же твердо, как то, что умру, - что я люблю ее больше всего, что
когда-либо видел или мог вообразить на этом свете, или мечтал
увидеть на том. От нее оставалось лишь легчайшее фиалковое
веяние, листопадное эхо той нимфетки, на которую я наваливался с
такими криками в прошлом; эхо на краю красного оврага, с далеким
лесом под белесым небом, с бурыми листьями, запрудившими ручей,
с одним последним сверчком в сухом бурьяне... Но, слава Богу, я
боготворил не только эхо. Грех, который я, бывало, лелеял в
спутанных лозах сердца, mon grand peche radieux, сократился до
своей сущности: до бесплодного и эгоистического порока; и егото
я вычеркивал и проклинал. Вы можете глумиться надо мной и
грозить очистить зал суда, но, пока мне не вставят кляпа и не
придушат меня, я буду вопить о своей бедной правде. Неистово
хочу, чтобы весь свет узнал, как я люблю свою Лолиту, эту
Лолиту, бледную и оскверненную, с чужим ребенком под сердцем, но
все еще сероглазую, все еще с сурмянистыми ресницами, все еще
русую и миндальную, все еще Карменситу, все еще мою, мою...
Changeons de vie, ma Carmen, allons vivre quelque part ou nous
ne serons jamais separes. Огайо? Дебри Массачусетса? Мерри Мэй?
Все равно, даже если эти ее глаза потускнеют до рыбьей
близорукости и сосцы набухнут и потрескаются, а прелестное,
молодое, замшевое устьице осквернят и разорвут роды, - даже
тогда я все еще буду с ума сходить от нежности при одном виде
твоего дорогого, осунувшегося лица, при одном звуке твоего
гортанного молодого голоса, моя Лолита.
"Лолита", проговорил я, "это, может быть, бессмысленно и
бесполезно, но я должен это сказать. Жизнь весьма коротка.
Отсюда до старого автомобиля, который так хорошо тебе знаком,
двадцать, двадцать пять шагов расстояния. Это очень небольшая
прогулка. Сделай эти двадцать пять шагов. И будем жить-поживать
до скончания века.
Carmen, voulez-vous venir avec moi?
"Ты хочешь сказать", ответила она, открыв глаза и слегка
приподнявшись (змея, собирающаяся ударить), "ты хочешь сказать,
что дашь нам (нам!) денег, только если я пересплю с тобой в
гостинице? Ты зто хочешь сказать?"
"Нет, нет. Ты меня превратно поняла. Я хочу, чтобы ты
покинула своего случайного Дика, и эту страшную дыру и переехала
ко мне - жить со мной, умереть со мной, все, все со мной(TM)
(даю общий смысл моих слов).
"Ты ненормальный", сказала она, по-детски гримаснищая.
"Обдумай, Лолита. Никакой разницы не будет. Кроме - одной
вещи, но это не важно (отмены казни, я хотел сказать, но не
сказал). Во всяком случае, даже если ты откажешься, ты все равно
получишь свое... trousseau".
"Ты не шутишь?" спросила Долли.
Я передал ей конверт с четырьмястами долларами и чеком на
три тысячи шестьсот.
Неуверенно, с опаской, она приняла mon petit cadeau, и
вдруг лоб у нее залился очаровательной розовой краской.
"Погоди-ка", проговорила она с мучительной силой, "ты нам
даешь четыре тысячи монет?"
Я прикрыл лицо рукой и разразился слезами - самыми горячими
из всех пролитых мной. Я чувствовал, как они вьются промеж моих
пальцев и стекают по подбородку, и обжигают меня, и нос у меня
был заложен, и я не мог перестать рыдать, и тут она прикоснулась
к моей кисти.
"Я умру, если тронешь меня", сказал я. "Ты совсем уверена,
что не поедешь со мной? Нет ли отдаленной надежды, что поедешь?
Только на это ответь мне".
"Нет", сказала она, "нет, душка, нет". Первый раз в жизни
она так ко мне обратилась.
"Нет", повторила она. "Об этом не может быть речи. Я бы,
скорее, вернулась к Ку. Дело в том, что - "
Ей не хватило, видимо, слов. Я мысленно снабдил ее ими -
("...он разбил мое сердце, ты всего лишь разбил мою жизнь").
