знал, что у истеричных нимфочек температура поднимается до
фантастических градусов, - даже выше той точки, при которой
обыкновенные люди умирают; и я бы ограничился тем, что дал бы ей
глоток горяченького глинтвейна, да две аспиринки, да губами
впитал бы жарок без остатка, ежели бы по тщательном осмотре
прелестный отросток в глубине мягкого неба, один из главных
кораллов ее тела, не оказался совершенно огненной окраски. Я
раздел девочку. Дыхание у нее было горько-сладким. Ее коричневая
роза на вкус отзывалась кровью. Ее трясло с головы до ног. Когда
она пожаловалась, что не может повернуть голову от боли в шее, я
как всякий американский родитель, подумал о полиомиелите. Бросив
всякую надежду на половые сношения, я закутал ребенка в
шотландский плед и понес в автомобиль. Добрая Миссис Гейз между
тем позвонила местному врачу. "Вам повеэло, что это случилось
именно тут", сказала она, ибо не только доктор Блю считался
светилом во всем районе, но Эльфинстоновский госпиталь был
оборудован в самом новейшем духе, несмотря на ограниченную
вместительность. Словно меня преследовал лесной царь, как в Г
тевском "Короле Эльфов" (но на сей раз любитель не мальчиков, а
девочек), я с ней поскакал прямо в слепящий закат, пробивавшийся
со стороны низменности. Моим проводником была маленькая старушю
вроде портативной ведьмы (может быть, одна из кузин Erlkonig'a),
которую мне одолжила миссис Гейз и которой я больше никогда в
жизни не видал. Я не люблю вас, доктор Блю, а почему вас не
люблю, я сам не знаю, доктор Блю. Не сомневаюсь, что его
ученость значительно уступала его репутации. Он уверил меня, что
у нее "вирусная инфекция", и, когда я упомянул о ее недавней
инфлуэнце, сухо сказал, что это другой микроб и что у него уже
сорок таких пациентов на руках (все это звучит, конечно, как
"горячка" старых беллетристов). Я подумал, не сказать ли этак со
смешком, на всякий случай (мало ли что они там могут
высмотреть), что не так давно моя пятнадцатилетняя дочь
потерпела маленькую аварию, неудачно перелезая через острый
частокол вместе с молодым приятелем; но сознавая, что я
совершенно пьян, я решил отложить это сообщение до более
благоприятного времени. Долорес продолжала расти: неулыбающейся
блондинке-секретарше, паршивой суке, я сказал, что моей дочери
"в общем, шестнадцать". Пока я не смотрел, девочку мою утащили у
меня! Тщетно я настаивал, чтобы мне позволили провести ночь на
мате (с надписью "Добро пожаловать") в одном из чуланов их
проклятой больницы. Я бегал вверх и вниз по конструктивистским
лестницам, пытаясь добраться до моей душеньки, которую надо было
предупредить, чтобы она не болтала, особенно если у нее голова в
тумане, как у всех нас. В какой-то момент я здорово нагрубил
очень молоденькой и очень наглой сестре с гипертрофией зада и
агатовыми глазами - баскского (кс-кс, киска!) происхождения, как
я узнал впоследствии: отец ее был одним из тех пастухов, которых
ввозят сюда для тренировки овчарок. Наконец я возвратился к
запаркованному автомобилю и не знаю, сколько часов просидел в
нем, скорчившись в темноте, оглушенный непривычным одиночеством,
глядя с разинутым ртом то на тускло освещенный, весьма
коробчатый и плоско-кровельный госпиталь, стоявший как бы на
карачках посреди своего муравчатого квадрата, то на дымную
россыпь звезд и серебристо-зубристые горные высоты, где об эту
пору отец Марии, одинокий Жозеф Лор, мечтал о ночлегах в
Олороне, Лагоре, Роласе - или совращал овцу. Благоуханные бредни
такого рода всегда служили мне утешением в минуты особого
душевного напряжения, и только когда я почувствовал, что,
невзирая на частое прикладывание к фляжке, дрожу от холода
бессонной ночи, решил я поехать обратно в мотель.
