страшном русском снегу моего двойника в американском пальто на
викуньевом меху. Саней нет как нет: бубенчики их--лишь
раковинный звон крови у меня в ушах. Домой -- за спасительный
океан! Однако двойник медлит. Все тихо, все околдовано светлым
диском над русской пустыней моего прошлого. Снег -- настоящий
на ощупь; и когда наклоняюсь, чтобы набрать его в горсть,
полвека жизни рассыпается морозной пылью у меня промеж пальцев.
2
В гостиную вплывает керосиновая лампа на белом лепном
пьедестале. Она приближается -- и вот, опустилась. Рука
Мнемозины, теперь в нитяной перчатке буфетчика Алексея, ставит
ее, в совершенстве заправленную, с огнем как ирис, посредине
круглого стола. Ее венчает розовый абажур с воланами,
кругосветно украшенный по шелку полупрозрачными изображеньицами
маркизовых зимних игр.
Дверь отворена в проходной кабинетик, и оттуда
низвергается желтый паркет из овального зеркала над карельской
березы диваном (всем этим я не раз меблировал детство героев).
За столом мы рисуем, На шкапчике в простенке лоснистым хребтом
горбится бледно-серая обезьяна из фарфора с бледно-серым
фруктом в руке, необыкновенно похожая на А. Ф. Кони, поедающего
яблоко. Подвески люстры изредка позвякивают, вероятно оттого,
что наверху передвигают что-то в будущей комнате Mademoiselle.
Старая Робинсон, которой я не терплю (но все лучше неизвестной
француженки), отложив книгу, смотрит на часы: навалило много
снегу, и вообще много чего ждет заместительницу.
Лиловый карандаш стал так короток от частого употребления,
что его трудно держать. Синий проводит горизонт любого моря.
Голубой ужасно ломок: его шатающийся молочный кончик
подпирается выступом выщепки. Зеленый спиральным движением
производит липу--или дым из домишки, где варят шпинат. Желтый
безнадежно сломан. Оранжевый создает солнце, садящееся за
морской горизонт. Красный малыш едва ли не короче лилового. Из
всех карандашей только белый сохранял свою девственную длину --
пока я не догадался, что этот альбинос, будто бы не оставляющий
следа на бумаге, на самом деле орудие идеальное, ибо, водя им,
можно было вообразить незримое запечатление настоящих, взрослых
картин, без вмешательства собственной младенческой живописи.
Увы, эти карандаши я тоже раздарил вымышленным детям. Как
все размазалось, как все поблекло! Не помню, одалживал ли я
кому Бокса Первого, любимца ключницы, пережившего свою
Лулу-Иокасту. Он спит на расшитой подушке, в углу козетки.
Седоватая морда с таксичьей бородавкой у рта заткнута под
ребро, и время от времени его все еще крутенькую грудную клетку
раздувает глубокий вздох. Он так стар, так устлан изнутри
сновидениями о запахах прошлого, что не шевелится, когда сани с
путешественницей и сани с ее багажом подъезжают к дому, и
оживает гулкий, в чугунных узорах вестибюль. А как я надеялся,
что она не доедет!
3
Совсем другой, некомнатный пес, благодушный родоначальник
свирепой, но продажной, семьи цепных догов, выпускаемых только
по ночам, сыграл приятную для него роль в происшествии, имевшем
место чуть ли не через день после прибытия Mademoiselle.
Случилось так, что мы с бритом Сергеем оказались на полном ее
попечении. Мать неосторожно уехала на несколько дней в
Петербург,-- она была встревожена событиями того года, а кроме
того ожидала четвертого ребенка и была очень нервна. Робинсон,
вместо того, чтобы помочь Mademoiselle утрястись, не то уехала
тоже, не то была унаследована трехлетней моей сестрой -- у нас
мальчики и девочки воспитывались совершенно отдельно, как в
старину. Чтобы показать наше недовольство, я предложил
покладистому брату повторить висбаденскую эскападу, когда,
шурша подошвами в ярких сухих листьях, мы так удачно бежали к
пристани от мисс Хант, и потом врали Бог знает что каким-то
американкам на рейнском пароходике. Но теперь, вместо нарядной
осени, кругом расстилалась снежная пустыня, и не помню, как я
себе представлял переход из Выры на Сиверскую, где по-видимому
(как нахожу, порывшись заново у себя в памяти), я замышлял
сесть с братом в петербургский поезд. Дело было на склоне дня,
мы только что вернулись с первой нашей прогулки в обществе
Mademoiselle и кипели негодованием и ненавистью. Бороться с
малознакомым нам языком, да еще быть лишенными всех привычных
забав -- с этим, как я объяснил брату, мы примириться не могли.
