образующим портик с задней стороны дядиного дома. Там, в
приютном углу у закрытых ставень окна, под аркадой, ждала меня
Тамара. Я гасил фонарик и ощупью поднимался по скользким
ступеням. В беспокойной тьме ночи столетние липы скрипели и
шумно накипали ветром. Из сточной трубы, сбоку от благосклонных
колонн, суетливо и неутомимо бежала вода, как в горном ущелье.
Иногда случайный добавочный шорох, перебивавший ритм дождя в
листве при соприкосновении двух мощных ветвей, заставлял Тамару
обращать лицо в сторону воображаемых шагов, и тогда я различал
ее таинственные черты, как бы при собственной их фосфористости;
но это подкрадывался только дождь, и, тихо выпустив задержанное
на мгновение дыхание, она опять закрывала глаза.
С наступлением зимы наш безрассудный роман был перенесен в
городскую, гораздо менее участливую обстановку. Все то, что
могло казаться -- да и кажется многим-- просто атрибутами
классической поэзии, вроде "лесной сени", "уединенности",
"сельской неги" и прочих пушкинских галлицизмов, внезапно
приобрело весомость и значительность, когда мы в самом деле
лишились нашего деревенского убежища. Меблированные комнаты,
сомнительные, как говорится, гостиницы, отдельные кабинеты,
весь трафарет французских влияний на родную словесность после
Пушкина, был, признаюсь, вне предела дерзаний
шестнадцатилетнего тенишевца. Негласность свиданий, столь
приятная и естественная в деревне, теперь обернулась против
нас; и так как обоим нам была невыносима мысль
встречаться у меня или у нее на дому, под неизбежным
посторонним наблюдением, а лукавства у нас не хватало, чтобы
предвидеть, как скоро мы бы с этим наблюдением справились,
Тамара, в своей скромной серой шубке, и я с кастетом в
бархатном кармане пальто, принуждены были странствовать по
улицам, по обледенелым петербургским садам, по закоулкам, где
как-то разваливалась набережная и где приходилось сталкиваться
с хулиганьем,-- и эти постоянные искания приюта порождали
странное чувство бездомности: тут начинается тема
бездомности,-- глухое предисловие к позднейшим, значительно
более суровым блужданиям.
Мы пропускали школу: не помню, как устраивалась Тамара; я
же подкупал нашего швейцара Устина, заведовавшего нижним
телефоном (24--43), и Владимир Васильевич Гиппус, часто
звонивший из школы, чтобы справиться о моем пошатнувшемся
здоровье, не видал меня в классе, скажем, с понедельника до
пятницы, а во вторник я опять начинал болеть. Мы сиживали на
скамейках в Таврическом Саду, сняв сначала ровную снежную
попону с холодного сидения, а затем варежки с горячих рук. Мы
посещали музеи. В будни по утрам там бывало дремотно и пусто, и
климат был оранжерейный по сравнению с тем, что происходило в
восточном окне, где красное, как апельсин-королек, солнце низко
висело в замерзшем сизом небе. В этих музеях мы отыскивали
самые отдаленные, самые неказистые зальца, с небольшими
смуглыми голландскими видами конькобежных утех в тумане, с
офортами, на которые никто не приходил смотреть, с
палеографическими экспонатами, с тусклыми макетками, с моделями
печатных станков и тому подобными бедными вещицами, среди
которых посетителем забытая перчатка прямо дышала жизнью. Одной
из лучших наших находок был незабвенный чулан, где сложены были
лесенки, пустые рамы, щетки. В Эрмитаже, помнится, имелись
кое-какие уголки,-- в одной из зал среди витрин с египетскими,
прескверно стилизованными, жуками, за саркофагом какого-то
жреца по имени Нана. В Музее Александра Третьего, тридцатая и
тридцать третья залы, где свято хранились такие академические
никчемности, как например картины Шишкова и
Харламова,--какая-нибудь "Просека в бору" или "Голова
цыганенка": (точнее не помню),-- отличались закутами за
высокими стеклянными шкалами с рисунками и оказывали нам
подобие гостеприимства,-- пока не ловил нас грубый инвалид.
