старинный дом.
Не имея ни компаса, ни часов, я мог лишь весьма приблизительно
ориентироваться по солнцу. Поначалу я, кажется, довольно сильно забрал к
востоку и вскоре оказался в самой сердцевине бесплодных земель. Здесь не
росло ни деревца; лишь кое-где на глинистой почве торчали чахлые кустики
да пучки желтой травы. За несколько часов пути по этой местности я не
заметил ни малейших признаков воды; единственной попавшейся мне дичью были
ящерицы. Я шел дальше, полагая, что вскоре пересеку бесплодную зону и
окажусь достаточно близко к джунглям, чтобы найти воду, и в то же время
достаточно далеко от них, чтобы избежать нежелательных встреч с их
обитателями. Однако я шел и шел, а пейзаж становился все более унылым.
Теперь-то я понимаю, что, неверно оценив положение солнца, вслед за ним
отклонился к югу и шагал прямиком в пустыню.
Большую часть пищи и воды я употребил в первый же день; осталось
только несколько фруктов и четверть фляги. Я все еще полагал, что вскоре
смогу пополнить свои припасы. Утром второго дня я проснулся совершенно
разбитый - по всей видимости, накануне мне напекло голову. Странное дело,
но я только в тот момент вспомнил об этой опасности и, отрезав от торбы
большой кусок материи, сделал себе что-то вроде чепца - должно быть, со
стороны это выглядело нелепейшим образом. К полудню местность оставалась
все такой же безжизненной, однако на горизонте я заметил нечто,
показавшееся мне извилистым руслом реки. Я ускорил шаг и часа через два,
обливаясь потом, вышел на берег. Но увы! Река давным-давно пересохла; ил,
покрывавший некогда дно, обратился в серую пыль, уже почти разметанную
ветром. Бормоча проклятия, я спустился по песчаному откосу. Положение
становилось серьезным. Я понял, что зашел уже достаточно глубоко в пустыню
и петляния к западу или востоку вряд ли пойдут теперь на пользу. Выходило,
что я слишком легкомысленно отнесся к приготовлениям, отправляясь в путь.
Но мысль о том, чтобы повернуть назад, привела меня в ярость. В конце
концов, рассудил я, какая-то трава здесь кое-где все-таки растет, а
значит, рано или поздно я найду воду - и, сделав последний глоток из
фляги, принялся взбираться на противоположный берег.
Я действительно нашел воду - уже ближе к вечеру. Это было маленькое
озерцо, почти лужа, обросшее по краям каким-то пожелтевшим тростником.
Вода в нем была теплая, солоноватая и вообще противная на вкус. Отчаянно
надеясь, что ее недостатки исчерпываются этим и в ней нет ничего, опасного
для жизни, я напился и наполнил флягу.
На третий день пути мне вновь был преподнесен пренеприятный сюрприз.
Я полагал, что забрался уже в самое сердце пустыни; однако к полудню стал
замечать, что камни, растрескавшаяся глина и пыль все более уступают место
сплошному песку, на котором не росло ни кустика; а вскоре впереди
замаячили и барханы. Значит, настоящая пустыня только начиналась. И,
естественно, я не мог даже приблизительно судить о том, где она
заканчивается. Сейчас я сам удивляюсь, что не повернул тогда назад: лезть
очертя голову в пески с одной початой флягой воды и вовсе без пищи было
чистым безумием. Но мною, вероятно вследствие жары и усталости, владела
какая-то особенная упорная злость, не считавшаяся с доводами рассудка.
Кому-то удавалось пересечь эту пустыню, раз слухи о людях, живущих за ней,
дошли до мутантов - и это соображение перевесило в моих глазах все прочие.
По счастью, мне хватило ума перестроить свой суточный график: я шел всю
ночь, перенеся отдых на жаркие дневные часы.
Весь четвертый и пятый день я карабкался с бархана на бархан,
по-прежнему ориентируясь по солнцу и отчаянно стараясь растянуть запас
воды. Голова гудела от жары, на лице и руках облезала обожженная кожа;
вдобавок ко всему мои убогие сандалии не могли должным образом защитить
ноги от раскаленного песка. На исходе пятого дня я выпил последнюю каплю
воды. Теперь дороги назад не было: учитывая, что силы мои с каждым днем
уменьшались, я едва добрел бы до северной границы песков.