Проводница-ведьма исчезла, а дорогу я плохо знал. Широкие
гравийные улицы пересекали так и сяк призрачные прямоугольники.
Я смутно различил нечто вроде силуэта виселицы, но это наверное
был просто гимнастический прибор на школьном дворе; а в другом
квартале, похожем на пустошь, вырос передо мной в куполообразной
тиши бледный храм какой-то местной секты. Наконец я выехал на
шоссе и вскоре завидел неоновый знак Серебряной Шпоры с
аметистовой надписью "Все Занято", вокруг которой маячили
миллионы мотельных мотылей, называемых "мельниками" - не то от
"мелькать", не то из-за мучнистого оттенка на свету; и когда,
около трех утра, после одного из тех несвоевременных горячих
душей, которые, как некий фиксаж, только способствуют
закреплению отчаяния и изнеможения в человеке, я лег в постель -
в ее постель, пахнувшую каштанами и розами, и мятными леденцами,
и теми очень тонкими, очень своеобразными французскими духами,
которыми последнее время я позволял ей пользоваться, я никак не
мог осмыслить простой факт, что впервые за два года я
разлучился. с Лолитой. Внезапно мне подумалось, что ее болезнь
не что иное, как странное развитие основной темы, что у этой
болезни тот же привкус и тон, как у длинного ряда сцепленных
впечатлений, смущавших и мучивших меня в пути; я вообразил, как
тайный агент, или тайный любовник, или мерзкий шалун, или
создание моих галлюцинаций - все равно кто - рыщет вокруг
лечебницы; Аврора едва "согрела руки", как говорят сборщики
лаванды у меня на родине, а я уже снова норовил пробиться в эту
крепость - стучался в ее зеленые двери, не позавтракав, не имев
стула, не видя конца терзаниям.
Это было во вторник, а в среду или четверг, чудно реагируя
- душенька моя! - на какую-то "сыворотку" (из спермы спрута или
слюны слона), она почти совсем поправилась, и врач сказал, что
"денька через два она будет опять скакать".
Я к ней заходил раза два в день - всего, может быть, восемь
раз, - но только последнее посещение отчетливо запечатлелось у
меня в памяти. В тот день для меня было большим подвигом выйти
из дому вообще, ибо я себя уже так чувствовал, точно меня всего
вылущил грипп, принявшийся теперь за меня. Никто не узнает,
каких усилий мне стоило отнести все это к ней - букет, бремя
любви, книги, за которыми я ездил за шестьдесят миль:
"Драматические Произведения" Браунинга; "История Танца"; "Клоуны
и Коломбины"; "Русский Балет"; "Цветы Скалистых Гор"; "Антология
Театральной Гильдии" и "Теннис" Елены Вилльс, которая выиграла
свой первый национальный чемпионат в пятнадцать лет. В ту минуту
как я, шатаясь под ношей, подходил к двери Лолитиной частной
палаты, стоившей мне тринадцать долларов в день, Мария Лор
(молодая гадина, служившая сиделкой и с первого дня меня
возненавидевшая) как раз выходила оттуда с остатками Лолитиного
утреннего завтрака на подносе: она с проворным грохотком
поставила поднос на стул в коридоре и, вихляя задом, стрельнула
обратно в комнату, - верно, чтобы предупредить бедную маленькую
Долорес, что старый тиран подкрадывается на резиновых подошвах,
с букинистическим хламом и букетом: последний я составил из
диких цветов и красивых листьев, которые я набрал собственными
гантированными руками на горном перевале, при первых лучах
солнца (я почти не спал во всю ту роковую неделю).
А как кормят мою Карменситу? Мельком я взглянул на поднос.
На запачканной яичным желтком тарелке валялся скомканный
конверт. Он прежде содержал нечто, судя по рваному краю, но
адреса не было - ничего не было, кроме зеленой, пошло-фальшивой
геральдической виньетки с названием мотеля "Пондерозовая Сосна".
Туг я произвел маленькое шассэ-круазэ с Марией, которая
хлопотливо выбегала опять из Лолитиной комнаты, - удивительно,
как они шибко двигаются и мало успевают сделать - эти задастые
киски. Она кинула сердитый взгляд на конверт, который я положил
обратно на тарелку, предварительно разгладив его.
