей, князей,  королей  и
даже императоров! Такого раньше еще не было.
     Владимир бросил хмуро:
     -- Ну-ну, продолжай.
     -- А раз они  выше,--  сказал  Борис  тяжело,  словно  тащил  в  гору
камень,-- то этим людям и надо бы подражать! Надо жить так, чтобы все люди
на свете стали такими же. Вот что такое учение Христа.
     -- А вера Мухаммада?
     Борис скривился:
     -- Как христиане признают, что их вера --  лишь  росток  от  могучего
древа веры Моисея, так и Мухаммад говорит, что его вера вытекает из учения
Христа. Христианство развивалось, росло, крепло. Через  шестьсот  лет  это
крепкое древо дало новый росток -- ислам. В нем сохранено почти  все,  что
было в старых, но добавлено новое,  что  накопилось  за  шестьсот  лет.  И
подправлены кое-какие ошибки... Но дело не в исламе! Все  эти  новые  веры
едины в одном: нельзя жить по старым волчьим  законам!  Душа  важнее,  чем
плоть. Вот сперва эту трудную правду надо принять душой, принять крепко. А
потом  смотреть,  что  лучше:  ислам,  иудаизм,  вера  Христа,  арианство,
буддизм, индуизм, огнепоклонение...
     -- Их так много? -- ужаснулся Владимир. Он с уважением  посмотрел  на
Бориса.-- Откуда ты все это знаешь?
     Борис невесело усмехнулся:
     -- Если бы не увечье, я  бы  так  и  шел  по  жизни  с  окровавленным
мечом... Так  что  вижу  скрытый  смысл  в  словах,  что  раньше  казались
дурацкими. Мол, блаженны увечные, калеки, юродивые...
     Владимир ощетинился:
     -- Как они могут быть лучше нас?
     -- И я так думал... Но если бы меня не порубили так, что в битвы  уже
не годен, я бы прожил жизнь отважного воина, постарел бы и умер  достойно,
окруженный детьми и внуками. При удаче, конечно. И  не  увидел  бы  совсем
другого мира... Я доволен, что теперь узрел мир, скрытый от простых людей.
Будь они смерды, холопы или базилевсы.  Волхв  знает  и  видит  неизмеримо
больше!
     Владимир засмеялся:
     -- Когда-то я очень хотел  стать  волхвом.  Но  как  можно  думать  о
высоком, когда навозных дел невпроворот? А  власть  --  это  по  колено  в
дерьме... Хорошо, если еще по колено!

     Глава 29

     Когда  покоренные  вятичи  снова  не  прислали  дани,  рассвирепевший
Владимир сам встал во главе карательной дружины. Налетел  внезапно,  здесь
он был подобен Святославу, если не выше на голову, посек наспех  собранное
малое войско. Местных князей распял на  воротах,  чтобы  умирали  долго  и
страшно, со старейшинами решали по-быстрому: привязывали за  ноги  к  двум
деревцам за вершинки, разом отпускали, и вороны весело  слетались  на  две
еще теплые сочащиеся кровью половинки...
     Но что обрадовало больше всего, на  этот  раз  захватили  неуловимого
Варяжко! Вряд ли дался  бы  живым,  но  умело  оглушили  издали  брошенным
молотом, навалились, связали, а затем сковали цепями.
     Кремень, который так удачно метнул оружие, вздохнул с облегчением:
     -- Все, распрям конец...
     -- С чего бы? -- удивился другой.
     -- Этот змей всех подзуживал.
     -- Личные счеты?
     -- Еще какие!
     -- Вот что значит чужих девок уводить,-- пробормотал дружинник то  ли
в шутку, то ли всерьез. В дружине посмеивались над страстью  князя  грести
под себя новых девок. Добро бы просто пользовал, а то еще и многих  женами
именует.-- А у Варяжко могла быть еще такая краля!
     Варяжко потащили,  подгоняя  пинками,  покалывая  копьями.  Владимир,
заслышав невероятную  весть,  уже  гнал  коня  навстречу.  Варяжко  сильно
изменился за годы скитаний. Волосы спутались, блестели  сединой,  несмотря
на юный возраст. Изуродованное лицо бугрилось нарывами, стало еще  угрюмее
и злее, глаза зыркали из-под разбитых топором надбровных дуг  затравленно,
ненавидяще.
     --  Ну  вот  и  свиделись,--   проговорил   Владимир,   он   вздохнул
свободнее.-- Много воды утекло, Варяжко?
     Варяжко  зарычал,  напряг  могучие  плечи.  Цепи  врезались  в  тело,
разрывая в клочья рубаху. Чем-то напомнил лесного человека, так же  дик  и
лют, смотрит с той же злобой.
     -- Молчишь? -- поинтересовался Владимир.-- Иль в лесах  уже  говорить
разучился?
     Дышалось легко, он чувствовал неожиданное облегчение. Даже  не  знал,
что все годы жил в напряжении, ждал и боялся нежданного  удара.  Еще  один
камень с души!
     -- Ты победил, сын рабыни,-- прорычал наконец Варяжко ненавидяще.
     Владимир долго молча рассматривал его с высоты седла. Жеребец пугливо
переступал копытами, пятился, чуя свежепролитую  кровь.  Варяжко  внезапно
рванулся вперед, стремясь пнуть хотя бы коня ненавистного врага.
     -- Да, я победил,--  согласился  Владимир.--  Еще  как!  Ты  даже  не
представляешь, как сильно я тебя, оказывается, победил...  Более  того,  я
даже сам не знал всей меры своей победы!
     -- Холоп, раб! Убийца брата своего!
     -- А чтобы моя победа была блистательнее,--  продолжал  Владимир,  не
обращая внимания на его крики,-- я тебя... отпущу.
     Дружинники ахнули. Потом послышался  ропот.  Варяжко  успел  кое-кого
помять, задавить, а кто-то помнил и его победное бегство из  Киева,  когда
устлал свою дорогу трупами.
     -- Тварь! -- вскрикнул Варяжко яростно.-- Раб! Знаю, как отпустишь! С
выжженными глазами и обрубленными руками? Да еще и язык вырвешь, чтобы  не
сказал о тебе правду? И зубы повыбиваешь, потому что и  зубами  буду  тебя
грызть, убийца, нечеловек!
     Он горящими глазами прожигал князя насквозь. Владимир сказал  холодно
и веско:
     -- Это было бы для тебя слишком много. Ишь, в мученики лезешь!  Новый
Хирон... или Хилон отыскался... Уйдешь цел и невредим. Эй,  верните  этому
коня и зброю!
     Варяжко поперхнулся от ярости. Его глаза едва не вылезали  из  орбит.
Владимир кивком послал двух к пленнику. Ножами быстро перехватили веревку,
а коваль тремя мощными ударами расклепал цепь. Варяжко напрягся,  цепь  со
звоном лопнула. Дружинники взяли копья наперевес, держа Варяжко  в  круге.
Трое преградили путь к князю.
     Варяжко растирал  распухшие  кисти,  смотрел  исподлобья.  Лицо  было
перекошено ненавистью. Зубы скрипнули, когда он процедил:
     -- Ты, раб, ждешь, что брошусь тебе в ноги?
     -- Не жду.
     -- Думаешь, буду благодарен за свою жизнь?
     -- Нет.
     -- У воина нет ничего, кроме  чести!  Я  снова  подниму  против  тебя
племена.
     -- Знаю,-- ответил Владимир.
     Варяжко потряс руками, восстанавливая ток крови. Неподалеку  радостно
заржал конь, услышал хозяина. Его едва удерживали под уздцы двое отроков.
     Еще неверяще, Варяжко поставил ногу в стремя, оглянулся.  Лицо  князя
было непроницаемо, дружинники смотрели враждебно. Варяжко тяжело уселся  в
седло, подтянул поводья.
     -- Меч тебе вернут в воротах,-- бросил Владимир.
     Он повернул коня, поехал, словно совсем забыв о проклятом враге.  Это
привело Варяжко в неистовую ярость:
     -- Что за новую подлость ты придумал, раб?  Все  равно  я  твой  враг
навеки!
     Владимир чуть обернулся в седле. Голос его был все таким же холодным:
     -- Что такое снести голову? Это всего  лишь  убить.  А  мне  приятнее
видеть победу. Разве не  радость  мне,  подлому  убийце,  видеть  как  ты,
честный и благородный, падаешь все ниже? Если ты уже таков,  то,  надеюсь,
тот же конец ждет и других моих противников... Снести голову -- уйдешь  из
жизни героем. А так озвереешь еще больше, станешь ночным  татем.  В  конце
концов тебя забьют мужики кольями за кражу коней. Такой твой конец мне как
медом по сердцу.
     Варяжко даже опешил:
     -- Такой конец... меня?
     Владимир придержал коня, что рвался вскачь:
     -- А за что бьешься теперь? Тебя слепит ненависть. Ты уже не  рыцарь,
ты -- разбойник. Я устрояю землю Русскую, а ты  поднимаешь  мятежи,  сеешь
рознь. Раньше ты говорил,  что  Русь  должна  быть  единой,  а  теперь  из
ненависти ко мне готов раздробить на мелкие уделы, перессорить, залить все
кровью... Подлеешь, Варяжко!
     Он  гикнул,  бросил  коня  в  галоп.  Дружинники  развернули   коней,
понеслись следом. Один бросил Варяжко его меч в ножнах. Какой-то молокосос
из отроков ожег его насмешливым взором, это взбесило Варяжко чуть ли не до
остановки сердца.  Сопляк,  а  туда  же  --  за  князем!  Только  из  яйца
вылупился, а уже судит. Да видали ли великого  князя  Ярополка,  законного
правителя Руси, предательски пронзенного мечами?

                               Часть ТРЕТЬЯ

                          В лето 6491 пошел Владимир на ятвагов, и победил
                       и взял землю их.
                          В лето 6492 пошел Владимир на радимичей. Воевода
                       Волчий Хвост встретил радимичей и победил их.
                          В лето 6493 пошел Владимир на болгар,  а  торков
                       привел берегом на конях: и  победили болгар.
                                              "Начальная Русская Летопись"

     Глава 30

     Несс вещал громко и размеренно:
     -- Были страны, с которыми наши  предки  спорили  за  первородство...
Возросла и рассыпалась Ассирия, Вавилония, пал Египет, а от самих египтян,
многочисленных, как песок на берегу моря, не осталось следа... Они  теперь
арабы, али финикийцы и хетты... Не осталось торговавших  с  ними  эллинов,
нет следа от Мидии, а наш народ, по-прежнему дробясь и давая начало  новым
народам, все еще жив...
     Владимир смотрел на ученого волхва исподлобья.
     -- История,-- вздохнул он.  Перевел  дух.--  Знал  ли  Геродот,  отец
истории, что у него в руках оружие пострашнее, чем у царей, деяния которых
описывал? Говорят, что история учит... но на  самом  деле  она  ничему  не
учит... или учит только  тому,  чему  каждый  сам  готов  научиться.  Хоть
дурному, хоть очень дурному. Верховный отец, ты убеждаешь меня в том,  что
мы, славяне, древнейший народ? И потому лучше других, благороднее?  Хочешь
наполнить меня, а со мной и моих воевод, гордостью и спесью? Ибо если  мы,
или наши далекие предки, владели половиной мира...
     -- Больше,-- поправил Несс гордо,-- всем просвещенным миром!
     -- Тем более. Значит, это оправдывает  нас,  если  пойдем  войной  на
соседей? Мол, много веков тому на тех землях жили наши предки?
     -- Княже,-- сказал Несс нахмурившись.-- Нам, волхвам,  врать  нельзя!
Сами боги говорят нашими устами.
     -- Ладно, наши предки в самом деле там жили. Но значит ли, что мы  --
лучше? История страшна.
     Волхв огрызнулся:
     -- Она страшна для тех, у кого ее нет.
     Владимир непреклонно покачал головой:
     -- Еще страшнее для тех, у кого есть. Особенно  страшна  для  тех,  у
кого богатая и древняя. Она порождает соблазны,  заставляет  стремиться  к
былому величию...  не  учитывая,  что  времена  другие.  История  способна
оправдывать все. Разве это не страшно? История пьянит чище вина,  вот  уже
ходишь раздутый спесью, свысока смотришь на соседей. Мол, глупы, молоды, а
мы -- древние, богатые  историей...  Ладно,  предки  наши  были  велики  и
славны, но что стоим мы сами?  А  тем  временем  куман,  юный  народ,  что
сегодня утром явился на свет, прилежно трудится, умнеет, набирается  всего
лучшего, ибо у него нет доблестных предков, коими мог бы  похваляться,  он
сам должен стать великим предком!
     -- Княже,-- воскликнул Несс с отвращением.-- Куманы даже землю пахать
не умеют!
     -- История,-- сказал Владимир тяжело.-- История...  Это  обоюдоострый
меч! Схватись неосторожно -- пальцы изрежешь. И добро бы только пальцы,  а
не голову! Да и если свою -- не жаль, а как чужие полетят?
     -- Во имя великой цели...
     -- Так то великой! Но сначала докажи, что она настолько  великая.  Не
потому великая, что тебе так хочется, а чем она в самом деле выше других?
     -- Во-первых, она наша...
     Владимир развел руками:
     -- Все ясно. Можешь не продолжать!
     -- Без знания истории не может быть и  знания  грядущего,--  возразил
Несс негодующе, явно чувствуя что сморозил что-то не то, ибо  заухмылялись
даже сидевшие вокруг бояре и воеводы.
     Князь  Владимир  подал  знак  отроку,   дабы   наполнил   чары   всем
присутствующим. По горнице  растекся  тонкий  аромат  дорогого  ромейского
вина, недавно доставленным из Царьграда.
     -- Красиво сказано,-- усмехнулся Владимир,-- но верно ли? История  не
повторяется, опыт наших предков неприменим. Были  мы  кочевники  --  стали
землепашцами, на кой ляд нам богатый опыт кочевья?  Соседи  были  в  своей
вере, теперь они приняли кто Христа, кто Мухаммада, кто бога  иудеев.  Эти
народы слиты одной идеей, с ними общаться приходится иначе, тут история не
поможет, только навредит! А внуки столкнутся с вовсе диковинными  уроками,
и что тогда весь наш опыт?
     Воеводы и бояре смаковали  вино,  переговаривались.  По  знаку  Тавра
отрок принес кувшин вина, привезенного из Андалусии. Терпкое  густое  вино
цветом напоминало жертвенную кровь, запах будоражил.
     Несс прикрыл ладонью свою чару. Голос верховного волхва был упрямым:
     -- Без знания прошлого нет будущего.
     Лицо Владимира налилось кровью. В  последнее  время  он  все  быстрее
приходил в гнев, а то и в ярость, когда лик его становился бледен и ужасен
как у мертвеца.
     -- Пойми,--  почти  крикнул  он,  возвысив  голос.--  Моя  мать  была
рабыней, а мой дед... я не знаю кем  он  был:  татем,  головником,  князем
Малом или самим Перуном. Мне на это плевать! Что было, того не изменишь. А
вот будущим я могу вертеть как хочу. Я его творю вот  прямо  сейчас!  Велю
тебя казнить, и прервется твой род...
     Волхв побледнел. Владимир досадливо топнул, заговорил еще яростнее:
     -- А от твоего семени могла бы пойти дивная поросль! Твои внуки могли
бы создать племя, которое  дало  бы  начало  новому  народу.  Красивому  и
сильному, к которому перейдет первенство в  славянском  мире!  Может  быть
такое? Может!
     Несс перевел дыхание. Владимир продолжил безжалостно:
     -- Но твое семя может дать и племя убийц, что внесут раздор и  смерть
в мир... Так как мне поступить с тобой?
     Настало   грозное   молчание.   Бояре   опустили   кубки,    смотрели
выжидательно. Слышно было, как звенит попавшая в паутину  муха,  за  окном
призывно заржала молодая кобылка.
     Несс вздрогнул,  глаза  великого  князя  блистали  как  у  безумного.
Ответил с осторожностью:
     -- Не знаю... Только боги могут прозревать будущее.
     -- Боги... боги могут прозревать, а мы его должны делать. Так что  на
богов надейся, а сам руками двигай! Они творят свою волю через нас, но  мы
должны уметь  слушать.  Богов  много,  каждый  подсказывает  свое.  Теперь
видишь, как мне важно знать будущее? Что  мне  жизнь  отцов-прадедов,  мне
дозарезу нужно знать как будут жить мои внуки! Как будут жить  внуки  моих
внуков. За деяния отцов я не отвечаю, а вот мои шаги меня  же  и  страшат:
как отзовутся в будущем? Не будут  ли  гибельны  для  моих  детей...?  Эх,
волхв...! Ты смотришь на тысячи лет назад, а  я  стараюсь  заглядывать  на
столько же вперед. Так кто из нас смотрит в нужную сторону?

     Конь мчался над  землей  как  низко  летящая  птица.  Сзади  слышался
победный конский топот. Малая  дружина  неслась  на  таких  же  легконогих
арабских скакунах, горячих и быстрых.
     По обе стороны блестело тяжелое золото пшеницы. Хлеба чуть колыхались
под незаметным Владимиру ветерком, дул в спину, и сравнение  с  морем  все
длилось: те же волны, только из чистого золота, тяжелые и налитые  знойным
солнцем. Упади в них, не утонешь. Так  и  будут  ласково  передавать  друг
другу, пока бережно не отнесут к берегу и не положат на такой  же  золотой
песок.
     Золото в поле, яркая синь  неба,  дальняя  полоска  темного  леса,  и
дорога, дорога, дорога!
     Люди в поле, завидев скачущего всадника с красным плащом  за  спиной,
останавливались, смотрели с тревогой  и  любопытством.  Кто  был  ближе  к
дороге, кланялся, снимая соломенные шляпы.
     Иногда тяжелые колосья чиркали по ногам коня, задевали сапоги.  Зерно
налилось, уже восковая спелость, самое  время  жать,  недаром  поле  рябит
цветными платьями и рубахами. Высыпали все от мала до велика...
     Впереди на дороге белела стройная девичья фигурка. Она приближалась с
каждым конским скоком, легкое платье и загорелые босые ноги, длинная  коса
до пояса с голубой лентой, лукошко в руке.
     Девушка оглянулась на конский топот, Владимир увидел смеющееся  милое
лицо, синие глаза. Затем взгляд стал испуганным как у лесного зверька.
     Владимир придержал коня и поехал рядом, с  удовольствием  посматривая
сверху.  Девушка  почти  подросток,  ясная,  как  умытое  росой   утреннее
солнышко. Ключицы торчат худенькие, с высоты седла Владимиру видна была  в
вырезе платья полоска белоснежной кожи, не тронутой солнцем,  а  на  груди
платье оттопыривалось острыми кончиками.
     -- Как зовут, красавица? -- спросил он.
     -- Ива,-- ответила она, не поднимая на него  взора.  Голосок  ее  был
тихий, словно вершин колосьев чуть коснулся ветерок.
     -- Куда спешишь, Ивушка?
     -- Мама собрала тяте обед, он с зари до зари в поле...
     -- Хорошо делаешь, Ивушка,-- похвалил Владимир.
     Он все еще ехал рядом, рассматривая ее хищно и  по-хозяйски.  Дружина
придержала коней позади, князь покличет, когда изволит. Девушка  испуганно
вскинула голову, ее лицо и шею, усыпанные веснушками, стал заливать жаркий
румянец.
     Владимир чувствовал, как тяжелая густая кровь прилила к низу  живота.
В чреслах ощутил жжение, оттуда  пошла  горячая  волна,  заставила  сердце
стучать чаще, а мощное желание охватило все тело.
     Девушка шла, ступая босыми ступнями по  придорожной  пыли,  теплой  и
невесомой. Она выглядела робкой и беззащитной, как  цыпленок  на  открытом
дворе под кружащем над ним коршуном.
     Владимир привстал на стременах. Слева  за  деревцами  блеснула  вода.
Маленькое озеро или речушка, а что в  такую  жару  лучше,  чем  с  размаху
влететь в чистую, прозрачную и холоднющую воду?
     -- Ну-ка, Ива,-- решил он,-- давай руку, садись ко мне. Ну же,  сзади
есть место... Или хочешь, чтобы бросил поперек седла и увез, как печенег?
     Девушка  замерла,  потом  медленно  попятилась,  не  сводя   с   него
расширенных в ужасе глаз. В его темных, как чернослив, глазах увидела свою
участь, вскрикнула тонко и жалобно. Он почти  схватил  ее,  но  она  ловко
увернулась, так что едва не сорвался с седла  оземь,  бросилась  назад  по
дороге, не выпуская лукошка.
     Дружинники, завидев двуногую дичь, с хохотом  пустили  коней  по  обе
стороны дороги, топча пшеницу, не давая жертве ускользнуть в поле. Девушка
с разбега уткнулась в конские морды,  заметалась  из  стороны  в  сторону.
Жадные руки схватили  за  косу,  крик  ее  был  беспомощным,  и  Владимир,
подскакав, распалился еще сильнее.
     -- Держите крепче,-- велел он.--  А  теперь  во-о-н  к  тем  ракитам!
Освежиться пора. А ты, Филин, заскочи в село, привези снеди. Переведем дух
на берегу, коней искупаем.
     Филин весело гикнул, пустил коня вскачь. Дружинники со смехом  тащили
плачущую девушку, Филин оглянулся с сожалением, облизнулся.
     -- Дуй быстрее! -- крикнул ему Кремень.-- На местных девок  не  лезь,
мы тебе кое-что оставим!
     У реки Владимир грубо схватил девушку, повалил на землю, упал сверху.
Она не отрывала ладоней от  лица,  слезы  бежали  безостановочно.  Рыдания
сотрясали худенькое тело. Когда он  стал  сдирать  к  нее  платье,  она  с
отчаянным плачем ухватилась за подол, темная тень упала на мокрое от  слез
лицо. Она плакала, не открывая глаз, слезы безостановочно струились из-под
плотно зажмуренных век. Лицо покраснело и распухло, веснушки исчезли.
     -- Чего ревешь, дура! -- крикнул Владимир раздраженно.
     --  Отпусти,--  услышал  он  сквозь  рыдания,--  всеми  богами  молю,
отпусти...
     -- Еще чего!
     -- Отпусти...
     -- Когда потешусь.
     -- У меня... жених...
     -- Не издохнете... Я -- князь, а он -- холоп!
     -- Отпусти, зверь!
     В отчаянии попыталась укусить, он с маху ударил ее  по  лицу.  Ладонь
его была тяжелая, голова мотнулась как  головка  цветка.  Девушка  уже  не
противилась его грубым  рукам,  только  плакала  жалобно  и  безутешно.  В
какой-то момент вскрикнула от боли, закусила губу. Струйка крови  побежала
по нежному подбородку.
     Жаркая победная волна несла  его,  он  наслаждался  силой,  крепостью
своих членов, могучее ликующее чувство швыряло его, пронеслось  по  спине,
ударило в голову, и он выпустил дикий полувздох-полукрик, его руки сдавили
ее с такой силой, что она вскрикнула, чувствуя,  как  грубые  пальцы-когти
зверя рвут ее нежную плоть. Затем горячее тяжелое  тело  на  ней  потеряло
жесткость, повисло, он наваливался весь, выдавив из нее остатки дыхания, и
она из последних сил стала выкарабкиваться из-под него, видя,  что  больше
не нужна.
     Дружинники купали коней. Мокрые голые тела блестели под солнцем. Вода
кипела  под  копытами.  Ржание  вперемешку  с  веселыми  криками  внезапно
донеслось до нее,  она  с  удивлением  ощутила,  что  даже  опоганенная  и
оскверненная все еще слышит звуки, запахи, видит синее небо.
     Он поднялся на ноги, на нем была ее девичья кровь. Она  взглянула  на
него снизу, отвела глаза. Уже не со страхом или стыдом -- с отвращением  и
гадливостью. Он понял, по красивому лицу князя прошла гримаса ярости.
     -- Дура,-- сказал он громко.-- Вон ты какая нежная!  Тебя  ли  лапать
грубым мужицким лапам? Я мог бы взять тебя к себе...
     Она молчала. В теле была тяжесть и боль, в сердце стало пусто, словно
оттуда забрали все ценное.
     -- Не в жены, конечно,-- добавил он.-- У  меня  их  уже...  не  помню
сколько. Я велю тебя отвести ко мне наложницей.
     Она едва шевельнула посиневшими покусанными губами. Он все же услышал
ее "Не буду".
     -- Дура,-- сказал он зло.-- Моей наложницей! Не  какого-нибудь  тиуна
или купчика... Я буду иной раз заезжать,  ежели  по  дороге,  тешить  свою
плоть... Кто из твоей породы откажется от такой чести?
     Она прошептала, даже не пытаясь укрыть лохмотьями  платья  обнаженную
грудь:
     -- Ты зверь...
     -- Я?
     -- Нет, ты хуже зверя... Потому что ты -- человек...
     Он  вдруг  заметил  на  шее  тонкую  веревочку  с  крохотным   медным
крестиком. Христианка! Последовательница этого чужого Христа, что и в  его
земле тайком отыскивает себе сторонников!
     -- Эй,-- крикнул он дружинникам,-- отдаю ее вам. Перепелочка  сочная,
клянусь Ярилой!
     Из воды бросились наперегонки, вопя и  поднимая  каскады  хрустальных
брызг. Девушка в ужасе приподнялась на  локте,  глядя  на  бегущих  к  ней
здоровенных голых мужиков.
     Владимир вбежал в воду. Прохладные волны приняли, понесли, усталого и
невесомого, омыли кровь и пот. Он снова чувствовал ярую силу в теле. Сзади
был отчаянный девичий крик, мужской хохот. Кто-то крикнул:
     -- Гордей, а ты чего отказываешься?
     И рассудительный голос:
     -- Так она ж не нашей веры...
     -- Дурень: у баб не бывает ни веры, ни нации. Они все одной веры! Той
самой, что должна вовремя раздвигать ноги.
     Снова гогот, отчаянный крик, оборвавшийся на взлете,  шум  возни.  Он
размашисто плавал от берега к берегу. Тело  уже  остыло,  с  удовольствием
чувствовал упругость мышц, нырял ко  дну  и  подолгу  задерживал  дыхание,
резко выкидывался из воды и  хватал  воображаемого  врага  за  горло,  бил
прямыми пальцами в глаза, разбивал кадык, снова и снова резал волны,  пока
с берега не донесся протяжный крик:
     -- Княже! Снедь привезли!
     Там приплясывал Филин. Он обеими руками махал князю, сам  выворачивал
шею, оглядываясь на дружинников, где за их голыми  спинами  нет-нет  да  и
белело девичье тело.
     Владимир стремительно поплыл  к  берегу.  Филин  вынимал  из  корзины
окорока, жареных гусей, бережно достал корчагу меду. Гордей уже  резал  на
чистой скатерти мясо на одинаковые ломти. Еще Святослав приучил, что князь
в походе -- первый среди равных, лучшего куса перед простыми воинами да не
иметь будет.
     Владимир  подсел  к  скатерке,  жадно  ухватил   пахнущее   вишневыми
веточками  копченое  мясо.  Дружинники  начали  оглядываться,  по   одному
оставляли  забаву  и  присаживались  к  трапезе.  Последние  два,  покинув
недвижимое тело, поспешно ринулись в реку, спеша смыть кровь жертвы.
     Обед был хорош, а хмельной мед выдержан в самой мере.  Крепковат,  но
не слишком, сладость умерена нужной горечью. Выпили  до  капли,  на  коней
садились довольные и веселые.
     Когда выехали на дорогу, Кремень вспомнил:
     -- А девка-то не выдержала... В речку  бросилась.  Филин  хотел  было
вытащить, но уже портки одел, мечом опоясался. А Сила пока штаны сымал  да
воду ногой щупал -- не похолодела  ли,--  ее  унесло  по  течению.  Там  и
сгинула...
     Владимир смотрел на расстилающуюся перед ним дорогу. Он  ответил  так
отстраненно,  что  даже  привыкший  к  нему  Кремень  удивился   холодному
равнодушию великого князя:
     -- Ничего, у меня народу много.

     Глава 31

     Он не мог заснуть. Ночь казалась душной, словно вот-вот  должна  была
разродиться гроза, но все не решалась. С  ревом  влетел  крупный  хрущ,  с
треском ударился о стену. Слышно было как  шлепнулся  на  пол,  ворочался,
скрипел крыльями, пытался перевернуться на брюхо.
     Встал в раздражении, поскреб ногтями  покрытую  ночным  потом  грудь.
Волосы мягко скрипели. Да, он теперь  --  великий  князь.  А  что  дальше?
Раньше было к чему  стремиться.  Боролся  за  жизнь,  за  существование  в
княжьем тереме, потом сумел выпросить княжение, спасался бегством, выживал
в Царьграде... Была страшная проба сил с Рогволодом, трудное одоление киян
и борьба за престол, за власть над всей Русью...
     И вот он уже достиг наибольшего, чего может достичь  человек.  Он  --
повелитель огромной страны, хозяин сел и  городов,  живота  всего  живого.
Никто не смеет чинить препон, никто не подаст голос против. У  него  сотни
жен, тысяча наложниц, в каждом городе у него свои дома,--  лучшие!  --  он
волен брать любых женщин, замужних или непорочных, он волен над жизнями.
     И что дальше?  У  него  от  избытка  сил  вот-вот  лопнет  грудь  как
переспелый кавун. Сердце стучит мощно, но что он может ему предложить? Еще
баб, еще дома, еще еды и питья в три горла? В четыре? В пять?
     Он страшно крикнул:
     -- Тавр! Тавра ко мне!
     За дверью подхватился,  задремавший  Кремень.  Забегали,  послышались
голоса: "Тавра", "Князь кличет!",  "Будите  Тавра!"  Наконец  в  щели  под
дверью заблистали огни  факелов.  Чей-то  голос  пререкался  со  стражами,
послышались тяжелые шаги.
     В горницу ввалился сонный Тавр. Он  был  босой,  в  исподней  рубахе,
волосы на голове торчали в  разные  стороны.  Недобро  зыркнул  на  князя,
спросил сипло:
     -- Какая муха укусила?
     -- Опять спишь? -- обвинил Владимир.-- Куда в  тебя  столько  влазит?
Князь твой не спит, а ты дрыхнешь?
     -- Да что стряслось?
     -- Садись,-- велел Владимир.
     Тавр плюхнулся на лавку, откинулся к стене  с  наслаждением  запустил
обе пятерни в распахнутую на груди  рубашку.  Послышался  скрежет,  словно
ножом скребли сковороду.
     -- Ну, сел,-- сказал  он  сквозь  раздирающую  рот  зевоту.--  Можешь
говорить. А может лучше сразу на пол? Такое сморозишь, что и на лавке могу
не усидеть.
     Владимир рванул рубашку на груди. Душно,  когда  же  гроза  придет  с
громами и молниями?
     -- Сколько племен сбили в одну кучу,--  заговорил  он,  голос  звучал
потрясенно, словно бы только ночью осознал, кто он таков и что за страна в
его кулаке.-- а что  с  ними  делать?  Жить-поживать  да  добро  наживать?
Не-е-е-т, я так не могу. Да и неверно это. Это простой мужик может, а я не
должен. Но если я могу строить  и  разрушать  города,  переселять  народы,
могу... Многое  могу!  Чересчур  многое.  И  тут  не  ошибиться  бы!  Пока
карабкался к вершине, все было понятно. А теперь стою на вершине, холодный
ветер пробирает до костей, и страшно мне! Что делать великому князю?
     -- Еще сотню жен заведи,-- посоветовал Тавр.
     Владимир не заметил иронии, возразил:
     -- Это радости раба.
     -- Почему? Где у раба столько жен и наложниц?
     -- Зато он ни о чем другом не мечтает.  Да  еще  чтобы  поиметь  жену
хозяина! Еще лучше, жен и дочек родни хозяина.
     -- Гм,-- сказал Тавр с удовольствием.--  Знавал  я  одного  такого...
Даже  жен  братьев  под  себя  загреб...  Как  еще  их  собак  не  поимел,
удивительно.
     Владимир скривился, стыд горячей волной  ударил  в  лицо.  Хотя  чего
стыдиться, если тогда было в новинку? Он тогда был тем, кто еще карабкался
к вершине.
     А Тавр сказал уже серьезнее:
     -- Не один ты бился головой в эту же стену. Кто кидался в излишества,
как Сарданапал, кто стихи под  лиру  вроде  Нерона,  а  другие  шли  вовсе
воевать весь мир: Александр, Цезарь, Оттон...
     Владимир отмахнулся:
     -- А что толку? Разлетелись империи как  одуванчики...  Оттон  только
что такую глыбу сотворил, а уже пошла трескаться! Нет, и это не то.
     -- Гм... А что то?
     -- Если бы знал. Для того и позвал тебя. Ты что-нибудь  сморозишь,  я
возражу, глядишь  и  придумается  что-то  дельное.  Так  что  говори,  чем
занимались великие правители.
     Тавр не обиделся, пожал плечами:
     --  Кто  не  спивался,  тот  либо  завоевывал  еще...  пока  рога  не
обламывали, либо  укреплял  границы  захваченного.  Еще  искали  выходы  к
дальним странам, прокладывали новые  караванные  пути...  Строили  большие
корабли для поиска новых земель... Снимали свое племя с места и уходили за
тридевять земель,  как  угры  или  болгары,  чтобы  на  новом  месте  жить
по-новому...
     Владимир нетерпеливо стукнул в гонг. Резкий звук пронесся по комнате,
выплыл в коридор и надолго повис там,  словно  огромный  шмель  с  медными
крыльями.
     Явился заспанный Сувор, с ним вошел запах горячей  кавы  с  цветочным
медом.
     -- Это все рост вширь,-- сказал Владимир напряженно.-- А бывает  рост
вглубь?
     -- Это как? Чтобы бабы плодили без остановки? Если не  будет  усобиц,
мора, бескормицы... Но тогда земля от тесноты переполнится!
     -- Не то... Я могу набрать в дружину еще сто тысяч человек, а могу  и
эту обучить и вооружить лучше. Понял? Так и страна моя. Что толку огнем  и
кровью строить империю, ежели все одно развалится? А  вот  как  для  своей
отчизны  сделать  что-то  такое,  чтобы  не  исчезла  как  другие  народы.
Напротив, чтобы возвысилась?
     Не глядя, он поймал чашу  с  кавой.  Тавр  вздохнул  и  взял  другую.
Хорошо, успел пару часов соснуть. Трудно быть правой рукой князя!

     Владимир рывком отодвинул  стопку  книг,  встал,  потянулся.  Суставы
захрустели, голова закружилась от долгого сидения за столом. В  глазах  на
миг стало темно, застоявшаяся кровь отхлынула чересчур резко, даже в  ушах
тонко-тонко запели невидимые комары.
     Он опустился в подвал,  поморщился  от  запаха  разложившейся  крови,
мочи, нечистот. Из стены торчало кольцо,  за  него  была  прикована  голая
женщина. Ее некогда дородное тело исхудало,  груди  висели  как  тряпки  с
грязными концами. Лохматые длинные волосы закрывали лицо. У стены напротив
свисало окровавленное тело, по нему ползали толстые зеленые мухи.
     Владимир притворил за собой толстую дверь, сказал весело:
     -- Здорово живешь, Прайдана!
     Женщина  вздрогнула,  подняла   изувеченное   шрамами   и   глубокими
старческими морщинами лицо. В глазах отразился безумный страх. Худое  тело
затряслось в плаче.
     -- Когда же... ты... убьешь... молю... молю о смерти...
     Ее беззубый рот кривился в жуткой гримасе.  Владимир  снял  со  стены
железные щипцы, задумчиво посмотрел  на  бывшую  ключницу  княгини  Ольги.
Неужто он уже повыдергивал ей все зубы?  А  ведь  собирался  по  одному  в
день... Или у нее их и было мало? Глаз всего два,  это  недолго  тешиться.
Теперь пальцы по одному рубить... или сперва ногти посдирать?
     Он повернулся к туше  с  содранной  кожей,  с  силой  ударил  щипцами
наотмашь.  Хрустнула  кость,  туша   издала   невнятный   стон.   Владимир
удовлетворенно улыбнулся:
     -- Живой! Крепкий мужик! Ни глаз, ни  зубов,  пальцы  обрубил,  шкуру
снял, все кости перебил... а он еще что-то чувствует... Что бы еще  с  ним
сделать?
     Прайдана захлебывалась в плаче, упала на пол, насколько ей  позволяла
железная цепь, целовала заплеванные и загаженные камни:
     -- Убей... убей... ты уже сполна натешился!
     -- Не знаю, не знаю,-- ответил Владимир задумчиво.
     Он неспешно  помочился  ей  на  голову,  стараясь  попадать  в  лицо,
вытаращенные в страхе глаза, поддернул пояс, крикнул зычно:
     -- Филин! Ко мне!
     Дверь распахнулась, с  готовностью  вбежал  гридень.  Глаза  преданно
смотрели на великого князя. Владимир повел дланью:
     -- Разожги жаровню... И положи туда вон ту заготовку для меча. Да  не
ту, вон слева толстый прут в окалине.
     Филин  засуетился,  а  Владимир   хмуро   рассматривал   Прайдану   и
окровавленную тушу другого старого обидчика. На этот раз  злости  осталось
совсем на донышке, и как ни старался  разжечь  воспоминаниями,  сердце  по
прежнему билось ровно, злости уже не было.
     Когда железо накалилось докрасна, велел:
     -- Отцепи ее от стены. Она просит смерти. Я  насытил  сердце  местью,
сегодня она ее получит.
     Прайдана прошепелявила:
     -- Благодарствую...
     Филин кликнул Ломоту, вдвоем расклепали  звено  цепи.  Прайдана,  еще
молодая  женщина,  едва  за  тридцать,  выглядела  древней  старухой.   Не
удержавшись, ибо была прикована в согнутом  положении,  упала  на  пол,  с
трудом приподнялась  на  четвереньки.  Высохшие  груди  касались  залитого
грязью пола.
     Владимир, оскалив зубы, кивнул гридням, а сам одел толстые рукавицы и
выхватил из огня длинный толстый прут железа. Гридни придавили Прайдану  к
земле, с силой раздвинули ее  ягодицы.  Владимир,  примерившись,  в  силой
воткнул в задницу раскаленный  докрасна  конец  прута,  засадил  поглубже,
проворачивая из стороны в сторону.
     Сильно зашипело, взвился дымок. Подвал наполнило сладковатым  запахом
горелого мяса. Гридни отпрыгнули от голой женщины. Страшный звериный  крик
вырвался из беззубого рта. Она побежала на четвереньках, волоча  за  собой
дребезжащее на камнях, сразу пристывшее к живой плоти железо, вскочила  на
ноги и ударилась о стену, слепо метнулась в другую сторону, а железо глухо
звенело о каменные плиты.
     Владимир,  хохоча,  задом  поднимался  по  ступенькам,   смотрел   на
обезумевшую от боли и страданий женщину.
     -- Кормить хорошо! -- велел он.-- Ежели она жаждет быстрой  смерти...
то пусть ест доотвала! Ха-ха!
     Уже закрыв за собой дверь, подумал  было,  что  стоило  прикончить  и
вторую жертву. То ли местью насытился, то ли еще что,  но  больше  в  этот
подвал не зайдет. Это уже вчерашний день.

     В  горнице  сонная  девка  стелила  ему  постель.  Как  и  велел  он:
полногрудая, со вздернутым задом,  распущенными  волосами.  Они  сменялись
каждую ночь. Золотоволоски, рыжие, темнорусые, чернявки, но все  лишь  для
плоти, что властно требует свое.
     -- Стели-стели,--  велел  он  и  пошел  к  скромной  дверке  потайной
комнатки.-- Потом ложись, жди.
     Она покорно кивнула, и, не успел затворить за собой  дверь,  как  уже
юркнула под цветастое одеяло и свернулась клубочком.
     Очутившись в своем убежище, он снова придвинул книги, но не  раскрыл,
сидел, глядя на эти труды по истории великих народов и великих  людей.  Да
ком он остановился? Ах да, на  человеке,  по  имени  Сулла.  Шестьсот  лет
существовала Римская республика, уже всем миром владела, а  Сулла  решился
на немыслимое -- решил завладеть самой республикой! Долго и упорно  шел  к
цели, наконец захватил власть, стал  пожизненным  диктатором,  казнил  без
суда и следствия всех противников и просто тех,  кто  ему  не  понравился.
Утвердился так, что и муха не смела прожужжать в его стране,  если  он  не
желал, чтобы жужжала...
     И что же? Затосковал Сулла. Больше не  осталось  ни  противников,  ни
великих дел. Более абсолютной власти не мог  и  вообразить.  Даже  внешних
врагов нет:  самого  могучего  противника  в  мире,  отважного  Митридата,
разгромил вдрызг еще не будучи диктатором. И что делать теперь?
     И  Сулла   снял   диктаторские   полномочия,   торжественно   объявил
обалдевшему сенату, так  у  них  звался  совет  бояр,  что  отрекается  от
неограниченной власти, уходит в обычную частную жизнь. Отныне  его  должны
воспринимать лишь как простого гражданина, который в своем садике разводит
розы. Так и прожил Сулла оставшиеся годы на загородной вилле, где  и  умер
на руках родных и слуг, когда принимал ванну.
     Значит, для Суллы власть -- это не средство, а  цель.  Добился  цели,
попользовался, выжрал все, что дает власть, плюнул  и  вернулся.  Красивый
уход.
     Но если власть не цель, а средство? Как ею  воспользоваться?  Завести
гарем еще на тысячу жен? Объявить всех девок Руси своими? Повелеть,  чтобы
по всем землям носили, скажем, портки с зеленым поясом?
     Мысли начали путаться, в них вторгались образы голых баб,  молодых  и
роскошных, а он их всех хватает, гребет под себя, топчет аки петух... Надо
сказать Сувору, чтобы жареное  мясо  заменил  рыбой.  Скажем,  карасями  в
сметане. Да чтоб не посыпал арабским  перцем!  А  то  в  крови  начинается
жжение, а в чреслах постоянный зуд, плоть свое требует так властно,  будто
и князем стал лишь для того, чтобы ее ублажать...
     Он приоткрыл дверь, крикнул свирепо:
     -- Эй, девка! Быстро сюда!
     Она прибежала, сонная и разогретая, глаза спросонья  не  разлипались,
терла кулачками. Он нетерпеливо заголил  подол,  развернул  к  себе  белым
задом, нагнул, с наслаждением вошел в горячую женскую плоть,  застонал  от
звериного ликования, и девка,  жалобно  вскрикнув  от  грубого  вторжения,
только-только успела проснуться, как он уже шлепнул по голой заднице:
     -- Беги досыпай! Вряд ли потревожу до утра.
     Он отряхнул капли крови, девственница, затянул пояс  потуже  и  снова
сел за стол. Теперь, когда  удовлетворенная  плоть  затихла,  мысли  снова
пошли ясные и четкие.
     Лишь однажды в раздражении отшвырнул одну грамоту, зло выругался. Тут
же бесшумно отворилась дверь, Сувор просунул голову:
     -- Что-то стряслось, княже?
     Владимир со злостью отмахнулся:
     -- Все хотят, чтобы стряслось! Все требуют войны! Вятичи  вовремя  не
прислали дани -- война! Печенеги появились на этом берегу Днепра -- война!
Варяги в своих землях обидели наших -- война!  В  Царьград  не  пропустили
купцов без пошлины -- война! Даешь великий поход на Царьград немедля!
     Сувор вошел, прислонился спиной к створкам двери:
     -- Дедовской славой побряцать?
     -- Славой! Но стрелы летят и с другой стороны, а мечи есть не  только
у нас. Любая война -- слабость. К ней стоит прибегать лишь в  том  случае,
когда все другие пути исчерпаны. Мы должны  побеждать  без  войны.  Понял?
Побеждать без войны. Это и есть путь Руси.
     Сувор кивнул. Князь нередко высказывал ему мысли вслух, оттачивал как
кузнец лезвие меча, проверял, затем употреблял где-то в других сражениях.
     -- Такого пути еще нет,-- возразил он.
     -- Будет! Когда человек воюет -- он дичает. Превращается в  зверя.  А
народы вокруг, что не воюют, продолжают долгий поход к  Солнцу,  опережают
воюющих. А те и после войны  еще  долго  остаются  на  обочине  зализывать
раны... Кликни Бориса. Он должен был ночевать сегодня внизу подле кухни.
     Борис явился споро. Сна не было в его лице. С ним вошел  запах  кавы.
Похоже, он коротал ночь с чашкой  кавы  сам.  С  порога  окинул  Владимира
пытливым взором:
     -- Приветствую тебя, отпрыск древних царей...
     Владимир отмахнулся:
     -- Волхв, ты начал заговариваться. Аль оскорбить хочешь?
     -- Княже! -- сказал Борис с укором.
     -- По отцу я древен, а вот по матери? Говорят же,  что  дочь  идет  в
отца, а сын в мать... Все, кто знал мою мать, говорят, что я в нее. А  кто
она?
     Борис сел за стол, пожал плечами:
     -- Говорят,  дочь  древлянского  князя  Мала.  Когда  Ольга  разорила
Искоростень, то убила Мала, а дочь взяла в рабыни!
     Владимир кивнул, но голос был безжалостным:
     -- Но говорят также, что Малка -- жидовка,  которую  отец  привез  из
разгромленной Хазарии. Как он же привез затем из похода пленную монашку  и
отдал ее в жены Ярополку! А привел  мою  мать  потому,  что  она  --  дочь
богатого раввина, тот мог дать большой выкуп... но в разграбленной Хазарии
уже некому было выкупать своих пленников, вот и осталась Малка на Руси...
     -- Княже...
     -- Не нравится?
     -- Зато твои дела велики, княже.
     Владимир досадливо отмахнулся:
     -- Какие дела? Как пес драчливый, расчищал место для  себя,  старался
урвать кусок  поболее...  Разве  для  этого  жив  человек?  Ладно,  Борис.
Поговори со мной о делах богов. Что-то я последнее время  стал  ими  шибко
интересоваться. Сам не знаю, почему.
     -- Да? -- удивился  Борис.--  А  мне  показалось,  что  наоборот.  Ты
намеревался сам приносить жертвы и резать младенцев!
     -- Не успел,-- признался Владимир.-- А потом было не до младенцев, не
до богов. Сейчас же что-то с богами не то. Или это я сам не то.
     -- Почему, княже?
     -- Раньше боги были  тем,  к  чему  я  стремился.  Могучие,  сильные,
красивые. Или как Ярило, наделенные такой ярой силой, что можно бы за одну
купальскую ночь обойти всех девок в  поре  и  забрюхатить...  Но  это  был
другой Владимир, который еще не стал великим князем. И  боги  были  богами
того Владимира. Сейчас я жажду от богов иного...
     -- Ну-ну, говори. Я волхв. Перед волхвами и лекарями говорят все.
     -- Я не знаю, чего жду. Но мне мало,  что  боги  всего  лишь  сильнее
меня, быстрее или даже умнее! Мне надо, чтобы они были выше.
     -- Как?
     Владимир в раздражении и бессилии стукнул кулаком по  столу.  Чара  с
кавой подпрыгнула,  Борис  поймал  на  лету,  поставил  обратно,  даже  не
поморщился, когда горячая струйка плеснула на руки.
     -- Если бы я сам знал!
     Борис сказал негромко:
     -- Боги являются не сами. Богов выбирают, затем призывают. А уже боги
распространяют свои нравы среди принявшего их народа. Это они ответственны
за возвышение своего народа, как и за его падение. Вон боги эллинов довели
до падения, как затем и доблестный Рим, безрассудно принявший их богов...
     Владимир вскинул брови:
     -- Богов?
     -- Ну, разве что имена поменяли. Геракла -- на Геркулеса, Зевса -- на
Юпитера, Арея на  Марса...  Но  все  они  только  тем  и  занимались,  что
постыдной похотью.  Аполлон  имел  сыновей  за  шестьдесят  душ,  Марс  --
двадцать пять, Меркурий --  осьмнадцать,  Нептун  --  тридцать,  а  другие
олимпийские боги от них не отставали. Юпитер так вовсе вроде тебя  не  мог
пройти мимо хоть одной девки с  выменем.  Хоть  в  неприступную  башню  ее
посади, и там достанет, козел похотливый! Это я о Юпитере, не о тебе.
     -- Спасибо,-- пробормотал Владимир.
     -- Лишь от олимпийских богов сыновей было тридцать  тысяч  голов,  не
считая дочерей! Вот такие боги погубили Грецию, потом -- Рим.
     -- Почему именно боги?
     -- Каковы боги, таков и народ. В похоти богов народ  находит  и  свое
оправдание. Если боги так себя ведут, то и нас тому учат! Похоть зашла так
далеко, что римский сенат учредил даже цензуру нравов.  Увы,  не  помогло.
Рим пал под натисков варваров, у которых бог был строг и нещаден.
     -- Один?
     -- Нет, уже Христос. Те германцы уже приняли веру Христа.
     Владимир нахмурился. Веру Христа не любил и презирал. Но  чем-то  она
сильна, если столько народов уже ее приняли.
     -- Может быть,-- сказал он осторожно,-- что у  нас  богов  много,  но
Христос один? Или что-то странное в трех лицах?
     Сувор принес две чашки горячей кавы, медовые соты на  широком  блюде.
Борис неспешно отхлебнул, прислушался, кивнул удовлетворенно:
     -- Хорошо заваривает... Это тоже надо уметь. Княже, наша  старая  как
раз и была в единого бога Трояна. В дальних землях до сей поры только  ему
требы справляют, жертвы приносят. Троян -- это трое в одном. Солнце -- это
Ян, а три Яна -- три Солнца, от взора которых  ничто  не  укроется:  ни  в
прошлом, ни в настоящем, ни в будущем... Бог  Солнца  тройной,  триединый,
словно три бога в одном, но это не три бога, а трое в одном: отец,  сын  и
светлая душа!
     -- Не понял,-- признался  Владимир.  Он  ощутил,  как  от  напряжения
заныли виски.-- У бога Триглава тоже три головы, и  он  тоже  бог  солнца.
Головы его означают три царства: небо, земля, подземный мир... Так?
     -- Наши западные братья... как и все полабы,  дают  такое  толкование
нашему солнечному богу. Но мы знаем древнюю  мудрость,  а  она  гласит:  в
словах "Троян"  --  это  бог  всех  восточных  славян,  "Триглав"  --  это
полабские, "Тримурти" -- бог индусов, куда  его  занесли  наши  предки  во
время великого похода в Индию,-- во всех этих словах главное -- три.  Три,
ибо солнечная сила бога во всех трех временах года: весне, лете, зиме!
     -- Понятно,-- согласился Владимир.-- А кто из этих богов главный?
     -- Ты не понял,-- сказал Борис сожалеюще.-- Бог един  в  трех  лицах!
Бог-отец, бог-сын и бог-душа. Зовут их: Правь, Явь и Навь.  Явь  находится
посредине, в его власти весь видимый мир, Правь правит справа, а  Навь  --
слева...
     -- Навьи отмечаем для Нави?
     -- Да, они угодны ему, ибо он смотрит за потусторонним миром. Ревниво
следит, чтобы живые не забывали предков своих... И Правь, и Навь  зрят  за
ушедшими на покой, павшими в битвах. Только лишь Правь отбирает в вирий, а
Навь в -- подземный мир...
     -- Спасибо за великую мудрость,--  сказал  Владимир  хмуро.--  Ладно,
Борис. Буду думать. Что-то во мне происходит... Что, еще не понял.
     Борис допил каву, поднялся:
     -- Думай,  княже!  От  твоего  думанья  зависит  очень  многое.  Даже
страшно.