Шестой день был сплошным кошмаром. Голова моя словно наполнилась
расплавленным свинцом, а рот - ватой. Глаза болели от нестерпимо яркого
света и пыли. Несколько раз я падал, взбираясь на на бархан, и сползал по
склону вниз. Удивительно, что я всякий раз поднимался. Еще более
удивительно то, что я все еще как-то ориентировался по солнцу и не
принялся кружить на одном месте, как это часто бывает в таких случаях.
Постепенно я впадал в полное отупение, и даже мысль о скорой гибели не
слишком пугала меня, но все-таки я шел - а кое-где и полз - вперед.
Предрассветная прохлада немного освежила меня, но ненадолго. Было
еще, должно быть, не позже десяти утра, когда я свалился у подножия
очередного песчаного холма и погрузился в полусон, полуобморок.
Я выныривал из забытья долго и тяжело; когда же наконец ясность
сознания вернулась, я понял, что этот день станет последним. Констатировав
это с некоторым даже облегчением, я принялся собирать свои вещи. Как раз в
тот момент, когда я вытаскивал из песка арбалет, по склону бархана ко мне
скользнула тень. Я вскинул голову и увидел силуэт, поднимавшийся из-за
песчаного гребня; пока видны были только голова и плечи.
Мое полумертвое состояние моментально улетучилось. Я быстро вложил
стрелу и натянул тетиву (арбалеты мутантов весьма совершенны по своей
конструкции и приводятся в боевую готовность почти мгновенно). Незнакомец
тем временем полностью поднялся на гребень. В тот момент я не обратил
внимания ни на его лицо, ни на одежду; я видел лишь, что он тоже вооружен
арбалетом.
Удивительное дело, но ни одному из нас не пришло в голову окликнуть
друг друга, вступить в переговоры, хотя бы опустить оружие в знак мирных
намерений. Каждый только видел арбалет в руках другого и торопился
выстрелить первым. Это удалось ему.
Однако стрела прошла высоко над моей головой. Осознав, что
промахнулся, он хотел отступить назад, за гребень, но я уже спустил
тетиву. У меня не было возможности хорошо прицелиться; это была чистая
случайность, что стрела вонзилась ему в грудь. Он нелепо взмахнул руками и
скатился по склону бархана к моим ногам.
Он был еще жив, когда я поспешно его обыскивал. Вот и фляга; но,
откупорив ее, я убедился, что она так же пуста, как и моя собственная. Я
зарычал от отчаяния; а потом, взглянув в его закатывающиеся глаза,
решительно вытащил нож и взрезал артерию у него на шее, припадая ртом к
ране. Я высасывал его теплую, с металлическим привкусом кровь, пока она
еще текла. Наконец я выпустил безжизненное тело, и оно упало на песок.
Этот жуткий напиток придал мне сил. Поднявшись, я перешагнул через
труп и побрел вверх по склону бархана.
Оказавшись на гребне, я увидел город.
45
Это был город моей эпохи, один из крупных городов Проклятого Века -
вернее, то, что от него осталось за семь столетий. Ни одно здание, ни один
из величественных небоскребов не уцелел полностью. Повсюду, точно гнилые
зубы, торчали развалины. Часть их, вероятно, уже поглотили волны
наступающего с севера песчаного моря. Однако натиск барханов сдерживали
заросли какого-то серого колючего кустарника, покрывавшего южные склоны.
Видимо, здесь было уже не так плохо с водой.
Некоторое время я разглядывал с гребня расстилавшиеся передо мной
руины, пытаясь обнаружить какие-нибудь признаки жизни. Не обнаружив
таковых, я двинулся вперед, на всякий случай перезарядив арбалет и держа
его наготове.
