жаркую бахрому изогнутых перьев, скользящих сквозь пальцы мои,
как пушистые цветы, я стонал, я метался, я в исступленье
вымаливал подаянье, но ангелы шли вперед и вперед, не замечая
меня, обратив ввысь точеные лики. Стремились их сонмы на
райский праздник, в нестерпимо сияющий просвет, где клубилось и
дышало Божество: о нем я не смел помыслить. Я видел огненные
паутины, брызги, узоры на гигантских, рдяных, рыжих, фиолетовых
крыльях, и надо мной проходили волны пушистого шелеста, шныряли
бирюзовые птицы в радужных венцах, плыли цветы, срываясь с
блестящих ветвей... "Стой, выслушай меня",-- кричал я, пытаясь
обнять легкие ангельские ноги,-- но их ступни -- неощутимые,
неудержимые -- скользили через мои протянутые руки, и края
широких крыл, вея мимо, только опаляли мне губы. И вдали
золотой просвет между сочной четко расцвеченных скал заполнялся
их плещущей бурей; уходили они, уходили, замирал высокий
взволнованный смех райских птиц, перестали слетать цветы с
деревьев: я ослабел, затих...
И тогда случилось чудо: отстал один из последних ангелов,
и обернулся, и тихо приблизился ко мне. Я увидел его глубокие,
пристальные, алмазные очи под стремительными дугами бровей. На
ребрах раскинутых крыл мерцал как будто иней, а сами крылья
были серые, неописуемого оттенка серого, и каждое перо
оканчивалось серебристым серпом. Лик его, очерк чуть
улыбающихся губи прямого, чистого лба напоминал мне черты,
виденные на земле. Казалось, слились в единый чудесный лик
изгибы, лучи и прелесть всех любимых мною лиц -- черты людей,
давно ушедших от меня. Казалось, все те знакомые звуки, что
отдельно касались слуха моего, ныне заключены в единый
совершенный напев.
Он подошел ко мне, он улыбался, я не мог смотреть на него.
Но, взглянув на его ноги, я заметил сетку голубых жилок на
ступне и одну бледную родинку -- и по этим жилкам, и по этому
пятнышку я понял, что он еще не совсем отвернулся от земли, что
он может понять мою молитву.
И тогда, склонив голову, прижав обожженные, яркой глиной
испачканные ладони к ослепленным глазам, я стал рассказывать
свою скорбь. Хотелось мне объяснить, как .прекрасна моя страна
и как страшен ее черный обморок, но нужных слов я не находил.
Торопясь и повторяясь, я лепетал все о каких-то мелочах, о
каком-то сгоревшем доме, гдр некогда солнечный лоск половиц
отражался в наклонном зеркале, о старых книгах и старых липах
лепетал я, о безделушках, о первых моих стихах в кобальтовой
школьной тетради, о каком-то сером валуне, обросшем дикой
малиной посреди поля, полного скабиоз и ромашек, но самое
главное я никак высказать не мог -- путался я, осекался, и
начинал сызнова, и опять беспомощной скороговоркой рассказывал
о комнатах в прохладной и звонкой усадьбе, о липах, о первой
любви, о шмелях, спящих на скабиозах... Казалось мне, что вот
сейчас-сейчас дойду до самого главного, объясню все горе моей
родины, но почему-то я мог вспомнить только о вещах маленьких,
совсем земных, не умеющих ни говорить, ни плакать теми
крупными, жгучими, страшными слезами, о которых я хотел и не
мог рассказать...
Замолк я, поднял голову. Ангел с тихой внимательной
улыбкой неподвижно смотрел на меня своими продолговатыми
алмазными очами -- и я почувствовал, что понимает он все...
-- Прости меня,-- воскликнул я, робко целуя родинку на
светлой ступне,-- прости, что я только умею говорить о
мимолетном, о малом. Но ты ведь понимаешь... Милосердный, серый
ангел, ответь же мне, помоги, скажи мне, что спасет мою страну?
И на мгновенье обняв плечи мои голубиными своими крылами,
ангел молвил единственное слово, и в голосе его я узнал все
любимые, все смолкнувшие голоса. Слово, сказанное им, было так
прекрасно, что я со вздохом закрыл глаза .