Несмотря на солнце и безветрие, она заставила нас нацепить
вещи, которых мы не носили и в пургу,-- какие-то страшные гетры
и башлыки, мешавшие двигаться. Она не позволила нам ходить по
пухлым, белым округлостям, заменившим летние клумбы, или
подлезать под волшебное бремя елок и трясти их. La bonne
promenade (Славная прогулка (франц.)) , которую она нам
обещала, свелась к чинному хождению взад и вперед по усыпанной
песком снежной площадке сада. Вернувшись с прогулки, мы
оставили ее пыхтеть и снимать ботики в парадной, а сами
промчались через весь дом к противоположной веранде, откуда
опять выбежали на двор, правильно рассчитав, что она будет
долго искать нас за шкалами и диванами еще мало ей известных
комнат. Упомянутый дог как раз примеривался к ближнему сугробу,
но его желтые глаза нас заметили-- и радостно скача, он
присоединился к нам.
Втроем пройдя по полупротоптанной тропинке, мы вскоре
свернули через пушистый снег к проезжей дороге и двинулись
окружным путем по направлению так называемой Песчанки, откуда,
можно было пройти к станции, минуя село Рождествено. Меж тем
солнце село, и очень скоро стало совсем темно. Братец стал
жаловаться, что продрог и устал, и я помог ему сесть верхом на
дога, единственного члена экспедиции, который был по-прежнему
весел. Брат в совершенном молчании все сваливался со своего
неудобного коня, и, как в страшной сказке, лунный свет
пересекался черными тенями придорожных гигантов-деревьев. Вдруг
нас нагнал слуга с фонарем, посадил на дровни и повез домой.
Mademoiselle стояла на крыльце и выкликала свое безумное
"гиди-э". Я скользнул мимо нее. Брат расплакался и сдался. Дог,
которого между прочим звали Турка, вернулся к своим прерванным
исследованиям в отношении удобных и осведомительных сугробов.
4
В детстве мы лучше видим руки людей, ибо они, эти знакомые
руки, витают на уровне нашего роста: мадемуазелины были
неприятны мне каким-то лягушачьим лоском тугой кожи по тыльной
стороне, усыпанной уже старческой горчицей. До нее никто
никогда не трепал меня по щеке -- это было отвратительное
иностранное ощущение-- ока же именно с этого и начала -- в знак
мгновенного расположения что ли. Все ее ужимки, столь новые для
меня после довольно однообразных и сдержанных жестов наших
англичанок, ясно вспоминаются мне, как только воображаю ее
руки: манера чинить карандаш к себе, к своей огромной
бесплодной груди, облеченной в зеленую шерсть безрукавной
кофточки поверх блузы; способ чесать в ухе -- вдруг совала туда
мизинец, и он как-то быстро-быстро там трепетал. И еще--обряд,
соблюдавшийся при выдаче чистой тетрадки: со всегдашним легким
астматическим пыхтением, округлив по-рыбьи рот, она наотмашь
раскрывала тетрадку, делала в ней поле, т. е. резко проводила
ногтем большого пальца вертикальную черту и по ней сгибала
страницу, после чего тетрадка одним движением обращалась вокруг
оси, чтобы поместиться передо мной. В любимую мою сердоликовую
вставку она для меня всовывала новое перо и с сырым присвистом
слюнила его блестящее острие, прежде чем деликатно обмакнуть
его в чернильницу. Ручка с еще чисто-серебряным, только
наполовину посиневшим, пером наконец передавалась мне, и,
наслаждаясь отчетливостью выводимых букв -- особенно потому,
что предыдущая тетрадь безнадежно кончилась всякими
перечеркиваниями и безобразием -- я надписывал "Dictйe",
покамест Mademoiselle выискивала в учебнике что-нибудь
потруднее да подлиннее.
