Разменяли и, ухмыляясь, ушли. Проверенную на свет
ассигнацию Густав спрятал в железную копилку.
Соседу однако они покоя не дали. Их просто бесило, что,
невзирая на состоявшееся знакомство, человек оставался все
таким же неприступным. Он избегал с ними встреч, так что
приходилось подстерегать и ловить его, чтобы на миг заглянуть в
его ускользающие зрачки. Обнаружив ночную жизнь его лампы,
Антон не выдержал и, босиком подойдя к двери, из-под которой
натянутой золотой нитью сквозил свет, постучал. Но Романтовский
не отозвался.
-- Спать, спать,-- сказал Антон, хлопая ладонью по двери.
Свет молча глядел сквозь щель. Антон потеребил ручку.
Золотая нить вдруг оборвалась.
С тех пор оба, особенно Антон, благо днем не работал,
установили наблюдение за бессонницей соседа. Но враг был хитер
и наделен тонким слухом. Как бы тихонько ни приближаться к
двери, свет за ней мгновенно погасал, будто его и вовсе не
было,-- и только если очень долго стоять, затаив дыхание, в
холодном коридоре, можно было дождаться возвращения чуткого
луча. Так падают в обморок жуки.
Слежка оказывалась весьма изнурительной. Наконец братья
поймали его как-то на лестнице и затеснили.
-- Предположим, я привык читать по ночам. Какое вам дело?
Дайте мне пройти, пожалуйста.
Когда он повернулся, Густав в шутку сбил с него шляпу.
Романтовский поднял ее, ничего не сказав.
Через несколько дней вечером, улучив мгновение-- он
возвращался из уборной и не успел юркнуть к себе,-- братья
столпились вокруг него. Их было только двое, но все-таки они
ухитрились столпиться -- и пригласили его зайти к ним.
-- Есть пивцо,-- сказал Густав, подмигнув. Он попытался
было отказаться.
-- Ну чего там, пойдем! -- крикнули братья, взяли его под
мышки и повлекли. (При этом они чувствовали, какой он худой,
тонкие предплечья, слабые, нестерпимый соблазн -- эх бы, сжать
хорошенько, до хруста,-- эх, трудно сдержаться, ну хотя бы
ощупать, на ходу, так, легонько...)
-- Больно,-- сказал Романтовский.-- Оставьте, прошу вас. Я
могу идти и один.
Пивцо, большеротая невеста Густава, тяжелый дух.
Романтовского попробовали напоить. Без воротничка, с медной
запонкой под большим беззащитным кадыком, с длинным бледным
лицом и трепещущими ресницами, он в сложной позе сидел на
стуле, кое-что подкрутив, а кое-что выгнув, и когда встал,
раскрутился как спираль. Его, впрочем, заставили скрутиться
снова, и по совету братьев Анна села к нему на колени, и он,
косясь на вздутый подъем ноги в слишком тесной упряжке туфли,
преодолевал как мог тоску и не смел косную, рыжую сбросить.
На минуту им показалось, что он сломлен, что он свой, и
Густав даже сказал:
-- Вот видишь. Зря брезговал нашей компанией. Расскажи-ка
нам что-нибудь. Нам обидно, что ты все как-то помалкиваешь. Что
это ты читаешь по ночам?
-- Старые, старые сказки,-- сказал Романтовский таким
голосом, что братьям вдруг стало очень скучно. Скука была
грозная, душная, но хмель не давал грозе разразиться, а
напротив клонил ко сну. Анна сползла с колен Романтовского и
задела уже спящим бедром стол: пустые бутылки качнулись, как
кегли, и одна упала. Братья клонились, валились, зевали, глядя
сквозь сонные слезы на гостя. Он, трепеща и лучась, вытянулся и
стал суживаться, и постепенно пропал.
Так дальше нельзя. Он отравляет жизнь честным людям. Еще,
пожалуй, в конце месяца съедет -- целый, неразобранный, гордо
отворотив нос. Мало того, что он двигается и дышит не как
все,-- нам никак не удается схватить разницу, нащупать ушко, за
которое можно было бы его вытянуть. Ненавистно все то, что
нельзя тронуть, взвесить, сосчитать.
