пожмурился от се упругой горечи,-- и вышел из уборной пьяный,
бодрый,-- голова наливалась блаженным ледяным воздухом. Он
подумал, переходя между кожаных гармоник обратно в свой вагон:
вот сейчас легко умереть. Улыбнулся. Лучше подождать до ночи.
Жаль было сразу прервать действие упоительного яда. -- Давай
талоны, Гуго. Пойду раздавать. -- Нет, пойдет Макс. Макс это
делает быстрее. Держи, Макс. Рыжий лакей сжал в веснушчатом
кулаке книжечку билетов. Как лиса, скользнул между столиков.
Прошел в голубой коридор международного. Вдоль окон отчаянно
взмывали пять отчетливых струн. Небо меркло. В купе второго
класса старуха в черном платье, похожая на евнуха, дослушала,
тихо окая, рассказ о далекой, убогой жизни. -- А муж ваш --
остался? Дама широко распахнула глаза.
-- Нет. Он давно за границей. Так уж случилось. В самом
начале он поехал на юг, в Одессу. Ловили его. Я должна была
ехать туда, да не выбралась вовремя...
-- Ужасы, ужасы. И что же -- вы ничего не знаете о нем?
-- Ничего. Помню, решила, что он умер. Кольцо стала носить
на груди. Боялась, и кольцо отнимут. А в Берлине знакомые
сказали, что он жив, что кто-то видел его. Вот, объявление
поместила вчера в газете.
Дама торопливо вынула из потрепанной шелковой сумочки
свернутый газетный лист.
-- Вот, смотрите...
Ухтомская надела очки, прочла: "Елена Николаевна Лужина
просит откликнуться своего мужа, Алексея Львовича".
-- Лужин? -- сказала Ухтомская, отцепляя очки.-- уж не
Льва ли Сергеевича сын? Двое у него было. Не помню, как
звали...
Елена Николаевна светло улыбнулась:
-- Как хорошо... Вот это, право, неожиданно. Неужели вы
знали его отца?
-- Да как же, как же,-- самодовольно и ласково заговорила
Ухтомская.-- Лев Сергеич... Бывший улан... Усадьбы наши были
рядом. В гости приезжал.
-- Он умер,-- вставила Елена Николаевна. -- Слыхала,
слыхала. Царство ему небесное... С борзой всегда приходил. А
мальчиков плохо помню. Я сама восемь лет как за границей.
Младший как будто беленький был... заикался...
Елена Николаевна улыбнулась опять.
-- Да нет, это старший...
-- Ну, так я спутала, милая,-- мягко сказала Ухтомская.--
Память плоха. И Левушку Лужина не вспомнила бы если б сами не
назвали. А теперь все помню. Вечерком чай пил у нас. Вот, я вам
скажу...
Ухтомская слегка придвинулась и продолжала -- ясно, слегка
певуче, без грусти, будто знала, что говорить о хорошем можно
только хорошо, по-доброму, не досадуя на то, что оно исчезло:
-- Вот... Тарелки были у нас. Золотая, знаете, каемка, а
посередке -- по самой середке -- комар, ну, совсем настоящий...
Кто не знает, непременно захочет смахнуть...
Дверь в отделенье отворилась. Рыжий лакей предлагал талоны
на обед. Елена Николаевна взяла. Взял и оливковый господин,
сидевший в углу и с некоторых пор все пытавшийся поймать ее
взгляд.
-- А у меня -- свое,-- сказала Ухтомская,-- ветчина,
сдобная булка...
Рыжий лакей обежал все отделенья. Просеменил назад в
вагон-ресторан. Мимоходом подтолкнул локтем стриженого,
белозубого, стоявшего с салфеткой под мышкой на площадке. Тот
блестящими тревожными глазами посмотрел вслед Максу. Он
чувствовал во всем теле прохладную, щекочущую пустоту как будто
вот-вот сейчас все тело чихнет, вычихнет душу. В сотый раз
воображал он, как устроит свою смерть. Рассчитывал каждую
мелочь, словно решал шахматную задачу. Думал так: выйти ночью
на станции, обогнуть неподвижный вагон, приложить голову к щиту
буфера, когда другой вагон станут придвигать, чтобы прицепить к
стоящему. Два щита стукнутся. Между ними будет его наклоненная
голова. Голова лопнет, как мыльный пузырь. Обратится в радужный
воздух. Нужно будет покрепче стать на шпалу, покрепче прижать
висок к холодному щиту...
