каблуком на чью-то ногу.
-- Прекрасная картина, --воскликнул он вполне искренне,
-- что ж, не будем мелочны. Вы оказались правы, а в каталоге должно быть
ошибка.
Говоря это, он отвлеченными пальцами достал
наш контракт и разорвал его на мелкие части, которые, как снежинки, посыпались
в массивную плевательницу.
-- Кто эта старая обезьяна? --спросил относительно
портрета некто в полосатом нательнике, а так как дед моего приятеля был
изображен с сигарой в руке, другой балагур вынул папиросу и собрался у
портрета прикурить.
-- Давайте условимся о цене, -- сказал я. -- И во
всяком случае уйдемте отсюда.
-- Пропустите, господа, -- крикнул мосье Годар, отстраняя
любопытных. В конце залы оказался проход, которого я прежде не заметил,
мы вробились туда.
-- Я ничего не могу решить, -- говорил мосье Годар,
перекрикивая шум. -- Решимость только тогда хороша, когда подкреплена законом.
Я должен сперва посоветоваться с мэром, который только что умер и еще не
избран. Думаю, что купить портрет вам не удастся, но тем не менее хочу
вам показать еще другие наши сокровища.
Мы очутились в зале несколько больших размера.
Там, на длинном столе под стеклом, раскрыты были толстые, плохо выпеченные
книги с желтыми пятнами на грубых листах. Вдоль стен стояли военные куклы
в ботфортах с раструбами.
-- Давайте обсудим. -- взмолился я, порываясь напрвить
пируэты мосье Годара к плюшевому дивану в углу. Но мне помешал сторож.
Потрясая единственной рука, он догонял нас, сопровождаемый веселым табуном
молодых людей, из которых один надел себе на голову медный шлем с рембрандтовским
бликом.
-- Снимите, снимите! -- воскликнул мосье Годар, и
от чьего-то толчка шлем со звоном слетел с хулигана.
-- Дальше, -- сказал мосье Годар, дергая меня за
рукав, и мы попали в отдел античной скульптуры.
На минуту я заблудился среди громадных мраморных
ног и дважды обежал кругом исполинского колена, покамест не увидел опять
мосье Годара, который искал меня за белой пятой соседней великанши. Тут
какой-то человек в котелке, видно на нее взобравшийся, вдруг с большой
вышины упал на каменный пол. Его стал поднимать товарищ, но оба были навеселе,
и, махнув на них рукой, мосье Годар полетел в следующую комнату, где сияли
восточные ткани, гончие мчались по лазурным коврам, и на тигровой шкуре
лежал лук с колчаном.
Но странное дело: от простора и пестроты было
только тяжело, мутно, -- и потому ли, что все новые посетители проносились
мимо, или потому, что мне хотелось поскорее выбраться из ненужно удлинившегося
музея, чтобы в свободной тишине докончить с мосье Годаром деловой разговор,
но меня охватила какая-то тревога. Между тем мы перенеслись еще в одну
залу, которая уж совсем была громадная, судя по тому, что в ней помещался
целый скелет кита, подобный остову фрегата, а далее открывались еще и еще
залы, косо лоснились полотна широких картин, полные грозовых облаков, среди
которых плавали в синих и розовых ризах нежные идолы религиозной живописи,
и все это разрешалось внезапным волнением туманных завес, и зажигались
люстры, и в освещенных аквариумах рыбы виляли прозрачными шлейфами, а когда
мы взбежали по лестнице, то сверху, из галереи, увидели внизу толпу седых
людей и зонтиков, осматривающих громадную модель мироздания.
Наконец, в каком-то пасмурном, но великолепном
помещении, отведенном истории паровых машин, мне удалось остановить на
мгновение моего беспечного вожака.
-- Довольно, --крикнул я, -- я ухожу. Мы поговорим
завтра...
Его уже не было. Я повернулся, увидел в вершке
от себя высокие колеса вспотевшего локомотива и долго пытался найти между
макетами вокзалов обратный путь... Как странно горели лиловые сигнальные
огни во мраке за веером мокрых рельсов, как сжималось мое бедное сердце...