Начались мелкие истязания. Им удалось в понедельник
насыпать ему в простыни картофельной муки, которая, как
известно, может ночью свести с ума. Во вторник он был встречен
на углу -- нес в охапке книги -- и так был аккуратно взят в
коробочку, что книги упали в избранную лужу. В среду смазали
доску в уборной столярным клеем. В четверг фантазия братьев
иссякла.
Он молчал, он молчал. А в пятницу, нагнав летучим своим
аллюром Антона под воротами двора, сунул ему иллюстрированную
газету -- хотите, мол, посмотреть? Эта неожиданная вежливость
озадачила и еще пуще разожгла братьев.
Густав велел своей невесте потормошить Романтовского для
того, чтобы было к чему придраться. Невольно норовишь покатить
мяч, прежде чем ударить ногой. Игривые животные тоже
предпочитают подвижной предмет. И хотя Анна, вероятно, была
Романтовскому в высшей степени противна своей молочной в
клопиных крапинках кожей, пустотой светлых глаз и мокрыми
мысками десен между зубов, он счел уместным скрыть неприязнь,
боясь, должно быть, пренебрежением к Анне разъярить ее жениха,
Так как он все равно раз в неделю ходил в кинематограф, то
в субботу он взял ее с собой, надеясь, что этим отделается.
Незаметно, на приличном расстоянии, оба в новых кепках и
красных башмаках, братья потекли вслед,-- и на этих
сомнительных улицах, в пыльных этих сумерках, были сотни людей
как они, но только один Романтовский.
В продолговатом зальце уже мерцала ночь -- лунная ночь
собственного производства,-- когда братья, таясь и сутулясь,
сели в задний ряд. Где-то впереди чуялось томительно-сладостное
присутствие Романтовского. Анне по дороге ничего не удалось
выудить из неприятного спутника, да и не совсем понимала она,
чего Густаву от него нужно. Пока они шли, ей хотелось зевать от
одного вида его худобы и грусти. Но в кинематографе она о нем
забыла, прижавшись к нему равнодушным плечом. Призраки
переговаривались трубными голосами. Барон пригубил вино и
осторожно поставил бокал -- со стуком оброненного ядра.
А потом барона ловили. Кто бы узнал в нем главного
мошенника? За ним охотились страстно, исступленно. Со
взрывчатым грохотом мчался автомобиль. В притоне дрались
бутылками, стульями, столами. Мать укладывала спать
упоительного ребенка.
Когда все кончилось, и Романтовский, споткнувшись, вышел в
прохладу и мрак, Анна воскликнула: "Ах, это было чудно!.."
Он откашлялся и через минуту сказал: "Не будем
преувеличивать. Все это на самом деле -- гораздо скучнее".
-- Сам ты скучный,-- возразила она хмуро, а потом тихо
засмеялась, вспомнив миленькое дитя.
Сзади, все на том же расстоянии, текли за ними братья. Оба
были мрачны. Оба накачивались мрачной энергией. Антон мрачно
сказал:
-- Это все-таки не дело -- гулять с чужой невестой. --
Особенно в субботний вечер,-- сказал Густав. Пешеход,
поровнявшись с ними, случайно взглянул на их лица и невольно
пошел скорее.
Вдоль заборов ночной ветер гнал шуршащий мусор. Места
пустынные и темные. Слева, над каналом, щурились кое-где
огоньки. Справа наспех очерченные дома повернулись к пустырю
черными спинами. Через некоторое время братья ускорили шаг.
-- Мать и сестра в деревне,-- говорила Анна тихо и
довольно уютно среди мягкой ночи.-- Когда выйду замуж, может
быть съездим туда к ним. Моя сестра прошлым летом...
Романтовский вдруг обернулся.
-- Прошлым летом выиграла в лотерею,-- продолжала Анна,
машинально оглянувшись тоже.
Густав звучно свистнул.-- Ах, да это они! -- воскликнула
Анна и радостно захохотала.-- Ах-ах, какие!..
-- Доброй ночи, доброй ночи,-- сказал Густав торопливым
запыхавшимся голосом.-- Ты что тут, осел, делаешь с моей
невестой? -- Ничего не делаю, мы были...
-- Но-но,-- сказал Антон и с оттяжкой ударил его под
ребра.