     Глава 32

     Он в самом деле думал. Когда от  крепкой  кавы  затошнило,  похрустел
малосольными огурцами, снова разжег жажду. Под утро лег, долго ворочался с
боку на  бок.  Возбужденный  мозг  не  давал  уснуть.  Лихорадочные  мысли
проносились кусками, сцеплялись самым нелепым  образом,  проплывали  вверх
ногами, будоражили.
     И вдруг как  молния  вспыхнула  под  опущенными  веками.  В  коротком
просветлении уловил суть триединства, сквозь зубы вырвался стон от  страха
потерять мысль, соскользнуть в пучину обыкновенности, будничности.
     Трое в одном -- это же он сам!  Любой  человек  триедин,  только  сам
этого не знает. Не зря же Троян сотворил человека  из  собственной  крови?
Потому  человек  таков.  Забылась  сама  суть  триединства,  но  объяснять
продолжают, только уже по-иному. Человек не  может  без  объяснений,  даже
неверных. Человек триедин, только  не  подозревает  о  своем  триединстве.
Живет одной сущностью, самой простой. А те две тоже есть,  недаром  же  он
сейчас их начинает чувствовать! Недаром мучается, желает перейти на другую
сущность, желает жить достойнее, по-другому...
     Он подхватился с ложа, отшвырнув одеяло. Голая девка спала,  подложив
под щеку розовую ладошку. Колени подгребла к  подбородку,  скорчилась  как
озябший щенок.
     -- Кавы с медом,-- велел он негромко.
     За дверью тут  же  затопали  тяжелые  шаги.  Владимир  узнал  походку
Кремня. Донесся глухой голос Сувора. Этот тоже спал чутко, а  то  и  вовсе
еще не спал.
     Вскоре дверь распахнулась,  Сувор  внес  корчагу  с  медом.  Владимир
выхватил из его рук, торопливо отхлебнул. Густой пряный  аромат  ударил  в
ноздри. Настойка тоже хороша, очищает голову, дает крепость мышцам. Не так
быстро и сильно, как кава, но Сувор иногда начинает варить какие-то травы,
когда считает, что князь загнал себя до изнеможения.
     -- Но каву тоже свари,-- предупредил он.
     -- Княже... ты уже почернел весь!
     -- Ничего, у Ящера отбелят.

     Во  дворе  пьяный  мужик  с   размаха   въехал   в   навозную   лужу.
Поскользнулся, шлепнулся навзничь так, что во все стороны брызнула зеленая
жижа. Рассерженные мухи взвились сине-зеленым роем, тут же падали на  него
будто в отместку.
     Владимир рассерженно отвернулся от окна. Здесь в горнице было чисто и
светло. За столом сидел Войдан, с  удовольствием  прихлебывал  охлажденный
мед, разбавлял квасом.
     --  Каждый  день,--  сказал  Владимир  тоскливо,--  клянусь   себе...
Клянусь, что начну жизнь по-другому! Сам знаю,  что  по-скотски  живу,  но
превозмочь себя не могу. Все откладываю. Надеюсь,  что-то  повернет  меня,
заставит жить по-человечески... А кто? Я -- великий князь.  Если  и  смогу
принудить своих гридней, то кто принудит меня?
     Войдан все прихлебывал,  но  глаза  его  заинтересованно  следили  за
расстроенным князем.
     -- Откладываю и откладываю,-- сказал Владимир тоскливо.-- То  с  зимы
собираюсь начать, то с  лета...  А  жизнь  идет.  Я  же  будто  и  не  жил
по-людски, а все только собираюсь.
     Войдан отставил кубок, вытер усы:
     -- А ты созрел, княже.
     -- Созрел? -- спросил Владимир, скорее удивленно, чем  рассерженно.--
Для чего созрел?
     -- Для новой жизни, как ты говоришь.
     -- Это я и сам знаю. Но как превозмочь себя? Других я могу заставить,
но кто заставит меня?
     -- То, что над человеком.
     -- Боги?
     Со двора неслась витиеватая брань. Мужик клял и Велеса, что расплодил
скотов, и Мокошь, что не смотрит за  двором,  и  Перуна,  тот  вовремя  не
высушил землю, и Несречу, что не пообрывала нити жизни  мухам  --  вон  их
сколько...
     Войдан с пренебрежением оскалил зубы:
     -- Боги... Ты ли первый пробуешь изменить жизнь? Многие пробуют, мало
кому удается... Не тщись, даже гридня на  самом  деле  не  заставишь  жить
по-новому, не токмо себя! Гридень будет кивать, а делать по-своему. Но  из
тех, что раньше  тебя  бился  башкой  в  эту  же  стену,  кое-кто  решение
придумал...
     -- Ну-ну, не крути быку хвост.
     -- Княже... это попросту союз с новым богом.
     Брови Владимира поднялись:
     -- Новым?
     -- Обязательно новым,-- подтвердил Войдан.
     -- Но почему?
     -- Старые тебя держат таким, каков ты есть. Они хороши, ибо  не  дают
сползать еще ниже. Но чтобы карабкаться выше,  нужен  новый...  Ты  только
взгляни, что есть учение Христа или Мухаммада! Человек, который вроде тебя
решился карабкаться вверх, начисто отрекается от своего прошлого.
     Владимир ощетинился:
     -- Это недостойно...
     Войдан пожал плечами:
     -- Тогда живи, как жил. А кто хочет взлезть на гору выше, тот в  знак
отречения даже берет себе другое имя! И  клянется  страшной  клятвой  жить
лучше, достойнее. Да не себе клянется, он с собой всегда договорится,  что
какой-то день можно пожить по-старому, а то и  не  только  день,  а  богу!
Который все зрит и ничто не прощает! И который если влупит, то влупит так,
что... А влупит обязательно. Да ты сам выберешь  строгого  бога.  Если  не
строг, то день-два еще поживешь по-новому, а потом лень да все такое снова
вернут в старую колею.
     Владимир слушал с удивлением. Войдан не мудр,  уступает  в  хитроумии
как Тавру, так и Стойгневу и даже другим близким  боярам.  Но  что  значит
побродил по свету, потерся среди знающих, набрался умных  мыслей  как  пес
блох! Изрекает сложные истины с легкостью.
     -- С этого бока я на веру Христа еще не глядел,-- признался он.
     Войдан наполнил из братины кубок, добавил туда квасу.  Голос  воеводы
был покровительственный, но в нем сквозило и уважение:
     -- Ты бы вот-вот сам додумался. Может быть, я зря? Ты мог бы и  новую
веру с новым богом придумать! В тебе столько небесного огня...  что  город
можно спалить со всем пригородом, ближними селами и курятниками.
     Владимир смотрел исподлобья. Воевода всегда был груб, но говорил зато
ясно.
     -- Ты хочешь сказать, что другие пророки всего лишь меня опередили?
     --  В  точку,--  согласился  Войдан.  Он  отпил  почти  треть  кубка,
заулыбался довольный, распустил пряжку на поясе.-- Ты  сам  мог  бы  стать
пророком! Но раз те ребята уже сделали свою работу, то почему бы не  взять
ее готовой? Один опередил тебя на две с половиной тыщи лет, другой  --  на
тыщу, третий -- всего на триста лет... Они тоже мучились, страдали, искали
как жить по-новому. Но что значит  из  доброго  дерева  тесал  людей  Род!
Столько народу, оказывается, жаждет жить по-новому, только не  знают  как,
что едва те хлопцы явились с вестью  о  новых  дорогах,  как  целые  толпы
ринулись за ними!
     Владимир сел напротив, упер подбородок в подставленные пальцы.  Долго
молчал, кожа на лбу двигалась, глаза были отсутствующие.
     -- Никогда не думал о новых верах вот так,-- сказал он наконец.--  Но
теперь я понимаю, зачем они... Когда мой великий пращур Рус отыскал  новые
земли, где было много сочной травы, дичи, рыбы  в  чистых  реках,  за  ним
хлынула масса народа. Когда еще  более  древний  пращур  отыскал  огромную
цветущую долину за горами, за ним через горный перевал  перебралось  целое
племя... Вот так же, если не сильнее,  человек  по  природе  своей  жаждет
отыскать новые пути в обетованные страны для своей души!
     Войдан кивнул:
     -- Добрый мед делает Сувор... Ты прямо в точку,  княже.  Что  значит,
светлая голова дадена! Живешь в лесу среди медведев, пням молишься, окромя
скотов ничо не зришь, да и сам... гм... а все ж к свету тянешься.
     Владимир  смотрел  подозрительно.  Когда  Войдан   хвалит   и   когда
издевается,  различить  трудно.  И  то  и  другое  у  него  получается   с
уважительным киванием, почтительным понижением голоса
     -- Но человеку,-- продолжил Войдан окрепнувшим голосом,  он  отставил
кубок и вытер губы,-- мало просто решиться! Надо еще  обставить  страшными
клятвами, сжечь за собой все мосты, засыпать лазейки, убрать  все  пути  в
старую жизнь. Тебе особо  трудно,  княже.  Когда  ты  был  нищим  отроком,
вставал до восхода солнца и до захода упражнялся с мечом и щитом, то  лишь
тянулся за другими, могучими и умелыми в бою. Когда ты рвался к власти,  и
тогда лишь хотел сравняться с другими князьями! Но теперь ты  --  могуч  и
умел в бою, теперь ты -- князь. Да не просто князь, а князь над  князьями.
Ты можешь все, никто не пикнет против. Ты  возымел  все,  что  могут  дать
старые боги: власть, богатства, земли, а главное -- все девки и бабы земли
Русской -- твои.  Но  когда  душа  твоя  выросла  и  взматерела,  то  тебе
становится мало даже всех женщин мира...
     Мало, подумал Владимир. Сердце кольнуло, ощутил сладкую боль.  Войдан
прав, ему нужно больше, чем все женщины мира! Ему нужно ту, Единственную.
     -- А какой, по-твоему, нужен бог из новых? -- он сказал, ужаснулся  и
тут же торопливо добавил.-- Это я так, из любопытства. Своих русских богов
я менять не собираюсь.
     Войдан сдвинул плечами:
     -- Я бы, доведись выбирать, пошел дорогой  ислама.  Она  чуть  прямее
других... Там молодой бог, сильный, ярый, из кожи  вон  лезет  для  своего
народа. Он так и заявил в первой же суре, это их первая  заповедь.  Аллах,
мол, ничего не делает для себя, а только для человека!  К  тому  же  Аллах
понаблюдал за другими богами -- время у него хватило! --  сильные  стороны
взял, от слабых по возможности отказался... На сегодня, я  бы  сказал,  он
самый лучший.
     Владимир зябко передернул плечами:
     -- Ты так спокойно хулишь наших богов...
     -- Хулю? -- удивился Войдан.-- Когда ты  слышал  хулу?  Просто  новые
боги учитывают опыт своих отцов. Яхве родил Христа, тот пошел дальше бати,
разве это хула? А Христос родил Мухаммада... или Аллаха, я не больно силен
в теологии... знаю только, что вера Христа уже шестьсот лет  жила,  цвела,
гнила, плодила  великие  дела  и  великие  злодеяния...  Понятно  же,  что
Мухаммад, все это видя, должен был в учение своего отца внести поправки...
Поправок набралось так много, что  пришлось  объявить  подправленную  веру
своей. А люди, у кого своя голова на плечах, пошли за ним.
     -- А кто не пошел -- все дураки?
     -- Нет, просто сидни. Таких на свете как травы. Чужую веру  отвергают
не потому,  что  своя  лучше,  а  потому,  что  даже  не  хотят  подумать,
сравнить... У них один довод: наши отцы-деды жили по энтой вере, так и  мы
жить будем! Эту леность и тупость мы зовем крепостью в вере.
     Владимир искоса наблюдал за  воеводой.  Войдан  даже  говорит  другим
голосом и с другими интонациями. Повторяет чьи-то слова. На  миг  Владимир
ощутил острейшую зависть: вот что значит с детства уйти скитаться по чужим
странам! Ничего, кроме силы и храбрости, но знает о жизни души больше, чем
он, который ищет во смятении, мятется, доискивается до всего сам... А этот
понаблюдал, как выбирают веру десятки других, послушал  их  споры,  и  уже
знает больше...

     Ночь была звездная, он вышел и сел на  ступеньку  крыльца.  Неведомая
тоска заполонила сердце, хотелось почему-то плакать. Или вскочить на  коня
и нестись, сломя голову, не разбирая дороги. Да так, чтобы у коня  выросли
крылья!
     -- Боги...-- прошептал он.-- Не  печалиться,  что  рос  без  отца,  а
радоваться должен... За широкой спиной героя-отца кем бы я был? Отец решал
бы, а я бы перекладывал все  тяготы  на  его  плечи...  Все  сладкое  мне,
горькое -- отцу... А так моя чаша полна и горечью,  и  сладостью.  Но  без
отца я научился быть мужчиной с детства. Это все я, не мой отец!
     Он встал, не силах сидеть, грудь вздымалась как волны прибоя в начале
бури.
     -- Отец меня породил,-- прошептал он,-- но по  жизни  вели  меня  вы,
боги! Взяли меня под свои могучие длани. Я всюду чувствовал ваши неусыпные
очи: Сварог, Перун, Сварожичи! Милая Среча, пряди  мою  нить,  пока  я  не
отблагодарю богов за их ласку. А ты, мудрая Несреча, не обрывай эту  нить,
пока не выполню волю богов, мне еще неведомую!
     Он спустился с крыльца. Утоптанная до крепости камня земля  блестела,
покрытая росой. На востоке светлеющее  небо  медленно  озарялось  розовым.
Дыхание его становилось совсем горячим, сердце стучало часто и мощно.
     -- Я должен что-то сделать,-- сказал он, задыхаясь.-- Я чувствую это!
Но я еще не понял, для чего рожден. То ли как Аварис, который крошки хлеба
не взял в рот, пока по всей земле не пронес стрелу, то  ли  как  Таргитай,
что дал потомство бесчисленным народам, то ли как Михайло Потык, что велел
приковать себя железными цепями к воротам Киева, дабы остаться навеки  его
защитником...
     В тишине громко и страшно  прокричала  ночная  птица.  Он  вздрогнул,
обратил взор  к  виднокраю.  Розовый  свет  наливался  победным  пурпуром,
вспыхнуло в небе, как подожженное стрелой степняка,  облачко.  Запылали  и
другие, их доставали из-за края земли огненные стрелы Сварога.
     --  Клянусь,--  сказал  он  вполголоса.--  Клянусь   огненным   мечом
пращуров, что в час беды встает  из-под  земли  в  городе  Киеве,  клянусь
Мардухом -- духом смерти Мары, клянусь  молотом  Пуруши...  что  ежели  не
стану жить по воле богов, если не  выполню  их  начертание,  то  пусть  не
попаду в вирий, не войду в солнечную дружину  Сварога!  Пусть  меня  тогда
упыри утянут в свой подземный мир, где я стану едой яжей-смоков...
     Он сам не заметил, как вышел из терема, поднялся на вершину  кургана.
Под ногами были погребены древние богатыри. По кощюнам,  когда  с  востока
надвинулись черные орды врагов, их встретило только одно  маленькое  племя
скифов. Они сдержали врагов, пока к ним не пришло на помощь  племя  русов.
Вместе разгромили врага, но сами потеряли больше  половины  своих  воинов.
Тогда и объединили  племена,  стали  одним  народом.  А  здесь  захоронили
павших.
     -- Теперь,-- сказал он  хриплым  от  волнения  голосом,  тягостное  и
одновременно гордое чувство заполнило грудь,-- отступать некуда! Не  давши
клятву -- крепись, а давши...
     Странное дело, урезал свою свободу, но почему-то ощутил как будто  бы
с плечей свалилась странная тяжесть!

     Глава 33

     Волхв Борис когда-то был воином страшным по силе и лютости.  Тридцать
весен успел он повидать, когда в страшной битве с хазарами  изрубили  так,
что и доныне страшно смотреть в  его  лицо,  перекошенное  жуткими  сизыми
шрамами. Никогда  больше  не  улыбнется,  мышцы  срослись  иначе,  но  что
красивое лицо для мужчины? А вот нога...
     Ее срубили огромным топором так чисто, будто сочный стебель  молочая.
Любой бы помер, но вблизи случился кудесник, прямо среди сечи стянул тугим
поясом обрубок выше раны, не дал истечь кровью. И хоть и сомлел  воин,  но
выжил, очнулся среди трупов. Его  подобрали,  отнесли  на  подводу.  Князь
Игорь велел взять его на прокорм, заслужил верной службой Отечеству.
     Не раз хотел Борис наложить на себя руки. Но самогубца Сварог в  свою
дружину не возьмет -- не  в  бою  принял  смерть,--  а  с  убогими  душами
слоняться по края вирию самому будет горько и  тошно.  Так  и  тащился  по
жизни, израненный больше душой, чем телом.
     Даже то,  что  с  помощью  волхвов  и  плотников  сумел  приспособить
деревянную культяшку вместо ноги, уже ходил сам, не могло  вернуть  к  той
жизни, ради которой  стоило  топтать  зеленый  ряст.  Нерастраченная  сила
рвалась из хилого тела, душа болела, искала боя, работы.
     Однажды к нему  зашел  высокий  хмурый  старик.  Огляделся,  хмыкнул,
завидев на стенах меч и щит, боевой топор, лук. Борис ежился, в бою  готов
сойтись с  любым,  но  про  этого  верховного  волхва  рассказывали  много
нехорошего. Будто подземных упырей вызывает, грозу накличет и отгонит,  по
ночам ради забавы в волка перекидывается.
     -- Гляжу на тебя,--  сказал  волхв  глухо,--  мается  твоя  душа  без
дела... Мается?
     -- Мается,-- подтвердил Борис нехотя.
     -- Добро. Если душа мается, значит -- есть.
     -- А у кого не мается? -- рискнул спросить Борис.
     -- У того ее нет,-- ответил волхв просто.-- С душой так...  Либо  она
болит, либо... ее нет. Ты как раз сейчас уже готов.
     -- Для чего? -- насторожился Борис.
     -- Для настоящей жизни,-- ответил волхв просто.
     -- Я?
     -- Когда ты был здоров,-- объяснил волхв терпеливо,-- ты не  был  еще
человеком. Ты был... дочеловеком. Что могучая плоть и обе здоровые ноги? У
коня их четыре! У быка  плоть  еще  мощнее,  но  он  всего  лишь  бык.  Ты
становишься человеком! Твое бычье естество унижено молоньей  Перуна,  зато
душа проснулась. А разве раньше она могла пробудиться?
     Теперь трудиться Борису  пришлось  от  зари  до  зари.  Он  падал  от
изнеможения, голова раскалывалась, но он вбивал в нее все  новые  и  новые
заклинания, обряды, тайные знания волхвов, и  впервые  был  счастлив,  ибо
перед его взором открывались невиданные миру бури, битвы,  он  видел,  как
сотрясаются основы бытия... Тут тоже можно было скакать на огненном  коне,
метать копье, сражать целые народы, и все это  --  не  выходя  из  капища,
откуда следили за ним суроволицые боги.
     Только волхвы вели записи, передавали их  новым  поколениям  волхвов.
Борис, разбирая бессонными ночами трудные записи чертами и резами, ахал  и
бил себя кулаком по уцелевшему  колену.  Он  узнавал  про  битвы  русов  с
неведомыми ныне народами, про  древних  правителей,  про  вторжения  чужих
племен, про города, от которых не осталось даже руин...
     Оторвавшись от записей, ковылял с одурманенной головой по околице,  а
в мозгу что-то соединялось, складывалось, и вот уже он хлопал себя ладонью
по лбу. Так вот, оказывается, почему эту горку зовут Таргитаевой!  А  ведь
даже старики уже не помнят, не скажут ничего вразумительного... И не Змей,
запряженный Сварогом, пропахал тут землю, выворотив пласт на шесть саженей
вверх! Древние русичи копали ров и насыпали вал  для  защиты  от  страшных
гуннов, ныне исчезнувших, коих никто из живущих уже  не  помнит...  А  еще
раньше отсель начинался великий поход Боевых Топоров вслед  за  солнцем  в
поисках края света!
     Всякий раз Борис переполнялся гордостью после чтения.  Была  Русь  на
коне, бывала и под конем, но сохранилась, расцвела, а ее враги рассыпались
в прах, нет их более. Когда Русь разрасталась, выходили из ее земель роды,
заселяли окраинные земли, давали начало новым племенам и  народам,  и  вот
уже, забыв кровное родство с Русью, воюют с нею, совершают набеги, жгут ее
города и веси...
     Как-то заметил, что к нему присматривается один из волхвов  по  имени
Рама. Борис, занятый изучением старых письмен, сперва не обращал  на  него
внимания, но однажды Рама сам подошел к нему.
     -- Приветствую, брат.
     -- Здравствуй и ты.
     -- Хорошее у тебя имя, брат. Борис, Борей, бора, бор...  Эллины  даже
наш  Данапр  звали  Борисфеном,  что  значит  --  северным,   а   нас   --
гипербореями.
     -- Не знал,-- удивился Борис. И добавил из вежливости.-- У тебя  тоже
хорошее имя. Надежное! Рама -- могучие плечи, рамена.
     Рама усмехнулся:
     -- Рама, Рамаяна, Рамзес, Раменки... Ладно, потом узнаешь. Я вижу, ты
рад древности нашего племени. Рад? То-то... А сейчас,  когда  дух  твой  и
разум окрепли...
     Он заколебался. Борис придвинулся к нему ближе:
     -- Говори.
     -- Поклянись, что это останется при тебе.
     -- Клянусь!
     -- Не так просто. Клянись  всеми  богами...  верхними  и  подземными,
клянись Чернобогом и Чибачом... что, если кто-то дознается от тебя  лаской
или пытками о том, что я скажу... то гореть тебе в подземном  огне  Табити
отныне и вовеки!
     Борис послушно повторял, хотя от страшных клятв мороз бежал по  коже.
Рама говорил еще, а он повторял за ним и повторял,  удивляясь  и  ужасаясь
именам  страшных  подземных  богов,  о  которых  не  слышал,  не  встречал
упоминания даже в самых древних грамотах.
     -- А теперь,-- сказал в конце-концов Рама торжественно,--  собирайся.
Отведу тебя к Знающим Истину.
     Из капища вышел Несс, верховный волхв. Пошел к ним, глядя  неотрывным
взглядом. Рама внезапно побледнел, ухватил глиняный кувшин.  Борис  ощутил
неладное, быстро спросил:
     -- Что это за линии на боках?
     -- Здесь изображено устройство  Мира,--  заговорил  Рама  протяжно  и
внушительно, как говорили волхвы перед народом.--  Верхнее  небо,  среднее
небо, наша мать-сыра земля, а также  внизу  подземный  мир.  Мы  ходим  по
земле, это один мир, над ним -- воздух и вода, это другой мир, но  есть  и
третий -- над небом находится еще  твердь,  и  там  небывалое  море  воды,
цельные окияны. Если разверзнется небесная твердь, то ничто не спасется ни
в нашем мире, ни даже в среднем... А за этой четвертой  линией,  вот  она,
уже мир подземный...
     Верховный волхв замедлил шаг, прислушиваясь.  Рама  и  Борис  встали,
поклонились. Верховный если и удивился, что Борису все еще неведома  такая
простая истина, не подал виду, прошествовал мимо.
     Рама проводил его коротким взглядом, сказал торопливо:
     -- Нынешние волхвы говорят неправду! Нет  никакого  подземного  мира.
Всего три мира, а не четыре. Но  это  все  узнаешь  потом...  быть  может.
Приходи сегодня в избу Хотина. Условный стук вот так...
     Он отстучал дробно по стволу дерева. Борис кивнул, у него теперь была
память на все мелочи. Оказывается, ее  тоже  можно  наращивать,  как  воин
растит мышцы. Когда Верховный от поворота оглянулся, Борис  уже  сидел  на
колоде в  одиночестве,  в  задумчивости  рассматривал  такой  привычный  в
хозяйстве глиняный кувшин, где нет ни единой линии, ни одного  значка  без
скрытого смысла.
     Поздно вечером, пугливо оглядываясь  и  скрадываясь  как  тать  вдоль
забора, Борис пробирался на Десятинную улицу,  где  стоял  на  самом  краю
приземистый терем Хотина. Тучи часто закрывали луну, становилось темно,  и
он пробирался почти наощупь, только шарахался, когда совсем  рядом  по  ту
сторону забора взрывался злобным лаем пес. Однако сердце билось тревожно и
радостно. Он снова в бою, снова рискует, снова добывает сокровища!
     Он перелез забор,  подкрался  к  окну.  В  тереме  было  тихо,  пахло
нежилым. Уже не веря, Борис постучал, как велел Рама. В  темном  помещении
ничто не шелохнулось.  Борис  постучал  еще,  прислушался.  Тихо,  вдалеке
лениво брехали собаки.
     Постучал в третий раз, повернулся  уходить,  как  из  тьмы  выступила
неясная фигура. Борис вздрогнул, когда человек молча  взял  его  за  руку,
пальцы у незнакомца как из железа, повел  вокруг  дома.  На  заднем  дворе
незнакомец поднял ляду, снизу пахнуло  теплым  воздухом.  Все  так  же  не
зажигая света, они стали спускаться по каменным ступеням в темноту.
     Спускались долго, сердце Бориса едва не выскакивало от радости. Снова
среди опасностей, снова в чем-то запретном, где можно сложить голову!
     Впереди  забрезжил  свет.  Из  полутьмы   выступила   неясно   дверь.
Незнакомец постучал условным стуком. Дверь  открыли  не  сразу,  но  когда
Борис переступил порог, у него перехватило дыхание.
     Большой зал, стены выложены могучими плитами. Мог  бы  подумать,  что
вырублены прямо в скале, если бы Борис не знал, что Киев стоит на песке  с
подзолом пополам. Щели заделаны, в зале сухо и горячо от светильников. Под
стенами широкие лавки, все заняты людьми в одинаковых белых одеяниях.  Что
заставило Бориса еще больше похолодеть от страха и возбуждения, так это их
лица, полностью закрытые такими же  белыми  капюшонами.  Только  для  глаз
оставались узкие щелочки.
     Посреди зала стоял приземистый стол. На нем лежал человеческий череп,
тускло блестела чаша на высокой ножке.
     Человек, приведший Бориса, откинул капюшон.  Это  оказался  Рама.  Он
поставил Бориса возле стола на  перекрестье  взглядов.  Голос  волхва  был
торжественным:
     -- Тайные Братья! Волхв Борис весьма усерден в познании  наших  тайн.
Его сердце всегда было всецело отдано  величию  Руси,  но  только  сейчас,
когда мощь его рук и ног перетекла в мощь  разума,  он  ощутил  настоящую,
подлинную мощь... и стал пригоден для нас. Я,  по  вашему  велению,  долго
наблюдал  за  ним,  выспрашивал  при  случаях,  вызнавал  его  сокровенные
чаяния... Могу поклясться, что он уже дозрел учиться  у  нас,  перейти  из
простых волхвов, коих как песка на берегу моря,  в  Настоящие!  Посему  я,
взяв с него клятву, нарушение коей карается смертью, рискнул привезти  его
сюда. Судите меня, судите его, судите нас!
     Он поклонился, отступил и сел на скамью, став  неотличим  от  десятка
других. Кто-то из сидевших, Борис даже не различил его под стеной,  сказал
глухим голосом, искаженным капюшоном до неузнаваемости:
     -- Что ты ищешь в жизни?
     -- Истину,-- ответил Борис, не задумываясь.
     -- А что есть истина?
     -- Знание,-- ответил Борис так же быстро.
     -- Знание -- это лишь первая ступенька истины... Что ж, ты уже  скоро
сможешь встать на эту ступеньку. Глуп тот, кто мечтает переступить первые,
сходу запрыгнуть на другие, выше.
     Говоривший умолк, а фигуры  под  стеной  зашевелились,  Борис  слышал
приглушенные слова, но смысла уловить не мог. Один сказал наконец громче:
     -- Все же он хочет ведать. А  те,  нынешние,  не  хотят...  Им  подай
слепую веру! Значит, он наш по духу. Мы  дадим  ему  древние  веды.  Пусть
узрит Истину в доступном ему облике.
     После  молчания  поднялся  Рама,  откинув  капюшон.  Лицо  его   было
посветлевшее. Он торжественно протянул руку Борису:
     -- Здравствуй, брат! Ты получишь сокровенные  знания.  Если  и  тогда
захочешь связать свою судьбу с Тайным Братством, посвященные проведут тебя
через очищения, испытания. Ты узнаешь старые клятвы,  дашь  их...  Но  это
будет не сразу. А пока... следуй за мной.
     Против ожидания Бориса, он пошел не к выходу, а через весь  подземный
зал к крохотной едва заметной дверце. Снял хитроумные  запоры,  навалился,
отворил тяжелую дверь.
     Борис ожидал увидеть крохотную каморку, но  прямо  от  двери  тянулся
длинный проход. Вдоль стен на широких лавках и на вбитых в стены полках  в
несколько рядов лежали стопки  тонких  деревянных  дощечек,  пластинок  из
красной обожженной  глины,  свертки  белоснежной  бересты,  широкие  листы
пергамента... Все было испещрено письменами, которые он никогда не видывал
раньше. В дальнем углу при желтом свете  масляного  светильника  горбились
два человека. Лица их были скрыты. Они старательно переносили  с  глиняных
пластинок на свежевыделанную телячью кожу странные значки.
     -- Узнавай прошлое,-- велел Рама. Он улыбнулся.--  Но  будь  недолго.
Наверху ты остаешься обычным младшим волхвом.  Утром  ты  должен  быть  на
жертвоприношении богам, которых на самом деле мы  не  чтим  и  которым  не
поклоняемся... Но это все должно оставаться в тайне!
     Он ушел, плотно затворив за  собой  дверь.  Глухо  загремели  запоры.
Борис  остался  наедине  с  сокровищницами  вед,  если  не  считать   двух
молчаливых переписчиков. То ли у  них  были  отрезаны  языки,  то  ли  они
получили строжайший приказ не общаться с ним, но Борис вскоре ощутил  себя
в полном одиночестве. В сердце закрался было страх,  все-таки  в  глубоком
подземелье, но вскоре один только вид грамот на телячьей шкуре  и  бересте
заставил забыть все на свете...
     Когда под утро загремели запоры, Рама  застал  Бориса  с  осунувшимся
лицом, желтого, в состоянии близком к отчаянию.
     -- Я не понимаю,-- сказал он измученно.--  Отдельные  знаки  разумею,
иногда даже схватываю значение слов, но смысл так и не постигаю!  Даже  не
знаю как толковать! Деяния древних достойны удивления, непривычны...
     Рама покачал головой:
     -- Спешишь. И то  дивно,  что  ухватил  хоть  что-то.  Древний  язык,
древний способ записи... Все изменилось за века, тысячи лет! Пойдем,  тебе
пора помогать  Нессу  при  жертвоприношении  Перуну.  Привыкнешь,  узнаешь
старый язык прародителей.

     Прошло время, и Борис начал все-таки разбирать древние  и  древнейшие
записи. Заодно чуточку понял,  откуда  взялось  Тайное  Братство  Волхвов.
Оказывается, в древнейшие времена, когда мир был иным, когда на свете  еще
не было ни одного из нынешних народов,  пращуры  некоторых  славян  начали
переходить от привычного кочевья, требовавшего отваги и мужества, к новому
для них землепашеству.
     Кочевники  же  презирали  сородичей,  что  променяли   боевую   славу
наездников на унылый монотонный труд. Сперва редко, затем все чаще и  чаще
стали совершать потравы своими бесчисленными стадами, в  набегах  разоряли
их веси, сами оставаясь жить в шатрах и в  крытых  повозках.  Однако  люди
вырождались, мельчали, теряли боевой дух, и вот  уже  все  новые  и  новые
начинали держать скот в загонах, а хлеб собирать с распаханных полей...
     И наконец  подлый  царевич  Колоксай,  что  на  старом  языке  значит
Солнце-царь, вместе с новыми волхвами придумал и распространил ложь, будто
с неба упали золотые вещи: плуг, ярмо, секира и  чаша.  Они,  мол,  горели
небесным огнем, и никто не мог их взять, только самому младшему сыну  царя
Таргитая, как раз царевичу Колоксаю, они дались в руки. Потому, мол,  сами
боги велят отдать всю власть ему!
     Власть Таргитая в  кровавой  войне  была  низвергнута.  Новые  волхвы
уничтожили культ девы Даны -- древней богини воды, а всюду насаждали новую
богиню землепашцев -- богиню Апию, мать-сыру землю. Старых волхвов убивали
на месте. Праздники купала, свячение вербы, русалии и другие старые культы
воды -- теперь были под запретом.
     Страшный переворот  потряс  народ  и  всю  землю  больше,  чем  самые
разрушительные войны. Староверы, что не могли смириться с  приходом  новых
богов, оседлали коней и... могучая лавина племен  хлынула  через  земли  и
страны. Перебрались даже через морской пролив  на  огромную  землю-остров,
там выстроили святилище древней богине Воды, Дане-Лели.
     --  Колоксай  и  стал  нашим  Сварогом,--  объяснил  Рама   с   такой
ненавистью, словно переворот был вчера, и на улицах все еще  лежали  трупы
невинно убиенных волхвов.-- Коло --  круг,  а  ксай  --  царь,  по-нашему.
Потому мы, волхвы старой веры, не признаем Сварога нашим богом.  Он  подло
захватил власть, оттеснив и старших братьев: Арпоксая и Липоксая...
     -- Вы поклоняетесь Таргитаю?
     --  Таргитай  всего  лишь  царь,  к  тому  же  не  очень  умелый.  Мы
поклоняемся Дане, богине воды. Она -- древний символ наших кочевых племен.
Это было очень-очень давно, Борис. Даже эллины, что кичились древностью, и
то самых древних своих богов, Аполлона и Артемиду, взяли у нас.  Они  сами
признают, что те пришли на их остров Делос из страны гипербореев, что отец
Аполлона -- гиперборей Опис. Аполлон и теперь у греков на  каждые  полгода
улетает на лебедях в родную страну гипербореев. К нам, то-есть.
     -- А Артемида...
     -- Это Дана. Ее сопровождали две  наши  девушки:  Агра  и  Опида,  их
могилы и теперь священны на Делосе. До сих пор каждый год посылаем дары  в
храм Артемиды на Делосе. Но из-за того, что эллины  всякий  раз  оставляли
наших девушек служить при храме, мы отныне шлем дары без  ведуний...  Дары
оборачиваем пшеничной соломой, как и встарь, а сейчас по тому же обряду  в
лесах тайно справляем таинства в честь Купайло... Артемидой же стали звать
Дану потому, что взяли ее из Арты, стольного града одного из  трех  царств
тогдашней Руси -- Артании. Артания -- царство  ратаев,  продавала  эллинам
мечи, а также хлеб, который эллины стали звать артосом, так как хлеб у них
раньше был в диковинку, впервые поели из наших рук...
     Борис спросил осторожно:
     -- Но ведь у греков Артемида стала богиней охоты?
     -- Не везде. В старых городах и землях, в Аркадии и  Этолии,  она  по
прежнему богиня воды и рек. Ты не спеши, узнавай больше.  Вникай  в  самую
суть, допытывайся глубже.
     -- Трудно разбирать старые знаки,-- пожаловался Борис.-- Как будто  и
не наш народ тот вовсе!
     Рама взглянул остро, словно  ножом  полоснул.  Голос  стал  недобрым,
подозрительным:
     -- Наш! И не смей думать иначе. Язык стал другим, обычаи  поменялись,
веру нам навязали другую, но мы  должны  помнить,  что  это  мы  вышли  из
ария... который сейчас чаще зовут вирием, это мы, арии,  арийцы,  когда-то
пронесли по всем диким землям знание богов!
     Борис поспешно поклонился. Он чувствовал холод в  спине,  будто  туда
уже уперлись острия копий. Похоже, нечаянно  коснулся  одного  из  больных
мест старого учения!

     Глава 34

     Император Василий слал послов за послами. Кроме расширения  торговли,
мол, империя нуждается в  русских  мехах,  шкурах,  меде,  воске,  пеньке,
хлебе, он постоянно просил военную помощь. Владимир выделил, да и  то  без
особой охоты, только отборную тысячу для личной охраны императора. Помнил,
что своим императоры не доверяют, их можно подкупить, у них  корни  в  той
или другой семье, клане. А для руссов все чужие, кроме императора, который
им платит. К тому же руссы неприхотливы, а воины из них надежные.
     Последнее посольство, прибывшее вчера, слезно  просило  десять  тысяч
войска для защиты от восставшего Варда Фоки. Тот объявил себя императором,
захватил, начиная  с  окраин,  уже  половину  империи.  В  обмен  базилевс
предлагал злато, драгоценности из казны, богатые товары для всей Руси.
     Пока Владимир раздумывал, кого поддержать, ибо Вард Фока, если станет
императором с помощью  войска  русов,  то  будет  вечным  должником  Руси,
уступит какие-то земли, как во дворе раздался конский топот.  Запыхавшийся
гонец вбежал в зал, крикнул с порога:
     -- Казачьи заставы доносят! Неведомое племя вторглось в наши земли!
     -- Откуда? -- спросил Владимир быстро.-- Печенеги?
     -- Нет! С востока...
     -- Поднимай дружину!
     -- Войдан... уже...
     Владимир, на ходу одеваясь, выбежал во двор. Там  уже  царила  суета,
гридни вскакивали на  коней,  уносились.  Войдан  покрикивал,  глаза  были
суровыми, но без тревоги.
     Когда малая дружина выехала за ворота  Киева,  Войдан  вскинул  руку.
Отряд остановился.
     Далеко клубилась пыль, тускло поблескивали искры. Так могло  блестеть
только оружие, да еще  начищенные  железные  бляхи  на  конской  сбруе.  А
подобные бляхи встречались на боевых конях, в селах и весях  такое  не  по
карману даже войтам.
     -- Ждем,-- распорядился Войдан. Он покосился на хмурого  Владимира.--
Их немного, едут открыто.
     Вскоре всадники приблизились, пыль отнесло в сторону. Их  было  всего
шестеро. Изможденные, на худых изнуренных конях, почерневшие от  нещадного
солнца и степных ветров, они  остановились,  завидев  загородившую  дорогу
стену вооруженных воинов. Вперед медленно выехал  человек  на  низкорослой
лошади со странной короткой гривой  торчком.  Копыта  без  подков,  лошадь
обычная степнячка, на каких ездят торки, берендеи, печенеги.
     -- Мир вам,-- сказал всадник с сильным акцентом.-- Мы идем с миром.
     Владимир спросил:
     -- Вы шестеро с миром? Или и то племя, что идет следом?
     Гонец, который на свежей лошади ехал рядом, добавил услужливо:
     -- Три сотни подвод с женщинами и детьми, а вокруг тысяч пять  мужчин
на конях. И все при оружии!
     Владимир обратил вопрошающий взор на измученного всадника. Тот сказал
хриплым от усталости голосом:
     -- Меня зовут Иштван, я послан впереди племени. Они позади нас на два
дня пути. Мы идем с миром... мы вообще не в силах сражаться. Мужчины  едва
держатся в седлах, многих свалили болезни,  многие  погибли  на  долгом  и
трудном пути. Если не позволишь нам пройти через  твои  земли,  князь,  мы
обойдем. Правда, погибнет еще половина моего народа... но мы понимаем, что
если станем сражаться, то погибнем все.
     Владимир холодно смотрел в суровое худое лицо всадника.
     -- Что вы за народ? Что ищете?
     Голос всадника был ровным от усталости:
     -- Что и все люди... Зеленой травы для своих коней,  будущее  --  для
своих детей. Зовемся уграми, но соседи звали нас  венграми.  За  последние
пятьсот лет мы  четырежды  покидали  обжитые  земли  и  уходили  на  новые
места... Старые записи потеряны, никто не помнит нашу прародину.
     -- Что за могучие враги согнали?
     -- Их звали разными именами.
     -- А в последний раз?
     Всадник поколебался, нехотя махнул рукой:
     -- Не было врагов... Земли были обильны, травы сочные, а  в  реках  и
ручьях хватало чистой воды. Но  что-то  сильнее  нас  заставило  сесть  на
коней, а женщин и детей усадить в повозки. Ибо на тучных землях мы  быстро
теряли боевой дух, мужчины  сами  стали  тучными  и  ленивыми,  а  женщины
утратили живой блеск глаз...
     Среди  дружинников  послышались  смешки.  Владимир  некоторое   время
пристально смотрел на всадника. Кивнул со странной печалью в сердце:
     -- Понимаю.
     Войдан поинтересовался:
     -- Где искать новых земель? Все уже занято.
     -- Первые наши люди пришли в эти края... еще лет сто назад.  Им  дали
место для поселения в Паннонии. Соседские племена славян приняли дружески,
помогли выжить. Теперь  там  уже  королевство  угров!  Говорят,  они  даже
приняли какого-то нового бога... Мы  --  остатки  народа,  которые  решили
воссоединиться с отрядом, ушедшим ранее. И которому так повезло.
     Владимир внимательно осмотрел  покрытые  коркой  пыли  и  грязи  лица
других всадников. Если эти люди покинули тучные земли,  если  ушли  только
для того, чтобы не погасить огненные искры в душах, то такой народ чего-то
стоит.
     -- Вам будет позволено пройти мимо Киева,-- решил он  наконец.--  Вас
снабдят едой, а больных можете оставить у нас. Выживут,  догонят...  И  мы
дадим вам проводников.
     Всадник благодарно, но с достоинством поклонился. Когда он вернулся к
своим, объяснял что-то на  певучем  языке  с  непривычным  для  славянских
языков прищелкиванием, Войдан покачал головой:
     -- Чего дома не сиделось? Не понимаю!
     -- Не понимаешь? -- спросил Владимир насмешливо.
     Войдан пожал плечами:
     -- То я один! А то -- целый народ.
     -- Народы  тоже  странствуют  по  белу  свету.  Разве  наши  деды  не
отправились однажды навстречу солнцу искать край света? Всем  племенем!  В
далекую Индию добрались... Разве наши отцы не пришли в земли славян, разве
не пришла такая же, как эти угры, кочевая орда болгар?  Но  эти  угры  или
венгры -- крепкие мужи. И русы, и болгары быстро приняли язык и даже имена
покоренных ими славян, а угры, даже оказавшись в тесном окружении  славян,
говорят, сохранили свои имена, свой язык...
     Войдан буркнул:
     -- Ну, они пришли недавно! Посмотрим, что  будет  дальше.  Болгары  и
угры -- два родственных племени. А  от  болгар  уже  не  осталось  ничего,
окромя названия... Поедем обратно? Поди, уже обед стынет.
     Смущенный и потревоженный вернулся в город, нехотя отвечал на вопросы
воевод. Целый народ ощутил на себе силу, мощь которой начал чувствовать  и
он. Что заставило угров отказаться от зеленой травы и  тучных  земель?  От
чистых рек и озер, где вдоволь рыбы?
     Когда возвращались, на главной  улице  встретили  семейство  знатного
боярина Пугача. Тот низко поклонился, но Владимир, глубоко ушедший в думы,
не заметил и не ответил. Уязвленный перед домочадцами Пугач громко сказал,
что когда из князя князь, то это князь, а когда из  грязи  да  в  князи...
Владимир услышал да не понял смысла, душа реяла в той высоте, где замирает
дух, но за спиной пошли смешки, дружинники громко переговаривались.
     Владимир вздрогнул, оглянулся, по лицам и глазам все понял. Мгновенно
вернувшись в земной мир, взъярился, велел  боярина  выволочь  из  повозки,
дать плетей.
     Дружинники выполнили с удовольствием и рвением.  Владимир,  еще  дыша
гневом, увидел в глубине повозки испуганные  глаза  младшей  жены  Пугача,
юной красавицы из дальнего села с  побережья,  грубо  вытащил  ее  наружу,
заставил упереться руками в край повозки, заголил подол.
     Дружинники гоготали, Пугач отчаянно орал и грозился. С  него  сорвали
пышную одежду и с  наслаждением  стегали  по  жирным  телесам.  Юная  жена
тихонько плакала, из окон выглядывали испуганные лица.
     Быстро насытив плоть, Владимир застегнул пояс, бросил зло:
     -- В другой раз думай, что говоришь! А про боярские вольности забудь!
Я тебе не моя слабоумная бабка, при которой вы верховодили, и не  отважный
дурак-отец, что бродил по чужим странам и не зрел, как страну разоряете...
     Жена Пугача, всхлипывая и вытирая заплаканное лицо подолом, полезла в
повозку.  Пугач,  постанывая,  спешно  собирал  разбросанную  и  порванную
дружинниками одежду. На жирном  нежном  теле  вспухли  красные  полосы.  В
глазах была бессильная ненависть, но молчал, морщился от боли.
     Владимир вспрыгнул  на  коня,  гикнул,  и  все  галопом  помчались  к
княжескому терему.

