скоростью в девяносто миль в час. Милая Рита! Мы с ней
разъезжали в продолжение двух туманных лет с перерывами, и
невозможно вообразить другую такую славную, наивную, нежную,
совершенно безмозглую Риточку! По сравнению с ней, Валерия была
Шлегель, а Шарлотта - Гегель! По правде сказать, нет ровно
никакой причины заниматься мне ею на полях этих мрачных
мемуаров, но все-таки хочу сказать (алло, Рита - где бы ты ни
была, пьяная или трезвая, Рита, алло!), что эта моя самая
утешительная, самая понятливая подруга, несомненно, спасла меня
от смирительной рубашки. Я объяснил ей, что хочу отыскать
сбежавшую возлюбленную и угробить ее кота. Рита с важным видом
одобрила этот план - и, предприняв, в окрестностях
Сан-Гумбертино, кое-какие собственные расследования (хотя ни
черта о деле не знала), сама спуталась с каким-то бандитом; мне
стоило адских усилий вызволить ее - в подержанном и подшибленном
виде, но вполне бодренькую. А другой раз, найдя мой священный
пистолет, она предложила поиграть в "русскую рулетку"; я
возразил, что нельзя, в пистолете нет барабана; мы стали за него
бороться, и наконец раздался выстрел, причем пуля ушла в стену
нашего номера, и оттуда забил очень тонкий и очень забавный
фонтанчик горячей воды; помню, как она стонала от смеха.
До странности детская вогнутость ее спины, рисовая кожа,
медленные, томные, голубиные поцелуи, - все это оберегало меня
от беды. Не талант художника является вторичным половым
признаком, как утверждают иные шаманы и шарлатаны, а наоборот:
пол лишь прислужник искусства. Один довольно смутный кутеж наш
имел забавные последствия. Я только что прекратил поиски: бес
либо находился в Тартаре, или весело горел у меня в можжечке
на больное сердце, я, право, не скажу, чтобы кто-нибудь из них
не имел отношения к турниру тенниса, в СанДиего, где в женском
разряде первый приз взяла шестнадцатилетняя Доротея Гааз,
мужеподобная дылда. Как-то, во время обратной поездки на восток,
в гнуснейшей гостинице (того сорта, где устраиваются
коммерческие съезды и бродят, пошатываясь, ярлыками отмеченные,
марципановые толстяки, называющие друг друга Джо или Джим,
заключающие сделки и хлешущие виски) милая Рита и я, проснувшись
за полдень, увидели, что с нами в номере находится еще один
человек, молодой бледный блондин, почти альбинос, с белыми
ресницами и большими прозрачными ушами. Ни Рита в ее грустной
жизни, ни я в моей никогда его не встречали. Весь потный, в
грязном фланелевом комбинезоне, в старых походных сапогах на
шнурках, он храпел на одеяле нашей двуспальной постели по другую
сторону от моей целомудренной подруги. У него не хватало одного
переднего зуба, лоб оброс янтарными прыщами. Риточка облекла
свою гибкую наготу в мой макинтош - первое, что попалось ей под
руку; я же натянул трусики; после чего мы обследовали положение.
На подносе стояло целых пять употребленных стаканов, что в
смысле примет только усложняло дело. Дверь была плохо прикрыта.
На полу валялись мужской свитер да пара бесформенных военных
штанов защитного цвета. Мы долго трясли их владельца; наконец
несчастный очнулся. Оказалось, что он совершенно потерял память.
Говоря с акцентом, который Рита определила как "чисто
бруклинский", он обиженно инсинуировал, что мы (каким образом?)
присвоили его (ничего не стоящую!) личность. Мы его быстрехонько
одели и потом оставили в ближайшей больнице, выяснив по дороге,
что какие-то уже забытые извилины и повороты привели нас в
пресловутый Грейнбол. Полгода спустя, Рита написала тамошнему
доктору. Тот ответил, что "Джек Гумбертсон" - как незнакомца
безвкусно прозвали - все еще не вошел в сношение со своим
прошлым. 0, Мнемозина, сладчайшая и задорнейшая из муз!