-- Не слышишь, что ли? Пора идти звать. Он испуганно
улыбнулся коренастому Гуго и пошел через вагоны, пошатываясь,
откидывая дверцы на ходу, громко и торопливо выкрикивая: "К
обеду! к обеду!".
В одном отделенье он мельком заметил желтоватое, полное
лицо старухи, развертывающей бутерброд. Это лицо показалось ему
необыкновенно знакомым. Спеша обратно через вагоны, он все
думал, кто бы это могла быть. Точно уже видел се во сне.
Чувство, что вот-вот чихнет тело, теперь стало определеннее:
вот-вот, сейчас вспомню. Но чем больше он напрягал мысли, тем
раздражительнее ускользало воспоминанье. Вернулся в столовую
хмурый. Раздувал ноздри. Горло сжимала спазма. Не мог
переглотнуть.
-- А ну, черт с ней... Какие пустяки...
По коридорам стали проходить, шатаясь, придерживаясь за
стенки, пассажиры. В потемневших стеклах уже залоснились
отраженья, хотя была еще видна желтая, тусклая полоса заката.
Елена Николаевна с тревогой заметила, что оливковый господин
выждал, пока она сама не встанет, и только тогда встал тоже. У
него были неприятно выпуклые глаза, стеклянные, налитые темным
йодом. По проходу он шел так, что чуть не наступал на нее,-- и
когда ее шарахало в сторону -- вагоны сильно качало,-- то
многозначительно покашливал. Ей почему-то вдруг показалось, что
это шпион, доносчик, и знала, что глупо так думать -- не в
России же она,-- и все-таки думала так... Уж слишком потрепало
душу за последнее время.
Он сказал что-то, когда они проходили по коридору
спального. Тогда она ускорила шаг. По тряскому мостику перешла
на площадку ресторана, следующего за международным. И тут,
внезапно, с какой-то грубой нежностью господин взял ее за руку
повыше локтя.
Она едва не вскрикнула и так сильно дернула руку, что
пошатнулась.
Господин сказал по-немецки, с иностранным выговором:
-- Мое сокровище...
Елена Николаевна круто повернула. Пошла обратно -- через
мостик, через международный, опять через мостик. Ей было
нестерпимо обидно. Лучше вовсе не обедать, чем сидеть против
этого чудовищного нахала. Принял ее Бог знает за кого. Только
потому, что она красит губы... -- Что вы, голубушка?.. Не идете
обедать? Ухтомская держала бутерброд. Из-под хлебного ломтя,
как розовый язык, торчал кусок ветчины.
-- Не пойду. Расхотелось. Простите меня -- я буду спать.
Старуха удивленно подняла тонкие брови. Потом продолжала
жевать.
А Елена Николаевна откинула голову и притворилась, что
спит. Вскоре она и впрямь задремала. Бледное, утомленное лицо
се изредка подергивалось. Крылья носа, там, где сошла пудра,
блестели. Ухтомская закурила папиросу с длинным картонным
мундштуком.
Спустя полчаса вернулся оливковый господин, невозмутимо
сел в угол свой, покопал зубочисткой в задних зубах. Потом
прикрыл глаза, поерзал, занавесил голову подолом пальто,
висевшего на крюке у окна. Еще через полчаса поезд замедлил
ход. Прошли, как призраки, фонари вдоль запотевших окон. Вагон
остановился, протяжно и облегченно вздохнув. Стало слышно, как
кто-то кашляет в соседнем отделении, как побегают шаги по
платформе. Поезд простоял долго -- по-ночному перекликались
далекие свистки,-- потом раскачнулся, двинулся.
Елена Николаевна проснулась. Ухтомская дремала, открыв
черный рот. Немецкой четы уже не было. Господин с лицом,
покрытым пальто, спал тоже, уродливо раскоряча ноги.
Она облизала запекшиеся губы. Устало приложила руки ко
лбу. И вдруг вздрогнула: с четвертого пальца исчезло кольцо.
Мгновенье она неподвижно глядела на свою голую руку.
Затем, с бьющимся сердцем, растерянно и торопливо стала шарить
по сиденью, по полу. Глянула на острое колено господина.