     Борис помогал Нессу при жертвоприношении, когда  внезапно  поймал  на
себе  внимательный  взгляд  верховного  волхва.  Глаза  Несса  были   чуть
насмешливыми, а в голосе прозвучала слегка прикрытая издевка:
     -- Что-то ты плохо выглядишь... Аль по девкам ночами ходишь?
     Борис вздрогнул, в самом деле клевал носом, едва не выпустил  голубя,
что отчаянно сопротивлялся и бил клювом аки  кречет.  И  тяжел,  будто  не
птица, а теленок.
     -- Да и руки трясутся, будто на обратной дороге еще и  курей  крал,--
продолжил Несс ядовито.
     Борис пробормотал, пряча покрасневшие от ночных чтений глаза:
     -- Да я что... Я стараюсь.
     Несс кивнул, голос стал внезапно благожелательнее:
     -- Я вижу, ты взялся со рвением. Хватаешь с лету, постигаешь  то,  до
чего другим карабкаться всю  жизнь...  Скоро  тебе  будет  доступна  и  та
единственная Истина, которой владеем мы, волхвы...
     Он замолчал, всматриваясь  вдаль,  поверх  жертвенного  камня.  Борис
замер, боясь спугнуть мгновение. Сколько ему  уже  говорили  о  великой  и
единственной Истине, и каждый утверждал, что  лишь  у  него  Истина,  а  у
других -- прошлогодние листья!
     -- А истина в том,-- продолжил Несс странным голосом, он всматривался
все еще в незримые дали,--  что  на  белом  свете  нет  ни  родянства,  ни
христианства, ни ислама, ни иудаизма... Есть только незримые ступеньки, по
которым человек карабкается к Солнцу, породившему его.
     Борис не шевелился, весь превратился в слух. Несс медленно повернулся
к нему. Лицо престарелого волхва было мудрым и печальным.
     -- Вера -- это одежка, которую  человек  меняет  по  мере  роста.  Во
младенчестве -- одна, в отрочестве -- другая, у мужа  --  третья...  Когда
человек был зверем, то и богов себе избрал звериных,  а  когда  сам  начал
охотиться на зверей,  то  и  богов  себе  нашел  охотничьих...  Еще  более
кровавой была  смена  богов,  когда  научились  держать  скот  в  загонах,
выпасать на бескрайних степях. Ведь те, кто остался  верен  старым  богам,
новых назвали отступниками,  а  на  прирученный  скот  охотились,  как  на
зверей! Не меньше потрясла мир смена богини Даны богиней Апией...
     Борис чувствовал, что находится на волоске  от  гибели.  Несс  что-то
почуял или как-то доведался, пытается его поймать.  Затаиться  бы,  но  то
чувство в душе, что не позволило уклониться от  схватки  с  тремя  конными
хазарами, и здесь толкнуло спросить безрассудно:
     -- Я слыхивал... от стариков, что много народу не смирилось.  Ушли  в
неведомые земли.
     -- Не такие уж неведомые... Там тогда были болота  после  отступления
Великого Льда, теперь  наросли  дремучие  леса.  Ныне  край  тот  кличется
Галлией, а острова -- Оловянными... Нет, уже  Британией,  а  Галлия  стала
Францией... Наши предки оставили там  свои  капища  из  каменных  плит,  а
бритты голову ломают: какая сила взгромоздила такие глыбы одна на другую?
     Борис снова рискнул пройтись по лезвию меча:
     -- Много крови лилось?
     -- Когда ее льется мало? -- ответил Несс с  равнодушием.--  Но  богов
наши предки сменили на пользу  себе...  Распаханная  земля  кормит  больше
народа, чем кочевье. И не надо убивать соседа за пастбище! Теперь это даже
печенеги поняли. А народ наш еще  тогда  начал  обретать  мирный  нрав.  А
мирность -- это мудрость. Ибо если не надо думать о  погублении  ближнего,
то человек может беседовать с душой своей,  возвышаться,  растить  в  себе
солнечные ростки... И тем самым подниматься к Солнцу,  какими  бы  именами
его не называли: Родом, Христом, Яхве, Буддой... Подумай о этом на досуге!
     Он ушел, и тем самым, как понял Борис с  холодком  в  душе,  спас  от
жертвенного камня или плахи. Ибо на  языке  вертелись  все  более  опасные
вопросы.

     Владимир вернулся в терем злой и пристыженный. Почему-то на этот  раз
ощущение полной  власти  не  только  не  дало  радости,  но  даже  вызвало
раздражение. Раздражение и стыд. В  самом  деле,  из  грязи  да  в  князи!
Дорвался до власти. И давай воплощать в жизнь все радости голодного раба!
     Но если голодный раб мечтает, став богатым и толстым, жрать от пуза и
грести всех баб под себя, то о чем должен мечтать  рожденный  князем?  Для
которого с детства хватало еды, нянек и девок для утех, красивой одежки  и
обувки?
     Когда в очередной раз Борис принес Сувору  мешочек  с  зернами  кавы,
Владимир услышал их голоса, крикнул:
     -- Борис! Поднимись ко мне.
     Волхв был все в той  же  одежде,  подпоясанный  лыковой  веревкой,  и
Владимир с тоской подумал, насколько волхву проще жить. И насколько проще,
когда  нет  ни  жен,  ни  великого  княжества,  думать  о  чем-то   одном,
допытываться, вдумываться, вгрызаться, вклевываться, выискивать  Истину  и
вообще суть жизни, для поиска которой боги сотворили человека!
     -- Приветствую, княже.
     -- И тебе поклон, говорящий с богами.
     -- Почто звал?
     -- Сядь, поговори со мной.
     Борис осторожно присел, выставив  деревянную  культяшку.  На  суровом
лице, стянутом шрамами в зверскую гримасу, глаза были ясные, понимающие  и
сочувствующие.
     -- Княже, теперь  в  какой  княжеский  терем  не  зайди  --  шуты  да
скоморохи, гуделки да сопелки визжат и пиликают, уроды кувыркаются! Да что
там в княжеских! В каждом боярском тереме шуты наперебой хозяев тешат...
     Владимир отмахнулся:
     -- У меня их тоже хватает. Только я их в  соседнем  тереме  держу.  Я
этим уже наелся, Борис. Скажи, а что дальше?
     Борис спросил осторожно:
     -- Ты о чем?
     -- О главном, наконец-то. Не пугайся, каждого теперь  спрашиваю.  Ну,
окромя тех, у кого на роже написано, что либо дурак, либо храбрый рубака.
     Борис поерзал, устраивая  культяшку,  морщился,  а  когда  заговорил,
голос стал неуверенный, словно он пытался что-то разглядеть сквозь  пленку
бычьего пузыря, коими затягивали окна в бедных хатах:
     -- Княже... и ты, и я, мы видели в детстве белого  толстого  хробака,
что роется в земле, подгрызает корни. Что он думает о мире? А  его  четыре
года в земле, не видя солнца, равны нашим сорока годам! Что думает хробак,
пока роется в земле, грызет корни? Что вот так и  будет  жить  дальше,  до
скончания жизни. А умрет либо от старости, либо обожрется сладкими корнями
клубники, либо на крота наткнется...
     Владимир слушал  внимательно.  Борис  часто  говорил  иносказательно,
стараясь растормошить мысль, дать ей простор и множество зацепок.
     -- Но вот с хробаком что-то  стряслось...  Есть  больше  не  хочется,
только бы полежать, отдохнуть, не двигаться... Лежит и  думает:  каким  же
дураком я был! Рылся, грыз корни,  а  им  тоже  жить  хочется,  копошился,
вместо того, чтобы лежать без движения и подремывать сладко. Вон даже лапы
загребущие  отпали   за   ненадобностью,   пасть   ненасытная   постепенно
затянулась, омертвела, будто и не было ее вовсе...
     -- И таким лежит целую зиму,-- закончил Владимир, давая  понять,  что
внимательно следит за мыслью волхва.
     -- Целую зиму... А по-нашему, это лет десять! И  думает  хробак,  что
так и будет всю оставшуюся жизнь... Ан нет, чувствует какое-то неудобство,
в земле уже кажется тесно и грязно, почему-то  хочется  прогрызать  дорогу
наверх... В недоумении и страхе  выползает,  раздвигая  землю,  наверх,  в
удивлении видит, что он уже совсем не тот белый хробак, что рылся в  земле
четыре года, и не тот лежун, который лежал всю зиму!
     -- Ну-ну.
     -- А вверху странный непонятный свет! Ослепительный и  яркий.  Раньше
для хробака это была бы верная смерть, для лежуна --  тоже,  но  для  того
существа, которым стал бывший хробак, жаркое солнце -- лишь ласковое лоно!
И расправляет наш хрущ отросшие в земле за время лежания крылья,  взлетает
в воздух... Мог ли о таком мечтать хробак?
     Владимир пристально смотрел в глаза волхва. Он чувствовал как  сердце
начинает колотиться чаще.
     -- Хочешь сказать, что так и люди?
     -- Да,--  сказал  Борис  страстно.--  Только  люди  живут  и  умирают
хробаками. Где-то что-то мы потеряли. Или слишком мало живем. Ведь у иного
борода седая до земли  свисает,  а  живет  хробаком!  Редко,  очень  редко
человек начинает понимать, что он -- хробак...
     Владимир сказал медленно:
     -- А волхвы? Они уже не хробаки?
     Борис печально улыбнулся:
     -- Если бы! Но волхвы хотя бы знают, что хробак превращается в хруща!
И что человек тоже мог бы...
     -- Да помогут нам боги,-- сказал Владимир невесело.
     Борис рассеянно допил каву, повертел железную чарку. Под его крепкими
пальцами края прогибались, и волхв, спохватившись, выправлял вмятины.
     -- Боги не помогут.
     -- Что? -- не поверил Владимир.
     -- Боги не помогут,-- повторил Борис.
     Владимир не поверил своим ушам:
     -- Это говоришь мне ты, волхв?
     -- Княже... Боги -- это боги. У них свои дела,  а  у  нас,  слабых  и
сирых, свои. Их пути для нас неодолимы, их мед для нас  сжигающ...  Потому
между богами  и  людьми  нужны  посредники.  Посредники,  в  которых  есть
крупинка и от бога, и от человека. Посредники, которые уже на  самом  деле
знают великую волю богов и малые -- увы! -- возможности человека.
     Владимир буркнул насмешливо:
     -- Ты о волхвах? Ишь, богочеловеки...
     -- Богочеловек способен понять человека, ибо сам еще человек, но  уже
знает, как стать богом, ибо уже малость и бог... Это некоторые из волхвов,
они называют себя Тайными, эти волхвы  знают,  как  пройти  из  хробака  в
навозе до красивого крылатого жука.
     Владимир ощутил, как от усилий разогревается череп. Хлебнул холодного
меду, Сувор принес прямо из погреба, спросил сумрачно:
     -- И что хотят Тайные Волхвы?
     -- Возвышения человека.
     -- Как?
     -- Приобщения к солнечной породе богов.
     -- Как? -- повторил Владимир раздраженно.-- И я этого хочу.  И  Мешко
хочет, который собирает войска на нас. И германцы,  что  захватывают  наши
земли. Но что надо делать на  самом  деле?  Строить  или  сжигать  города,
разделять или смешивать народы, изгонять соседей с их земель или отдать им
свои?
     -- Это все дороги хробака.
     -- Ого! Значит, искать внутри себя?
     -- Только.
     -- Старая вера?
     Борис покачал головой:
     -- Ты что-то знаешь о ней?
     -- Поклонении Табити или Дане? Слыхивал, что где-то в лесах  все  еще
есть их тайные капища. Мир меняется медленно. Я умел слушать, Борис. Еще в
детстве мне один старый волхв нарассказывал всякого...
     Борис поднял голову, Владимир удивился выражению боли и  понимания  в
обезображенном лице:
     -- А я недавно узнал о Тайных Волхвах... И сперва решил было, что вся
правда только у них. Но, знаешь, у меня нет такого стада баб, как у  тебя,
значит, есть время подумать, помыслить... Что поклоняться Дане,  чья  сила
уже ушла? Что  поклоняться  и  Сварогу,  чья  сила  когда-то  уйдет?  Боги
бессмертны, но и они уходят в небытие,  когда  им  перестают  поклоняться.
Народ пусть строит капища временным богам, как и  строил,  но  умные  люди
должны знать о другом боге...
     Владимир зябко повел плечами. Внезапно показалось, что стены исчезли,
он словно завис в звездной ночи,  когда  под  ногами  нет  опоры,  а  руки
хватаются за пустоту.
     -- О ком ты?
     --  Некоторые  из  нас  на  самом  деле  тайно  поклоняются  Великому
Незримому, имя  которого  неведомо.  Это  он  дает  нам  временных  богов:
Сварога, Даджь-бога и других, он  же  дает  желтолицым  Будду,  арабам  --
Аллаха, иудеям -- Яхве, христианам -- Иисуса, ибо  эти  временные  боги...
да-да, временные! все же способны превратить хробаков в лежунов...
     -- А лежунов в крылатых? -- спросил Владимир жадно.
     Борис невесело усмехнулся:
     -- Век богов долог. Один день бога -- тыща наших лет! Смирись, что ни
при твоей жизни, ни при жизни твоих внуков, люди еще не станут  вровень  с
богами... Но без нашей части работы и далекие потомки не обретут крылья.
     Владимир  вздохнул  так  тяжко,  что  в  приоткрытую  дверь  заглянул
Кремень. Оглядел волхва подозрительно, он подозревал  всех,  кто  ходил  к
     Большая часть капища отведена для всех свободных. Малая же пойдет под
     -- Странные и печальные вещи говоришь,-- сказал  Владимир  наконец.--
Пей мед, на ста травах настаивали!
     -- Княже, ты бы сказал это еще раньше, если бы сам... Но  ты  строишь
города, засечные линии, крепости. Ум твой занят делами насущными,  а  мой,
благодаря тому, что ты взял на себя черную работу  править  Русью,  теперь
проникает в суть вещей и дел...
     -- Твоя жизнь интереснее,-- сказал Владимир завистливо. Он засмеялся:
-- Хочешь, поменяю на твои знания всех своих баб и все винные подвалы?

     Глава 35

     О пирах великого князя уже пошла слава.  К  нему  съезжались  знатные
бояре и просто именитые, а также прославившиеся  подвигами  простые  люди,
как-то Мальфред Сильный, Рогдай Удалой, Ян Усмошвец, Андрей Добрянко, Илья
Жидовин, Александр Попович...
     Прославленных богатырей, каждый из которых коня со всадником поднимал
на плечи и  носил  по  двору,  у  Владимира  насчитывалось  тридцать  семь
человек, но за столом у князя редко собиралось  больше  полудюжины.  Почти
все несли службу на казачьих заставах,  в  народе  уже  любовно  именуемых
заставами богатырскими. Иные, вроде богатыря Добрыни, попрежнему стояли на
рубежах, но уже -- посадниками земель, воеводами, в  Киев  наезжали  вовсе
редко.
     Все  чаще  князь-витязь,  как  заметили  богатыри,  бывал  на   пирах
сумрачен, отвечал невпопад. Взгляд его темных глаз блуждал  поверх  голов.
Мальфред, как и надлежит простому, как камни его родины, человеку, спросил
в лоб:
     -- Княже, никак заболел? Так два пальца в  рот,  только  и  делов!  И
снова можно жрать и пить в три горла!
     -- У него насчет баб трудности,-- предположил Рогдай. Поймал на  себе
вопросительные взгляды, пояснил: -- В Киеве  уже  не  осталось  девок,  на
которых можно было бы жениться! А за ворота ему выехать лень.
     -- Не лень, а некогда,-- возразил Ян.-- Ты  что  ж,  на  князя  такой
поклеп возводишь? Будто он только  о  своих  женах  думает?  Как  тебе  не
совестно! У него ж еще около тыщи наложниц, он и про них  не  забывает!  В
поте лица своего, как сказано в одном учении, добывает свое удовольствие!
     За столом хохотали, Владимир вымученно  улыбался.  Здоровое  воинское
братство, он здесь не князь, а витязь, которого чтут за  отвагу  и  удаль.
Если в силе и уступит почти всем, то в умении владеть оружием -- вряд  ли.
Но на самом деле он уже не витязь, а то существо, что  пытается  выбраться
из темной земли к свету и солнцу. Друзья-богатыри пока просто  не  поймут.
Скажут, переработался. А то и вовсе начнут  прикидывать,  сколько  жен  не
опасно завести одному человеку...
     -- Добрые вы друзья,-- сказал он насмешливо,--  один  к  одному,  как
братья, хоть один черный, как головешка, другой рыжий,  а  третий  щурится
даже впотьмах... А вот в вере -- пестрые, как скоморохи.
     Мальфред сдвинул могучими плечами:
     -- Обижаешь, Владимир...
     -- Разве? Какому богу служите?
     Мальфред подумал, пожал плечами:
     -- Вот ты о чем... Мы чтим русских богов, но на требы ходим к своим.
     -- Вот-вот! Но как ты, такой здоровый, как сарай у  бабки,  отказался
от Одина и принял веру какого-то Христа?
     Мальфред снова пожал плечами, потеснив одного гостя и едва не спихнув
с лавки другого:
     -- Не знаю... Один, конечно, могучий бог... А Христос даже не из рода
богов. Так, слабак. Но однажды  что-то  щемило  во  мне,  душа  неспокойна
стала. Христос чем-то человечнее... Он умел страдать, чего  не  умели  мои
могучие боги.
     -- Так-так,-- сказал Владимир едко.-- Ну, а ты, Рогдай?  Какому  богу
молишься?
     Рогдай поперхнулся, выронил полуобглоданную кость. Под взглядом князя
внезапно покраснел, выпалил быстро:
     -- Истинному! Нет бога,  кроме  Аллаха,  и  Мухаммад  пророк  его!  Я
исповедую истинную веру, княже! И зовут меня не Рогдай, а Абдулла.
     -- Ну, пусть тебя Аллах так и зовет,-- рассудил Владимир.--  Так  чем
тебе наша русская вера не по душе?
     Рогдай побледнел, смотрел умоляюще:
     -- Княже... Мы здесь поклялись говорить друг другу только правду. Мне
страшно это сказать, но то огромное требище, где стоят все боги --  плохо!
Плохо для всей Руси.
     -- Почему?
     -- Вспомни хазар. Это была страна, где по пятницам ходили  в  мечеть,
по субботам -- в синагогу, по воскресеньям -- в храм Христа. А  по  будням
приносили жертвы своим родным богам. Удивленным гостям говорили: "Стоит ли
гневить богов? Нас от этого  не  убудет".  Убыло!  Под  ударом  Святослава
рассыпалось с такой легкостью, что и сам Святослав удивился. А все потому,
что страну еще до его прихода уже разодрали разные боги!
     Владимир нахмурился. Богатыри, несмотря на их мускулы, а сила --  уму
могила, оказались не такими уж тупыми быками. Бывая в разных частях света,
встречаясь  с  разными  людьми,  поумнели  больше,  чем  иной  боярин,  не
вылезающий из своей вотчины.
     -- А почему ты  избрал  Мухаммада...  или  Мухаммета,  как  правильно
твоего Бахмета? Поклонялся бы Христу, как вон тот телепень напротив.
     -- Моя вера истинная,-- вскипятился Рогдай.--  Она  строгая!  Я  могу
детей учить и воспитывать, а кто меня? Я ведь еще не самый лучший  человек
на свете! Только всевидящий Аллах бдит и ведет.
     -- В чем же?
     -- Вино не велит пить, больше четырех жен не разрешает...
     Владимир засмеялся, за ним неуверенно заулыбались и другие:
     -- У тебя и одной нет!
     -- Но я мог бы завести как  ты,  что  пытаешься  переплюнуть  мудрого
Соломона, у которого было тысяча жен... а так я должен блюсти себя. У кого
много жен, тот уподобляется... не за столом будь сказано, кому.
     --  Ладно,--  сказал  Владимир.--  А  ты,  Ян,  тоже  поклоны   бьешь
Мухаммаду?
     Ян, красивый золотоволосый богатырь, с достоинством возразил:
     -- Я в сердце своем чту только Христа.
     -- Ага,-- понял Владимир,-- как и Лешак Попович?
     Лешак рассерженно пытался вскочить, его удержали со смехом,  князь-де
прикидывается, он да не знает разницы!
     -- Моя вера вернее! -- заявил Лешак  вызывающе.--  А  у  этого  дурня
настоящий Христос и не ночевал!
     Ян грозно воздел себя из-за стола, ладонь упала на рукоять меча.  Его
ухватили сзади, отобрали меч, усадили, похлопывая по плечам. Лешак смотрел
гордо в глаза Яну, готовый принять мученическую смерть.
     -- Эх вы,-- сказал Владимир с горечью.-- Разве меч -- довод? Убив или
даже заставить супротивника замолчать, вы еще не убедили его. А значит,  и
не победили... Так и скажи, что принял веру по греческому обряду, а он  --
по-латинскому. Меня радует, что в чужой вере нет единства!  Не  токмо  мы,
славяне, истребляем друг друга. Ну да ладно! Ислам, вера Христа...  Неужто
иудеев нет?
     За столом было веселое  оживление.  Оглядывались  на  огромного  Илью
Жидовина из далекого города Мурома. Тот восседал на другом конце стола, ел
за  троих,  пил  за  десятерых.  Под  густыми  черными  бровями   блестели
разбойничьи глаза, в черной бороде поблескивали острые белые зубы. Но Илья
смолчал, и Владимир понимал своего богатыря. Иудеи считают своих только по
матери, а  этот  был  сыном  проезжего  купца-рахдонита,  что  всякий  раз
останавливался у одной вдовы, пока не купил  для  нее  дом  и  не  объявил
женой.
     -- Есть,-- отозвался один из новых богатырей, Владимир только помнил,
что он в одиночку сразил десятерых насильников и вернул уводимый  полон.--
Вон Трясило принял веру иудеев, а в моем десятке двое кланяются  Яхве.  Да
что там иудеи, даже буддисты есть. Те вовсе откуда свою веру принесли? А у
тебя у ворот индуист службу несет.
     Владимир спросил:
     -- А как двор сторожит?
     -- Честно.
     -- Тогда пусть индуистит сколько влезет.
     -- Да, но он такое говорит, что неделю потом как на похмелье  ходишь!
Нет, моя вера -- самая правильная. А все остальные -- бред. Под корень  бы
их...
     Владимир сидел задумавшись, кулаки медленно сжимались и  разжимались.
Черный оселедец попал  кончиком  в  рот,  жевал  рассеянно.  Густые  брови
сшиблись на переносице.
     -- Порадовали... Я тружусь  как  проклятый...  как  пчелка,  я  хотел
сказать, капища строю, всех со своими богами собираю... А что делаете вы?
     -- Княже,-- пробасил Жидовин издали,-- мы служим Руси верно!
     -- Да знаю. А пошто русских богов покинули?
     -- А пошто ты коня арабского взял? -- спросил Рогдай в ответ.-- А меч
у тебя хазарский? Аль ты уже не  рус?  И  чужие  боги  у  нас  приживутся,
по-нашему заговорят.
     Владимир сказал печально:
     -- Вам легче. За себя решаете... А мне не так просто. Я что, букашка.
Хробак, как говорил один... Но этот хробак решает за Русь!

     Оставшись один, покачал  головой.  Рогдай!  Ишь,  уже  не  Рогдай,  а
Абдулла! Кто бы мог подумать, что такой здоровяк,  где  мускулов  на  трех
быков хватит, а лоб закроешь одним пальцем, возжелает как-то  переделывать
себя и изнутри!
     Но ислам, самая молодая вера, в самом деле быстро  крепнет  на  Руси.
Уже и князья принимают вместе со  своими  семьями,  уже  и  целые  русские
племена склоняются к учению Мухаммада, а последний раз ислам едва не  стал
верой всей Руси после разгрома Хазарского каганата. В  дружине  Святослава
было немало мусульман, но он не обращал на них внимания, как и на христиан
или иудеев. Но  разгромив  хазар,  он  сумел  бы  удержать  за  собой  все
прикаспийские земли, если бы  принял  ислам.  Святослав  заколебался,  уже
послал за старейшими муллами, но ислам в это время как  раз  потерпел  ряд
сокрушительных поражений. Из Багдада, куда русские купцы ездили как к себе
домой, донесли, что там от веры  в  Аллаха  отпали  богатейшие  провинции,
шииты раскалывают страну, откололись Иран, Африка, даже  саму  Аравию  как
раз захватили сарматы.
     Багдадский халиф потерял Египет, затем Сирию и Месопотамию. Халиф сам
отчаянно нуждается в помощи, какой из него союзник? А  прими  из  его  рук
веру, тут же придется посылать свои войска на помощь!

     Базилевс Василий напряженно говорил своему царственному брату:
     -- Давай просчитаем еще раз... Мы навязываем христианство Руси, чтобы
таким образом ее сделать вассалом. Великий князь Руси это заподозрит...
     -- Уверен?
     -- Шпионы называют его хитрым и коварным! А заподозрив, он не станет,
подобно Оттону, громогласно обвинять нас в коварстве, тут же придумает как
обмануть нас самих. Нам нужно только помочь  ему  обмануть  так,  как  это
выгодно империи...
     -- Ты уверен, что пойдет именно по этому пути?
     -- Он настоящий боец. Как он блестяще прошел с  ничтожными  силами  к
Новгороду, как внезапно захватил  Полоцк,  овладел  Киевом!  Это  был  наш
большой просчет, наше поражение. Мы его недооценили. Но каким бы он ни был
гением, но он -- одиночка. А здесь, в империи, мудрость даже не  веков,  а
тысячелетий. И великая  мудрость  обманов,  великих  и  малых,  простых  и
настолько изощренных, что ум человеческий вместить не в силах. Но в  силах
вместить коллективный ум, какой у нас есть, а на Руси -- нет.
     -- Ну-ну.
     Василий сказал торжественно:
     --  Перехитрив  нас,  он  все  же  найдет  способ  как   взять   идею
христианства, ничего не заплатив. Он ее попросту украдет!
     Константин в сомнении покачал головой:
     -- Украв,  можно  креститься  самому.  Можно  окрестить  другого.  Но
окрестить страну? Ты что-то говоришь не то. Ему тогда  потребуются  сотни,
если  не  тысячи  попов.  Да  не  таких,  как  у  нас  в  Константинополе,
сладкоречивых да умствующих,  а  напористых,  наглых,  готовых  отшвырнуть
молитвенник и схватить топор! А для того, чтобы поддерживать  огонь  веры,
надо ежедневно творить богослужения. Да не в одной церкви, а во множестве.
Значит, надо отправить на Русь  еще  и  десятки  обозов  с  богослужебными
книгами. Как ты сделаешь это?
     Василий кусал губы:
     -- Это самое  больное  место.  Ведь  надо,  чтобы  и  в  империи  нас
поняли... Но это надо сделать обязательно.  Как  только  он  распространит
веру Христа, уверенный, что обманул нас, дескать, веру взял, а присяги  на
верность империи не принес, как тут же проповедь  Христа  о  покорности  и
предопределенности всего на небесах обессилит их воинственность, с  корнем
вырвет гордый дух русов! Их народ превратится в народ рабов,  а  рабам  не
захватить Константинополь!
     Константин задумался. Действительно ли это шанс спасти империю?

     Ночью, когда мирские заботы отходят, у него оставалось время думать о
том, о чем не думает  раб.  Христианство...  В  отличие  от  древней  веры
русичей, ученики Христа объявили себя gens totius orbis, т. е., вселенским
народом.  А  себя  назвали  сверхлюдьми,   сверхчеловеками.   Христианские
апостолы пытаются охватить своим учением весь orbis terrarum, круг земной.
Хотят создать народ по духу, а не по крови, как у большинства народов.
     Правда, дух духом, а не забыли сказать, что все люди пошли от  Адама,
даже его женка и то из его ребра! Так что все  люди  все  равно  братья  и
сестры даже по крови, должны любить друг друга еще и потому.
     А тут ехидный вопрос лезет в голову: при воскрешении из мертвых в ком
воплотится Адамово ребро? В Адаме или в Еве? Ладно, оставим  несуразности.
Их хватает и в нашей древней вере. Сказано ведь: все русичи  произошли  из
огненной крови солнечного бога, а что про  остальные  народы?  Глядишь  на
какого-нибудь сопливого боярского  сынка,  только  голубей  гоняет  да  за
девками на сеновал шастает -- где ты, огненная  кровь?  Особенно  заметно,
когда при дворе появится отважный варяг, хитрый грек, грамотный иудей  или
неутомимый в странствиях багдадец...
     Августин в его "Граде божьем" напирает на то, чтобы приобщить к  вере
всех нехристей. Это означает, что церковь перестала бороться за выживание,
теперь сама душит и давит тех, кто ни перед кем раньше не склонялся.  Папа
Геласий I еще  пятьсот  лет  тому  заявил,  что  "величие  пап  выше,  чем
государей, так как папы освящают государей, но сами не могут быть освящены
ими", Но он только заявил, а вот уже Николай I,  что  жил  всего  сто  лет
тому, был первым из пап, кто решился распространить  власть  пап  на  весь
мир.
     Больше всего папству в  этом  помогли  деяния  Оттона  I,  императора
Священной Римской империи германской нации, хотя то, что  называется  этим
именем, не есть ни первое, ни второе, ни третье. Просто германский  король
сумел нахватать земель и объявил себя  императором.  Но  папство  при  нем
укрепилось, повело наступление на соседние, еще  не  христианские,  земли.
Попыталось  осуществить  тезис,  провозглашенный  еще  тем  же   блаженным
Августином: coge intrare! -- заставь вступить!
     Со времен Мефодия папы обрушили  на  славянские  земли  поток  угроз,
требуя искоренения славянства  в  богослужении.  Христиане  --  вселенский
народ, Бог говорит с ним только на латыни! Тоже дурость, но разве  мир  не
полон дураков?
     Шестьдесят лет тому папа Иоанн Х созвал  особый  церковный  собор  по
церковным порядкам в славянских странах. Он яростно потребовал вывести  из
употребления все до единой славянские богослужебные  книги.  Собор  охотно
принял такое решение,  не  знал,  видать,  что  славянские  страны  не  на
соседней улице.
     Чуть  позже  вовсе  запретили  употреблять  славянские  письмена  для
богослужебных книг, как "изобретенные неким еретиком Мефодием".
     Давит римская церковь все славянское, страшится его,  истребляет  под
корень... А может, и не зря? Славянство  буйно,  слушается  не  разума,  а
сердца. Ни в горе, ни в радости не знает удержу. А римская  церковь  несет
дисциплину ума, обуздание диких чувств...
     Римская церковь уже утвердилась на землях западных  славян.  Поляков,
чехов, хорватов... Греческая -- в Болгарии и  Сербии.  Теперь  между  ними
кипит невидимая миру битва  за  влияние  на  Руси.  Всобачить  свою  веру,
значит, одеть ярмо своей власти!
     А если по-правде, то без  всякой  церкви  новое  учение  Христа  само
пришло на Русь еще в прадавние времена. Может быть,  еще  сам  Христос  не
повис на кресте, а по здешним землям уже пошли его  ученики.  Говорят  же,
что  еще  Андрей,  самый  первый  из  его  учеников,  за  что   и   назван
Первозванным, на берегу Днепра воткнул  свой  посох  и  рек:  "Здесь  быти
великому святому граду!" Так  и  получилось.  Сейчас  в  мире  три  святых
города: Иерусалим, Константинополь и Киев.
     Церковный историк Иероним через три столетия  после  распятия  Христа
писал: "Холода  Скифии  пылают  жаром  новой  веры",  о  победном  шествии
христианства   среди   славян   писали    также    Тертуллиан,    Афанасий
Александрийский, Иоанн Златоуст, но, если по правде, то выдавали  желаемое
за действительное. Еще  успешнее  на  Руси  распространялся  иудаизм,  его
занесли хазарские купцы, а потом бахарцы принесли учение  Бахмета,  так  в
селах называли  пророка  Мухаммада,  в  больших  городах  возникали  целые
кварталы руссов-иудеев, руссов-бахметцев.
     А с латинской верой было труднее. Афинский митрополит Михаил Акоминат
не зря жаловался, что ценности  эллинской  культуры  достались  "латинским
варварам, не способным понять древних авторов даже  в  переводе".  "Скорее
ослы поймут благозвучие лиры,  а  навозные  жуки  благоухание  мирта,  чем
латиняне красоту и гармонию речи", писал он.
     Константинопольский патриарх Фотий еще сто пятьдесят лет назад  писал
в своем "Окрожном писании" о широком распространении христианства на  Руси
с помощью посланного туда епископа с особой миссией... Но тут Фотий что-то
недопонимал.  Вера  русичей  в  своих  богов  оставалась  крепка,   просто
терпимость к другим богам была просто невероятной. Не только среди купцов,
даже в княжьих дружинах были русичи, исповедующие  веру  иудейского  бога,
учение Будды, были ревностные  последователи  Мухаммада.  Были  и  десятки
других вер, но никто им не дивился, не чинил  препятствий,  Все  держались
правила: был бы человек хороший, а веры все хороши, если идут от сердца.
     Латинскому папе удалось добиться низложения патриарха Фотия, и  когда
на патриарший престол вскарабкался Игнатий,  то  тут  же  отправил  своего
архиепископа  на  Русь.  Об  этом  писал  ромейский  император  Константин
Порфирородный в биографии своего деда, Василия I Македонянина, но на  Руси
памяти об этом  миссионере  не  осталось,  а  христиан  среди  русичей  по
латинскому обряду на Руси хватало и раньше...
     Впервые христианство на Русь принесли широко князья  Аскольд  и  Дир.
Они крестились сами со  всей  многочисленной  дружиной,  крестили  киян  и
жителей окрестных городов и  весей.  Признав  таким  образом  верховенство
Царьграда, вынуждены были отказаться от набегов на ромейские земли, на  их
столицу...
     Два года спустя князь Олег взял Киев, убил Аскольда и Дира.  В  резне
погибло большинство христиан, волхвы признали Олега спасителем  Отечества,
и Русь вернулась к прежней вере. Затем Олег совершил  внезапный  поход  на
Царьград, там нападения не ждали, захватил богатейшую  добычу,  а  в  знак
победы прибил свой щит на врата гордого града... В его договоре с  ромеями
уже не было даже упоминания о Христе.
     А вот дружина Игоря отправлялась в поход  наполовину  охристианенная.
Когда отправлял  послов  в  Царьград  для  заключения  договора,  половина
состава присягала в церкви святого Ильи, а сам Игорь  приносил  клятву  на
холме, где стоял Перун.
     При княгине Ольге христиане были почти у  власти.  Она  сама  приняла
веру Христа из Рима и  всячески  ее  насаждала  на  Руси.  Узнав  о  таком
повороте событий, к ней  поспешили  не  только  монахи  из  Царьграда,  но
прибыло огромное посольство во главе с  представителем  Оттона  I  и  папы
римского Иоанна XII ревностным и пламенным Адальбертом, уже носившим титул
"епископа русского".
     Латиняне...  Тогда   Владимира,   как   и   других   киян,   поражали
бесцеремонность, грубость и невежество латинян. Особенно проигрывали рядом
с ромеями из Царьграда. Те умели и речь искусно повести, и уважение  чужой
вере выказать, свою не унизив, а потом в  спорах  умеют  польстить  своими
мудрецами и верой своей... А латиняне как мясники  грубо  прут  на  рожон,
требуют, чтобы все было только по-ихнему, чужого мнения не выносят...
     Так и доигрались.  Юный  Святослав  круто  повернул  Русь  обратно  к
древней вере отцов.
     Но все же, все же латинская вера приживалась  лучше,  чем  греческая.
Больно криводушными  были  ромеи.  За  сладкими  улыбками  различался  яд.
Лицемерие чувствовалось за версту, а льстивые речи слушать хоть и приятно,
но грубая прямота латинян, их строгость в вере привлекала  больше.  Так  и
случилось, что  уже  при  Ярополке  Русь  стала  почти  вся  католической,
оставалось только признать это в открытую. Но не успели, в Киев  ворвались
войска с севера. А новгородцы все еще верны старой вере,  как  и  свирепые
викинги...
     В этом великий путь Руси, подумал он  на  этот  раз  уже  убежденнее.
Пусть одни народы идут за Христом, другие -- за Мухаммадом, третьи  --  за
Яхве, четвертые... Все они убеждены, что только они люди, а  остальные  --
лишь скот для их телег и мясо для их собак. А  с  такими  убеждениями  как
прожить без пролития крови? Россы тоже знают с  какого  конца  браться  за
мечи. Но никогда не скажут, что они -- люди, а другие нет. Этим как раз  и
могут привлечь сердца! И у Руси может быть  то  великое  будущее,  которое
сами себе перечеркнули другие народы.
     А может и не быть.

     Глава 36

     Русь была открыта для проповедников  чужих  вер,  но  Владимир  велел
имать и сразу казнить тех, кто хулил русских богов. Так  были  распяты  на
воротах трое монахов-латинян, один из Царьграда, два чеха. Все  навязывали
иудея Иисуса взамен русских богов.  Тавр  ярился  больше  всех.  Добро  бы
просто принесли своего Иисуса, русы принимают всех, но  эти  требовали  на
площадях, чтобы русы и русичи повергли в прах своих  русских  богов,  а  в
красный угол поставили иудея!
     Владимир смеялся, Тавр раньше о богах думал меньше всего. Сейчас  уже
сам с волхвами беседует, ходит злой, сосредоточенный. Видать, на Руси  уже
наступает покой, на кордонах враги притихли, урожаи из года в год  хороши,
можно и о высоком помыслить на досуге и в свое удовольствие...
     Борис, в отличие от других волхвов, часто общался  с  проповедниками.
Один даже поселился у него,  благо  был  такой  же  неприхотливый,  чем-то
похожий на волхва: с худым  лицом,  горящими  глазами,  устремленностью  к
неведомому, страстной жаждой весь мир убедить жить так, как живет он.
     Однажды Владимир забрел прямо в комнатку Бориса. Тот тихо беседовал с
монахом, на столе лежала коврига свежего хлеба и две сушеные рыбины.
     -- Великая тоска меня взяла, волхвы,-- сказал Владимир тихо.
     Он подсел к столу, отломил хлеба. Ощутил, что почти день не ел,  хотя
последние недели к коню не подходил, терема не покидал.
     Борис и его приятель в черной  рясе  смотрели  с  недоумением.  Борис
спросил осторожно:
     -- Стряслось что?
     -- Вот сижу  я  --  владыка  всех  русских  земель,  равный  по  мощи
императорам Римской империи и Германии... Разве  что  императором  еще  не
зовусь. Да, всего три великие силы в мире: Новый Рим, Германия  и  Русь...
Но я не об этом, мысли мои путаются, все  о  державных  делах  --  прости,
отче! Вот сижу я, равный базилевсу, и сидишь ты, книжный червь...  Кто  из
нас велик?
     Борис смотрел исподлобья, а монах сказал подобострастно:
     -- Ты, великий князь всей Руси! Как же иначе?
     Владимир отмахнулся:
     -- Слишком быстро отвечаешь.
     -- Но это все знают!
     -- Все -- это простой люд. Простой мыслию, не знанием. Это для них  я
велик, а для истории -- вот он, Борис. Скажи, кто правил миром, когда  жил
Архимед? Ага, даже ты, грамотный, не знаешь... А мудреца с его "Эврика!" и
"Только не тронь мои круги!" знают во всех просвещенных странах.  И  будут
знать все больше. Кто  правил  Элладой,  когда  жили  Эсхил,  Демосфен...?
Забыты. Так и меня забудут. А великим станет тот, кто  сейчас  и  цыпленку
дорогу уступает, на кого любой бродячий пес гавкает, кто с нищенской сумой
скитается...
     Монах насторожился:
     -- Не понял тебя, великий правитель Руси.
     -- Да что тут не понять? Хочу тоже все бросить... и жен, и  княжение,
и города... Уйти бы в  пещеры!  Вам  в  своих  норах  хорошо:  вникаете  в
мудрость древнюю, ищете мудрость новую, прозреваете дороги  для  внуков  и
правнуков... И я хочу! Чую в себе силы великие. Но здесь я  уже  уперся  в
потолок. Что еще может великий князь? Помимо того, что я уже сделал? Разве
что мелочи... А я чувствую в себе силы великие. Даже могу  создать  учение
или веру, которые... Да не богохульствую, я говорю лишь, что могу  больше,
чем делаю! Меня все вы пользуете для черной работы...
     Монах смотрел выпученными глазами. Даже заикаться стал от  непонятных
речей правителя Руси:
     -- Княже! Ты не перегрелся? А то солнце прямо бешеное, так и кидается
на людев...
     Владимир  смотрел  на  него  с  брезгливой  жалостью,   что   странно
смешивалась с завистливым блеском в глазах:
     -- Эх, не разумеешь... А что есть правление  страной,  как  не  самая
черная работа? Ежели я не только похотливая свинья, а еще и человек?
     -- Правление Русью -- черная работа?
     В глазах монаха было опасение, что князь  вот-вот  упадет  на  пол  и
забьется  в  черной  падучей.  Борис,  напротив,  нахмурился   и   смотрел
пристально, вникал в полускрытый смысл речей князя.  Похоже,  того  совсем
истерзали сомнения.
     -- Чернее не  бывает,--  ответил  Владимир  с  горечью.--  Вы  все  с
мудрецами да с умными книгами, а мне с таким дерьмом приходится...  У  вас
одни избранные, философы да мудрецы, а просто народ, какого бы племени  он
ни был, не бывает только из чистеньких да умненьких! Но у меня нет другого
народа! Как нет у Оттона, или у Василия.
     Монах порывался что-то возразить, Борис положил тяжелую ладонь ему на
плечо. Глаза волхва неотрывно смотрели  в  искаженное  мукой  лицо  князя.
Голос стал предостерегающим:
     -- Княже, опомнись! Мы лишь себя поднимаем из невежества, а  ты  весь
народ тащишь! Не тот велик, кто сам  взобрался  на  вершину,  а  тот,  кто
других поднял!
     Владимир горько стукнул кулаком по столу:
     -- Если бы поднял...
     -- Не все сразу. Ты необъятную Русь перестраиваешь,  а  не  курятник!
Да, другого людства нет ни у нас, ни в заморских странах. А  так  хотелось
бы найти  страну  обетованную,  где  люди  все  как  один  красивы,  умны,
благородны, возвышенны в мыслях, добры и с чистыми шеями... Но  нет  таких
стран! Есть только то, что есть. И надо жить с этим людом, раздувать в нем
искорки божьего огня.
     Владимир уронил голову на руки:
     -- Если бы ты знал, как трудно, оказывается, князю... Да не  править!
Это легче пареной репы.
     Борис повторил с нажимом, голос его тоже дрожал от внутренней боли:
     -- Других людей нет! Разве что в вирии, но туда берут лишь того,  кто
старается строить такое же царство и на земле. Тащи эту ношу, княже! Никто
из нас не сможет, даже сделай нас прямо сейчас королями. А ты  можешь.  Ты
здоровый, как бык, ты жестокий,  ты...  сможешь.  Откажись  от  себялюбия:
останься князем-тружеником. Расчисти дорогу  для  тысяч  и  тысяч  светлых
голов. Будь черным строителем Руси, как раз за это тебя назовут Святым!
     Владимир в недоумении смотрел подозрительно, и Борис,  спохватившись,
напомнил себе, как часто великий князь теперь видит подвохи.
     -- Святым?
     -- Был Рюрик Боевой Топор, Олег Вещий, Игорь Старый, Ольга  Прекраса,
Святослав Неистовый... А ты,  сознательно  отдавший  жизнь  черной  работе
строителя, остающийся  в  безвестности  и  неблагодарности,  хотя  мог  бы
прожить  красивую  жизнь  мыслителя,  разве   не   достоин   благодарности
потомства?
     -- Ну-ну,-- буркнул Владимир,-- я еще жизнь не отдал.
     Оставив Бориса и трепещущего монаха, дурень так ничего и не понял, он
ушел к себе, долго сидел  в  одиночестве,  невидяще  смотрел  на  стену  с
оружием. Сувор принес ужин, а к нему неизменную чашку кавы.  Трапезовалось
без охоты, мысли были далеко.
     Перед сном, чувствуя давление животной силы, что властно вторгалась в
мысли, вышел во двор, схватил дворовую девку  с  ведрами,  поимел  там  же
возле колодца. В голове сразу стало чище, свободнее, он поймал  прерванную
мысль и начал додумывать ее раньше, чем девка опустила подол.
     Утром же послать  человека  в  Царьград,  напомнил  себе.  В  империи
вспыхнул мятеж Варды  Фоки,  самое  время  вмешаться...  На  другом  конце
империи объявил себя императором некий Варда Склир. А  тайное  послание  к
тому и другому он составит прямо сейчас.
     Он застегнул ремень, вернулся к крыльцу. Молчаливый  Сувор  без  слов
отправился варить новую чашку крепчайшей кавы.

