Впрочем, по этому поводу ученик мой ответил однажды - на замечание:
"Не ковыряй в носу, меня тошнит!" - "А вы не смотрите". Совершенно в
точку: меня же тошнит - мои, стало быть, и проблемы. Нет такого закона -
в носу не ковырять.
Пересеклись как-то с Канюкой: он - в штаб, я - в лес.
- А почему ты пешком все время ходишь, Ленчик?
Хороший вопрос. Мог ведь и поинтересоваться, почему я с подъемом не
встаю, на разводе не бываю.
- Геморрой замучил, гражданин начальник. Только ходьбой спасаюсь.
- Правда, помогает? - живое участие чувствую: брат по несчастью.
- Да, если острого не есть - утихает.
- Надо же, я десять лет с этим делом - и не знал. Свечами перебива-
юсь.
- Так вам - куда ходить. Здесь длинные дистанции нужны.
- Верно, верно. Гублю себя своей работой, пора на заслуженный отдых.
- Все там будем, гражданин начальник.
- Ну-ну, ты развеселился, я смотрю. Лучше скажи, зачем кубатуру уре-
заешь?
Бригадиры жалуются.
- Клевещут. Зачем мне их кубы, в карман не положишь.
Вот: минутку всего побазарили, а я два фуфла задвинуть успел. Гемор-
рой, конечно, присутствует, но не потому я не езжу, а с кубами - это у
нас так и задумано, чтоб жаловались на меня бугры: лучший способ отвести
подозрения в приписках.
Ничего, Бог правду видит, а ментам - не обязательно. И так на себя
много лишнего берут.
Правда же, несказуемая правда - в моем психическом заболевании. Смеш-
но и помыслить такое объяснение:
- Клаустрофобия у меня, гражданин начальник.
Зэкам не полагается недугов с такими названиями. И геморрой-то - на-
хальство с моей стороны, сидячая ведь хворь, а я не шофер.
Но здесь причина мне понятна: полдетства с книжкой на стульчаке, са-
мое место почитать без помех. С клаустрофобией сложнее. Отвлеченно еще
на зоне набегало - чувство безысходной запертости, - не личной, а пого-
ловной: в теле, в мире...
Как-то так брезжило: ну да, можно и с Земли улететь, но свобода -
когда ты сразу везде, и вот это - недостижимо. Умирай, воскресай - бес-
полезно, а с этим - и в загробье не лучше. Если ты в одной точке - зна-
чит, не в другой, и все тут, тюрьма - во веки веков. Что пространства
уже не будет - нам ведь не обещано.
Впрочем, надо перечитать повнимательней.
Но болезни еще не было. По-настоящему, пожалуй, в столыпине подцепил
- когда на оправку часа четыре допроситься не мог. И вот - скрутило, на-
конец: помираю в машине. С водилой рядом, то есть зная, что остановит в
любой момент при надобности - пожалуйста, хоть целый день. В кузове -
тут же припадок. Внешне-то ничего, креплюсь, но эти сорок минут или час,
если ехать все же приходится, - морская болезнь - просто насморк в срав-
нении.
Потом уже расползлось на все подобное: поезда, самолеты. В метро то-
же: от станции до станции - полутруп. (В Москве полегче: там перегоны
короткие.) Да и комнату - если снаружи ее запереть - не могу переносить.
Словом, любое, откуда по своей воле нельзя выйти когда угодно. А если на
туловище распространится? Жду с ужасом. Оно ведь тоже - вроде комнаты.
Или самолета. Срочно пора йогу практиковать - одно и мешает: то рифмы,
то мемуары. Впрочем, не это ли и спасает?
Дохожу до площадок, Геша уже в будке сидит, мастерит флюгер. Тоже
невроз у парня: не может без дела, руки должны быть заняты.
- Как тебе, Леня? - показывает пропеллер на вертушке. - Я петушка хо-
тел, потом доехал: стремак - петух на будке.
- Подумаешь. Кто чего скажет.
- Да не скажут - самому смешно просто.
Приладил над дверью.
- А не взлетим, Геш? Побег припаяют.
- Нет, не получится. Балласта много.
Меня, что ли, имел в виду?
XXXVIII Устал от вечного зуда в голове. Нет, не завшивел (волосяной и
не было на поселке
- хитрые твари: что толку заводиться, если персонажа бреют чуть не
каждый месяц?
