сливалось в нашей любви в такой совершенной мере, какая и не
снилась нынешним на все просто смотрящим подросткам с их
нехитрыми чувствами и штампованными мозгами. Долго после ее
смерти я чувствовал, как ее мысли текут сквозь мои. Задолго до
нашей встречи у нас бывали одинаковые сны. Мы сличали вехи.
Находили черты странного сходства. В июне одного и того же года
(1919-го) к ней в дом и ко мне в дом, в двух несмежных странах,
впорхнула чья-то канарейка. O, Лолита, если б ты меня любила
так!
Я приберег к концу рассказа об Аннабелле описание нашего
плачевного первого свидания. Однажды поздно вечером ей удалось
обмануть злостную бдительность родителей. В рощице нервных,
тонколистых мимоз, позади виллы, мы нашли себе место на
развалинах низкой каменной стены. В темноте, сквозь нежные
деревца виднелись арабески освещенных окон виллы - которые
теперь, слегка подправленные цветными чернилами чувствительной
памяти, я сравнил бы с игральными картами (отчасти, может быть,
потому, что неприятель играл там в бридж). Она вздрагивала и
подергивалась, пока я целовал ее в уголок полураскрытых губ и в
горячую мочку уха. Россыпь звезд бледно горела над нами промеж
силуэтов удлиненных листьев: эта отзывчивая бездна казалась
столь же обнаженной, как была она под своим легким платьицем. На
фоне неба со странной ясностью так выделялось ее лицо, точно от
него исходило собственное слабое сияние. Ее ноги, ее прелестные
оживленные ноги, были не слишком тесно сжаты, и когда моя рука
нашла то, чего искала, выражение какой-то русалочьей
мечтательности - не то боль, не то наслаждение - появилось на ее
детском лице. Сидя чуть выше меня, она в одинокой своей неге
тянулась к моим губам, причем голова ее склонялась сонным,
томным движением, которое было почти страдальческим, а ее голые
коленки ловили, сжимали мою кисть, и снова слабели. Ее дрожащий
рот, кривясь от горечи таинственного зелья, с легким придыханием
приближался к моему лицу. Она старалась унять боль любви тем,
что резко терла свои сухие губы о мои, но вдруг отклонялась с
порывистым взмахом кудрей, а затем опять сумрачно льнула и
позволяла мне питаться ее раскрытыми устами, меж тем как я,
великодушно готовый ей подарить все - мое сердце, горло,
внутренности, - давал ей держать в неловком кулачке скипетр моей
страсти.
Помню запах какой-то пудры - которую она, кажется, крала у
испанской горничной матери - сладковатый, дешевый, мускусный
душок; он сливался с ее собственным бисквитным запахом, и
внезапно чаша моих чувств наполнилась до краев; неожиданная
суматоха под ближним кустом помешала им перелиться. Мы застыли и
с болезненным содроганием в жилах прислушались к шуму,
произведенному, вероятно, всего лишь охотившейся кошкой. Но
одновременно, увы, со стороны дома раздался голос госпожи Ли,
звавший дочь с дико нарастающими перекатами, и доктор Купер
тяжело прохромал с веранды в сад. Но эта мимозовая заросль,
туман звезд, озноб, огонь, медовая роса и моя мука остались со
мной, и эта девочка с наглаженными морем ногами и пламенным
языком с той поры преследовала меня неотвязно - покуда наконец
двдцать четыре года спустя я не рассеял наваждения, воскресив ее
в другой.
5
Дни моей юности, как оглянусь на них, кажутся улетающим от
меня бледным вихрем повторных лоскутков, как утренняя мятель
употребленных бумажек, видных пассажиру американского экспресса
в заднее наблюдательное окно последнего вагона, за которым они
вьются. В моих гигиенических сношениях с женщинами я был
практичен, насмешлив и быстр. В мои университетские годы в
Лондоне и Париже я удовлетворялся платными цыпками. Мои занятия
науками были прилежны и пристальны, но не очень плодотворны.