     Через   два   дня,   повинуясь   внезапному   порыву,   он    кликнул
монаха-латинянина.  Тот  ахнул,  когда  князь  коротко  и  буднично  велел
произвести над ним обряд крещения. Владимир в нетерпении ждал,  когда  тот
закончит брызгать водой и говорить по-латыни слова, которые и сам вряд  ли
понимал, предупредил:
     -- Но пока никому ни слова. Понял?
     -- Да, великий князь Руси... Прими это.
     Владимир нагнулся, монах одел ему на шею цепочку с золотым крестиком.
Владимир запахнул ворот, пряча крест, еще раз предупредил:
     -- Ни-ко-му! Я  хочу  сперва  на  себе  испытать,  что  это  --  быть
христианином.
     Монах, уходя, напомнил:
     -- Не забудь свое христианское имя: Игнатий!
     -- Иди-иди... святой отче.
     После ухода монаха, он долго пребывал в задумчивости.  В  душе  росло
разочарование. Ничего  не  происходило.  Он  оставался  таким  же  злым  и
растерянным, а подсказки как жить правильно  все  нет  и  нет.  Новое  имя
значит лишь, что со старым покончено.
     А начать... как начать по-новому?
     Жизнь только ленивого несет, а то и тащит по камням как бурная  река,
а князь должен не только сам плыть, но и корабль  с  народом  умело  вести
между порогов!
     -- Кремень! -- вскричал он яростно.-- Пошли гридней с  вестью.  Князь
созывает знатных бояр и прочих именитых на княжескую охоту!
     Кремень кивнул:
     -- На великокняжескую. Понял! Так  и  велю  объявить:  великий  князь
созывает на великокняжескую охоту!
     Владимир усмехнулся. Кремень прав. А то,  глядя,  как  вольно  с  ним
общаются близкие, и другой пробует к нему обратиться как к равному.  А  не
всяк понимает, что вежество -- вовсе не признак слабости.

     В Болгарии вспыхнуло руководимое Самуилом восстание против ромейского
владычества. За короткий срок ромеев вышибли из городов, даже вытеснили за
пределы Болгарии. От Дуная Болгарское царство  теперь  простиралось  через
Преслав до границ Фракии,  через  Охриды  до  Адриатического  моря,  через
Меленик, Сер и Веррию до Архипелага, а через Лариссу -- до Фермопил.
     Тавр захаживал каждый вечер, рассказывал новости. Большей частью, что
и как деется на Руси, о закордонных делах  лишь  упоминал,  но  однажды  в
середине повествования о вятичах, вдруг со смехом хлопнул себя по лбу:
     -- Да, чуть не забыл! Самуил, спеша укрепить  победы,  потребовал  от
базилевсов их сестры... Говорят, неслыханной красоты девка удалась!
     Владимир  похолодел.  Сердце  остановилось,  он  ощутил  себя  как  в
проруби. В груди появилась пугающая пустота.
     -- Что... повтори...
     -- Говорю, Самуил хочет породниться с базилевсами.
     -- А что... те ответили?
     Тавр пожал плечами:
     -- Что они могут? Тянут время, решают, советуются. Но женщины в таких
делах всегда лишь только гвоздики, ими скрепляют доски. Думаю, отдадут.
     -- За Самуила? -- вскрикнул Владимир в ужасе.
     Тавр насторожился:
     -- А пошто нет? Зато империя обезопасит свои границы с той стороны.
     Владимир молчал долго, боясь, что голос дрогнет, а то и перехваченное
спазмами горло издаст одни хрипы. Тавр еще  что-то  говорил,  Владимир  не
слушал, собирался с силами. Наконец сказал как можно будничнее.
     -- Пошли гонца к базилевсам. Если отдадут сестру Самуилу,  мы  двинем
на империю свои войска!
     Тавр смотрел удивленно. Затем в глазах появилось глубокое уважение:
     -- Ты  прав.  Породнившись  с  базилевсами,  Самуил  возымеет  власти
чересчур много. Такой сосед будет опасен!

     Сумрачный  край  лесов,  где  не  только  конному,  но  и  пешему  не
пробраться, если не знаешь тайных троп. Влажная земля вздрагивает, когда с
грохотом валится одряхлевший  дуб,  тревожно  кричат  невидимые  в  кронах
птицы. Зеленый  потолок  так  высоко,  что  и  не  различаешь,  как  ветви
сливаются воедино, всюду только гигантские столбы в три-пять обхватов, что
подпирают вечно ненастное небо.
     Не потому ли загордились вятичи, что небо  держится  на  вершинах  их
деревьев? Здесь по распадкам бегут ручьи такой  чистоты,  словно  выбежали
прямо из вирия. На расстоянии броска копья пасутся несметные стада свиней,
а вожаки у них такие, что оторопь  берет.  Вепрь  ли,  бог  ли,  принявший
личину лесного зверя?
     Князья стягивались в оговоренное место в окружении  гридней.  Каждого
сопровождали отроки. Позади князей ехали их бояре, знатные мужи,  а  сзади
держалась челядь, с трудом удерживая на поводках своры  борзых  и  гончих.
Ловчие везли клетки с беркутами, сокольничьи держали на  руках  соколов  с
надетыми на головах колпачками из плотной кожи.
     На большой поляне был большой сбор. Там  возвышалось  великокняжеское
знамя, сверкали доспехи Тавра. Он зорко следил за тем, кто  приезжал  и  с
кем, сколько народу взял, кто прибыл по первому зову,  кто  запоздал,  кто
вовсе прислал вместо себя воеводу или даже незнатного мужа...
     Владимир гарцевал на легконогом коне, веселый, загорелый. Вокруг него
держались  телохранители,  поглядывали  на  густые  чащи,   откуда   могла
свистнуть стрела или вылететь дротик. То один,  то  другой  вламывались  в
кусты, гоняли птиц, чтобы не качали ветками, не тревожили.
     Распоряжался охотой Тавр. Владимир заранее отвел себе  роль  простого
охотника. Когда Тавр торжественно протрубил в рог начало большой княжеской
охоты, Владимир первым ринулся за хортами, что затрепетали,  пошли  скорым
наметом.
     Спугнули козу, тут же обнаружили под раскидистым дубом крупное  стадо
кабанов. Хорты на них бросились молча, лес вздрогнул  от  рева  охотников,
что неслись вперед, сломя головы, проламывались  сквозь  чащи,  позабыв  о
великом князе, о ямах и валежинах, которые  конь  не  сможет  миновать  на
полном скаку, забыв о домашних и обо всем  на  свете,  позабыв  обо  всем,
кроме разбегающегося зверья, в которое  можно  на  скаку  всаживать  пику,
метать дротик, которое можно достать мечом!
     Треск кустов и неистовые крики разнеслись  в  тиши  далеко,  поднимая
зверей и птиц. Владимир скакал вместе  со  всеми,  потом  в  бешеном  беге
оторвался даже от охраны: что значит выбирать себе самого  быстрого  коня!
Впереди мелькнула широкая спина Войдана на аргамаке, воевода  взял  вправо
за мелькнувшей лисой. Зачем, успел подумать  Владимир,  шкура  еще  плоха,
жрать и псы не станут, затем конь унес дальше в чашу, проскочил как черная
молния под низкими ветвями и вынесся на широкие поляны,  залитые  солнцем,
снова ворвался под густую тень.
     Конь мчался легко, чуял землю, Владимир дал ему волю, и тот на  скаку
перемахивал берлоги, выворотни, коряги со вздыбленными корнями. Из-под ног
прыскали зайцы, мелькнули оленьи рога, выглянул из малинника встревоженный
бурый медведь.
     Богатейшая земля, подумал он. Дать бы ей ладу, дать людям  правильный
закон. Очистить от грабителей, которых в этих лесах уже целые толпы. Никто
не смеет грабить русский народ кроме меня. А меня  одного,  пусть  даже  с
дружиной и сотнями жен, прокормить легче,  чем  тысячи  князьков,  вождей,
вожаков разбойников, ворья...
     Он вдруг ощутил, что на какой-то миг перестал быть  государем.  Белый
свет прекрасен, вот так бы мчаться и  мчаться...  И  никаких  тебе  забот,
просто жить счастливо и бездумно...
     Холодок страха внезапно пробежал по спине. Смерд может жить счастливо
и бездумно, но для государя такой день будет последним.  Пальцы  судорожно
вцепились  в  повод,  оскорбленный  конь   взвился   на   дыбы.   Чувствуя
непоправимое, Владимир резко повернул коня в обратную сторону.
     Сбоку в чаще треснула веточка. Неуловимо  быстро  поднялся  громадный
человек, заросший волосами. Лик его  был  страшен.  Только  что  там  была
зеленая стена кустов, и вот огромная рука властно ухватила коня под уздцы,
конь затрепетал и присел от страха. Владимир замер.
     -- Узнал, убивец?
     Ужасное багровое ущелье пролегло  через  лоб,  надбровную  дугу,  нос
страшного человека, развалив их на две  половины,  рассекло  щеку.  Другие
шрамы, вздутые как пеньковые канаты, вдавленные в плоть, легли так плотно,
что не осталось целого  клочка.  Кончик  носа  срублен,  лицо  с  широкими
ноздрями казалось мордой кабана.
     Человек в другой руке держал меч. Тело Владимира стало ватным. С  ним
только нож на поясе, а за плечами лук с  полным  колчаном  стрел.  А  этот
выжил каким-то чудом, стал еще громаднее.
     -- Узнал, Вар...яжко...
     Сильная рука сдернула его с коня. Владимир упал на спину, извернулся,
избегая меча, что с хрустом вошел в землю рядом, вскочил, но страшный удар
кулаком в лицо бросил его на землю. В голове гудело,  он  поднялся  снова,
деревья качались перед глазами.
     Варяжко с наслаждением ударил снова. Владимир согнулся от дикой  боли
в паху, а другой удар в лицо отшвырнул его к деревьям. Он ударился  спиной
и сполз на землю. Остановившимися глазами  видел,  как  медленно  подходит
огромный, как башня,  Варяжко.  В  голове  бессвязно  кружились  мысли,  и
странно переплеталась боль от того, что не успел взять ее, Единственную  и
Неповторимую с ее Царьградом, с надеждой поддеть ногой Варяжко под колено,
свалить и прыгнуть сверху...
     Варяжко с легкостью уклонился, со страшной силой ударил ногой в  бок.
Дыхание Владимира вылетело со стоном, он услышал хруст сломанного ребра.
     -- У печенегов я научился вырывать сердца,-- сказал Варяжко люто,  он
встал коленом  на  грудь  Владимира,  та  прогнулась  с  хрипом.--  Глупцы
считают, что если съесть сердце героя... Но ты --  жалкий  трус  и  убийца
брата своего! Я просто хочу взглянуть  и  плюнуть  на  еще  теплое  сердце
чудовища, ставшего князем...
     Мелькнул нож. У Владимира  не  было  сил  даже  перехватить  руку.  А
Варяжко с силой разорвал рубашку на груди князя, вскинул нож для удара и с
наслаждением ударил.
     Левую сторону груди ожгло болью. Владимир услышал треск распарываемой
кожи. Но Варяжко почему-то застыл, глаза  выпучились.  Голос  был  подобен
рыку льва, но теперь в нем было и удивление:
     -- Почему на тебе крест?
     Владимир заставил губы шевельнуться:
     -- Я есть христианин...
     -- Ты?
     -- Я, Варяжко...
     -- Ты, гонитель христиан? Язычник, что распинал их, вешал  под  ребра
на крюках, заживо сдирал кожу?
     Владимир повторил тихо:
     -- Я есть христианин...
     Во рту было солоно, теплая кровь выползала изо рта, падала  на  голую
грудь. Варяжко прохрипел яростным голосом:
     -- Перекрестись!
     Владимир с трудом поднял онемевшую руку, сотворил крестное  знамение.
Слева направо, по латинскому обряду. Варяжко все  еще  держал  нож  в  его
теле, но Владимир чувствовал, что рана небольшая. Варяжко в последний  миг
то ли придержал руку, то ли сместил удар
     -- Прочти молитву! -- потребовал Варяжко.
     Владимир сказал несколько латинских слов, затем добавил:
     -- Господи, прими душу мою... Прости, что  не  успел  выполнить  твое
предначертание... Даже понять его не успел... Прими мою душу с миром, и не
вини Варяжко. Он не ведает, что творит... Можешь разить меня,  Варяжко.  Я
прощаю тебе невольный грех.
     Варяжко то краснел, до бледнел до синевы удавленника. Лицо  его  было
страшно. Наконец он поднялся, сняв колени с груди поверженного князя. Зубы
его стучали, руки тряслись:
     -- Господи,-- взмолился он.-- Это же убийца невинного  Ярополка!  Это
же убийца брата своего, это ж русский Каин!  Вразуми  меня,  Господи!  Или
испепели обоих молнией, дабы предстали пред очи твои, и ты сам рассудил  в
своей мудрости: кто прав, кто виноват!
     Владимир с трудом собрался с силами, сел. Варяжко в двух шагах  стоял
на коленях. Глаза были закрыты, из-под плотно сжатых век катились  крупные
слезы. Меч лежал ближе к Владимиру.
     Владимир  пошевелил  шеей,  вытер  кровь  с   лица.   Разбитые   губы
одеревенели, распухшие десны мешали языку.
     -- Не перекладывай на бога,-- сказал он тяжело.--  Слышишь,  Варяжко?
Мы все еще как дети во тьме. Но все это  было  раньше,  в  прошлой  жизни.
Теперь мы начали жить иначе... Нам  с  тобой  особо  тяжко,  ибо  полжизни
успели при старых богах... Я натворил немало...
     -- Ты убийца,-- прохрипел Варяжко ненавидяще.
     -- То был Владимир... А я -- Игнатий. Не только по  имени,  но  и  по
сути своей. Нам страшно, Варяжко, ибо Русь,  похоже,  будет  расколота  на
христианскую и дохристианскую части. И эта кровавая трещина пройдет  через
наши сердца и души. И души наших ровесников.  Внукам  будет  проще!  Будут
рождаться уже при свете... иной веры. У них  не  будет  страшной  проблемы
выбора.
     Владимир поднялся, пошатнулся, ухватился  за  ствол  дерева.  Варяжко
тоже встал, его все еще ненавидящий взгляд растерянно обшаривал его лицо.
     Вдруг издали послышался приближающийся топот, треск  кустов.  Варяжко
подхватил меч и прыгнул в кусты. Владимир  запахнул  разорванную  рубашку,
пряча нательный крест.
     На поляну вынеслись двое телохранителей на  храпящих  конях.  Третьим
подскакал встревоженный Тавр.
     -- Что стряслось?
     Гридни спрыгнули, бросились к  князю.  Владимир  отстранился,  сказал
Тавру нарочито громко:
     -- Конь споткнулся, я вылетел через голову... Спасибо, Варяжко помог.
     -- Варяжко? --  руки  гридней  метнулись  к  мечам.  Тавр  пристально
смотрел на князя. От него не укрылся нарочито громкий  голос,  и  Владимир
понимал, что для Тавра надо будет придумать объяснение другое.
     -- Варяжко,-- подтвердил Владимир.-- Он поступил ко  мне  на  службу.
Сейчас я послал его в Киев.
     Сильные руки помогли взобраться в седло. Он пустил  коня  шагом,  ибо
при  каждом  толчке  рана  на  боку  начинала  кровоточить.  А  чтобы   не
тревожиться за  нательный  крест,  что  упрямо  выглядывал  из  лохмотьев,
Владимир тайком сорвал его и забросил в кусты.
     Если тот бог существует, то живет не в кресте или даже  в  церкви.  А
если в церкви, то которая не из бревен, а из ребер.

     Глава 37

     Дальше охота шла как и водится: с гвалтом, собачьим лаем, суматохой и
неразберихой. Застрелили дюжину оленей, набили кабанов  и  зайцев,  собаки
порвали  троих  загонщиков,  и  в  конце-концов,  усталые   и   довольные,
отправились обратно.
     Владимир кивком услал Тавра беседовать с боярами, крепить и бдить,  а
сам ехал сумрачный. Веру латинскую принял просто так, чтобы прислушаться к
себе, а этот дурень так попался... Или нет? Ведь он, Владимир,  говорил  с
ним искренне! А Варяжко, эта гора мускулов, неожиданно  явил,  что  в  нем
есть кое-что повыше звериной мощи.
     По бокам,  чуть  приотстав,  тряслись  в  седлах  богатыри  Рогдай  и
Мальфред. То-бишь, уже не Рогдай, а Абдулла! Тоже удивительно  для  такого
здоровяка. Ведь чаще калеки вроде Бориса, выброшенные из  жизни,  начинают
утруждать головы. Сила -- уму могила, сила есть -- ума не надо...
     Вряд ли он был прав, высчитывая, почему Святослав не взял ислам. Дело
не в поражении багдадского халифа. Веру выбирают все  же  не  по  расчету.
Здесь говорит сердце. Иначе как бы укрепились та  же  вера  Христа,  когда
была гонима сильными Рима?
     А учение  Мухаммада...  Бахмета,  как  говорят  в  народе,  быстро  и
уверенно  набирает  в  русском  народе  сторонников.  Уже  целыми   весями
принимают ислам, уже и в  дальних  лесах,  куда  и  дорог  нет,  встретишь
охотника-мусульманина.
     Кем были арабы до рождения Мухаммада? Крохотные  дикие  племена,  что
постоянно дрались друг с другом. Но едва над ними взвилось  зеленое  знамя
пророка, арабы словно обрели другую жизнь. Воспрянули и сами, и  в  другие
страны бросились нести свет истины. Да как нести! Сперва отряд Халида взял
Хуру, в том же году еще три отряда вторглись в Палестину и Сирию.  Сильное
ромейское войско было  разбито  в  Вади-Араба  и  полностью  истреблено  у
Дасина. Дамаск сдался после осады. Новое 50-тысячное  войско  ромеев  было
наголову разбито арабами, после чего они захватывают  другие  города,  еще
через год захвачен Иерусалим, а когда пала  и  Кесария,  то  вся  Сирия  и
Палестина оказались в руках арабов.
     Другой отряд арабов громил  огромные  войска  иранцев.  Арабы  вскоре
заняли столицу Ирана Ктесифон. Когда же  с  блеском  разгромили  остальные
войска, то вся территория Ирана и Ирака была захвачены арабами и  включена
в свой Халифат.
     Третий отряд вторгся в Армению,  разгромил  местные  войска.  Армения
сдалась. Двумя годами позже сдалась и столица Грузии -- Тбилиси.
     Еще один арабский отряд -- всего в две с половиной тысячи человек! --
под командованием Амра вторгается в Египет. Там с ходу разбивает  огромную
ромейскую армию, крушит местные войска и  захватывает  огромную  страну  с
многомиллионным народом! Всего за  несколько  месяцев  был  захвачен  весь
Египет, годом позже пал Вавилон,  сдана  Александрия.  В  северной  Африке
арабские конники совершили молниеносные походы в Барку и Триполитанию, где
подчинили местные берберийские племена.
     А ведь супротив арабов постоянно выходили прекрасно обученные войска,
где воинов в десятки раз больше! И оружия у противника было поболе...
     К счастью для остального мира, среди самих магометан  возник  раскол.
Арабы начали ожесточенно сражаться друг с  другом,  завоевание  мира  было
отложено. Но даже при взаимной драке они  успели  завоевать  всю  Северную
Африку, дошли до Танжера и берегов Атлантического океана,  один  отряд  во
главе  с  Тариком  высадился  на  Пиренейском  полуострове,  где   страшно
разгромил вестготов  и  молниеносно  захватил  Кордову,  Толедо  и  другие
испанские   города.   Не   останавливаясь,   арабские    конники    заняли
Медину-Седонию, Кармону, Севилью и Мериду. Весь Пиренейский полуостров, за
исключением крохотной части на севере,  куда  арабы  поленились  повернуть
коней,  оказался  в  их  руках!  Далее  они  вторглись  в  Галлию,  заняли
Септиманию и Нарбонн...
     На востоке арабы завоевали  Синд,  область  по  нижнему  Инду,  город
Мултан, а затем  Согд  и  Хорезм.  Не  переводя  дыхания  и  не  вкладывая
окровавленные сабли  в  ножны,  завоевали  все  Закавказье,  заняли  Крит,
Мальту, Сицилию...
     Но арабам дал силу именно ислам. В чем его мощь?
     Он чуть придержал коня, крикнул Рогдаю:
     -- Эй,  бахметец!  Признайся,  к  исламу  примкнул,  потому  что  тот
сильнее?
     Рогдай перестал хохотать. Глаза стали  серьезными,  а  затем  усмешка
покинула и лицо.
     -- Княже, пошто говоришь такое?
     -- Ну-ну, а чего веру отцов сменил?
     -- Я уже говорил... Душа потребовала.
     -- Гм... душа. Ладно, а  почему  ислам  сейчас  теснит  веру  Христа?
Потому что моложе и злее?
     -- Он  сильнее,--  сказал  Рогдай.  Добавил  убежденно.--  А  сильнее
потому, что справедливее. Все наши боги требуют себе  жертв,  как  тот  же
Яхве или Христос... разве что уже не кровавых, а наш  Аллах  вообще  живет
только для того, чтобы помогать человеку! Так и  сказано  в  первой  суре:
Аллах ничего не делает для себя, а только для человека!
     Владимир кивнул:
     -- Слышал. Это было придумано, чтобы обойти каверзный вопрос, которым
еще в моем детстве дразнили христиан... Мол, сможет ли их  всемогущий  Бог
создать такой камень, который не смог бы поднять? Ну, а ежели Аллах ничего
для себя, все для нас, то такой бог простому человеку, который отдавать не
любит, а только бы брать... придется больше по душе.
     Рогдай поморщился, князь везде выискивает подвох:
     -- Таким никакой бог не нужен. А наш ислам -- это и вера, и закон,  и
суд, и пестование детей. Зато человек тоже весь для ислама.  Ислам  должен
видеть человека  насквозь,  читать  каждое  движение  души.  И  не  просто
направлять жизнь человека, а жить с человеком каждый  миг!  Ислам  идет  с
человеком и в дом, и в баню, на пир  и  в  гости,  отправляется  с  ним  в
странствия и в дома друзей. Когда мусульманин  просыпается,  он  встает  с
правой ноги, а когда идет в отхожее место, то переступит порог левой,  так
велит ислам, который не оставляет своего сына ни на миг!
     Владимир не столько  слушал,  сколько  всматривался  в  суровое  лицо
Рогдая. Знавал его раньше, тот начал со Святославом,  служил  у  Ярополка,
был могучим и отважным, первым бросался в бой, жизнь  не  берег,  был  сам
похож на молодого бога войны Перуна. Когда  такой  здоровяк  вдруг  скажет
нечто умное, то оторопь берет. Либо тот поумнел,  либо,  что  вернее,  сам
дураком стал, Рогдая за умного считаешь...
     -- Гм... А у нас богов вспоминают редко. Пока гром не  грянет,  мужик
Перуна не помянет... Если же бог всегда идет рядом, человек  может  пройти
далеко.
     Рогдай сказал вдруг:
     -- Князь... Подумай. Великому пророку Мухаммаду нужен такой воин  как
ты! Ты смог бы пронести зеленое знамя пророка по всем северным землям.
     -- Да? -- спросил Владимир.-- А что нужно, чтобы стать мусульманином?

     Поздно  ночью  Кремень  заглянул,  скривился,  князь  снова  работает
заполночь:
     -- Тут к тебе этот... просится. Важное дело, грит.
     -- Борис, что ли? -- спросил Владимир.-- Впусти.
     Кремень покачал головой с великим неодобрением, а в щель  протиснулся
волхв Борис. Кремень тут же закрыл за ним дверь.
     Борис выглядел изнуренным. Сказал треснутым голосом:
     -- Княже... великую тайну тебе доверю.
     Владимир лишь глянул в его серое лицо, будто Бориса неделю держали  в
застенке, били и рвали щипцами.
     -- Веди,-- велел коротко.
     Ночь была темная, гридней он оставил,  ибо  дорога  была  всего  лишь
через две улицы. Борис  долго  перебирал  ключи,  открывал  запоры,  затем
спускались по ступенькам в подвалы, пробирались  по  узким  проходам,  где
удобно держать оборону, отметил Владимир, открывали еще двери, затем еще.
     Наконец Борис отодвинул последний засов, толкнул дверь. Факел  в  его
руке уже догорал, но когда  волхв  скользнул  вдоль  стены,  там  зажглись
масляные светильники. Борис бросил дымящий факел на пол, растоптал.
     Комната тянулась в полумрак, затем в полную тьму, но  Владимир  чуял,
что и там еще не стена. В этом странном подвале можно  было  бы  схоронить
для внезапного удара целую дружину, но здесь были... грамоты!  В  свертках
бересты, на деревянных дощечках,  в  толстых  кипах  пергамента,  даже  на
красных пластинках из обожженной глины.
     -- Грамоты,-- прошептал Владимир благоговейно.-- Ты грамотный?
     -- Как и ты,-- ответил Борис несколько удивленно.
     -- Я только греческие письмена хорошо  разумею...  И  малость  рунами
могу писать. А здесь, как вижу, и всякие другие.
     --  Я  грамотный  в  восьми  языках,--  ответил  Борис   надтреснутым
голосом.-- А здесь их намного больше. Я  о  другом  тебя  хотел  спросить,
княже. Что делать с этими ведами?
     Владимир пошел вдоль стен, бережно трогал кончиками пальцев высохшие,
несмотря на умелое хранение свертки бересты  с  мелкими-мелкими  значками,
сдувал пыль с рыжих ноздреватых пластинок из глины -- письмена  покрупнее,
значки совсем неведомые, приподнимал края  листов  из  тончайшей  телячьей
кожи, где узнавал знакомую латиницу и ромейские письмена.
     Борис наблюдал за просветленным лицом князя, горящими  глазами,  ясно
заметным румянцем, и глубокое сочувствие охватило сердце. Князь леплен  из
той же глины: рад бы бросить все и всех, засесть  здесь,  читать  жадно  о
днях минувших, о сгинувших царствах, о  деяниях  необычных  и  славных,  о
чудных народах и обычаях, о легендах и обрядах столь далеких пращуров, что
и поверить в то, что это их пращуры -- трудно...
     Наконец повернул блестящие глаза:
     -- Я не знал о таком сокровище!
     Голос не был обвиняющим,  только  безмерно  удивленным.  И  с  ноткой
благодарности, что показано ему первому. Видно же, что не  одно  поколение
собиралось, но ни Ярополк, ни Святослав, ни Ольга не знали, иначе  либо  в
княжьи покои велено было бы тащить, либо еще что, но  известно  о  них  бы
стало.
     Борис  дважды  добавлял  масла  в   светильники,   наконец   кашлянул
напоминающе. Владимир повернулся, счастливый,  наткнулся  на  мрачный  лик
волхва, медленно и нехотя вернулся в земной мир.
     -- Говори. Чую, не для похвальбы показываешь.
     -- Что делать с ними, княже?
     Владимир отшатнулся:
     -- А что... стряслось? Только скажи. Ты прав, такое в  тайне  держать
надобно. Даже от князей. Но ты ж не сам за  всем  этим  смотришь?  Подбери
верных людей, а я дам злата и жемчуга, сколько запросишь. И не спрошу куда
дел. Вижу, святым делом богов  занимаешься.  Можешь  перепрятать  даже  от
меня, не обижусь.
     Борис  морщился,  отводил  взор,  кряхтел,  переступал  с   ноги   на
культяшку, снова вперял взор в счастливое лицо молодого князя.
     -- Княже...
     -- Говори же!
     -- Ты душу кладешь, чтобы весь народ подтащить хоть на  пядь  выше  к
солнцу, к небу, к богам. Или к единому богу, это неважно.  Но  ты  жаждешь
сделать людей другими, лучше!
     Владимир смотрел пристально:
     -- Звучит лестью, но это правда.
     -- Княже, в этих книгах много чудес, но это все о прошлом. Ты  знаешь
ли, что наши пращуры людей ели?
     Владимир сказал сухо:
     -- Воинский обычай. Я сам, когда ходил с варягами, выдирал еще  живую
печень убитого врага. Ел сразу, пока трепыхается  в  пальцах,  пока  живая
кровь брызжет! Мол, сила убитого переходит к тебе. В чем-то верно,  святой
волхв!
     Борис покачал головой:
     -- Печень убитого врага жрут не потому, что сила перейдет... а  чтобы
на том свете не мстил кровнику. Но вот  ты  уже  не  исповедуешь  звериные
обычаи своего отца, а твои прадеды вовсе ели убитых! И не только печень.
     -- Русы? -- ахнул Владимир.
     -- Только ли русы... Все ели. Чем дальше в глубь  веков  заглядывать,
тем больше звериности в людях обнаружишь.  Боги  не  создали  человека  из
медведя в один день. Мол, вчера был лютый зверь лесной, а сегодня --  весь
светится от святости! Думаю, если бы удалось вот так проследить весь  путь
человека вглубь к медведю, то никто бы не узрел черты, где он еще человек,
а за нею уже зверь... Но по самым древним записям, что у нас  есть,  мороз
по коже бегает от той звериности  и  лютости,  в  какой  наши  прародители
жили... Но не осуждай, не осуждай! Все так жили, мир был таким.
     -- Но сейчас...
     -- А ты на что? -- сказал Борис грубо.-- Ты  находился  и  в  древние
времена. Не сам ты, а такие, как ты. Клали жизни, чтобы вытащить племя  из
дикости. Иногда удавалось приподнять хоть на пядь, хоть на палец, хоть  на
волос. А за тыщи... не знаю сколько тыщ лет,  вот  и  доползли,  обламывая
ногти. Едим только печень убитого врага, а там,  глядишь,  вовсе  человека
есть  не  станем...  И  стариков  своих  убивать  не  будем,  когда  вовсе
одряхлеют. А то, глядишь, то и  дело  зимой  везут  престарелых  отцов  да
матерей на санках в лес, оставляют  там  лютым  зверям  на  растерзание...
Понятно, прокормить бывает трудно...
     -- Но не рубят  же  им  головы,--  огрызнулся  Владимир,--  как  было
принято, я слыхивал в детстве, в седую старину! Как до  сих  пор  степняки
делают. Но ты прав, волхв. Я уже чую,  зачем  показал  мне  это,  будь  ты
проклят! Будь проклят, что сам не смог решить, а  и  это  взвалил  на  мои
плечи!
     Сгорбившись, он пошел к выходу. В дверном проеме качнулся, как слепой
задел плечом, пошарил руками по стене. Борис взял лучинку из пучка,  пошел
следом, освещая путь трепетным огоньком. На душе было тревожно,  тяжко,  и
страшился оттого, что не ведал: правильно ли содеял?

     Владимир только через неделю явился к Борису. Теперь он сам  выглядел
будто провел не одну ночь в пыточном застенке. Глаза  ввалились,  а  голос
был сух и мертв:
     -- Когда ты решился показать мне?
     -- Когда ты повелел скарать на  горло  лесного  человека.  Я  слышал,
почему ты так велел.
     Владимир кивнул:
     -- Я так и понял. Тогда ты знаешь, что я считаю верным.
     Борис поник головой:
     -- Знаю. Но я хотел, чтобы сказал это ты.
     Лицо Владимира дернулось, он сгорбился еще больше. Не глядя, велел:
     -- Пойдем.
     -- Ты... сам?
     -- А у кого рука поднимется? Все хотите быть чистенькими.
     Стража хотела было идти за князем, Владимир резко велел остаться. Без
всякой охраны, если не считать тайной тавровской, пришли в тайному ходу  и
спустились в хранилище. Владимир послюнил  палец,  повертел  над  головой.
Тяга чувствуется, иначе здесь бы писцы задохнулись. А выходы наверняка так
запрятаны, что  даже  густой  дым  рассеется  через  ветки,  дерн,  наружу
выберется лишь нагретым воздухом.
     В углу стоял тяжелый молот, раньше там был веник. Светильники  горели
ярко, а вдоль стены высились три  огромных  узкогорлых  кувшина.  Владимир
уловил запах масла, очень напоминающий горючую смесь, именуемую  греческим
огнем.
     Он ухватил молот, страшась передумать.  Глаза  его  были  отчаянными.
Губы едва шевельнулись, но если Борис и не услышал слов, то угадал:
     -- За новый мир!
     Хруст и треск был такой, что Борис уже начал  тревожиться,  но  князь
крушил стопки глиняных пластинок, разбивал дощечки  с  чертами  и  резами,
сваливал трубки бересты воедино. Когда остановился,  тяжело  дыша  и  весь
покрытый красной пылью, Борис сказал тихо:
     -- Пора, княже...
     Владимир отшвырнул молот,  пинками  опрокинул  кувшины,  отступил  от
черной горько пахнущей лужи. Помещение наполнилось густым тяжелым запахом.
     Не глядя, нащупал на стене светильник, швырнул себе за спину и  вслед
за Борисом выбежал из хранилища. Борис уже протянул ему руку,  его  силуэт
четко вырисовывался на звездном небе, когда  внизу  гулко  бухнуло,  земля
дрогнула, дернулась как норовистый конь. Снизу толкнуло жарким воздухом.
     Борис опустил за ним ляду. Мгновение стояли, тяжело дыша,  затем  так
же молча разошлись в разные стороны. В эту ночь, как  узнал  Борис  позже,
князь  впервые  за  последние  годы  напился,  валялся   голый,   рвал   в
беспамятстве на себе волосы, кого-то клял, плакал, просил прощения.

                             Часть ЧЕТВЕРТАЯ

                          В лето 6495 пошел Владимир с войском на Корсунь,
                       вошел  в город  с дружиной своей  и послал  к царям
                       Василию  и  Константину сказать:  "Вот взял уже ваш
                       город славный.  Ежели  не отдадите  сестру свою  за
                       меня, то сделаю и вашему городу то же, что и этому"
                                              "Начальная Русская Летопись"

     Глава 38

     -- Что стряслось? -- встревожился Владимир.
     Войдан долго мялся, отводил глаза,  что  совсем  не  было  похоже  на
прямодушного воеводу. Владимир сказал резко и раздраженно:
     -- Ты не в Царьграде! Говори в лоб.
     Войдан пожал плечами:
     --  Бывает,  что  слово,  как  обухом...  Княже,  базилевсы  все-таки
решились отдать Самуилу свою красавицу сестру...
     Холодная рука ужаса стиснуло сердце Владимира:
     -- Н... ну?
     Войдан старался  не  смотреть  на  побледневшее  с  желтизной  как  у
мертвяка лицо князя, будто выкачали всю кровь. Тавр понимает  так,  а  он,
Войдан, видел, как этот витязь, тогда еще мальчишка, смотрел на  маленькую
принцессу.
     Владимир даже осел, словно из него выдрали главные кости.
     -- Ее,-- подтвердил Войдан несчастливо.-- Царьград  не  хочет  с  ним
ссориться... У болгар слишком  велика  армия.  И  стоит  она  на  границах
империи.
     Владимир вскрикнул:
     -- А где войско Гатилы?
     -- На южных кордонах,-- ответил Войдан понимающе.-- Что ты хочешь?
     Владимир  в  растерянности  поднялся,  забегал  по   комнате.   Пламя
светильников  отбрасывало  корявые  хищные  тени,  те  страшно  изгибаясь,
перепрыгивали со стены на стену.
     -- Не знаю... Но я не могу этого так оставить!
     Голос Войдана был глубоко сочувствующим:
     -- Эк тебя зацепило... Но, может, ты и прав. Для чего живем и  воюем,
как не из-за любви женщин? Даже если говорим,  что  нам  нужны  богатства,
горы злата, то разве не для женщин? А эта Анна... из-за нее воевать стоит.
     Владимир опомнился, постарался сделать голос сдержанным:
     -- Я говорю не о войне.  Так,  маленький  показ  силы!  Двинуть  туда
войско, разорить пару городов, пожечь виноградники, а кто не успел убежать
и схорониться, тех на колья, распять на крестах, ежели христиане...
     Войдан поднялся, а уже от двери сказал сочувствующе:
     -- Я не думаю, что ее отдадут  так  сразу.  В  государственных  делах
разве сразу что решается? Ее будут готовить к отъезду  месяца  три-четыре.
Приставят толмачей,  чтобы  язык  болгарский  выучила,  обычаи,  обряды...
Поедет не одна, целый двор слуг и  служанок  попрет...  У  тебя  еще  есть
время, княже! Правда, в обрез.

     На этот раз Владимир, потребовал руки Анны для  себя,  а  сам  двинул
войска на империю. Царьградский двор, как  доносили  послы,  оказался  меж
двух  огней.  С   северо-востока   наступали   войска   Самуила,   громили
немногочисленные  пограничные  войска,  захватывали  города,  а  с  севера
двинулось огромное конное войско русов. И тоже с ходу  сшибли  пограничные
заслоны, захватывали города, жгли церкви и бросали в огонь священников, но
самое страшное было другое...
     Ко двору донесли, что войско русов не  останавливается  для  грабежа,
идет в направлении их Константинополя!
     Василий, бледный от недосыпания, вызвал советников. Голос его дрожал:
     -- Мы не можем отказать Самуилу! Мы уже пообещали...
     --  Обещание  можно  взять  обратно,--  осторожно  сказал   один   из
советников,-- обещания вообще выполняются редко.
     -- Да,-- согласился Василий,-- но это разъярит болгар еще  пуще!  Что
делать?
     После многочасового обсуждения один из советников сказал измученно:
     -- Я знаю одну молодую и  очень  красивую  девку...  Она  обслуживает
гостей в портовом притоне. Прости меня, Величайший, но она похожа на  твою
блистательную сестру. Не как две капли воды, но...
     Василий кивнул угрюмо. Та девка могла быть в самом деле сестрой,  его
отец бывал в разных местах и разных женщин греб на свое ложе.
     -- Что ты советуешь?
     --  Одним  ударом  двух  зайцев!  Нарядить  эту  девку,  обучить  как
держаться и отправить Самуилу! Там она будет греческой  принцессой,  женой
болгарского царя. Никто не заподозрит обмана.
     Василий поинтересовался настороженно:
     -- А девка сама не проговорится?
     -- Как можно, Величайший!  Для  нее  это  смерть.  Но  она  хитрая  и
отважная, сама будет рада такому повороту.
     Василий задумался. Наконец лицо чуть посветлело надеждой:
     -- А Владимиру, который тоже требует руку Анны... скажем, что отдадим
только в случае, если повернет  свои  войска  на  Самуила!  Ведь  если  он
готовится стать нашим родственником, то должен помогать нам, не так ли?

     Владимир по договору, заключенному наспех, повернул русские войска на
Самуила. На этот раз не  остался  в  Киеве,  поехал  во  главе  передового
отряда. Воеводы переглядывались, странное нетерпение и даже страх великого
князя бросались в глаза.
     Пока пешее войско глотало пыль на летних  дорогах,  отборная  конница
прошла горными дорогами, обрушилась в долине на  ничего  не  подозревающие
войска болгар. Сражение длилось до темноты.  Болгары  дрались  храбро,  но
численное  превосходство  и  внезапность  нападения   обеспечили   победу.
Владимир велел  не  преследовать  отступающих,  а  когда  к  нему  привели
пленного воеводу болгар, сказал сочувствующе:
     -- Перевязать раны, накормить. Ждать моего слова!
     Рано утром его растолкал Тавр:
     -- Княже... Важная весть из Царьграда.
     Сон как ветром сдуло с Владимира. Он подхватился, глаза  были  дикие,
вытаращенные:
     -- Что? Что стряслось?
     -- Наш  человек  сообщил,  что  сестра  базилевсов  со  своим  двором
отправлена к своему жениху.
     Владимир застыл, в голове возникла боль, а перед  глазами  почернело.
Как сквозь плотный занавес из шкур слышал голос  боярина,  но  не  понимал
слов. Наконец черная пелена отступила, оставив в ушах  слабый  звон,  а  в
теле странную слабость.
     -- Анну... к Самуилу? Они обманули меня?
     Тавр хмыкнул сочувствующе:
     -- Чего  ждать  от  ромеев?  Обманывали  всегда.  Но  тут  есть  одна
странность.
     -- Ну-ну?
     -- Твой друг Олаф прислал весточку.
     Он протянул Владимиру клочок бумаги. Владимир приоткрыл полог  шатра,
чтобы падал свет, впился взглядом в  замысловатые  значки.  Они  с  Олафом
придумали однажды для тайных сношений. Просто  играли,  никто  всерьез  не
думал, что такое понадобится на самом деле!
     -- Ну что там? -- спросил наконец Тавр в нетерпении.
     В голосе доверенного боярина была ревность. Владимир медленно  поднял
голову. Тавр поразился заблестевшим счастьем глазам  князя.  Бледное  лицо
медленно наливалось жизнью.
     -- Анна... все еще во дворце.
     -- Как это? -- не понял Тавр.
     -- Я сам еще не сообразил... Но ромеи снова задумали какой-то обман!

     Он стремительно повел конное войско навстречу Самуилу. Тот  не  успел
развернуть  свои  войска,  как   Владимир   обрушился   спешно,   стремясь
воспользоваться выгодным положением своих войск. Старые дружинники  успели
подумать, что он  подобно  своему  блистательному  отцу  умеет  одерживать
победы благодаря умелому наскоку, внезапности.
     Сражение  было  в  разгаре,   когда   подоспели   пешие   полки.   Не
останавливаясь, прямо с ходу они устремились в сечу. С этого  момента  уже
всем было ясно, что никакое мужество не спасет болгар. Владимир  одерживал
победу так же уверенно, как в этих же краях побеждал его отец.
     И опять Владимир  запретил  преследовать  убегающих,  а  к  тем,  кто
отступал, сохраняя ряды, велел послать гонцов. Напутствовал:
     -- Пусть подбирают раненых! Помех чинить не будем. И все свои святыни
могут взять, даже если они христианские.
     Бирючи ускакали. Владимир после некоторого колебания сказал Тавру:
     -- Вели послать гонца к Самуилу. Я приглашаю его для личной встречи.
     Тавр вскинул брови:
     -- Зачем?
     -- Хочу предложить мир.
     -- Мир? --  ахнул  Тавр.--  Это  он  должен  просить  мир!  На  любых
условиях.
     Владимир поморщился. Голос стал сухой:
     -- Шли гонца.

