музыкально-математически-поэтическому типу. Бывало, в течение
мирного дня, промеж двух пустых дел, в кильватере случайно
проплывшей мысли, внезапно, без всякого предупреждения, я
чувствовал приятное содрогание в мозгу, где намечался зачаток
шахматной композиции, обещавшей мне ночь труда и отрады.
Внезапный проблеск мог относиться, например, к новому способу
слить в стратегическую схему такую-то засаду с такой-то
защитой: или же перед глазами на миг появлялось в
стилизованном, и потому неполном, виде, расположение фигур,
которое должно было выразить труднейшую тему, до того
казавшуюся невоплотимой. Но чаще всего это было просто движение
в тумане, маневр привидений, быстрая пантомима, и в ней
участвовали не резные фигуры, а бесплотные силовые единицы,
которые, вибрируя, входили в оригинальные столкновения и союзы.
Ощущение было, повторяю, очень сладостное, и единственное мое
возражение против шахматных композиций -- это то, что я ради
них загубил столько часов, которые тогда, в мои наиболее
плодотворные, кипучие годы, я беспечно отнимал у писательства.
Знатоки различают несколько школ задачного искусства:
англо-американская сочетает чистоту конструкции с ослепительным
тематическим вымыслом; сказочным чем-то поражают
оригинально-уродливые трехходовки готической школы; неприятны
своей пустотой и ложным лоском произведения чешских
композиторов, ограничивших себя искусственными правилами; в
свое время Россия изобрела гениальные этюды, ныне же прилежно
занимается механическим нагромождением серых тем в порядке
ударного перевыполнения бездарных заданий. Меня лично пленяли в
задачах миражи и обманы, доведенные до дьявольской тонкости, и,
хотя в вопросах конструкции я старался по мере возможности
держаться классических правил, как например единство,
чеканность, экономия сил, я всегда был готов пожертвовать
чистотой рассудочной формы требованиям фантастического
содержания.
Одно--загореться задачной идеей, другое--построить ее на
доске. Умственное напряжение доходит до бредовой крайности;
понятие времени выпадает из сознания: рука строителя нашаривает
в коробке нужную пешку, сжимает ее, пока мысль колеблется,
нужна ли тут затычка, можно ли обойтись без преграды,-- и.
когда разжимается кулак, оказывается, что прошло с час времени,
истлевшего в накаленном до сияния мозгу составителя. Постепенно
доска перед ним становится магнитным полем, звездным небом,
сложным и точным прибором, системой нажимов и вспышек.
Прожекторами двигаются через нее слоны. Конь превращается в
рычаг, который пробуешь и прилаживаешь, и пробуешь опять,
доводя композицию до той точки, в которой чувство неожиданности
должно слиться с чувством эстетического удовлетворения. Как
мучительна бывала борьба с ферзем белых, когда нужно было
ограничить его мощь во избежание двойного решения! Дело в том,
что соревнование в шахматных задачах происходит не между белыми
и черными, а между составителем и воображаемым разгадчиком
(подобно тому, как в произведениях писательского искусства
настоящая борьба ведется не между героями романа , а между
романистом м читателем), а петому значительная часть ценности
задачи зависит от числа и качества "иллюзорных решений",--
всяких обманчиво-сильных первых ходов, ложных следов и других
подвохов, хитро и любовно приготовленных автором, чтобы
поддельной нитью лже-Ариадны опутать вошедшего в лабиринт. Но
чего бы я ни сказал о задачном творчестве, я вряд ли бы мог до
конца объяснить блаженную суть работы. В этом творчестве есть
точки соприкосновения с сочинительством и в особенности с
писанием тех невероятно сложных по замыслу рассказов, где автор
в состоянии ясного ледяного безумия ставит себе единственные в
своем роде правила и преграды, преодоление которых и дает
чудотворный толчок к оживлению всего создания, к переходу его
от граней кристалла к живым клеткам. Когда же составлени.е
задачи подходит к концу и точеные фигуры, уже зримые и
нарядные, являются на генеральную репетицию авторской мечты,
мучение заменяется чувством чуть ли не физической услады, в
состав которого входит между прочим то безымянное ощущение
"ладности", столь знакомое ребенку, когда он в постели мысленно
проходит -- не урок, а подробный образ завтрашней
забавы, и чувствует, как очертания воображенной игрушки
удивительно точно и приятно прилаживаются к соответствующим
уголкам и лункам в мозгу. В расставлении задачи есть та же
приятность: гладко и удобно одна фигура заходит за другую,
чтобы в тени и тайне тонкой засады заполнить квадрат, и есть
приятное скольжение хорошо смазанной и отполированной машинной
части, легко и отчетливо двигающейся так и эдак под пальцами,
поднимающими и опускающими фигуру.
