Приапу. С высохшими губами, сквозь разноцветные слои света глядя
на нее, собирая в фокус свое вожделение и чуть покачиваясь под
прикрытием газеты, я знал, что если как следует сосредоточусь на
этом восприятии, то немедленно достигну высшей точки моего
нищенского блаженства. Как хищник предпочитает шевелящуюся
добычу застывшей, я хотел, однако, чтобы это убогое торжество
совпало с одним из разнообразных движений, которые читавшая
девочка изредка делала, почесывая себе хребет и показывая чуть
подтушеванную подмышку, но толстая Гейз вдруг все испортила тем,
что повернулась ко мне и попросила дать ей закурить, после чего
завела никчемный разговор о шарлатанском романе какого-то
популярного пройдохи.
Понедельник. Delectatio morosa.
"Я провожу томительные дни
В хандре и грусти..."
Мы (матушка Гейз, Долорес и я) должны были ехать после
завтрака на Очковое озеро и там купаться и валяться на песке; но
перламутровое утро выродилось в дождливый полдень, и Ло закатила
сцену.
Установлено, что средний возраст полового созревания у
девочек в Нью-Йорке и Чикаго - тринадцать лет и девять месяцев;
индивидуально же этот возраст колеблется между десятью (или
меньше) и семнадцатью. Маленькой Вирджинии еще не стукнуло
четырнадцать, когда ею овладел Эдгар. Он давал ей уроки алгебры.
Воображаю. Провели медовый месяц в Санкт-Петербурге на западном
побережье Флориды. "Мосье По-по", как один из учеников Гумберта
Гумберта в парижском лицее называл поэта Поэ.
У меня имеются все те черты, которые, по мнению экспертов по
сексуальным интересам детей, возбуждают ответный трепет у
девочек; чистая линия нижней челюсти, мускулистая кисть руки,
глубокий голос, широкие плечи. Кроме того, я, говорят, похож на
какого-то не то актера, не то гугнивца с гитарой, которым бредит
Ло.
Вторник. Дождик. Никаких озер (одни лужи). Маменька уехала за
покупками. Я знал, что Ло где-то близко. В результате скрытых
маневров я-набрел на нее в спальне матери. Оттягивала перед
зеркалом веко, стараясь отделаться от соринки, попавшей в левый
глаз. Клетчатое платьице. Хоть я и обожаю этот ее опьяняющий
каштановый запах, все же мне кажется, что ей бы следовало
кое-когда вымыть волосы. На мгновение мы оба заплавали в теплой
зелени зеркала, где отражалась вершина тополя вместе с нами и
небом. Подержал ее грубовато за плечи, затем ласково за виски и
повернул ее к свету.
"Оно вот здесь", сказала она, "я чувствую"...
"Швейцарская кокрестьянка кокончиком языка"...
"...Вылизала бы?"
"Имно. Попробать?"
"Конечно, попробуйте".
Нежно я провел трепещущим жалом по ее вращающемуся соленому
глазному яблоку.
"Вот здорово", сказала она, мигая, "все ушло".
"Теперь второй глаз".
"Глупый вы человек", начала она, "там ровно - ". Но тут она
заметила мои собранные в пучок приближающиеся губы и покладисто
сказала: "Окэй".
Наклонившись к ее теплому, приподнятому, рыжеваторозовому
лицу, сумрачный Гумберт прижал губы к ее бьющемуся веку. Она
усмехнулась и, платьем задев меня, быстро вышла из комнаты. Я
чувствовал, будто мое сердце бьется всюду одновременно. Никогда
в жизни - даже когда я ласкал ту девочку на Ривьере - никогда. -
Ночь. Никогда я не испытывал таких терзаний. Мне бы хотелось
описать ее лицо, ее движения - а не могу, потому что, когда она
вблизи, моя же страсть к ней ослепляет меня. Чорт побери - я не
привык к обществу нимфеток! Если же закрываю глаза, вижу всего
лишь застывшую часть ее образа, рекламный диапозитив, проблеск
прелестной гладкой кожи с исподу ляжки, когда она, сидя и подняв
высоко колено под клетчатой юбочкой, завязывает шнурок башмака.
"Долорес Гейз, нэ муонтрэ па вуа жямб" (это говорит ее мать,
думающая, что знает по-французски).