     Переговоры о встрече длились недолго.  Удивленный  и  заинтригованный
Самуил согласился встретиться в середине долины.  Его  будут  сопровождать
трое воинов, как пусть сопровождают и князя русов, но  воинов  оставят  за
сто шагов, чтобы не слушали.
     Тавр неодобрительно мотал головой, как конь, которого достали слепни,
Войдан понимающе сопел.
     Владимир выехал на встречу, взяв с собой Кремня, Мальфреда и  Рогдая.
Тавр сказал вдогонку в сердцах:
     -- Дурень ты все-таки... Кольчугу не одел!
     Воины за спиной Владимира были закованы с головы до ног в железо,  но
он скакал в простой белой  сорочке,  распахнутой  на  груди.  Сзади  земля
гремела под тяжелыми конями, одинаково добрыми в стремительном  беге  и  в
натиске на стену из щитов и копий.
     Когда он был уже почти на середине долины, встревожился,  из  далекой
стены деревьев показался  всадник.  Он  был  на  легконогом  коне,  тускло
блестел железный шлем, посверкивали  бляхи  доспеха.  Он  придержал  коня,
глядя на русов.
     Владимир торопливо распорядился:
     -- Назад! Все -- назад! Иначе заподозрит предательство или засаду.
     Кремень знал уже требовательную нотку в голосе князя,  когда  спорить
-- голову потерять. Молча повернул коня, ударил в бока шпорами.  Рогдай  и
Мальфред с гиком понеслись следом.
     Владимир с трепетом смотрел на приближающегося всадника. Самуил  ехал
один, из леса очень нескоро показались двое всадников, но остались там.
     Когда он приблизился, Владимир сказал первым:
     -- Благодарю тебя, что поверил! Я вижу, ты даже не взял гридней.
     Самуил угрюмо смотрел на  него  черными,  как  ягоды  спелого  терна,
глазами. Он был молод и красив, но лицо было усталое. Доспехи были помяты,
кое-где недоставало бляшек, сорванных ударами русских мечей и копий.
     -- Приветствую и тебя, князь русов,-- голос Самуила был сильный, но с
хрипотцой усталости.-- Что ты хотел? Потребовать нашей сдачи?
     Владимир сглотнул комок в горле. Показалось, что он  поступает  дико,
вызвав болгарского царя на такой разговор. Две  огромные  армии  сшиблись,
долина залита кровью, ручьи разбухли и переполнились от крови, а он  будет
говорить совсем-совсем не о битве...
     --  Самуил,--  сказал  он,  голос  внезапно  осел,  в  нем  появилась
просительная нотка,-- я хочу говорить с тобой не как с болгарским царем, а
как... мужчина с мужчиной.
     Брови Самуила взлетели, в глазах появилось удивление. Усилием воли он
заставил себя держаться невозмутимо:
     -- Прошу тебя, говори.
     -- Самуил... Есть на свете женщина, которую я люблю. Без  которой  не
могу жить. Ради которой готов уничтожить мир, если он загородит мне ее.
     Безмерное удивление в глазах Самуила вспыхнуло снова,  но  теперь  он
уже не мог погасить жадный блеск глаз.
     -- Кто она?
     -- Это греческая царевна Анна,-- выдохнул Владимир.
     Самуил вздрогнул,  будто  его  ударили.  Некоторое  время  пристально
смотрел  на  взволнованного  князя  русов.  В  глазах  медленно  появилось
понимание:
     -- Потому ты и привел свои войска...
     -- Да! На самом деле мне не нужны здесь земли! Я  не  Святослав,  что
жаждал сюда перенести стольный град. Я устрояю землю  русскую.  Это  ромеи
меня просили помочь...
     Самуил сказал тяжело:
     -- В обмен...
     -- Да! Мне обещали руку Анны.
     Самуил некоторое время смотрел  пристально  в  лицо  князя  русов.  В
глазах болгарского царя затеплились симпатия.
     -- Ты опоздал,-- сказал он сочувствующе.-- Я вчера получил  послание,
что Анна уже едет со всем двором ко мне. А с ней митрополит и его свита.
     Владимир сказал негромко, теперь уже он смотрел с сочувствием:
     --  Самуил,  ромеи  нас  всегда  обманывали...  Ты  уверен,  что  это
настоящая греческая царевна?
     Самуил вздрогнул. Черные глаза хищно сузились:
     -- О чем ты?
     -- О том, что она выехала, я узнал две  недели  тому.  Но  мне  также
сказали, что Анну видели не раз во внутренних покоях дворца.  У  меня  там
служит близкий друг, он не соврет... Он знает, что для меня это может быть
разницей между жизнью и смертью.
     Голос Самуила стал зловещий:
     -- Князь русов... а ты не стал  ли  ромеем?  Не  собираешься  ли  сам
затеять какой-то хитрый обман?
     -- Поверь!
     -- Как я могу поверить?
     -- Но я... постараюсь доказать!
     -- Докажи,-- потребовал Самуил.
     Владимир вздохнул:
     -- Ладно, Самуил... Но я верю твоей воинской чести. То, что я  скажу,
пусть останется только между нами двумя. Обещаешь?
     -- Клянусь,-- сказал Самуил твердо.-- Ни отцу, ни сыну, ни священнику
на исповеди!
     -- Тогда слушай... У настоящей греческой  царевны  под  левой  грудью
есть  изумительная  крохотная  родинка...  розовая,  нежная,  просвечивает
насквозь... А вторая  родинка  на  ягодице...  на  правой.  Тоже  розовая,
налитая светом... И больше на всем ее теле нет  других  отметин.  Ее  тело
нежное, как шелк...
     Самуил пристально смотрел на его  покрасневшее  лицо.  Великий  князь
русов, великий воитель и полководец, покраснел  как  отрок,  а  голос  его
дрожит как у нашалившего ребенка.
     Невеселая улыбка раздвинула плотно сжатые губы болгарского царя:
     -- Похоже, ты изучил ее хорошо... Каким образом?
     -- Самуил, я два  года  служил  этериотом,  а  потом  ипаспистом  при
дворце. Там я вторично встретил Анну... да-да, был и первый  раз...  Ярило
возымел над нами власть, и мы  любились  друг  с  другом,  уединялись  где
могли, прятались от глаз людей... Нам обоим грозила смерть. Мне уже точно!
Но я был тогда лишь простым воином, охранявшим дворец.
     Лицо Самуила  дергалось.  В  глазах  горел  гнев,  кулаки  сжимались.
Владимир не успел встревожиться, весь был в воспоминаниях, а когда обратил
внимания на болгарского царя, тот уже взял себя в руки:
     -- Проклятые ромеи! Нет, до чего подлые...
     -- Самуил,-- напомнил Владимир,-- что ты ответишь мне?
     Самуил обратил к нему перекошенное яростью лицо:
     -- Я тебе верю, разве не видишь? И завидую!
     -- Самуил, поверь... Она не могла быть с тобой счастлива...
     -- Знаю! -- гаркнул Самуил.-- Завидую, потому что ты любим и  любишь!
Нет, даже больше тому, что ты любишь... Тот, кто любит, тот  богаче  того,
кого любят. А я... Что я? Пусть приезжают! Я им устрою встречу.
     Он повернул было коня, когда Владимир вскрикнул:
     -- Самуил! Я хочу сказать, ты... очень ненавидишь меня?
     -- За что? -- прорычал Самуил с  гневным  удивлением.--  За  то,  что
привел войска?  Но  как  должен  поступить  настоящий  мужчина?  Это  твоя
женщина, ты боролся за нее! И любая женщина должна быть  горда,  когда  за
нее бьются два такие могучие государства!
     Владимир ощутил, как гора рухнула с плеч:
     -- Но у нас все началось с боев... А эта страшная битва...
     Самуил признался:
     -- Крови пролито немало... У меня половина войска осталось на поле...
Уж воронье нажрется! Но ведь мужчины рождаются для битв... Нет, у меня нет
к тебе обид. Ты поступил так, как должен быть поступить. Мы должны драться
за своих женщин!
     В неожиданном порыве он потянулся к Владимиру.  Тот  открылся  только
перед ним, противником на поле боя. Они обнялись, и оба  ощутили  надежную
защищенность и доверие, ибо говорили о самом ценном, что есть у мужчин.
     Когда разомкнули объятия, Владимир сказал неожиданно:
     -- А теперь, когда мы... поняли один другого, я хочу предложить  тебе
вечный мир и дружбу. Мои войска пойдут с твоими!  Ромеи  знают,  что  твои
войска разбиты, тут мы их и поймаем. А как все сделать, давай  обсудим  за
чаркой вина и кружкой кавы.
     Самуил ошеломленно смотрел на раскрасневшееся лицо князя  русов.  Тот
преподносил одну неожиданность за другой.
     -- Ладно,-- сказал он ошарашенно.--  давай...  Я  верю  тебе.  Только
сперва я сообщу своим. А то там всполошатся, если я поеду с тобой  в  твой
лагерь!

     Глава 39

     Самуил   дождался   пышного   прибытия   невесты.   С   ней    прибыл
константинопольский  митрополит,  огромная  свита  духовных  лиц,  слуг  и
служанок. Самуил раздирался сомнениями. Невеста была очень  хороша,  знала
все обычаи двора. Держалась с достоинством, величаво.  Самуил  оказался  в
затруднительном положении. Увидеть невесту  обнаженной  он  мог  надеяться
только в брачную ночь, но для этого пришлось  бы  пройти  через  церемонию
венчания. Гречанка уже стала бы его женой. Но если  в  самом  деле  просто
шлюха?
     Время шло, подготовка к венчанию шла полным ходом.  Самуил  дергался,
не знал как поступить, наконец, вспомнив отчаянные глаза  русского  князя,
решился на отчаянный шаг.
     Владимир  встревожился,  когда  поздно  ночью  всполошилась   стража,
загремело оружие.  Затем  при  свете  факелов  увидел  группу  вооруженных
воинов, что  шли  к  его  шатру.  В  середине  вели  высокого  человека  с
непокрытой головой, за спиной у того был легкий плащ.
     Владимир вышел навстречу:
     -- Самуил? Случилось что?
     Глаза Самуила были замученные:
     -- Князь, у меня к тебе необычная просьба... Ты не мог бы приехать ко
мне в гости? Это всего сутки верхами!
     Владимир ощутил  недосказанное,  мановением  руки  отпустил  стражей,
пригласил в шатер:
     -- Заходи. Здесь не твой дворец, но поговорить можно.
     Оказавшись внутри, Самуил оглянулся по сторонам, сказал шепотом:
     -- Послезавтра венчание! А я все никак не могу ничего придумать.  Как
посмотреть эти родинки?
     -- Не представляю,-- признался Владимир.
     -- Я хотел подослать свою верную няньку,-- признался Самуил,--  чтобы
она посмотрела при купании. Но проклятые ромеи моих слуг не  подпускают  и
близко!
     -- Это подозрительно.
     -- Да, но еще не доказательство.
     -- Ты прав. Я тоже не люблю, когда чужие видят,  как  я  ковыряюсь  в
носу или чешусь, перекосив рожу... На  людях  мы  должны  быть  гордыми  и
надменными.
     Оба невесело засмеялись. Самуил сказал:
     -- Да уж, почтение пропадет, ежели увидят нас с глупыми  рожами.  Что
позволено простым людям, того не хотят видеть в нас. Может, потому чертовы
греки и не допускают в свои покои...
     Заснули только под утро, так ничего и не придумав.  Сувор  приготовил
каву, разбудил  обоих.  Самуил  пил  быстро  и  невнимательно,  глаза  его
блуждали поверх голов.
     Когда  им  подвели  коней,  послышался  топот  копыт.  Примчался   на
взмыленном коне Добрянко. Завидев князя, улыбнулся хищно,  в  глазах  было
хитрое веселье. Владимир сказал Самуилу дрогнувшим голосом:
     -- Погодь малость...
     Самуил сказал умоляюще:
     -- Владимир, ты мне дороже брата! Умоляю, поскачем. Сейчас  решается,
жить мне или умереть в позоре.
     Владимир выхватил из руки Добрянко свернутый в трубочку лист. Тот был
так густо переплетен шелковыми шнурами и запечатан  хитроумными  печатями,
что почти не оставалось свободного места. Владимир  принялся  было  ломать
трясущимися пальцами печати, но опомнился, протянул Самуилу:
     -- Взгляни!
     Тот с недоумением принял свиток. От него еще исходил тонкий дразнящий
запах. Повертел в руке, догадался:
     -- Это... от нее?
     --  Да,--  прошептал  Владимир.   Губы   прыгали,   будто   готовился
заплакать.-- От нее самой...
     Самуил некоторое время смотрел в сияющее лицо русского  князя.  Отвел
взор, голос был невеселый:
     -- Даже, если бы мне прислали настоящую Анну, я бы отдал ее тебе... Я
же вижу, как ты ее любишь. Счастливый!
     -- Я? -- переспросил Владимир.-- По-моему, счастливы те, кого любят.
     Самуил покачал головой:
     -- Ошибаешься.  Любить  могут  и  ничтожного  человека.  У  вас  тоже
говорят: любовь зла --  полюбишь  и  козла.  А  вот  тот,  кто  любит,  он
богаче... Богат не тот, кто берет, а кто дает. Любящий -- дает! Благовония
могут обманывать, но это, если не  обманывают  мои  глаза,  в  самом  деле
печати  императорского  дома...  Только  странные...  Ах  да,  это  же  не
государственные печати, а личная печать сестры императоров...
     Владимир повернул коня:
     -- Войдан, Тавр! Останьтесь за меня. Я с Самуилом в его  столицу.  Со
мной пойдет только малая дружина в дюжину человек.
     Войдан начал отдавать распоряжения, а Владимир, не  слезая  с  седла,
сломал все печати. Самуил завистливо следил, как на  лице  русского  князя
менялись  десятки  выражений  от  удивления  до   безмерного   облегчения.
Поколебавшись, Владимир протянул грамоту Самуилу:
     -- Ты мой брат... по доле. Потому,  прочти.  Но  --  пусть  останется
только в твоем сердце!
     Самуил отстранил грамоту:
     -- Ты мой брат, я верю твоему слову. Сам скажи, что там.
     -- Самуил, она пишет, чтобы я не тревожился  из-за  слухов.  Мол,  ее
отдают за болгарского царя Самуила... Она сейчас в далеком  летнем  дворце
на малом островке в Эгейском море. Когда лето кончится и наступят  холода,
она вернется в Царьград. Ну, а остальное... остальное личное...
     Самуил кивнул, потянулся к Владимиру, крепко обнял:
     -- Прости за сомнение. Теперь я знаю. Прости, мне надо возвращаться.
     Владимир ухватил его коня за повод:
     -- Тпру... Я еду  с  тобой.  Войдан,  дружина  готова?  Ладно,  пусть
догоняют. Поехали, Самуил. У меня есть еще одна мысль.
     Кони галопом сорвались с места. Владимир спрятал грамоту  за  пазуху,
лицо его, оставаясь счастливым, обрело черты жестокости.
     -- Что за мысль? -- спросил Самуил на скаку.
     -- Да очень  просто!  --  крикнул  Владимир.  Ветер  трепал  плащ  за
плечами, тот хлопал как пастух кнутом.-- Я служил во дворце  больше  года!
Ипаспистом! А ипаспистов все базилевсы знают в лицо, знают их  имена.  Так
же нас всех знала и семья  базилевсов.  Мы  сопровождали  каждый  их  шаг,
ходили с ними на ипподромы и в бани, плавали по заливу, брали  на  руки  и
переносили по сходням на их корабль... Словом, меня узнает  в  лицо  любой
член семьи!
     Самуил  долго  скакал  молча.  Лишь  на  повороте,   встретившись   с
Владимиром взглядом, хмыкнул громко:
     -- И базилевс тебя не удавил? У тебя ж все на лице написано!
     -- Спасибо! -- крикнул Владимир в ответ.
     -- За что?
     -- Да говорят: "хитрый", "хитрый"...  Я  тоже  начал  думать,  что  я
хитрый и скрытный.
     Сзади послышался грозный топот. Их настигала на легких конях отборная
дружина. Самуил оглянулся, бросил невесело:
     -- Даже самые хитрые из нас... в каких-то делах глупцы редкостные. На
одну и ту же наживку попадаемся из года в год,  из  века  в  век.  Со  дня
сотворения мира!
     Владимир покосился на темное от тяжких  дум  лицо  болгарского  царя.
Подумал с облегчением, что его, как говорят христиане, чаша сия  миновала.
Он-то не попадется. У него совсем-совсем другое...

     Двор Самуила был великолепен. Владимир с легкой завистью подумал, что
значит начать раньше! Столетие  с  небольшим  малая  орда  конных  болгар,
теснимая врагами, пришла на эти земли. Как водится, покорили и поработили,
а сами  стали  строить  государство.  Но,  как  водится  тоже,  вскоре  от
покорителей не осталось даже имен.  Только  название  Болгарского  царства
уцелело. Но беспокойная кровь кочевников, даже если ее осталось  по  капле
на ведро славянской  крови,  сказывается  до  сих  пор.  Та  же  гордость,
верность слову, неприятие торгашества и бесчестия ромеев и хазар...
     Их встретили настороженно, конный отряд  руссов  вторгался  прямо  во
двор дворца болгарских царей, но  Самуил  бросил  резкое  слово,  и  коней
дружинников взяли под уздцы с почтением.
     На   мраморных   ступенях,   блистающих   под   солнцем,    появились
взволнованные чиновники  Константинополя,  бояре  Самуила.  Растолкав  их,
вперед выдвинулся василик. Чело его было нахмурено:
     -- Великий царь,-- сказал он с укором,-- негоже так внезапно покидать
двор! Венчание состоится через час, все уже в сборе!
     -- А где невеста? -- бросил Самуил.
     -- Во внутренних покоях,--  ответил  василик  настороженно.--  Как  и
надлежит  быть.  Ее  там  обряжают,  дают  последние  наставления.  С  нею
митрополит...
     -- Я бы хотел переговорить с нею,-- сказал Самуил.
     Василик покачал головой, в голосе был снисходительный укор:
     -- Я понимаю твое нетерпение, великий царь... Но фату с лица  невесты
ты волен поднять только после того, как вас объявят мужем и женой.
     За спиной  Самуила  послышался  ехидный  смешок.  Самуил  раздраженно
покосился на князя  росов.  Тот  по  дороге  иронизировал  над  церковными
обычаями христиан, в пример ставил русские да и славянские.  Даже  у  трех
племен славянских были три способа женитьбы:  умыкание  --  по-древлянски,
побег по  взаимному  согласию,  по-тиверски,  брак  с  согласия  родителей
по-полянски. Но во всех трех случаях все было проще и естественнее...
     -- Ладно,-- решил Самуил,-- мне не понадобится поднимать ей  фату.  А
несколько слов я могу сказать в присутствии митрополита и всех прибывших с
нею гостей.
     Василик пожал плечами:
     -- Если царь так настаивает... Я спрошу,  может  ли  невеста  уделить
минутку времени. Ведь его всегда не хватает, особенно перед  таким  важным
событием...
     Самуил крикнул ему вдогонку:
     -- Пусть найдет эту минутку! Не забывайте, здесь вы уже в Болгарии. И
после венчания она станет моей женой, которая да покорится мужу!
     В его  словах  прозвучало  грозное  предостережение.  Василик  втянул
голову в плечи и быстро  исчез  за  дверьми.  Самуил  повернулся  к  князю
россов, но тот, пряча лицо, умышленно затерялся среди  своих  дружинников,
даже плащ свой сбросил, выглядел как остальные его дружинники.
     Вместе с василиком вышел митрополит. Вид у него был разгневанный:
     -- Сын мой, недостойно поступаешь! Недостойно! У твоей  невесты  едва
сердце не разорвалось от страха за тебя, когда ты исчез так внезапно. Да и
мы не знали что думать...
     Самуил успокаивающе развел руки:
     -- Были неотложные дела, но все разрешилось. Где невеста?
     -- Она сейчас спустится. Но тебе нельзя поднимать покрывало...
     -- Знаю-знаю,-- прервал Самуил нетерпеливо.-- Потерплю, я  уже  знаю,
что моя невеста красоты неслыханной.
     Митрополит посмотрел через плечо болгарского царя. В глазах  блеснула
насмешка:
     -- А, ипаспист Вольдемар! Не лучше ли было  во  дворце,  чем  простым
воином в горах?
     Самуил оглянулся.  Владимир  подходил  к  ним  с  виноватой  улыбкой,
разводил смущенно руками. Он был без шлема, солнце  блестело  на  выбритой
голове, а черный клок волос на макушке ласково трепал ветер. На темном  от
солнца и ветра лице глаза блестели сдержанным интересом.
     Самуил ощутил, как заколотилось сердце. Сдерживая возглас, он перевел
дыхание, спросил как можно небрежнее:
     -- Ты знаешь этого воина?
     --  А  кто  при  дворе  его  не  знает!  --  засмеялся  митрополит  с
презрением.-- Он мог бы стать командующим армиями или флотом, ему доверили
бы управлять провинциями, поболее Болгарии... прости, царь. Но этот дурень
предпочел вернуться на родину! И что он получил?
     -- Говори, говори,-- кивнул Самуил.
     Но лицо митрополита внезапно изменилось.  То  ли  выдал  лихорадочный
блеск  в  глазах  царя,  то  ли  ощутил  в  воздухе  неладное,  он  умолк,
поклонился, попятился назад, бормоча про срочные дела.
     Но сзади уже раздались голоса.  Двери  распахнулись,  и  по  ступеням
начали сходить василики в парадных  одеждах  и  юные  греческие  служанки,
окружая редкий цветок -- принцессу.
     Она была легка и  прекрасна,  даже  под  прозрачной  кисеей  ее  лицо
выглядело совершенным. У Владимира дрогнуло  сердце.  Она  была  похожа  в
самом деле.
     Самуил бросил грозный взгляд на митрополита, сказал с поклоном:
     -- Дорогая Анна! Я непременно хотел тебе показать и своего сердечного
друга...
     Он повернулся к Владимиру, но там уже стояли  могучий  Рогдай  и  еще
более могучий Мальфред, а Владимир рядом с богатырями-великанами  выглядел
скромнее. Да и одеты оба были богаче и ярче.
     Голос из-под кисеи был встревоженным:
     -- Великий царь! Из-за этого прервал мое одевание?
     Самуил окинул ее пристальным взором:
     -- Но ты одета... Так почему не поприветствуешь своего друга, который
больше года стерег дверь твоей спальни?
     Среди василиков пронесся едва слышный стон.  Лица  на  глазах  теряли
цвет, становились мертвенно бледными. В глазах появился ужас.  Самуил  зло
сопел, глаза налились кровью. Ему уже все было ясно. Но игру надо  довести
до конца.
     Девушка повернула голову то к Рогдаю, затем к Мальфреду,  на  миг  ее
темные глаза встретились  с  глазами  Владимира.  Он  смотрел  равнодушно,
напустив усталый и безразличный вид.
     -- Да-да,-- сказала она наконец небрежно,-- приветствую... Но у  моей
двери стражи сменялись постоянно. Кто запомнит всех?  Ты  удивляешь  меня,
Самуил! Дочери ли базилевса помнить простого стража, одного из сотен?
     -- Но его помнит митрополит, а он во  дворце  бывал  реже,--  ответил
Самуил резко.-- И, как я вижу, вспомнили еще некоторые... Ну?
     От резкого голоса ее плечи вздрогнули. Она наконец остановила  взгляд
на могучей фигуре Мальфреда:
     -- Да-да, припоминаю... Не лучше ли была служба во дворце?
     Владимир отвернулся, пошел к своему коню. Гридень побежал  навстречу,
держа его в поводу. Сзади раздался  отчаянный  крик,  разъяренные  голоса.
Владимир не оборачивался. Жаль молодую женщину, но у нее была  возможность
и  выиграть.  Получила  бы  многое.  А  кто  хочет  прожить   без   риска,
проковыряется в помоях до старости, а помрет -- и жаба за ним не кумкнет.

     Лжепринцессу Анну, митрополита и всю свиту, не исключая и молоденьких
служанок, привязали к огромному  столбу  на  городской  площади,  обложили
соломой и хворостом, а верховный волхв поднес пылающий факел.
     Толпа болгар собралась немалая, выкрикивали  проклятия  и  бросали  в
пламя щепки, даже платки. Оскорбление, которое базилевсы нанесли  Самуилу,
было нанесено всем им.
     Крики заживо сжигаемых разносились далеко, Владимир слышал  их,  даже
выехав за города. Сочувствия не  было,  только  понимание.  Сорвалось.  Но
могло бы и удасться.

     Глава 40

     Только чувство вины перед болгарами заставило его  переломить  мнение
воевод и бояр насчет дани. Войдан, Стойгнев, даже  мудрый  Тавр  не  могли
понять, как это не взять хотя  бы  обычного  окупа  с  побежденных?  Война
всегда кормила войско, а тут  еще  победа  в  такой  богатой  и  роскошной
стране!
     Владимир настоял на своем и, более того,  вместе  с  болгарами  повел
свое огромное войско на империю. Как донесли разведчики, исполинскую армию
возглавил сам император Василий. С ним лучшие полководцы империи!
     Две армии сошлись 17 августа  986  года,  если  считать  от  рождения
Христа, как считали болгары. Это случилось при  Сардинике.  Сражение  было
кровавым, но огромное войско империи не  устояло  перед  дружным  натиском
славянских войск. Бегство началось, когда под ударами болгар  пали  первые
когорты, а конное войско русичей  опрокинуло  фланг  и  погнало  ромейские
полки на своих же,  которых  император  Василий  держал  для  завершающего
удара.
     Разгром был страшным. Поля и долины  были  покрыты  трупами,  зеленая
трава покраснела от крови. Войско империи  было  истреблено  начисто,  сам
император Василий был спасен от плена лишь благодаря наемной пехоте армян.
Те, окружив императора и, погибая под стрелами конницы  торков,  сумели  с
ним подняться в горы и трудной горной тропой вывели в Македонию.
     Остатки армии были рассеяны. Кому удалось уйти живым, вскоре попали в
плен. Известие о разгроме императора  вызвало  оживление  среди  тех,  кто
мечтал о троне.
     А  тем  временем  мятежник  Фока  покорил  римские  области,  овладел
приморскими городами и крепостями, двинул могучий флот к столице, где  под
началом своего брата начал подтягивать к Константинополю конные и пехотные
войска.
     Владимир к этому времени уже распрощался с Самуилом,  обнялся  с  его
боярами, и его войско с богатой добычей и пленниками  направилось  обратно
на Русь.  Правда,  большую  часть  полона  продали  евреям-рахдонитам,  те
выгодно сбудут на базарах Хорезма,  но  лучших  ремесленников  и  мастеров
Владимир вел на Русь. Им дел найдется выше головы. Сил на Руси с избытком,
теперь она остро нуждается в красоте.
     Уже из Киева внимательно следил через свои глаза и уши за  волнениями
в империи. Вскоре весь Восток и вся Малая Азия были в руках Варда  Фоки  и
Склира. А болгары, одержав ряд  блестящих  побед,  опустошали  империю  до
самых Салоников. И,  естественно,  от  базилевсов  пошли  одно  за  другим
посольства с просьбой забыть былые распри, чего не бывает, прислать войско
уже на помощь империи или как-то помочь иначе  в  обмен  на  новые  льготы
Руси, ее людям или даже уступки каких-то земель...
     Владимир  ощутил  лихорадочное  возбуждение.  Он   не   мог   сидеть,
вскакивал, бегал по комнате, едва не бросался на стены. Не пришла ли пора?
Благодаря  восстанию  в  империи,  можно  ее  взять   даже   раньше,   чем
рассчитывал!

     В этой части терема стены были из плотно  подогнанных  бревен,  здесь
сапоги  стучали  по  чисто  выскобленному  полу,  не  закрытому   коврами,
медвежьими шкурами. На стенах висели на вбитых между бревен крючьях щиты и
топоры. На почетном месте блистал гигантский двуручный меч,  рядом  с  ним
были две секиры, тоже исполинские. Меч Рогволода и секиры его сыновей!
     Владимир велел повесить их здесь, пусть Рогнеда думает,  что  это  из
уважения к ее отцу и братьям. Приятно забрать оружие врага  и  повесить  в
своем тереме! Еще лучше -- гордую княжну взять силой и  брать  ее  всегда,
когда изволит!
     Сейчас он  прошел  мимо,  не  мазнув  взглядом.  Из  дальней  комнаты
доносилось негромкое пение. Сквозь приотворенную дверь видно  было  сенную
девку, пела  тихонько  и  неспешно  расчесывала  длинные  волосы  полоцкой
княжны. Ей самой  нравилось  пропускать  сквозь  пальцы  шелковые  тяжелые
волосы, чистые, пахнущие цветами и травами.
     Рогнеда хотела встать, Владимир остановил ее  жестом.  Девка  застыла
глядя на него выпученными в ужасе глазами. Прошлым летом он с  Войданом  и
Тавром повстречали ее на лестнице, и, то ли жареное мясо с перцем,  то  ли
голова уже трещала от умных споров о том, как обустроить Русь, но Владимир
перегнул ее прямо через перила, так что почти висела  над  мощеным  камнем
двором, задрал подол, насытил плоть, а потом  не  отказались  и  Войдан  с
Тавром. Но эта дурочка не ликует, что ей  оказал  честь  великий  князь  с
двумя воеводами, дрожмя дрожит, губы трясутся, будто по ним бьют пальцем.
     -- Приветствую тебя, Рогнеда,-- сказал он медленно.
     Она встретилась с ним взглядом, остатки  крови  покинули  ее  бледные
щеки. В глазах метнулся страх.
     -- И я тебя, великий князь и повелитель...
     Владимир  смотрел  в  упор.  В  груди  стало  горячо,   ощутил   как,
разгорается уголек гнева:
     -- Тебе ничего не хочется мне сказать, Рогнеда?
     Ее побелевшие губы дрогнули:
     -- О... чем?
     -- Ну, хотя бы о молодом боярине из Биармии, именуемой  также  землей
Пермской.
     Она вздрогнула всем телом. В глазах снова метнулся страх,  перерос  в
панику.
     -- Что ты хочешь сказать, повелитель?
     -- Известно мне стало, что он бывал в твоих покоях. Тайно! А  на  той
неделе замечен был, как спускался из окна по веревке. Но взять не  сумели,
больно ловок оказался.
     Рогнеда молчала, глаза не покидали его лица. Затем  она  выпрямилась,
волосы тяжелой волной струились по прямой спине. Грудь  ее  была  все  еще
хороша, хотя  уже  родила  ему  троих  сыновей  и  дочь.  Мертвым  голосом
спросила:
     -- Когда мне на жертвенный костер?
     Он смотрел в упор:
     -- Отваги тебе не занимать, знаю. Но что скажешь о нем?
     -- Он ускользнул,-- ответила она, голос ее потеплел.-- Что  мне  еще?
Только бы он жил...
     Сенная девка боялась шелохнуться. Веснушки на белом  лице  проступили
ярко, целая россыпь. Ей тоже под нож  жреца,  если  не  привяжут  к  диким
коням, не бросят в яму с голодными псами-людоедами.
     Владимир пытался разжечь в себе гнев,  но  уголек  погас,  рассыпался
теплой золой.  Он  был  оскорблен,  жестоко  оскорблен,  но  почему-то  не
чувствовал оскорбления. Должен бросить ее под нож жреца, как бросал прочих
неверных жен и наложниц, так от него  ждут  все:  от  бояр  до  последнего
холопа, а он редко  спорил  со  старым  Поконом,  с  Правдой,  с  обычаями
чести...
     -- Пусть не страшится моего гнева,-- ответил  он.--  Его  дом  и  его
земли уцелеют. Это я тебя мог принудить... но не он. Если допустила его  к
своему телу, то лишь по любви. Отпускаю я тебя, Рогнеда.
     Ей показалось,  что  ослышалась.  А  девка  превратилась  в  сплошной
разинутый рот.
     -- Что значит... отпускаешь? -- переспросила Рогнеда.-- Душу мою?
     -- И тело,-- сказал он.-- Кончилась твоя неволя, твое заточение. Бери
все, что захочешь. Бери с собой своих людей, что  служили  тебе  верно.  Я
выделяю тебе дом в Полоцке. А не хочешь, возьми денег из  скарбницы,  купи
сама. Где захочешь. И пусть твой... ну, пусть берет тебя в жены свободно.
     Он отступил к двери, но Рогнеда протянула к нему дрожащие руки. Глаза
ее были округлившиеся:
     -- Это твоя новая шутка?
     -- Рогнеда,-- сказал он, и она впервые заметила в  его  суровом  лице
что-то иное, преобразившее жестокого князя. В глазах пылал огонь, там были
мука и нетерпение.-- Прости меня, Рогнеда!
     Несколько долгих мгновений она  смотрела  на  него.  Краска  медленно
окрасила ее бледные щеки. Глаза ожили,  она  все  еще  была  хороша,  даже
прекрасна, сохранившая тонкий стан, гордый взгляд и девичью поступь.
     -- Ты странно говоришь,-- промолвила она,--  и  я  не  понимаю  твоих
поступков... но я благодарю тебя. Ты сейчас выше, чем человек.
     Она  сделал  движение,   словно   хотела   обнять   его,   жест   был
непроизвольный, обняла бы по-братски, но Владимир лишь кивнул и  отступил.
В глазах сенной девки были страх и неимоверное облегчение.
     Спускаясь по лестнице, он подумал, что и  Юлию  сегодня  же  отпустит
обратно в монастырь. Тот самый, из которого ее увели силой. В память о ней
останется маленький Святополк, которого он всего дважды успел подержать на
руках, отец называется... Остальных жен -- на черта ему было столько? -- и
тысячу наложниц отпустит прямо сейчас. Пусть каждой из жен останется  дом,
в котором живет, люди, земли, если  таковые  им  дал,  а  наложницам  дать
каждой по серебряной гривне и отпустить с ее скарбом на волю.
     Зачем ему все женщины мира, когда появилась надежда взять  в  руки...
нет, преклонить колено перед своей единственной?

     Василий с горечью смотрел на Анну. Редко волей  богов  появляется  на
белом свете такой редкостный цветок. Разве что для того, чтобы  напомнить,
что то, что видят глаза людей -- еще не все. На небесах красота еще  выше,
но попадает на землю раз в тысячу лет. Ему повезло, сам лицом  не  удался,
зато о его сестренке слава идет по всему свету.
     -- Анна, я даже не решаюсь тебе сказать...
     -- Что? Что случилось?
     Он прошептал раздавленно:
     -- Великий князь Руси требует тебя в жены.
     Ее соболиные брови взлетели:
     -- Но он уже требовал и раньше?
     -- Да, но тогда мы  могли  тянуть  время,  уклоняться,  ни  "да",  ни
"нет"...
     -- Господи спаси! Неужели на этот раз...
     -- Увы, так. Мощь Руси постоянно растет.  Особенно  быстро  и  опасно
выросла в последние годы. Теперь я не сомневаюсь, что  удар,  от  которого
империя  рухнет,   будет   нанесен   в   самое   ближайшее   время!   Русь
сосредотачивается. И нанесет  удар  именно  этот  расчетливый  и  жестокий
властелин больших армий.
     Она слушала внимательно, ее сердце начало стучать чаще. Странно,  она
еще не ощутила ни страха, ни отвращения. Только сильное возбуждение, будто
скакала навстречу ветру на горячем коне.
     -- Мы... отказать ему не можем?
     Он смотрел умоляюще:
     -- Анна, ты знаешь как я тебя люблю! Я лучше бы отрезал себе  руку...
или даже голову, если бы помогло. Но ему не нужна моя голова. Он ее  может
и так взять, стоит двинуть к стенам Константинополя свою армию. Ему  нужна
ты.
     -- Зачем? -- спросила она, хотя подозревала ответ.
     Василий кивнул:
     -- Ты догадываешься. Он  сразу  породнится  с  двумя  могущественными
императорами. Восточно-Римским и германским. Сейчас фактически три могучие
силы в Европе и мире: Восточно-Римская империя, Германия и Русь. А так все
три будут равны и официально... Но выполнив это все, а отказать  не  можем
-- мы на краю гибели, все-таки можем подготовить ему  ловушку.  Анна,  при
удачном стечении обстоятельств... мы  можем  навсегда  отвести  угрозу  от
нашей страны!
     Ее сердце забилось еще чаще. Несмотря  на  страх,  Анна  вздохнула  с
облегчением. Вот оно! То, для чего  родилась,  для  чего  готовилась.  Она
готова отдать свою жизнь за жизнь своего народа. Готова  принести  себя  в
жертву. Даже, если ее не внесут в житие святых мучениц или женщин-героинь,
вроде Юдифи, все же ее жизнь не будет напрасна.
     С удивившим Василия спокойствием она сказала:
     -- Говори. В чем твой план?
     Он сказал осторожно:
     -- Может быть, ты не совсем поняла...
     -- Поняла,-- ответила она твердо, огонек жертвенности разгорелся в ее
глазах ярче.-- Я пойду за варварского князя, если это поможет моей стране.
Но если это как-то спасет ее от набегов... тем более, от разрушения, то  я
готова умереть в любых муках!
     Он с горячностью обнял ее, крепко-крепко прижал к груди. Она  ощутила
как на волосы капнуло горячее. Переждала, давая царственному брату утереть
слезы.
     -- Это вряд ли потребуется,-- сказал он наконец.-- Хоть  план  прост,
но осуществить его надо очень деликатно... Иначе все рухнет. Русь все  еще
не приняла ни одну из мировых религий. Сам великий князь,  как  нам  стало
известно, недавно принял ислам. В его  дружине  есть  воины  ислама,  есть
иудаисты, есть христиане... Надо убедить его  взять  веру  Христа!  Сейчас
наши люди на Руси всеми косвенными способами убеждают его в  необходимости
принять именно Христа. Не для себя, пусть остается  Мухаммедом,  как  дали
ему имя, но для Руси надо навязать веру  Христа!  Тогда  мы  одним  ударом
превратим Русь в своего вассала, ибо  патриарх  константинопольский  лижет
мне сапоги. Мы вытравим воинственный дух язычников, навяжем им пассивность
и покорность божьей воле... Такой народ уже не пойдет на Константинополь!
     Такой народ, подумал он с жестокой усмешкой, уже никуда не пойдет.

     Владимир двинул огромное  войско  на  помощь  Василию.  Опускался  на
ладьях и вел конное войско по берегам  Днепра,  а  у  порогов  свернул  на
Тьмутаракань. Оттуда отправил отборный шеститысячный отряд Василию, а  сам
повел остальное войско на Кавказ.
     Перевалив через горный  хребет,  он  расположился  на  берегах  Куры,
перекрыв все дороги. Там он получил вести, что Войдан вовремя привел своих
воинов на соединение с хризопольской армией, дал сутки отдохнуть, и  затем
всей массой обрушился на войска  Варда  Фоки.  Фока,  опытный  полководец,
ничего не мог сделать, появление русских войск было чересчур  неожиданным.
Разгром был страшным, Фока бежал, в  отчаянии  ждал  обещанной  помощи  от
грузинского царя Давида.
     Увы, царь Давид в непонятной панике отозвал обратно даже  те  войска,
что были под началом Фоки. Но  что  оставалось  делать,  несметное  войско
русских готово было вот-вот растечься по всей Грузии, уничтожая  и  сжигая
все?
     Владимир держал войска на берегах Куры, не вступая в бой, хотя мог бы
с легкостью разгромить малочисленное войско Давида. Наконец  Давид  собрал
своих сторонников и явился для заключения мира. Грузинский  царь  обязался
не оказывать помощи бунтовщикам,  и  Владимир  тут  же  дал  приказ  своим
войскам собираться в обратный путь.
     Однако повел не старой дорогой, а  через  Крым.  Население  там  было
готским, но правили там  хазары.  Владимир  в  двух  сражениях  разгромил,
подчинил, установил свое правление, затем двинулся на могучую крепость,  с
которой связывал особые надежды.
     И тут примчался гонец на взмыленном коне.  Упал  от  усталости  перед
шатром, его ухватили под руки и втащили в шатер.
     Владимир бросил коротко:
     -- Говори.
     Гонец повел глазами на застывших воевод.
     -- Говори,-- повторил Владимир. Добавил.-- От этих людей у меня  тайн
нет.
     -- Печенеги,-- прошептал  гонец  пересохшим  ртом.--  Небывалая  орда
двинулась на Русь... Такого еще не было даже при Святославе...
     Воеводы встревоженно зашептались. Войдан  выскользнул  из  шатра,  за
тонкой стенкой слышался его властный голос.
     Владимир почувствовал, как  от  лица  отхлынула  кровь.  Его  великий
замысел повис на волоске. И с ним и вся его жизнь.
     -- Как долго им идти?
     --  Они  со  стадами  и  повозками.  Но   впереди   мчатся   конники.
Пересаживаются с коня на коня на скаку. Через неделю... нет,  даже  раньше
разорят первые русские веси.
     Владимир сказал чужим голосом:
     -- Тавр, подготовь десяток дружинников. И три десятка коней. Мы  тоже
умеем пересаживаться на полном скаку.
     Тавр не сдвинулся с места:
     -- Что ты задумал, княже?
     -- Попробую перехватить по дороге. Им не миновать брода на Нетече.  Я
хочу говорить с ханом.
     Тавр покачал головой:
     -- Мне кажется, ты делаешь величайшую ошибку в жизни.
     -- Мне тоже так кажется,-- признался Владимир.-- Но тогда она  станет
и моей последней.

     Они мчались день, ночь и еще день. К вечеру увидели огромное  пыльное
облако, что разростаясь,  застлало  половину  мира.  Лишь  потом  услышали
неумолчный грохот, а еще погодя земля начала вздрагивать и постанывать  от
тяжелой массы мчащихся коней.
     Владимир, шатаясь в седле, перевел коня на шаг.  Из  пыльного  облака
вынырнули всадники. Заходящее солнце блистало на остриях  копий,  а  когда
они подскакали ближе, багровые искры заплясали и  на  оскаленных  в  лютой
злобе зубах.
     -- Я князь киевский,-- сказал Владимир как можно громче.--  Я  еду  к
хану.
     -- Рус! Собака! Смерть! Полон! Выкуп!
     --  Это  решит  хан,--  бросил   Владимир.   Он   успокоил   взглядом
дружинников, те застыли в седлах, готовые к яростной схватке,  за  которой
последует вознесение в вирий.-- Быстрее веди к нему, ежели дорога шкура.
     Их окружили тройным кольцом, передний всадник с кольцом сотника повел
отряд в сторону. Там двигались повозки побогаче других, крытые, волы  были
украшены упряжью с серебрянными бляшками.
     По случаю прибытия  русов  хан  велел  остановиться  на  ночь,  шатер
поставили в самой середке стана. Владимир помылся, выпил кувшин родниковой
воды, затем его отвели к ханскому шатру.
     Внутри на подушках сидел сам хан, старый и с двумя  длинными  шрамами
на лице, рядом стояли два высоких воина. Лица их были суровы  и  надменны.
Владимир лишь скользнул по ним взором, чтобы убедиться,  что  это  сыновья
хана, что хороши как воины, но вряд ли будут хороши как советники.
     -- Я великий князь Владимир,-- сказал он.-- Я иду с войском на  земли
греков. Но, узнав о твоем походе, поспешил навстречу.
     Хан жестом предложил сесть напротив.  Лицо  было  не  просто  старое,
Владимир видел лицо человека, много повидавшего, битого  жизнью,  знающего
ей подлинную цену. На Владимира посматривал  испытующе.  Кивнул  сыновьям,
один  хлонул  в  ладоши.  Полог  откинулся,  внесли  поднос   с   едой   и
прохладительными напитками.
     -- Ты поступил опрометчиво,-- заметил хан.
     -- У меня хорошие воеводы,-- ответил Владимир небрежно.--  Они  знают
без меня, что делать.
     -- Но твоя жизнь...
     -- Такой пустяк? Зато говорить я препочитаю сам.
     Хан кивнул. Его узкие глаза не отрывались от лица киевского князя:
     -- Ты поступил мудро, хотя и очень рискованно.
     -- Кто не рискует, тот не высовывается из норы,-- ответил Владимир.--
Скажи мне, великий хан, зачем тебе этот поход?
     Хан распрямил плечи. Глаза гордо свернули:
     -- Мы едем в поход за славой! Наши кони застоялись, а мужчины  что-то
долго спят в постелях своих женщин. И чужих тоже. Пора тряхнуть  дедовской
славой, заставить дрожать врага при звуках своего  имени!  Кровь  вскипает
при трубных звуках боевого рога, сердце стучит мощнее,  в  небесах  слышен
радостный клич наших предков...
     -- Ого,-- сказал Владимир.
     Хан оглянулся на сыновей. Странная искорка мелькнула  в  глазах.  Уже
совсем другим тоном, будничным, добавил:
     -- Но вообще-то у нас неурожай. Третий  год  кряду!  Скот  наполовину
вымер, люди отощали. А у полян, по слухам, урожай  был.  Ваш  край  засуха
миновала.
     Владимир кивнул. Это понятнее, чем бодрые кличи  о  дедовской  славе.
Тот клич годится лишь для простолюдинов, а князья должны видеть и то,  что
под красивой одежкой.
     -- Эта дорога нехороша,-- сказал он почти сожалеюще,-- за  тем  лесом
уже встала пешая рать Волчьего Хвоста, а за нею --  конница  Войдана.  Это
десять тысяч мечей и топоров.
     Хан прямо взглянул в глаза молодого князя:
     -- Знаю. Мои лазутчики уже донесли. Но что нам делать?  Кони  устали.
Если свернем, пытаясь обойти эту силу, то  треть  коней  падет.  Люди  уже
ропщут. Я их едва держу в кулаке. Еще чуть  --  из  войска  превратятся  в
отряды голодных грабителей, что  из-за  куска  хлеба  не  увидят  грозного
блеска ваших мечей. И тогда все падут даже без славы.
     -- Сабель,-- поправил Владимир.-- Это на Западе мои войска с мечами и
топорами. А против Степи -- сабли и копья.  Мы  быстро  учимся.  Но  давай
поговорим о другом. Ты каган и я каган... Ну, пусть ты  --  хан,  а  я  --
князь, но мы видим дальше и знаем больше, чем наши  народы.  Это  для  них
существует незыблемый Покон, а мы-то знаем, что и народы рождаются, живут,
стареют, исчезают... Но пока  живут,  многое  могут  совершить,  изменить,
поменять богов, земли, язык, имена. Я ничего такого не предлагаю,  в  один
день не делается, но зато можно в один день... пусть в одно лето --  сесть
на землю!
     Он умолк, задержал дыхание. Наступила тяжелая  тишина.  Сыновья  хана
грозно сопели, бросали ненавидящие взгляды. Когда Владимир закончил,  один
подпрыгнул как ужаленный змеей, ухватился за рукоять сабли, закричал  злым
гортанным голосом. Второй вытащил нож и впился в горло Владимира безумными
глазами.
     Хан несколько мгновений пристально смотрел в  лицо  киевского  князя.
Губы дрогнули, на лбу глубокие складки стали еще глубже.
     -- Ты молод,-- сказал он медленно,-- но зрел умом.  Хотел  бы,  чтобы
мои дети были похожи на тебя.
     Один из сыновей с проклятьем  отшвырнул  полог,  затрещало,  выбежал.
Слышно было, как заржал конь, затем донесся  дробный  стук  копыт.  Второй
спрятал нож, задвинул саблю в ножны,  сел,  глядя  на  киевского  князя  с
ненавистью и недоумением.
     Владимир сказал осторожно:
     -- Похоже, мои слова не были для тебя неожиданностью?
     -- Ты удивлен,-- ответил хан с печальной усмешкой.-- Это головы  моих
людей заняты заботой, как накормить коней,  где  найти  воду,  где  купить
соли... а я, которому еду приносят в шатер, могу  думать  о  племени.  Обо
всем моем народе. И, конечно же, думал и о  земле,  и  о  рыбачестве...  в
юности я видел море, знавал народы моря, что живут лишь ловлей  рыбы...  я
думал, думал, думал. Даже мои дети не знают, о  чем  я  думал,  ибо  мысли
бывают дикими и настолько глупыми, что я умер бы от стыда, узнай  их  кто.
Ты князь, сам знаешь. И лучше всего, похоже, это осесть на  землю.  Многие
народы, прежде кочевые, так делают... или исчезают. Но  где  сесть?  Земли
уже заняты. И местные племена берегут их ревниво.
     Его старческие глаза смотрели с надеждой. Владимир сказал осторожно:
     -- Пока что земель у нас свободных  немало.  Но,  чтобы  не  возникло
распрей, надо сразу заключить ряд,  а  потом  объявить  его  народу.  Мол,
печенеги осядут на этой реке, будут охранять Русь с этой стороны, не дадут
перейти ее никаким врагам Руси, а  буде  сунутся  --  вступят  в  бой,  не
дожидаясь подхода войска из  Киева  или  других  земель  Руси.  Это  сразу
помирит славян с вами, ибо будете  не  только  жрать  плоды  земли,  но  и
защищать ее плечо к плечу!
     Хан хитро улыбнулся:
     -- Ну, защищать придется не плечо к  плечу,  а  нам  вступать  в  бой
первыми... но ты прав. Мы чем-то должны  заплатить  больше,  чем  местные.
Однако, как это объявить народу? Нас поднимут на копья.
     Владимир ответил ему прямым взглядом:
     -- Думаю, у тебя тоже есть умельцы как задурить головы. Да  так,  что
народ будет в задницу целовать как благодетеля. Коим ты на  самом  деле  и
будешь. Но подать надо  не  как  спасение  от  голода,  иные  из  гордости
предпочтут и вовсе помереть, а что-то приплести о ратной  славе,  доблести
предков, зове богов... Песенников заставь поработать! Вот они орут о  том,
как славно сгинуть в бою, как горячею кровью омыть... Это сейчас так надо,
понятно. Но теперь пусть поют, что высшая  доблесть  --  в  тяжком  труде,
копанье в навозе, еще надо землю пахать и на колени перед князем падать...
Умелой песней простого человека можно на любую дурь  толкнуть!  Как  и  на
благое дело.
     Уже рано утром,  когда  Владимир,  провожаемый  ханом  и  его  сыном,
откинул полог, хан спросил невесело:
     -- Но что будет с моим народом? Останется ли само имя печенегов?
     --  Лишь  богам  это  видно,--  ответил  Владимир  сумрачно.   Самого
раздражало, что кому-то, пусть богам, видно дальше.-- Но так ли это важно?
Поляне, дрягва, печенеги, савиры, торки, берендеи -- что есть имена?  Всем
нужен хлеб, чистая вода, синее небо. Все имеют право на счастье.
     Жаркое солнце светило с  синего  неба,  светило  печенегам,  полянам,
киевским русичам. Уже садясь на  коня,  Владимир  подумал  запоздало,  что
можно бы сослаться на таких же кочевников, как  печенеги,  конных  болгар.
Те, черноволосые и узкоглазые, осели на землях славянских чуть южнее, тоже
слезли с коней и начали распахивать земельку. Имя их не  только  осталось,
но и дало  название  всему  новому  царству.  Даже  сами  местные  славяне
постепенно стали зваться болгарами.
     Правда, еще раньше, точно так же победно вторглась  в  земли  латинян
дружина героя Энея, разбила местных, покорила, одела ярмо, сам Эней взял в
жены дочь царя покоренных латинян,  основал  династию  царей,  от  которой
пошли великие римские цезари... но от троянцев не осталось  ни  языка,  ни
имени!

