к рулю, оборвался и болтается в воздухе. Самолет был неуправляем.
Сказались столетия, протекшие с момента его постройки.
Уже почти у самого горизонта я увидел берег и крохотную фигурку Лоута
у самой кромки обрыва. Мне показалось, что он махал руками, но с такого
расстояния я уже не мог разглядеть точно. Таким я увидел его в последний
раз.
Ветер нес самолет в открытое море.
52
Возможно, человек более отчаянный на моем месте устремил бы аэроплан
вниз (сохранившиеся рули позволяли это сделать), с тем чтобы искать
спасения в воде. Конечно, шансов на спасение в штормовом море в нескольких
милях от берега (и притом берега скалистого, грозящего смертью всякому,
кто окажется возле него в такую погоду) - шансов этих фактически не было.
Но в открытом океане их не было тем более. До соседнего континента тысячи
миль; даже если ветер перейдет в ураган, и мой биплан это выдержит, ему не
преодолеть и десятой доли этого расстояния. Что, кроме гибели, могло
ожидать меня посреди океана, воды которого уже сотни лет не бороздит ни
один корабль? Словом, положение было совершенно безвыходным. Так или
иначе, я предпочел скорой гибели гибель более отдаленную, и, вместо того
чтобы снижаться, еще увеличил высоту, дабы после остановки двигателя иметь
еще запас на планирование.
Не знаю, сколько времени длился этот полет и с какой скоростью я
летел; у меня не было никаких ориентиров, кроме безбрежного штормового
океана. Самолет здорово болтало, и я всерьез боялся, что он развалится.
Хлынул дождь, настоящий ливень; потоки воды хлестали мне в лицо (точнее,
это я, двигаясь по ветру, настигал их), и в какую-нибудь минуту я вымок до
нитки. Периодически ходившие внизу водяные горы озарялись вспышками
далеких молний, но ветер нес меня впереди грозового фронта - это был,
пожалуй, единственный положительный момент в моем положении.
Наконец настал миг, который неминуемо должен был настать. Двигатель
начал чихать и через пару минут заглох окончательно. Вцепившись в рычаги,
я планировал вниз. Это оказалось труднее, чем я предполагал; просто чудо,
что аэроплан не развернуло хвостом вперед, не бросило в штопор. В какой-то
момент я чуть не сорвался в пике, но над самой водой мне удалось выровнять
машину почти горизонтально. В следующее мгновение аэроплан зацепил
передними колесами пенистый гребень и зарылся носом в следующую волну. Я
спрыгнул в воду. Белая пена окатила погружающееся крыло; в последний раз
мелькнул над водой хвост с болтающимися рулями, и самолет скрылся в
пучине. Последний рудимент цивилизации...
Я сбросил куртку и стащил под водой сапоги, готовясь к новому, столь
же очевидно бессмысленному этапу борьбы. В открытом море, где человеку не
угрожает опасность быть разбитым о скалы, он даже и в шторм может
продержаться достаточно долго. Ведь тело человека легче воды; стало быть,
главное - сохранять хладнокровие, правильно дышать и не нахлебаться.
Периодически можно отдыхать, ложась на спину. Все это, разумеется, просто
в теории; на практике пенные гребни так и норовят захлестнуть тебя, а
дождь отнюдь не улучшает положения.
Итак, я продолжал отчаянно цепляться за жизнь. Когда я погибал от
жажды и зноя в пустыне, то фактически смирился со своей участью, ибо воля
к жизни оставляла меня вместе с силами и ясностью сознания. Теперь же мое
физическое состояние было вполне удовлетворительным, и я не прекращал
борьбы; однако в мозгу уже шевелилась утешительная мысль, что, как только
силы иссякнут, исчезнет и желание бороться за жизнь.
Так прошло несколько часов. Я сел в кресло пилота в середине дня, а
теперь уже стемнело. По всему телу разлилась ноющая усталость; вдобавок,
несмотря на тропические широты, все время находиться в воде было холодно.