Вдруг опять все переменилось: передо мной тянулся бесконечно длинный проход,
где было множество конторских шкапов и неуловимо спешивших людей, а кинувшись
в сторону, я очутился среди тысячи музыкальных инструментов, -- в зеркальной
стене отражалась анфилада роялей, а посредине был бассейн с бронзовым Орфеем
на зеленой глыбе. Тема воды на этом не кончилась, ибо, метнувшись назад
я угодил в отдел фонтанов, ручьев, прудков, и трудно было идти по извилистому
и склизкому их краю.
Изредка, то с одной стороны, то с другой,
каменные лестницы с лужами на ступенях, странно пугавшие меня,
уходили в туманные пропасти, где раздавались свистки, звон
посуды, стук пишущих машинок, удары молотков и много других
звуков, словно там были какие-то выставочные помещения, уже
закрывающиеся или еще недостроенные. Потом я попал в темноту,
где натыкался на неведомую мебель, покамест, увидя красныый
огонек, я не вышел на платформу, лязгнувшую подо мной... а за
ней вдруг открылась светлая, со вкусом убранная гостиная в
стиле ампир, но ни души, ни души... Мне уже было непередаваемо
страшно, но всякий раз как я поворачивался и старался вернуться
по уже пройденным переходам, я оказывался в еще не виданном
месте, -- в зимнем саду с гортензиям и разбитыми стеклами, за
которыми чернела искусственная ночь, или в пустой лаборатории,
с пыльными алембиками на столах. Наконец я вбежал в какое-то
помещение, где стояли вешалки, чудовищно нагруженные черными
пальто и каракулевыми шубами; там, в глубине за дверью, вдруг
грянули аплодисменты, но когда я дверь распахнул, никакого
театра там не было, а просто мягкая муть, туман, превосходно
подделанный, с совершенно убедительными пятнами расплывающихся
фонарей. Более, чем убедительными! Я двинулся туда, и сразу
отрадное и несомненное ощущение действительности сменило
наконец всю ту нереальную дрянь, среди которой я только что
метался. Камень под моими ногами был настоящая панель,
осыпанная чудно пахнущим, только что выпавшим снегом, на
котором редкие пешеходы уже успели оставить черные, свежие
следы. Сначала тишина и снежная сырость ночи, чем-то
поразительно знакомые, были приятны мне после моих горячечных
блужданий. Доверчиво я стал соображать, куда я собственно
выбрался, и почему снег, и какие это фонари преувеличенно, но
мутно лучащиеся там и сям в коричневом мраке. Я осмотрел и,
нагнувшись, даже тронул каменную тумбу... потом взглянул на
свою ладонь, полную мокрого, зернистого холодка, словно думая,
что прочту на ней объяснение. Я почувствовал, как легко, как
наивно одет, но ясное сознание того, что из музейных дебрей я
вышел на волю, опять в настоящую жизнь, это сознание было еще
так сильно, что в первые две-три минуты я не испытывал ни
удивления, ни страха. Продолжая неторопливый осмотр, я
оглянулся на дом, у которого стоял -- и сразу обратил внимание
на железные ступени с такими же перилами, спускавшиеся в
подвальный снег. Что-то меня кольнуло в сердце и уже с новым,
беспокойным любопытством я взглянул на мостовую, на белый ее
покров, по которому тянулись черные линии, на бурое небо, по
которому изредка промахивал странный свет, и на толстый парапет
поодаль: за ним чуялся провал, поскрипывало и булькало что-то,
а дальше, за впадиной мрака, тянулась цепь мохнатых огней.
Промокшими туфлями шурша по снегу, я прошел несколько шагов и
все посматривал на темный дом справа: только в одном окне тихо
светилап, лампа под зеленым стеклянным колпаком, -- а вот
запертые деревянные ворота, а вот, должно быть, -- ставни
спящей лавки... и при свете фонаря, форма которого уже давно
мне кричала свою невозможную весть, я разобрал кончик вывески:
"...инка сапог", -- но не снегом, не снегом был затерт твердый
знак. "Нет, я сейчас проснусь", -- произнес я вслух и, дрожа, с
колотящимся сердцем, повернулся, пошел, остановился опять, -- и
где-то раздавался, удаляясь, мягкий ленивый и ровный стук
копыт, и снег ермолкой сидел на чуть косой тумбе, и он же
смутно белел на поленнице из-за забора, и я уже непоправимо
знал, где нахожусь. Увы! это была не Россия моей памяти, а
всамделишная, сегодняшняя, заказанная мне, безнадежно рабская и
безнадежно родная. Полупризрак в легком заграничном костюме
стоял на равнодушном снегу, октябрьской ночью, где-то на Мойке
или на Фонтанке, а может быть и на Обводном канале, -- и надо
было что-то делать, куда- то идти, бежать, дико оберегать свою
хрупкую, свою беззаконную жизнь.
