пуговки рубашки, и можно было видеть на каждой скамейке молодых
людей с ярко выраженным арийским типом, которые, закрыв глаза,
подставляли под одобренное правительством солнце прыщавые лбы.
Брезгливое и может быть преувеличенное содрогание, отразившееся
в этих заметках, вероятно результат нашей постоянной боязни,
чтоб наш ребенок чем-нибудь не заразился. Ты не только
содержала его в идеальной чистоте, но еще научила его
сыздетства чистоту эту любить. Нас всегда бесило общепринятое и
не лишенное мещанского привкуса мнение, что настоящий мальчик
должен ненавидеть мытье.
Мне бы хотелось вспомнить все те скверы, где мы с ним
сидели. Вызывая в памяти тот или другой образ, я часто могу
определить географическое положение садика по двум-трем чертам.
Очень узкие дорожки, усыпанные гравием, окаймленные карликовым
буксом и все встречающиеся друг с дружкой, как персонажи в
комедии; низкая, кубовой окраски, скамья с тисовой, кубической
формы, живой изгородью сзади и с боков; квадратная клумба роз в
раме гелиотропа -- эти подробности явно связаны с небольшими
скверами на берлинских перекрестках. Столь же очевидно, стул из
тонкого железа с паукообразной тенью под ним, слегка смещенной
с центра, и грациозная вращательная кропилка с собственной
радугой, висящей над влажной травой, означают для меня парк в
Париже; но, как ты хорошо понимаешь, глаза Мнемозины настолько
пристально направлены на маленькую фигуру (сидящую на
корточках, нагружающую игрушечный возок камушками или
рассматривающую блестящую мокрую кишку, к которой интересно
пристало немножко того цветного гравия, по которой она только
что проползла), что разнообразные наши места жительства --
Берлин, Прага, Франценсбад, Париж, Ривьера и так далее --
теряют свое суверенство, складывают в общий фонд своих
окаменелых генералов и свои мертвые листья, общим цементом
скрепляют содружество своих тропинок и соединяются в федерации
бликов и теней, сквозь которые изящные дети с голыми коленками
мечтательно катятся на жужжащих роликах.
Нашему мальчику было около трех лет в тот ветреный день в
Берлине, где конечно никто не мог избежать знакомства с
вездесущим портретом фюрера, когда я с ним остановился около
клумбы бледных анютиных глазок: на личике каждого цветка было
темное пятно вроде кляксы усов, и по довольно глупому моему
наущению, он с райским смехом узнал в них толпу беснующихся на
ветру маленьких Гитлеров. Это было на Фербеллинерплац. Могу
также назвать тот цветущий сад в Париже, где я заметил тихую,
хилую девочку, без всякого выражения в глазах, одетую в темное
убогое нелетнее платье, словно она бежала из сиротского приюта
(действительно, немного позже я увидел, как ее увлекали две
плавных монахини), которая ловкими пальчиками привязала живую
бабочку к ниточке и с пасмурным лицом прогуливала слабо
порхающее, слегка подбитое насекомое на этом поводке (верно,
приходилось заниматься кропотливой вышивкой в том приюте). Ты
часто обвиняла меня в жестокосердии при моих энтомологических
исследованиях в Пиренеях и Альпах: и в самом деле, если я
отвлек внимание нашего ребенка от этой хмурой Титании, я это
сделал не потому, что проникся жалостью к ее ванессе, а потому,
что вдруг вспомнил, как И. И. Фондамин-ский рассказывал мне об
очень простом старомодном способе, употребляемом французским
полицейским, когда он ведет в часть бунтаря или пьяного,
которого превращает в покорного сателлита тем, что держит
беднягу при помощи небольшого крючочка, вроде рыбачьего,
всаженного в его неходеную, но очень отзывчивую плоть. Стоокой
нежностью мы с тобой старались оградить доверчивую нежность
нашего мальчика. Но про себя знали, что какая-нибудь гнусная
дрянь, нарочно оставленная хулиганом на детской площадке, была
еще малейшим из зол, и что ужасы, которые прошлые поколения
мысленно отстраняли, как анахронизмы или как нечто, случавшееся
только очень далеко, в получеловеческих ханствах и
мандаринствах, на самом деле происходили вокруг нас,
Когда же тень, бросаемая дурой-историей, стала наконец
показываться даже на солнечных часах и мы начали беспокойно
странствовать по Европе, было такое чувство, точно эти сады и
парки путешествуют вместе с нами. Расходящиеся аллеи Ленотра и
его цветники остались позади, как поезда, переведенные на
запасной путь. В Праге, куда мы заехали показать нашего сына
моей матери, он играл в Стромовке, где за боскетами пленяла
взгляд необыкновенно свободная даль. Ты вспомни и те сады со
скалами и альпийскими растениями, которые как бы проводили нас
в Савойские Альпы. Деревянные руки в манжетах, пригвожденные к
древесным стволам в старых парках курортов, указывали в ту
сторону, откуда доносились приглушенные звуки духового
оркестра. Умная тропка сопутствовала аллее-улице: не всюду идя
параллельно с нею, но всегда признавая ее водительство и как
дитя вприпрыжку возвращаясь к ней от пруда с утками или
бассейна с водяными лилиями, чтобы опять присоединиться к
процессии платанов в том пункте, где отцы города разразились
статуей. Корни, корни чего-то зеленого в памяти, корни пахучих
растений, корни воспоминаний, способны проходить большие
расстояния, преодолевая некоторые препятствия, проникая сквозь
Другие, пользуясь каждой трещиной. Так эти сады и парки шли с
нами через Европу: гравистые дорожки собирались в кружок, чтобы
смотреть, как ты нагибалась за мячом, ушедшим под бирючину, но
там, на темной сырой земле ничего не было кроме пробитого,
лиловатого, автобусного билетика. Круглое сидение пускалось в
путь по периферии толстого ствола дуба и находило на другой
стороне грустного старика, читающего газету на языке небольшого
народа, Лаковые лавры замыкали лужок, где наш мальчик нашел
первую свою живую лягушку, и ты сказала, что будет дождь.