Мне вспоминается одна определенная задача, лучшее мое
произведение, над которым я работал в продолжение двух-трех
месяцев весной 1940-го года в темном оцепеневшем Париже.
Настала наконец та ночь, когда мне удалось воспроизвести
диковинную тему, над которой я бился. Попробую эту тему
объяснить не знающему шахмат читателю.
Те, кто вообще решает шахматные задачи, делятся на
простаков, умников и мудрецов,-- или иначе говоря, на
разгадчиков начинающих, опытных и изощренных. Моя задача была
обращена к изощренному мудрецу. Простак-новичок совершенно бы
не заметил ее пуанты и довольно скоро нашел бы ее решение,
минуя те замысловатые мучения, которые в ней ожидали опытного
умника; ибо этот опытный умник пренебрег бы простотой и попал
бы в узор иллюзорного решения, в "блестящую" паутину ходов,
основанных на теме, весьма модной и "передовой" в задачном
искусстве (состоящей в том, чтобы в процессе победы над черными
белый король парадоксально подвергался шаху); но это передовое
"решение", которое очень тщательно, со множеством интересных
вариантов, автор подложил разгадчику, совершенно уничтожалось
скромным до нелепости ходом едва заметной пешки черных. Умник,
пройдя через этот адский лабиринт, становился мудрецом и только
тогда добирался до простого ключа задачи, вроде того, как если
бы кто искал кратчайший путь из Питтсбурга в Нью-Йорк н был
шутником послан туда через Канзас, Калифорнию, Азию, Северную
Африку и Азорские острова. Интересные дорожные впечатления,
веллингтонии, тигры, гонги, всякие красочные местные обычаи
(например, свадьба где-нибудь в Индии, когда жених и невеста
трижды обходят священный огонь в земляной жаровне,-- особенно
если человек этнограф) с лихвой возмещают постаревшему
путешественнику досаду, и, после всех приключений, простой ключ
доставляет мудрецу художественное удовольствие.
Помню, как я медленно выплыл из обморока шахматной мысли,
и вот, на громадной английской сафьяновой доске в бланжевую и
красную клетку, безупречное положение было сбалансировано, как
созвездие. Задача действовала, задача жила. Мои Staunton'ские
шахматы (в 1920-ом году дядя Константин подарил их моему отцу),
великолепные массивные фигуры на байковых подошвах, отягощенные
свинцом, с пешками в шесть сантиметров ростом и королями почти
в десять, важно сияли лаковыми выпуклостями, как бы сознавая
свою роль на доске. За такой же доской, как раз уместившейся на
низком столике, сидели Лев Толстой и А. Б. Гольденвейзер 6-го
ноября 1904-го года по старому стилю (рисунок Морозова, ныне в
Толстовском Музее в Москве), и рядом с ними, на круглом столе
под лампой, виден не только открытый ящик для фигур, но и
бумажный ярлычок (с подписью Staunton), приклеенный к
внутренней стороне крышки. Увы, если присмотреться к моим
двадцатилетним (в 1940-ом году) фигурам, можно было заметить,
что отлетел кончик уха у одного из коней, и основания у
двух-трех пешек чуть подломаны, как край гриба, ибо много и
далеко я их возил, сменив больше пятидесяти квартир за мои
европейские годы; но на верхушке королевской ладьи и на челе
королевского коня все еще сохранился рисунок красной коронки,
вроде круглого знака на лбу у счастливого индуса.