-- Пожалуйста, не деритесь. Вы отлично знаете... --
Оставьте его, ребята,-- сказала Анна со смешком. -- Должны
проучить,-- сказал Густав, разгораясь и с нестерпимым чувством
предвкушая, как он тоже сейчас по примеру брата тронет эти
хрящики, этот хрустящий хребет.
-- Между прочим, со мной однажды случилась смешная
история,-- скороговоркой начал Романтовский, но тут Густав
принялся в ребра ему ввинчивать, ввинчивать все пять горбов
своего огромного кулака, и это было совершенно неописуемо
больно. Отшатнувшись, Романтовский поскользнулся, чуть не упал,
упасть значило бы тут же погибнуть.
-- Пускай убирается,-- сказала Анна. Он повернулся и,
держась за бок, пошел вперед, вдоль темных, шуршащих заборов.
Братья двинулись за ним, почти наступая ему на пятки. Густав,
томясь, рычал, это рычание вот-вот могло превратиться в прыжок.
Далеко впереди сквозил спасительный свет -- там была
освещенная улица,-- и хотя должно быть это горел всего один
какой-нибудь фонарь, она казалась, эта пройма в ночи,
изумительной иллюминацией, счастливой, лучезарной областью,
полной спасенных людей. Он знал, что если пуститься бежать, то
все будет кончено, ибо невозможно успеть добежать; надо
спокойно и ровно идти, так может быть дойдешь, и молчать, и не
прикладывать руки к горящему боку. Он шагал, по привычке
взлетая, и казалось, он это делает нарочно, чтобы глумиться,--
еще пожалуй улетит.
Голос Анны: -- Густав, отстань от него. Потом не
удержишься, сам знаешь,-- вспомни, что раз было, когда ты с
каменотесом...
-- Молчи, стерва, он знает, что нужно! (Это голос Антона).
Теперь до области света, где можно уже различить и листву
каштана, и кажется тумбу, а там, слева, мост,-- до этого
замершего, умоляющие света,-- теперь, теперь не так уж
далеко... Но все-таки не следует бежать. И хотя он знал, что
это оплошно, гибельно, он помимо воли, внезапно взлетев и
всхлипнув, ринулся вперед.
Он бежал и будто хохотал на бегу. Густав его настиг в два
прыжка. Оба упали, и среди яростного шороха и хруста был один
особенный звук, скользкий, раз, и еще раз -- по рукоять,-- и
тогда Анна мгновенно убежала в темноту, держа в руке свою
шляпу.
Густав встал. Романтовский лежал на земле, кашлял и
говорил по-польски. Все оборвалось. -- А теперь айда,-- сказал
Густав.-- Я его ляпнул. -- Вынь,-- сказал Антон.-- Вынь из
него. -- Уже вынул,-- сказал Густав.-- Как я его ляпнул! Они
бежали, но не к свету, а через темный пустырь, а когда, обогнув
кладбище, вышли в переулок, то переглянулись и пошли обычным
шагом.
Придя домой, они тотчас завалились спать. Антону
приснилось, что он сидит на траве и мимо него плывет баржа.
Густаву ничего не приснилось.
Рано утром явились полицейские, они обыскивали комнату
убитого и кое о чем расспрашивали Антона, вышедшего к ним.
Густав остался в постели -- сытый, сонный, красный, как
вестфальская ветчина, с торчащими белыми бровями.
Погодя полиция ушла, и Антон вернулся. Он был в
необыкновенном состоянии, давился смехом и приседал, беззвучно
ударяя 'кулаком по ладони.
-- Вот умора!-- сказал он.-- Знаешь, кто он был? Королек!
Королек по-ихнему значило фальшивомонетчик. И Антон
рассказал, что ему удалось узнать: состоял в шайке,
оказывается, и только что вышел из тюрьмы, а до того рисовал
деньги; вероятно, его пырнул сообщник.
Густав потрясся от смеха тоже, но потом вдруг переменился
в лице:
-- Подсунул, надул мошенник! -- воскликнул он и нагишом
побежал к шкалу, где хранилась копилка.
-- Ничего, спустим,-- сказал Антон.-- Кто не знает, не
отличит.
-- Нет, каков мошенник,-- повторял Густав. Мой бедный
Романтовский! А я-то думал вместе с ними, что ты и вправду
особенный. Я думал, признаться, что ты замечательный поэт,