вытирая мерзостный рот. И вдруг я понял, что все эти звуки
принадлежат к одному роду и что никаких других звуков, кроме
них, не поднимается с улиц прозрачного городка. Читатель!
Мелодия, которую я слышал, составлялась из звуков играющих
детей, только из них, и столь хрустален был воздух, что в
мреющем слиянии голосов, и величественных и миниатюрных,
отрешенных и вместе с тем волшебно близких, прямодушных и дивно
загадочных, слух иногда различал как бы высвободившийся, почти
членораздельный взрыв светлого смеха, или бряк лапты, или
грохоток игрушечной тележки, но все находилось слишком далеко
внизу, чтобы глаз мог заметить какое-либо движение на тонко
вытравленных по меди улицах. Стоя на высоком скате, я не мог
наслушаться этой музыкальной вибрации, этих вспышек отдельных
возгласов на фоне ровного рокотания, и тогдато мне стало ясно,
что пронзительно-безнадежный ужас состоит не в том, что Лолиты
нет рядом со мной, а в том, что голоса ее нет в этом хоре.
Итак, вот моя повесть. Я перечел ее. К ней пристали
кусочки костного мозга, на ней запеклась кровь, на нее садятся
красивые ярко-изумрудные мухи. На том или другом завороте я
чувствую, как мое склизкое "я" ускользает от меня, уходя в такие
глубокие и темные воды, что не хочется туда соваться. Я
закамуфлировал то, что могло бы уязвить кого-либо из живых. И
сам я перебрал немало псевдонимов, пока не придумал особенно
подходящего мне. В моих заметках есть и "Отто Отто", и "Месмер
Месмер", и "Герман Герман"... но почему-то мне кажется, что мною
выбранное имя всего лучше выражает требуемую гнусность.
Когда я начал, пятьдесят шесть дней тому назад, писать
"Лолиту", - сначала в лечебнице для психопатов, где проверяли
мой рассудок, а затем в сей хорошо отопленной, хоть и порядком
похожей на могилу, темнице, - я предполагал, что употреблю
полностью мои записки на суде, чтобы спасти, не голову мою,
конечно, а душу. Посредине работы, однако, я увидел, что не могу
выставить напоказ живую Лолиту. Я, может быть, воспользуюсь
кое-чем из моей повести на закрытых заседаниях, но ее
напечатание приходится отложить.
По причинам, которые могут показаться более очевидными, чем
они есть на самом деле, я против смертной казни; к этому мнению
присоединятся, надеюсь, мои судьи. Если бы я предстал как
подсудимый перед самим собой, я бы приговорил себя к тридцати
пяти годам тюрьмы за растление и оправдал бы себя в остальном.
Но даже так Долли Скиллер, вероятно, переживет меня на много
лет. Нижеследующее решение принимается мной со всей законной
силой и поддержкой подписанного завещания: я желаю, чтобы эти
записки были опубликованы только после смерти Лолиты.
Таким образом, ни тебя, ни меня уже не будет в живых к тому
времени, когда читатель развернет эту книгу. Но покуда у меня
кровь играет еще в пишущей руке, ты остаешься столь же
неотъемлемой, как я, частью благословенной материи мира, и я в
состоянии сноситься с тобой, хотя я в Нью-Йорке, а ты в Аляске.
Будь верна своему Дику. Не давай другим мужчинам прикасаться к
тебе. Не разговаривай с чужими. Надеюсь, чтo ты будешь любить
своего ребеночка. Надеюсь, что он будет мальчик. Надеюсь, что
муж твой будет всегда хорошо с тобой обходиться, ибо в противном
случае мой призрак его настигнет, как черный дым, как обезумелый
колосс, и растащит его на части, нерв за нервом. И не жалей К.
К. Пришлось выбрать между ним и Г. Г., и хотелось дать Г. Г.
продержаться месяца на два дольше, чтобы он мог заставить тебя
жить в сознании будущих поколений. Говорю я о турах и ангелах, о
тайне прочных пигментов, о предсказании в сонете, о спасении в
искусстве. И это - единственное бессмертие, которое мы можем с
тобой разделить, моя Лолита.
- Конец -