Будучи a mes heures поэтом, я посвятил мадригал черным, как
сажа, ресницам ее бледносерых, лишенных всякого выражения глаз,
да пяти асимметричным веснушкам на ее вздернутом носике, да
белесому пушку на ее коричневых членах; но я разорвал его и не
могу его нынче припомнить. Только в банальнейших выражениях
(возвращаемся тут к дневнику) удалось бы мне описать черты моей
Ло: я мог бы сказать, например, что волосы у нее темнорусые, а
губы красные, как облизанный барбарисовый леденец, причем нижняя
очаровательно припухлая - ах, быть бы мне пишущей дамой, перед
которой она бы позировала голы при голом свете. Но ведь я всего
лишь Гумберт Гумберт, долговязый, костистый, с шерстью на груди,
с густыми черными бровями и странным акцентом, и целой выгребной
ямой, полной гниющих чудовищ, под прикрытием медленной
мальчишеской улыбки. Да и она вовсе не похожа на хрупкую девочку
из дамского романа. Меня сводит с ума двойственная природа моей
нимфетки - всякой, быть может, нимфетки: эта смесь в Лолите
нежной мечтательной детскости и какой-то жутковатой
вульгарности, свойственной курносой смазливости журнальных
картинок и напоминающей мне мутно-розовых несовершеннолетних
горничных у нас в Европе (пахнущих крошеной ромашкой и потом),
да тех очень молоденьких блудниц, которых переодевают детьми в
провинциальных домах терпимости. Но в придачу - в придачу к
этому мне чуется неизъяснимая, непорочная нежность, проступающая
сквозь мускус и мерзость, сквозь смрад и смерть. Боже мой, Боже
мой... И наконец - что всего удивительнее - она, эта Лолита, моя
Лолита, так обособила древнюю мечту автора, что надо всем и
несмотря ни на что существует только - Лолита.
Среда. "Заставьте-ка маму повести нас (нас!) на Очковое озеро
завтра". Вот дословно фраза, которую моя двенадцатилетняя пассия
проговорила страстным шепотом, столкнувшись со мной в сенях - я
выходил, она вбегала. Отражение послеобеденного солнца дрожало
ослепительно-белым алмазом в оправе из бесчисленных радужных игл
на круглой спине запаркованного автомобиля. От листвы пышного
ильма падали мягко переливающиеся тени на досчатую стену дома.
Два тополя зыблились и покачивались. Ухо различало бесформенные
звуки далекого уличного движения. Чей-то детский голос звал:
"Нанси! Нан-си!". В доме Лолита поставила свою любимую пластинку
"Малютка Кармен", которую я всегда называл "Карманная Кармен",
от чего она фыркала, притворно глумясь над моим притворным
остроумием.
Четверг. Вчера вечером мы сидели на открытой веранде -
Гейзиха, Лолита и я. Сгущались теплые сумерки, переходя в полную
неги ночь. Старая дурында только что кончила подробно
рассказывать мне содержание кинокартины, которую она и Ло видели
полгода назад. Очень уже опустившийся боксер наконец знакомится
с добрым священником (который сам когда-то, в крепкой своей
юности, был боксером и до сих пор мог кулаком свалить грешника).
Мы сидели на подушках, положенных на пол; Ло была между мадам и
мной (сама втиснулась - звереныш мой). В свою очередь я пустился
в уморительный пересказ моих арктических приключений. Муза
вымысла протянула мне винтовку, и я выстрелил в белого медведя,
который сел и охнул. Между тем я остро ощущал близость Ло, и
пока я говорил и жестикулировал в милосердной темноте, я
пользовался невидимыми этими жестами, чтобы тронуть то руку ее,
то плечо, то куклу-балерину из шерсти и кисеи, которую она
тормошила и все сажала ко мне на колени; и наконец, когда я
полностью опутал мою жаром пышущую душеньку этой сетью
бесплотных ласок, я посмел погладить ее по ноге, по крыжовенным
волоскам вдоль голени, и я смеялся собственным шуткам, и
трепетал, и таил трепет, и раза два ощутил беглыми губами тепло
ее близких кудрей, тыкаясь к ней со смешными апарте в быстрых
скобках и лаская ее игрушку. Она тоже очень много ерзала, так
что в конце концов мать ей резко сказала перестать возиться, а
ее куклу вдруг швырнула в темноту, и я все похохатывал и
обращался к Гейзихе через ноги Ло, причем моя рука ползла вверх
по худенькой спине нимфетки, нащупывая ее кожу сквозь ткань
мальчишеской рубашки.