Дальше, под менее свинцовыми небесами, пошел трельяж роз,
обращаясь чуть ли не в перголы, опутанные виноградом, и привел
к кокетливой публичной уборной сомнительной чистоты, где на
пороге прислужница в черном вязала черный чулок. Вниз по
склону, плоскими камнями отделанная тропинка, ставя вперед все
ту же ногу, пробралась через заросль ирисов и влилась в дорогу,
где мягкая земля была вся в отпечатках подков. Сады и парки
стали двигаться быстрее по мере того, как удлинялись ноги
нашего мальчика; ему было уже три года, когда шествие цветущих
кустов решительно повернуло к морю. Как видишь скучного
начальника небольшой станции, стоящего в одиночестве на
платформе, мимо которого промахивает твой поезд, так тот или
другой серый парковый сторож удалялся, стоя на месте, пока
ехали наши сады, увлекая нас к югу, к апельсиновым рощам, к
цыплячьему пуху мимоз и pвte tendre безоблачного неба. Чередой
террас, ступенями, с каждой из которых прыскал яркий кузнечик,
сады сошли к морю, причем оливы и олеандры чуть не сбивали друг
друга с ног в своем нетерпении увидеть пляж. Там он стоял на
коленках, держа вафельный букет мороженого, и так снят на
мерцающем фоне: море превратилось на снимке в бельмо, но в
действительности оно было серебристо-голубое, с фиалковыми
темнотами там и сям. Были похожие на леденцы зеленые, розовые,
синие стеклышки, вылизанные волной, и черные камешки с белой
перевязью, и раковинки, распадающиеся на две створки, и кусочки
глиняной посуды, еще сохранившие цвет и глазурь: эти осколки он
приносил нам для оценки, и, если на них были синие шевроны или
клеверный крап иди любые другие блестящие эмблемы, они с легким
звоном опускались в игрушечное ведро. Не сомневаюсь, что между
этими слегка вогнутыми ивернями майолики был и такой кусочек,
на котором узорный бордюр как раз продолжал, как в вырезной
картинке, узор кусочка, который я нашел в 1903-ем году на том
же берегу, и эти два осколка продолжали узор третьего, который
на том же самом Ментонском пляже моя мать нашла в 1685-ом году,
и четвертого, найденного ее матерью сто лет тому назад,-- и так
далее, так что если б можно было собрать всю эту серию глиняных
осколков, сложилась бы из них целиком чаша, разбитая
итальянским ребенком Бог весть где и когда, но теперь
починенная при помощи этих бронзовых скрепок.
Кстати, чтоб не забыть: решение шахматной задачи в
предыдущей главе -- слон идет на с2.
В мае 1940-го года мы опять увидели море, но уже не на
Ривьере, а в Сен-Назере. Там один последний маленький сквер
окружил тебя и меня и шестилетнего сына, идущего между нами,
когда мы направлялись к пристани, где еще скрытый домами нас
ждал "Шамплен", чтобы унести нас в Америку. Этот последний
садик остался у меня в уме, как бесцветный геометрический
рисунок или крестословица, которую я мог бы легко заполнить
красками и словами, мог бы легко придумать цветы для него, но
это значило бы небрежно нарушить чистый ритм Мнемозины,
которого я смиренно слушался с самого начала этих замет. Все
что помню об этом бесцветном сквере, это его остроумный
тематический союз с трансатлантическими садами и парками; ибо
вдруг, в ту минуту, когда мы дошли до конца дорожки, ты и я
увидели нечто такое, на что мы не тотчас обратили внимание
сына, не желая испортить ему изумленной радости самому открыть
впереди огромный прототип всех пароходиков, которые он бывало
подталкивал, сидя в ванне. Там, перед нами, где прерывчатый ряд
домов отделял нас от гавани и где взгляд встречали всякие сорта
камуфляжа, как например голубые и розовые сорочки, пляшущие на
веревке, или дамский велосипед, почему-то делящий с полосатою
кошкой чугунный балкончик,-- можно было разглядеть среди хаоса
косых и прямых углов выраставшие из-за белья
великолепные трубы парохода, несомненные и неотъемлемые, вроде
того, как на загадочных картинках, где все нарочно спутано
("Найдите, что спрятал матрос"), однажды увиденное не может
быть возвращено в хаос никогда.
