и плотный, мяч, перелетел дивной дугой о6ратно в охапку нагого
языческого бога. И в это мгновенье с каким-то эоловым возгласом
всплывает над соснами аэроплан, и смуглый атлет, прервав игру,
смотрит на небо, где к солнцу несутся два синих крыла, гуденье,
восторг Дедала. Мне хочется все это рассказать моему соседу,
когда, тяжело дыша, скаля неровные зубы, он выходит из воды и
ложится опять на песок. Но немецких слов у меня слишком мало, и
только поэтому он не понимает меня -- зато улыбается мне всем
существом, блеском лысины, черным пучком усов, веселым мясистым
брюхом с тропкой шерсти, сбегающей посередке.
2
Мне профессия его открылась совсем случайно. Как-то в
сумерки, когда глуше ревут автомобили и по-южному горят в синем
воздухе горки апельсинов на лотках, я забрел в далекий квартал
и завернул в пивную утолить вечернюю жажду, столь знакомую
городским бродягам. Мой веселый немец стоял за блестевшей
стойкой, пускал из крана толстую струю, дощечкой срезал пену,
пышно переливавшуюся через край. На стойку облокотился огромный
тяжкий извозчик с седыми усищами и смотрел на кран, слушал
пиво, шипевшее, как лошадиная моча. Подняв на меня глаза,
хозяин дружелюбно осклабился, налил пива и мне, звонко кинул
монету в ящик. Рядом мыла и вытирала стаканы, проворно скрипя
тряпкой, девушка в клетчатом платье, светловолосая, с острыми
розовыми локтями. В тот же вечер я узнал, что это его дочь, что
зовут ее Эмма, а его самого -- Краузе. Я сел в уголок и стал не
спеша потягивать легкое, белогривое пиво, чуть отдававшее
металлом. Кабачок был обычного типа -- две-три питейных
рекламы, оленьи рога, низкий темный потолок в гирляндах
бумажных флажков, след какого-то фестиваля. Позади стойки на
полках блестели бутылки, повыше крупно тикали часы,
старомодные, в виде шалашика с выскакивавшей кукушкой. Чугунная
печка тянула свою кольчатую трубу вдоль стены и перегибала ее в
пестроту потолочных флажков. На голых крепких столах грязно
белели картонные подставки для пивных кружек. У одного из них
сонный мужчина с аппетитными складками жира на затылке и
белозубый угрюмый парень, с виду наборщик или монтер, играли в
кости.
Было хорошо, покойно. Часы, не торопясь, отламывали сухие
дольки времени, Эмма позвякивала стеклом и все посматривала в
угол, где в узком зеркале, пересеченном золотыми литерами
рекламы, отражался острый профиль монтера и рука его, поднявшая
черную воронку с игральными костями.
На следующее утро я опять проходил мимо коренастых
трамвайщиков, мимо веера воды, в котором дивно скользила
радуга, и очутился опять на озерном берегу, где уже полеживал
Краузе. Он высунул из-под зонтика потное лицо и заговорил -- о
воде, о зное. Я лег, зажмурился от солнца, и, когда открыл
глаза, все кругом было голубое. Вдруг по береговой дороге, в
пятнах солнца между сосен, прокатил небольшой фургон, за ним --
полицейский ня велосипеде. В фургоне билась, заливалась тонким
рыдающим лаем пойманная собачонка. Крауэе привстал, изо всех
сил крикнул: "Осторожно! ловец собак!" -- и сразу кто-то
подхватил этот крик, крик передавался из глотки в глотку,
огибая круглое озеро, опережая ловца, и предупрежденные люди
бросались к своим собакам, напяливали им намордники,
нащелкивали привязи. Крауэе с удовольствием прослушал
удаляющиеся звучные повторения и добродушно подмигнул мне:
"Так. Ни одной больше не схватит".