Сначала я думал стать психиатром, как многие неудачники; но я
был неудачником особенным; меня охватила диковинная усталость
(надо пойти к доктору - такое томление); и я перешел на изучение
английской литературы, которым пробавляется не один
поэт-пустоцвет, превратясь в профессора с трубочкой, в пиджаке
из добротной шерсти. Париж тридцатых годов пришелся мне в пору.
Я обсуждал советские фильмы с американскими литераторами. Я
сидел с уранистами в кафэ "Des Deux Magots". Я печатал
извилистые этюды в малочитаемых журналах. Я сочинял пародии - на
Элиота, например:
Пускай фрейляйн фон Кульп, еще держась
За скобку двери, обернется... Нет,
Не двинусь ни за нею, ни за Фреской.
Ни за той чайкой...
Одна из моих работ, озаглавленная "Прустовская тема в письме
Китса к Бенджамину Бейли", вызвала одобрительные ухмылки у
шести-семи ученых, прочитавших ее. Я пустился писать "Краткую
историю английской поэзии" для издателя с большим именем, а
затем начал составлять тот учебник французской литературы (со
сравнительными примерами из литературы английской) для
американских и британских читателей, которому предстояло
занимать меня в течение сороковых годов и последний томик
которого был почти готов к напечатанию в день моего ареста.
Я нашел службу: преподавал английский язык группе взрослых
парижан шестнадцатого округа. Затем в продолжение двух зим был
учителем мужской гимназии. Иногда я пользовался знакомствами в
среде психиатров и работников по общественному призрению, чтобы
с ними посещать разные учреждения, как, например, сиротские
приюты и школы для малолетних преступниц, где на бледных, со
слипшимися ресницами отроковиц я мог взирать с той полной
безнаказанностью, которая нам даруется в сновидениях.
А теперь хочу изложить следующую мысль. В возрастных пределах
между девятью и четырнадцатью годами встречаются девочки,
которые для некоторых очарованных странников, вдвое или во много
раз старше них, обнаруживают истинную свою сущность - сущность
не человеческую, а нимфическую (т.е. демонскую); и этих
маленьких избранниц я предлагаю именовать так: нимфетки.
Читатель заметит, что пространственные понятия я заменяю
понятиями времени. Более того: мне бы хотелось, чтобы он увидел
эти пределы, 9 - 14, как зримые очертания (зеркалистые отмели,
алеющие скалы) очарованного острова, на котором водятся эти мои
нимфетки и который окружен широким туманным океаном.
Спрашивается: в этих возрастных пределах все ли девочки -
нимфетки? Разумеется, нет. Иначе мы, посвященные, мы, одинокие
мореходы, мы, нимфолепты, давно бы сошли с ума. Но и красота
тоже не служит критерием, между тем как вульгарность (или то
хотя бы, что зовется вульгарностью в той или другой среде) не
исключает непременно присутствия тех таинственных черт - той
сказочно-странной грации, той неуловимой, переменчивой,
душеубийственной, вкрадчивой прелести, - которые отличают
нимфетку от сверстниц, несравненно более зависящих от
пространственного мира единовременных явлений, чем от невесомого
острова завороженного времени, где Лолита играет с ей подобными.
Внутри тех же возрастных границ число настоящих нимфеток гораздо
меньше числа некрасивых или просто "миленьких(TM), или даже
"смазливых", но вполне заурядных, пухленьких, мешковатых,
холоднокожих, человечьих по природе своей девочек, с круглыми
животиками, с косичками, таких, которые могут или не могут потом
превратиться в красивых, как говорится, женщин (посмотрите-ка на
иную гадкую пышечку в черных чулках и белой шляпке,
перевоплощающуюся в дивную звезду экрана). Если попросить
нормального человека отметить самую хорошенькую на групповом
снимке школьниц или гэрл-скаутов, он не всегда ткнет в нимфетку.