Мои часы -- ручеек времени по сравнению с оледенелым его
озером на доске -- показывали половину третьего утра. Дело было
в мае--около 19-го мая 1940-го года. Накануне, после нескольких
месяцев ходатайств, просьб и брани, удалось впрыснуть взятку в
нужную крысу в нужном отделе, и этим заставить ее выделить
нужную visa de sortie (Выездную визу (франц.) ), которая
в свою очередь давала возможность получить разрешение на въезд
в Америку. Глядя на мою шахматную задачу, я вдруг почувствовал,
что с окончанием работы над ней целому периоду моей жизни
благополучно пришел конец. Кроме скуки и отвращения, Европа не
возбуждала во мне ничего. Кругом было очень тихо. Облегчение,
которое я испытывал, придавало тишине некоторую нежность.
Из-под дивана выглядывал игрушечный грузовичок, В соседней
комнате ты и наш маленький сын мирно спали. Лампа на столе была
в чепце из голубой сахарной бумаги (военная предосторожность),
и вследствие этого электрический свет окрашивал лепной от
табачного дыма воздух в лунные оттенки. Непроницаемые занавески
отделяли меня от притушенного Парижа. Лежавшая на диване газета
сообщала крупными литерами о нападении Германии на Голландию.
Передо мной лист скверной бумаги, на котором в ту
лилово-черную парижскую ночь я нарисовал диаграмму моей задачи.
Белые: Король, а7; Ферзь, Ь6; Ладьи, f4 и Ь5; Слоны, е4 и Ь8;
Кони, d8 и е6; Пешки, Ь7 и g3. Черные: Король, е5; Ладья, g7;
Слон, h6; Кони, е2 и g5; Пешки, еЗ, с6, d7. Белые начинают и
дают мат в два хода. Решение дано в следующей главе. Ложный же
след, иллюзорная комбинация: пешка идет на Ь8 и превращается в
коня, после чего белые тремя разными, очаровательными матами
отвечают на три по-разному раскрытых шаха черных; но черные
разрушают всю эту блестящую комбинацию тем, что, вместо шахов,
делают маленький, никчемный с виду, выжидательный ход в другом
месте доски. В одном углу листа с диаграммой стоит тот же
штемпель, которым чья-то неутомимая и бездельная рука украсила
все книги, все бумаги, вывезенные мной из Франции в мае 1940-го
года. Это-- круглый пуговичный штемпель, и цвет его--последнее
слово спектра: violet de bureau (Канцелярская лиловизна
(франи.).). В центре видны две прописные буквы, большое
"R" и большое "F", инициалы Французской Республики. Из других
букв, несколько меньшего формата, составляются по периферии
штемпеля интересные слова "Contrфle des Informations". Эту
тайную информацию я теперь могу обнародовать.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
"О, как гаснут--по-степи, по-степи, удаляясь, годы!" Годы
гаснут, мой Друг, и, когда удалятся совсем, никто не будет
знать, что знаем ты да я. Наш сын растет; розы Пестума,
туманного Пестума, отцвели; люди неумные, с большими
способностями к математике, лихо добираются до тайных сил
природы, которые кроткие, в ореоле седин, и тоже не очень
далекие физики предсказали (к тайному своему удивлению), А
потому пожалуй пора, мой друг, просмотреть древние снимочки,
пещерные рисунки поездов и аэропланов, залежи игрушек в чулане.
Заглянем еще дальше, а именно вернемся к майскому утру в
1934-ом году, в Берлине. Мы ожидали ребенка. Я отвез тебя в
больницу около Байришер Плац и в пять часов утра шел домой, в
Груневальд, Весенние цветы украшали крашеные фотографии
Гинденбурга и Гитлера в витринах рамочных и цветочных
магазинов. Левацкие группы воробьев устраивали громкие собрания