"Это так дивно", продолжала она, - упс! (конверт
соскользнул с дивана на пол, она подняла его), "так невероятно
дивно с твоей стороны... такую уйму денег! Это разрешает все
вопросы. Мы можем выехать хоть на будущей неделе. Перестань
плакать, прошу тебя! Ты должен понять. Позволь мне принести тебе
еще пива? Ах, не плачь! Мне так жалко, что я так обманывала
тебя, но ничего теперь не поделаешь".
Я вытер лицо и пальцы. Она улыбалась глядя на cadeau. Она
ликовала. Хотела позвать Дика. Я сказал, что через минуту мне
будет пора уезжать и что совсем, совсем не хочу его видеть. Мы
попробовали найти тему для разговора. Почему-то я все видел
перед собой - образ дрожал и шелковисто поблескивал на влажной
сетчатке - яркую девочку двенадцати лет, сидяшую на пороге и
камушками звонко попадающую в пустую жестянку. Я уже начал
говорить - в поисках небрежного замечания: "Интересно, что
случилось с маленькой Мак-Ку - поправилась ли она? .." - но
остановился вовремя, боясь, что она возразит: "Интересно, что
случилось с маленькой Гейз?" В конце концов, пришлось вернуться
к денежным вопросам. Переданный ей чек представлял собой чистый
доход от сдачи материнского дома. Она удивилась - думала, что он
давным-давно продан. Нет еще. (Я, впрочем, действительно это
сказал ей в свое время, чтобы порвать всякую связь с Рамздэлем.)
Поверенный скоро пришлет ей полный отчет о финансовом положении.
Положение - отличное. Дом можно продать за приличную цену.
Некоторые из недорогих акций, принадлежавших ее матери,
необыкновенно поднялись. Нет, мне правда пора. Пора мне идти, и
найти его, и его уничтожить.
Так как я знал, что не переживу прикосновения ее губ, я
довольно долго отступал, как бы в жеманном танце, при каждом
движении, которое она и ее брюхо делали в моем направлении.
Она и собака проводили меня. Меня удивило (нет, это
риторический оборот - совсем не удивило), что вид автомобиля, в
котором она так много ездила и ребенком, и нимфеткой, никак на
нее не подействовал. Заметила только, что он, мол, кое-где
как-то полиловел от старости. Я сказал, что он принадлежит ей,
что я могу взять автобус. Попросила меня не говорить глупостей,
они отправятся на самолете на Юпитер или Юкон и там купят
машину; я сказал, что в таком случае я покупаю у нее старый Икар
за пятьсот долларов.
"Таким темпом мы будем скоро миллионерами!", воскликнула
она, обращаясь к восторженно дышащей собаке, - которую они с
собой не собирались брать.
Carmencita, lui demandais-je...
"Одно последнее слово", сказал я на своем отвратительно
правильном английском языке. "Ты ведь вполне уверена, что - ну,
хорошо, не завтра и не послезавтра - но когда-нибудь, все равно
когда, ты не приедешь ко мне жить? Я сотворю совершенно нового
бога и стану благодарить его с пронзительными криками, если
только ты подашь мне эту микроскопическую надежду" (общий
смысл).
"Нет", ответила она, улыбаясь. "Нет".
"А меж тем это бы кое-что изменило", сказал Гумберт
Гумберт.
Затем он вытащил пистолет... то есть, читатель ждет, может
быть, от меня дурацкого книжного поступка. Мне же и в голову не
могло это прийти.
"Гуд-бай-ай!" пропела она, моя американская, милая,
бессмертная, мертвая любовь; ибо она мертва и бессмертна, если
вы читаете эти строки (подразумеваю официальное соглашение с так
называемыми властями).
Отъезжая, я слышал, как она раскатистым воплем звала своего
Дика; собака же пустилась волнистым аллюром толстого дельфина
сопровождать автомобиль, но была чересчур тяжела и стара и
вскоре отстала.
День умирал, я уже катил по шоссе под мелким дождиком, и,
как бы деятельно ни ездили два близнеца по смотровому стеклу,
они не могли справиться с моими слезами.