Я стал довольно часто заходить в его кабачок. Мне очень
нравилась Эмма -- се голые локти и маленькое птичье лицо с
пустыми и нежными глазами. Но особенно нравилось мне, как она
глядела на своего любовника монтера, когда он лениво
облокачивался на стойку. Я видел его сбоку -- горестную злобную
морщину у рта, горящий волчий глаз, синюю щетину на впалой,
давно нс выбритой щеке. Она глядела на него с таким испугом и
любовью, пока он, пристально впившись в нее взором, что-то тихо
ей говорил, она так доверчиво кивала головой, полуоткрыв
бледные губы,-- что мне в моем углу становилось восхитительно
весело и легко, словно Бог подтвердил мне бессмертие души или
гений похвалил мои книги. Я запомнил также мокрую от пивной
пены руку монтера, большой палец этой руки, сжавший кружку,--
громадный черный ноготь с трещиной посередке.
Последний раз, когда я побывал там, вечер, помнится, был
душный, грозовой, потом поднялся вихрь, и на площади люди
побежали к лестнице подземной станции: в пепельной мгле площади
ветер рвал одежды, как на картине "Гибель Помпеи". Хозяину в
тусклом кабачке было жарко, он расстегнул ворот и хмуро ужинал
с двумя лавочниками. Было уже поздно, и по стеклам шуршал
дождь, когда пришел монтер. Он вымок, продрог и с досадой
пробормотал что-то, увидя, что нет Эммы за стойкой. Краузе
молчал, жуя серую, как булыжник, колбасу.
И тут я почувствовал, что сейчас произойдет нечто
удивительное. Я много выпил, и душа моя, жадное, глазастое мое
нутро требовало зрелищ. Началось все очень просто. Монтер,
подойдя к стойке, небрежно налил себе рюмку коньяку из
клювастой бутылки, проглотил, отер губы кистью руки и,, хлопнув
себя по картузу, двинулся к двери. Краузе опустил крестом нож и
вилку на тарелку и громко
сказал:
-- Стой! Двадцать пфеннигов.
Монтер, взявшись было за ручку двери, обернулся: -- Я
полагаю, что я здесь у себя.
-- Ты не заплатишь? -- спросил Краузе.
Из глубины под часами вышла вдруг Эмма, посмотрела на
отца, на любовника, замерла. Над ней из шалашика выскочила с
писком кукушка и спряталась опять.
-- Оставьте меня в покое,-- медленно проговорил монтер и
вышел вон.
Тогда Краузе с удивительной живостью кинулся за ним,
рванул дверь. Допив остаток пива, я выбежал тоже: порыв сырого
ветра приятно хлынул мне в лицо.
Они стояли друг против друга на черной, блестевшей от
дождя панели и оба орали -- я не мог разобрать все слова и в
этом восходящем, рокочущем рыке, но одно слово отчетливо
повторялось в нем: двадцать, двадцать, двадцать. Несколько
людей уже остановились поглядеть на ссору -- я сам любовался
ею, отблеском фонаря на искаженных лицах, напряженной жилой на
шее Краузе,-- и при этом мне вспомнилось почему-то, что
однажды, в портовом притоне, я великолепно подрался с черным,
как жук, итальянцем: рука моя оказалась у него во рту и яростно
выжимала, старалась разорвать внутреннюю мокрую кожу его щеки.
Монтер и Краузе орали все громче. Мимо меня скользнула
Эмма, стала, не смела подойти, и только отчаянно вскрикивала :
-- Отто!.. Отец!.. Отто!.. Отец!..-- и при каждом ее
вскрике сдержанным, выжидательным гоготом колыхалась небольшая
толпа.
Они пустились в рукопашную с жадностью, глухо забухали
кулаки; монтер бил молча, а Краузе, ударяя, коротко гакал: ат,
ат. У тощего Отто сразу согнулась спина, темная кровь потекла
из ноздри -- он вдруг попытался схватить тяжелую руку, бившую
его по лицу, но вместо этого пошатнулся и рухнул ничком на
панель. К нему подбежали, скрыли его из виду. Я вспомнил, что
оставил на столике шапку, и вошел обратно в кабак. В нем
показалось странно тихо и светло. В углу сидела Эмма, уронив
голову на вытянутую через стол руку. Я подошел, погладил ее по
волосам, она подняла ко мне заплаканное лицо и снова опустила
голову. Тогда я осторожно поцеловал ее в нежный, пахнувший
кухней пробор и, найдя шапку, вышел на улицу. Там все еще
толпился народ. Краузе, тяжело дыша,-- как тогда на берегу,
когда он вылезал из воды,-- объяснял что-то полицейскому.