Впервые рассказ был опубликован в газете "Руль" (Берлин) 7
января 1923 г.
Владимир Набоков.
Случайность
Он служил лакеем в столовой германского экспресса. Звали
его так: Алексей Львович Лужин.
Ушел он из России пять лет тому назад и с тех пор,
перебираясь из города в город, перепробовал немало работ и
ремесел: был батраком в Турции, комиссионером в Вене, маляром,
приказчиком и еще чем-то. Теперь по обеим сторонам длинного
вагона лились, лились поля, холмы, поросшие вереском, сосновые
перелески,-- и бульон, в толстых чашках на подносе, который он
гибко проносил по узкому проходу между боковых столиков,
дымился и поплескивал. Подавал он с мастерской торопливостью,
ловко подхватывал и раскидывал по тарелкам ломти говядины,-- и
при этом быстро наклонялась его стриженая голова, напряженный
лоб, черные, густые брови, подобные перевернутым усам.
В пять часов дня вагон приходил в Берлин, в семь катил
обратно по направлению к французской границе. Лужин жил, как на
железных качелях: думать и вспоминать успевал только ночью, в
узком закуте, где пахло рыбой и нечистыми носками. Вспоминал он
чаще всего кабинет в петербургском доме -- кожаные пуговицы на
сгибах мягкой мебели,-- и жену свою, Лену, о которой пять лет
ничего не знал. Сам он чувствовал, как с каждым днем все
скудеет жизнь. От кокаина, от слишком частых понюшек
опустошалась душа,-- и в ноздрях, на внутреннем хряще,
появлялись тонкие язвы.
Когда он улыбался, крупные зубы его вспыхивали особенно
чистым блеском, и за эту русскую белую улыбку по-своему
полюбили его двое других лакеев -- Туго, коренастый, белокурый
берлинец, записывавший счета, и быстрый, востроносый, похожий
на рыжую лису Макс, разносивший пиво и кофе по отделениям. Но
за последнее время Лужин улыбался реже.
В те свободные часы, когда яркая хрустальная волна яда
била его, сияньем пронизывала мысли, всякую мелочь обращала в
легкое чудо, он кропотливо отмечал на листке все те ходы, что
предпримет он, чтобы разыскать жену. Пока он чиркал, пока еще
были блаженно вытянуты все те чувства, ему казалась необычайно
важной и правильной эта запись. Но утром, когда ломило голову и
белье прилипало к телу, он с отвращением и скукой глядел на
прыгающие, нечеткие строки. А с недавних пор другая мысль стала
занимать его. С той же тщательностью принимался он вырабатывать
план своей смерти -- и кривой отмечал паденья и взмахи чувства
страха и, наконец, чтобы облегчить дело, назначил себе
определенный срок: ночь с первого на второе августа. Занимала
его не столько сама смерть, как все подробности, ей
предшествующие, и в этих подробностях он так запутывался, что о
самой смерти забывал. Но, как только он начинал трезветь,
тускнела прихотливая обстановка той или другой выдуманной
гибели,-- и было ясно только одно: жизнь оскудела вконец, и
жить дальше незачем.
x x x
А первого августа, в половине седьмого вечера, в
просторном полутемном буфете берлинского вокзала сидела за
голым столом старуха Ухтомская, Марья Павловна, тучная, вся в
черном, с желтоватым, как у евнуха, лицом. Народу в зале было
немного. Мутно поблескивали медные гири висячих ламп под
высоким потолком. Изредка гулко громыхал отодвинутый стул.
Ухтомская строго взглянула на золотую стрелку стенных
часов. Стрелка толчком двинулась. Через минуту вздрогнула
опять. Старуха встала, подхватила свой черный глянцевитый
саквояж и шумящими, плоскими шагами, опираясь на шишковатую
мужскую трость, пошла к выходу.
У решетки ее ждал носильщик. Подавали поезд. Мрачные,
железного цвета, вагоны тяжело пятились, проходили один за
другим. На фанере международного, под средними окнами, белела
вывеска: Берлин -- Париж; международный, да еще ресторан, где в
окне мелькнули выставленные локти и голова рыжего лакея,-- они
напомнили сдержанную роскошь довоенного норд-экспресса.