Постепенно из больших и знаменитых музеев мы переходили в
маленькие, в Музей Суворова, например, где, в герметической
тишине одной из небольших комнат, полной дряхлых доспехов и
рваных шелковых знамен, восковые солдаты в ботфортах и зеленых
мундирах держали почетный караул над нашей безумной
неосторожностью. Но куда бы мы ни заходили, рано или поздно тот
или другой седой сторож на замшевых подошвах присматривался к
нам, что было нетрудно в этой глуши,-- и приходилось опять
переселяться куда-нибудь, в Педагогический Музей, в Музей
придворных карет, и наконец в крохотное хранилище старинных
географических карт,-- и оттуда опять на улицу, в вертикально
падающий крупный снег Мира Искусства.
Под вечер мы часто скрывались в последний ряд одного из
кинематографов на Невском, "Пикадилли" или "Паризиана".
Фильмовая техника несомненно шла вперед. Уже тогда, в 1915-ом
году, были попытки усовершенствовать иллюзию внесением красок и
звуков: морские волны, окрашенные в нездоровый синий цвет,
бежали и разбивались об ультрамариновую скалу, в которой я со
странным чувством узнавал Rocher de la Vierge (Скалу Пресвятой
Девы (франц.)), Биарриц, прибой моего международного
детства, и пока как белье полоскалось это море в синьке,
специальная машина занималась звукоподражанием, издавая
шипенье, которое почему-то никогда не могло остановиться
одновременно с морской картиной, а всегда продолжалось еще
две-три секунды, когда уже мигала следующая: бодренькие
похороны под дождем в Париже или хилые оборванные военнопленные
с подчеркнуто нарядными нашими молодцами, захватившими их.
Довольно часто почему-то названием боевика служила целая
цитата, вроде "Отцвели уж давно хризантемы в саду" или "И
сердцем как куклой играя, он сердце как куклу разбил", или еще
"Не .подходите к ней с вопросами" (причем начиналось с того,
что двое слишком любознательных интеллигентов с накладными
бородками вдруг вскакивали со скамьи на бульваре, имени
Достоевского скорее чем Блока, и, жестикулируя, теснили
какую-то испуганную даму, подходя к ней, значит, с вопросами).
В те годы у звезд женского пола были низкие лобики, роскошные
брови, размашисто подведенные глаза. Одним из любимцев экрана
был актер Мозжухин. Какое-то русское фильмовое общество
приобрело нарядный загородный дом с белыми колоннами (несколько
похожий на дядин, что трогало меня), и эта усадьба появлялась
во всех картинах этого общества. По фотогеническому снегу " ней
подъезжал на лихаче Мозжухин, в пальто с каракулевым воротником
шалью, в каракулевом колпаке, и устремлял светло-стальной
взгляд из темно-свинцовой глазницы на горящее окно, между тем
как знаменитый желвачок играл у него под тесной кожей скулы.
Когда прошли холода, мы много блуждали лунными вечерами по
классическим пустыням Петербурга. На просторе дивной площади
беззвучно возникали перед нами разные зодческие призраки: я
держусь лексикона, нравившегося мне тогда. Мы глядели вверх на
гладкий гранит столпов, отполированных когда-то рабами, их
вновь полировала луна, и они, медленно вращаясь над нами в
полированной пустоте ночи, уплывали в вышину, чтобы там
подпереть таинственные округлости собора. Мы останавливались
как бы на самом краю,-- словно то была бездна, а не высота,--
грозных каменных громад, и в лилипутовом благоговении
закидывали головы, встречая на пути все новые видения,--
десяток атлантов и гигантскую урну у чугунной решетки, или тот
столп, увенчанный черным ангелом, который в лунном сиянии
безнадежно пытался дотянуться до подножья пушкинской строки.