30
Покинув Коулмонт под вечер (по шоссе Икс - не помню
номера), я бы мог доехать до Рамздэля на рассвете, если бы не
соблазнился мнимым сокращением пути. Мне нужно было попасть на
автостраду Игрек. Карта невозмутимо показывала, что сразу за
Вудбайном, до которого я доезжал к ночи, я мог покинуть шоссе
Икс и добраться до автострады по немощеной поперечной дороге.
Ехать по ней надо было всего около часа (сорок миль). В
противном случае пришлось бы продолжать по шоссе Икс еще миль
сто и только тогда воспользоваться петлистым, ленивым шоссе Зед,
чтобы попасть на нужную мне автостраду.
Немощеная дорога, однако, становилась все хуже, ухабы -
все ужаснее, грязь - все гуще, и, когда после десяти миль
подслеповатого, чертовского, черепашьего продвижения, я
попытался повернуть вспять, мой старый, слабый Икар застрял в
глубокой глине. Кругом было темно, все было напитано сыростью и
безнадежностью. Мои фары повисали над широкой канавой, полной
воды. Окрестность, если и существовала, сводилась к черной
пустыне. Сколько я ни пытался высвободиться, мои задние колеса
только выли в слякоти и тоске. Проклиная судьбу, я снял
щегольской костюм, надел рабочие штаны, галоши, изрешеченный
пулями свитер и обратно прошел по грязи мили четыре к
придорожной ферме. Пока я шел, дождь полил как из ведра, но у
меня не хватило сил вернуться за макинтошем. Подобные
происшествия убедили меня, что у меня в сущности здоровое сердце
- несмотря на недавние диагнозы. Около полуночи ремонтник
вызволил мою машину. Я вернулся кое-как на шоссе Икс и покатил
дальше. После часа езды на меня нашло крайнее изнеможение. Я
остановился у тротуара в анонимном городишке и во мраке всласть
насосался сладкого джина из верной фляги.
Дождь был давно отменен. Чернела теплая аппалачская ночь.
Изредка проезжали мимо меня автомобили: удаляющиеся рубины,
приближающиеся бриллианты; но городок спал. Не было на тротуарах
той веселой толкучки прохлажлающихся граждан, какую видишь у нас
по ночам в сладкой, спелой, гниющей Европе. Я один наслаждался
тут благотворностью невинной ночи и страшными своими думами.
Проволочная корзина у панели была чрезвычайно щепетильна насчет
принимаемого: "Для Сора и Бумаги, но не для Отбросов" говорила
надпись. Хересовые литеры светились над магазином фотоаппаратов.
Громадный градусник с названием слабительного прозябал на
фронтоне аптеки. Ювелирная лавка Рубинова щеголяла витриной с
искусственными самоцветами, отражавшимися в красном зеркале.
Фосфористые часы с зелеными стрелками плавали в полотняных
глубинах прачешной "Момент". По другой стороне улицы гараж
сквозь сон говорил "Автора убили" (на самом деле -
"Автомобили"). Самолет, который тот же Рубинов разукрасил
камушками, пролетел, с гудением, по бархатным небесам. Как много
перевидал я спавших мертвым сном городишек! Этот был еще не
последний.
Позвольте мне поболтаться немножко без дела - ведь участь
его решена. Ритм неоновых огней, мерцавших по ту сторону улицы,
был вдвое медленнее биения моего сердца: очерк большого
кофейника над рестораном через каждые две секунды вспыхивал
изумрудной жизнью, и, как только он гас, его там же сменяли
розовые буквы, провозглашавшие "Отличная Кухня", - но кофейник
все еще дразнил глаз латентной тенью перед своим новым
изумрудным воскресением из мертвых. Мы делали рентгеновские
снимки, это считалось страшно забавным. Рубиново-изумрудный
городок находился не очень далеко от "Зачарованных Охотников". Я
опять рыдал, пьянея от невозможного прошлого.
31
На этой одинокой остановке между Коулмонтом и Рамздэлем
(между невинной Долли Скиллер и жовиальным дядей Айвором) я
пересмотрел все обстоятельства моего дела. С предельной
простотой и ясностью я видел теперь и себя и свою любовь. По
сравнению с этим прежние обзоры такого рода казались вне фокуса.