     Догнав войско, он  не  распространялся  о  тайном  договоре  с  ханом
печенегов, а воеводы не спрашивали. Судя по  глазам  великого  князя,  все
уладилось миром. И не просто миром, а к вящей славе Руси.
     Русский град Корсунь,  или  по-гречески  Херсонес,  был  неприступной
крепостью как для конных орд кочевников, так и для огромных войск северных
соседей. Его нельзя  было  взять  даже  с  моря:  высокие  башни  и  стены
вырастали прямо из воды. Сам город теснился между двумя  заливами,  а  мыс
выдавался далеко в море. Там всегда стояли боевые корабли Римской империи,
готовые придти городу на помощь.
     Город настолько прочно всажен между двумя заливами, что кажется будто
вырастает из воды. Лишь с запада его связывает  с  остальным  миром  узкая
полоска суши. Здесь особенно  прочные  стены.  Кажется,  древние  великаны
громоздили эти чудовищные каменные глыбы...
     Но  и  со  стороны  моря  видно  сквозь  чистейшую  прозрачную   воду
чудовищные глыбы,  уходят  на  немыслимую  глубину,  будто  их  укладывали
подводные боги, ибо не в силах человеческих так точно и плотно  укладывать
плиты на глубине, куда не всякая рыба  рискнет  опуститься.  Внутри  город
окружен  другой  стеной,  первой.  Такая  же  несокрушимая,  только  более
древняя, когда-то окружала город, но тот разросся, выплеснулся  за  стены.
Там выросли дома не только бедноты, но и богатых граждан.  Были  построены
склады, сараи, потому  городские  власти  распорядились  поставить  другую
стену, благодаря которой город и выступает теперь прямо из моря...
     Далекие  предки  ныне  живущих  херсонитов  выстроили  эту  стену,  а
последние поколения ничто не прибавили  в  городе.  Разве  что  разрушали,
особенно когда прежних хозяев-греков сменили нынешние ромеи. Эти разрушили
прекрасные греческие храмы, мол,  языческие,  разбили  молотами  мраморные
статуи и пережгли на известь, опять же дабы  не  славили  здесь  языческих
богов, а мраморными плитами из дворцов прежних правителей и богатых  людей
устлали полы своих домов.
     Но и сейчас,  во  времена  базилевса  Василия,  что  запретил  городу
чеканить свою монету и низвел до  простого  торгового  города  с  севером,
Херсонес оставался городом прекрасным и удивительным. Особенно для народов
степей и лесов,  где  только  и  видели,  что  кибитки  на  колесах,  либо
просторные терема из бревен.
     Стена упирается в синее-синее небо, а толстая настолько, что  четверо
воинов идут бок-о-бок, не задевая один другого. А  сторожевые  башни,  где
могут накапливаться  войска,  идут  так  часто,  что  стена  кажется  лишь
короткой перемычкой между ними. Ворота в башнях из толстого мореного дуба,
скреплены широкими железными полосами. В каждой башне  таких  ворот  двое:
внешние и внутренние. Первые от  вторых  отстоят  далеко,  можно  впустить
большой отряд, опустить за ними ворота и,  не  открывая  ворота  в  город,
тщательно проверить,  выспросить,  обыскать...  И  все  это  под  прицелом
укрытых лучников и копьеметателей, когда доспехи не спасут. Ворота же, как
внутренние, так и внешние, расшибать бесполезно: за ними  падают  железные
катаракты, усеянные острейшими, как бритвы, шипами...
     Ладьи под покровом ночи  вошли  в  залив.  Сотни  ромейских  кораблей
стояли со спущенными парусами. Нападения руссов еще не ждали,  а  огромные
железные цепи, которыми перегораживали залив, лежали на дне.
     -- Остановить корабли,-- велел Владимир.-- Ждать сигнала.
     --  Княже,  тебе  бы  остаться   с   войском,--   сказал   Войдан   с
неудовольствием.-- Больно ты шумный.
     -- За вами нужен глаз да глаз,-- отпарировал Владимир.-- Еще заснете,
либо сразу по херсонским бабам...
     Около полусотни русских кораблей, внезапно  подняв  паруса,  вошли  в
залив и сразу устремились к сторожевым башням, что стояли на краях залива.
На ромейских кораблях проснулись только,  ощутив  острия  чужих  мечей.  В
башни удалось ворваться раньше, чем сонная стража ухватилась  за  огромные
вороты. Бой был лютый, но короткий. Цепи только зашевелились  на  дне,  но
уже пали последние защитники башен.  Русы  повернули  вороты,  цепи  снова
легли на дно, и сотни русских кораблей уже открыто вошли в гавань.
     Боя почти не было,  моряки  и  стража  кораблей  отдыхали  в  городе.
Перебив малую охрану,  русичи  захватили  весь  флот,  несколько  кораблей
пришлось сжечь, там сопротивлялись упорно, остальные  отвели  подальше  от
стен.
     Рассвет уже окрасил небо в розовый цвет. Со  стен  с  ужасом  увидели
сотни белых парусов, из-за которых не было  видно  лазурной  воды  залива.
Далеко на востоке поднялась черная стена  дыма,  в  которой,  как  грозные
молнии,  блистали  длинные  багровые  языки  огня.  Стена  огня   и   дыма
перегораживала полуостров и неотвратимо приближалась к городу. Это конница
Владимира, разбив ромейское войско на Хазарской  переправе,  двигалась  по
Климатам, захватывая скот и предавая все живое мечу.
     Владимир понесся  во  главе  малой  дружины  вдоль  стен.  За  спиной
слышалось восторженное аханье, он и сам чувствовал, что покорен искусством
древних строителей.
     -- Как строили! --крикнул ему,  поравнявшись,  Кремень.--  Как  такое
построили! Шапка валится, когда гляжу наверх...
     -- Мало пьют и мало по бабам шастают,-- крикнул Владимир  в  ответ.--
Другого способа нет!
     Их догнал Тавр, голос был насмешливым:
     -- Народ везде одинаков. Просто здесь князь  покрепче  вожжи  держит.
Это у нас: отпахал -- и на боковую. А здесь еще гонят и на государственные
нужды. Потрудись на стенах города, вырой канал...
     -- А где он денег на все берет? -- крикнул Кремень.
     -- Это наш князь  берет,--  крикнул  в  ответ  Тавр,--  а  здесь  все
задарма. Государственная необходимость!
     Со стен вяло метнули дротики. Они вонзились в  землю,  не  долетев  с
полдюжины саженей. Кремень вклинил  коня  между  стеной  и  князем,  начал
теснить вправо. Вдруг да метнут из катапульты? Хоть и непросто попасть, но
дурням боги иной раз помогают. Из жалости или для смеха.
     -- Стойгнев настаивает на приступе,-- крикнул Тавр.
     Владимир отмахнулся:
     -- Пусть! Мне  осточертело  его  удерживать.  Он  еще  из  той  поры,
героической! Побряцать славой Святослава жаждет. Меня трусом кличет. Вот и
пусть  берет  своих  новгородцев,  покажет   себя   великим   полководцем.
Охладится, тогда и пошлем его к нашим умельцам.
     Они остановили коней на пригорке, любовались  городом.  Тавр  наконец
сказал:
     -- Я уже заслал лазутчиков в город.
     Владимир поглядел удивленно:
     -- Только сейчас? Я думал, они у тебя там давно.
     -- То  разведчики,--  возразил  Тавр.--  Они  разведали,  где  у  них
цистерны с водой, сколько там воды, каковы запасы еды. Я  тебе  дам  лист,
где этот город изображен со всеми подробностями. Сразу видно, куда сколько
народу послать, когда ворвемся через ворота...  А  лазутчики  узнают,  как
херсониты собираются защищать город, могут кого  подстрелить  или  пырнуть
ножиком.
     -- А водопровод? Город питается водой из цистерн, что  где-то  далеко
за городом глубоко под землей!
     Тавр с неудовольствием пожал плечами:
     -- Этого сами херсониты не знают. Те  цистерны  строили  еще  эллины,
ныне исчезнувшие. Где-то высоко в горах, за городом. Вода туда  собирается
из речек и ручьев, даже  дождевая,  очищается  через  песок  и  по-особому
уложенный гравий, течет по глубоко зарытым трубам в город.
     Владимир нахмурился:
     -- Если не лишить город  воды,  то  погубим  половину  войска!  Да  и
херсонитов перебьем в боях... Я не хочу таких побед.

     Глава 41

     Во второй половине дня Стойгнев бросил  войска  на  стены  Херсонеса.
Белые камни и такой же пронзительно белый песок обагрились кровью.  Воздух
наполнился боевыми кличами, криками боли и стонами.
     Воины с лестницами  в  руках  и  веревками  на  поясах,  ринулись  на
приступ. С разбегу быстро и умело взбегали по ступенькам,  как  много  раз
упражнялись на потешном граде у Днепра, за ними бежали другие с оголенными
мечами в руках и ножами в  зубах,  но  глазомер  подвел:  стены  оказались
чересчур высоки, лестницы не доставали до верха. А сверху точно и  страшно
били стрелы, сыпали песок в глаза,  лили  горящую  смолу,  бросали  острые
глыбы, бревна, даже трупы павших защитников. Впрочем, потери несли русичи,
на стенах убитых было мало.
     Владимир с приближенными боярами оставался на корабле  у  причала.  К
яростному натиску он вскоре потерял интерес, смотрел не на кровавый бой, а
на желтый лист пергамента. Тавр его расстелил на  столе,  смахнув  на  пол
посуду.
     -- Дурак,-- сказал Тавр, не выдержав.-- Сколько горячих голов  кладет
зазря!
     Владимир ответил отстраненно:
     -- Его не вразумить. Такие опасны! Так пусть же  красиво  гибнут,  им
славу споют. А дело сделаем мы. Без крика. И малой кровью... Пошлешь народ
вот сюда. Пусть копают ров на глубину в копье... нет, в два  копья.  Ежели
за пару недель воды в городе убывать не станет, добавишь  людей.  Я  лучше
половину войска поставлю бесславно землю рыть, аки кроты  слепые,  чем  по
возвращении скажу их женам,  что  они  под  моим  знаменем  славно  головы
сложили.
     Тавр оглянулся на яростные крики:
     -- А что там?
     -- Ты помнишь, как мы воевали с такими союзниками, как варяги?
     -- Помню,-- усмехнулся Тавр.--  Посылали  во  все  ловушки.  Мало  их
осталось, мало и хлопот с ними было. Однако новгородцы ж свои...
     Голос Владимира был холодным:
     -- Завтра могут оказаться чужими.
     -- Княже...
     -- Тавр, даже тебе не могу сказать все. Не обижайся! Просто  чересчур
рисковое дело задумал.
     Владимир велел натаскать песку и камней к стене, народу столько,  что
каждый принесет в шапке горсть -- уже будет холм вровень со  стеной.  Пока
едва ли не треть войска безуспешно рыла глубокий ров,  еще  треть  таскала
песок. Последняя  часть  войска  прикрывала  работающих,  осыпая  стрелами
защитников на стенах, не давая метать стрелы и дротики.
     Гора песка  росла  быстро.  Владимир  повеселел,  еще  пару  дней  --
сравняется, а  затем  с  холма  можно  обстреливать  внутренности  города.
Баллисту, а потом с этой же горки и перемахнуть через стену!
     Прошло еще с неделю, уже и он  с  вершины  холма  рассматривал  город
изнутри. Тавр похвалил разведчиков: план составили для него точный.  Глядя
с холма,  сразу  узнал  дворец  стратига,  казармы  солдат,  дома  знатных
херсонитов.
     Войдан подготовил отряд для прорыва, как вдруг  утром  заметили,  что
гора песка стала намного ниже. Все русское войско с изумлением видело, как
песок осыпается, холм съеживается, будто куча снега под весенним солнцем.
     -- Подкоп! -- догадался Войдан.-- Как мыши  таскают  песок  из  нашей
кучи. Снизу.
     Владимир сказал зло:
     -- Послать людей вдвое больше!
     -- Не поможет,-- сказал Войдан сумрачно.--  Им  носить  ближе.  Да  и
проще расширить ход. Будут убирать песок втрое быстрее.
     Владимир ударил кулаком по колену:
     -- Черт! Ладно, это я сгоряча. Придется вовсе отказаться...  А  жаль,
уже было близко.
     -- Что делать, княже? Больно уж хочется  поскорее  надрать  базилевсу
задницу!
     Владимир взглянул как-то странно, кивнул на Тавра:
     -- Дашь ему людей еще. Теперь надежда на него.
     -- Мы уже почти перекопали  весь  перешеек,--  ответил  Тавр  упавшим
голосом.
     -- Весь,-- передразнил Владимир зло.--  А  на  какую  глубину?  Давай
пройдись еще глубже. Эллины работали на совесть, на века. Эти тайные трубы
потому и тайные, что спрятаны надежно.
     Тавр хмуро кивнул, ушел, ругаясь как хазарин. Войдан сказал утешающим
голосом:
     -- Пару дней назад привезли баллисты и  катапульты.  Я  не  велел  их
собирать, думал вот-вот и так ворвемся. Но теперь начнем закидывать  город
греческим огнем. Мало-помалу примучим к сдаче. Василий лопнет со злости.
     Владимир опять взглянул с некой недоговоренностью, отвел взор.
     -- А у тебя есть люди, знакомые с греческим огнем?
     Войдан оскалил зубы:
     -- Больше таких, кто знает на своей шкуре.
     -- Что толку от твоих смоленых кабанов?
     -- Есть и умельцы смолить других,-- добавил Войдан.-- Завтра к вечеру
начнем бросать через стены!
     -- Почему только завтра?
     Войдан уже не по-царьградски поскреб затылок:
     -- Везли ж разобранными... Одни  части  уже  давно  в  стане,  другие
только прибыли... а кое-что придется резать из дерева прямо здесь.

     Баллисты неделю бросали камни и сосуды  с  греческим  огнем,  вызывая
пожары в городе, когда к Тавру прибежал ликующий воин:
     -- Нашли!
     -- Что? -- встревожился Тавр.
     -- Трубу под землей! Здоровенная, кабан пролез  бы  и  щетину  бы  не
смял!
     Тавр победно оглянулся на Владимира. Тот, сдерживая щенячью  радость,
похлопал его по плечу:
     -- Всем, кто нашел, выдать по гривне! Но все равно копайте на этой же
глубине и дальше. Греки не русичи, на авось не надеются. Наверняка там еще
одна-две трубы.
     Тавр поморщился, но согласился:
     -- Да, весь город на одну трубу ни один  князь  не  оставит.  Но  как
глубоко запрятали. а?
     -- Заботились о граде,-- сказал Владимир с  непонятной  интонацией.--
Даже жаль забирать у них такой город...
     Войдан и Тавр обеспокоенно переглянулись.

     Херсонес привык к войнам и осадам, потому у него кроме  крепких  стен
были и обширные подвалы, где хранились  несметные  запасы  соленого  мяса,
рыбы, копченой колбасы, стояли бочки и пифосы с крепким вином, уксусом,  а
в сухих складах стены ломились от несметных запасов муки, круп, зерна.
     Далеко от города, в труднодоступных местах гор, куда никому не придет
в голову вскарабкиваться, были расположены огромные цистерны. Вода  горных
ручьев и просто дождевая  не  успевала  наполнять  их  до  краев:  глубоко
упрятанные трубы уводили воду в Херсонес. Кочевники, что время от  времени
разбивались о  неприступные  стены  Херсонеса,  не  подозревали,  что  под
копытами их коней тянутся трубопроводы, созданные гением древних эллинов.
     Воды херсонитам хватало вдоволь даже  бедным,  в  любую  летнюю  жару
могли не только пить вдоволь, но даже мыться. А у богатых во дворах  домов
стояли собственные термы, цистерны для купания. Хуже было  с  едой,  но  к
концу самых длительных осад приходилось лишь урезать выдачу хлеба  и  мяса
бедным. Затем терпение осаждающих кончалось, и херсониты со стен  орали  и
плевали вслед позорно отступающим степнякам.
     -- Мы не кочевники,-- сказал Владимир, когда Борис просветил  его  по
истории Херсонеса.-- Не сдаются на мою милость, возьму в гневе.
     На другой день после находки  водопровода  Тавр  принимал  одного  из
разведчиков. Была  глубокая  ночь,  прохлады  почти  не  было,  даже  море
казалось раскаленным. Утомленные работой и мелкими стычками  воины  спали,
бодрствовала только стража.
     Владимир, любопытствуя, пошел с Тавром. Мощно  гремел  прибой,  белые
скалы отсвечивали серебристым лунным светом. Тени были  черные,  глубокие.
Владимир вздрогнул, когда одна  из  теней  раздвоилась,  послышался  тихий
голос:
     -- Я здесь, боярин...
     Тавр увлек Владимира в тень, оглянулся. Вдалеке перекликались стражи,
слышалось конское ржание. Волны шумели мощно, перекрывая другие звуки.
     -- Что узнал?
     --  Сегодня   одна   из   цистерн   перестала   наполняться.   Власти
забеспокоились.
     Глаза привыкли к ночи, Владимир различил высокого худого  человека  в
черной монашеской рясе. Понятно, для укрытия можно напялить что угодно, но
тускло блеснул крупный крест на груди. Владимир спросил удивленно:
     -- Ты христианин?
     -- Да, незнакомец... Княже, если не ошибаюсь?
     Тавр недовольно прервал:
     -- Что с водой?
     -- Трубы подают на треть меньше. Значит,  еще  по  двум  идет  как  и
прежде.
     -- Этого хватит?
     Разведчик пожал плечами:
     -- Хватило бы одной. Городу не впервой урезать выдачу  хлеба.  Сумеет
урезать и выдачу воды.
     Тавр  бросил  ему  кошелек,  Владимир  с  любопытством  смотрел,  как
священник умело спрятал его под черную рясу. Темнота поглотила  его,  шаги
сразу стихли.
     -- Как он пробирается к тебе?
     -- Есть тайный ход,-- ответил Тавр. Тут  же  предупреждающе  выставил
ладони.-- И не думай провести по нему войско! Ход  узок,  я  сам  пробовал
пролезть, но плечи застряли...
     -- Плечи ли?
     -- Плечи,-- огрызнулся Тавр.-- Его делали для бегства семьи стратига,
его детей. Так что забудь.
     -- Ладно. А как ты его нашел?
     -- Ход?
     -- Человека, который на тебя работает.
     Тавр отвел взор, усмехнулся загадочно:
     -- У меня свои пути... Но серебро и христиане любят.
     -- Он в самом деле христианин?
     -- Даже священник! Но тебе какая разница? Он вхож во  дворец,  первым
слышит нужные нам разговоры. Правда, берет дорого. Трех любовниц содержит,
пьет, в карты проигрывается... но головы наших мужиков еще дороже.
     Владимир сказал задумчиво:
     -- Я не против, что он христианский священник... Еще как не против!

     Прошла еще неделя осады. Анастас,  так  звали  священника,  вышел  на
встречу с Тавром и подробно сообщил о делах  в  городе.  Вода,  что  текла
мощной струей, вдруг начала ослабевать. К вечеру ослабела  настолько,  что
по городу прокатился панический слух, что русы нашли и  отвели  в  сторону
трубы, питающие город...
     За ночь трубы иссякли полностью. Стратиг распорядился выставить возле
цистерн с водой усиленную стражу. Он кусал кубы,  бледный  и  растерянный.
Впервые приходится ограничить раздачу не только еды, но и воды...
     С утра небо было чистое, солнце поднялось палящее, а когда повисло  в
зените, в городе все живое скрылось от зноя. Время от времени через  стену
перелетали сосуды с горючей смесью. Изнемогающие от жары  и  ожогов  воины
гасили пожары песком, но русы усилили тяги своих машин, сосуды забрасывали
с каждым днем все глубже в город. У них этих страшных  баллист  появлялось
все больше, подвозили из далекой Руси, там еще княгиня Ольга с их  помощью
брала Искоростень, а еще летучие отряды руссов находили  и  захватывали  в
мелких городах и фемах Климатов.
     Город изнемогал. Со стен было видно, как увеличивается,  несмотря  на
потери, несметное войско русов. Подкрепление пришло из русских  городов  в
Климатах: Сугдеи и Корчева, а из Тьмутаракани явилось  хорошо  вооруженное
конное войско. К тому же по всем Климатам ромеи бежали, а их  работники  и
рабы, будь то славяне или других племен,  с  наслаждением  жгли  хозяйские
дома и уходили в войско Владимира.

     Владимир в нетерпении  яростно  метался  по  шатру.  Войдан  и  Панас
поговаривали о новом штурме, ромеи обессилели, а на князе уже лица нет, не
может дождаться падения города.
     -- Нет,-- цедил Владимир сквозь зубы.-- Нет! Я не хочу, чтобы  лилась
кровь лишь ради того, чтобы потешить князя.
     В его голосе была твердость. Войдан заметил с иронией:
     -- Раньше тебе было все одно,  сколько  чего  прольется,  чьи  головы
полетят как репьяхи.
     -- Теперь не все равно.
     -- А что изменилось? -- спросил Войдан скептически.-- Мир все тот же.
     -- Я не тот. А значит, и мир не тот.

     В русском стане царило веселье. В нещадную  жару  на  глазах  угрюмых
херсонитских воинов росы  обливались  водой,  щедро  разбрызгивали,  поили
коней. Дразнили, поднимая на копьях куски  жареного  мяса,  провозили  под
стенами обозы, где подводы ломились от битой дичи, где в  бочках  холодной
воды плескалась живая рыба. Костры, на которых пекли мясо, а  на  вертелах
жарили целые туши кабанов и оленей,  разводили  поближе  к  стенам,  чтобы
сводящие с ума запахи несло на исхудавших защитников. Смеясь, уверяли, что
от капающих слюней  херсонитов  теперь  так  скользко,  что  на  стены  не
взобраться вовсе.
     Защитники города от жары и жажды падали с пересохшими ртами замертво.
Стратиг Лев велел вынести последние бочки воды на стены. Ежели русы пойдут
на приступ, воины должны напиться, иначе не удержат мечи. А город доживает
последние дни. Дома горят, от черного дыма слезятся глаза, грудь рвется от
кашля. Уже нет сил гасить пожары, а русы все бросают  тяжелые  глыбы,  что
убивают и  калечат  людей,  швыряют  горшки  с  экскрементами  и  горючими
смесями. Самим не продержаться...
     Дома горели  по  всему  периметру,  затем  ветер  разнес  огонь  и  в
центральную часть, где высился гордый дворец стратига.
     -- Княже,-- не выдержал Войдан,--  самая  пора  ударить!  Там  уже  и
ворота защищать некому!
     -- Потерпи еще,-- отозвался Владимир.
     Войдан косился в его исхудавшее лицо. Кожа на скулах натянулась  так,
что едва не прорывалась. Губы пересохли, будто сам  страдал  от  жажды  со
всеми херсонитами.
     -- Что с тобой, княже?
     --  Жду,--  отозвался  Владимир  глухо.--  Этот  плод  сам  падает  в
подставленную ладонь.
     К полудню, когда от жары плавился песок, а все живое забилось в  щели
в  поисках  прохлады,  над  городом  уже  стояла  сплошная  стена  черного
удушающего дыма. Горели уже не отдельные  дома,  горел  Херсонес.  Русские
воины перестали дразнить последних воинов на стенах,  умолкли.  Из  города
доносились едва слышные душераздирающие крики, треск падающих  перекрытий,
рев пожара. Даже стены накалились, один росич  коснулся  голым  локтем,  с
руганью отпрыгнул. На обожженном месте вздулся пузырь.
     Солнце начало двигаться  к  закату,  но  воздух  оставался  таким  же
знойным, сухим, горячим.  Внезапно  большие  ворота  города  распахнулись.
Оттуда вывалилась толпа оборванцев, худых и растрепанных, словно их только
что выпустили из застенка. С воем, криками, руганью и плачем они понеслись
через мост, не дожидаясь пока тот опустится, толкались и срывались в  ров,
но остальные бежали, обезумев, к морю.
     -- Воины! -- страшно заорал Войдан.-- На коней! Ударим...
     Владимир перехватил за локоть, сжал с силой:
     -- Не спеши.
     -- Ворота все еще открыты!
     -- Я думаю, так и останутся.
     Войдан покачал головой, сам вскочил на коня. Во главе  малой  дружины
понесся к воротам. Тавр поймал взгляд Владимира,  кивнул,  отдал  какие-то
приказы помощникам. Те умчались,  а  вскоре  большой  отряд  с  кирками  и
лопатами отправился в горы.
     Умен, подумал Владимир. Без слов понимает. Городу нужна вода,  теперь
это уже не враги. К тому же насточертело сидеть в походном  стане!  Многие
русичи сумеют найти жилища в городе. В  захваченных  домах,  где  в  живых
останутся только покорные женщины.
     А в стане принимали оборванцев.  Оказалось,  доведенные  от  отчаяния
ремесленники, которым досталось больше всего,  голодной  смерти  предпочли
гибель, если придет, от  оружия  русичей.  Еще  два  дня  тому  разгромили
последние склады, но запасы еды и воды богатые прятали в домах,  В  бедных
кварталах, где жили гончары,  оружейники,  кожевники,  умершие  от  голода
лежали прямо на улицах, а у живых не было сил их убрать. Тогда в  отчаянии
они ворвались в дома богатых, убили всех,  ворвались  во  дворец  стратига
Льва, убили и его со всей семьей, открыли ворота.
     Владимир велел Панасу и Тавру:
     -- Вводи войска, но сразу же очисти улицы  от  трупов.  И  дома.  Вот
будет здорово, если взяв такую крепость, передохнем от чумы или холеры!
     -- Тебе готовить дворец стратига? -- спросил Тавр.
     Владимир поймал  его  взгляд,  понял,  что  скоро  должен  приоткрыть
проницательному воеводе часть своего сокровенного замысла:
     -- Да. Я должен что-то иметь под собой, когда буду торговаться!

     Глава 42

     Город горел, но на этот раз русские войска были ни при чем. Озверелая
беднота, что успела похоронить своих малых детей, вымещала боль  и  ярость
на богатых, у которых в подвалах  были  тайные  цистерны  с  водой.  Трупы
женщин и детей вчерашних властителей города выбрасывали на улицы.  Богатые
дома не столько грабили, сколько в слепой ярости громили, рубили  и  жгли.
Владимиру быстро это надоело, велел всех головников карать на месте.
     В  гавань  осторожно  вошел  корабль.  С  борта   размахивали   белым
полотнищем. С причала русские дружинники кричали успокоительно:
     -- Не боись, не тронем! Война кончилась!
     Им швырнули канаты, корабль подтянули к  причалу,  закрепили  канаты,
придержали сходни. На берег сошел не иудей-рахдонит,  как  ожидалось,  что
спешит  по  дешевке  скупить  богатую  добычу,  чтобы  в  Хорезме  продать
вдесятеро,   а   степенный   имперский   чиновник   в   богатой    одежде,
приличествующей его рангу, а за ним  пугливо  ступали  по  ветхим  сходням
имперские чины поменьше.
     Чиновник потребовал, чтобы его доставили к архонту русов. У него дело
от императоров, дело неотложное. Посмеиваясь, его вместе со свитой  отвели
во дворец стратига Льва. Порубленную мебель уже заменили новой из соседних
домах знатных людей, а ныне покойников. И там состоялся странный разговор,
из которого даже воеводы Владимира,  вроде  бы  посвященные  в  его  дела,
ничего не поняли.
     Василик сказал торжественно:
     -- Да  будешь  славен,  великий  архонт!  Но  у  нас  опять  возникло
недоразумение... Каков твой истинный приказ войску, которое ты отправил  в
империю?
     Владимир внимательно смотрел на василика:
     -- Я вам давал  шесть  тысяч  своего  отборного  войска.  Сколько  вы
заплатили?  Вдвое  меньше.  А  работу  они  выполнили   больше,   чем   мы
договаривались. А потом их еще и  собирались  отправить  на  войну  против
болгар.
     -- Но империя с войне с Болгарией!
     -- А Русь в ними уже в мире. В  договоре  с  императором  Василием...
Тавр, подай-ка договор! оговорено, супротив  кого  нанятые  росичи  пойдут
воевать.
     -- Но обстоятельства изменились,-- простонал василик.
     Владимир кивнул сочувствующе:
     -- Я знаю. Мятеж Фоки подавлен, но полыхает война с арабами...  Но  и
свои интересы я должен блюсти, верно?
     Василик кивнул уныло:
     -- Верно, государь.
     -- Посему я на всякий случай взял залог. Этот город  я  верну,  когда
базилевс выполнит все свои обещания. Когда я говорю "все",  то  он  знает,
что я требую и от чего не отступлюсь.
     После того, как встреча с чиновниками  из  Царьграда  была  окончена,
бояре ждали, что князь поднимется и тоже уйдет, но тот остался  на  троне.
На лице его играла загадочная улыбка.
     Прошло еще несколько минут, появился недоумевающий Тавр:
     -- Княже, там один из китонитов  что-то  вспомнил...  но  хочет  тебе
сказать наедине.
     В напряженном молчании Владимир обвел лица воевод и бояр. Здесь  были
те, с кем он начинал еще князем в Новгороде, кто с ним прошел сквозь  беды
и тяжкие испытания.
     -- Зови,-- велел он.-- А вы останьтесь. От вас уже не тайна. А войску
знать еще рано.
     Он увидел в их  глазах  гордый  блеск  и  жгучую  заинтересованность.
Только Тавр метнул обиженный взгляд. До этого времени он был  уверен,  что
всеми тайными делами заведует он.
     Страж ввел китонита, мелкого придворного, все привилегии лишь в  том,
что позволяется входить в императорские покои.
     Китонит, невысокий лысый человек в  скромном  одеянии,  покосился  на
посторонних людей, вопросительно  взглянул  на  великого  князя.  Владимир
кивнул, разрешая говорить.  Китонит  низко  поклонился,  сказал  негромко,
словно все еще опасаясь чужих ушей:
     -- Великий император Римской империи благодарит тебя за своевременную
помощь. И посылает весть, что подлый бунтовщик Вард Фока, под  совместными
ударами наших войск, разгромлен, схвачен и лишился головы!
     Владимир наклонил голову.  Китонит  снова  поклонился  и  сказал  еще
торжественнее:
     -- И особо хочет поблагодарить за взятие Херсонеса!  У  нас  не  было
вблизи войск, а эта крепость очень  угрожала  нашим  интересам.  Он  велит
передать, что жалует тебе высокую должность стратига войск империи!
     Среди воевод послышался изумленный ропот. Владимир уловил взгляды,  в
которых было великое изумление, разочарование и  даже  гнев.  Только  Тавр
глядел лишь одно мгновение выпученными глазами, потом звонко шлепнул  себя
ладонью по лбу. На лице воеводы была откровенная досада.
     Так вот почему к осажденному Херсонесу император не прислал ни одного
солдата! Все Климаты, как и остальные провинции, явно выступили на стороне
Варда Фоки!
     -- Император просил о помощи,--  ответил  Владимир,--  я  всего  лишь
выполнил просьбу друга.
     Китонит еще раз поклонился:
     -- Теперь позволь нашим кораблям войти в гавань. И  скажи,  когда  вы
сумеет собрать войско и вернуться в свои края.
     В просторном зале повисло напряженное  молчание.  Владимир  широко  и
чисто улыбнулся, развел руками:
     -- Это ваш город, я не собираюсь здесь оставаться  и  на  один  день.
Если ты привез обещанное, то я готов выступить прямо сейчас. К  вечеру  ни
одного солдата не останется в городе!
     Стойгнев сердито крякнул, князь сморозил глупость, просто  невозможно
собрать и вывезти воинов так быстро, но Войдан ткнул  его  в  бок.  Бывший
начальник цареградской стражи повидал побольше лицемерия, чем простой, как
скамья на которой он сидит, воевода.
     Китонит смешался, снова  поклонился.  Глаза  его  забегали  по  лицам
воевод.
     -- Я... не облечен говорить об этом.
     -- Ладно,--  сказал  Владимир  бесстрастно.--  Пусть  облекут...  или
пришлют облеченного. А я пока останусь в Херсонесе. Это не мой город, жить
в нем не собираюсь... но если базилевс будет думать слишком  долго,  то  я
могу здесь и прижиться.
     Китонит  отшатнулся,  Владимир  прямо  взглянул  в  его  лицо.  Хищно
усмехнулся:
     -- Но я не люблю сидеть на месте. Посижу малость...  да  и  двину  на
Константинополь! И сделаю с ним то же самое, что с Херсонесом.
     В его словах прозвучала страшная сила. Китонит побелел  как  полотно.
Воеводы ощутили, что хотя князь презирает дело воина, но когда  возьмется,
то, не в пример предыдущим воителям, что стояли под  стенами  Царьграда  и
получали откуп, возьмет его на копье и разрушит до основания.
     -- Иди!
     Движением руки он отпустил цареградца. Воеводы  загомонили.  Стойгнев
сказал с обидой:
     -- Ты не доверяешь нам, княже, аль как?
     -- Аль как,-- ответил  Владимир  с  досадой.--  Пойми,  чистая  душа,
нельзя базилевсу в открытую просить нас взять Херсонес! Он же  знает,  что
мы с ним сотворим... Нас позвать -- потерять лицо. Одно дело натравить нас
на болгар или печенегов, другое -- на своих  же  христиан!  Если  народ  в
империи это узнает, то там еще один бунт вспыхнет. Пострашнее!  Потому  он
просил меня о помощи тайно.
     На него смотрели все еще ошеломленно. Стойгнев крякнул:
     -- Так вот почему ты был так спокоен, что им  подмоги  не  будет!  Но
сейчас восстание  почти  подавлено.  Базилевс  захочет  получить  Херсонес
обратно...
     Владимир кивнул, но глаза отвел:
     -- Он получит. Но прежде  рассчитается  за  всех  наших  воинов,  что
погибли в его войне с Вардой Фокой.
     -- Которые ушли с воеводой Рубачом?
     Он покачал головой:
     -- И теми, кто пал под этими стенами. Ведь мы  добывали  Херсонес  не
для себя, для базилевса!
     Тавр внимательно смотрел в суровое лицо  князя.  Тот  как  взведенная
тетива на самостреле, а желваки так и прыгают под кожей.  Что-то  все  еще
скрывает.
     -- И это все? -- спросил он.
     Владимир взглянул дикими глазами, словно стегнул огнем:
     -- Почти!
     -- Но все же не все?
     -- Не все,-- ответил он хрипло, в голосе была мука.-- Есть  еще  одно
условие... Которое принесет Руси славу, а мне... вернет душу.

     Никогда еще от Царьграда не уходил  такой  богато  украшенный  и  так
тяжело нагруженный флот. Сундуки со златом  и  серебром  заполняли  нижние
палубы, теснились в переходах, стояли в  три  ряда  под  стенами.  Империи
пришлось опустошить казну и собрать  налоги  за  два  года  вперед,  чтобы
снарядить эту громаду кораблей с их грузом.
     На двух десятках дромонов, что следовали за головным  кораблем,  было
негде яблоку упасть,  столько  набилось  священников  в  дорогих  парчовых
ризах. Везли с  собой  церковные  книги,  мощи  святых,  реликвии  церкви.
Константинопольский епископ часто встречался с  самым  знатным  пассажиром
корабля и всего флота, а также тем  трофеем  войны,  в  обмен  на  который
свирепый повелитель Руси обещал вернуть Херсонес.
     Все было  бы  ладно,  но  в  недрах  константинопольской  дипломатии,
изощренной в интригах  высшей  сложности,  созрела  богатая  возможностями
комбинация. Очень опасная для задумавших ее, еще более  опасная  для  тех,
кто брался осуществлять, но сколь  великие  выгоды  обещала  просвещенному
миру!

     Личный корабль базилевса, на котором  везли  Анну,  сопровождали  два
десятка боевых кораблей имперского флота. Когда впереди показался корабль,
идущий навстречу, весла на трех кораблях дружно вспенили воду,  рванувшись
навстречу, а воины спешно изготовились к бою.
     Корабль был похож на  варяжский.  Такой  же  задранный  нос,  высокие
борта, где по обе стороны блестят красные щиты, вывешенные в  ровный  ряд,
такой же ряд остроконечных шлемов с  красными  яловцами.  По  ним  кормчий
признал корабль русов.
     -- Купцы? -- спросила Анна.
     -- Вряд ли... Воинов слишком много. Сейчас узнаем...
     Она приложила кулачки к груди,  смотрела  со  страхом.  Даже  корабль
выглядел молодым и дерзким, как  все  из  страны  варваров.  Если  тяжелые
корабли империи вспарывали волны тяжело и мощно, то корабль  русов  весело
летел по верхушкам волн, едва задевая воду.
     Парус начали опускать заблаговременно. Корабль  чуть  развернуло  под
ударом ветра, полуголые звероподобные люди метнули веревки.  На  имперском
поймали, но подтягивать не спешили:
     -- По какому делу?
     -- От великого князя Руси!
     -- Что велено?
     -- К вам перейдет его воевода! Расскажет.
     Многочисленная стража наблюдала, как через борт  перепрыгнул  человек
выше среднего роста, коренастый, волосы как  осыпаны  снегом,  но  светлые
глаза смотрят ясно, пристально. Он был одет по-варварски  небрежно,  но  в
поясе и на рукояти меча сверкали крупные рубины и топазы.
     -- А где Анна? -- спросил он густым сильным голосом.
     С высоты мостика раздался ясный чистый голос:
     -- Я слушаю тебя... Господи! Это... это Войдан?
     Войдан повернулся, широко раскинул руки:
     -- Я, мое солнышко!
     Анна сбежала по ступенькам, с разбега  бросилась  ему  на  грудь.  Ее
плечи тряслись, но чувствовала такое облегчение, какого  не  испытывала  с
раннего детства.
     -- Войдан! Милый! Как ты здесь очутился?
     Войдан по-отечески гладил ее по голове,  как  бывало  в  те  времена,
когда совсем маленькую подсаживал в носилки, в повозку базилевса:
     -- Известно как... Приехал встречать тебя. Я продолжаю служить  тебе,
моя принцесса!
     -- Войдан! -- она снова прижалась к нему, ухватилась за ремни на  его
груди.-- Как хорошо... Ты меня не оставишь?
     Он весело расхохотался:
     -- Ни за что на свете!
     -- А... повелитель Руси?
     -- Он меня убьет, если я тебя оставлю.

     Глава 43

     Анна с трепетом смотрела на приближающуюся громаду башен и крепостных
стен Херсонеса.
     Приблизились лодки, на веслах сидели  руссы.  Гребли  мощно,  весело,
глаза были разбойничьи. Она со страхом смотрела на эти чисто  выбритые  по
языческой моде лица. Бородатые лица попадались крайне редко,  ей  шепнули,
что это и есть либо христиане, либо иудеи, либо магометане. Правда, многие
воины ислама тоже были с голыми подбородками.
     Дромон остановился, проскрипев днищем по песчаному  дну.  Одна  лодка
шла  быстрее  других,  гребцы  гребли,  весело,  что-то  кричали  сильными
голосами. Все были в кольчугах, похожие на  больших  блестящих  на  солнце
рыб. На головах блестели остроконечные шлемы. Голые до локтей  мускулистые
руки дружно рвали весла.
     С борта бросили веревку, но  воин  с  носа  корабля,  оставив  весло,
прыгнул как большой хищный кот, ухватился за борт и в один мах оказался на
палубе.
     Он был высок и черноволос как грек, на  бритой  голове  ветер  трепал
клок черных, как смоль, волос. Чисто выбритый подбородок отливал  синевой.
Глаза его смеялись.
     Анна замерла, прижал кулачки к груди. Сколько раз во сне  она  видела
эти дерзкие глаза, суровые складки у рта, смеющиеся губы! И вот он  прибыл
увидеть, как ее продают великому князю Руси...
     Она увидела в его глазах и лице жадность и боль. Он жаждал ее все эти
годы страстно, неистово, он страдал, и никакой  накал  в  письмах  не  мог
передать того жара, что полыхает в его сердце, это видно по его лицу... Он
и сейчас жаждет ее по-варварски, а это значит -- неистово, не зная удержу,
не желая знать никаких препятствий...
     Она первая нарушила торжественное молчание:
     -- Ты прибыл, чтобы отвезти меня великому  князю...  ныне  императору
Руси?
     Он смотрел неотрывно в ее лицо и, казалось, его душа унеслась далеко.
От ее негромкого голоса даже вздрогнул:
     -- Что? Ах да, я для этого и прибыл.
     Он покосился на Войдана, что стоял с каменным  лицом.  В  его  темных
глазах промелькнуло странное выражение.
     -- А ты еще не стал христианином? -- спросила она.
     Ее бывший ипаспист развел руками:
     -- Да хоть чертом стану, только вели!
     Она медленно  наклонила  голову.  Его  отчаяние,  скрытое  за  удалым
бесшабашием, понимала.
     -- Ничего... Тебя утешат твои жены. Я уверена, что у такого отважного
воина, много жен и еще больше наложниц.
     Против желания она сама уловила в своем голосе ревнивую нотку. А воин
все так же с веселым отчаянием махнул рукой:
     -- Я их всех отпустил! Теперь я  одинок.  И  некому  встать  со  мной
рядом.
     За спиной Анны начали тревожно переговариваться.  Один  наклонился  к
Войдану, что-то шепнул  на  ухо.  Тот  кивнул,  взглянул  на  встречающего
витязя:
     -- Что велит великий князь?
     Витязь развел руками:
     -- Ему не терпится увидеть Анну во дворце. Посему он желает, чтобы ее
привезли к нему немедля.
     Войдан все еще не спускал с него глаз. В них заблистала насмешка:
     -- А торжественный прием?
     -- Потом. Сумеешь передать ее мне в лодку?  А  ее  свита  пусть  либо
дожидается, когда их отнесут на носилках, либо едут на наших лодьях.
     Войдан кивнул:
     -- Я готов. Но согласятся ли отпустить принцессу с тобой...
     -- Со слабыми не считаются,-- ответил витязь мстительно.
     Он прыгнул через борт, а из лодки протянул  руки.  Войдан  неожиданно
подхватил Анну на руки, шепнул, чтобы  ничего  не  страшилась,  передал  в
требовательно протянутые  руки  раньше,  чем  свита  испуганно  завизжала,
кинулась останавливать.
     Анна замерла в  могучих  руках.  Ей  хотелось,  чтобы  это  мгновение
никогда не кончалось. Его руки были сильные и твердые, как корни дуба,  от
кожи пахло солнцем и  морем.  Он  держал  ее  как  пушинку,  уже  и  лодья
отодвинулась от дромона, а он все держал, и лишь когда тревожно завозилась
в его объятиях, нехотя опустил на дощатую палубу.
     -- Тебе не сносить головы,-- шепнула она.
     Он неотрывно смотрел в ее чистые глаза:
     -- Надеюсь...
     -- Почему?
     -- Хочу умереть на бегу. И чтобы видеть тебя...
     Лодью качнуло на волнах, он подхватил ее под руку и уже не  отпускал.
Гребцы дружно рвали весла, они  видела  смеющиеся  лица,  на  нее  глазели
откровенно и весело, и она напомнила себе, что эти люди не знают  сложного
церемониала имперского двора, потому так откровенны и бесстрашны.
     -- Ты служишь у великого императора русов? -- спросила она тихо.
     В ее глазах было сомнение.  Он  был  одет  слишком  просто,  ни  один
император не позволит, чтобы его личные солдаты выглядели бедными. Правда,
у него из-за спины торчит рукоять меча, что базилевсу под  стать:  рукоять
украшена  рубинами,  а  нарочито   простые   ножны   по   краям   блистают
бриллиантами. Но сапоги этого витязя стоптаны,  растрескались  от  жары  и
пыли.
     Он ответил жарким шепотом:
     -- Я служу Руси.
     -- Будь осторожен,-- сказала она одними губами.-- Тебя  казнят,  едва
выйдешь на берег... Не держи меня за руку!
     Он не отпустил, глаза были дерзкими:
     -- Наш князь не обидится.
     Что-то насторожило в его голосе, она спросила с подозрением:
     -- Он стар и немощен?
     -- Гм...
     Второй  гребец,  который  без  напарника  поднял   весло   и   сидел,
прислушиваясь к их разговору, хмыкнул. Вольдемар посмотрел на него строго:
     -- Ты чего? Так уж немощен твой князь?
     Гребец, здоровенный мужик с кудрявой  бородкой,  почесал  в  затылке,
перекривив рожу, подвигал кожей на лбу, изображая непосильные мыслительные
процессы, ответил с сомнением:
     -- Да, пожалуй... Девятьсот девяносто восемь  жен  как  было,  так  и
осталось... Уже год как ни одной не прибавилось... Слабеет наш  князь!  Не
сумел догнать премудрого Соломона, у того было тыща жен.
     Витязь сказал раздраженно:
     -- Черт бы тебя побрал, Жидовин!  Уже  все  знают,  что  князь  давно
отпустил всех жен... и прочих. Один ты еще не слышал!
     Жидовин, а теперь и Анна  признала  в  нем  иудея,  опять  почесал  в
затылке, посопел, изображая руса, даже вытер рукавом  воображаемые  сопли,
сказал с сомнением:
     -- Да я-то слыхивал... Но мы ж знаем какой  он  хитрый!  Явно  где-то
припрятал, чтобы тайком по ночам туда шастать аки лис к курам...
     Витязь люто зыркнул, испепелил его на месте, вбил по уши в дно лодки,
растер и вытер подошвы, лишь тогда с натянутой улыбкой повернулся к Анне:
     -- Не слушай их... И это верная дружина князя! Представляешь,  каково
ему с таким окружением?
     -- Почему не заменит? -- спросила она с недоумением.
     Он отмахнулся с безнадежностью:
     -- Другие еще хуже.
     На берегу блистали оружием и  доспехами  суроволицые  воины.  Осеннее
солнце косыми лучами  дробилось  на  мелких  пластинах  доспехов,  кольцах
кольчуг, шлемах и непривычно длинных, вытянутых книзу щитах.
     Среди воинов небольшой кучкой выделялись  прибывшие  ранее  василики,
епископы  и  священники  в  раззолоченных  и  пышных  ризах,  цареградские
чиновники. Все жадно и тревожно смотрели на приближающуюся лодью. Северный
ветер трепал их ризы и волосы. Все, кроме  русов,  ежились,  прятались  от
ветра.
     Анна спросила тихо:
     -- Я не вижу... великого князя.
     Вольдемар сказал заботливым голосом:
     -- Он с нетерпением ждет тебя во дворце. Сама знаешь, ему нельзя тебя
видеть до венчания.
     Острая тоска сжала ее сердце. Знала, что  больше  не  увидит  родного
города, отныне и навеки ее землей будет эта таинственная Русь, а  окружать
ее будут эти свирепые люди,  уже  смирилась,  ибо  отпрыски  императорских
династий никогда не выходили замуж и не женились по любви, всегда это были
династические браки, но внезапная  встреча  с  этим  дерзкоглазым  витязем
всколыхнула все тайное, что так тщательно прятала в самой глубине сердца.