Но я знал, что все безнадежно. Меня мутило от вожделения, я
страдал от тесноты одежд, и был даже рад, когда спокойный голос
матери объявил в темноте: "А теперь мы считаем, что Ло пора идти
спать". "А я считаю, что вы свинюги", сказала Ло. "Отлично,
значит завтра не будет пикника", сказала Гейзиха. "Мы живем в
свободной стране", сказала Ло. После того что сердитая Ло,
испустив так называемое "Бронксовое ура" (толстый звук тошного
отвращения), удалилась, я по инерции продолжал пребывать на
веранде, между тем как Гейзиха выкуривала десятую за вечер
папиросу и жаловалась на Ло.
Ло, видите ли, уже выказывала злостность, когда ей был всего
один год и она, бывало, из кровати кидала игрушки через боковую
сетку так, чтобы бедной матери этого подлого ребенка приходилось
их подбирать! Ныне, в двенадцать лет, это прямо бич Божий, по
словам Гейзихи. Единственное о чем Ло мечтает - это дрыгать под
джазовую музыку или гарцевать в спортивных шествиях, высоко
поднимая колени и жонглируя палочкой. Отметки она получает
плохие, но все же оказалась лучше приспособленной к школьному
быту на новом месте, чем в Писки (Писки был их родной город в
средней части Соединенных Штатов; рамздэльский же дом раньше
принадлежал покойной свекрови; в Рамздэль они переехали около
двух лет тому назад). "Отчего Ло была несчастна в той первой
школе?" "Ах", сказала вдова, "мне ли не знать. Я, бедная, сама
прошла через это в детстве: ужасны эти мальчишки, которые
выкручивают тебе руку, нарочно влетают в тебя с кипой книг,
дергают за волосы, больно щиплют за грудь, стараются задрать
тебе юбку. Конечно, капризность является сопутствующим
обстоятельством нормального развития, но Ло переходит всякие
границы. Она хмурая и изворотливая. Ведет себя дерзко и
вызывающе. На днях Виола, итальяночка у нее в классе,
жаловалась, что Лолита ее кольнула в зад самопишущим пером.
Знаете*', сказала Гейзиха, "чего бы мне хотелось? Если бы вы,
monsieur, случайно еще были здесь осенью, я бы вас попросила
помочь ей готовить уроки - мне кажется, вы знаете буквально все
- географию, математику, французский". "Все, все", ответил
monsieur. "Ага", подхватила Гейзиха, "значит вы еще будете
здесь?" Я готов был крикнуть, что я бы остался навеки, если я
мог бы надеяться изредка понежить обещанную ученицу. Но я не
доверял Гейзихе. Поэтому я только хмыкнул, потянулся, и, не
желая долее сопутствовать ее обстоятельности (le mot juste)
вскоре ушел к себе в комнату. Но вдовушка, видимо, не считала,
что день окончился. Я покоился на своем холодном ложе, прижимая
к лицу ладонь с душистой тенью Лолиты, когда услышал, как моя
неугомонная хозяйка крадется к двери и сквозь нее шепчет:
"только хочу знать, кончили ли вы "Взгляд и Вздох(TM)?"
(иллюстрированный журнал, на днях мне одолженный). Из комнаты
дочки раздался вопль Ло: журнал был у нее. Чорт возьми - не дом,
а прокатная библиотека.
Пятница. Интересно, что сказал бы солидный директор
университетского издательства, в котором выходит мой учебник,
если бы я в нем привел выражение Ронсара насчет "маленькой
аленькой щели" или строчки Реми Бэлло: "тот холмик небольшой,
мхом нежным опушенный, с пунцовой посреди чертою проведенной" -
и так далее. Боюсь, опять заболею нервным расстройством, если
останусь жить в этом доме, под постоянным напором невыносимого
соблазна, около моей душеньки - моей и Эдгаровой душеньки -
"моей жизни, невесты моей". Посвятила ли ее уже мать-природа в
Тайну Менархии? Ощущение раздутости. "Проклятие", как называют