Я бы не отметил этого случая, если бы с него не начался ход
мыслей, в результате коих я напечатал в ученом журнале
"Кантрип", что по-шотландски значит "колдовство", этюд,
озаглавленный "Мимир и Мнемозина", в котором я наметил теорию
(показавшуюся оригинальной и значительной благосклонным
читателям этого великолепного ежемесячника) "перцепционального
времени", основанную на "чувстве кровообращения" и
концепционально зависящую (очень кратко говоря) от особых
свойств нашего разума, сознающего не только вещественный мир, но
и собственную сущность, отчего устанавливается постоянное
взаимоотношение между двумя пунктами: будущим (которое можно
складировать) и прошлым (уже отправленным на склад). Одним из
последствий появления этой статьи, завершившей ряд прежних моих
работ, тоже не прошедших незаметно, было приглашение на один год
в Кантрипский Университет, отстоявший на четыреста миль от
Нью-Йорка, где мы с Ритой снимали квартирку с видом на
глянцевитые тела мальчиков и девочек, игравших под дубами,
далеко внизу, в водометной дубраве Центрального Парка. В
Кантрипе я прожил, в специальных аппартаментах для поэтов и
философов, с октября 1951 года до июня 1952-го, между тем как
Рита, которую я предпочитал не показывать, прозябала - кажется,
не очень благопристойно - в пришоссейной гостинице, где я ее
навещал два раза в неделю. Затем она исчезла, но менее
бесчеловечно, чем ее предшественница: через месяц я нашел ее в
Кантрипской тюрьме. Она держалась с большим достоинством,
лишилась червеобразного отростка в тюремной больнице и поклялась
мне довольно убедительно, что дивный голубой мех, который, по
словам некоей важной дамы, миссис Мак-Крум, она у нее украла,
был на самом деле подарком, сделанным ей с большой
непосредственностью несколько подвыпившим мистером Мак-Крумом. Я
смог вытащить ее оттуда без того, чтобы обратиться к ее нервному
брату, и вскоре после этого мы вернулись с ней в Нью-Йорк, опять
на западную сторону Центрального Парка, заглянув по дороге в
Брайсланд, через который, впрочем, Рита и я уже проезжали в
предыдущем году.
Меня тогда охватило непреодолимое желание восстановить мое
пребывание там с Лолитой. Утратив всякую надежду выследить
беглянку и ее похитителя, я вступил в новую фазу существования:
я теперь пытался ухватиться за старые декорации и спасти хотя бы
гербарий прошлого: souvenir, souvenir, que me veux-tu?
Верлэновская осень звенела в воздухе, как бы хрустальном. В
ответ на открытку с просьбой резервировать номер с двумя
кроватями и ванной профессор Гамбургер немедленно получил
учтивый отказ. Все было, мол, занято. Оставалась одна подвальная
комната без ванной с четырьмя кроватями, но она вряд ли бы мне
подошла. Вот заголовок их почтовой бумаги:
ПРИВАЛ ЗАЧАРОВАННЫХ ОХОТНИКОВ
ВСЕ НАПИТКИ ЦЕРКВИ СОБАКИ
(кроме спиртных) на удобном расстоянии не допускаются
для верующих
Я усомнился в истине первого заявления. Все? Подавался ли
там гренадин, например, как в тротуарных кофейнях Европы? Меня
также интересовало, не отдал ли бы охотник, зачарованный или
нормальный, место в церкви за пса - и тут я вдруг вспомнил, со
спазмой боли, сцену, достойную большого художника: Petite Nymphe
Accroupie; но этот шелковистый кокер-спаньель был, возможно,
крещеный. Нет - я не чувствовал себя в силах выдержать
мучительное посещение знакомого холла. В мягком,
пыльно-окрашенном, осеннем Брайсланде таились другие возможности
воскресить былое. Оставив Риту в ближайшем баре, я отправился в
городскую библиотеку. Чирикающая старая дева с величайшей
готовностью помогла мне найти середину августа 1947 года в
переплетенном комплекте Брайсландского Вестника, и вот я уже
сидел в уединенном углу под голой лампочкой и переворачивал
огромные и хрупкие страницы тома, черного, как гроб, и едва ли
не крупнее самой Лолиты.