Бельевая - это да, на чужую шконку присядешь - не оберешься потом), -
внутри зудение. Мозг все какие-то иксы вычисляет. Никто не плотит за это
- так он на общественных началах, деятель неуемный. Потому особо люблю
минуты, когда хмурый смысл отлучится ненадолго - и сердце шалит, захле-
бывается от радостной бесцельности существования... А лучше бы - вовсе
не заводился. Как бы наладиться потверже - чтоб ничего впереди, никакой
перспективы? Не дано, увы. Все равно конец срока маячит - вот и ждешь,
дни считаешь. А потом оказывается: дни, которые зачеркивал с таким кай-
фом, - и были самые благодатные. Ну, зато теперь занятие - реставриро-
вать, крестики стирать.
26 августа справил я день рождения. Игорек мне боты подарил, а Гарик,
в Красновишерск на днях катавшийся, вышустрил там где-то рекламный пла-
кат фильма "Хорошо сидим!" (Да, шел такой фильм, только третьим экраном
почему-то - в Питере не показывали.) Три ханурика изображены в кроко-
дильской манере и поверх - название. Я прикнопил над шконкой - весь ба-
рак на экскурсию пришел. На следующий день Донос оторвал, конечно.
Эх, потому и ждешь звонка - ради этих картин лелеемых: трясет меня с
утра, гаденыш, шизняком грозит - медленно, сонно одеяло приподнимаю (на-
деюсь, не подведет фитюлька, напружена будет, как обычно): "Поцелуй -
тогда встану". И жестом - куда поцеловать, если не поймет сразу.
Не сбылось, не хочу выдумывать. Не Донос дежурил в день моего осво-
бождения, да и, честно сказать, последние недели даже он меня не будил.
А 27 августа - потому и запомнил, что после дня рождения сразу - наш-
ли Юрка Воронина. Вернее, сам нашелся: всплыл и прибился к бережку,
где-то за Арефой, вниз по Вишере.
По наколкам идентифицировали, лица там не было практически - снесено
дробью в упор. После формальностей этапники закопали на серебрянском по-
госте - хорошее, кстати, место: березки, тихо, сухо.
Повязали по этому делу Володьку Ленусиного. До нас дошло, что и не
отпирался парень, вроде как ждал только случая признать вину. Самому
сдаваться глупо, конечно, но и жить с этим - тяжело, понимаю.
Володька! Если б знал я заранее, что так обернется - я б тебя главным
героем сделал. Теперь-то поздно уже, не с начала же начинать.
Впрочем, поскольку я не в курсе, по пьяне ты пальнул или в трезвом
уме - слегка тускнеет мой интерес. (Если по пьяне - то совсем не инте-
ресно.) Но вот с кем ты трупешник в Вишеру сплавлял - за это бы дорого
дал, чтоб выяснить. Одному неподсильно, без транспорта не обошлось. Со-
бянин, что ли, посодействовал? А Ленуся? Она-то как здесь, каким боком?
Кроме Володьки, никого даже на допросы почти не дергали. Так, по разу
Ленусю да соседей - это мне потом Серега Перчаткин рассказывал, когда я
к нему зашел после откидки. Странно немного - убийство все-таки, хоть и
зэка. Значит, по Володькиной версии - без подельников, без свидетелей,
всех отмазал. Ну, и молодец. Семеру на уши повесили - убийство на почве
ревности, легкая статья, по одной трети на химию идет. Не то что моя -
ни амнистий, ни льгот, кроме поселка. Надо, ребята, сначала кодекс изу-
чать, потом за дело браться. А то вот задним умом только и крепчаем.
Правда, двухстволки у меня все равно под рукой не было. Теперь имею,
после бати осталась, зато жены нет и хахалей, соответственно, - не в ко-
го стрельнуть. Ну, еще не вечер, пусть лежит пока на антресолях, дозре-
вает.
В начале сентября Гарика перевели на Сыпучи - другое поселение, пог-
луше, километров сорок от нас. Письмишко от него получил вскоре - хвалил
очень сыпучевский лес, такие дубаны, дескать, в Серебрянке и не снились.
"А угадай, кто тут замполитом? - Наш - помнишь, который зимой сбежал.
И Котря с ним, только не работает нигде, дома сидит. Вообще тут скучнее,
Ленчик, баб нет почти, один магазин всего, но продавщица уже под седлом,
не пристроишься. Зато бухалом торгует - почти открыто, крутой бизнес.