5
Декорация между тем переменилась. Инеистое дерево и
кубовый сугроб убраны безмолвным бутафором. Сад в
бело-розово-фиолетовом цвету, солнце натягивает на руку ажурный
чулок аллеи -- все цело, все прелестно, молоко выпито, половина
четвертого. Mademoiselle читает нам вслух на веранде, где
циновки и плетеные кресла пахнут из-за жары вафлями и ванилью.
Летний день, проходя через ромбы и квадраты цветных стекол,
ложится драгоценной росписью по беленым подоконникам и оживляет
арлекиновыми заплатами сизый коленкор одного из длинных
диванчиков, расположенных по бокам веранды. Вот место, вот
время, когда Mademoiselle проявляет свою сокровенную суть.
Какое неимоверное количество томов и томиков она перечла
нам на этой веранде, у этого круглого стола, покрытого
клеенкой! Ее изящный голос тек да тек, никогда не ослабевая,
без единой заминки; это была изумительная чтеческая машина,
никак не зависящая от ее больных бронхов. Так мы прослушали и
мадам де Сегюр, и Додэ, и длиннейшие, в распадающихся бумажных
переплетах, романы Дюма, и Жюль Верна в роскошной брошюровке, и
Виктора Гюго, и еще много всякой всячины. Она сливалась со
своим креслом столь же плотно, столь же органически, как,
скажем, верхняя часть кентавра с нижней. Из неподвижной горы
струился голос; только губы да самый маленький -- но настоящий
-- из ее подбородков двигались. Ее чеховское пенсне окружало
черными ободками два опущенных глаза с веками, очень похожими
на этот подбородок-подковку. Иногда муха садилась ей на лоб, и
тогда все три морщины разом подскакивали; но ничто другое не
возмущало этого лица, которое, таясь, я так часто рисовал, ибо
его простая симметрия гораздо сильнее притягивала мой карандаш,
чем ваза с анютиными глазками, будто служившая мне моделью.
Мое внимание отвлекалось -- и тут-то выполнял свою
настоящую миссию ее на редкость чистый и ритмичный голос. Я
смотрел на крутое летнее облако--и много лет спустя мог
отчетливо воспроизвести перед глазами очерк этих сбитых сливок
в летней синеве. Запоминались навек длинные сапоги, картуз и
расстегнутая жилетка садовника, подпирающего зелеными шестиками
пионы. Трясогузка пробегала несколько шажков по песку,
останавливалась, будто что вспомнив, и семенила дальше. Откуда
ни возьмись, бабочка-полигония, сев на верхнюю ступень веранды,
расправляла плашмя на припеке свои вырезные бронзовые крылья,
мгновенно захлопывала их, чтобы показать белую скобочку на
аспидном исподе, вспыхивала опять -- и была такова.
Постояннейшим же источником очарования в часы чтения на вырской
веранде были эти цветные стекла, эта прозрачная арлекинада! Сад
и опушка парка, пропущенные сквозь их волшебную призму,
исполнялись какой-то тишины и отрешенности. Посмотришь сквозь
синий прямоугольник -- и песок становится пеплом, траурные
деревья плавали в тропическом небе. Сквозь зеленый
параллелепипед зелень елок была зеленее лип. В желтом ромбе
тени были как крепкий чай, а солнце как жидкий. В красном
треугольнике темно-рубиновая листва густела над розовым мелом
аллеи. Когда же после всех этих роскошеств обратишься, бывало,
к одному из немногих квадратиков обыкновенного пресного стекла,
с одиноким комаром или хромой карамарой в углу, это было так,
будто берешь глоток воды, когда не хочется пить, и трезво
белела скамья под знакомой хвоей; но из всех оконец, в него-то
мои герои-изгнанники мучительно жаждали посмотреть.
Mademoiselle так и не узнала никогда, как могущественны
