к нашему дому. Сперва на вокзале, потом на Кольцевой, а теперь
на "Академической"... Того и гляди, сам встречу.
Она вздрогнула. Он обнял ее за плечи, поцеловал в щеки:
-- Глупышка... Что с тобой? Орловский -- это фантом. Мы
сами его создали. Забыла?
Его первая настоящая повесть разрасталась. Он увидел, что
необходимо ввести две боковые линии и расширить начало,
расписать кульминацию. Вырисовывался роман: добротный, ни на
что не похожий -- яркий, с новыми героями, новыми ситуациями,
даже вместо осточертевшего треугольника походя создал
принципиально новое, до жути жизненное, а уж среди острейших
конфликтов сумел выявить именно те, от которых предстоит
поплакать новому поколению, если вовремя в них не разобраться
сейчас... Странно даже, что никто не заметил их раньше. Правда,
а сам куда смотрел? А ведь был типичным нормальным писателем,
которых на страну семь тысяч. Значит, есть проблемы, которые
видны только с этой высоты.
Жена ходила на цыпочках, кофе ставила возле пишущей
машинки. Подавала и незаметно исчезала, но однажды он заметил
ее появление, с хрустом потянулся, сказал весело:
-- Звонили из "Молодого современника"! Спрашивали, нет ли
повестушки листов на восемь. Увы, уже все пристроил. Конец
Орловскому!
-- А "Трудный разговор на дороге"? -- спросила жена.
-- Так он едва начат.
Она робко взглянула на него, сказала медленно:
-- Ты говорил, что сделал почти половину...
-- Если считать те отдельные листки,-- ответил он
беспечно. Посмотрел внимательнее.-- Ты хочешь, чтобы я
закончил?
-Ты сам этого хочешь,-- ответила она тихо.-- Если под
псевдонимом, то сделаешь очень быстро. Под псевдонимом
стараться не нужно...
Он помедлил, беззвучно пошевелил губами.
-- Да,-- ответил он наконец.-- Смысл есть...Сделаем
тайм-аут, а то настоящий роман меня просто высасывает. В
"Трудном разговоре" присобачу два-три листа, сделаю хэппи-энд,
свадьбу, перевыполнение плана, чтобы сразу в набор!.. Как раз
выплатим за кооператив.
Во время тайм-аута писалось удивительно легко, "одной
левой". Увидел, где можно всобачить пару ультраположительных
героев, аж самому смешно и тошно, это еще один-два листа, то
есть шестьсот рэ, не считая тиражных, да и кое-где текст можно
"подуть", а то по-молодости писал чуть ли не телеграфным
стилем, теперь же в ходу слог раскрепощенный, с повторами, с
внутренними монологами, отступлениями... А теперь все как надо:
все поют и на картошку едут добровольно, в набор влетит как
намыленная, а что еще от псевдонима надо?
Жена часто выезжала за город, подыскивала дачу. Он с
усмешкой относился к ее наивным запросам: чтобы не хуже, чем у
Чинаевых! Ладно, пусть. Все это не важно. Самое главное -- вон
на столе. Это не творение Гая Юлия Орловского -- удачливого
писаки, хамовитого удальца и умелого деньгоделателя...
Среди ночи он проснулся от неясного шороха. Со стороны
прихожей что-то щелкнуло, и его облило страхом. Сон слетел
мгновенно, нервы стянулись в тугой комок. Затаив дыхание и
мерно дыша -- если грабитель, пусть думает, что спит,-- он
напряженно прислушивался.
Снова скрежетнуло, кто-то вставлял ключ в замочную
скважину. Напрягся, не сразу вспомнил, что дверь на цепочке,
два замка, обе собачки спущены, снаружи не открыть.
На площадке топтались. В замке шелестнуло еще и еще,
заскрежетало. С той стороны двери раздраженно ругнулись, и
Лампов еще больше сжался: грабитель даже не таится!
Прошло еще несколько долгих минут. За дверью ругнулись
громче, наконец шаги стали удаляться. Внизу гулко хлопнула
дверь, под окнами наглый голос затянул похабную песню, но не
дошел и до угла, как пьяно заорал: "Эй, такси!.. Э-ге-гей!..
Гони сюда, собачий сын!"
С бешено бьющимся сердцем он лежал почти до утра, потом
ненадолго забылся коротким неспокойным сном, но и там мелькали
странные тени, кто-то хватал за горло, со всех сторон тянулись
крючковатые лапы, истошно кричала полураздетая женщина, потом
ему стало легко и по-звериному радостно, он опрокидывал стол с
бутылками и закусками, с размаху бил в чье-то лицо...
-- Что с тобой? -- послышался от порога голос жены.
Он сильно вздрогнул, в страхе проснулся. Жена была в
комнате, закрывала за собой дверь. В руках у нее были раздутые
сумки.
-- Спишь до сих пор,-- сказала она с неудовольствием. -- А
я уже на Курском направлении три дачи посмотрела! Вот продукты
привезла. Садись завтракать, а я опять поеду. Еще с Павелецкого
надо успеть по одному адресу...
Она оставила сумки и, проходя мимо окна, выглянула,
сказала с некоторым напряжением:
-- Вчера ночью в ресторане напротив некий гуляка устроил
дебош. Одна женщина отказалась с ним танцевать, так он ее
отшвырнул, а когда его пытались урезонить, орал: "Я писатель, а
вы все червяки, ничтожества!" Милиции показал членский билет,
где написано, что он -- Гай Юлий Орловский, и названы его
книги, и тем пришлось его отпустить... Все собравшиеся
возмущались, так возмущались!
-- Чушь! -- пробормотал он, не вставая.-- Во-первых, в
членском билете книги не перечисляют, а во-вторых, менты
утащили бы в ментовку любого: писателя, грузчика или
министра... Писателя -- охотнее всего, они писателей не любят
особенно.
Она попробовала улыбнуться, но глаза ее были тревожными:
-- Так говорят. Мало кто видел, какой на самом деле
членский билет у писателя, вот и придумывают правдоподобные
детали.
-- Ладно, беги, смотри дачи. Оттуда позвони.
Жена ушла, а он еще некоторое время лежал, прислушиваясь к
тупой боли в голове. Трещит, как с похмелья. Пошатываясь,
подошел к столу. Роман почти закончен. Вычитать, исправить
несколько корявых фраз и... можно в бой!
Прислушался, но привычного прилива бодрости не
последовало. Он представил себе, как войдет к Мордоворотову,
положит перед ним роман... Тот, ясное дело, раскроет пасть,
забалдеет. Заговорит о романе века... Нетрадиционно,
революционно, пойдем к главному, будем пробивать, проламывать
стену!..
А на кой оно, сказал внутри четкий и очень трезвый голос.
Одинаково платят и за ценную вещь, и за подделку. Платят за
лист, не за качество... Год каторжанился над этим романом, а за
это время два других написал с легкостью, левой ногой. Мог бы и
пять, если бы не задался целью сотворить грандиозный роман,
войти в лидирующую пятерку. А лучше -- тройку.
Романы под псевдонимом идут с легкостью, а с этим еще
попортишь нервы. И сейчас, и потом... Сейчас, пока пробьешь,
потом отбивайся от разозленных гусей. Многие из них залетели
высоко, орлам бы впору...Нужны ему эти неприятности, когда
можно жить так легко и просто?
Он туго перевязал рукопись и забросил на дно самого
дальнего ящика.
Фаланги на правой руке саднило. Он рассеянно поднес ее ко
рту, пососал костяшки пальцев, которые вчера расшиб в
ресторанчике напротив.
ДЕСАНТ ЦЕНТУРИОНОВ
Мы помалкивали о готовящемся эксперименте. Дело не в
скромности -- Кременев, руководитель лаборатории, панически
боялся наплыва комиссий. Очередная чистка общества от
бездельников только начиналась, многие умело имитировали
напряженный труд, проверяя, перепроверяя, уточняя,
согласовывая, увязывая, запрещая, отодвигая решение и т.д.
Допустить в лабораторию таких имитаторов -- это отложить
эксперимент еще бог знает на сколько лет.