(Мне это письмо ребята передали, так бы Гарик не пустился в подробности
- цензуруют же нашу корреспонденцию.) Режимник хотел с обыском к ней -
она на всю деревню его жене орала: "Пусть придет только, я ему в фуражку
столько насру - не утащит!" Душевная женщина, жаль, покороче не сой-
тись", - в таком духе страницы три. Гарик ведь и там мастером, времени
навалом, а уши свободные еще не нашел, как я понял. Потом были три-четы-
ре весточки, но посуше - потому что по почте.
Вдвоем нам непривычно, скучновато с Игорьком семействовать - взяли мы
третьего, Славика. Мой ровесник, из Ростова, веселый парень, здоровенный
казачина, а главное - два раза успел до тюрьмы жениться, и обе жены к
нему теперь приезжали поочередно. Славик-то им хитроумный график соста-
вил - чтоб не столкнулись, но хозяин выдал: рассказал второй о первой. И
все увещевал многоженца: нельзя, мол, пора определиться. Славик кивал
усиленно, но письма с поцелуями продолжал слать обеим. Так с ними и на-
до, между прочим, - женщины только в полигамии свое место осознают. А
как признаешься: ты у меня одна - всё, на голову садятся.
Погорячился Владимир с выбором религии - к мусульманству получше сто-
ило присмотреться. "Руси, - говорит, - веселие есть пити", - так оттого
и пьем, что эти на голове сидят. Тысячу лет уже за Красное Солнышко
расхлебываем.
XXXIX Иногда самого себя спрашиваю: ты это в шутку или всерьез? И,
подумав, отвечаю по-еврейски - вопросом на вопрос: а вся жизнь - в шутку
или всерьез? Для серьезности - слишком много игры, для игры - слишком
много серьезности. (Это один дядька знаменитый так про шахматы сказал.)
Но жизнь - такой и должна быть.
Какой же серьез, если столько вещей выше разумения - а ему одному
серьез и нужен, но и какая ж игра, если правил мы не знаем и своих не
установишь.
Вот - без абстракций: даже Уголовный кодекс не нами составлен. И это
бы ладно, но и такой-то - никто не читал толком. В школьные хрестоматии
надо включить, как завершение программы. А сзади на обложке курсивом
пустить - из Экклезиаста: "Что сверх всего этого, сын мой, того бере-
гись: составлять много книг - конца не будет, и много читать - утоми-
тельно для тела".
Экклезиаст вот почему вспомнился: остался мне ровно год до звонка,
такой же круглый, катящийся - как и предыдущий. Осень - зима - весна -
лето - осень (в октябре освобождаюсь). Это и навевает соблазн циклизма:
"что было, то и будет, что делалось, то и будет делаться, и нет ничего
нового под солнцем. Род проходит и род приходит, а земля пребывает вове-
ки".
Так хорошо, покойно, гладко, кругло - хочется забыть, что 2000 лет
назад - кольцо разорвано. Нет больше повторяемости рода, и Земля не на-
веки, появилось другое средоточие: Лицо, неповторимое и вечное.
Но мы едва тянем, не в жилу. Вот это наше с Гариком - свинок выращи-
вать - в самой глубине - от желания избыть непосильное. Но не дано - об-
ратно, к роду, к земле, не уйти нынче в крестьяне, не надо себя обманы-
вать. Потому что их нет, некуда уходить, не в чем растворяться. В этой
стране одни пролетарии остались - чума ХХ века. Те, то есть, кто из рода
не вверх, а вниз выпал, и в школе кому втолковали (всеобщее же, обяза-
тельное): Земля исчезнет, все относительно. Жизнь
- одноразового использования: кольнулся - и в отключку.
Когда мне совсем невмоготу от пролетариев делается - я их на войне
представляю:
Гешу, например, пулеметчиком, Ваньку - танкистом. Помогает! Дойдем до
Берлина, никаких сомнений. Только потом ведь обратно, на круги своя...
Ничего, где чума - там и пир. Залог бессмертья. Но я все же предпочи-
таю поэтов:
может, душу твою и погубят - но кирзачом по почкам не настучат.
Нет, это не мне - это с нижнескладскими Ванька сцепился, в зоне уже,
вечером. Он моим грифелем приемщицким на торцах написал: "Привет, абори-
гены!" - а те отказались воз разделывать. (Вывозка в тот же день была.)
Обиделись, решили почему-то, что "аборигены" - это масть, вроде гребней.