Читатель! Брудер! Каким глупым Гомбургом был этот
Гомельбург! Так как его сверхчувствительная природа страшилась
действительности, он считал возможным насладиться, по крайней
мере, кусочком ее - что напоминает, как десятый или двадцатый
Фриц или Иван в терпеливом хвосте насильников прикрывает белое
лицо женщины ее же черной шалью, чтобы не видеть ее невозможных
глаз, пока наконец добывает свою солдатскую радость в угрюмом,
разграбленном поселке. Мне же хотелось добыть в напечатанном
виде снимок, случайно запечатлевший мой посторонний образ в ту
минуту, когда фотограф от "Брайсландского Вестника"
сосредоточивался на Д-ре Браддоке и его группе. Страстно
мечталось мне, чтобы сохранился Портрет Неизвестного Изверга.
Невинный аппарат, поймавший меня на темном моем пути к ложу
Лолиты, - вот тема для Мнемозины! Тщетно пытаюсь объяснить
сущность этого позыва. Его можно, пожалуй, сравнить с тем
обморочным любопытством, которое заставляет нас вооружиться
увеличительным стеклом, чтобы рассмотреть хмурые фигурки (в
общем, натюр морт - и всех сейчас вырвет) собравшихся ранним
утром у плахи, - но выражение лица пациента все-таки никак не
разобрать на снимке, Как бы то ни было, я буквально задыхался, и
один угол фолианта рока все бодал меня в брюхо, пока я листал и
летал по листам глазами. В воскресенье, 24-го, в одном из двух
местных кинематографов шел фильм "Одержимые", а в другом -
"Грубая Сила". Мистер Пурдом, независимый табачный аукционист,
говорил, что с 1925 года он курит только "Омэн Фаустум". Рослый
Pocc, футболист, и его миниатюрная невеста были на вечере у
миссис Гумберт Перрибой, 58, Эраннис Авеню. Существует паразит,
величина которого составляет целую одну шестую часть организма,
вместившего его. Дюнкерк был впервые укреплен в десятом веке.
Белые носки для барышен, 39 центов; спортивные оксфордские
башмачки, 3 доллара 98 центов. Вино, вино, вино, изрек автор
"Темного Возраста", который не разрешил нашему фотографу снять
его, подходит, может быть, персидскому буль-булю, но я всегда
говорю, что дождь, дождь, дождь, стучащий по гонтовой крыше,
лучший друг роз и вдохновения. Так называемые "ямочки"
происходят от прирастания кожи к более глубоко лежащим тканям.
Греки отразили сильную партизанскую атаку. Ах, наконец: абрис
девочки в белом и пастор Браддок в черном; но, если и касалось
мимоходом его дородного корпуса чье-то призрачное плечо, ничего
относящегося до меня я узнать тут не мог.
Поразительный паразит пошел за Ритой в бар. С той грустной
улыбкой, которая появлялась у нее на лице от избытка алкоголя,
она представила меня агрессивно-пьяному старику, говоря, что он
- запамятовала вашу фамилию, дорогуша - учился с ней в одной
школе. Он дерзко попробовал задержать ее, и в последовавшей
потасовке я больно ушиб большой палец об его весьма твердую
голову. Затем мне пришлось некоторое время прогуливать и
проветривать Риту в раскрашенном осенью парке Зачарованных
Охотников. Она всхлипывала и повторяла, что скоро, скоро я брошу
ее, как все в жизни ее бросали, и я спел ей вполголоса
задумчивую французскую балладу и сочинил альбомный стишок ей в
забаву:
Палитра кленов в озере, как рана,
Отражена. Ведет их на убой
В багряном одеянии Диана
Перед гостиницею голубой.
Она спросила: "Но почему голубой, когда она белая? Почему -
Господи Боже мой..." - и зарыдала снова. Я решительно повел ее к
автомобилю. Мы продолжали наш путь в Нью-Йорк, и там она опять
зажила в меру счастливо, прохлаждаясь под дымчатой синевой
посреди нашей маленькой террасы на тридцатом этаже. Замечаю, что