О, как часто во сне мне уже приходилось
испытывать нечто подобное, но теперь это была действительность,
было действительным все, и воздух, как бы просеянный снегом, и
еще не замерзший канал, и рыбный садок, и особенная
квадратность темных и желтых окон. Навстречу мне из тумана
вышел человек в меховой шапке, с портфелем под мышкой и кинул
на меня удивленный взгляд, а потом еще обернулся, пройдя. Я
подождал, пока он скрылся, и тогда начал страшно быстро
вытаскивать все, что у меня былов карманах, и рвать, бросать в
снег, утаптывать, -- бумаги, письмо от сестры из Парижа,
пятьсот франков, платок, папиросы, но для того, чтобы
совершенно отделаться от всех эмигрантских чешуй, необходимо
было бы содрать и уничтожить одежду, белье, обувь, все, --
остаться идеально нагим, и хотя меня и так трясло от то ски и
холода, я сделал, что мог.
Но довольно. Не стану рассказывать ни о том,
как меня задержали, ни о дальнейших моих испытаниях. Достаточно сказать,
что мне стоило неимоверного терпени и трудов обратно выбраться за границу
и что с той пор я заклялся исполнять поручения чужого безумия.
Париж, 1938 г.
---------------------------------------------------------------------------
Адмиралтейская игла
Вы меня извините, милостивая государыня, я
человек грубый и прямой, а потому сразу выпалю: не обольщайтесь, -- сие
письмо исходит вовсе не от поклонника Вашего таланта, -- оно, как Вы сейчас
удостоверитесь сами, довольно странное и, может статься, послужит не только
Вам, но и прочим стремительным романисткам, некоторым уроком. Спешу прежде
всего представиться Вам, дабы зримый облик мой просвечивал, вроде как водяной
знак что гораздо честнее, чем молчанием потакать тем неправильным заключениям,
которые глаз невольно выводит из начертания строк. Нет, -- несмотря на
мой поджарый почерк и молодую прыть запятых, я жирный, я пожилой; правда,
полнота моя -- не вялая, в ней есть изюминка, игра, злость. Это Вам, сударыня,
не отложные воротнички поэта Апухтина. Впрочем -- будет: Вы, как писательница,
уже доделали меня всего по этим намекам. Здравствуйте. А теперь перейдем
к сути.
На днях, в русской библиотеке, загнанной безграмотным
роком в темный берлинский проулок, мне выдали три-четыре новинки, -- между
прочим, Ваш роман."Адмиралтейская
Игла". Заглавие ладное, -- хотя бы потому, что это четырехстопный ямб,
не правда ли, -- и притом знаменитый. Но вот это-то ладное заглавие и не
предвещало ничего доброго. Кроме того, я вообще, побаиваюсь книг, изданных
в лимитрофах. Все же, говорю я. Ваш роман я взял.
О милостивая государыня, о госпожа Сергей
Солнцев, как легко угадать, что имя автора -- псевдоним, что автор -- не
мужчина! Все Ваши фразы запахиваются налево. Пристрастие к таким выражениям,
как "время шло" или "зябко куталась в мамин платок", неизбежное появление
эпизодического корнета, произносящего "р", как "г", и, наконец, сноски
с переводом всем известных французских словечек, достаточно определяют
степень Вашей литературной опытности. Но все это еще полбеды.
Представьте себе такую вещь: я, скажем, однажды
гулял по чудным местам, где бегут бурные воды и повилика душит столпы одичалых
развалин и вот, спустя много лет, нахожу в чужом доме снимок: стою гоголем
возле явно бутафорской колонны, на заднем плане -- белесый мазок намалеванного