Я все чаще сбивался с дыхания и глотал горько-соленую воду; в горле от нее
стояла изжога, щипало глаза и в носу. Я понимал, что, по всей видимости,
мне осталось еще два-три часа; и, кажется, более всего меня волновала не
столько неизбежность гибели, сколько то, что, по моим представлениям,
смерть захлебнувшегося довольно мучительна.
Вдруг в какой-то момент, в очередной раз поднятый на гребень волны, я
увидел впереди какую-то темную полосу, явно отличную от моря и неба.
Сперва я решил, что мне мерещится, но через несколько секунд снова
различил те же смутные очертания. Берег? Откуда здесь берег? Неужели волны
сыграли со мной шутку и вынесли обратно к материку? Нет, это было
совершенно невозможно. Значит, остров.
Апатия, уже овладевавшая мной, исчезла в одно мгновение; мне даже
показалось, что в мышцы снова вернулась сила. Я принялся грести в
направлении неизвестной земли, больше всего опасаясь, что волны пронесут
меня мимо. В скором времени прямо по курсу я различил страшные белые
буруны, означавшие скалы; такие же буруны пенились левее. Я понял, что
между ними имеется достаточно широкий проход, и поплыл туда. Мне повезло:
хотя волны и сносили меня в сторону, однако мне удалось проскочить слева
от ревущих бурунов, окатывавших хлопьями пены торчавшие из воды камни.
Море вдруг стало значительно спокойнее; я понял, что очутился в бухте.
Из последних сил я доплыл до берега и, пребольно стукнувшись коленом
о какой-то камень, выполз на песчаный пляж. Я понимал, что на неизвестной
земле меня может поджидать множество опасностей, от хищников до дикарей.
Но я был не в состоянии даже встать; все, на что меня хватило - это
отползти подальше от кромки прибоя, чтобы тут же провалиться в сон.
Когда я проснулся, солнце стояло уже высоко. Я поднялся, отряхивая
песок, и с удивлением огляделся. Остров явно был обитаемым, и жили здесь
отнюдь не дикари - или, во всяком случае, не только дикари. По пологому
склону к морю спускалась широкая лестница; последние ее ступени уходили в
воду - об одну из них я, очевидно, и ударился накануне. Наверху лестница
завершалась площадкой перед открытыми воротами; их створки украшало
чугунное литье, а столбы - резьба по камню. Налево и направо от ворот шла
невысокая каменная ограда, оканчивавшаяся двумя башенками; из бойницы
каждой торчал позеленевшей ствол небольшой пушки. Это грозное оружие
представляло собой определенный контраст с гостеприимно распахнутыми
воротами; но я поверил воротам, а не пушкам, и стал подниматься по
лестнице.
С каждым шагом мне все более открывалась панорама величественного
здания, и, наконец, когда я вошел в ворота, оно предстало мне во всем
своем великолепии. Могучие угловые башни и стройные островерхие башенки,
колоннады, портики и висячие галереи, скульптуры, поддерживающие балконы и
украшающие крыши - несмотря на некоторую эклектичность, все это выглядело
удивительно гармонично и совершенно. Могу с уверенностью сказать, что
никогда, тем более в теперешнюю эпоху, я не видел более замечательного
произведения архитектурного искусства.
Меж тем видны были и признаки запустения: между плитами мощеного
двора буйно пробивались трава, какие-то тропические лианы взбирались
кое-где по стенам, цветные стекла витражей не блестели на солнце из-за
налипшей грязи, а изящное кружево декоративных решеток, как я убедился,
покрывал налет ржавчины. Однако мне не верилось, чтобы такой великолепный
дворец был совершенно покинут, как это случилось, например, с мастерскими
в пещерах. Возможно, это впечатление основывалось всего лишь на открытых
воротах.
По мраморным ступеням крыльца я поднялся к дверям и потянул массивную
ручку в виде львиной головы. Тяжелая дверь отворилась с тоскливым скрипом,
и я вступил внутрь.