Вблизи город выглядел таким же мертвым, как и издали. Прежние улицы
были погребены под многометровым слоем обломков, щебня, глины и песка, так
что дома начинались этажа с третьего-четвертого, насколько я мог судить,
заглядывая в оконные проемы, и редко превышали в высоту десять - от нового
уровня земли - этажей. Дальше - а часто и от самой земли - начиналось
бетонное крошево, заржавелые обломки арматуры, кое-где еще блестели чудом
уцелевшие осколки стекла и болтались рваные оплетки кабелей. Тут и там
груды мусора на месте рухнувших зданий преграждали путь. Где-то можно было
увидеть разбитую ванну или почти целый унитаз, где-то - раскуроченный сейф
или ржавый остов холодильника. В некоторых местах под слоем пыли
угадывались пластиковые корпуса бытовых приборов; дерево рассыпалось в
труху, бетон искрошился в пыль, железо съела ржавчина, и один лишь пластик
пребудет вечно. Я не видел ни одного автомобиля - если от них что и
сохранилось, то оно покоилось теперь глубоко под моими ногами. Не заметил
я и скелетов, хотя их в развалинах, конечно, было множество. Но за
столетия пыль все укрыла своим саваном, а я не слишком старательно
рассматривал содержимое руин. Многие из них поросли уже серой колючкой и
мало отличались от природных холмов.
Опасливо косясь на грозящие рухнуть стены, я пробирался все глубже в
город, надеясь обнаружить следы его обитателей - ведь убитый мной человек,
несомненно, пришел отсюда. Но всюду царил все тот же дух старой,
семисотлетней смерти, дух всепобеждающей энтропии. Лишь несколько раз при
моем приближении с дороги метнулись какие-то мелкие существа - я даже не
успел разглядеть, крысы это или большие ящерицы. Очевидно, они боялись
человека; но сам этот факт ни о чем не говорил - отчего бы им не бояться
столь крупного в сравнении с ними животного, даже если они его раньше и не
видели?
Неожиданно я увидел впереди торчащую из земли руку - не кисть
скелета, а вполне полноценную конечность. Подойдя ближе, я убедился, что
это рука статуи. Я склонился над ней, размышляя, монумент какому из героев
Соединенных Республик находится теперь у меня под ногами.
- Руки вверх! - раздалось внезапно за моей спиной.
Я попытался обернуться, но тот же голос приказал:
- Не рыпайся! И положь дуру!
Я понял, что речь идет об арбалете, и осторожно опустил оружие на
землю.
- Так. И не дергайся, - предупредил еще раз голос. - Нас трое.
Блефовал он или нет? Я решил не рисковать. Кто-то подошел сзади и,
пока я стоял с поднятыми руками, принялся меня обыскивать. Конфисковав нож
(второй я еще раньше потерял в пустыне), он велел мне - на этот раз другим
голосом, из чего я заключил, что их как минимум двое - заложить руки за
спину и тут же связал их тонкой веревкой. Только после этого я получил
возможность рассмотреть обитателей города.
Их было действительно трое, и всех троих отличала колоритная
внешность. Одеяния их состояли из потертой, местами залатанной кожи и
каких-то лохмотьев; поверх всего этого висели цепочки, браслеты, амулеты
из кусков металла. Первый - тот, что командовал - держал в руках некий
неуклюжий самопал - аркебузу, мушкет или что-то в этом роде. Это было
первое огнестрельное оружие, увиденное мною у жителей теперешней эпохи;
впрочем, не уверен, что оно в самом деле стреляло. У "мушкетера" была
оригинальная прическа: левая половина головы полностью выбрита, зато
волосы с правой половины длинными грязными космами ниспадали на плечо.
Распахнутая кожаная куртка без рукавов открывала непристойную татуировку
на груди парня. Второй - тот, что связал мне руки - был негр или
темнокожий мулат. На боку у него висела шпага - самая настоящая дворянская
шпага, какие носят вместо тяжелых мечей городские аристократы. Третий
производил самое жуткое впечатление. Его совершенно лысая голова была
обезображена: палач вырвал ему ноздри и выжег клеймо на лбу, кроме того,
через все лицо тянулся необычайно глубокий шрам. Левой кисти он тоже