Я не знаю и знать не хочу, кто виноват, кто прав в этой
краткой истории. Ее можно было, конечно, повернуть совсем
иначе, с сочувствием рассказать, как из-за медной монетки
оскорблено было счастие, как Эмма проплакала всю ночь и, заснув
к утру, видела опять -- во сне -- - озверевшего отца, мявшего
ее любовника. А может быть, дело вовсе не в страданиях и
радостях человеческих, а в игре теней и света на живом теле, в
гармонии мелочей, собранных вот сегодня, вот сейчас
единственным и неповторимым образом.
---------------------------------------------------------------------------
Впервые рассказ был опубликован в газете "Руль" (Берлин)
26 сентября 1925 г.
Владимир Набоков.
Слово
Унесенный из дольней ночи вдохновенным ветром сновиденья,
я стоял на краю дороги, под чистым небом, сплошь золотым, в
необычайной горной стране. Я чувствовал, не глядя, глянец, углы
и грани громадных мозаичных скал, и ослепительные пропасти, и
зеркальное сверканье многих озер, лежащих где-то внизу, за
мною. Душа была схвачена ощущеньем божественной разноцветности,
воли и вышины: я знал, что я в раю. Но в моей земной душе
острым пламенем стояла единая земная мысль -- и как ревниво,
как сурово охранял я се от дыханья исполинской красоты,
окружившей меня... Эта мысль, это голое пламя страданья, была
мысль о земной моей родине: босой и нищий, на краю горной
дороги я ждал небожителей, милосердных и лучезарных, и ветер,
как предчувствие чуда, играл в моих волосах, хрустальным гулом
наполнял ущелья, волновал сказочные шелка деревьев, цветущих
между скал, вдоль дороги; вверх по стволам взлизывали длинные
травы, словно языки огня; крупные цветы плавно срывались с
блестящих ветвей и, как летучие чаши, до краев налитые солнцем,
скользили по воздуху, раздувая прозрачные, выпуклые лепестки;
запах их, сырой и сладкий, напоминал мне все лучшее, что
изведал я в жизни.
И внезапно дорога, на которой я стоял, задыхаясь от
блеска, наполнилась бурей крыл... Толпой вырастая из каких-то
ослепительных провалов, шли жданные ангелы. Их поступь казалась
воздушной, словно движенье цветных облаков, прозрачные лики
были недвижны, только восторженно дрожали лучистые ресницы.
Между ними парили бирюзовые птицы, заливаясь счастливым
девическим смехом, и скакали гибкие оранжевые звери в
причудливых черных крапах: извивались они в воздухе, бесшумно
выбрасывали атласные лапы, ловили летящие цветы -- и кружась, и
взвиваясь, и сияя глазами, проносились мимо меня...
Крылья, крылья, крылья! Как передам изгибы их и оттенки?
Все они были мощные и мягкие -- рыжие, багряные, густо-синие,
бархатно-черные с огненной пылью на круглых концах изогнутых
перьев. Стремительно стояли эти крутые тучи над светящимися
плечами ангелов; иной из них, в каком-то дивном порыве, будто
не в силах сдержать блаженства, внезапно, на одно мгновенье,
распахивал свою крылатую красоту, и это было как всплеск
солнца, как сверканье миллионов глаз.
Толпы их проходили, взирая ввысь. Я видел: очи их--
ликующие бездны, в их очах -- замиранье полета. Шли они плавной
поступью, осыпаемые цветами. Цветы проливали на лету свой
влажный блеск: играли, крутясь и взвиваясь, яркие гладкие
звери: блаженно звенели птицы, взмывая и опускаясь, а я,
ослепленный, трясущийся нищий, стоял на краю дороги, и в моей
нищей душе все та же лепетала мысль: взмолиться бы, взмолиться
к ним, рассказать, ах, рассказать, что на прекраснейшей из
Божьих звезд есть страна -- моя страна,-- умирающая в тяжких
мороках. Я чувствовал, что, захвати я в горсть хоть один
дрожащий отблеск, я принес бы в мою страну такую радость, что
мгновенно озарились бы, закружились людские души под плеск и
хруст воскресшей весны, под золотой гром проснувшихся храмов...
И , вытянув дрожащие руки, стараясь преградить ангелам
путь, я стал хвататься за края их ярких риз, за волнистую,