Внутри запустение было еще заметнее. Роскошное убранство просторных
зал поблекло; мозаики и фрески потускнели и местами осыпались, пыль и
плесень покрыли картины и гобелены, деревянная мебель рассохлась и
пострадала от жуков-точильщиков. Кисейные занавеси и покрывала рассыпались
в прах; с выступов мебели и граненых подвесок люстр свисали седые космы
паутины. Переходя из залы в залу, я все более убеждался, что дворец давно
уже не обитаем; ничем не нарушенный толстый слой пыли говорил об этом
яснее всех прочих признаков упадка.
Наконец, пройдя наискосок через первый этаж главного корпуса, я
поднялся по плавно закругленной лестнице на второй этаж. Снова передо мной
открылась анфилада комнат; сквозь пыльное стекло двери слева от меня
пробивались солнечные лучи. Я отворил дверь и оказался на открытой
террасе. Снизу доносился шум моря - очевидно, терраса выходила не в бухту,
а на обрывистый берег по другую сторону ограждавшего бухту мыса.
В высоком кресле у балюстрады сидел человек.
Он сидел спиной ко мне, и я мог различить лишь лежащую на
подлокотнике руку и ноги в невысоких сапогах; но этого было достаточно,
чтобы понять, что это не скелет.
- Здравствуйте, - сказал я на языке Соединенных Республик.
Сидевший не шевельнулся и ничего не ответил. Тогда я подошел ближе и
заглянул ему в лицо.
Передо мною был император Элдерик.
53
Длинные седые волосы ниспадали на его плечи; на высохшем коричневом
лице мумии застыла полуулыбка. Конечно, смерть сильно исказила черты,
виденные мною на одной из гравюр в библиотеке герцога; однако мне кажется,
что именно так он и умер - утомленно прикрыв глаза, с легкой улыбкой на
устах. Солнце и соленый ветер защитили тело от полного разложения; триста
лет мертвый хозяин дворца, сидя в любимом кресле над берегом моря,
дожидался своего преемника.
Так вот, значит, где расположено место, недоступное ни воину, ни
варвару, ни дикому зверю! Во времена Элдерика еще существовали морские
суда, но уже тогда они были редкостью; дальнейший же упадок мореходства
полностью отрезал остров от мира. Благодаря удивительному стечению
обстоятельств я проник в одну из самых загадочных тайн теперешнего мира;
но миру не суждено об этом узнать.
Я решил, что похороню императора, как только закончу обследование
дворца. Здание это весьма обширное; многим людям показалось бы жутким жить
здесь в одиночестве. Но Элдерик, очевидно, не относился к таким людям, как
не отношусь к ним и я. Впрочем, я подумал, что вряд ли император
переселился сюда совершенно один; прекрасный тропический климат и
великолепный дворец, не говоря уже о личной преданности, должны были стать
достаточными стимулами для некоторых слуг, чтобы последовать за своим
господином. Дальнейшие исследования показали, что так оно и было: в
одичавшем саду за дворцом я обнаружил несколько простых надгробий. Все
имена на них были именами простолюдинов - ни одного дворянского титула.
Никто из аристократов не пожелал последовать в изгнание за своим
императором; я подумал, как же ему было одиноко без общения с людьми
своего круга. Какие еще занятия мог подыскать он себе на острове? Охота?
Рыбная ловля? Ухаживание за садом? Негусто для человека умного и
образованного. Впрочем, он пережил всех своих слуг; значит, жизнь его
здесь была чем-то наполнена.
Несмотря на протекшие столетия, дворец утратил не так уж много из
своего великолепия. Часть произведений искусства, правда, сильно
пострадала от времени; зато с других достаточно лишь стряхнуть пыль.
Вообще хорошая уборка многому здесь может вернуть первоначальный вид. В
подвалах дворца я обнаружил великолепное четырехсотлетнее вино - те особые
сорта, которые даже и за столетия не теряют своих достоинств, а скорее
наоборот. Нашел я также кое-что из одежды, некоторые не слишком
