туманность, заметил над "моей" постелью репродукцию "Крейцеровой
Сонаты" Ренэ Принэ. И эту-то конуру для прислуги она называла
"полустудией"! Вон отсюда, немедленно вон, мысленно кричал я
себе, притворяясь, что обдумываю пониженную до смешного цену,
которую с мечтательной и грозной надеждой хозяйка просила за
полный пансион.
Старосветская учтивость заставляла меня, однако, длить пытку.
Мы перешли через площадку лестницы на правую сторону дома ("Тут
живу я, а туг живет Ло" - вероятно горничная, подумал я), и
квартирант-любовник едва мог скрыть содрогание, когда ему,
весьма утонченному мужчине, было дано заранее узреть
единственную в доме ванную - закут (между площадкой и комнатой
уже упомянутой Ло), в котором бесформенные, мокрые вещи нависали
над сомнительной ванной, отмеченной вопросительным знаком
оставшегося в ней волоска; и тут-то и встретили меня
предвиденные мной извивы резиновой змеи и другой, чем-то сродный
ей, предмет: мохнато-розовая попонка, жеманно покрывавшая доску
клозета.
"Я вижу, впечатление у вас не очень благоприятное", сказала
моя дама, уронив на миг руку ко мне на рукав. В ней сочеталась
хладнокровная предприимчивость (переизбыток того, что
называется, кажется, "спокойной грацией") с какой-то
застенчивостью и печалью, из-за чего особая тщательность, с
которой она выбирала слова, казалась столь же неестественной,
как интонации преподавателя дикции. "Мой дом не очень опрятен,
признаюсь", продолжала милая обреченная бедняжка, "но я вас
уверяю (глаза ее скользнули по моим губам), вам здесь будет
хорошо, очень даже хорошо. Давайте-ка я еще Покажу вам столовую
и сад" (последнее произнесено было живее, точно она заманчиво
взмахнула голосом).
Я неохотно последовал за ней опять в нижний этаж; прошли
через прихожую и через кухню, находившуюся на правой стороне
дома, на той же стороне, где были столовая и гостиная (между тем
как слева от прихожей, под "моей" комнатой ничего не было кроме
гаража). На кухне плотная молодая негритянка проговорила, снимая
свою большую глянцевито-черную сумку с ручки двери, ведшей на
заднее крыльцо: "Я теперь пойду, миссис Гейз". "Хорошо, Луиза",
со вздохом ответила та. "Я заплачу вам в пятницу". Мы прошли
через небольшое помещение для посуды и хлеба и очутились в
столовой, смежной с гостиной, которой мы недавно любовались. Я
заметил белый носок на полу. Недовольно крякнув, госпожа Гейз
нагнулась за ним на ходу и бросила его в какой-то шкаф. Мы бегло
оглядели стол из красного дерева с фруктовой вазой посередке,
ничего не содержавшей, кроме одной, еще блестевшей, сливовой
косточки. Между тем я нащупал в кармане расписание поездов и
незаметно его выудил, чтобы как только будет возможно,
ознакомиться с ним. Я все еще шел следом за госпожой Гейз через
столовую, когда вдруг в конце ее вспыхнула зелень. "Вот и
веранда", пропела моя водительница, и затем, без малейшего
предупреждения, голубая морская волна вздулась у меня под
сердцем, и с камышового коврика на веранде, из круга солнца,
полуголая, на коленях, поворачиваясь на коленях ко мне, моя
ривьерская любовь внимательно на меня глянула поверх темных
очков.
Это было то же дитя - те же тонкие, медового оттенка плечи,
та же шелковистая, гибкая, обнаженная спина, та же русая шапка
волос. Черный в белую горошинку платок, повязанный вокруг ее
торса, скрывал от моих постаревших горилловых глаз - но не от
взора молодой памяти - полуразвитую грудь, которую) я так ласкал
в тот бессмертный день. И как если бы я был сказочной нянькой
маленькой принцессы (потерявшейся, украденной,найденной, одетой
в цыганские лохмотья, сквозь которые ее нагота улыбается королю
и ее гончим), я узнал темно-коричневое родимое пятнышко у нее на
боку. Со священным ужасом и упоением (король рыдает от радости,
трубы трубят, нянька пьяна) я снова увидел прелестный впалый
живот, где мои на юг направлявшиеся губы мимоходом остановились,
и эти мальчишеские бедра, на которых я целовал зубчатый
отпечаток от пояска трусиков - в тот безумный, бессмертный день
у Розовых Скал. Четверть века с тех пор прожитая мной сузилась,
образовала трепещущее острие и исчезла.
Необыкновенно трудно мне выразить с требуемой силой этот
взрыв, эту дрожь, этот толчок страстного узнавания. В тот
солнцем пронизанный миг, за который мой взгляд успел оползти
коленопреклоненную девочку (моргавшую поверх строгих темных
очков - о, маленький Herr Doktor, которому было суждено вылечить
меня ото всех болей), пока я шел мимо нее под личиной зрелости
(в образе статного мужественного красавца, героя экрана),
пустота моей души успела вобрать все подробности ее яркой
прелести и сравнить их с чертами моей умершей невесты. Позже,
разумеется, она, эта nova, эта Лолита, моя Лолита, должна была
полностью затмить свой прототип. Я только стремлюсь подчеркнуть,
что откровение на американской веранде было только следствием
того "княжества у моря" в моем страдальческом отрочестве. Все,
что произошло между этими двумя событиями, сводилось к череде
слепых исканий и заблуждений и ложных зачатков радости. Все, что
было общего между этими двумя существами, делало их единым для
меня.
У меня, впрочем, никаких нет иллюзий. Мои судьи усмотрят в
вышесказанном лишь кривлянья сумасшедшего, попросту любящего le
fruit vert. В конце концов, мне это совершенно все равно. Знаю
только, что пока Гейзиха и я спускались по ступеням в затаивший
дыхание сад, колени у меня были, как отржкение колен в зыбкой
воде, а губы были как песок.
"Это была моя Ло", произнесла она, "а вот мои лилии".
"Да", сказал я, "да. Они дивные, дивные, дивные".
11
Экспонат номер два - записная книжечка в черном переплете из
искусственной кожи, с тисненым золотым годом (1947) лесенкой в
верхнем левом углу. Описываю это аккуратное изделие фирмы Бланк,
Бланктон, Массач., как если бы оно вправду лежало передо мной.
На самом же деле, оно было уничтожено пять лет тому назад, и то,
что мы ныне рассматриваем (благодаря любезности Мнемозины,
запечатлевшей его) - только мгновенное воплощение, щуплый
выпадыш из гнезда Феникса.
Отчетливость, с которой помню свой дневник, объясняется тем,
что писал я его дважды. Сначала я пользовался блокнотом большого
формата, на отрывных листах которого я делал карандашные заметки
со многими подчистками и поправками; все это с некоторыми
сокращениями я переписал мельчайшим и самым бесовским из своих
почерков в черную книжечку.
Тридцатое число мая официально объявлено Днем Постным в
Нью-Гампшире, но в Каролинах, например, это не так. В 1947 году
в этот день из-за поветрия так называемой "желудочной инфлюэнцы"
рамздэльская городская управа уже закрыла на лето свои школы.
Незадолго до того я въехал в Гейзовский дом, и дневничок, с
которым я теперь собираюсь познакомить читателя (вроде того как
шпион передает наизусть содержание им проглоченного донесения),
покрывает большую часть июня. Мои замечания насчет погоды
читатель может проверить в номерах местной газеты за 1947 год.
Четверг. Очень жарко. С удобного наблюдательного пункта (из
окна ванной комнаты) увидел как Долорес снимает белье с веревки
в яблочно-зеленом свете по ту сторону дома. Вышел, как бы
прогуливаясь. Она была в клетчатой рубашке, синих ковбойских
панталонах и полотняных тапочках. Каждым своим движением среди
круглых солнечных бликов она дотрагивалась до самой тайной и
чувствительной струны моей низменной плоти. Немного погодя села
около меня на нижнюю ступень заднего крыльца и принялась
подбирать мелкие камешки, лежавшие на земле между ее ступнями -
острые, острые камешки, - и в придачу к ним крученый осколок
молочной бутылки, похожий на губу огрызающегося животного, и
кидать ими в валявшуюся поблизости жестянку. Дзинк. Второй раз
не можешь, не можешь - что за дикая пытка - не можешь попасть
второй раз. Дзинк. Чудесная кожа, и нежная и загорелая, ни
малейшего изъяна. Мороженое с сиропом вызывает сыпь: слишком
обильное выделение из сальных желез, питающих фолликулы кожи,
ведет к раздражению, а последнее открывает путь заразе. Но у
нимфеток, хоть они и наедаются до отвала всякой жирной пищей,
прыщиков не бывает. Боже, какая пытка - этот атласистый отлив за
виском, переходящий в ярко русые волосы! А эта косточка,
вздрагивающая сбоку у запыленной лодыжки...
"Дочка мистера Мак-Ку? Дженни Мак-Ку? Ах - ужасная уродина! И
подлая. И хромая. Чуть не умерла от полиомиелита".
Дзинк. Блестящая штриховка волосков вдоль руки ниже локтя.
Когда она встала, чтобы внести в дом белье, я издали проследил
обожающим взглядом выцветшую сзади голубизну ее закаченных
штанов. Из середины поляны г-жа Гейз, вооруженная кодаком,
преспокойно выросла, как фальшивое дерево факира, и после
некоторых светотехнических хлопот - грустный взгляд вверх,
довольный взгляд вниз - позволила себе снять сидящего на
ступеньке смущенного Humbert le Bel.
Пятница. Видел, как она шла куда-то с Розой, темноволосой
подругой. Почему меня так чудовищно волнует детская - ведь
попросту же детская - ее походка? Разберемся в этом. Чуть
туповато ставимые носки. Какая-то разболтанность, продленная до
конца шага в движении ног пониже колен. Едва намеченное
пошаркивание. И все это бесконечно молодо, бесконечно распутно.
Гумберта Гумберта, кроме того, глубоко потрясает жаргон малютки
и ее резкий высокий голос. Несколько позже слышал, как она
палила в Розу грубоватым вздором через забор. Все это отзывалось
во мне дребезжащим восходящим ритмом. Пауза. "А теперь мне пора,
детка".
Суббота. (Возможно, что в этом месте кое-что автором
подправлено.) Знаю, что писать этот дневник - безумие, но мне он
доставляет странное пронзительное удовольствие; да и кто же -
кроме любящей жены - мог бы расшифровать мой микроскопический
почерк? Позвольте же мне объявить со всхлипом, что нынче моя Л.
принимала солнечную ванну на открытой веранде, но, увы, мать и
какие-то другие дамы все время витали поблизости. Конечно, я мог
бы расположиться там в качалке и делать вид, что читаю. Но я
решил остаться у себя, опасаясь, как бы ужасная, сумасшедшая,
смехотворная и жалкая лихорадка, сотрясавшая меня, не помешала
мне придать своему появлению какое-либо подобие беззаботности.
Воскресенье. Зыбь жары все еще с нами; благодатнейшая неделя!
На этот раз я занял стратегическое положение, с толстой
воскресной газетой и новой трубкой в верандовой качалке,
заблаговременно. Увы, она пришла вместе с матерью. Они были в
черных купальных костюмах, состоящих из двух частей и таких же
новеньких, как моя трубка. Моя душенька, моя голубка на минуту
остановилась подле меня - ей хотелось получить страницы
юмористического отдела, - и от нее веяло почти тем же что от
другой, ривьерской, только интенсивнее, с примесью чего-то
шероховатого - то был знойный душок, от которого немедленно
пришла в движение моя мужская сила; но она уже выдернула из меня
лакомую часть газеты и отступила к своему половичку рядом с
тюленеобразной маменькой. Там моя красота улеглась ничком, являя
мне, несметным очам, широко разверстым у меня в зрячей крови,
свои приподнятые лопатки, и персиковый пушок вдоль вогнутого
позвоночника, и выпуклости обтянутых черным узких ягодиц, и
пляжную изнанку отроческих ляжек. Третьеклассница молча
наслаждалась зелено-красно-синими сериями рисунков. Более
прелестной нимфетки никогда не снилось зелено-красно-синему