Надобно быть художником и сумасшедшим, игралищем бесконечных
скорбей, с пузырьком горячего яда в корне тела и
сверхсладострастным пламенем, вечно пылающим в чутком хребте (о,
как приходится нам ежиться и хорониться!), дабы узнать сразу, по
неизъяснимым приметам - по слегка кошачьему очерку скул, по
тонкости и шелковистости членов и еще по другим признакам,
перечислить которые мне запрещают отчаяние, стыд, слезы нежности
- маленького смертоносного демона в толпе обыкновенных детей:
она-то, нимфетка, стоит среди них, неузнанная и сама не чующая
своей баснословной власти.
И еще: ввиду примата времени в этом колдовском деле, научный
работник должен быть готов принять во внимание, что необходима
разница в несколько лет (я бы сказал, не менее десяти, но обычно
в тридцать или сорок - и до девяноста в немногих известных
случаях) между девочкой и мужчиной для того, чтобы тот мог
подпасть под чары нимфетки. Тут вопрос приспособления
хрусталика, вопрос некоторого расстояния, которое внутренний
глаз с приятным волнением превозмогает, и вопрос некоторого
контраста, который разум постигает с судорогой порочной услады.
"Когда я был ребенком и она ребенком была" (вс Эдгаровый
перегар), моя Аннабелла не была для меня нимфеткой: я был ей
ровня; задним числом я сам был фавненком на том же очарованном
острове времени; но нынче, в сентябре 1952-го года, по истечении
двадцати девяти лет, мне думается, что я могу разглядеть в ней
исходное роковое наваждение. Мы любили преждевременной любовью,
отличавшейся тем неистовством, которое так часто разбивает жизнь
зрелых людей. Я был крепкий паренек и выжил; но отрава осталась
в ране, и вот я уже мужал в лоне нашей цивилизации, которая
позволяет мужчине увлекаться девушкой шестнадцатилетней, но не
девочкой двенадцатилетней.
Итак, немудрено, что моя взрослая жизнь в Европе была
чудовищно двойственна. Во вне я имел так называемые нормальные
сношения с земнородными женщинами, у которых груди тыквами или
грушами, внутри же я был сжигаем в адской печи сосредоточенной
похоти, возбуждаемой во мне каждой встречной нимфеткой, к
которой я, будучи законоуважающим трусом, не смел подступиться.
Громоздкие человечьи самки, которыми мне дозволялось
пользоваться, служили лишь паллиативом. Я готов поверить, что
ощущения, мною извлекаемые из естественного соития, равнялись
более или менее тем, которые испытывают нормальные большие
мужчины, общаясь с нормальными большими женщинами в том рутинном
ритме, который сотрясает мир; но беда в том, что этим господам
не довелось, как довелось мне, познать проблеск несравненно
более пронзительного блаженства. Тусклейший из моих к поллюции
ведущих снов был в тысячу раз красочнее прелюбодеяний, которые
мужественнейший гений или талантливейший импотент могли бы
вообразить. Мой мир был расщеплен. Я чуял присутствие не одного,
а двух полов, из коих ни тот, ни другой не был моим; оба были
женскими для анатома; для меня же, смотревшего сквозь особую
призму чувств, "они были столь же различны между собой, как
мечта и мачта". Все это я теперь рационализирую, но в двадцать -
двадцать пять лет я не так ясно разбирался в своих страданиях.
Тело отлично знало, чего оно жаждет, но мой рассудок отклонял
каждую его мольбу. Мной овладевали то страх и стыд, то
безрассудный оптимизм. Меня душили общественные запреты.
Психоаналисты манили меня псевдоосвобождением от
либидобелиберды. То, что единственными объектами любовного
трепета были для меня сестры Аннабеллы, ее наперсницы и
кордебалет, мне казалось подчас предзнаменованием
умопомешательства. Иногда же я говорил себе, что все зависит от
точки зрения и что, в сущности, ничего нет дурного в том, что
меня до одури волнуют малолетние девочки. Позволю себе напомнить
читателю, что в Англии, с тех пор как был принят закон (в
