шаткий северный магнитный полюс. Одна из групп основала с
помощью канадцев метеорологическую станцию на Пьеровой Стрелке в
Мельвильском Зунде. Другая, тоже заблуждавшаяся группа собирала
планктон. Третья изучала связь между туберкулезом и тундрой.
Берт, фильмовой фотограф, очень неуверенный в себе тип, вместе с
которым меня заставляли одно время усиленно заниматься
физическим трудом (у него, как и у меня, были психические
нелады) уверял, что "большие люди" в нашей экспедиции, настоящие
ее руководители, которых мы никогда не видали, имели целью
проверить влияние климатического потепления на мех полярной
лисы.
Мы жили в разборных избах среди докембрийского гранитного
мира. У нас была уйма припасов - комплект "Reader's Digest",
мешалка для мороженого, химические клозеты, колпаки из цветной
бумаги, чтобы справлять Рождество. Я удивительно хорошо
поправился, несмотря на неописуемую пустоту и скуку жизни.
Окруженный унылой растительностью Арктики - мелким ивняком,
лишайниками, - пронизанный и, как полагаю, прочищенный свистящим
ветром, я сидел, бывало, на круглом камне, под совершенно
прозрачным небом (сквозь которое, однако, не просвечивало ничего
важного) и чувствовал себя до странности отчужденным от своего
"я". Упитанные, лоснистые маленькие эскимоски с личиками морских
свинок, рыбным запахом и отталкивающей вороньей чернотой прямых
волос, возбуждали во мне даже меньше вожделения, чем Джонсон.
Нимфетки не водятся в арктических областях.
Я предоставил более знающим людям анализировать дрейфование
льдов, друмлины, гремлины, кремлины, и некоторое время пытался
записывать то, что я простодушно принимал за "психические
реакции" (я заметил, например, что при полночном солнце
сновидения бывают ярко окрашены, что подтвердил мой друг
фотограф). Кроме того, мне полагалось допрашивать разных своих
товарищей о множестве предметов, каковы: ностальгия, боязнь
неизвестных зверей, гастрономические и половые мечтания, любимые
развлечения, любимые радиопрограммы, изменения в образе мыслей и
так далее. Всем это так приелось, что я бросил - и только в
конце моей двадцатимесячной "приполярной каторги" (как шутливо
выразился один из ботаников) настрочил сплошь выдуманный и очень
красочный рапорт; любопытный читатель найдет его напечатанным в
"Annals of Adult Psychophysics" за 1945 или 1946 год, а также в
выпуске "Arctic Explorations", посвященном нашей экспедиции -
которая, замечу в заключение, не имела в действительности
никакого отношения к медным залежам на Острове Виктории и тому
подобным пустякам, как мне впоследствии удалось узнать от моего
благодушного врача, ибо настоящая цель экспедиции была, как
говорится, "секретного" порядка, и посему позволю себе только
добавить, что в чем бы цель ни была, она была полностью
достигнута.
Читатель узнает с сожалением, что вскоре по моем возвращении
в цивилизованный мир мне пришлось снова бороться с помрачением
рассудка (если только это жестокое определение применимо к
меланхолии и чувству невыносимого томления). Окончательным
выздоровлением я обязан открытию, сделанному мной во время
лечения в очень дорогой санатории. Я открыл неисчерпаемый
источник здоровой потехи в том, чтобы разыгрывать психиатров,
хитро поддакивая им, никогда не давая им заметить, что знаешь
все их профессиональные штуки, придумывая им в угоду вещие сны в
чистоклассическом стиле (которые заставляли их самих,
вымогателей снов, видеть сны и по ночам просыпаться с криком),
дразня их подложными воспоминаниями о будто бы подсмотренных
"исконных сценах" родительского сожительства и не позволяя им
даже отдаленно догадываться о действительной беде их пациента.
Подкупив сестру, я получил доступ к архивам лечебницы и там
нашел, не без смеха, фишки, обзывавшие меня "потенциальным
гомосексуалистом" и "абсолютным импотентом". Эта забава мне так
нравилась, и действие ее на меня было столь благотворным, что я
остался лишний месяц после выздоровления (при чем чудно спал и
ел с аппетитом школьницы). А после этого я еще прикинул недельку
единственно ради того, чтобы иметь удовольствие потягаться с
могучим новым профессором из "перемещенных лиц", или Ди-Пи (от
"Дементии Прекокс"), очень знаменитым, который славился тем, что
умел заставить больного поверить, что тот был свидетелем
собственного зачатия.
10
По выходе из больницы, я решил приискать себе деревушку в
Новой Англии, или какой-нибудь сонный городок (ильмы, белая
церковь), где бы я мог провести литературное лето, пробавляясь
коробом накопившихся у меня заметок и купаясь в ближнем озере.
Работа над учебником стала увлекать меня снова, а участие в
дядюшкиных посмертных благовониях я к тому времени уже свел к
минимуму.
Один из бывших его служащих, отпрыск почтенного рода,
предложил мне поселиться на несколько месяцев в пригородном доме
своих обедневших родственников по фамилии Мак-Ку, которые желали
сдать верхний этаж, где до смерти своей чинно ютилась старая
тетка. Он сказал, что у них две дочки, одна совсем маленькая, а
другая двенадцати лет, и прекрасный сад невдалеке от прекрасного
озера, и я сказал, что все это предвещает совершенно совершенное
лето.
Мы обменялись письмами, и я убедил господина МакКу, что не
гажу в углах. Ночь в поезде была фантастическая: я старался
представить себе со всеми возможными подробностями таинственную
нимфетку, которую буду учить по-французски и ласкать
по-гумбертски. Никто меня не встретил на игрушечном вокзальчике,
где я вышел со своим новым дорогим чемоданом, и никто не
отозвался на телефонный звонок. Через некоторое время, однако, в
единственную гостиницу зелено-розового Рамздэля явился
расстроенный, промокший Мак-Ку с известием, что его дом только
что сгорел дотла - быть может, вследствие одновременного пожара,
пылавшего у меня всю ночь в жилах. Мак-Ку объяснил, что его жена
с дочками уехала на семейном автомобиле искать приюта на
какой-то им принадлежавшей мызе, но что подруга жены, госпожа
Гейз, прекрасная женщина, 342, Лоун Стрит, готова сдать мне
комнату. Старуха, жившая как раз против госпожи Гейз, одолжила
Мак-Ку свой лимузин, допотопную махину с прямоугольным верхом,
которой управлял веселый негр. Я же подумал про себя, что раз
исчезла единственная причина моего приезда именно в Рамздэль,
новое устройство, предложенное мне - просто бред. Какое было мне
дело до тога, что ему придется отстроить заново дом - ведь,
наверно же, все было хорошо застраховано. Я чувствовал
раздражение, разочарование и скуку, но будучи вежливым
европейцем, не мог отказаться от того, чтобы быть отвезенным на
Лоун Стрит в этом погребальном лимузине, да я, кроме того, чуял,
что в противном случае Мак-Ку придумает какой-нибудь еще более
сложный способ распорядиться моей персоной. Я видел, как он
засеменил прочь, и как мой шофер покачал головой с легкой
усмешкой. Во время пути я все клялся себе, что не останусь в
Рамздэле ни при каких обстоятельствах, а вылечу в тот же день в
направлении Бермудских или Багамских или Чортовоматерных
Островов. Еще недавно по хребту у меня трепетом проходили
некоторые сладостные возможности в связи с цветными снимками
морских курортов, и по правде сказать, именно Мак-Ку резко
отвлек меня от этих планов своим благонамеренным, но как теперь
выяснилось, абсолютно несбыточным предложением.
Кстати насчет резких отвлечений в сторону: мы едва не
раздавили навязчивую пригородную собаку (из тех, что устраивают
засады автомобилям), как только повернули на Лоун Стрит.
Показался Гейзовский дом - досчатый, беленый, ужасный,
потускневший от старости, скорее серый, чем белый - тот род
жилья, в котором знаешь, что найдешь вместо душа клистирную
кишку, натягиваемую на ванный кран. Я дал на чай шоферу и
понадеялся, что он сразу отъедет, - это позволило бы мне
незаметно спетлить обратно к гостинице, чтобы подобрать чемодан;
но он попросту причалил к противоположному дому, с веранды
которого старая мисс Визави окликала его. Что мне было делать? Я
нажал на дверную кнопку.
Чернокожая горничная впустила меня и оставила стоять на
половике, покамест мчалась назад на кухню, где что-то горело
или, вернее, подгорало.
Прихожую украшали гроздь дверных колокольчиков, белоглазое
деревянное чудище мексиканского производства дня туристов, и ван
Гог ("Арлезианка") - банальный баловень изысканной части
буржуазного класса.
Справа, приотворенная дверь позволяла увидеть уголок гостиной
с добавочным мексиканским вздором в стеклянном шкафу и полосатым
диваном вдоль стены. Впереди, в глубине прихожей, была лестница,
и пока я стоял, вытирая платком лоб (только теперь я отдал себе
отчет в том, какая жара была на дворе) и глядя на случайно
подвернувшийся предмет - старый серый теннисный мячик, лежавший
на дубовом бауле, - донесся с верхней площадки контральтовый
голос госпожи Гейз, которая, перегнувшись через перила,
мелодично спросила "Это мсье Гумберт?" В придачу оттуда упало
немножко папиросного пепла. Затем сама дама (сандалии,
темно-красные штаны, желтая шелковая блузка, несколько
прямоугольное лицо - в этом порядке) сошла по ступеням лестницы,
все еще постукивая указательным пальцем по папиросе.
Я, пожалуй, тут же и опишу госпожу Гейз, чтобы разделаться с
ней. Бедной этой даме было лет тридцать пять, у нее был гладкий
лоб, выщипанные брови и совсем простые, хотя и довольно
привлекательные черты лица того типа, который можно определить
как слабый раствор Марлены Дитрих. Похлопывая ладонью по
бронзоватому шиньону на затылке, она повела меня в гостиную, где
мы поговорили с минуту о сгоревшем доме Мак-Ку и преимуществах
жизни в Рамздэле. Ее широко расставленные аквамариновые глаза
имели привычку окидывать всего собеседника, прилежно избегая
только его собственных глаз. Ее улыбка сводилась к
вопросительному вскидыванию одной брови; и пока она говорила,
она как бы развертывала кольца своего тела, совершая с дивана
судорожные маленькие вылазки в направлении трех пепельниц и
камина (в котором лежала коричневая сердцевина яблока); после
чего она снова откидывалась, подложив под себя одну ногу. Она
явно принадлежала к числу тех женщин, чьи отполированные слова
могут отразить дамский кружок чтения или дамский кружок бриджа,
но отразить душу не могут; женщин, совершенно лишенных чувства
юмора, женщин, в сущности вполне равнодушных к десяти-двенадцати
знакомым им темам салонного разговора, но при этом весьма
привередливых в отношении разговорных правил, сквозь солнечный
целофан коих ясно проступают затаенные, подавленные и не очень
аппетитные вещи. Я вполне понимал, что ежели по какому-либо
невероятному стечению обстоятельств оказался бы ее жильцом, она
бы методически принялась делать из меня то, что ей
представлялось под словом "жилец", и я был бы вовлечен в одну из
тех скучных любовных историй, которые мне были так знакомы.
Впрочем, никакой не могло быть речи о том, чтобы мне тут
поселиться. Я не думал, что мог бы жить счастливо в доме, где на
каждом стуле валяется истрепанный журнальчик и где гнусно
смешивается комедия "функциональной" современной мебели с
трагедией ветхих качалок и шатких столиков с мертвыми лампами на
них. Мадам повела меня наверх и налево, в "мою" комнату. Я
осмотрел ее сквозь туман моего отказа от нее, но несмотря на эту