"Вы бы лучше не трогали", проговорила она с пеленгаторным
кивком головы. "Можно и пальцы обжечь".
Возражать? Ниже моего достоинства. Я только сказал:
"Je croyais que c'etait un 'bill' - pas un billet doux."
Затем, войдя в полную солнца комнату, я обратился к
Лолите: "Bonjour, mon petit!"
"Долорес!", воскликнула Мария Лор, входя со мной, мимо
меня, сквозь меня - пухлы лахудра - и моргая ресницами и начиная
быстренько складывать белое флане-' левое одеяло, продолжая
моргать: "Долорес, ваш папенька думает, что вы получаете письма
от милого дружка. Это я" (постукивая себя с гордым видом, по
золоченому крестику), "я получаю их. И мой папенька может
парлэ-франсэ не хуже вашего".
Она вышла. Долорес, такая розовая, с золотой рыжинкой, с
губами только что ярко накрашенными, с расчесанными до блеска
волосами, над которыми она поработала щеткой, как это только
умеют американские девочки, лежала, вытянув голые руки на
одеяле, и невинно улыбалась - не то мне, не то пустоте. Посреди
ночного столика, рядом с бумажной салфеткой и карандашом, горел
на солнце ее топазовый перстенек.
"Какие жуткие траурные цветы", сказала она, принимая букет.
"Но все равно - спасибо. Только будь так мил, пожалуйста,
обойдись без французского - это только раздражает людей".
Тут опять вбежала обычным своим аллюром спелая молодая
шлюха, воняя мочой и чесноком, с газетой "Дезерет", которую моя
прелестная пациентка жадно схватила, не обращая внимания на
роскошно иллюстрированные тома, принесенные мной.
"Моя сестра Анна", сказала басконка (завершая давешнее
сообщение новой мыслью) "работает в Пондерозе".
Мне всегда жаль Синей Бороды. Эти брутальные братья...
Est-ce que tu ne m'aimes plus, ma Carmen? Никогда не любила. Я
теперь не только знал, что моя любовь безнадежна, но знал также,
что они вдвоем замышляют что-то, сговариваясь, по-баскски или
по-земфирски, против моей безнадежной любви. Скажу больше:
Лолита вела двойную игру, ибо она дурачила и глупую,
сентиментальную Марию, которой поведала, вероятно, что хочет
жить у жизнерадостного дядюшки, а не у жестокого, мрачного отца.
И другая сиделка, которой я так и не рассмотрел, и юродивый,
вкатывавший койки и гроба в лифт, и чета идиотских зеленых
попугайчиков, занимавшая клетку в приемной, - все, все они
участвовали в подлом заговоре. Мария, верно, думала, что
комедийный папаша Профессор Гумбертольди препятствует любовной
интриге между Долорес и заместителем отца, толстеньким Ромео
(ведь не забудем, что ты был жирноват, Ромка, несмотря на все
эти наркотики - "снежок", "сок радости" и так далее).
У меня побаливало горло; я стоял, переглатывая, у окна и
глядел на романтическую скалу, повисшую высоко в смеющемся,
заговорщическом небе.
"Моя Кармен", обратился я к ней (я иногда звал ее этим
именем), "мы покинем этот пересохший, воспаленный, свербящий
город, как только тебе позволят встать".
"Кстати - мне нужны мои вещи", проговорила гитаночка,
подняв холмом колени и перейдя на другую страницу газеты.
"Потому что, видишь ли", продолжал я, "нет смысла сидеть в
этом городе".
"Нет смысла сидеть где бы то ни было", сказала Лолита.
Я опустился в кретоновое кресло и, раскрыв красивый
ботанический атлас, попытался, в жужжащей от жара тишине, найти
в нем мои цветы. Это оказалось невозможным. Немного погодя
где-то в коридоре раздался музыкальный звоночек.
Я не думаю, чтобы в этом претенциозном госпитале было
больше дюжины больных (из них "трое или четверо сумасшедших",
как мне весело заявила раз Лолита); и, конечно, служащие имели
слишком много свободного времени. Однако - тоже ради шика -