     Среди  пожарищ  и  обгорелых  остовов  дворец   правителя   оставался
единственным уцелевшим зданием. Даже сад вокруг дворца был  не  тронут,  а
трупы, как поняла Анна, унесли, закопали, траву заново расчистили. По саду
с ножницами в руках бродили два садовника, подстригали кусты роз. Для  них
весь мир был здесь.
     Анна заметила, что Вольдемару кланяются  как  простые  воины,  как  и
знатные русы. Это удивило, мог бы и похвастать, потом поняла, что для него
все равно мало. А  то,  что  он  ведет  ее  к  правителю  Руси,  наверняка
наполняет и его  сердце  печалью  и  ядом.  Только  он  мужчина,  вида  не
показывает...
     В переднем зале он шепнул ей на ухо:
     -- Погоди минутку... Я сейчас.
     Он исчез, не дав  сказать  слова,  а  Войдан,  что  держался  следом,
прогудел густым успокаивающим голосом:
     -- Все будет хорошо.
     -- Войдан,-- сказала она робко,-- ты здесь мой единственный друг!  Не
покидай меня, пока сможешь.
     В его насмешливых глазах промелькнула искорка, то ли жалости,  то  ли
сочувствия, но он лишь повторил:
     -- Все будет хорошо...
     В зал входили и выходили воины, воеводы. От них пахло жаркой пылью  и
кровью,  а  пот  смешивался  с  запахами  гари.  На  нее  посматривали   с
любопытством, Анна почти у каждого в глазах видела затаенную хитрость.  От
нее что-то скрывали!
     Наконец отворилась парадная дверь. Войдан взял Анну под руку,  повел.
Она старалась держаться гордо, хотя ее пальцы на руке Войдана трепетали, а
сердечко мелко-мелко тряслось от страха.
     Парадный зал был огромен. На той стороне высился трон. По обе стороны
стояли в красивых одеждах знатные мужи, а на троне сидел высокий и сильный
мужчина. На его плечи был наброшен красный плащ,  голова  была  непокрыта,
блестела, чисто выбритая, только иссиня-черный клок волос  падал  сбоку  и
прятался за ухом.
     Анна остановилась. Сердце стучало все громче. Великий князь Руси, это
явно был он,  величаво  поднялся,  некоторое  время  смотрел  с  надменной
улыбкой, потом вдруг бесшабашно  рассмеялся,  сбросил  плащ  и  сбежал  по
ступенькам вниз.
     Это был дерзкоглазый Вольдемар!
     Анна еще не поняла, брови ее взлетели наверх, а сердце уже забилось в
радостном предчувствии:
     -- Ты?
     Он засмеялся весело и грохочуще:
     -- Я!
     -- Но... а великий князь Руси...
     Он оглянулся на бояр и воевод, крикнул со смехом:
     -- Не похож?
     Он  протянул  к  ней  руки,  и  она  не  помнила,  когда   преодолела
разделявшее их пространство,  очутилась  в  его  объятиях,  прижалась  так
сильно, что он ойкнул на полуслове, обхватил ее, поднял на руки.
     Со всех сторон раздался такой довольный рев, что дрогнули стены.  Она
лежала в его руках, прижавшись к широкой груди, а  в  зал  набивалось  все
больше людей, здесь были и простые воины, все орали и подбрасывали  шлемы,
били рукоятями мечей в щиты
     Последними в двери протиснулись  запыхавшиеся  василики,  митрополит,
высшие чины ромейской империи. На их лицах отразился ужас,  их  принцесса,
которую они должны были  беречь  ценой  жизни,  уже  в  руках  варварского
правителя!
     Один с криком: "Княже!", "Базилевс!" бросился через толпу.  Остальные
поспешили за ним. Хоть и нехотя, но давали дорогу, все-таки гости.
     Губы Владимира и Анны слились воедино. Он  держал  ее  на  руках,  не
чувствуя веса, это было его тело, а она прижималась так крепко, что  он  в
самом деле не чувствовал разницы между своим телом и ее.
     Василик подбежал, упал на колени,  ухватился  дрожащими  пальцами  за
сапог Владимира:
     -- О, великий базилевс Руси! Пощади! Но это -- неправильно...
     Воины зычно хохотали. Анна наконец оторвала губы от  его,  горячих  и
твердых, застыдилась и спрятала лицо на его груди,  а  Владимир  сказал  с
легкой насмешкой:
     -- Почему? Вот при всем честном народе клянусь, что беру ее такой  же
непорочной... как и семь лет назад, когда служил в Царьграде!
     Общий веселый рев был ему ответом, где потонули  растерянные  вскрики
василиков. Анна только и услышала знакомые слова на ее языке:
     -- Ага, в Царьграде! При ее постели служил!
     -- Что бы то ни было, а платье невесты должно быть белым!
     -- Га-га-га!
     -- Удалой князь, удалой!!!
     Владимир вернулся к трону, усадил  счастливую  Анну,  что  не  желала
размыкать рук вокруг его шеи. А  сам  вдруг  встал  на  одно  колено.  Она
спросила с испугом:
     -- Что с тобой?
     -- Не знаю,-- ответил он счастливо,-- но  мне  хочется  встать  перед
тобой на колени.
     -- Почему? Зачем?
     Голос его был недоумевающий:
     -- Если бы знал...  Это  что-то  выше  меня!  Главнее.  Наконец-то  я
получил все, к чему шел так долго. Я люблю тебя, Анна!
     Она ответила тихо, но во внезапно наступившей  после  слов  Владимира
тишине ее услышали все:
     -- И я люблю тебя, мой герой... Я любила тебя все годы. И ждала...
     Последние  слова  снова  потонули   в   оглушительном   реве.   Среди
раскрасневшихся счастливых лиц мелькали  растерянные  лица  митрополита  и
василиков. Все шло не так, как  было  задумано.  Но  принцесса  счастлива,
видно по ее лицу. Настолько счастлива, что если правильно  все  повернуть,
то на этом можно заработать даже больше, чем планировали.

     Владимир, бережно обнимая ее за плечи, вывел  на  балкон.  Небо  было
черным, как сажа, звезды горели  по-южному  яркие,  сочные.  Пахло  гарью,
кое-где еще догорали дома. Крики почти утихли, лишь глухо стучали копыта.
     Анна прошептала, словно все еще не верила:
     -- Подумать только... Ты сказал еще мальчишкой, что  все  равно  меня
возьмешь... Тебе было тогда десять лет, а мне -- семь... И  ты  всю  жизнь
это помнил?
     -- Я к этому шел,-- ответил  он.--  Я  карабкался,  обламывая  ногти!
Зачем мне было  княжество?  И  великое  княжение?  Зачем  мне  становиться
базилевсом, если бы это не дало тебя?
     Она покачала головой, голос был потрясенным:
     -- Тебе  было  двадцать,  когда  ты  появился  второй  раз...  А  мне
семнадцать. Ты стал еще злее, в  твоих  глазах  постоянно  были  злость  и
отчаяние. Ты сказал тогда:  я  все  равно  тебя  возьму!  Одну  --  или  с
Царьградом вместе.
     Она засмеялась счастливо, прижалась к нему. Он засмеялся тоже:
     -- А кто сказал, что не возьму и Царьград?
     Голос был веселым, но глаза оставались серьезными.

     Часть войск разместилась прямо  в  городе.  Не  всем  хватило  домов,
ночевали на теплой от  пожарищ  земле,  укрывались  звездным  небом.  Анна
высвободилась из его рук, прислушалась:
     -- Поют!
     -- Победители,-- ответил Владимир  снисходительно.  Он  жадно  вдыхал
запах ее волос, трогал губами порозовевшие  мочки  ушей:  --  Ромеям  рога
посшибали!
     Она покачала головой:
     -- Нет, это не о войне...  Подойдем,  послушаем?  Я  хочу  проверить,
насколько понимаю русскую речь.
     -- Не боишься?
     Ее смех был счастливым:
     -- С тобой?
     В  зале  стражи  поднялись,  хотели  идти  следом.  Владимир  покачал
головой, но незаметно для Анны дал знак. Мол, следуйте  в  отдалении.  Кто
покажется на глаза -- прибью.
     Запах пожарищ стал  сильнее,  когда  вышли  на  ступени.  Под  ногами
захрустела зола. На той стороне площади в багровом свете видны были воины,
слушали кощюнника. У костра  собралось  их  не  меньше  четырех  десятков,
остальные слушали, лежа у своих костров. Чистый сильный голос разносился в
ночной тиши далеко.
     Владимир через головы разглядел, что кощюнник стар и слеп, но  пальцы
его уверенно бегают по струнам. Песня была красивая и печальная,  слушали,
затаив дыхание. Он не вслушивался в песню,  в  душе  гремела  своя  песня,
спросил одного:
     -- О чем он?
     -- О нашем князе,-- буркнул тот, не оборачиваясь.
     Владимир насторожился, прислушался. Кощюнник пел о любви и  верности,
о силе духа, о великой боли и тревоге. Анна слушала зачарованно.
     -- О войне, что ли? -- спросил Владимир снова.
     Мужик недовольно  дернул  плечом,  раздраженный,  ходят  тут  всякие,
мешают слушать.
     -- О войне и подвигах лизоблюды поют в княжьих хоромах,-- ответил  он
грубо, но негромко.-- А это о  нашем  мужицком  князе!  Который  из  земли
вышел, силу непомерную от нее взял... Змея  цареградского  побил,  царевну
заморскую несказанной красы спас, с собой из-за тридевяти земель привез...
     Владимир втянул голову в плечи.  Анна  сдавленно  хихикнула,  поняла,
потянула  его  назад.  Владимир  на  цыпочках  попятился,  страшась,   что
обозленный мужик обернется. Нет, слушает зачарованно. Да и песня хороша...
Когда за серебро и злато, то складывают куда хуже.
     Он пятился, прижимая Анну, но чувствовал,  как  уши  вытягиваются  на
локоть, стараясь уловить слова о таком герое. Народ гордится, что  он  был
холопом, как и они, страдал и недоедал, как  и  они!  Будь  он  рожден  на
троне, так бы не любили. И брак с принцессой Анной  сочли  бы  само  собой
разумеющимся. О нем поют не потому, что ему много дали, а  что  сам  всего
добился.
     Анна вскинула сияющее лицо. В огромных  глазах  блистали  и  лучились
звездочки. Пухлые губы казались темными как спелые вишни:
     -- О, Вольдемар...
     Он поцеловал ее нежно и трепетно, она надолго замерла в его объятиях,
шепнула:
     -- О тебе поют!
     Он ответил хриплым голосом, скрывая неловкость:
     -- О базилевсах положено петь.
     -- Вольдемар,-- возразила она горячим, как ветер пустыни,  шепотом,--
у нас о правителях поют только из-под палки! И за большие деньги. А  чтобы
пели вот так сами, для себя, для своего удовольствия и  своей  гордости...
никогда! Ты уже не просто народный герой... ты сказочный герой!
     Не зная, что возразить, он поцеловал ее долго  и  жадно,  вскинул  на
руки и понес во дворец. Она положила головку ему на плечо. Владимир что-то
вспомнил, засмеялся:
     -- Вепрь... помнишь старого начальника дворцовой  стражи?  Он  как-то
прижал нас с Олафом к стене. Допытывался: почему мы важнее, чем  священная
особа императора? Ведь убить  правителя  такой  огромной  империи  --  это
изменить историю...
     -- И что вы ему ответили? -- спросила Анна живо.
     -- Да так, отмычались. А теперь я смог бы ответить.
     -- Ну-ну!
     -- Мы в самом  деле  важнее.  Олаф  уже  не  этериот,  верно?  Войско
поднимет его на щит как  грозного  конунга  викингов.  Я  двинул  огромное
войско на южные рубежи... Это мы двое делаем историю! А какой император  в
Византии -- есть ли разница? Все равно Царьград скоро станет моим городом.
А мои воины будут мыть сапоги в Дарданелах!

     Глава 44

     Проснулся поздно утром, чего с ним не случалось уже много  лет.  Анна
еще спала,  раскидавшись  среди  роскошных  подушек.  Черные,  как  смоль,
длинные волосы разметались по подушке. Владимир наклонился, стараясь  даже
не дышать, чтобы не разбудить, бережно коснулся губами ее волос.
     Нежный запах проник, казалось, прямо в сердце. Впервые за  годы  злая
боль, что так прочно вгнездилась в сердце, что уже и не мыслил  жизни  без
нее, не разъедала сердце. Он был снова цельным  человеком.  Та  половинка,
что жила в Царьграде, воссоединилась с его сердцем.
     Замирая от страха, что она проснется, он нежно и благоговейно целовал
ее волосы, украдкой следил за  бесконечно  милым  лицом.  Оно  было  столь
совершенно, что просто вселяло в его сердце  страх.  Люди  не  могут  быть
настолько безупречны!
     Вдруг он заметил, что ее длинные  ресницы  чуть  подрагивают.  Пухлые
губы чуть изогнулись, и  он  понял,  что  она  лишь  притворяется  спящей.
Притворяясь, что целует, он бережно взял в губы розовую мочку  уха,  вдруг
куснул.
     Она вскрикнула и широко распахнула глаза:
     -- Зверь! Как ты меня напугал!
     -- Не прикидывайся! -- предупредил он со счастливым  смехом,--  Иначе
кара будет жестокая.
     Она  приподнялась  на  локте,  осматриваясь,  а  Владимир  с   жадным
удивлением смотрел на ее высокие полные груди, узкую ложбинку между  ними,
где блестели  мелкие  капельки  пота.  Кожа  была  безупречна,  гладкая  и
шелковая на ощупь, чистая и нежная, как лепесток розы.
     --  Что  ты  смотришь?  --  возмутилась  она.--  Сколько  можно?   Ты
ненасытен, как дикарь!
     -- Я и есть дикарь,-- ответил он с насмешливой гордостью.-- Слушай, а
зачем ты привезла столько священников?
     -- Это не мне,-- ответила она нежным голосом,-- а нам...
     Он удивился:
     -- Зачем?
     -- В цивилизованных странах принят обряд венчания...
     Он засмеялся:
     -- Тогда мы самая цивилизованная страна! У нас всякий раз  свершается
этот обряд.
     -- Как?
     -- Обойти трижды вокруг любого куста,--  объяснил  он  серьезно.--  А
развод еще проще: камень жене на шею и -- в воду!
     Она поняла, что он дразнится, возмутилась:
     -- Я серьезно!
     -- А если серьезно, то мы уже давно женаты перед  всеми  богами...  и
Олафом с Еленой. Но тебя тревожит что-то еще?
     Она сказала с усилием, невольно отводя взор:
     -- Священники нужны, чтобы окрестить твою... нашу Русь.  Я  не  смогу
жить в стране языческой.  А  если  принять  крещение,  то  Русь  войдет  в
сообщество цивилизованных стран, забудет свой дикий нрав. Ты любишь меня?
     Горячая волна прямо из сердца ударила в  голову,  затопила  мозг.  Он
прошептал:
     -- Все веры ведут к одному богу... Надо только идти, а  не  молиться,
стоя на месте... Я люблю тебя, жизнь моя...  И  приму  любую  веру,  какую
скажешь!
     -- А Русь?
     -- Что Русь... Ты не слышала о ком на Руси поют?

     Когда он рука об руку с Анной спустился в большой зал, там  уже  было
полно народу. Царьградские вельможи держались замкнутой группой, на воевод
и бояр киевского повелителя посматривали опасливо.  Те  смеялись  чересчур
громко, двигались размашисто, гулко били друг друга по  спинам  и  плечам,
лица были дикие, открытые как у зверей.
     Только Войдана они стремились завлечь к  себе,  что-то  выспрашивали,
шептали в оба уха, опасливо оглядывались по сторонам. Бывший  царьградский
ипаспист отвечал с ленцой, насмешливо поблескивал глазами. Не  думал,  что
снова станет так важен для базилевса!
     Владимир заметил, как передернулся митрополит, завидев его  с  Анной.
Невеста должна непорочно ждать  таинства  венчания,  лишь  затем  стыдливо
приоткрыться уже не перед женихом, а перед мужем, но  в  империи  как  раз
родилось правило, ставшее поговоркой: в чужой монастырь со  своим  уставом
не ходят. А здесь дикая Русь, пока что надо смиряться, не сердить свирепых
варваров, не знающих удержу ни в гневе, ни в радости.
     -- Приветствую весь честной народ! -- провозгласил  Владимир  еще  со
ступенек.-- Как почивали?
     За  всех  ответил  Тавр,  его  серые  глаза  были   внимательными   и
насмешливыми. Он видел все и  всех,  понимал  смущение  и  затаенный  гнев
митрополита и высших церковных служителей, даже их страх.
     Константинопольский патриарх выступил вперед:
     -- Княже, мы долго говорили  вчера  с  твоей  невестой...  Мы  готовы
окрестить тебя!
     Краем глаза Владимир увидел напряженные лица воевод. Они  ему  всегда
верили,  ждут  и  сейчас,  что  он  ответил  достойно,  защитит  Русь   от
посягательств жадных рук Константинополя, не даст превратить  Русь  в  еще
одну из провинций империи...
     -- Спасибо,-- ответил он с чувством.-- Правда, я уже крещен...
     Патриарх отшатнулся. Дароносица выпала из рук, запрыгала со звоном по
мраморным плитам. Монахи бросились поднимать, сухо стукнулись лбами.
     -- Как...-- прошептал патриарх.-- Когда... Кем?
     Владимир поймал взглядом за спинами воевод лисью  мордочку  Анастаса.
Священник, по случаю взятия Корсуни будучи все еще навеселе,  прятался  от
грозного взора константинопольского владыки.
     -- А вот им,-- указал Владимир.-- Выйди-ка сюда!
     Анастас робко выбрался вперед. Он побледнел, еще не поняв, чего хочет
великий князь, смотрел искательно, пытался угадать его желания.
     -- Да,--  сказал  он  наконец  дрожащим  голосом,--  я  провел  обряд
крещения...
     Владимир смотрел на озадаченные лица воевод. То, что он принял ислам,
все знали. А когда это еще и учение Христа? Брешет как попова собака и  не
поплевывает!
     Только Тавр понимающе улыбнулся. Крещение  из  рук  этого  пьяницы  и
бабника, своего же слуги? Разве может быть больше  насмешка  над  ромеями,
над верой Христа?
     -- Русь буду крестить я сам,-- сказал Владимир.-- По  нашим  обычаям,
князь является и волхвом. У вас, кстати, тоже.  Разве  не  базилевс  глава
церкви? Патриарх -- не папа римский, он подчинен  базилевсу.  Так  что  те
книги, которые привезены, пригодятся. А всем  священникам  работы  хватит,
Русь велика.
     Патриарх воскликнул в ужасе:
     -- Но как же... Повелитель страны не может управлять  и  церковью!  В
Константинополе империей правит базилевс, я -- церковью...
     Воеводы видели и раньше с какой быстротой Владимир принимает решения.
Лишь на миг сдвинулись брови, но отвечал уже с улыбкой и без запинки:
     -- Вы, Преподобный, что-то не так поняли... Я  буду  только  крестить
Русь, ибо это акт государственный, а управлять ежедневными  делами...  вот
он!
     Его указующий перст  проложил  незримую  дорогу  к  тщедушной  фигуре
Анастаса. Тот застыл, глаза стали  отчаянными.  Патриарх  побагровел,  его
раздуло как утопленника на жарком солнце:
     -- Но как... ведь  верховные  экзархи  провинций  назначаются  только
патриархом!
     -- Белый свет меняется,-- ответил Владимир безмятежно.-- Но не  будем
спорить в этот радостный день! Я буду выбирать кому быть первосвященниками
на Руси, все-таки мне на  месте  виднее,  согласись,  а  ты  будешь  их...
назначать.
     Крохотная пауза показала, что он хотел  сказать  "утверждать",  но  в
последний момент пощадил патриарха. Но ясно  дал  понять,  что  не  примет
митрополитов, присылаемых из Царьграда.
     Дружинники сомкнулись за спиной Анастаса. Он боялся дышать, на солнце
хмель поднялся из утробы  и  ударил  в  голову.  Перед  ним  все  плыло  и
качалось. Патриарх смотрел ненавидяще, в глазах было бессилие. Князь русов
в последний момент свернул еще круче... Но что можно сделать?
     -- Что ж,-- сказал он тяжело, словно ворочал тяжелые глыбы,-- тяжелая
работа выпадет ему работать среди язычников. Осилит ли?
     -- Мы поможем,-- заверил Владимир.--  Выше  голову,  митрополит  всея
Руси!
     Анастас вздрогнул, дико посмотрел на великого князя. Жилки  в  глазах
полопались от беспробудного пьянства, белки налились кровью,  он  выглядел
злым и затравленным. Похоже, он еще не понимал, что на него  свалилось,  а
патриарх константинопольский в бессилии воздел и опустил  руки.  Язычники!
Одни язычники, не скоро их осияет благодать Христа...
     Только Тавр посветлел лицом, еще Борис кивнул понимающе. Если русский
князь принял бы крещение из рук константинопольского патриарха, то ему  бы
Русь и подчинялась. А так как  патриарх  подчиняется  базилевсу,  то  Русь
выполняла бы  приказы  Царьграда.  Но  приняв  крещение  из  рук  простого
священника, Владимир не признает верховной власти империи даже в  вопросах
веры. Он не стал платить независимостью, он остался верен себе -- попросту
украл веру. А дабы закрепить ее, заставил привезти целый флот  священников
с их книгами. Не довольствуясь этим, еще и от Самуила,  болгарского  царя,
идут целые обозы с церковными книгами. Без них не окрестить целую страну!
     Оставшись на минутку наедине с князем, Тавр сказал понимающе:
     -- Русь крестить -- понятно... А сам то ты как? В самом деле принял?
     Владимир бросил раздраженно:
     -- Вопросы веры... это дело другое. Для себя я воин ислама. Я хочу  и
буду говорить с богом один на один, без дурака-толмача. Но  как  правителю
мне нужна послушная, аки пес, вера для простолюдинов!  Чтобы  стянуть  все
эти сотни озлобленных друг на друга племен в один могучий кулак, я  должен
править душами и даже мыслями так же просто, как и телами. И рыться в них,
как в карманах и закромах холопов. Новая вера сама предлагает  мне  тысячи
осведомителей,  коим  рабы  этого  небесного  царя  будут  выкладывать  на
исповеди все сокровенное! Ни один не ускользнет, ибо крестить будут еще  в
колыбели. Вот это настоящая власть.  И  я  создам  ту  Русь,  перед  мощью
которой содрогнутся соседи. Инакомыслия не будет! Все думать и чувствовать
будут как угодно мне, великому князю, кагану, базилевсу, царю  или...  как
ни назови. Мановением руки я смогу бросать на врага... или на  рытье  рва,
как послушную армию, так и женщин, стариков и детей, если возжелаю!
     Глаза его горели мрачным огнем. Тавр  поклонился  ниже,  чем  обычно,
отступил. Впервые от слов князя чувствовал не трепет восторга,  а  неясный
страх, будто все ближе подходил к бездне.
     В тот же вечер в небольшой комнатке за плотно  закрытыми  дверьми  он
собрал доверенных воевод Владимира, бояр,  а  также  знатных  мужей,  кому
доверял. В воздухе веяло тревогой.
     Тавр оглядел всех выпуклыми круглыми глазами:
     -- Наш князь сейчас токует вокруг своей тетерки...  Ему  не  до  нас.
Даже не до Руси. Что ж,  он  трудился,  не  покладая  рук,  пусть  малость
отдохнет. А нам нужно подумать, как окрестить Русь.
     Войдан пожал плечами:
     -- Войско сейчас как никогда просто боготворит князя.  Он  почти  без
потерь взял Херсонес,  а  неистовый  Святослав  положил  бы  там  половину
войска... Он ромеев поставил на колени, примучил отдать за него  принцессу
красоты невиданной, а главное -- вытребовал такую дань, что ни князь Олег,
ни Святослав, никто другой не захватывали и десятой доли! Он каждому воину
подарил по золотой гривне на шею,  виданное  ли  дело!  Не  всякий  боярин
имеет! Если вспыхнут волнения, то дружина  пойдет  за  князя  даже  против
родных матерей!
     Стойгнев буркнул:
     -- Когда вернемся в Киев, сразу надо открыть  все  подвалы  с  вином,
выкатить бочки на улицы. И выставить богатое угощение.  Кто  крестится  --
жри и пей от пуза.
     -- А крестить в день святого Боромира,--  добавил  Тавр  со  странной
насмешкой.-- Повезло, наступают самые жаркие дни, вода в Днепре прогрелась
как парное молоко.
     Наступило долгое молчание. Тавр заметил, что никто из них не  смотрит
друг на друга. Наконец задвигался Войдан, сказал с кривой усмешкой:
     -- Что ж, пришел конец прекрасной мечте?
     -- Ну почему уж так...-- сказал Тавр неуверенно.
     -- А куда денете русских богов? Пока Христа принимали в  народе,  то,
ревнив он или не ревнив, но ставили рядом с другими. А если примут по всем
правилам для всей Руси...
     Стойгнев кашлянул:
     -- Не если, а когда. Князь уже решил.
     -- Базилевс,-- поправил Кремень с неловким смехом.-- Император!
     -- Вот-вот,-- согласился Войдан.-- Я  насмотрелся  на  императоров  в
Царьграде. Им нужна абсолютная власть. А православная церковь всегда пятки
лизала любой власти, мол, любая власть от бога,  за  что  власть  жаловала
церкви земли, строила им храмы,  давила  их  противников.  Эти  священники
сразу же кинутся повергать русских богов, жечь капища, убивать волхвов!  А
народ тут же возьмется за топоры.
     Тавр  содрогнулся.  Росичи  сметут  в  гневе  не   только   прибывших
священников, но и великого князя, которому отдали сердца и  готовы  отдать
головы.
     -- Войдан,-- сказал он напряженным голосом,-- вся надежда  только  на
войска. Сейчас все  еще  опьянены  легкой  победой  и  добычей  прямо-таки
неслыханной. Наш народ беспечен, о завтрашнем дне голову сушить не  любит.
Мол,  у  коня  голова  большая,   пусть   он   и   думает...   Надо   этим
воспользоваться. Перед крещением открыть все княжеские подвалы... я открою
казну и все злато и серебро отдам войску... А яхонты, жемчуг,  драгоценные
чаши и мечи с рубинами -- раздадим старшей дружине. Все  отдадим,  с  себя
снимем!
     Войдан кивнул:
     -- Авось, купятся... Иначе...
     Снова повисло тяжелое, как смертный грех, молчание.  Тавр  крикнул  с
болью:
     -- Что затихли? Разве мы здесь не готовимся к прыжку на Царьград? Вот
он, Царьград, падает в наши ладони! Вокруг все страны по  горло  увязли  в
христианстве! А с волками жить -- по-волчьи выть! Иначе сомнут, затопчут!
     Никто не спорил, сидели, отводя друг от друга взгляды. Посреди  стола
стояли нетронутыми чаши с вином. Войдан вздохнул:
     -- Будем и мы как все... Прощай, златое царство!
     -- Если на всей земле нет равенства,-- сказал Стойгнев  угрюмо,--  то
непросто утвердить его в одной Руси.

     Они считают, подумал он, что перехитрили меня, дав  мне  украсть  для
Руси веру Христа! Дурачье! Я  видел  их  замысел.  Но  какая  это  мелочь:
выбрать веру для страны, если вместе с верой получает целый мир  --  Анну!
Конечно, он предпочел бы ислам. Увы, нельзя,  Анна  будет  опечалена,  что
может иметь по Корану четырех жен. Даже, если он ни на одну женщину больше
не посмотрит. А он готов претерпеть любые муки, только бы не вызвать на ее
прекрасном личике даже тень недовольства.
     Богатырей бы окрестить! Народ их чтит, заступники земли Русской... Им
подражают  в  говоре,  походке,  одежке.  Если  бы  эту   славную   тройку
побратимов: Добрыню, Жидовина и Алешу узрели с крестами на их широких, как
двери, грудях, то многие бы крестились, не думая...
     Тавр сказал, пряча глаза:
     -- Княже... И не думай.
     -- Не станут?
     -- Это боярина Рынду хоть Иваном обзови,  только  село  ему  дай  или
серебряную гривну на шею повесь. Сам крестится,  семью  окрестит,  холопам
кресты на шею повесит! Тебе сейчас эти продажные души важнее...
     Владимир долго сидел, вперив взор в чисто  выскобленный  пол.  Сказал
глухо:
     -- Всех, кто служит на заставах богатырских, принять с честью,  поить
и кормить, величать, петь им кощюны про их подвиги, осыпать дарами... пока
им самим тошно не станет... потом пусть внезапно явятся послы, обязательно
в растерзанной одежде и непременно прямо на пир, возопят в великом страхе,
что на границах Руси  снова  появились  чужие  богатыри-поединщики,  силой
бахвалятся, русских витязей грозят по уши в землю вбить...
     Тавр кивнул, пряча усмешку. Князь очень  точно  передразнил  и  чужих
поединщиков, и  в  лицах  показал,  как  меняются  лица  пирующих  русских
богатырей, как вскакивают, опрокидывая столы, как с могучим ревом бегут  к
коновязи, где впрок нажираются отборным зерном их богатырские кони.

     Проэдр и высшие чиновники с трепетом ждали, что скажет великий архонт
Руси, который в крещении  принял  имя  Василия,  а  теперь  еще  именуется
базилевсом. Тем самым он подчеркнуто ничем не уступает властелину империи,
тоже именуемому базилевсом Василием.
     Владимир сказал торжественно:
     -- Идите и  скажите...  Копыта  наших  коней  не  переступят  границы
империи! Отныне и навеки она в безопасности от моего меча.
     Он  услышал  облегченный  вздох,  словно  с  плечей  ромеев  свалился
Колхидский хребет. Их лица прояснились. Проэдр переспросил с надеждой:
     -- Мы подпишем мирный договор?
     -- Хоть сейчас,-- ответил Владимир, смеясь.
     -- На... на каких условиях? Что ты хочешь получить еще?
     Он обнял Анну за хрупкие плечи:
     -- Вы еще не поняли... Я уже получил все. Зачем мне империя? Вот  моя
империя.
     Она вскинула сияющее лицо. Глаза сверкали как две звезды:
     -- Ты правду так считаешь?
     --  Дорогая...  Империей  больше,  империей   меньше...   А   ты   --
единственная.

     Глава 45

     После заключительного грабежа Херсонеса, на посошок,  Владимир  велел
выступать обратно на Русь. На заранее сколоченные подводы  с  укрепленными
колесами сняли мраморные статуи, в том числе и знаменитую четверку коней с
возницей Аполлоном, бывшим славянином, а потом  перебежавшим  к  ромеям  в
теплые края, срывали цветные  изразцы  и  вслед  за  статуями  грузили  на
тяжелые корабли, им плыть кружным путем в далекий Киев, вязали  и  уводили
мастеров, пора-де обучить своему дивному ремеслу северян, как-никак теперя
родня.
     Владимир с малой дружиной,  воеводами  и  близкими  боярами  поспешил
впереди войска. Анну везли в  коляске,  но  когда  белые  стены  Херсонеса
скрылись, она велела подать себе коня. К удивлению и радости  Владимира  в
седле держалась хорошо, конем управляла умело.
     -- На всякий случай,--  объяснила  она,  смущаясь.--  Я  не  очень-то
верила, что ты сумеешь меня взять... но так было приятно играть в мечту! Я
делала все так, будто в самом деле когда-нибудь заберешь... И язык росский
учила, и... всякое другое узнавала.
     Конь  понес  ее  красиво,  явно  гордясь  такой  всадницей.  Владимир
некоторое время любовался, стоя на месте, наконец догнал в  галопе.  Но  и
когда ехал рядом, ощутил что начинает ныть шея, до  того  смотрел  на  нее
неотрывно, тоже гордясь и любуясь.
     Заночевали в маленькой веси в просторном доме войта. Самого  войта  с
семьей  дружинники  вытолкали  в  шею  еще  до  прибытия  знатных  гостей.
Пообещали посадить на кол, ежели покажется на глаза.
     Анна расширенными глазами смотрела на простые  деревянные  лавки,  на
глиняную посуду, удивлялась даже деревянным кадкам,  будто  бы  серебряную
посуду должны иметь все простолюдины.
     Под утро были  разбужены  злыми  голосами,  звоном  железа.  Владимир
мгновенно ухватил меч, бросился к окну. Из-за ставень доносилась брань, он
узнал голоса Кременя и Мальфреда. Им отвечал сильный требовательный голос,
от которого сердце Владимира дрогнуло в радостном предчувствии.
     Анна, выглядывая как зверек из-под вороха шкур, спросила шепотом:
     -- Кто там?
     -- Спи,-- сказал он нежно.
     -- Там... опасность?
     -- Кажется, нет. Я сейчас посмотрю.
     Она вскрикнула в страхе:
     -- Нет, не ходи!
     Вместо ответа он отодвинул засовы, распахнул дверь. На звездном  фоны
маячили громадные фигуры, пыхтели, будто молча боролись. Владимир  крикнул
властно:
     -- Всем застыть! Что за шум?
     В ответ прозвучали злые голоса дружинников:
     -- Княже, прости! Дурак какой-то настырный!
     -- Лезет и лезет!
     -- Сбить ему рога, что ли?
     -- Ага, собьешь! Здоровый бугай, да еще вдруг в самом деле в  друзьях
князя ходит!
     И, покрывая их  голоса,  раздался  мощный  голос  сильного  человека,
уверенного в своей власти поступать так, как он желает:
     -- Кто там похваляется сбить рога? Покажись!
     Владимир вскрикнул, еще не веря себе:
     -- Олаф? Ты, леший?
     Расталкивая дружинников, что повисли на нем как злые псы, из  темноты
выдвинулась громадная фигура. Еще издали раскинула руки, Владимир  шагнул,
обнялись, долго хлопали друг друга по плечам.  Владимир  выбивал  дорожную
пыль, а Олаф, это был он, остатки сна из великого  князя,  также  великого
архонта и великого кагана, а ныне еще и императора, по-восточно-римски  --
базилевса.
     -- Откуда ты взялся? -- спросил наконец Владимир.
     Олаф, все такой же красивый и уверенный, блеснул  в  широкой  усмешке
белыми губами:
     -- Возвращаюсь, как и ты. Насточертело! Ты прав, империя  уже  трещит
по швам, а наши земли -- непочатый край. Там  работы  и  работы...  А  что
может быть лучше для настоящих мужчин?
     -- Верно,-- согласился Владимир.--  Пойдем  в  хату.  Там  одна  твоя
знакомая. Чего такой шум поднялся?
     -- А я не поверил, что в этой избе -- ты. Помню,  ты  всегда  вставал
засветло. И меня, Змей поганый, силком поднимал! Это я запомнил...
     Последние слова произнес угрожающе и  с  детской  обидой.  Дружинники
загоготали.  Владимир  с  неловкостью  пожал  плечами.  Да,   солнце   уже
проснулось, вон ширится светлая полоска над виднокраем. Самое время  ехать
тем, кто не желает в зной глотать едучую дорожную пыль.
     В доме Владимир кивнул в  сторону  стола.  Олаф  с  облегчением  сел,
вытянул ноги.
     --  В  Царьграде  я  услышал,--  объяснил  он,--  что  тебе   удалось
осуществить свою мечту! Анну завоевал отвагой  и  мечом,  силой  вырвал  у
базилевсов! Это достойный  путь  мужчины.  Я  тогда  как  раз  вернулся  с
пограничной войны с арабами... Без  тебя  скучновато,  ты  ведь  всегда  в
разные беды влезал, а когда и Анну увезли, я увидел  как  мне  не  хватает
того, что ты называл пустяковой услугой! Да, как-то пусто без твоих писем,
которые я тайком передавал Анне. Во дворце не поверили, когда  я  объявил,
что покидаю их блистательную страну и возвращаюсь  в  свою  северную,  где
только холодное море и голые скалы...
     За дверью во внутреннюю половину послышался шорох, скрип  ложа.  Олаф
понимающе улыбнулся, понизил голос:
     -- К тому же мне прислали весть...
     -- Ну-ну, говори.
     -- Мой отец, которого я так не любил, тяжело ранен. Возраст  дает  ли
знать, яд ли попал в раны, но ему становится все хуже. Он уже  не  выходит
из дома, а сейчас, наверное, и не встает...
     Он  опустил  голову.  Лицо  помрачнело,   искривилось.   Владимир   с
удивлением и сочувствием увидел,  как  в  уголке  левого  глаза  скопилась
влага, прорвала запруду и побежала струйкой по щеке.
     -- Я люблю отца,-- сказал Олаф шепотом.-- Я этого не знал... А он все
время любил меня и заботился обо мне. И теперь он противится смерти только
потому, что хочет увидеть меня до того, как закроет глаза навеки...
     Владимир долго молчал. Когда мокрые дорожки  на  щеках  друга  начали
подсыхать, спросил осторожно:
     -- Теперь ты... будешь конунгом?
     Олаф безучастно отмахнулся:
     --  Нет...  Я  стану  шведским  королем.   В   Царьграде   я   принял
христианство.
     -- Помню. Но королем ты станешь, когда крестишь всю страну?
     Олаф  поднял  голову,  в   покрасневших   глазах   блеснули   искорки
заинтересованности:
     -- Да. Но, как я слышал, ты по приезде сразу хочешь окрестить Русь?
     -- Да.
     -- Я все равно еду через Киев, это самая  короткая  дорога.  Взгляну,
как делаешь ты. Ты всегда был для меня примером... Этого хотел  еще  отец,
помнишь?
     -- Так ты его и послушал!
     -- И еще поеду по берегу Пилатова озера. Говорят, с того  самого  дня
там частые бури. Ярится озеро!

     Олаф жадно и быстро ел, а Владимир одевался, краем уха  прислушивался
к шорохам за стеной. Вот уже начинают творить легенды  и  христиане.  Даже
озеро сумели переименовать, как будто оно раньше никак не называлось...
     Понтий Пилат! Шестой римский наместник в Иудее. Якобы сам себя  лишил
жизни  за  несправедливость  к  Иисусу  Христу.  Говорят,  он  был   сыном
полабского князя Тира в Майнце, был послан в качестве заложника в Рим, там
возмужал, обучился науке управления,  а  оттуда  император  послал  его  в
Иудею.
     После обвинений в несправедливости к Христу, бросился  на  меч.  Тело
его, брошенное в Тибр, вытеснило воду из берегов. Тогда  труп  положили  в
деревянную колоду, залили медом и отправили на  родину.  Там  тело  Пилата
погрузили в озеро, которое и ныне зовется Пилатовым, от него идут страшные
бури...
     Враки, но зато какие! Сколько Владимир не расспрашивал полабов, никто
не  слыхивал  о  таком  озере.  Да  и  чего  бы  стал  лишать  себя  жизни
могущественный наместник Иудеи? Тысячи  горе-философов  ходят  по  пыльным
дорогам Опаленного Стана. Мало кто их принимает всерьез, и не  все  зерна,
брошенные ими, взойдут. Сотни лет могут пройти, пока изумленный мир поймет
настоящую цену крикливому нелепому пророку, на которого нападали собаки, и
запомнит его странное имя, не чудное разве что для славян -- Зороастр, что
значит, Заря Утренняя, или Будда, Христос. А разве кто при жизни Мухаммада
знал ему истинную цену?
     Так что  все  враки  про  Пилатово  озеро.  Но  урок:  историю  пишет
победитель. Никто не  знает,  как  было  на  самом  деле.  Знают  со  слов
победителя: Иуда повесился на осине, с тех пор она вечно  трепещет,  Пилат
же, как подобает военному,  заколол  себя  мечом,  других  небо  поразило,
растоптало, изничтожило, растерло и наплевало на  ихние  могилы.  Так  что
история учит: важно победить любой ценой, а там он сам напишет историю для
потомства. В его  власти  сотни  и  тысячи  покорных  попов,  грамотных  и
услужливых!
     Он ударил рукоятью меча в медный щит. Гридень просунул голову в щель,
выслушал, исчез, вскоре вернулся с Степой-гамаюном.
     -- Кот Баюн ты, а  не  Гамаюн,--  сказал  Владимир  недовольно,  видя
сонные глаза певца.-- Сколько в тебя сна влезает?
     -- Я ночью песню складывал...
     -- Знаю твои нынешние припевки! Плюнь, разотри и забудь. И  складывай
быстренько настоящую песнь. За основу возьми ту, что мы пели, когда шли на
ляхов. Чтобы там обязательно были прежние слова: "Мы смело в бой пойдем за
Русь святую, и как один  прольем  кровь  молодую",  вера  Христа  их  тоже
перетолкует и присобачит себе.
     Он подумал, добавил:
     -- Да и дальше слова хороши: "В нас кровь отцов-богатырей и дело наше
право, сумеем  честь  мы  отстоять  иль  умереть  со  славой.  Не  плачьте
матери-отцы, терпите жены-дети, мы  ради  родины  святой  забудем  все  на
свете".
     Певец сказал изумленно:
     -- Так это же старая боевая песня полян! Говорят, ее еще Кий сложил!
     Владимир поморщился:
     -- Это неважно, Кий или сам Рус.  Новые  поколения  будут  знать  как
твою. Только осторожненно всобачивай  про  молитвы,  Христа...  По  слову,
другому.
     -- "Не плачь по нас, святая Русь,-- сказал певец задумчиво,-- не надо
слез, не надо..." Ага, можно продлить так: "Молись за  нас,  святая  Русь!
Молитва -- нам награда".
     Владимир кивнул одобрительно, кинул ему полтину серебра.
     -- Вот-вот. Чтоб не требовали золотой посуды, как  нынешняя  дружина.
Помолились -- и уже довольны.
     Певец ушел, озадаченный и окрыленный разом, а Владимир подумал хмуро,
что человеку обязательно  надо  чувствовать  себя  лучше  других.  Золотой
посуды не всех не напасешься. У него теперь не дружина, а самое огромное в
Европе войско.
     Олаф уже наелся, распустил пряжку на поясе, с удовольствием  смаковал
греческое вино. Глаза блестели весельем:
     -- Хитер! Я помню, как во Фракии... Бывало, бредешь,  ноги  волочатся
где-то сзади по пыли, уже готов упасть и умереть, ничто не свете не  мило.
А затянет запевала походную песнь, кто-то подпоет, и уже сил прибавляется,
и спина перестает горбиться!
     Владимир счастливо засмеялся:
     -- Олаф! Весь мир -- наше  поле.  А  люди  --  трава,  которую  можем
растить хоть с сорняками, хоть без, а то вовсе  выполоть  все  к  черту  и
засеять чем-то новым!

     По прибытии Владимира с молодой женой встречали  волхвы  в  городских
воротах. Молодые девки с распущенными волосами  плясали  и  пели,  осыпали
новобрачных цветами. Когда они чересчур близко приближались  к  Владимиру,
коричневые глаза Анны становились зелеными от ревности.
     Духовенство прибыло со вторым отрядом всего  на  три  дня  позже.  Их
отвели в приготовленные им дома. Часть ромеев взяли  в  княжий  терем,  по
большей части это были молодые девки, что помогали одеваться принцессе,  а
также ее ближние слуги, патрикии, послы.
     Во  дворце  сразу  зазвучали  веселые  голоса,  смех.  В  комнатах  и
переходах замелькали яркие, как крылья  бабочек,  платья.  Окна  и  раньше
всегда были открыты, а по велению князя плотники теперь  спешно  расширили
оконные проемы по-царьградской моде. Света стало  больше,  суровые  палаты
преобразились. Где в торжественных покоях невольно приглушали речь,  чтобы
не потревожить души предков, незримо витающие в палатах, теперь  весело  и
раскованно звучала чужая речь, рассыпчатая и звонкая.
     Если раньше посуда звенела только на кухне, а оттуда  еду  на  блюдах
подавали в трапезную, то с прибытием ромейских гостей ели и  пили  даже  в
горницах, светлицах. Все христиане, но за столом не уступали язычникам, не
соблюдали постов и скоромных дней, заглядывались на молодых девок -- такая
вера, по молчаливому наблюдению Тавра, на Руси приживется.