А вообще-то Кременев был не робкого десятка. Крупный,
широкоплечий, с длинными мускулистыми руками, он подходил на
благородного пирата, авантюриста-землепроходца или капитана
галактического звездолета, какими их рисуют художники. Лицо
волевое, мужественное. В синих, как небо, глазах горит отвага.
Они чаще всего смеются, но могут мгновенно становиться
холодными, как лед. О его физической силе рассказывают легенды.
Он поднимает сдвоенный модуль, который трое подсобников еле
сдвигают с места, в отпуск поднимается на высочайшие горы,
плавает с аквалангом ниже допустимых глубин, и, говорят, дрался
с акулой, вооруженный одним ножом.
Но он наделен особой отвагой, которая позволила ему
наперекор авторитетам взяться за абстрактнейшую идею
параллельных миров. Он мог на этой скользкой теме загубить свою
блестяще начатую карьеру: кандидатская степень -- за дипломную
работу, докторская -- в двадцать пять, научные работы
переведены на многие языки.. Но Кременев пошел к цели как
таран. Он не знал сомнений в выборе пути, не знал терзаний, не
отвлекался на театры, выставки, в результате чего в свои сорок
лет создал первую в мире лабораторию по изучению параллельных
миров. А мы, обремененные гуманитарным наследием, стали его
подчиненными.
-- Опять парфюмерную фабрику строят! -- орал он время от
времени возмущенно.-- Кому это нужно? Ка-а-акие деньги гробят
на духи!.. А если взять по стране? По всему миру? Совсем с ума
посходили!.. Нам бы на лабораторию хоть десятую часть, уже с
Марса плевали бы на выжившую из ума планету по имени Земля! Эх,
была бы моя воля!..
К счастью, его воля была только в пределах лаборатории. Да
и то с девяти до пяти. В остальное время мы читали, ходили в
театры, балдели у телевизоров. Кременев же мог прожить без
философии, он просто не заметил бы исчезновения театров,
литературы. Что делать, у нас стремительно нарастает
обожествление науки и техники, все чаще свысока поплевывают на
гуманитариев и вообще на культуру. В обиход вошли слова:
контркультура, антикультура, контркультуртрегерство, но мы все,
за исключением Кременева снисходительно посмеивались. Увлечение
НТР -- временное, чем только человечество ни увлекалось, в
какие крайности не впадало, какие панацеи ни искало! А культура
-- это вечное, медленно и настойчиво улучшающее все
человечество по важнейшим показателям.
Но все же мы живем в мире, где преимущество за
технофилами. Потому Кременев громогласно распоряжался, а мы
метались по залу, выполняя его указания.
-- Все готовы? -- рявкнул Кременев.
-- Первый блок готов!
-- Второй блок...
-- Третий...
Когда отрапортовал девятый, последний, Кременев опустился
за пульт. До момента, когда энергостанции города отдадут нам
энергию, оставалось пять минут. Крайне важно, чтобы энергию
дали все энергостанции. Если ее окажется хотя бы на треть
меньше, мы не просто потерпим неудачу с проколом Барьера между
мирами. Энергия, не в силах проломить барьер, мгновенно
высвободится здесь. Будет небольшой вакуумный взрыв. В
образовавшейся воронке поместятся пять таких зданий, как наш
институт.
Все мы мечтали о хотя бы крохотной приемной камере на "той
стороне". Перемещение было бы безопасным, а энергии требовалось
бы в десятки раз меньше. Теперь же я нервничал, боялся
шевельнуться, чтобы не повредить хрупкую аппаратуру. Все в
первый раз!
Для гостей платформа, на которой я находился, была всей
установкой, но мы помнили о трех подземных этажах, начиненных
сложнейшей аппаратурой, которую своими руками собрали и
установили за пять долгих лет. Для Кременева это были
мучительнейшие годы, он говорил с горечью:
-- Руки опускаются с рохлями... Зачем только живут? Тратят
драгоценнейшее время на рыбалку, баб, хоккей по телевизору...
Уйти бы в оборонную промышленность. И средств больше, и
сотрудники не спорят со старшими по званию.