-- Ах, Господи, конечно... На площадке ресторана... Когда
руку отдернула...
Она выскочила из купе; шатаясь, сдерживая слезы, быстро
дыша, побежала по проходам... Один вагон... второй...
спальный... мягкий ковер... Дошла до конца международного и
сквозь заднюю дверь увидела -- просто -- воздух, пустоту,
ночное небо, черным клином убегающий путь.
Она подумала, что спутала, не в ту сторону пошла...
Всхлипнув, повернула назад.
Рядом, у двери уборной, стояла старушка -- в сером
переднике, с повязкой на рукаве -- похожая на сиделку. Держала
ведерцо, в нем торчала кисть.
-- Отцепили,-- сказала старушка и почему-то вздохнула,-- в
Кельне другой будет.
x x x
В вагоне-ресторане, оставшемся под сводами дремучего
ночного вокзала, лакеи убирали, подметали, складывали скатерти.
Лужин, кончив работу, вышел на площадку и встал в пройме двери,
опираясь боком на косяк. На вокзале было темно и пустынно.
Поодаль сквозь матовое облако дыма влажной звездою лучился
фонарь. Чуть блестели потоки рельс. И почему его так
встревожило лицо той старухи,-- он понять не мог. Все остальное
было ясно,-- только вот это слепое пятно мешало.
Рыжий, востроносый Макс вышел на площадку тоже. Подметал.
В углу заметил золотой луч. Нагнулся. Кольцо. Спрятала жилетный
карман. Юрко огляделся, не видел ли кто. Спина Лужина в пройме
двери была неподвижна. Макс осторожно вынул кольцо; при смутном
свете разглядел прописное слово и цифры, вырезанные снутри.
Подумал: "По-китайски...". А на самом деле было: "1 августа
1915 г. Алексей". Сунул кольцо обратно в карман. Спина Лужина
двинулась. Он не торопясь сошел вниз. Прошел наискось через
темную платформу к соседнему полотну -- покойной, свободной
походкой, словно прогуливался.
Сквозной поезд влетал в вокзал. Лужин дошел до края
платформы и легко спрыгнул. Угольная пыль хрустнула под
каблуком.
И в тот же миг одним жадным скоком нагрянул царовоз. Макс,
не понимая, видел издали, как промахнули сплошной полосой
освещенные окна.
---------------------------------------------------------------------------
Впервые рассказ был опубликован в газете "Сегодня" (Рига)
22 июня 1924 г.
Владимир Набоков. Кэмбридж (Эссе)
Есть милая поговорка: на чужбине и звезды из олова. Не
правда ли? Хороша природа за морем, да она не наша и кажется
нам бездушной, искусственной. Нужно упорно вглядываться, чтобы
ее почувствовать и полюбить; а, спервоначала, оранжерейным
чем-то веет от чуждых деревьев, и птицы все на пружинках, и
заря вечерняя не лучше сухонькой акварели. С такими чувствами
въезжал я в провинциальный английский городок, в котором, как
великая душа в малом теле, живет гордой жизнью древний
университет. Готическая красота его многочисленных зданий
(именуемых колледжами) стройно тянется ввысь; горят червонные
циферблаты на стремительных башнях; в проемах вековых ворот,
украшенных лепными гербами, солнечно зеленеют прямоугольники
газона; а против этих самых ворот пестреют выставки современных
магазинов, кощунственные, как цветным карандашом набросанные
рожицы на полях вдохновенной книги.
Взад и вперед по узким улицам шмыгают, перезваниваясь,
обрызганные грязью велосипеды, кудахтают мотоциклы и, куда ни
взглянешь, везде кишат цари города Кембриджа-- студенты:
мелькают галстухи наподобие полосатых шлагбаумов, мелькают
необычайно мятые, излучистые штаны, всех оттенков серого,
начиная с белесого, облачного и кончая темно-сизым, диким,--
штаны, подходящие на диво под цвет окружающих стен.
По утрам молодцы эти, схватив в охапку тетрадь и форменный
плащ, спешат на лекции, гуськом пробираются в залы, сонно
слушают, как с кафедры мямлит мудрая мумия, и, очнувшись,
выражают одобренье свое переливчатым топаньем, когда в тусклом
потоке научной речи рыбкой плеснется красное словцо. После
завтрака, напялив лиловые, зеленые, синие куртки, улетают они,