Позднее, в редкие минуты уныния, Тамара говорила, что
наша любовь как-то не справилась с той трудной петербургской
порой и дала длинную тонкую трещину. В течение всех тех месяцев
я не переставал писать стихи к ней, для нее, о ней -- по
две-три "пьески" в неделю; в 1916-ом году я напечатал сборник и
был поражен, когда она мне указала, что большинство этих
стихотворений -- о разлуках и утратах, ибо странным образом
начальные наши встречи в лирических аллеях, в деревенской
глуши, под шорох листьев и шуршанье дождя, нам уже казались в
ту беспризорную зиму невозвратным раем, а эта зима --
изгнанием. Спешу добавить, что первая эта моя книжечка стихов
была исключительно плохая, и никогда бы не следовало ее
издавать. Ее по заслугам немедленно растерзали те немногие
рецензенты, которые заметили ее. Директор Тенишевского Училища,
В. В. Гиппиус, писавший (под псевдонимом Бестужев) стихи, мне
тогда казавшиеся гениальными (да и теперь по спине проходит
трепет от некоторых запомнившихся строк в его удивительной
поэме о сыне), принес как-то экземпляр моего сборничка в класс
и подробно его разнес при всеобщем, или почти всеобщем, смехе.
Был он большой хищник, этот рыжебородый огненный господин, в
странно узком двубортном жилете под всегда расстегнутым
пиджаком, который как-то летал вокруг него, когда он
стремительно шел по рекреационной зале, засунув одну руку в
карман штанов и подняв одно плечо. Его значительно более
знаменитая, но менее талантливая, кузина Зинаида, встретившись
на заседании Литературного Фонда с моим отцом, который был,
кажется, его председателем, сказала ему: "Пожалуйста, передайте
вашему сыну, что он никогда писателем не будет",-- своего
пророчества она потом лет тридцать не могла мне забыть. Некто
Л., журналист, человек хороший, нуждающийся и безграмотный,
желая выразить свою благодарность моему отцу за какое-то
пособие, написал восторженную статью о моих дрянных стишках,
строк пятьсот, сочившихся приторными похвалами; отец успел
перехватить ее и воспрепятствовать ее напечатанию, и я живо
помню, как мы читали писарским почерком написанный манускрипт и
производили звуки -- смесь зубовного скрежета и тонкого стона,
которым у нас в семье полагалось частным образом реагировать на
безвкусицу, неловкость, пошлый промах. Эта история навсегда
излечила меня от всякого интереса к единовременной литературной
славе и была вероятно причиной того почти патологического
равнодушия к "рецензиям", дурным и хорошим, умным и глупым,
которое в дальнейшем лишило меня многих острых переживаний,
свойственных, говорят, авторским натурам.
Из всех моих петербургских весен та весна 16-го года
представляется мне самой яркой, когда вспоминаю такие образы,
как: золотисто-розовое лицо моей красивой, моей милой Тамары в
незнакомой мне большой белой шляпе среди зрителей футбольного
состязания, во время которого редкая удача сопровождала мое
голкиперство; вкрадчивый ветер и первую пчелу на первом
одуванчике в двух шагах от сетки гола; гудение колоколов и
темно-синюю рябь свободной Невы; пеструю от конфетти слякоть
Конно-Гвардейского Бульвара на Вербной неделе, писк, хлопанье,
американских жителей, поднимающихся и опускающихся в сиреневом
спирту в стеклянных трубках, вроде как лифты в прозрачных,
насквозь освещенных небоскребах Нью-Йорка; бабочку-траурницу --
ровесницу нашей любви,-- вылетевшую после зимовки и гревшую в
луче апрельского солнца на спинке скамьи в Таврическом Саду
свои поцарапанные черные крылья с выцветшим до белизны кантом;
и какую-то волнующую зыбь в воздухе, опьянение, слабость,
нестерпимое желание опять увидеть лес и поле,-- в такие дни
даже Северянин казался поэтом. Тамара и я всю зиму мечтали об
этом возвращении, но только в .конце мая, когда мы, т. е.
Набоковы, уже переехали в Выру, мать Тамары наконец поддалась