Поезд стал; лязгнули буфера; длинный свистящий вздох
прошел по
колесам. Носильщик устроил Ухтомскую в отделении второго
класса, -- для курящих,-- так старуха просила. В углу у окна
уже подрезывал сигару господин с нагим оливковым лицом, в
костюме цвета мэкинтоша.
Марья Павловна расположилась напротив. Медленным взглядом
проверила, все ли вещи ее на верхней полке. Два чемодана,
корзина. Все. И на коленях глянцевитый саквояж. Строго пожевала
губами.
Ввалилась чета немцев, шумно дыша.
А за минуту до отхода поезда вошла дама, молодая,
большим накрашенным ртом, в черной плотной шляпе,
скрывающей лоб. Устроила вещи и ушла в коридор. Господин в
оливковом пиджаке посмотрел ей вслед. Она неумелыми рывками
подняла раму, высунулась, прощаясь с кем-то. Ухтомская уловила
лепет русской речи.
Поезд тронулся. Дама вернулась в купе. На лице еще
"медлила улыбка, погасла, лицо стало сразу усталым. Мимо окна
плыли задние кирпичные стены домов; на одной была реклама:
исполинская папироса, словно набитая золотой соломой. В лучах
низкого солнца горели крыши, мокрые от дождя. Марья Павловна не
выдержала. Мягко спросила по-русски:
-- Вам не помешает, если положу саквояж сюда?..
Дама встрепенулась: -- Ах, пожалуйста...
Оливковый господин в углу напротив одним глазом глянул на
нее через газету.
-- А я вот еду в Париж,-- сообщила Ухтомская, легко
вздохнув.-- -Там у меня сын. Боюсь, знаете, оставаться в
Германии.
Вынула из саквояжа просторный платок, крепко им потерла
нос-- -слева направо и обратно.
-- Боюсь. Говорят, революция тут будет. Вы ничего не
слыхали?
Дама покачала головой. Подозрительным взглядом окинула
господина с газетой, немецкую чету.
-- Я ничего не знаю. Третьего дня из Петербурга приехала.
Пухлое, желтое лицо Ухтомской выразило живое любопытство.
Поползли вверх мелкие брови.
-- Да што вы!..
Дама сказала быстро и тихо, все время глядя на носок
своего башмачка;
-- Да. Добрый человек вывез. Я тоже теперь в Париж. Там у
меня родственники.
Стала снимать перчатки. С пальца скатился золотой луч --
обручальное кольцо. Она поспешно его поймала. -- Вот, кольцо
все теряю. Руки, что ли, похудели. Замолчала, мигая ресницами.
В окно, сквозь стеклянную дверь в проход видать было, как
взмывают ровным рядом телеграфные струны. Ухтомская
пододвинулась к даме:
-- А скажите,-- шумным шепотом спросила она,-- ведь им-то
теперь... плохо? А?
Черный телеграфный столб пролетел, перебил плавный взмах
проволок. Они спустились, как флаг, когда спадает ветер. И
вкрадчиво стаАи подниматься опять... Поезд шел быстро между
воздушных стен широкого, золотистого вечера. В отделеньях,
где-то в потолке, потрескивало, дребезжало, словно сыпался
дождь на железную крышу. Немецкие вагоны сильно качало.
Международный, обитый снутри синим сукном, шел глаже и
беззвучнее остальных. В ресторане трое лакеев накрывали к
обеду. Один, с серой от стрижки головой и черными бровями,
вроде перевернутых усов, думал о баночке, лежащей в боковом
кармане. То и дело облизывался и потягивал носом. В баночке --
хрустальный порошок фирмы Мерк. Он раскладывал ножи и вилки,
вставлял в кольца нераспечатанные бутылки-- и вдруг не
выдержал. Растерянной, белой улыбкой окинул рыжего Макса,
спускавшего плотные занавеси,-- и бросился через шаткий
железный мостик в соседний вагон. Заперся в уборной. Осторожно
рассчитывая толчки, высыпал холмик белого порошка на ноготь
большого пальца, быстро и жадно приложил его к одной ноздре, к
другой, втянул, ударом языка слизал с ногтя искристую пыль,