     Весть о грядущем крещении достигла и капища. Несс всполошился, явился
с двумя волхвами.  Владимир  ощетинился,  разговор  предстоял  неприятный.
Тавр, Борис и Войдан остались в палате, молчали, но  сопели  сочувствующе,
подбадривали князя взглядами.
     -- Народ не примет чужую веру! -- закричал Несс яростно еще с порога.
     Владимир сумрачно смотрел на буйствующую перед  ним  фигуру  могучего
старца. В палате сразу стало тесно от белых одежд, словно волхвов  явилось
целое войско. Воздух накалился. Запахло не только потом,  но  и  пролитием
крови.
     -- Почему же,-- сказал Владимир размеренно, изо всех сил выказывая  в
голосе спокойствие и уверенность,-- почему она чужая?
     -- Потому что это вера жидов!
     Он старался держать лицо неподвижным, но каждое слово било в лицо как
острым камнем. Волхв возвращает  ему  каждое  слово,  брошенное  им  самим
совсем недавно.
     -- Вера не чужая,-- возразил  Владимир,  живот  заболел  от  страшных
усилий держать тело неподвижным как и мышцы  лица.--  Христос  был  нашего
роду-племени! Когда-то наши пращуры завоевали много земель на  Востоке,  в
том числе и Палестину... Двадцать восемь лет правили теми странами,  потом
вернулись в наши земли. Но многие остались, за двадцать восемь  лет  много
воды утекло. И не токмо детьми обзавелись, даже внуками! Да  и  постарели,
привыкли. За свое правление понастроили городов, в том  числе  и  Назарет,
потому что на заре его  закладывали...  Там  и  сейчас  еще  не  все  наши
сородичи жидовский язык переняли...
     Волхв  потряс  воздетыми  к  небу  руками.  Голос  его  сорвался   до
исступленного визга:
     -- Откель ты взял, что Христос не иудей?
     -- А он сам сказал,-- ответил Владимир строго,  чувствовал  небольшое
облегчение, ибо к этому разговору изготовился.-- Что есть  главное  в  его
вере? "Нет ни эллина, ни иудея!" Это мог сказать только человек,  которого
иудеи притесняли за его неиудейство. Он добивался равенства, ибо был лишен
его!
     А Борис, выдвинувшись справа, сказал громко:
     -- Волхвы знают, что  Христос  был  из  Галилеи.  А  жителей  Галилеи
никогда не почитали за настоящих иудеев, ибо Галилея была заселена  одними
скифами...
     Владимир властно повел дланью:
     -- Вы свободны, святые отцы.
     Из боковых дверей выдвинулись дружинники. Каждый поперек  себя  шире,
для боя не больно хороши, зато  вынесут  всякого.  Сами  в  железе,  глаза
недобро блестят сквозь узкие прорези железных личин. Таких хоть бей,  хоть
плюй в железные короба, себе дороже. Волхвы попятились,  подхватили  Несса
под руки.
     Когда за ними захлопнулась дверь, Владимир вздохнул с облегчением:
     -- Я боялся, крику будет больше.
     -- Сплюнь,-- предостерег Борис.-- Ты просто захватил их  врасплох.  А
сейчас пойдут мутить народ. Но зачем ты так...
     -- Соврал как пес подзаборный?
     -- Ну, когда князь говорит неправду, это тоже брехня...
     На лице великого князя мелькнула жестокая усмешка:
     -- Так уж и брехня? А где сказано, что он  чистый  иудей?  А  раз  не
сказано, то каждый волен трактовать, как ему с руки. Зато если  он  рус...
или пращур русов, то это у многих вышибет  оружие  из  рук.  А  горлопанам
заткнет глотки.
     Борис покачал головой. В глазах было осуждение:
     -- Ты чересчур политик. А как же с душой? Какой грех на душу!
     -- Разве? А я считаю,  что  эта  малая  ложь...  даже  лжишка,  ежели
поглядеть, спихнет целый горный хребет моих черных, как ночь, грехов.
     Борис все еще качал головой в сомнении:
     -- Не знаю, не знаю... Если уж сразу начинается  со  лжи,  что  будет
дальше?
     Владимир  кивком  отпустил  его,  затем,  что-то  вспомнив,   крикнул
вдогонку:
     -- А крестить будем в день Боромира! Один знаток  подсказал.  В  этот
день вода в Днепре прогревается как нельзя лучше.

     По Киеву и Киевщине понеслись на быстрых  конях  бирючи,  созывая  на
великий пир  к  великому  князю,  коего  сам  базилевс  признал  таким  же
базилевсом как и сам. Особые посланники собирали князей окрестных  земель,
кои платили дань Киеву. Князья  являлись  со  своими  воеводами,  боярами,
знатными мужами, малой дружиной. Улицы Киева заполнились пришлым  нарядным
народом. Все на дорогих конях, седла и  чепраки  в  золоте,  даже  конская
сбруя блещет серебром, а сами всадники щеголяют оружием, в рукоятях блещут
рубины и яхонты.
     В Золотой палате были  поставлены  столы  для  светлых  и  светлейших
князей и великого князя Владимира, ныне императора, в  горницах  и  покоях
княжьего терема пригласили на  пир  князей  окрестных  земель,  на  нижнем
поверхе пировали лучшие из воевод войска киевского, столы стояли по  всему
двору, где разместились бояре,  воеводы  соседних  племен,  знатные  мужи,
тиуны, тысячники.
     Сотни столов были поставлены на площади перед теремом и на  окрестных
улицах, чтобы могла разместиться дружина и жители Горы:  торговцы,  купцы,
владетельные люди. Еще столы тянулись с Горы  по  всему  Подолу  до  самой
далекой Оболони, везде было вдоволь жареной и печеной дичи,  битой  птицы,
на столы подавали огромных осетров, привезенных издалека, сомов, карасей в
сметане, а уж заморское вино подкатывали бочками.  В  народе  говорили  со
значением, что ради этого  дня  не  только  великий  князь  опустошил  все
подвалы, но и велел то же сделать всем своим боярам и воеводам.

     Тавр, проходя через Золотую палату, цепким взором окинул стены, окна.
Поколебался, велел гридням:
     -- Оружие со стен убрать! Отнести в кладовую, запереть на все засовы.
     На вбитых в стену крюках густо висели мечи в дорогих ножнах,  секиры,
топоры, клевцы, сабли, шестоперы, булавы, а щитов было десятка два, и двух
похожих не найти: широкие и длинные в рост  ратника  и  малые  с  тарелку,
круглые и яйцеподобные, плоские и выгнутые, с гербами и без, деревянные  с
пластинками  булата  поверх   кожи,   и   богато   украшенные   восточными
умельцами...
     Сувор ахнул:
     -- Как же это? Да как без него? Испокон веков...  Святослав  под  ним
пировал, Игорь принимал гостей, Олег собирал совет, Рюрик отдавал приказы,
Гостомысл, Кий...
     Тавр невесело улыбнулся:
     -- Хочешь, чтобы твой князь остался без головы? И я не  хочу.  Пьянка
будет очень непростая.
     Он ушел, оставив Сувора с раскрытым  ртом.  В  палате  веяло  грозой.
Наконец старый гридень  вздохнул  и  принялся  бережно  снимать  усыпанные
драгоценностями мечи. Старый пес зря не гавкнет, а Тавр умеет чуять беду.

     Глава 46

     Был восхитивший многих неимоверно пышный обряд венчания. Владимир,  с
детства придумавший себе правило: я могу продавать гнилой товар, но сам не
покупаю, с нетерпением дожидался конца церемонии.
     Он шел рука об руку с Анной,  девушки  засыпали  их  лепестками  роз,
патриарх с огромной свитой жгли благовония, ревели зычными голосами:
     -- Исполать тебе, деспот!
     -- Славься, деспот!
     -- Многие лета деспоту Руси!
     -- Дорогу деспоту!
     И только кто-то прорычал зло:
     -- Был князь... стал деспотом!
     И хотя в словах не было брани, но по тону было, что был человеком,  а
стал дерьмом, и Владимир повел  бровью,  вышколенные  гридни  бросились  в
толпу. Раздались крики, свист булата, смачный хруст  рассекаемой  плоти  с
костями вместе. Злой голос оборвался на полувсхлипе.
     Владимир шел с недвижимым лицом. Что позволено простому мужику, то не
позволено князю. И что позволено князю, не позволено  императору.  Деспот.
Отныне он -- деспот. В его руках вся мощь церковной власти  и  мощь  всего
войска.
     Надо будет забрать двуглавого орла у ромеев, когда их  империя  падет
под росскими мечами!

     -- Что будем делати, братья? -- спросил Несс  тяжело.  Его  кустистые
брови  сдвинулись  на  переносице,  глаза   остро   оглядели   собравшихся
волхвов.-- Князь предал русскую веру.
     Докучай и Коновал, молодые и горячие, разом подались вперед.  Докучай
сказал торопливо, захлебываясь, словно выплевывал горящие угли изо рта:
     -- Мы не приемлем! Стоит кликнуть клич,  весь  росский  люд  встанет!
Оружие есть в каждой хате.  Мы  убьем  всех  чужаков,  а  будет  князь  их
защищать... что ж, найдется на Руси достойный князь и помимо Владимира!
     Страшные слова были произнесены вслух. В  воздухе  веяло  грозой  еще
больше. Несс покачал головой:
     -- Он привел большое войско. Князья  окрестных  земель  тоже  привели
немалые дружины.
     -- Одних киян вдесятеро больше,-- сказал Докучай упрямо.
     Коновал как в гулкий бубен бухнул:
     -- Верховный! Ты ж знаешь,  что  ежели  кияне  возьмутся  за  оружие,
войску князя не выстоять! Даже с дружинами соседних земель. Да и не все  в
его войске так уж станут за чужую веру. За князя -- да, но им предстоит не
только повергать наших богов в огонь и ставить вместо  них  кресты,  но  и
убивать тех, кто своими телами будет их  закрывать  от  поругания!  А  это
матери и жены дружинников.
     Волхвы одобрительно загудели. Несс  сидел  в  глубокой  задумчивости.
Легкие ветерок шевелил серебряные волосы.
     -- Но это реки крови...-- прошелестел его слабый голос.
     -- Впервой ли? -- бросил один из  старых  волхвов.--  То  хазары,  то
печенеги, то ромеи...
     -- А это руссы,-- возразил Несс.-- Самая страшная война,  когда  брат
на брата, сын на отца... Не ручьи, реки крови текут.  Да,  сумеем  одолеть
великого князя. Да, уничтожим в страшной войне  огромное  войско,  дружины
князей, убьем его самого,  истребим  его  семя...  Но  после  такой  войны
остаются выжженные поля, где только  воронам  раздолье...  Русь  утонет  в
крови. Мы не успеем нарожать новых людей, а наши  опустошенные  земли  без
боя возьмет любой народ, кто захочет.
     Он уронил голову. Голос его прервался. По морщинистым  щекам  потекли
скупые слезы. Глаза стали красными. Губы вздрогнули и застыли в гримасе.
     Докучай не выдержал:
     -- Но что же делать?  Христос  ревнив.  Страшится  стоять  с  другими
богами. Где будет Христос, там от наших богов не останется и следа. Русичи
должны будут забыть про свои вольности. Забыть про гордость,  достоинство,
честь! Они  должны  постоянно  повторять  не  только  в  храмах,  но  и  в
ежедневных  молитвах,  что  они  --  рабы!  Гордость  человеческая   будет
объявлена смертным грехом. Рабы не смеют иметь гордости! Это будет  совсем
другой народ -- народ рабов!
     Несс долго молчал. На  дряблой  коже  блестели  две  мокрые  дорожки.
Наконец почти прошептал:
     -- Но это будет живой народ...
     -- Верховный!
     -- А у живого всегда есть надежда,-- проговорил волхв чуть  громче.--
Ее нет у филимистян, явусеев, обров... Мало надежды  у  полабских  славян,
что бьются друг с другом смертным боем, не  замечая  натиска  христианских
мечей... Мы спасем Русь от великой крови!
     -- Верховный... Но что делать нам?
     В глазах Несса блеснули  уже  не  слезы,  а  искорки  как  на  лезвии
харалужного меча:
     -- Мы уйдем в леса.
     -- Таиться, аки звери лесные?  --  горько  спросил  Докучай.--  Лучше
умереть!
     Несс внезапно кивнул:
     -- Да, кому-то надо умереть. Пусть враги видят, как стоят  русичи  за
веру отцов. Но живым предстоит путь намного тяжче...  В  чужую  веру  надо
исподволь внедрить... пусть под чужими именами... наши  обряды  и  обычаи,
наши верования... Тогда наш народ выживет! Когда  будет  такая  ересь,  то
рабами не могут стать все. Когда человек,  кланяясь,  показывает  кукиш  в
кармане, он притворяется рабом, но он не раб! Мы уйдем  в  леса,  уйдем  в
веси, куда новая вера доберется не скоро, мы будем готовить  народ,  чтобы
искры нашей веры пролежали под  чужой  золой  многие  поколения,  а  потом
вспыхнули в душах потомков жарким пламенем!

     Ладьи уже ждали на берегу. Несс переступил через борт,  повернулся  в
сторону Киева. Над городом полыхали подожженные снизу тучи. Но не пожар --
по всему Киеву горели  костры,  в  теремах  и  домах  полыхали  факелы,  в
светильниках было вдоволь масла. Кияне пировали, еще не  понимая,  что  их
ждет завтра.
     -- Уходим,-- сказал он наконец.-- Но мы вернемся.
     Волхвы замедленно разбредались по челнам. Каждый двигался так, словно
попал в клейкий сок, воздух вокруг  них  был  пропитан  такой  болью,  что
пролети над ними стая птиц -- упала бы замертво.
     -- Воротимся ли? -- безнадежно спросил один  из  молодых  волхвов  за
спиной Докучая.
     Челны беззвучно уходили в ночь. Волны едва слышно били в борта.  Несс
услышал, сказал с нажимом:
     -- Вернемся! Если даже понадобится тысяча лет, вернемся!

     Пировали всю ночь, но утром гуляние разгорелось  с  новой  силой.  По
Днепру подвезли сотни две бочек с  вином,  а  к  полудню  через  городские
ворота двумя обозами привезли битых оленей, кабанов, диких  гусей.  Костры
разводили прямо посреди улиц, на вертелы насаживали целые туши. Жир  капал
на раскаленные угли, поднимался дразнящим ноздри дымом.
     Во второй половине дня, когда вода в Днепре прогрелась как в  корыте,
бирючи прошли от княжьего терема, крича во все горло:
     -- Люди Киева! Слушайте, слушайте, слушайте! Великий  князь  Владимир
повелел всем оставить на малое время столы, сходить к Почайне,  где  будет
свершен обряд крещения  в  новую  веру...  кою  уже  принял  князь  и  его
воеводы... а затем вернуться к столам и продолжить пир!
     Тавр со своими людьми сновал  среди  простого  люда,  всматривался  в
лица, ловил настроение. По взмахам его руки уже не только челядины,  но  и
благородные гридни тащили бочки с вином в нужное место, где угасали  песни
и удалые вопли, подавали отборную телятину,  целиком  зажаренных  кабанов,
печеных лебедей.
     По другую сторону площади  Войдан  и  Стойгнев  занимались  таким  же
непотребным делом: падая с ног, уже  вторые  сутки  ублажали  черный  люд,
поили, развлекали скоморохами. Но нет черного или непотребного дела, когда
своими руками перетаскивают великую Русь из одного мира в другой. Прав или
неправ Владимир, это  обсудят  потом,  но  пока  что  из  его  безумных  и
неожиданных велений получилась  Русь  куда  более  сильная,  чем  при  его
блистательном отце или всех ранних правителях.
     -- Всем, всем, всем -- к Почайне! -- прокричали бирючи снова.-- Когда
вернетесь, столы накроют снова... еще щедрее! А вина будут слаще!
     Наконец люди начали поднимать головы, с  недоумением  прислушивались.
Пошли разговоры, но никто не вставал  из-за  стола.  Кликуны  удалились  в
дальние концы улиц, спустились к Оболони, их  голоса  затихли,  но  следом
выехали на статных конях новые разодетые бирючи, звонко трубили  в  трубы,
выкрикивали наказ князя.
     Владимир едва удерживал в себе страстное желание вскочить,  броситься
к окну, самому увидеть как народ, пусть не радостно, но  послушно  идет  к
Днепру. В Золотую палату то и дело входили гонцы, степенно  и  с  улыбками
подходили к пирующему императору, что-то шептали, наклонившись к уху. Анна
видела, как напрягались жилы на шее Вольдемара, на лице застывала улыбка.
     -- Гнать копьями,-- сказал он наконец тихо.--  Колоть  как  свиней  в
бока, пока не вылезут из-за столов!
     Гонец, поклонившись, исчез. Владимир  с  покровительственной  улыбкой
обратился к сидевшему напротив Палею, светлому князю шести племен тивичей:
     -- Что мало пьешь, достойный? На Руси -- веселие пити!
     Палей  вертел  между  пальцами  тонкую  ножку  царьградского  бокала,
любовался мелкими красными камешками в боках.
     -- Пити? -- повторил он низким могучим голосом.--  Не  потому  ли  ты
предпочел Христа Мухаммаду?
     Он взмахом руки велел гридню убрать блюдо со свининой. Чара  с  вином
тоже стояла нетронутой, но  хмельной  мед  он  охотно  наливал  в  широкий
серебряный кубок.
     -- А ты -- иудей?
     -- Правоверный, как и ты.
     Их взгляды встретились. Владимир раздвинул губы в нехорошей  усмешке.
Голос его стал предостерегающим, с ноткой угрозы:
     -- Я уже христианин.
     Палей независимо пожал плечами:
     -- Мне не прислали в жены греческую царевну.
     Жар возник в теле и мигом охватил всего,  огнем  вспыхнул  в  голове.
Владимир чувствовал как накаляется, пальцы стиснулись от желания  ухватить
дерзкого князя за горло. В бок толкнул острый кулачок  Анны,  но  гнев  не
остыл, наоборот -- разгорелся ярче.  Лишь  самым  краешком  сознания,  где
бушевал огонь, заметил, как перестали жевать гости рядом с  Палеем,  такие
же князья племен, насторожились. Огромным усилием переломил себя:
     -- Да... У тебя их восемь! Говорят, и девятую уже взял.
     Гости заулыбались, воздух потеплел. Палей несколько мгновений смотрел
в бешеные глаза князя, ныне величаемого императором, которые изо всех  сил
стараются выглядеть радушными и благостными, потом переломил  и  сам  свой
голос, смягчил, переводя в шутку:
     --  По  Корану  можно  только  четыре...  Остальных   именую   теперь
наложницами.
     Владимир заставил себя улыбнуться шире.  За  столом  явственно  веяло
опасностью. Рядом с Палеем  сидели  князья,  за  которыми  стояли  могучие
племена тиверцев, уличей, вятичей, и почти все они  приняли  ислам.  И  за
столом держались вместе, чувствуя себя скрепленными одной верой-целью. Это
была грозная сила даже за столом: вина в рот  не  брали,  а  мечи  хоть  и
убрали со стен, но нельзя убрать с поясов гостей!

     Сотни бирючей, срывая голоса, все еще орали наказ князя  о  крещении.
Кто с седла, привстав в стременах, кто взобравшись на телегу средь  торга,
кто с деревьев и высоких пней.
     Когда из-за столов никто не поднялся, в город вошли дружины князя  --
из осторожности пировали за воротами,-- начали  колоть  в  спины  остриями
копий, поднимать, гнать  в  сторону  реки.  Гуляки  сперва  еще  не  могли
опомниться,  хотя  слух  о  принятии  веры  Христа  разошелся  с  победным
возвращением войска. Но одно дело, когда принял князь и все охочие, другое
-- когда заставляют силком! Дело невиданное, страшное, святотатственное --
как можно примучивать к вере? К дани -- понятно, хоть и жаль отдавать,  но
надо же содержать общее войско,  кормить  волхвов,  строить  стены  вокруг
города... Однако как можно принуждать менять веру? Веру выбирают сердцем!
     Разъярившись, люди бросались  на  дружинников,  стаскивали  с  коней,
били. Вскоре заблистали  мечи,  послышались  крики  раненых.  Улицы  Киева
обагрились кровью. Хмельные люди бросались в стороны, выламывали  доски  и
колья из заборов.  Одного  дружинника  повалили  вместе  с  конем,  удачно
брошенный камень разбил голову как куриное яйцо. Дружинники,  свирепея  от
сопротивления, рубили уже всерьез. Люди бросались через заборы, прятались,
к реке удалось оттеснить не больше двух десятков.
     Там уже ждали священники в парадных ризах. Епископ Анастас  изменился
в лице, когда увидел окровавленных избитых людей. Их гнали как скот,  били
тяжелыми плетьми и тыкали копьями, не давая остановиться.
     -- Быстрее! -- орал сотник.-- Вода теплая! Не утопнете!
     На камнях и песке осталась кровь, мигом затоптанная  копытами,  когда
людей загнали в теплые волны. Анастас торопливо прочел молитву,  комкая  и
пропуская слова. Варвары греческого не знают, а священники смолчат. Им уже
пообещаны земли, рабы, привилегии, которых  не  знают  в  империи.  Сейчас
главное -- закрепиться. Подлинное наступление  на  русскую  веру  начнется
потом.
     Люди стояли в воде. Кто по щиколотку, а самых дальних загнали в волны
по  грудь.  Женщины  стыдливо  прикрывали  руками  грудь,  мокрая   одежда
облепляла плотно, священники громко и разноголосо заголосили:
     -- Кирие элейсон! Кирие элейсон! Кирие элейсон!
     Гридни подали коней в стороны. Люди начали молча выходить из воды. На
гридней  и  священников  не  смотрели,  отводили  взгляды.  Лица  их  были
угрюмыми.
     -- Возвращайтесь к столам! -- крикнул сотник.-- Теперь вы, как и  наш
князь, христиане!
     Люди поднялись на  пологий  берег,  оставляя  мокрые  следы,  но  там
разошлись в стороны. Уже видно было по их спинам, что за княжеский стол не
сядут. Кто-то обернулся, зло плюнул в сторону священников. Другой погрозил
кулаком.
     Тавр видел как один иудей, то ли желая  поддержать  Владимира,  то  с
каким тайным умыслом, что за подлое племя, разделся донага и шумно  вбежал
в теплую воду с возгласом:
     -- Святой отец, крести меня!
     Священник с удивлением оглядел его с головы до ног:
     -- Гм... похвально, похвально обращение к истинной вере... Как  зовут
тебя, сын мой?
     -- Сруль, батюшка.
     -- Будешь Акакием,-- решил священник.-- И  соответственно,  и  нашему
Господу приятно.
     А Тавр, поморщившись, посоветовал:
     -- Либо сними крестик, либо одень портки.

     Глава 47

     Владимир восседал во главе  стола,  пировал,  угощал,  когда  к  нему
пробрался Тавр, усталый и покрытый пылью:
     -- Княже... Пора тебе показаться и простому люду.
     Лицо его было изнуренное, белки глаз покраснели, веки вспухли как  от
бессонницы. На лбу, прикрытая волосами, пламенела свежая ссадина.
     -- Очень плохо? -- спросил Владимир одними губами.
     За ним наблюдали гости, он держал лицо спокойным и улыбающимся.  Тавр
шепнул с той же натянутой улыбкой:
     -- Вера отцов крепка...
     -- Идут нехотя?
     -- Только с мечами у ребер. Но за стол никто не вернулся.
     Владимир поднялся с тем же застывшим лицом:
     -- Дорогие гости, продолжайте пир! Я отлучусь ненадолго.
     С  крыльца  в  глаза  ударило  яркое  солнце.  Воздух   был   жаркий,
наполненный запахами жареного мяса, ухи, хмельного меда, сладких вин. Весь
двор был уставлен столами, псы лениво дрались из-за мозговых костей, но на
скамьях было пусто. Весь необъятный двор выглядел мертвым.
     -- Ушли на крещение?
     -- Увели,-- бросил Тавр зло.-- Другое хуже. Никто не вернулся... А на
улицах народ переворачивает столы, бьет бирючей.
     Владимир  сбежал  с  крыльца,  отроки  подали  коней.   Ворота   была
распахнуты настежь, и когда копыта застучали вдоль домов -- середина улицы
была заставлена столами,-- у Владимира похолодело сердце. На земле лежали,
истекая соком, жареные  гуси,  печеные  молочные  поросята,  под  копытами
хрустели черепки разбитых греческих амфор, а  земля  была  темная,  вобрав
душистые вина.
     -- Я думал, мне верят,-- прошептал Владимир с горечью.
     Конь Тавра пошел рядом, задевая боком столы. Тавр буркнул:
     -- Тебе и сейчас верят...
     -- Так в чем же дело?
     Тавр подумал, что впервые видит князя таким потерянным, раздавленным.
     -- Но ты лишь человек. А замахнулся на их богов!
     Издали слышались крики, брань, конское ржание. Владимир пустил коня в
галоп, улица вывела на площадь. Сотни три конных дружинников теснили цепью
галдящих людей в  сторону  Почайны.  Некоторые  пытались  ускользнуть  под
брюхом коней, тех били острия копий. У многих одежда уже  была  порвана  и
пропитывалась кровью.
     Владимир поднял коня на дыбы, закричал:
     -- Всем стоять! Это я, ваш Владимир, буду говорить с вами!
     Дружинники остановились, а люди с надеждой  повернулись  к  князю,  о
котором уже слагали песни. Владимир подъехал ближе, с болью всматриваясь в
их угрюмые лица. Они  любили  его,  шли  за  ним  в  земское  войско,  что
соединяло сотни враждующих племен в единую Русь, строили Великую  Засечную
Полосу, послали лучших своих сыновей на заставы богатырские...
     Тавр шепнул:
     -- Не вздумай уговаривать! Все погубишь.
     -- Почему? -- спросил Владимир быстро.
     -- Уже перепробовали все. Осталась только сила. Но и с нею промедлишь
-- нас сметут как опавшие листья.
     Владимир вскинул руку. Его сильный голос прогремел  как  гром,  никто
кроме Тавра не уловил в нем страха:
     -- Это говорит ваш князь, он же император Руси! Я силой  и  хитростью
взял... вырвал у ромеев то, за что должен был бы заплатить свободой  Руси.
Это -- вера Христа! Я принес ее на Русь... и повелеваю всем  креститься  и
признать Христа своим богом!
     Он сам содрогнулся от своих слов. Тавр напрягся, по-волчьи зыркал  на
притихших людей. Дружинники молчали, готовые пустить в дело и  мечи,  буде
князь велит. Люди что-то выкрикивали  толкались,  наконец  один  кряжистый
мужик с залитым кровью ртом закричал страшно:
     -- Ты принес Христа на Русь... но его приносили и раньше! Ставь и его
в сонмище наших богов!
     -- Он там уже стоит! -- закричал другой голос.
     -- Никто Христа не хулит!
     -- И Христ, и Бахмет там стоят!
     -- Кто хочет, пусть берет Христа! Мы -- люди!
     Крики становились все  громче,  угрожающее.  Над  головами  поднялись
кулаки, в некоторых были зажаты колья. Надежда на угрюмых лицах  сменялась
злостью.
     -- Понятно,-- сказал Владимир  тяжело.  В  груди  у  него  словно  бы
повисла тяжелая льдина. Он повернулся к гридням.-- Взять  топоры!  Срубить
всех богов... ныне идолов, сжечь! Что не горит, бросить в Днепр!  На  Руси
отныне будет только один бог -- Христос!
     С ужасом видел, что гридни заколебались, бросали  испуганные  взгляды
на капище. Тавр быстро выдвинул коня вперед:
     -- Слушайте! -- он властно вскинул руку.--  С  вами  говорит  уже  не
князь, а император Руси, базилевс! И  слова  его  совсем  другие,  что  от
князя...
     Он оглянулся на Владимира. Тот нервно сглотнул, тоже вскинул руку.
     -- Я повелел окрестить всю Русь! А кто не примет крещение, да  примет
смерть! Князь или последний раб -- да убиен будет немедля! Для императора,
наместника бога на земле, нет особо знатных или особо малых. С высоты  его
трона -- все малы одинаково!
     Тавр выхватил у одного из гридней боевой топор, соскочил  с  седла  и
бросился к капищу.  Ближе  всех  стоял  деревянный  столб  с  изображением
Велеса, скотьего бога. Лезвие блеснуло  на  солнце,  яркий  зайчик  ударил
Владимира по глазам с такой силой, что на миг ослеп,  а  в  черепе  словно
громко лопнул надутый бычий пузырь.
     Преодолевая себя, он с мечом в руке слез с коня.  Простучали  копыта,
его оттеснили, чьи-то руки  ухватили  за  локти,  удержали.  Густой  голос
Войдана прогудел в ухо:
     -- Остынь. Мы сами.
     В капище ворвались с мечами и топорами его  верные  воеводы.  Войдан,
Стойгнев, Кремень привел двух дюжих, как медведи, парней, что наваливались
на столбы, расшатывали, тащили из земли, багровые от натуги и надутые  как
жабы. У столбов  сверкало  железо,  частый  стук  перемежался  с  криками,
возгласами. Натужными  голосами  воеводы  старались  подбадривать  себя  и
других. Владимир видел их перекошенные лица, чувствовал их страх, и  видел
с каким трудом одолевают  себя,  ибо  приходится  преступать  через  нечто
охраняемое в себе, что свято, где бы ни был и что бы ни делал.
     -- Огня! -- крикнул Владимир яростно.-- Огня!
     Его трясло от бешенства и унижения. Он вернулся с величайшей победой,
теперь только три силы на белом свете: Римская империя, Германия  и  Русь.
Только три императора -- Василий,  Оттон  и  он,  Владимир,  нареченный  в
крещении тоже Василием. Но те, кто влюбленно смотрели как на живого  бога,
теперь сопротивляются яроcтно и упорно.
     Что скажет Анна, мелькнуло в голове. Не  поверит,  что  это  он,  тот
самый, кто обещал ей так много!

     С четырех сторон в город ворвались на сытых борзых  конях  дружинники
Войдана, Стойгнева, Хотимира, Кременя. Они  вливались  и  вливались  через
городские ворота, более многочисленные, чем когда воевали Киев у Ярополка.
Рассыпавшись по улицам, погнали народ, врывались с обнаженными  саблями  в
дома, выгоняли на улицу, стариков велели  тащить,  а  младенцев  несть  на
руках. Кто противился -- рубили на месте. Крик и плач разнесся над городом
такой, какого не знали даже при нашествии печенегов.
     На улицах, сбив народ в перепуганное стадо, гнали к  реке,  не  давая
опомниться, били плетьми. Не различали во злобе: женщина  ли  с  дитем  на
руках, богатый купец или нищий, старик или несмышленый  ребенок.  Парнишка
весен  десяти  сумел  проскользнуть  между  конями,  кинулся   к   забору,
подпрыгнул, ухватился обеими руками за верх, но могучий дружинник заученно
метнул дротик. Тяжелое и острое, как бритва, лезвие ударило в худую  спину
с такой силой, что когда пальцы ребенка разжались, он  остался  висеть  на
заборе.
     Дружинник смущенно крякнул, удар был поставлен на  доспех  с  двойной
подстилкой из кожи. Скрывая смущение, начал свирепо сечь плетью направо  и
налево, заорал дико, выкатывая глаза. Толпа побежала  к  реке,  обжигающие
удары рассекали рубашки, кожу до мяса. Кровавые брызги повисли  уже  и  на
боках коней, стремена и сапоги дружинников были в крови.
     Уже у самой воды некоторые уперлись, и воздух вместо плетей прорезали
сабли. Крики боли, проклятия, кони теснили толпу, загоняя в набегающие  на
берег волны. Копыта скользили на мокрых камнях  и  телах  упавших.  Прибой
шумел  грозно,  сурово,  над  головой  носились  стрижи,  кричали  тонкими
жалостливыми голосами.
     На взмыленном коне примчался рассерженный Войдан:
     -- Проклятые жиды говорят, что ты, княже, всему  виной!  Предал  веру
отцов, отказался от ислама, и все из-за женской юбки! Как осмелились такое
сказать? Как язык поворачивается? Позволь перебить их всех?
     Владимир ужаснулся:
     -- Как ты можешь предложить  такую  жестокость?  Как  у  самого  язык
поворачивается? Нет, нет и нет. Они ж  сколько  помогали!  Перебей  только
половину, будет достаточно.
     -- Ну разве что для острастки,-- проворчал Войдан.-- А я  бы  перебил
всех... Плодятся больно быстро. Вон в Египте не истребили всех, что вышло?
     Он повернулся уходить, когда Владимир крикнул в спину:
     -- Только богатых не трожь!
     Войдан оскорбился:
     -- А что с бедных взять?
     -- Нельзя резать кур, что несут  золотые  монеты  прямо  в  Киеве.  А
беднота... это неудачники, отбросы. Надо помогать богам выпалывать дураков
и неумех. К тому же горлопаны и недовольные -- оттуда.
     Войдан пересел на свежего коня, унесся, нахлестывая плетью.  Владимир
круто развернулся, словно в стремительном злом танце. Палец его  обрекающе
нацелился в громадную статую Рода:
     -- А этого... срубить немедля!
     Из дружинников кто-то ахнул:
     -- Княже, это же Род! От него вся наша Родина...
     Владимир ощутил, как губы раздвинулись в волчьем оскале.
     -- Срубить и положить у порога церкви... а ее велю заложить  немедля!
И чтобы каждый, прежде чем войти в храм Иисуса, наступал,  попирал  ногами
-- да-да, Рода, свой род, родину, народ! Так всякий  отречется  от  своего
роду-племени, дабы утвердиться во всечеловеческом!

     К вечеру Войдана принесли на плаще. Он захлебывался кровью, на  груди
зияли страшные раны. Воевода едва ли не впервые  за  годы  снял  кольчугу,
он-де в родном граде, но еще вчера  родные  люди  подняли  на  копья,  как
печенега.
     -- Все равно...-- прохрипел он, булькая и отплевывая кровь.
     -- Лекаря! -- закричал Владимир страшно.
     -- Поздно,-- прохрипел Войдан.-- Уже  Ящер  трогает  мои  ноги...  Но
все-таки мои кости будут... в родной земле.
     -- Войдан,-- вскрикнул Владимир отчаянно.-- Войдан, не уходи! Ты  мне
нужен!
     -- Только я хотел... я хотел... не так...
     Хрипы становились  все  тише.  Владимир  наклонился,  ловя  последние
слова. Донеслось едва слышное:
     -- Хотел погибнуть... защищая Русь...
     Губы перестали двигаться, лицо застыло. Владимир  дрожащими  пальцами
закрыл воеводе глаза, поднялся,  чувствуя,  как  в  глазах  закипают  злые
слезы.
     -- Борис! -- позвал он.-- Борис!
     Сувор приоткрыл  дверь,  лицо  старого  воина  было  недвижимым,  как
вырезанное из камня.
     -- Нет больше Бориса.
     -- Умер? -- вскрикнул Владимир.
     -- Нет. Ушел.
     -- Куда?
     Сувор пожал плечами:
     -- В темные леса. Вроде бы вернется к старой вере.
     -- Не понимаю,-- пробормотал Владимир раздавленно.-- Не знал я  более
жаждущего новой жизни... Он и к вере Христа склонял! Что еще рек?
     -- Я не все понял. Мол, жаждал Христа для всей Руси, но не так... Что
истина не остается на стороне сильнейшего. И что тот, кто  служит  ей,  не
может не ответить на зов перейти к слабейшей стороне.
     Владимир насторожился. На миг возникло странное чувство, будто раньше
понимал, жил в таком мире, названном  настоящим,  а  теперь  существует  в
плоском мире теней, что  отбрасывает  настоящий...  но  сверху  послышался
звонкий серебристый голос Анны, и мимолетное чувство, чересчур тонкое  для
его могучей натуры, исчезло как утренняя тень под жгучими лучами солнца.
     Сувор добавил в спину:
     -- А перерезать жидов, как ты велел, тоже не удалось...
     -- Что так?
     -- У каждого хоть один  дружок  да  отыскался  в  дружине  или  среди
соседей. А те в один голос: чужих жидов режь, а своего в обиду не дам! Вот
ничего и не получилось.
     Анна с радостным визгом  сбежала  по  лестнице.  На  красивом  личике
промелькнула гримаска при виде некрасивого слуги. Она с разбега  бросилась
на шею могучему витязю:
     -- Мой базилевс! Ты огорчен?
     -- Кровавое деяние...-- выдохнул он.-- Это Царьград привык к массовым
казням... Там охлос, а не люди... А здесь привыкли держать головы гордо.
     Анна ласково положила тонкие  нежные  пальцы  ему  на  плечо,  игриво
куснула мочку уха:
     -- Это быстро забудется. Уже правнуки об этом дне будут читать только
в летописях... А если ты велел древние записи русов сжечь, то  о  крещении
Руси будут знать лишь то, что дозволим. И лишь так, как сочтем нужным.
     -- Я люблю тебя.
     Из окна было видно как рубили головы  схваченным  волхвам.  Ее  глаза
сияли.  Могучая  и  страшная  Русь  в  крови,  Русь  на  коленях!   Тысячи
священников умелыми проповедями спешно  начнут  вытравливать  гордый  дух,
приучать к покорности. А кто все же поднимется, то мечи и топоры огромного
войска будут наготове. Бывает ли победа блистательнее?
     Она топит Русь в крови, и этим спасла Римскую империю!

     Ночью подожгли дома сразу в пяти-шести концах. Владимир  подхватился,
с бешено бьющимся сердцем прыгнул  к  окну.  В  черноте  слышались  крики,
звенело оружие. Кого-то рубили, слышался страшный звериный крик. Испуганно
ржали кони.
     Чернота ночи, где  и  звезд  не  видно  из-за  дыма,  была  распорота
багровым  заревом.  Уже  не  отдельные  дома,  вспыхнули  сараи,   амбары,
пристройки, вот уже целые улицы горят страшно и бессмысленно.
     Пока Владимир, на ходу одеваясь и опоясываясь мечом, сбежал во  двор,
горел уже весь огромный город. Владимир вскочил на коня, шагах в  трех  на
землю шлепнулся, разбрасывая искры,  тяжелым  ком.  Он  в  страхе  вскинул
голову.   Горели   пролетающие   галки,   голуби,    вороны.    Вспыхивали
стремительными  факелами,  прочерчивали  черноту   оранжевыми   хвостатыми
звездами. Большей частью они и падали в бушующее внизу пламя.
     Закрываясь руками от жара, он велел гридням вывести детей из  терема,
сам бросился вверх по лестнице.
     Анна уже проснулась, сидела в постели такая испуганная и беззащитная,
что у него от любви и жалости заболело сердце.
     -- Солнце мое! Прости, но собраться надо очень быстро.
     Она еще смотрела непонимающе, а тут мощный невидимый кулак выбил окно
вместе с рамой. Цветное стекло рассыпалось осколками по  полу,  а  горячий
воздух ударил с такой силой, что Владимир в два прыжка  оказался  рядом  с
нею, подхватил на руки.
     Анна в страхе задрыгала ногами:
     -- Что ты творишь, мой базилевс?
     -- Уходим,-- крикнул он.
     Бегом понес ее, такую нежную и легкую, как перышко, вниз по лестнице.
На крыльце  толпились  гридни,  от  жара  натягивали  на  головы  рубашки,
накрывались мешками.
     -- Княже... Что велишь?
     -- Убегаем! -- крикнул  он  яростно,  стыдясь,  но  не  видя  другого
выхода.-- Это огонь, а не ромеи! Это не побьешь так просто!
     Когда обезумевшие от страха кони вынесли на улицу,  сзади  затрещало.
Огромное  пылающее  бревно  пролетело  по  воздуху,  обрушилось  на  крышу
княжеского терема.  Взвился  сноп  искр,  тут  же  языки  пламени  победно
рассыпались по всей крыше. Гонта запылала желтым, как мед, огнем.
     Владимир направил коня в узкий проход между двумя стенами огня, где в
охваченных пламенем домах метались человеческие фигуры,  кричали,  падали,
исчезали в победно ревущем пламени. Буйством огня подбрасывало целые крыши
домов, швыряло через улицы.
     Страшно  грохнуло,  в  спины  ударила  тугая  волна  жара.  Закричали
придавленные  кони  и  люди,  но  Владимир  не  оглянулся.  Впереди  зияли
распахнутые Ляшские ворота.
     Анна  дрожала  как  в  ознобе,  хотя  от  жара  трещали  волосы.   Он
чувствовал,  как  обожженное  лицо  вздувается  волдырями.  Пряжка   плаща
раскалилась так, что прижгла шею.
     Едва выметнулись через ворота, жар сразу спал,  ударившись  о  стену.
Владимир оглянулся. Сердце сжалось. За ним скакали лишь Тавр, Сувор и двое
из уцелевших дружинников. У них были угрюмые почерневшие от копоти лица. У
Сувора сгорели волосы, странно было видеть на  красном  с  сизыми  шрамами
лице голые брови.  Губы  почернели  от  жара,  полопались,  кровь  застыла
черными сгустками.
     Небо оставалось багровым, а внизу вспыхнула  земля.  Горели  Раковка,
Смолянки, Сосновая Горка, Борщевая, Мечкино,  Канев  взъезд.  Киев  был  в
огненном  кольце,  но  и  сам  полыхал  как   факел.   Черный   дым   стал
багрово-красным, толстыми жгутами с ревом  уносился  в  раскаленное  небо,
звезды спрятались, а если какая и сверкала, то как налитый кровью глаз  на
красном от гнева огромном лице.
     Жалобно и пронзительно кричали птицы,  вспыхивали  в  небе  огненными
комочками, падали как звездочки, рассыпая искры. Страшно ревел скот, ржали
запертые кони, бились, расшибая колени, сгорали заживо.
     К утру все же огонь  затих,  спрятался  в  углях,  слегка  подернутых
пеплом. Странно были видеть голую Гору, всю в головешках,  черных  остовах
печей. Киев сгорел полностью, даже  от  великокняжеского  терема  остались
одни головешки. Уцелели только основания каменных домов, там стояли черные
закопченные стены, полопавшиеся от жара, с пустыми глазницами окон.
     Как выяснилось, в  городе  уцелели  только  две  семьи.  Забрались  в
подпол, пересидели огненную бурю, а когда  утром  вылезли,  то  одна  баба
померла от сердечной боли. Увидела вместо домов только головешки, а  между
ними всюду обгорелых скорченных в смертельных муках людей, детские тельца,
припорошенные горячим пеплом... И -- страшный запах горелого человеческого
мяса! Мощный, пропитывающий все, тяжелый, напоминающий, что  мало  нашлось
тех, кто успел убежать.
     Владимир,  весь  в  саже,  словно  вылез  из  преисподней,  прохрипел
пересохшим ртом:
     -- А где мой друг Олаф? Сувор, отыщи Олафа!
     Сувор помялся, протянул прогнутый, словно по нему  ударили  каблуком,
вминая в землю, золотой крест с оборванной цепочкой.
     -- Вот еще нашел.
     Владимир спросил мертво:
     -- Что это?
     -- Олаф Скаутконунг сорвал с шеи. Он втоптал в землю  и  сказал,  что
отрекается от такой веры Христа.
     Владимир спросил сквозь зубы:
     -- Где он?
     -- Взял коня и ускакал. Сказал, что ноги его больше не будет  в  этой
стране. И тебя видеть больше не желает.
     * (прим.  ред.  Шведский  король  Олаф  Скаутконунг  вторично  принял
крещение лишь в 1000-м г. из рук епископа Сигфрида. Жену взял славянку  из
бодричей, а дочь Ингард выдал, с годами забывая боль и  разочарование,  за
сына Владимира, известного на Западе как Ярослава Хромого, а  на  Руси  --
Ярослава Мудрого).

     Небо упало на голову. Он прогнулся  от  удара,  в  голове  зазвенело,
словно в ухо попал комар. Свет померк перед глазами, и Владимир понял, что
сейчас умрет. Страшным усилием воли хватался за угасающую  искорку,  и  та
начала разгораться. В сиянии появилось бесконечно милое лицо.  Глаза  Анны
были расширенными:
     -- Что с тобой? У тебя такое лицо... Такое!
     --  Анна,--  немеющие  губы  едва  двигались,--  держи   меня...   Не
отпускай... Только ты можешь удержать...
     Ее трепетные руки обняли, и он удивился, с какой мощью хлынула в него
жизнь. Еще слабыми губами прошептал:
     -- Анна...
     Она сказала отчаянно:
     -- Мы можем все бросить, вернуться в империю.
     -- За... чем?
     -- Ты и там станешь императором!
     Он ощутил стыд, что его утешает женщина. А если стыдно, значит многое
вернулось к нему, кроме животной жизни.
     --  Разве  я  уже  не  император?  --  прошептал  он,  чувствуя,  как
наливается силой голос.-- Ты -- мой Царьград, ты -- моя империя. И  ты  --
весь белый свет. Я уже имею все, чем хотелось владеть.  Музыка  все  время
звучит для меня, когда я тебя вижу, когда о тебе думаю.  А  думаю  о  тебе
всегда.
     Она  обхватила  его  тонкими  руками,  прижалась,  такая  хрупкая   и
беззащитная. Мужчины все попадаются на эту  наживку,  промелькнула  мысль.
Герой завоевал меня, но империя спасена.
     Он  трепетно  поцеловал  ее  душистые  волосы.  В   сердце,   и   так
переполненное нежностью, плеснула волна. На кой  черт  мне  твоя  империя,
ответил он мысленно. Весь мир -- лишь ларец, из которого я  вынул  главную
жемчужину!
     Но империя спасена, подумала она упрямо.
     Так и уж спасена, удивился он. Фотий чудом спас ее  от  Аскольда,  но
пришел грозный Олег. Цимисхий едва спас от Святослава, но не от  меня.  Ты
удержала мой занесенный над Царьградом  кулак,  но  вряд  ли  в  Царьграде
появятся равные тебе по красоте, а на Руси -- обезумевшие от любви, как я.
Это не спасение -- отсрочка.
     Уже подрастает его  сын  Ярослав,  зачатый  в  страшный  день  взятия
Полоцка, наливается силой яростный Святополк, красивый и коварный, как его
мать Юлия, не по дням, а по часам растет крепкий дубок Мстислав...
     Да, он дал клятву пощадить империю. Но не брал ее с детей!

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: